Гражданские герои Ленинграда: Стихотворения

В День снятия блокады вспомним о героизме и подвигах жителей города, настоящих героев Ленинграда, которые погибали ради мирной жизни потомков. Все дни блокады они боролись с врагом, защищая город, не давали себе падать духом и старались жить обычной жизнью. От истощения и холода люди умирали тысячами. Но ленинградцы не сдавались — работали административные органы, типографии, поликлиники, детские сады, театры, публичная библиотека, продолжали работу учёные. У каждого защитника города был свой вклад в оборону: кто-то воевал, кто-то лечил, кто-то трудился на заводах. Подвиги совершали вне зависимости от возраста или пола. Настоящими героями были все — рабочие оборонных заводов, водители Дороги Жизни, бойцы противопожарной службы, комсомольцы бытовых отрядов, альпинисты, врачи, учёные, артисты, музыканты, сотрудники радио, музейные работники, библиотекари. Самоотверженных поступков, проявленных большими и малыми коллективами, отдельными лицами, было великое множество.

В городе, абсолютно обреченном с точки зрения даже физиологических возможностей человека (зимой 1941—1942 годов норма выдачи хлеба колебалась между 125 и 500 граммами в сутки, зимой 1942—1943 — между 300 и 500 граммами, а кроме хлеба не было уже ничего), существовали правила выживания: выжили те, кто помогал, из последних сил, заботился, обогревал, кормил близких, кто тратил драгоценные калории на физические усилия борьбы. Всю блокаду в городе работал, давал представления театр Музкомедии, работали библиотеки, радио. Было много людей, которые выполнили свой гражданский долг до конца. Тех, кто не раз мог спастись, используя служебное положение, выжить за счет других — но не пошел на это. Это настоящие герои блокадного Ленинграда. Такие, как Кютинен Даниил Иванович, пекарь, умерший от истощения 3 февраля 1942 года в возрасте 59 лет прямо на работе. Умер, но не съел ни грамма выпекаемого хлеба. Как сотрудники Всесоюзного института растениеводства, которые умирали от голода в кабинетах, заставленных элитными семенами, но сохранили коллекции семян. Всесоюзный институт обладал гигантским семенным фондом — это тонны уникальных зерновых культур. Чтобы сохранить уникальный материал, который в послевоенные годы помог восстановить сельское хозяйство, они не прикоснулись ни к одному зернышку риса, ни к одному картофельному клубню...А сами умирали. От голода. Как сотрудники зоопарка, сохранявшие животных. Как и сотрудники Эрмитажа, музеев и библиотек.

В осажденном городе полностью или частично действовали 186 промышленных предприятий. Под обстрелами работали Кировский и Обуховский завод, ни на день не прекращался выпуск продукции для фронта. На оборонных заводах работали в подавляющем большинстве женщины, подростки и старики. Уже в 1942 году промышленность Ленинграда освоила производство более 50 новых видов вооружения и боеприпасов, выпустила свыше 3 млн снарядов и мин, около 40 тыс. авиабомб, 1260 тыс. ручных гранат. Тогда же на фронт было отправлено 713 танков, 480 бронемашин, 58 бронепоездов, выпущенных в блокадном городе. В условиях войны и блокады Адмиралтейские верфи сдали флоту 7 подводных лодок, 22 катера типа МБК, 48 морских охотников, 5 судоподъемных понтонов грузоподъемностью 200 т. На заводах было переоборудовано и отремонтировано более 260 кораблей и судов.

В строительстве оборонительных сооружений под Ленинградом работали более 475 тыс. горожан. Было вырыто 626 км противотанковых рвов, сооружено 15 тыс. дотов и дзотов. В самом Ленинграде на улицах установлено свыше 35 километров баррикад и противотанковых препятствий.

Триста тысяч ленинградцев участвовало в отрядах местной противовоздушной обороны города. Днем и ночью они несли свою вахту на предприятиях, во дворах домов, на крышах. Дежурство на крышах зданий блокадного Ленинграда несли в основном женщины и дети. «Часовые ленинградских крыш» — такое прозвище они получили в народе. Когда во время авианалётов все жители прятались в укрытиях, «дежурные» поднимались на крыши, чтобы тушить падающие бомбы. Если бомба попадала на крышу, дежурный быстро хватал её железными щипцами и бросал в заранее подготовленную бочку с водой, а затем засыпал песком. В некоторых случаях бомбы сбрасывали вниз, и тогда их тушили уже на земле.

В тяжёлые дни блокады горожане объединялись, чтобы помочь тем, кто оказался в отчаянном положении. Специальные группы обходили квартиры. Если находили одиноких детей, их забирали и отправляли в детские дома. Лежачим топили печь и грели воду. Это помогало — люди вставали и начинали двигаться. Подростки и дети собирали металлолом для производства военной техники и снарядов, собирали ёмкости для горючих смесей, собирали тёплые вещи для солдат, помогали медикам в больницах.

В осаждённом городе находился 34-й отдельный инженерный батальон, который занимался поиском и обезвреживанием мин и уничтожением танков. В этом батальоне служили 18-летние девушки-добровольцы. Во время блокады батальон, который называли «девичьей командой», проложил километры проводов для связи и обезвредил тысячи снарядов.

Еще один подвиг — строительство Дороги жизни. Этот путь связывал блокадный Ленинград с остальной страной, по нему эвакуировали людей и доставляли продукты питания. Автодорога проходила по льду Ладожского озера. Постоянные бомбёжки, невыносимые условия… Но движение по этой ледяной трассе не останавливалось. За полтора года работы Дороги жизни было перевезено больше 1 миллиона 615 тысяч тонн грузов и эвакуировано более 1 миллиона 376 тысяч человек. Летом 1942 года по дну Ладожского озера был проложен трубопровод для снабжения Ленинграда горючим, осенью — электрокабель.

В начале первой блокадной зимы в Ленинграде было отключено электричество. Но уже в марте 1942 года начал курсировать первый грузовой поезд. А 15 апреля 1942 года на линию вышел пассажирский трамвай. В вагонах перевозили не только пассажиров, раненых, но и грузы: продукты, сырье и топливо для заводов. Блокадный трамвай стал символом осажденного города: он показывал, что жизнь в Ленинграде продолжается.

31 мая 1942 года в городе прошел первый футбольных матч — между командами «Динамо» и командой Ленинградского металлического завода. Из-за бомбежек матч неоднократно прерывался, а длительность таймов было сокращено до 30 минут. Несмотря на трудности, игра была доведена до конца. Игроки, которые вышли на поле и продемонстрировали полную отдачу, показали всему городу: «Ленинград жив!».

В городе, несмотря на блокаду, шла культурная и интеллектуальная жизнь. Летом 1942 года некоторые учебные заведения, театры и кинотеатры возобновили свою работу. Состоялось даже несколько джазовых концертов. Говоря о ленинградских артистах, которые жили и работали в условиях блокады, нельзя не упомянуть, что они, как и все жители города, страдали от голода.

Одним из самых вдохновляющих источников творческого оптимизма в годы блокады был Театр музыкальной комедии. Здесь шли постановки оперетт «Марица», «Свадьба в Малиновке» и «Продавец птиц». 4 и 5 марта были представлены «Сильва» и «Баядера» Имре Кальмана.

9 августа 1942 года в филармонии состоялся первый после перерыва концерт, на котором оркестр ленинградского радиокомитета под управлением Карла Элиасберга исполнил знаменитую «Ленинградскую героическую симфонию» Дмитрия Шостаковича. Это произведение стало музыкальным символом блокады.

18 октября 1942 года в Ленинграде спектаклем по пьесе Константина Симонова «Русские люди» открылся театр имени В.Ф. Комиссаржевской. Артисты, которые играли в спектакле, были истощены и обессилены, но старались изо всех сил, чтобы ленинградцы хоть на пару часов забыли о своих страданиях.

Для защиты от обстрелов и воздушных налётов в Эрмитаже были сформированы подразделения гражданской обороны. В надёжных подвалах зданий оборудовали 12 бомбоубежищ, в которых до начала 1942 года постоянно жили около двух тысяч человек.

Хотя Эрмитаж как музей не работал, его сотрудники продолжали научную деятельность и даже проводили лекции по искусствоведению.

Для защиты от воздушных налетов и обстрелов в Эрмитаже были сформированы подразделения гражданской обороны, а в надежных подвалах зданий оборудовали 12 бомбоубежищ, в которых до начала 1942 г. постоянно жили около двух тысяч человек. И хотя Эрмитаж как музей не работал, его сотрудники продолжали вести научную деятельность и даже устраивать лекции по искусствоведению.

В первые списки кандидатов на награждение медалью «За оборону Ленинграда» было включено около ста тысяч человек. Медаль вручалась всем, кто героически защищал город, независимо от социального положения, возраста и рода деятельности. Среди награждённых было 15 тысяч несовершеннолетних жителей блокадного Ленинграда.

За массовый героизм, отвагу и мужество, проявленные в борьбе с фашистскими захватчиками во время Великой Отечественной войны 1941–1945 годов защитниками блокадного Ленинграда, городу была присвоена высшая степень отличия – звание «Город-герой» (Указу Президиума Верховного Совета СССР от 8 мая 1965 года).

 

Лицо Героя

Суровое, решимости полно,

Пороховым овеянное дымом,

Видением, вовек неизгладимым,

Повсюду мне встречается оно.

 

Блокады год на нем оставил след,

Чуть тверже рот, и взгляд прямой чуть строже,

Сквозь сотни лиц лицо одно и то же

Я вижу, принимаясь за портрет, —

Лицо героя... Есть одна черта,

Есть на лице одна такая складка...

Найдешь ее на лбу иль возле рта

И скажешь: «Ленинградец, ленинградка!»

 

Ты не забудешь этого лица.

В нем светит воля города-героя.

И складка та, как шрам, как память боя,

Как след раненья на лице бойца.

И. Быстров

 

* * *

Герой не тот,

Кто шествует на плаху

С улыбкой беззаботной на губах.

Не тот,

Кто никогда не знает страха,

А тот, кто первым побеждает страх.

 

И если он однажды скажет:

«Надо|»—

То люди знают:

Рядом будет он...

Я говорю спасибо Ленинграду,

Что он людьми такими

Наделен.

Ю. Воронов

 

Часовые ленинградских крыш

Мы — часовые ленинградских крыш,

куда до нас напыщенным горгульям…

Представьте — ночь и наверху малыш,

гудят снаряды, словно пчелы в улье,

А он не спит, не прячется в подвал,

он нынче на посту — гроза пожаров,

Его сюда не гнал никто, не звал,

он сам пришел с товарищем на пару.

 

Когда не в смене — в школу на урок,

да сил все меньше, пайку урезают.

Хотелось бы забиться в уголок,

не видеть глаз родных, что голодают.

Подружка Танька завела дневник,

записывает важные моменты:

Кто умер, кто пропал, а кто убит…

Война… Сейчас не время сантиментам.

 

Нам бы шалить, да антураж не тот —

измученный войной блокадный город.

Ночами часто снится вкусный торт —

вот до чего детей доводит голод.

Не ожидаем мы пустых похвал,

не путаем мы зарево с закатом,

Мы — часовые крыш,

нас долг позвал,

мы маленькие верные солдаты.

 

И если сможем отвести беду,

то обнаружим пламя и потушим.

Мы не боимся — мы уже в аду…

За чьи грехи бомбят нас, давят, душат?

Кто о нас вспомнит через много лет,

потомки наши будут ли достойны

Принять в подарок, сохранить от бед,

ценить всего превыше мир без войн?

 

Мы часовые крыш. Кругом кресты

на окнах дома, заперты мы в клетках.

Скажи, потомок, что же видишь ты

в узорах чашки с кобальтовой сеткой,

В застывших фото этих жутких дней,

в записках детских, в письмах для солдата,

В реестрах павших, в россыпях огней

на монументах умершим когда-то?

 

Запомни, друг, пока ты память чтишь,

то войны в твою жизнь придут едва ли.

Мы, часовые ленинградских крыш,

наш город сберегли и отстояли.

А. Баева

 

Дежурство

На чердаке седой мороз,

Остыли стены.

Едва живая управхоз

Мне шла на смену.

Ее слова из темноты,

Как зимний ветер:

«В живых остались я да ты

В подъезде третьем».

 

Давно огонь войны погас,

Но как к родному

Я направляюсь в трудный час

К живому дому.

Побит осколками гранит,

Но вновь дом светел...

И мальчик с яблоком стоит

В подъезде третьем.

С. Трескунов

 

Первая «зажигалка»

«Зажигалками» в блокаду

называли вражеские

зажигательные бомбы

 

Из тьмы, стрельбой всклокоченной,

Рвёт уши жуткий вой.

«Ну, — думаю, — всё кончено!

Фугаска в адрес мой...»

 

Жду адского подарка я,

Грожу злым небесам,

Внезапно вспышка яркая

Хлестнула по глазам.

 

Ослеп я на мгновение,

Но, вроде, не оглох,

Раз слышно мне шипение.

А что шипеть могло?

 

Смотрю сквозь веки красные

И вижу: хвост торчит.

Так это ж не фугасная!

Вот, ведьма, как горит!

 

Шипит она, проклятая,

И брызжется огнём.

А я песок лопатою

Кидаю на неё.

 

— На, гадина фашистская!

Уйми-ка свой термит! —

А бомба стала жидкою,

Растечься норовит.

 

— Ах, ведьма ты косматая!

Ну, подлая, держись!

Садись-ка на лопату и

Водичкой охладись! —

 

Хочу поддеть — срывается,

Как с ножика желе,

И шире разливается,

Поймать всё тяжелей.

 

Тогда песок поглубже я

Под бомбою копнул

И с огненною лужею

Всё в бочку окунул.

 

Из бочки паром жахнуло,

Как с каменки в парной,

Забулькало, заахало

Кикиморой дурной...

 

Я вытер пот устало,

Стекавший по щеке.

Темно и тихо стало

На нашем чердаке.

А. Молчанов

 

Дежурство

Кромсали небо яростные вспышки.

И днем, и ночью город был в огне.

Расстался с детством я совсем мальчишкой,

Досрочно: на войне, как на войне!

 

Сирены вой. Воздушная тревога.

Ночной налет зениткам не сдержать.

Но у кого проснулась вера в Бога,

Тот не спешил в укрытие бежать.

 

С молитвою на битву город вышел,

Чтоб разорвать смертельное кольцо.

И я дежурил с мамою на крыше,

И я глядел опасности в лицо.

 

А в двух шагах от нас рвались фугаски…

И пахло горькой гарью от руин.

Война месила сумрачные краски

На пепле преждевременных седин.

В. Шумилин

 

На наблюдательном посту

Свист. Удар.

И черный всплеск над крышей.

«Юнкерс» с воем вышел из пике.

— Валя, что случилось? Я не слышу

Трубка надрывается в руке.

— Валя! Ты живая?..

— Да...

Пишите:

Дом двенадцать, флигель со двора.

Будет что известно, сообщите...

У меня там

Мама и сестра...

Ю. Воронов

 

* * *

…Наступит день, и, радуясь, спеша,

еще печальных не убрав развалин,

мы будем так наш город украшать,

как люди никогда не украшали.

 

И вот тогда на самом стройном зданье

лицом к восходу солнца самого

поставим мраморное изваянье

простого труженика ПВО.

 

Пускай стоит, всегда зарей объятый,

так, как стоял, держа неравный бой:

с закинутою к небу головой,

с единственным оружием — лопатой.

О. Берггольц

 

Комсомольцы бытовых отрядов

Бывает так:

Когда ложишься спать,

Тревожишься за завтрашнее дело,

А по утру

От слабости не встать,

Как будто к простыне примерзло тело.

 

А рядом —

Ни соседей, ни родни.

И ты лежишь,

В спасение не веря.

И вот тогда

К тебе придут они,

Взломав не без труда

Входные двери.

 

И ты отдашь им карточку на хлеб,

Ещё боясь,

Что могут не вернуться.

Потом поймёшь,

Что был ты к людям слеп,

И губы

Виновато улыбнутся.

 

А в печке затрещит разбитый стул,

И кто-то — за водой, с ведром на санках.

И кто-то ночью,

Словно на посту,

Подбросит щепок в дымную времянку.

 

Они добром и словом врачевали,

Бойцы — из бытотрядов над Невой.

Ведро воды — а люди вновь вставали!..

Пусть говорят, что нет воды живой!

Ю. Воронов

 

* * *

Сегодня немцы не бомбят,

И ночь

Пожаром не дымит,

А у измученных ребят

В глазах

От слабости рябит.

Они сегодня обошли

Четыре дома —

Сто квартир...

В больницы — те,

Кого нашли,

и заболевший командир.

«Встать снова

Трудно тем, кто слег, —

Усталый врач бормочет нам. —

Не понимаю,

Как он мог

Ходить сегодня

По домам...»

Ю. Воронов

 

Клюква

Нас шатает,

Была работа:

Все на корточках —

По болоту.

Только вечером,

Перед сном,

В детском доме

Больным ребятам

Клюкву выдали.

Спецпайком.

По семнадцати штук

На брата.

Ю. Воронов

 

* * *

Это всё час назад называлось домом.

Я стою средь камней и ворочаю ломом.

Там живые нас ждут, им нельзя не дождаться.

Там в завале родные, друзья, ленинградцы.

 

В рукавице дыра, жжет железо до боли.

На ладонях, набухнув, мешают мозоли.

Там живые нас слышат, ведь мы уже близко.

Чьи-то книги, разбитая чашка, записка.

 

И косыночка белая залита кровью…

Помоги же мне, ненависть вместе с любовью!

А. Андреев

 

Защитница города ленинской славы

«…в паспорте, смоченном кровью, значилось,

что она — Мария Петровна Назарова, 57 лет,

уроженка г. Рязани, проживающая в Ленинграде».

Из фронтовых записей

 

На вахте, на Охте, где свалены бревна,

То ахнет, то охнет Марья Петровна.

Вот грохнула бомба… за нею — другая.

Ох, только не в дом бы, — в Неву бы, туда ей!

 

Туда ей дорога, — ни дна, ни покрышки…

Ах, что ж не играют тревогу на вышке!

Ни сна, ни покоя всему Ленинграду, —

Всё воют и воют, и рвутся снаряды.

 

То ухнет далёко, то трахнет у будки,

То тухнет в руках огонек самокрутки.

То вдруг багровеют сугробы на крышах…

Ах, чтобы хоть дворник зачем-нибудь вышел!

 

Ведь страшно и жутко прозябшей старушке;

Проклятые, бьют как немецкие пушки!

Но Марья Петровна жильцам не изменит!

Поста не оставит, покамест не сменят.

 

Стоять не беда бы, коль нету работы;

Вот только бы дали ей тёплые боты…

Ещё б рукавицы… А шубу — не надо.

Быть может, не долго продлится блокада.

 

Но что там такое? О, господи, боже!

Стрельбой забавляются двое прохожих…

Да только взлетают из их пистолетов

Лучистые звезды зелёного цвета.

 

Взовьется одна, а рассыплется — много…

Ой, Марья Петровна, тревога, тревога!

Недоброе дело — стрельба не забава:

Ползучих врагов проглядела застава.

 

И Марья Петровна стучит что есть силы

«Тревогу» в чугунное гулкое било.

Так бей же, Петровна, сильнее, проворней!..

Но вот перед нею с лопатою дворник.

Полночный старатель из нашего дома:

— Кондратий, Кондратий, на помощь, на помощь!

Ах! брызнули искры, как в кузнице, в горне…

Ужель не признал её в сумерках дворник?

 

Он давит, он душит, предатель проклятый,

Старушечью шею железной лопатой.

Но нет, не уйти никуда лиходеям!

На голос «тревоги» бегут с батареи;

Спешат ополченцы рабочей заставы —

Защитники города ленинской славы.

 

И каждый предатель, и вражий ракетчик

Был нашими пулями насмерть отмечен…

А Марью Петровну оплакали люди

И в землю зарыли под грохот орудий.

 

В то утро на Охте сроднилися кровно

Бойцы Ленинграда и Марья Петровна.

А. Скороходов

 

Баллада о ленинградке

А.П. Магазинской

 

Из всех наград особая награда —

Медаль «За оборону Ленинграда»…

Склонясь, траншеи женщина копала,

Но с голоду в ту пору не пропала.

 

Казалось ей: земля под нею пухла,

У Пулкова трава от горя жухла.

А был в руке один кусочек хлеба,

А был в глазах один кусочек неба.

 

А танки ей показывали рыла.

Она сгибалась — глубже землю рыла.

И рядом с нею, голодны и тонки,

Траншею рыли тощие девчонки.

 

Кричали немцы: «Эй, вы! Эй, вы, мамки,

Уж не себе ль копаете вы ямки?..»

Разбрызганная взрывами весна

Лишала кратковременного сна.

 

А ноги, что от грязи конопаты,

Все злее нажимали на лопаты.

От голода, а может, от простуды

Просвечивались синие сосуды.

 

А женщина траншею рыла спешней,

Ждала поры не смертной, нет, а вешней;

Поры, когда в любой заросшей яме

Кусты в цвету зальются соловьями.

 

Душа к лопате крепче прикипала,

Копнула ленинградка — и упала…

Но сообщаю радостную весть:

Она жива. Ей восемьдесят шесть!

 

Оглядывает хлебные края

Всем тещам теща добрая моя.

Дни стали выше, стали голубей,

Она с ладони кормит голубей.

 

И думает мой город вместе с ней:

Воронежские зори всех ясней…

Но есть на свете редкая награда —

Медаль «За оборону Ленинграда».

П. Касаткин

 

Ленинградки

У девчонок,

Как волны залива,

Зелены озорные глаза…

И опять моё сердце заныло,

Загрустило, как годы назад.

 

…Рядом с нами девчонки копали

На окраине питерской ров,

И в осеннем солнце купались,

И сбивали ладошки в кровь.

 

Говорили: «Совсем не больно…»

Если плакали, то во сне,

А на Выборгской рвались бомбы,

Петроградская вся в огне.

 

Все мечты голубые в клочья

Разметала взрывная волна,

Но упрямо о синем платочке

Пели девушки дотемна.

 

Не забыть их вовек, красивых,

Побледневших, с грустинкой в глазах…

Пламенели цветы на диво

По весне в оборонных рвах.

 

Всё прошло. Время мчит без оглядки —

Ничего не поделаешь тут.

Но всё слышится, как ленинградки

Песнь о синем платочке поют.

Н. Филиппов

 

Ленинградки

В предместьях, в загородных парках,

Где белопенная сирень,

Девчатам нашим нынче жарко —

Траншеи роют целый день.

 

Рубашки вымокли в рассоле,

Мозоли разъедает соль,

Горят кровавые мозоли,

А на душе иная боль.

 

Судьбу на западе скрывают

Глухие заросли ольхи,

Там в битве братья умирают

И погибают женихи.

 

Мотыги маятно мелькают,

Сверкают лопасти лопат,

Здесь тысячи людей копают,

Как будто ищут тайный клад.

 

Как будто ключ к победе ищут,

Зарытый где-то под землей,

Над ними «мессершмитты» рыщут,

В открытом поле пули свищут,

А ты не бойся — бой так бой!

В. Зотов

 

Ленинградские девушки

Широкий ров пересекает луг,

Весенние в него сбегают воды.

Он кажется не делом чьих-то рук,

А давним порождением природы.

 

Я вспоминаю сорок первый год.

Здесь заняли мы свой рубеж когда-то.

Но этот ров у склона двух высот

Копали не саперы, не солдаты.

 

Здесь девушки работали. Они,

Совсем не по-военному одеты,

Пришли сюда в те роковые дни,

Я помню их платочки и береты.

 

И голоса их в памяти звучат...

Они, покинув этот луг зеленый,

Отправились не в тыл — а в Ленинград,

На ближние объекты обороны.

 

Они ушли, бесстрашно-молоды,

На плечи взяв тяжелые лопаты,

И каблучков их легкие следы

Оттиснулись на глине синеватой.

 

...Летят послевоенные года

Над Ленинградом, над страной, над миром;

Мы их, наверно, видим иногда,

Тех девушек, но мы проходим мимо.

 

Мы их не узнаем среди других —

В ту пору мы не вглядывались в лица.

Они ж молчат о прошлых днях своих:

У них — дела, им некогда гордиться.

 

Но есть другие — те, которых нет,

Которых повидать нигде не сможем.

Они не встретят над Невой рассвет,

Гулять не выйдут вечером погожим.

 

Они в свои квартиры не вбегут,

Даря улыбки и рукопожатья.

Лишь матери седые берегут

В своих шкафах их выпускные платья.

 

Да у подружек школьных, у друзей

Еще по старой памяти хранятся

Их фотоснимки довоенных дней —

Шесть на девять и девять на двенадцать.

 

Они ни встреч не помнят, ни разлук,

Ни голода, ни пламени, ни дыма, —

И смотрят на седеющих подруг

С улыбкой ясной и неповторимой.

В. Шефнер

 

Ленинградская баллада

В блокадном Ленинграде с бойцами наравне

Две тысячи пожарных сражались на войне.

Они и днём и ночью стояли на посту —

Две тысячи пожарных спасали красоту.

 

Давно всё это было,

Но сердце не забыло

Две тысячи пожарных

Спасали красоту.

 

И верили в победу, свой город заслоня,

Две тысячи пожарных — армейская семья.

В гранит Нева стучится, все ждет с войны солдат,

Две тысячи пожарных на Пискарёвском спят.

 

Давно всё это было,

Но сердце не забыло

Две тысячи пожарных

На Пискарёвском спят.

 

Когда над Ленинградом горит свеча луны,

Две тысячи пожарных в мои приходят сны.

И озаряет пламя ночную темноту,

Две тысячи пожарных спасают красоту.

 

Давно всё это было,

Но сердце не забыло

Две тысячи пожарных

Спасали красоту.

М. Пляцковский

 

Пожарным блокадного Ленинграда

Поклонитесь им низко до самой земли,

Помолитесь за них всей душою!

В те безумно-жестокие, страшные дни

Они бились с огнем, как герои!

 

Голодая, как все, шли пожары тушить,

Замерзающий город спасая.

Красоты его вечной не могли не любить,

Как в бою, о себе забывая.

 

Шли, едва не шатаясь, все на вызов любой,

Ведь никто кроме них не поможет.

Ибо правда святая их вела за собой,

И блокада сломить их не сможет.

 

Рукавов не хватало, замерзала вода.

На себе снег наверх поднимали.

Выбиваясь из сил, побеждали всегда,

Цену каждой победы все знали.

 

Пусть не триста спартанцев в тех боях полегло,

А две тысячи славных героев,

Но храбрее их в мире не найти никого,

Крепче нет их моральных устоев.

 

Поклонитесь им низко, до самой земли,

Помолитесь за них всей душою!

В те безумно-жестокие, страшные дни

Они бились с огнем, как герои.

П. Морозов

 

Токарь

Не бывал я, родная, в Берлине,

Не овеян солдатскою славой.

С довоенной поры и поныне

Проживаю за Нарвской заставой.

Где гудки гудят,

Где в огне боев

Я точил и снаряды и мины

Для своих заводских

Боевых пареньков,

Штурмовавших твердыни Берлина.

 

Не бывал я в атаках горячих,

Я похода не знал боевого,

Был я ранен на улице Стачек —

В злую ночь, у завода родного.

Не забуду я

Обагренный лед.

И свирепость наводчиков прусских,

Как хотелось тогда

Мне от Нарвских ворот

Доползти до ворот Бранденбургских!

 

Из чужого, далекого края

Ты вернулась победной весною,

Не бывал я, моя дорогая,

У ворот Бранденбургских с тобою.

Там, где бой гремел,

Где разбит был враг

И всходили созвездия славы,

В этот памятный день

Ты послала в рейхстаг

Мой подарок от Нарвской заставы.

 

Не бывал я, родная, в Берлине,

Не овеян солдатскою славой.

С довоенной поры и поныне

Проживаю за Нарвской заставой.

Где гудки гудят,

Где мы шли на бой

За сегодняшний день Ленинграда...

Вот и все... Ну, скажи мне,

Какой я герой?

Просто токарь шестого разряда.

Н. Глейзаров

 

Кировский завод

Вспоминаю дым под небосводом,

и встают,

как в фильме,

предо мной

Кировский завод.

и за заводом —

полоса,

изрытая войной.

 

И, от пыли ставшие седыми,

тут и там

в закате, как в крови,

провода,

окопы в черном дыме,

надолбы,

траншеи,

дзоты,

рвы.

 

Тут и там передний край проходит,

тут и там стареют от забот:

часть людей — в работе на. заводе,

часть — обороняет свой завод.

 

Камни баррикад у райсовета,

метроном тревожит тишину,

и, как прежде, в золоте рассвета

флаг багряный рвется в вышину.

 

В небесах аэростат подвешен,

на участках не стихает труд:

черный дым фугасок перемешан

с дымом трудовым — разбитых труб.

 

И бригада фронтовой зовется —

значит разговоры коротки:

у станков,

У верстаков заводских

штатские стоят фронтовики.

 

От «литейки», «сборки», и «вальцовки»

несколько минут езды всего

до седьмой трамвайной остановки,

до врага,

до блиндажей его,

до огня...

И пахнут гарью ветры,

боя гром доносят с большака...

До войны — четыре километра...

Впрочем, нет — четыре лишь шага!

 

Видятся сегодня по-другому

тот завод и день горячий тот:

людно, шумно —

в здании завкома

запись в ополчение идет.

Мимо автовских садов и дачек,

словно флаги пронося штыки,

маршируют по проспекту Стачек

ополченцев-кировцев полки;

чтоб уйти дивизией ударной

на простор событий ветровых

от перрона Витебской-товарной

до передних линий боевых.

 

Паровоз спешит неудержимо,

тучи извергая из трубы,

и за ним по следу

клубы дыма

стелются,

цепляясь за столбы...

Фронт стоит — бригадой,

ротой,

взводом,

город прочной оградив стеной,

от заставы Нарвской,

от завода

до метельной Ладоги седой.

Н. Малышев

 

Баллада о старом слесаре

Когда, роняя инструмент,

Он тихо на пол опустился,

Все обернулись на момент,

И ни один не удивился.

 

Изголодавшихся людей

Смерть удивить могла едва ли.

Здесь так безмолвно умирали,

Что все давно привыкли к ней.

 

И вот он умер — старичок,

И молча врач над ним нагнулся.

— Не реагирует зрачок,

— Сказал он вслух, — и нету пульса.

 

Сухое тельце отнесли

Друзья в холодную конторку,

Где окна снегом заросли

И смотрят на реку Ижорку.

 

Когда же, грянув, как гроза,

Снаряд сугробы к небу вскинул,

Старик сперва открыл глаза,

Потом ногой тихонько двинул.

 

Потом, вздыхая и бранясь,

Привстал на острые коленки,

Поднялся, охнул и, держась

То за перила, то за стенки,

 

Под своды цеха своего

Вошёл — и над станком склонился.

И все взглянули на него,

И ни один не удивился.

В. Лифшиц

 

Кировцы в блокаде

То был суровый год — сорок второй,

И город стыл в снегах, в седой печали.

Стоял завод в черте прифронтовой,

ковал броню — и днями, и ночами.

 

В цехах, в пролётах, где гудят станки,

Рвались снаряды, скручивая балки.

Старик литейщик простонал:

— Сынки!..

Они за всё ответят нам... С-собаки...

 

Он умер на полу, у бронеплит,

среди металла, что пойдёт в сраженье.

Завод, ты всех ли помнишь, кто убит,

кто принял смерть, отвергнув униженье?..

 

Я и поныне вижу небосвод,

расколотый тараном артналёта.

 

...Завод — как крепость.

Кировский завод.

И танки в бой выходят — за ворота.

В. Кузнецов

 

Завод в бою

Завод стоит на рубеже борьбы

Лицом к лицу с проклятыми врагами.

Тяжелый дым торжественно, как знамя,

Врагам назло струится из трубы.

 

Печать свою на все кладет война:

Вокруг цехов израненные стены.

Гудок не возвещает часа смены,

В провал от бомбы свет, как из окна.

 

Но он живет! Он борется! Гляди:

Вот ордена — высокая награда! —

Как жар, горят на каменной груди,

Истерзанной осколками снаряда.

 

Завод — в бою. Он грозен, как вулкан,

В нем ненависть к врагу кипит, как лава

Десятилетьями он шел дорогой славы, —

Оплот труда, железный великан.

 

И в час борьбы решительной с врагом,

Своих наград заслуженных достоин,

Завод-герой сражается, как воин,

И смерть врагу несет своим трудом.

И. Быстров

 

Старая гвардия

В дни, когда на фронт пошли полки,

чтоб воздать злодеям полной мерой, —

на завод вернулись старики,

персональные пенсионеры.

 

Их вернулось двадцать, как один,

к агрегатам старого завода,

все — в суровой красоте седин,

верная рабочая порода.

 

Кавалеры многих орденов,

выправку хранящие поныне,

бившие сегодняшних врагов

в восемнадцатом на Украине.

 

— Разве, — говорят они, — сейчас

можем отдыхать мы без заботы?

В этот славный и опасный час

руки наши требуют работы.

 

У тисков, вагранок и станков,

там, где только это будет нужно, —

мы заменим воинов-сынов,

мы дадим сынам своим оружье.

 

И на приумолкшие станки,

не забытые за дни разлуки,

тихо положили старики

мудрые и любящие руки.

 

И запели светлые резцы,

мастеров узнав прикосновенье...

Было утро. Шли на фронт бойцы,

чтоб принять и выиграть сраженье.

О. Берггольц

 

Портрет

Была домохозяйка, кружевница...

Сидит, бывало, вяжет у окна.

И нитка, солнцем переплетена,

Чудесными узорами ложится...

Ни лишней петли, ни узелка, —

Такая точная была рука.

 

А муж придет, попыхивая трубкой

(Эпроновец, хороший человек),

Подсядет тоже, назовет голубкой,

Смеется, шутит. С ним сидеть бы век,

Глядеть в глаза. До самого до дна

Моряцкая душа его видна.

 

Но грянул час. Все изменилось вдруг

На голубом доселе горизонте.

И муж-эпроновец уже на фронте,

И рукоделье падает из рук.

Теперь не до него уже. И вот

Идет домохозяйка на завод.

 

Цеха, где у больших прокатных станов

Царил всегда мужской нелегкий труд.

А женщины? Да им не место тут,

Куда им! Не управятся, устанут,

Не женщины — мужчины здесь нужны.

Спокон веков так было… до войны.

 

Вальцовщица. Она стоит у стана,

В расцвете сил — ей тридцать первый год.

Какая величавость плеч и стана!

Работа плавно у нее идет,

Как нитка: ни петли, ни узелка, —

Такая это точная рука.

Как ей покорна медная болванка,

Накал которой огненно багров,

И через семь отверстий, семь «ручьев»,

Струится медь, сначала вроде шланга,

А дальше — в виде стебля водяного.

Теперь довольно. Катанка уже готова.

 

Вальцовщица. Станков согласных хор, —

Она им так поглощена всецело,

Что даже и не слышит артобстрела.

Пока о нем не крикнут ей в упор.

И старый мастер, гордый, как отец,

Невольно восклицает: «Молодец!».

О эти ленинградские заводы...

Богатыри! Кирпичная их грудь

В стальной броне. Такую не согнуть.

Цеха, где глухо сотрясает своды

Стальной рубашкой оплетенный вал...

Сергей Мироныч Киров здесь бывал.

 

Здесь питерских традиций колыбель,

Здесь Ленина и Сталина портреты

При входе излучают волны света.

Здесь крепость. Ленинграда цитадель.

Здесь огненные буквы приговора

Над Гитлером и гитлеровской сворой.

 

И этим приговором занята,

День ото дня все больше вырастала

Строительница мирного гнезда.

Голубка… А какой орлицей стала

В несокрушимой доблести своей.

Дочь Ленинграда… Честь и слава ей!

В. Инбер

 

Посвящение в рабочий класс (Пьедестал)

Я только раз стоял на пьедестале.

Зато туда меня Рабочий класс поставил.

Блокадный цех. Мороз. И печь — без дров.

Гудят станки: скорей! Скорей!! Скорей!!!

В цеху полста вчерашних школяров.

Полсотни недоучек-токарей.

 

Полста шрапнелей в день даём войне.

Станки пониже б — дали бы вдвойне.

А эти — громадА, на взрослых мужиков.

А мы — какие нам тогда лета!..

(До сей поры в глазах — полста дружков:

Крупа-парнишки, слёзы, мелкота...)

 

Вот с дядю Федю вырасти бы нам.

Дед-бородед — могучей красоты.

От века мастер! Мастер мастерам!

(С самим Калининым когда-то был на «ты».)

Но он точить шрапнель уже не мог —

Блокада не таких валила с ног.

 

А был советчиком и нянькой он для нас.

Один во всём цеху — Рабочий класс.

Старик сдавал... И уж не знаю как

Бродил по цеху от станка к станку.

Хвалил, советовал и торкал носом в брак.

(Мы подзатыльники прощали старику.)

 

Три дня он как-то не был у станка.

Я видел только спину старика.

Пилил, строгал и грохал молотком.

Чего он — за столярным верстаком?

Стук-стук — и ляжет тут же на верстак.

Восьмой десяток — возраст не пустяк!

Но сколотил. И притащил к станку.

И вроде бы с насмешкою сказал:

— Подставка недомерку-токарьку.

Ну, лезь, рабочий класс, на пьедестал.

 

Сперва обиделся, а к вечеру — и рад!

Я понял: не насмешка, не игра.

На три шрапнели больше, чем вчера,

В тот вечер записали в мой наряд.

И сразу увезли на фронт, в метель.

Дороже хлеба стоила шрапнель.

Мне довелось стоять на пьедестале.

Рабочий класс меня туда поставил.

Шрапнель грузили и грузили во дворе.

 

...А дядя Федя помер в феврале.

П. Булушев

 

В заводском цехе

Цех дрожал от близкой канонады...

Привела блокада паренька

Прямо из тимуровской команды

К суппорту токарного станка.

 

У станка на ящике стоит он,

Похудевший,

В ватнике большом,

Режет сталь резец из победита,

Закипает стружка под резцом.

 

И флажок пылает над станиной,

Кумачовый,

В точности такой,

Как над взятой на пути к Берлину

Энскою высоткой подо Мгой.

Н. Новосёлов

 

Рассвет

На Выборгскую сторону ведут

К заводам

Через Невский лед

Тропинки.

Нам в лица

Ветры хлопьями метут —

Тяжелыми,

Как мокрые опилки.

И кажется:

Холодный лунный свет —

и тот

На наши плечи грузом давит.

В глазах рябит:

Ведь сил

Почти что нет.

Но тот, кто вышел,

Не идти —

Не вправе.

Оступишься —

Сугробы глубоки

И вязки, и коварны,

Как болота.

...На Выборгской

Промерзшие станки

Сегодня,

Как всегда,

Начнут работу.

Ю. Воронов

 

Завод «Пневматика»

Было тихо в цеху, словно в зале.

Очень тихо и очень темно.

Только где-то у края, в провале,

Разгоралось времянки пятно.

 

Мы брели к ней на ощупь, по стружке,

И во сне, уж отвыкшие есть,

Мы железные ставили кружки

На гудящую алую жесть.

 

А над нами, пробита снарядом,

Прямо в звёзды дыра, как труба.

И в неё к нам зима Ленинграда

Прилетала — зима и судьба…

 

Больше месяца не было тока,

Но считал нас по кружкам местком

И платил нам зарплату, — вот только

Кружек меньше, всё меньше… Потом

Были даже покруче невзгоды

И потери страшнее, но я

Вижу цех сорок первого года:

На времянке там кружка моя.

С. Давыдов

 

Баллада о совести

3 февраля 1942 года в блокадном Ленинграде умер от голода Даниил Иванович Кютинен, один из самых честных и порядочных людей нашей эпохи. Он умер прямо на работе, в пекарне, в возрасте 59 лет. Умер от истощения, не съев ни грамма больше положенной нормы хлеба.

 

В этих грустных глазах

лютый холод блокады,

но в душе, как стена,

его совести твердь.

Пёк он бережно хлеб

для всего Ленинграда.

А его погубила

голодная смерть!

 

Горький, чёрный тот хлеб,

трудный, жёсткий, блокадный,

со слезами, с молитвами,

с общей бедой.

Грели руки его тонны

тёплых буханок,

но себе, умирая, он не взял

ни одной!

 

Ни кусочка! Ни крошки!

Голод — спутник коварный...

Как же мог устоять

от соблазнов Земных?

Не погиб он в бою.

Умер тихо в пекарне,

своей волей упрямо

спасая других.

 

Он не смог, не посмел

искушению поддаться.

Но сумел устоять,

победить и стерпеть.

Каждый день он спасал

от беды ленинградцев,

обрекая себя на голодную

смерть.

 

В той жестокой войне,

средь душевного хлама,

где порядочность с честью

поднялись в цене,

он не съел больше нормы

хлеба даже ни грамма,

этим совести норму

увеличив вдвойне.

 

...Да, потомкам его

есть чему удивляться.

Как не сгнила душа

в те суровые дни?!

Есть сомнения?

Взгляните в глаза ленинградцам,

кто смертям всем назло

оставались людьми!

 

Эту горькую правду

вспоминать чаще надо!

Всех, кто умер и выжил,

но душой не мельчал.

Я встаю на колени

перед тем, кто в блокаду

человечьею совесть

на кусок не сменял!

Е. Черных

 

Подвиг блокадного пекаря

Жил в Ленинграде Кютинен Даниил Иванович, финн по национальности. Всю жизнь он проработал пекарем на Левашовском хлебозаводе. 3 февраля 1942 года, в возрасте 59-ти лет он скончался на рабочем месте от истощения. Был похоронен в Братской могиле на Пискарёвском кладбище.

 

В муке опять столярный клей,

да хвоя смолота.

Твой, Ленинград, блокадный хлеб —

дороже золота.

Формуют тесто в кирпичи,

как глину вязкую.

И пламя слабое в печи

трещит неласково.

 

Февральской стужи новый шквал

в ледащем городе.

В пекарне хлебопёк упал,

не сладив с голодом.

Ведь мог бы крошек горсти две

сглотнуть по-божески,

или припрятать в рукаве

и стать… ничтожеством.

 

Другие всё равно сжуют:

судить-то некому.

Хоть пал старик и не в бою,

но ЧЕЛОВЕКОМ был.

Отринул город на Неве

метелью ветренной

души неугасимой свет

в порыве жертвенном.

 

Снежинки, словно из муки,

кутьёй — на Братскую.

Как наст, крошилась на куски,

эпоха адская.

Споткнувшись, скорбный ангел сник

на мёртвой наледи,

перо средь строк блокадных книг

оставив Памятью…

Е. Кабалин

 

Гражданские герои Ленинграда

Блокада. Ленинград. Считая сутки,

Боясь бомбежек, сотни дней подряд

Мы выживали и спасали уток,

Слониху, бегемота, медвежат,

Куниц и лис, и очень редких грифов,

Весь обезьянник, пару горных серн...

Наш зоопарк- герой легенд и мифов,

Прошёл блокаду и не сдался в плен.

 

И может быть, меня вы не поймете,

Какие звери, что за ерунда...

Ведь пухли дети, взявшись за животик

И не могли наесться никогда.

 

Но я скажу вам, дух живёт победы

В поступках смелых истинных людей,

Которые с друзьями делят беды

(А мы друзьями выбрали зверей).

 

От русской мощи уползла блокада,

И город, просыпаясь ото сна,

Героем прикреплял на грудь награды,

Цветов салюты сыпала весна...

 

Мы были, право, смущены и рады,

Когда нам выдавали ордена —

За смелость и спасение зоосада

От бедствия по имени война...

А. Баева

 

Учёные в блокаде

«Но ты родные Сиракузы

Люби, как древле Архимед!»

В. Брюсов

 

Что Архимеду грозный меч,

Глумление врагов?

Звучит разгневанная речь:

— Не тронь моих кругов!

 

Об этом вспоминали мы

Среди морозной тьмы:

Под грохот бомб, под вой зимы

Стояли твёрдо мы.

 

Нам было ясно — не навек

Нависла эта тьма.

За нами — строй библиотек,

Сокровища ума.

 

Искусства вечные огни,

Алмазный русский стих,

Творенья гениев — они

Для нас,

А не для них!

 

Но Ломоносову ль я внук?

… На невском берегу

Плоды воспетых им наук

Я свято берегу!

Зима 1941-42

И. Шафрановский

 

Ленинградка

Она сидит, склонясь над чертежом,

Не вслушиваясь в рев сирен тревожный.

Ее проект — жилой высокий дом —

Почти готов, — хоть завтра строить можно.

 

А за окном, за шторой, все сильней

Моторы воют и ревут сирены,

И от стрельбы зенитных батарей,

Как в судороге, вздрагивают стены.

 

Потом — удар. И сразу гаснет свет,

И стекол звон, и в окна дышит осень,

И за стеною говорит сосед:

«Опять, проклятый, где-то рядом сбросил!»

 

Она встает, спокойна и бледна,

Идет, дыша, как при подъеме в гору,

Она, теперь ненужную, с окна

Срывает маскировочную штору.

 

Светло, как днем. Опалена огнем,

Свисает неба розовая мякоть,

И девушка стоит перед окном,

Кусая губы, чтобы не заплакать.

 

За плоским и широким пустырем,

Над пыльною травою цвета хаки,

Горит, как в небо вознесенный факел,

Жилой, высокий, стооконный дом.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

И вот она берет рейсфедер снова,

Макает в тушь, смиряя пальцев дрожь,

Спеша при свете зарева ночного

К утру закончить конкурсный чертеж.

В. Шефнер

 

Баллада об энтомологе

Д. А. Гранину

 

Не бывает ненужных знаний:

Все сгодится когда-нибудь.

Пусть сегодня тебе ни званий,

Ни наград — разве в этом суть?

 

Жил чудак профессор, который

Всю-то жизнь свою на земле

С увлеченьем вникал в узоры,

Что у бабочек на крыле.

 

Вызывали его в столицу.

Говорили такую речь:

— Помогли б нам лучше пшеницу

От вредителей уберечь!

 

Ведь от вас никакой отдачи,

Так, схоластика лишь одна.

Вы подумайте, а иначе ... —

Тут как раз началась война.

 

Бились яростно батальоны,

Отходя, сжигали мосты.

И пришёл в Совет Обороны,

Разложил профессор листы.

 

Вот бывают в жизни дела же!

Оказался узор живой

Наилучшим при камуфляже

Зданий

В городе над Невой.

 

И когда сирена завыла,

Много жизней уберегло,

Много судеб собой прикрыло

Это бабочкино крыло!

 

Не бывает ненужных знаний,

Всё сгодится когда-нибудь.

Пусть сегодня тебе ни званий,

Ни наград — разве в этом суть?

 

Лишь была бы твоя работа

В самом деле

Делом души,

Не для славы,

Не для отчёта,

Без подчисток

И прочей лжи!

И. Фоняков

 

Ленинградская баллада

Рассказать я хочу вам, люди,

О легенде невской земли,

Как под гул блокадных орудий

Мы грядущее сберегли.

 

Рядом с храбростью — благородство…

Рядом с тылом — жестокий бой…

Институт растениеводства.

Рядовой институт такой.

 

Ну а я — рядовой сотрудник.

Без ноги. На фронт не попал.

Трудно было нам. Очень трудно.

Шёл на город огненный вал,

Горло голод кольцом сжимал.

 

…Бледной мýкой светятся лица,

И душа тревоги полна.

А у нас — закрома пшеницы,

Высшей сортности семена!

 

Хоть считать начни спозаранку,

Всех сортов, пожалуй, не счесть:

Есть «безостая», есть «кубанка»,

И «ветвистая» тоже есть.

 

Почему б не поесть досыта?

Почему б не взять семена?

Может, сделаем шито-крыто?

И не то ведь спишет война…

 

Пёрли в Пулково вражьи танки.

Ленинградцев голод терзал.

Шёл, шатаясь, я по Фонтанке.

Поскользнулся, в сугроб упал,

От заката иль крови ал.

 

Вдруг вокруг меня потеплело,

Тронул душу сонный покой,

И болеть перестало тело,

И простор распахнулся смело,

И ударил июльский зной.

 

Я увидел — наша пшеница

С набегающим ветерком

В бесконечных полях струится,

Полыхает мирным огнём.

 

Сквозь колосьев жёлтое пламя

Я иду дорогой прямой,

И колышется, словно знамя,

Целины простор золотой.

 

Наливается каждый колос,

Чтобы людям радость дарить.

И шмеля басовитый голос

Над землёю повис, как нить.

 

Нити этой вовек не рваться,

Не теряться в дальней дали…

И моим хлебам колыхаться

На просторах моей земли.

 

…Тут очнулся. Со мною рядом

Лев гранитный в кусках лежал.

Через улицу дом пылал,

Словно вздыбленный бурей шквал,

Подожжённый шальным снарядом.

 

И огонь, не мирный — военный,

Дымный отсвет на снег бросал.

Где-то в дымке всадник нетленный

Сквозь огонь к победе скакал.

 

Победили, мы, победили!

За победу чарку налей!

И пшеницу ту сохранили,

Чтоб расти ей в красе и силе

На просторах родных полей.

 

Я хотел рассказать вам, люди,

О легенде невской земли.

Под раскат блокадных орудий

Мы грядущее сберегли.

В. Михановский

 

Зёрна жизни

На стёклах луны осколок

Зловеще сверкал, дрожа.

Был бомбою дом расколот

До первого этажа.

 

Звучали за стенкой тонкой —

Казалось, в дому пустом —

Простуженный плач ребенка,

Глухой материнский стон.

 

Закутанный в шаль профессор

С тревогой в окно взглянул:

Кометой пылавший «мессер»

В январской ночи сверкнул.

 

Пропели, шурша, осколки

За полуслепым окном.

Жена и дочурка смолкли,

Забылись тревожным сном.

 

Хотя бы чайком согреться...

К печурке присел, суров,

Игрушечное поленце

На щепочки расколов.

 

Их жадно пламя лизнуло,

Исчезли они в огне...

Голодная дочь уснула,

Жене тяжелей вдвойне.

 

Наверно, были бы рады,

Узнав в этот трудный час,

Что зёрна хранятся рядом —

Почти до весны запас.

 

Но думать о том позорно.

Уж лучше скрыть от жены,

Чтоб новой пшеницы зёрна

Взошли на полях страны.

 

Профессор уснул.

Озёрный

Увидел он край во сне,

И всходами жизни зёрна

Шептали привет весне.

 

Проснулся от стужи зимней.

К нему подошла жена:

— Пробита стена в гостиной,

Но в целости семена.

А. Титов

 

Баллада о музейном хранителе

Светлой памяти учёного хранителя Артиллерийского Исторического Музея А.С. Самрякова

 

Он шёл каждый день, как в святую обитель,

Как в храм, как в святилище русских побед.

Он шёл на работу — музейный хранитель —

Почётней в музее профессии нет...

 

Войны чёрный смерч над страною метался,

Давно эшелоны ушли на восток,

А старый хранитель в музее остался —

Оставить его и уехать — не смог...

 

Пусть стены от взрывов не раз сотрясало,

И Кронверк терзал за налётом налёт,

Ходил, как и прежде, хранитель по залам,

Музей охраняя от бед и невзгод...

 

Блокада плела свои чёрные нити,

Январская стужа коробила лёд,

И умер от голода старый хранитель,

Единственный раз не закончив обход...

 

Товарищи! Головы низко склоните,

Пусть память вам души огнём обожжёт!

Он с нами незримо, тот старый хранитель,

И сердцем своим он музей бережёт...

Е. Юркевич

 

Самряков Алексей Сергеевич (1884 — 1942), учёный хранитель отдела истории Артиллерийского Исторического Музея, старейший хранитель, ветеран музея. Умер от голода в январе 1942 г, охраняя оставшееся в Ленинграде музейное имущество.

 

Баллада о блокадном времени

Часы не шли, часы стояли.

К ним больше ток не поступал,

В часах пробоины зияли,

И стёкла все повылетали,

Фронт где-то рядом грохотал.

 

Фашистов рать уже мечтала,

Чтоб всё вокруг покрылось тьмой.

И не часы, а время встало

Для ленинградцев той зимой.

 

Притих в снегах застывший город,

Мороз всё круче свирепел,

И только в старой башне ворот

Скрипел натужено, скрипел.

 

И гиря, выше, выше, выше

Ползла упрямая, ползла!

Там в вышине, под самой крышей

Старик вершил свои дела.

 

Упав на рукоятку грудью,

толкал, толкал её опять,

И ни мороз, ни гром орудий

Ему не смели помешать.

 

Потом, усталый и голодный,

В окно смотрел на город свой.

В окне проспект Международный

Лежал дорогой фронтовой.

 

И кто-то, серых две шинели,

Остановившись там, вдали,

На башню снизу вверх глядели,

И шли часы на башне, шли.

 

Паёк свой честно заработав,

Спускался, Гитлера кляня,

Иван Федотович Федотов

Теперь до завтрашнего дня.

 

Что не ступенька — передышка,

Шесть этажей, немалый путь,

А он давно уж не мальчишка,

И сил осталось чуть.

 

Но нет, он встанет на рассвете

И пробурчит себе в усы:

— Пока живу на белом свете,

Не остановятся часы!

 

А трудно всем. Кому не трудно?

Он постарается, дойдёт.

Его часы не на секунду

Не остановят мерный ход.

 

На башне дни текли сурово,

Скользили стрелки тяжело,

И пульсом города живого

Часы стучали, время шло!

В. Суслов

 

Блокадный бог

Жгли даже книги, но никто не мог

Без дров печей прожорливых насытить.

Тут и явился одноногий бог,

Как нарекли старухи — наш спаситель.

 

К зиме блокадной он отвоевал.

Имел два костыля и две медали.

Жил в Гатчине, и добрый дом наш дал

Ему приют в своём полуподвале.

 

Он поселился и с того же дня

Стал из железа, смятого бомбёжкой

Кроить жильё для малого огня

С трубою-крохой и на курьих ножках.

 

Щепу подкинешь — и вскипит вода,

Согреешь руки, хлеб сырой подсушишь,

И ледяная смертная беда

Уже не так охватывает души.

 

И хоть он сам уже с большим трудом

Шёл за пайком, навстречу вьюгам боком,

Но всё хотел всех одарить теплом,

И бескорыстно, словно впрямь был богом.

 

И нам он тоже кроху-печь принёс…

А через месяц матери сказали,

Что бога нет…

Что ночью он замёрз

Один, в своём пустом полуподвале.

В. Крутецкий

 

Медики блокады

Холодные, со свечкой кабинеты,

Халат надет на зимнее пальто.

Обтянутые кожею скелеты,

И слабый пар из почерневших ртов.

 

Блокадный врач одной лишь силой воли

Ведёт приём дистрофиков-больных,

Хотя и сам он дистрофией болен

И, может, к смерти даже ближе их.

 

Нам неизвестно, был бы верен долгу,

Своей же клятве славный Гиппократ,

Когда бы он, хотя бы ненадолго,

Попал сюда — в блокадный Ленинград.

 

Зато мы знаем: медики блокады

В те дни, недели, месяцы, года,

Борясь за жизнь и стойкость Ленинграда,

Свой долг не нарушали никогда.

А. Молчанов

 

В госпитале

Солдат метался: бред его терзал.

Горела грудь. До самого рассвета

он к женщинам семьи своей взывал,

он звал, тоскуя: — Мама, где ты, где ты? —

 

Искал ее, обшаривая тьму...

И юная дружинница склонилась

и крикнула — сквозь бред и смерть — ему:

— Я здесь, сынок! Я здесь, я рядом, милый! —

 

И он в склоненной мать свою узнал.

Он зашептал, одолевая муку:

Ты здесь? Я рад. А где ж моя жена?

Пускай придет, на грудь положит руку. —

 

И снова наклоняется она,

исполненная правдой и любовью.

Я здесь, — кричит, — я здесь, твоя жена,

у твоего родного изголовья.

 

Я здесь, жена твоя, сестра и мать.

Мы все с тобой, защитником отчизны.

Мы все пришли, чтобы тебя поднять,

вернуть себе, отечеству и жизни. —

 

Ты веришь, воин. Отступая, бред

сменяется отрадою покоя.

Ты будешь жить. Чужих и дальних нет,

покуда сердце женское с тобою.

О. Берггольц

 

Блокадная учительница

Засыпан Ленинград снегами.

Тихо, будто бы, ушла война,

Только, скрип под слабыми ногами,

Еле, еле движется она,

Старая учительница, зная,

Что её ребята очень ждут

В доме, где убежище в подвале,

Там уроки школьные идут.

 

В узелке ее тетрадки, книжки

И кусочек хлебца сохранен

Для её любимых ребятишек,

Пусть — по крошке, но как ценен он.

 

Загремят опять фашистов пушки,

Самолет над городом ревёт,

А ребята слушают, как Пушкин

О царе Салтане сказ ведёт.

 

Гром войны стихами заглушая,

Детям сказку светлую даря,

Старая учительница знает,

Что урок её прошел не зря.

 

Бледненькие лица оживились,

И глазенки искрами зажглись,

Будто бы из пепла возродились.

Пусть война, но торжествует жизнь.

И. Ямщикова-Кузьмина

 

Лекция

Лекция назначена на десять.

А трамваи? Их пока что нет.

К пуговице книги он подвесил

И поверх пальто накинул плед.

 

У моста спускается профессор,

Точно юноша, на невский лёд.

Путь короче тут. Начало в десять.

Наискось быстрее он дойдёт.

 

Вьюга старика всё клонит, клонит

И колючим обдаёт снежком.

Он идёт. И где же те колонны

По дороге, тот знакомый дом?

 

Камни. Стёкла. Рёбра голых лестниц.

Абажур над пустотой повис.

И часы. На них почти что десять.

Зеркало в стене. Лепной карниз.

 

Он дойдёт! Январь — суровый месяц.

Дует в спину ветер ледяной…

Лекцию он начал ровно в десять,

Как стояло в книжке записной.

В. Вольтман-Спасская

 

Блокадный Эрмитаж

Минувшее с годами ближе

На фоне нынешних рутин.

Я Эрмитаж блокадный вижу, —

Пустые рамы без картин.

 

Уничтоженья злая участь

Не обошла бы Эрмитаж,

Когда б не бился за живучесть

Его голодный экипаж.

 

Профессора, интеллигенты,

Не потерявшие лица,

Которые ушли в легенду,

Но защищались до конца.

 

В бомбоубежище, в подвале,

Где в темноте ни встать, ни лечь,

Живые люди умирали,

Чтобы атлантов уберечь.

 

И в громе бомбовых ударов

Придумывали наперёд

Проекты триумфальных арок,

Когда победный день придёт.

 

И верили бесповоротно,

Как ни кромешна темнота,

Что возвратятся все полотна

На довоенные места.

 

Вдыхая невский влажный воздух,

Они, когда уйдёт зима,

Вернутся вновь, как птицы в гнёзда,

Как люди в прежние дома.

 

На выставках и вернисажах,

Припоминайте иногда

Бойцов безвестных Эрмитажа,

Что в те жестокие года,

 

Вернув музею облик прежний,

Отчизны отстояли честь,

И значит жить ещё надежде,

Пока такие люди есть.

А. Городницкий

 

Музы не молчали

Евгению Алексеевичу Линду

 

На улице обстрел, огонь, мороз,

Театра зданье — словно в дрейфе льдина.

За сценою, дитя военных гроз,

Готовится к полёту балерина.

 

Ей в тёмном зале публика видна,

Одни бушлаты, ватники, шинели.

В огромных серых валенках она

Скрывает ноги, что оледенели.

 

Сейчас она стремительно вспорхнёт

Навстречу сандружинницам, солдатам.

Поздней в музее школьном в мирный год

Те валенки предстанут экспонатом.

 

На старом фото молодой скрипач,

Убитый год спустя, ещё не знает,

Что музыки его восторг и плач

Потомкам передаст струна живая.

 

И мальчик при коптилочном огне

Воздушный бой рисует над Невою,

Седым он вспомнит детство на войне

В том зале, окружённый тишиною.

 

А вы, ученики, учителя,

Сыны героев и блокады дети,

Следите, как при свете фитиля

Доносятся из мрака звуки эти, —

 

Симфонии, рождённой под огнём,

Стон пулею пробитого гобоя,

Той музыки, что шла в голодный дом

И людям заменяла хлеб собою

 

И оттого, что дети в свой музей

Надежду принесли из тьмы блокады,

Её он взял примером жизни всей,

Тот, чей отец убит под Ленинградом.

 

Здесь говорят: да будет в мире мир —

Отцам и внукам, матерям и жёнам,

Кистям и краскам, песням вещих лир

И музам, добротой вооружённым!

В. Азаров

 

Баллада о музыке

Им холод

Кровавит застывшие губы,

Смычки выбивает из рук скрипачей.

Но флейты поют,

Надрываются трубы,

И арфа вступает,

Как горный ручей.

И пальцы

На лёд западающих клавиш

Бросает, не чувствуя рук, пианист…

 

Над вихрем

Бушующих вьюг и пожарищ

Их звуки

Победно и скорбно неслись…

 

А чтобы всё это

Сегодня свершилось,

Они

Сквозь израненный город брели.

И сани

За спинами их волочились —

Они так

Валторны и скрипки везли.

 

И тёмная пропасть

Концертного зала,

Когда они всё же добрались сюда,

Напомнила им

О военных вокзалах,

Где люди

Неделями ждут поезда:

 

Пальто и ушанки,

Упавшие в кресла,

Почти безразличный, измученный взгляд…

Так было.

Но лица людские воскресли,

Лишь звуки настройки

Нестройною песней

Внезапно обрушили свой водопад…

 

Никто не узнал,

Что сегодня на сцену

В последнем ряду посадили врача,

А рядом,

На случай возможной замены,

Стояли

Ударник и два скрипача.

 

Концерт начался!

И под гул канонады —

Она, как обычно, гремела окрест —

Невидимый диктор

Сказал Ленинграду:

«Вниманье!

Играет блокадный оркестр!..»

 

И музыка

Встала над мраком развалин,

Крушила

Безмолвие тёмных квартир.

И слушал её

Ошарашенный мир…

 

Вы так бы смогли,

Если б вы умирали?..

Ю. Воронов

 

Баян и гранаты

Народному артисту СССР

Ивану Петровичу Дмитриеву

 

Шаги поземка заметает.

Леса шумят над головой.

Вся в пламени передовая,

Сегодня бой и завтра бой.

 

Вы на себе тащили санки,

Веревка врезывалась в грудь,

К далекой фронтовой землянке

Был грозен под обстрелом путь.

 

Вы слабы. Тяжела поклажа

Баяна, дисков и гранат.

Театром палубно-блиндажным

Был назван в шутку ваш отряд.

 

Артистов четверо иль трое,

Волнуясь, радуясь, скорбя,

Вы, исполняя роль героев,

Могли б играть самих себя.

 

Вы отступали, шли на приступ.

Я помню ваш девятый вал,

Когда баян и баяниста

Один осколок поражал.

 

За вами Моонзунда скалы,

Разгневанный архипелаг,

Там черная вода вскипала

И пули пробивали флаг.

 

Шел самолет с крестами низко,

И песня корчилась в огне,

Тонула юная артистка

В балтийской ледяной волне.

 

У перебитого штурвала,

У онемевшего ствола,

Она Неждановой не стала

И все ж бессмертье обрела.

 

Белеют маскхалатов крылья,

Сто метров до врага всего,

И вы концерт свой дать решили

Вполшепота, для одного!

 

Его жена и сын убиты,

За них он продолжает бой.

Поклялся снайпер знаменитый

Не уходить с передовой.

 

Что спеть товарищу? Частушки?

Но им не одолеть тоску.

Тогда во мглу землянки Пушкин

Вошел незримо к моряку.

 

«Я вас любил...» И все, быть может

Полузабытое сейчас,

Явилось, душу растревожив,

Зажгло огонь в глубинах глаз.

 

И в небесах, за черным бором,

Распался роковой предел,

И раненый баян актера

Для одного тихонько пел.

 

Прощай, боец. прощай, землянка,

Приют вооруженных муз...

Слегка поскрипывают санки,

Везущие привычный груз.

В. Азаров

 

Артистам блокады

Пусть зрители по-зимнему одеты,

Пусть в треть накала лампочки горят, —

Спектаклями театра оперетты

Бросает вызов смерти Ленинград.

 

Назло всему какой-то бес в актерах,

Пожарные глядят из-за кулис.

Аплодисментов нет, есть только шорох

От рукавиц да слабый возглас «бис».

 

Мне улыбаясь, будто мы знакомы,

И что-то в сердце всколыхнув у всех,

Марица выбегала на поклоны,

Отпраздновать блокадный свой успех.

 

От близких взрывов зданье содрогалось,

С актерами мы вместе шли в подвал.

Комедии интрига прерывалась,

Трагедия опять вступала в зал.

 

Воздушные тревоги повторялись,

Врага бессильной злобой налиты,

А вот в конце спектакля появлялись,

Как это и положено, цветы.

 

Они, конечно, были неживые,

И это каждый в зале различал.

О, розы самодельные, такие,

Что ни один артист не получал!

 

Бумажные бутоны и побеги,

Непризнанные дети красоты.

Не клейстером, а запахом Победы

Неистребимо пахли те цветы.

Л. Хаустов

 

Баллада о концерте

Концерт на заводе актриса давала,

Никто не принёс ей цветов.

Морозом расписаны своды подвала,

И ватники — в десять рядов.

 

Она разбирает потёртые ноты

И чувствует — стены дрожат:

Глухие удары кузнечной работы,

А может быть, просто бомбят?

 

Как будто пленённое, глухо и странно,

То плавной рекой, то навзрыд,

Такое известное меццо-сопрано,

Как память о прошлом звучит.

 

Наверно, никто ещё, Софья Петровна,

Концертов таких не давал.

Ты даришь им сердце, но весь поголовно

Уснул зачарованный зал.

 

Всё было: раскаты оваций гремящих

И острая радость наград,

Но петь довелось ей впервые для спящих —

Так сладко под музыку спят!

 

Кругом она видит усталые лица

И бледность землистую щёк.

Обиду в груди заглушает певица —

Концерт не закончен ещё.

 

Над старым заводом осадная вьюга

То снегом, то кровью метёт,

И все свои песни вторично по кругу

Актриса для спящих поёт.

 

Им сказочный отдых искусством дарован,

Но в рельс наверху уже бьёт

Зима непосильного сорок второго.

Блокада. Ижорский завод.

Ю. Николаев

 

Радио блокады

Метроном — это пульс на запястьях судьбы

И часы темноты, заведённые мраком.

Там усопших родня не положит в гробы,

Там, где теплится жизнь догорающим маком.

 

Где художница-смерть завершает штрихи

На картине — заказе из самого ада,

Там по радио в полдень читают стихи

Так, как будто не душит за горло блокада.

 

Впалой грудью едва уже дышит Нева,

Волны лижут голодной водой парапеты.

С постаментов глядят два измученных льва,

Память пишет ушедших немые портреты.

 

А по радио в полдень читают стихи,

Под седьмую симфонию. Ветром отпеты.

Словно шелест листвы робкой чёрной ольхи,

Невесомостью губ неземные поэты.

Е. Капустина

 

Посвящение

У блокадного Ленинграда

голос хриплый, но без надсада,

прерывающийся от голода,

но — не сломленный голос города.

Этот голос до беззаветности

был родным.

И летел из вечности.

Был он нотой незаменимой

той симфонии знаменитой,

разделившей с блокадой поровну

славу и пискаревские плиты,

а еще он был —

Ольгой Федоровной

Берггольц.

Д. Свинцов

 

Блокадные художники

Неяркие холодные цвета.

Зима. Блокада. Голод. Артобстрелы.

Глаза глядят с поверхности холста.

Глаза глядят решительно и смело!

 

Блокада. Кисти падают из рук.

Стучит в висках молитва: «Хлеба! Хлеба!»

Но на картине возникает вдруг

Прозрачный свет в непокорённом небе!

 

Бомбёжка. До убежища дойти

Не хватит сил. Один остался дома.

Себя уже, конечно, не спасти…

Вокруг лишь тени бьются невесомо…

 

Трепещет огонёк. В углу мольберт.

Стихи звучат по радио негромко.

И с каждым днём всё ближе, ближе смерть.

Но сила духа перейдёт к потомкам!

 

Блокада. Сорок первый. Холода.

Художники творили, выживая,

И видели победу сквозь года,

Последним вздохом краски согревая.

 

Дневной паёк на порции дробя,

Удары сердца вкладывать в картины,

Людьми всё время чувствовать себя!

Прекрасное и грозное едино.

 

Нева. Блокада. Прорубь. За водой

Идут, как тени — тихо, молчаливо.

Сияет снег звенящей немотой,

И тучи поднимаются с залива.

 

Такой сюжет. И это тоже жизнь.

Боец кусает высохшие губы.

Да, это бой. И кисть в руках дрожит,

И на холсты опять ложатся судьбы.

 

Эскиз. Рисунок. Сломан карандаш.

Немеют пальцы. Плюнуть бы, погреться…

Но, зная цену смерти, жизнь отдашь!

За Ленинград на холст положишь сердце!

 

Блокада. Истощение. Нет сил.

Подняться и идти — не держат ноги.

Но воля непреклонна. Город жил,

Забывшись под воздушные тревоги.

 

Кто лёг — тому не встать. Не превозмочь

Суровую блокадную стихию.

В глазах темнеет. Подступает ночь,

Но сердце бьётся, бьётся за Россию!

 

Портреты. Непреклонен Ленинград.

Дозоры на постах… Горят руины…

Плакаты… Краснофлотец и солдат…

И очередь за хлебом… на картине…

 

Наброски: город-крепость, город-фронт…

Глядят с картины люди… лица… лики…

Свободен дух, хоть город окружён.

Вся жизнь — как подвиг — страшный и великий!

 

Картины — как застывшее кино

В бесчеловечном пламени эпохи.

И мужество сойдёт на полотно,

Застывшее в груди на полувздохе.

 

Не каждому дано идти на фронт,

Но каждый будет биться без пощады!

Творцы искусства знали наперёд

О вечной славе подвига блокады!

Е. Капустин

 

Футбольный матч Блокады

Пришла весна! Грибочек рыжий,

Колосовик, кругом трава...

И Ленинград блокадный дышит,

И в радость пульсом бьёт Нева!

 

Латают поле стадиона,

И футболистов привезли,

Чтоб летом матч сыграли снова,

Во имя выжившей земли!

 

Победа приближалась чтобы,

Враги чтоб знали, мы — гранит,

Транслировался матч в окопы,

Что Ленинград — живым стоит!

 

Что через голод, смерти стона,

Живут трибуны стадиона!

С. Евдокимов

 

Взвод моего детства

 

Глава первая

Победа привыкала к тишине.

Разлука с домом делалась острее.

С ней можно примириться на войне,

А в мирный май попробуй сладить с нею.

Идёшь по иностранным городам,

А в мыслях — край для сердца самый милый.

Победа. И солдаты — по домам...

Так быстро только в сказках выходило.

 

В казармах сны о доме, как назло.

В окошко тополь шепчется знакомо...

А мне, как говорится, повезло:

Мой путь лежал из госпиталя к дому.

Выстукивало сердце:

— Ле-нин-град. —

Колёса повторяли это слово.

Кого увижу из своих ребят,

С которыми расстался в год суровый?

 

Пускай простит красавица Нева.

Я на дворцы успею насмотреться.

По неприметным улочкам сперва

Приду к тебе, оставленное детство.

И вот я узнаю, не узнаю,

Спешу и медлю в ожиданьи встречи.

Вот поворот на улицу мою,

Сейчас возникнет, бомбой искалечен,

Старинный дом...

А он вдруг свеж и нов,

Ну словно только-только что построен.

Как младший брат

стоит среди домов —

Израненных осколками героев.

 

Весною у победы на виду:

Он торопился жить начать сначала.

И в окнах, с бледным небом не в ладу,

Такая синь глубокая звучала.

В ней облака — совсем как наяву!

Но увидал я, подступая ближе,

Что облака ворвались в синеву

И навсегда остались неподвижны.

 

Дом был таким же, как перед войной.

Всё в точности: колонны, арки, двери.

Раскрашенной фанерною стеной

Он призывал нас будущему верить.

Там, где вчера ещё чернел провал,

Кирпичной рваной раной кровоточа,

Теперь послевоенная листва

В художнический вглядывалась почерк.

 

А сам художник вниз ко мне спешит.

Кричит:

— Узнал? —

Вот это не легко мне.

Попробуй-ка через войну припомнить...

Как воробьи похожи малыши.

Я говорю:

— Узнал определённо. —

И вру.

Стоим, судьбою сведены.

На мне уже сержантские погоны,

А он, как я, но в первый год войны.

 

В моё «узнал» поверил он не очень.

И, чтоб мне имена не ворошить,

Сам о себе заметил между прочим:

— А Сашка выжил.

Значит, будет жить. —

К своим полотнам лесенкою шаткой

Ведёт художник, тяжело дыша.

На нём пальто, лохматая ушанка,

Небесной краской выпачканный шарф.

 

Такой наряд в теплейший вечер мая,

Среди листвы такой январский вид?!

Он взгляд мой удивлённый понимает.

— С блокады не согреться, — говорит. —

Но ничего, согреться должен скоро.

У нас домов немало впереди.

Для встречи победителей наш город

Хотя бы так должны принарядить!

 

Шептался клён.

Он синим стёклам верил,

Он до колонн дотронулся слегка.

Я слушал Сашку.

Нет, не на фанере,

В просторных окнах жили облака.

Лучам неярким радостно открыта,

Стена встречала самый светлый май.

 

А Сашка разошёлся:

— Из гранита

Такие возводить бы мне дома! —

И засмущался:

— Что я в самом деле?

Заносит маляра в такую высь...

В училище рисунки сдать велели,

Да все в трубу рисунки унеслись!

 

Его рисунки я увидел после.

Не наяву.

Они приснились мне...

Я с Сашкой снова встретился под осень.

Не на лесах, в больничной тишине.

Что из того, что тёплая палата, —

Он в белом одеяле, как в снегу,

Лежал и улыбался виновато:

«Ты знаешь, всё согреться не могу».

 

И снова листья к окнам приникали.

Прощались с ним в осенний тихий день.

О, этот холод из блокадной дали.

Он столько лет преследовал людей.

Он мучил нестареющею раной.

И в седовласом слове «ветеран» —

Судьба друзей, погибших слишком рано

От холода, как от солдатских ран.

 

Нетленна память.

Ей глазами Саши

Смотреть на город мой издалека...

Каким теплом согреты окна наши,

Как ладно в них плывётся облакам!

 

Глава вторая

Все дороги к Риму непременно,

Уверяли древние, ведут.

Двор наш довоенный, незабвенный,

Я к тебе за помощью иду.

Над тобой квадратик малый неба.

Ни травинки из-под серых плит.

А подумать: ты угрюмым не был,

Для природы широко открыт.

 

И она в твои ворота мчала

И кружила под любым окном

Тополиным запахом сначала,

Тополиной вьюгою потом.

Потому, что жил с тобою рядом

Школьный сад.

И ты, мой чуткий двор,

Птичьи песни принимал из сада,

Вёл с ним о погоде разговор.

 

Провожал осенних листьев стаи,

Но хранил ты в памяти своей

Тех, что никогда не улетали

От своих родимых тополей.

А такие, точно помню, были.

И теперь такие, знаю, есть.

Их дожди с упорством злобным били,

Сколько вьюг неслось — не перечесть.

 

А они июньски зеленели.

С будущей весной держали связь.

Не сгибались, яростно звенели,

Жёсткими отныне становясь.

А когда, зелёным маем вспенен,

Сад опять вступал победно в жизнь,

Незаметно уступали смене

Сдержанные в битвах рубежи.

 

Сашки нет...

Сухие листья мимо

По асфальту мокрому скользят.

Как вы были мне необходимы,

С улицы Восстания друзья!

Старый тополь тронул веткой плечи,

Прошептал: «Идут, идут они,

Щедрые на радости и встречи,

К миру привыкающие дни».

 

...Показалось в первое мгновенье,

Что Олег из довоенных дней

Вышел посидеть на перемене

И ничуть не удивился мне.

Та же куртка с белым блеском молний,

Только потемневшая сейчас.

Как же мне такую не запомнить,

Если ей завидовал весь класс.

 

Мы его дразнили белоручкой,

Он молчал, пока хватало сил.

Прав на героическую участь,

Нам казалось, он не получил.

— Драться, — утверждал с улыбкой взрослой, —

Признак обезьяны.

Человек

Небывало вырос.

— Где же рост твой? —

Мы острили подло.

И Олег,

Отступив от стройностей теорий,

За сильнейшим гнался по пятам.

Но обиду забывал он вскоре,

Объясняя алгебру «врагам».

 

...Листья взбаламученным потоком

Проносились возле наших ног.

Я про Сашку рассказал, про то, как

Он спастись от холода не мог.

Зимы перебрав твои, блокада,

Каждую отдельно мы храним.

Никогда их не поставим рядом

С первою, страшнейшею из зим.

 

Ледяное небо, тёмный город...

После мёрзлой пайки голод креп.

Даже в сны к нам пробирался голод.

Снился хлеб.

Обычный чёрный хлеб.

Да, мечтали о прибавке.

Вдосталь

Наедаться...

Что ж, такой фантаст

Жил не в Ленинграде.

Голод просто

Как шестое чувство был у нас.

 

Сердцем пусть не сразу, но смогли мы

Свист летящих бомб не замечать.

Только холод был неумолимым

Днём.

Ещё сильнее по ночам.

Мы не замерзали, промерзали,

В одеялах тяжесть лишь одна.

И во тьме всегда перед глазами —

Белая от инея стена.

 

Для буржуйки — щепки да страницы.

Пасть откроет — сразу прогорят.

Никуда от холода не скрыться.

И ведь это месяцы подряд!

Он врастал в нас.

Жил и после снега.

К сердцу подступал через года.

Как нам было не понять с Олегом

Сашин холод — холод навсегда.

 

...Фронт рубил и прорубил блокаду,

И в прорыв, в сраженье, за теплом

Эшелон ушёл из Ленинграда,

Лесорубы уезжали в нём.

Лесоруб!

Какой широкоплечий

Богатырский в слове разворот.

С этим словом ты в противоречье,

Из блокады едущий, народ.

 

Каждый взгляд хранит немое горе.

Плечи и под ватником остры.

Песня с гулом поезда не спорит

Потому, что надо слабость скрыть.

Вы не пели.

Песни после были,

В Ленинград неслись с Большой земли.

Как вы умирали, но рубили,

Словно врукопашную ходили,

Скольких вы от холода спасли!

 

Что же ты молчишь, Олег, об этом?

Славою армейской обойдён,

Школьный друг уходит от ответа,

Костыли поглаживает он.

Грустная улыбка проступает.

— Не привыкнуть, — говорит, — никак.

Девочки при мне встают в трамвае,

Чтобы усадить фронтовика.

Как им скажешь:

«Пороха не нюхал,

И не вражья пуля обожгла.

Просто тыловая смерть-старуха

Падающим деревом была...»

 

Думали, не выживу, а выжил.

Без бригады что я?

Инвалид.

Разозлился.

Приспособил лыжи,

Раз нога не ходит, пусть скользит.

А в лесу работы все на пару.

На двоих и норма и наряд.

Я старался есть паёк не даром,

Чтоб не стать обузой для ребят.

 

А когда глаза слепило потом,

Упиралась яростно пила,

Думал я про первую работу,

Ту, что самой трудною была.

Ты ведь помнишь...

— Да, Олег, я помню.

Скована блокадной немотой

Лестница, черней каменоломни.

Сумка почтальона за спиной.

 

Ах, какая тяжесть… не на плечи —

На сердце.

Не ты стучался в дом.

Навсегда из армии отмечен

Приходил отец ли, сын… письмом,

Тишиной перед протяжным криком,

Строчкой: «Смертью храбрых...» и опять

Соберись и сумку подними-ка,

Чтобы рядом в двери постучать.

 

Тяжелей не знаю в мире ноши.

Выше не бывали этажи.

Люди ждут.

А для вестей хороших

Прежде надо зиму пережить.

 

...Ветер нёс над ветками багрянец.

И от ветра щурились глаза.

— Что же мы стоим?

В наш двор заглянем, —

Кто из нас, не помню я, сказал.

 

Бил костыль пронзительно о камень.

Это слышал я. Не слышал друг.

Впереди нас рыжими зверьками

Мчались листья к нашему двору.

 

Глава третья

Пусть память выстроит парад.

Нет, малыши не в счёт.

Ребята нашего двора,

Да вас почти что взвод!

Почти что взвод… но запасной.

Как военком изрёк:

«Взять даже по знакомству в бой

Таких — не вышел срок».

 

Какой в наш дом придёт война,

Не знал и военком.

Пока что маршами она

Гремела за окном.

Звала плакатами в поход,

На ратные дела.

А мы как будто не народ.

Она нас не звала.

 

Двор опустел.

Не до игры.

Не та теперь пора.

Смешно в дровах окопы рыть,

Смешно кричать: «Ура!»

И тут сигнал:

«Собраться вниз!»

Свистком протяжным дан.

Так снизошёл до нас Борис

По прозвищу Цыган.

 

В нём от Цыгана — ничего:

Рыж, словно ржавый гвоздь.

Но образ жизни кочевой

Вести ему пришлось.

Он кочевал из класса в класс,

По школам побродил.

Он из седьмого столько раз

В седьмой переходил.

 

А ведь не лодырь был совсем,

Находка для друзей:

Знал самолёты всех систем,

Все виды кораблей.

Мог из полена малышам

Создать такой линкор!

Его широкая душа

Рвалась в морской простор.

 

Владел он азбукой ключа —

Радист бы ахнуть мог.

Вот если б дали отвечать

Морзянкою урок,

Тогда б из гордости любой

Освоил матерьял.

Увы, методики иной

Борис не признавал.

 

Итак, он снизошёл до нас.

И наш построил взвод.

Как командир отдал приказ:

— За мной, братва, вперёд! —

В сердцах гремело, как набат:

«Мы смело в бой пойдём...»

Но впереди был школьный сад,

Что мы забыли в нём?

 

Мы спали слишком хорошо,

Не ведая о том,

Что ночью госпиталь вошёл

В притихший школьный дом.

Цыган размашисто шагал,

И мы за ним — трусцой.

Он важен был, как генерал,

В его словах звучал металл:

— Они идут со мной. —

 

А нас, по правде говоря,

Никто не замечал.

За рядом ряд, за рядом ряд

Носилки шли к врачам.

Нам кто-то в этой тесноте

Сказал:

— Богатыри!

Вослед обидное:

— Не те.

И добрый бас:

— Бери!

— Беру!

И врезалась в ладонь

Носилок рукоять.

И запылал в руках огонь,

Да поздно отступать.

 

Ровней держи, ровней неси,

Смеряя пальцев дрожь.

Чтобы тебе хватило сил,

Смотри, кого несёшь.

Из-под бинтов, через бинты,

Сквозь плен тяжёлых век

В тебя глядят глаза.

И ты

Всесильный человек.

 

А скажут: «Ставь» —

не разогнуть

Затёкших рук замки.

Прислушайся.

Гудками в путь

Зовут грузовики.

Они для нас — закон и власть.

Молчат они пока,

Мы дремлем,

к стенке прислонясь,

До первого гудка.

 

А ждали ночи впереди

Без отдыха и сна.

Однажды Борька-бригадир

Сказал, что верит нам.

И со спокойною душой

Отправится в поход.

Как только примет первый бой,

Напишет нам отчёт.

 

Мы хором крикнули:

— Пиши! —

Поскольку на вокзал

Он приходить не разрешил —

Работать приказал.

Мы часто видели: горят,

Горят со всех сторон

Зарницы в небе сентября.

Так приближался фронт.

 

Уже минуя медсанбат,

Во фронтовой пыли,

Машины прямо в Ленинград

К нам раненых везли.

Был санитарам не указ

Надрывный вой сирен.

Мы твёрдо знали: не для нас

Бомбоубежищ плен.

 

Снаряда ли тупой удар,

Или бомбёжки гром,

В дрожащем свете синих фар

Мы раненых несём.

Несём, чтоб стон не разбудить,

Не растревожить сна.

От сердца к трудной ноше нить

Дрожит, напряжена.

 

И вдруг весёлые слова,

А голос слаб и тих:

— Где это видано, братва,

Не узнавать своих!

— Борис! —

К носилкам двадцать рук.

Лицо бинта белей.

— Меня потом.

В машине друг,

Он ранен тяжелей. —

... Всё вместе:

радость и беда.

Со смертью жизнь теперь.

Ждала бригада миг, когда

Хирург откроет дверь.

 

Уже нам горький опыт дан

По жесту одному

Узнать: солдат погиб от ран,

Иль повезло ему.

О, твой весёлый бас, хирург:

— Оставьте для ребят. —

И лёг в созвездье наших рук

Осколков звездопад.

 

Палата Борькина с тех пор

Без нас не знала дня.

Мы начинали разговор

Про линию огня.

Цыган, любивший прихвастнуть,

Неузнаваем был.

Мы говорили про войну,

А он не говорил.

 

Теперь, года беря в расчёт,

Я вижу — не равны:

Мы — лишь о храбрости ещё.

Он — о судьбе страны.

Но близок был и наш черёд —

Окопы той зимы,

К которым детство не пройдёт,

Пройдём, взрослея, мы.

 

Глава четвёртая

А был в санитарной бригаде

Ещё один Борька у нас.

Я мог бы, понятности ради,

Дать имя другое сейчас.

Назвать его Петькою, Толькой...

Поверьте, никак не могу.

Он стал персонажем бы только,

Я Борьку живым берегу.

 

Осколки стучат по карнизам.

Дрожит перепуганный снег.

Разрыв.

И окликнуть Бориса

Уже не позволено мне.

Растаяло эхо разрыва.

Качнулась земля под тобой.

И пыль, словно красная грива,

Над красной кирпичной стеной.

 

Ты в центре немого движенья,

Безглаза домов круговерть.

И, не ощущая паденья,

Ты медленно падаешь… в смерть.

Но памятью вечно тревожной

Я друга из детства зову.

Ведь смерть для друзей невозможна,

Пока я на свете живу.

 

Я правды имён не нарушу,

И правду мальчишеских дел.

Друзей своих светлые души

Я будто сейчас разглядел.

Ходил он всегда в невезучих,

Не вешал в отчаянье нос.

Он эту печальную участь

С привычным достоинством нёс.

 

Ведь так постоянно жестокой

Судьба не бывала ни с кем:

Как Борька не знает урока,

Его вызывают к доске.

А если на праздник, бывало,

Бои закипали в дровах,

То ясно — дыра оставалась

На Борькиных новых штанах.

 

А если по классу дежурил,

То мел становился сырым.

Большие и малые бури

Всегда нависали над ним.

Дивились над другом ребята:

Не Борька — собрание бед.

Конечно, судьба виновата...

И вновь помогали судьбе!

 

Когда же война в санитары

Велела ребятам пойти,

Мы с Борькой носили на пару —

Я — сзади, а он — впереди.

Он знал: невезенью под силу

Устроить подножку опять.

И лямки приладил к носилкам,

Судьбу чтобы подстраховать.

 

...Тот вечер я помню детально.

Бежим мы наверх на посты.

Над красным крестом госпитальным

Черны бомбовозов кресты.

Борис с удивительной прытью

Схватил, словно был с ним на «ты»,

Огромнейший огнетушитель,

Названье одно — «Богатырь».

 

Сквозь хитросплетение балок,

В немыслимый жар, напрямик,

Туда, где огнём бушевала

Термитная бомба, проник.

Он был воплощеньем геройства,

Но, собственной верен судьбе,

Сумел пусковое устройство

Направить не к бомбе — к себе!

 

Могучая пенная сила

Послушного «Богатыря»

Бориса к стене пригвоздила,

И Борька противился зря.

Не помню, что крикнул Борису

Разгневанный старший Борис.

Он к бомбе проник по карнизу,

Пошёл на отчаянный риск:

 

Стремительно в ватник закутал

Шипящий пылающий ад.

Термитная чёртова кукла

Упала бессильная в сад.

Потом обсуждали мы жарко

Детали сраженья в огне.

А наш неудачный пожарник

Печально сидел в стороне.

 

В трагических полосах сажи

Слеза трепетала светло.

Его утешали: мол, с каждым

Такое случиться могло.

А он повторял безнадёжно

(Впервые судьбой удручён),

Что дальше так жить невозможно,

Что больше не выдержит он.

 

Невольно затихли ребята,

Когда, помрачневший всерьёз,

— Нет, выдержишь, гусь полосатый, —

Цыган по складам произнёс.

И пусть с бессловесным укором

Был выслушан грозный приказ.

Ты выдержал, Борька.

И скоро

Стал первым пожарным у нас.

 

Я вычитал после из книжки

Блокадные цифры о том:

Не менее двух на мальчишку

Пришлось зажигательных бомб.

В те дни, справедливости ради,

Считать бы (да некогда — бой)

Стальных огнедышащих гадин,

Задушенных, Борька, тобой.

 

Шутили:

— Скрывать не годится,

Ответь-ка, Борис, не таи:

Зачем это бросили фрицы

Бросать зажигалки свои? —

На нас удивлённо глядел он:

— Действительно!

Сам не пойму.

— Да где ж для тебя их наделать! —

Кричали мальчишки ему.

 

Потом он на фронт мне напишет

Про то, что не вешает нос,

Что даже в пожарники вышел,

Хотя до бойца не дорос.

Тогда оставалось блокаде,

Должно быть, неделя всего...

Победной весной в Ленинграде

Я встретился с мамой его.

 

Неписаным стало законом

В те годы великих потерь

Не спрашивать первым знакомых:

«Где ваши родные теперь?»

Но Борька, ведь он же...

Смотрели

Глаза материнские вниз.

— Борис при последнем обстреле... —

И вновь еле слышно:

— Борис...

 

Глава пятая

По законам памяти просеяны,

Дни с годами часто сведены.

И насквозь, как рощицы осенние,

Годы отдалённые видны.

Только как бы ни были спрессованы,

Пройденные нами времена,

Удивляться не устану снова я:

До чего ж ты долгая, война!

 

Вдуматься — она сперва с мальчишками

Вроде бы играла заодно.

Мы её и встретили не слишком-то,

Словно продолжение кино.

Мы не очень знали математику.

Физика была — как тёмный лес.

Но вошла к нам в детство автоматика

Грозным автоматом ППС.

 

А потом холмы и звёзды алые.

Сколько их осталось, наших звёзд,

Прежде чем солдатами бывалыми

Мы в Берлине встали в полный рост.

Отзовитесь те, кто над окопами

Встали, чтоб шагнуть в победный май.

Где ты, Мишка, по прозванью Топай-ка,

Мишка по фамилии Топай?!

 

...В длинном, как пальто, отцовском кителе,

Голову, склоняя на плечо,

Он ходил спокойный, рассудительный,

Новый свой прикидывал расчёт.

Первый — он как вызов миру выглядел,

Физику сражая наповал.

Первый был, конечно, вечный двигатель.

А второй попроще — самопал.

 

А когда от крыльев смертью дунуло,

А на крыльях — чёрные кресты,

Он ходил к зенитчикам обдумывать

Новый измеритель высоты.

Днём Топай решение вынашивал,

Вечером над выводом тужил.

Вместе с другом —

Димкою Осташкиным —

Создавать пытался чертежи.

 

Да науки многие не пройдены.

И, с проектом опоздать боясь,

Помогать собрался Мишка Родине

Собственным участием в боях.

Ненавидя бесшабашность детскую,

Отвергая всякие «авось»,

Он и здесь по плану строго действовал,

Только сроки поджимать пришлось.

 

Потому, что враг уже под городом,

Потому, что горизонт горит...

И непросто накануне голода

Хлеб свой отложить на сухари.

...Сухари, бинокль, кружка с парусом —

Память пионерских лагерей.

И тропинка, что сейчас на пару с ним

Юркнуть норовит среди ветвей.

 

Не ахти какое расстояние,

Если б по дороге прямиком.

Но известен результат заранее:

Возвращайся к дому с патрулём.

Всё по плану шло и без свидетелей.

Был уже до фронта путь открыт.

И ведь надо ж— не свои заметили.

Обнаружил Мишку «мессершмитт».

 

Сердце вырывалось из-под кителя,

Билось, словно тысяча сердец.

Видно, очень важен истребителю

Этот самый будущий боец.

Видно, для стервятника рискованно

К честным допустить его боям.

Пулемёты били, как подковами,

Перед самым носом по камням.

 

Тень от крыльев повторяла Мишкины

Бешеные в стороны рывки.

Ослепляла яростными вспышками,

Бросила на камни в тростники.

Улетел фашист, победу празднуя.

А на Мишку навалился груз.

И не страх виною — ноги разные.

У одной колено — что арбуз.

 

Если б пуля...

Дело-то пустое ведь,

Прыгни поудачнее, солдат.

Женщины, что рядом доты строили,

Заменили Мишке медсанбат.

Оскорблённый нежностью и жалостью,

Мишка чай морошковый тянул.

Сухари не вынул.

Не из жадности:

Впереди дорога на войну.

 

Эх, солдат, не знал ты, что тебе ещё

Сердце новый отстучит приказ.

Ты разделишь с мамою слабеющей

Неприкосновенный свой запас.

И в ответ на взгляд её встревоженный

Скажешь слово твёрдое: «Бери.

Это очень честные положены,

Это фронтовые сухари».

 

...Новый путь на фронт

не дальше выстрела,

Где-то на окраине враги.

Новый путь

декабрьской вьюгой выстелен.

Тяжелы от слабости шаги.

А в кармане батькиного кителя

Скорбное прощание с отцом,

Самый горький, самый убедительный

Документ на право стать бойцом.

 

Мишка с другом Димкою Осташкиным

Встретился случайно у ворот.

Димка понял и не стал расспрашивать,

Лишь одно сказал:

— Дорога тяжкая,

Без привалов кто ж на фронт дойдёт.

— Что ты, Димка!

Сядешь, ну а встанешь как?!

— Подожди до лета.

— Если б мог. —

 

Михаил стащил зубами варежку,

Из кармана вытащил письмо.

«Смертью храбрых...»

Снова залпом грянули

Строчки.

И от этих строчек дрожь.

— Мамка знает?

— Нет, об этом рано ей.

— Оставайся, Мишка, не дойдёшь.

— Нет, пойду. —

Метель навстречу ринулась,

Небо на полоски разодрав.

...Да, была дорога слишком длинная.

Да, был Димка по-житейски прав.

 

Ну, а как же ты, мечта мальчишкина?!

Неужели все походы зря?!

Оставалось до атаки Мишкиной

Целых два блокадных января.

 

И в прорыве главном, очень верю я,

Той атаки не сотрётся след...

Праздничная била артиллерия,

Говорила звёздами побед.

Говорила огненными стропами

О героях, приближавших май.

Значит, и о нашем Мишке Топай-ка,

Мишке по фамилии Топай.

 

Глава шестая

Там патроны — в канал ствола.

Здесь в патрон заготовка легла.

И станок ощутил мгновение:

Пулемётной дрожью дрожа,

Он повёл своё наступление

От последнего рубежа.

Димка взглядом следил намётанным,

Пальцам делалось горячо.

Точно очередь пулемётная

Отдавалась ему в плечо.

 

Даже стружка белым-бела,

Пулемётною лентой плыла.

А когда замолкала очередь

И резец отходил назад,

Опускался в ладони рабочие

Димкой выточенный снаряд.

Вновь, чтоб мы до Победы дожили,

Нажимала на пуск рука.

И усилья мальчишкины множились

На победную мощь станка.

 

Там патроны — в канал ствола.

Здесь в патрон заготовка легла.

Там растёт «ура!» атакующих,

Здесь станков нарастает ритм.

— Не устал ли, сынок?

— Смогу ещё, —

Димка мастеру говорит.

Он потерпит, пусть ноют ссадины.

Потруднее заботы есть.

Он о том, что выполнить за день бы,

Не о том, что бы за день съесть.

 

От усталости веки сузятся.

И задремлют руки опять.

Димка песню зовёт в союзницы,

Только б Димке не задремать.

Чтоб сосед на него не поглядывал,

Тихо песню ведёт свою.

В ней сраженье с ордой проклятою,

Благородная ярость в бою…

 

Там патроны — в канал ствола.

Здесь в патрон заготовка легла.

Лучик солнца резцом любуется.

Мысли Димкины к дому мчат:

Выходи-ка, Алёшка, на улицу,

Выбирайся на солнце, брат.

 

А над улицей, над Алёшею,

Над шумливой гурьбой ветвей

Кружит радостная, хорошая

Вьюга тёплая тополей.

Довоенными будто красками

Разрисованный небосвод.

Младший брат, словно птицу, ласково,

Пайку хлеба в руках несёт.

 

Пусть ещё мечтает о каше он,

Пусть ещё не победный май,

Но уже не вернётся страшная

Сорок первого года зима.

Он и вспомнить боится нечаянно,

Как шагнул он в тот чёрный день,

Как склонялся в немом отчаянии,

Чтобы землю вокруг разглядеть.

 

Волны снежные быстро катятся.

Под которой волной отыскать

Две потерянных хлебных карточки,

Два тонюсеньких лепестка?

А ведь кажется, так берёг он их,

Понимал, что цена им — жизнь...

Димка брата не встретил упрёками.

Тихо руки на стол положил.

 

Мир отдельно.

Двое Осташкиных

В гулкой комнате ледяной.

Было только четырнадцать старшему,

Шёл Алёшке всего восьмой.

 

Тишина кричала пронзительно,

Но притихла, когда поутру

Распахнулась дверь и решительно

В тишину шагнул политрук.

— Ой вы, хлопчики!

Что, не помните,

Не признали меня никак?!

И теплом повеяло в комнате

От украинского говорка...

 

Глава седьмая

Галю в Димкин класс назначили вожатой.

(Оставалось меньше года до войны.)

Нет, не только все девчонки — все ребята

Были в Галю откровенно влюблены.

Ах, какое это дело непростое

В малышах найти товарищей своих.

У вожатой было множество достоинств.

Недостатки оставались для других.

 

Как она своих ребят умела слушать

И, заметьте, не на сборах, а всегда.

В беспокойные заглядывала души,

Сразу видела, где радость, где беда.

Даже, если что не ладилось у Гали

И темнела глаз печальных синева,

Всё равно весёлой ноткою звучали

Украинские занятные слова.

 

А уж если Галя пела, — подпевайте —

Никому не приходилось призывать.

Песня девушкой на берег в белом платье

Вместе с солнцем выходила вечерять.

У мальчишек дело шло не без запинки,

А девчонки пели дружно, уловив,

Что сворачивает песня на тропинку

Самой первой, удивительной любви.

 

Кое-кто из старшеклассников сначала

Был для Галиных ребят — носитель зла.

Галя дело не с нотаций начинала,

А за шиворот обидчика брала.

И трясла его размеренно и крепко.

(Справедливость отмечала торжество!)

И плясала и подпрыгивала кепка

То на лбу, то на затылке у него.

 

Самолюбие мужское уходило,

Исчезала на глазах лихая прыть.

И уж больше никогда с позиций силы

Старшеклассник не пытался говорить.

Но бывал отряд взволнован не на шутку,

Что девчонки, даже мальчики замрут.

Это значит: среди многих парашютов

В небе Галин раскрывался парашют…

 

Димка с Галей проживал в одной квартире.

И, счастливый из счастливейших ребят,

Неотлучно находясь при командире,

Адъютантом верным чувствовал себя.

 

Над стволами зенитными —

звёзды февральских снежинок.

Проверяя посты,

политрук по траншее идёт.

Вот и вправду теперь

командиром ты стала, Галина.

И в заботах иных

отошла от ребячьих забот.

День рождения армии

надо отметить не наспех.

Пусть не думает враг,

что в блокаде и праздников нет.

Вот сейчас бы сюда

акварельные школьные краски.

И особенно красный —

самой Революции цвет.

 

И решил политрук:

добираться до дома придётся,

Чтобы праздничным стал

боевой комсомольский листок,

Из-за Нарвской заставы —

далёкой, как в песне поётся.

И действительно дальней

для трудных блокадных дорог.

 

... Только ты в эту ночь

возвратилась без красок в казарму.

Ты на санках везла

через город ослабших ребят.

Это братьям Осташкиным

чудом движенье казалось.

Было это движенье

нелёгким трудом для тебя.

А листок боевой

к Двадцать Третьему

был не раскрашен,

Да к тому же тревога

ворвалась в февральский рассвет.

Но к победам большим,

что одержаны армией нашей,

Прибавлялась и эта —

одна из негромких побед.

 

Глава восьмая

Всего одну деталь припомнишь —

И жизнь блокадная за ней.

Но где детали об одном лишь,

О самом лучшем из друзей?

Давно болезнями своими

От физкультуры отлучён,

Носил он, как насмешку, имя

(Придумать только!) Аполлон.

А где в блокаду жил, что делал,

Со смертью встретился когда?..

Ещё до первых артобстрелов

Он дом покинул навсегда.

 

Соседка скажет:

— Друг твой, видно,

Эвакуирован теперь.

В душе откроется обида

И к другу я закрою дверь.

Потом подумаю спокойно,

Его решение пойму:

С таким здоровьем, что за воин,

Здесь разве выдержать ему!

Прости меня.

Тогда у двери,

Обиду в сердце затая,

Словам соседкиным поверил,

А не тебе поверил я.

 

Твоё решительное слово

Меня отыщет в мирный год.

В твоём столе хозяин новый

Записку старую найдёт:

«На Выборгской завод военный.

Пока не приняли.

Добьюсь.

Рабочим стану непременно

И до Победы не вернусь...»

 

Дорога в прошлое, сквозная,

Легко пробила толщу лет.

Но где, я до сих пор не знаю,

Твой на земле последний след.

Давно ищу я адрес точный,

Где друг мой принял труд, как бой,

Ищу у кадровых рабочих

На Выборгской, на заводской…

 

Когда хотят сказать, причастен

К особым подвигам солдат,

То кратко:

— Был в гвардейской части. —

О том солдате говорят.

Сравнение сорваться радо,

Дрожит на кончике пера:

Как жил мой друг?

Он жил, как надо.

Ведь он же с нашего двора.

 

Глава девятая

Масштаб — волшебник:

мир вмещает в карте.

Не надо вдаль смотреть из-под руки.

Моря, — что лужи, робкие, как в марте.

Ладонь положишь — где материки?

 

Я слышал речь:

— Попробуйте вглядеться...

Нет, нет, не так:

— Давайте бросим взгляд

В своё, давно отхлынувшее детство,

Все будет в нём уменьшено стократ.

 

Так, может, правда есть в сужденье этом,

И, значит, с нашей взрослой высоты

Высоты детства — малые приметы,

Которые казались нам круты?

 

Мой старый двор, черты твои живые

Под слоем новых красок мне видны,

Да разве скрыть им раны боевые?

Живёт в тебе передний край войны.

 

И ты совсем не меньше, не теснее,

В тебе всё тот же яростный простор.

Выходит, что со зрелостью моею

Не вступит детство в стародавний спор.

 

А почему?

Двор вырос вместе с нами,

Стал выше на два целых этажа.

Стал шире — нет сараев.

И дровами,

Как до войны, теперь он не зажат.

 

А сердце ищет новую причину.

Наш взвод из детства рано уходил.

И мы уже смотрели, как мужчины,

Чтоб видеть мир таким, каким он был.

 

Не убавляя и не прибавляя...

А нужно ль так — теперь не мне судить.

Бывает и прямая и кривая

У поколений жизненная нить.

 

Мой старый двор, вновь пухом тополиным

Весенний день приветствует тебя.

Мой путь домой коротким был и длинным.

Но нет пути для многих из ребят.

 

Почти что взвод...

Мы взводом быть хотели.

И были им. И шли на правый бой.

Наш взвод понёс тяжёлые потери,

Так и бывает на передовой.

 

В наш двор войдём.

Он памятью разбужен.

И растревожен новою весной.

Ты, может, спросишь:

— Чем другие хуже?

— Ничем, — отвечу. —

Просто этот — мой. —

 

Да, мой и твой.

Да, взрослые и дети.

В дни мира так же, как и в дни войны,

Мы за себя и за друзей в ответе,

А значит — за судьбу своей страны.

 

Дом — мой и твой.

Нам не делить наследство —

У знамени стоим мы одного.

Есть мир и май.

Есть новых граждан детство

И чистая страница для него.

Г. Гоппе

 

Для тех, кто будет после нас

С высокой страстью, с гордым чувством долга,

Как звонких птиц, пустив слова в эфир,

Прозрачная и тоненькая Ольга

Стихом входила в сизый мрак квартир.

 

И верили, что нет, не сдастся город,

Не превратится в вымерзший пустырь,

Отступит мгла, утратит силу холод,

Исчезнет голод, как тупой упырь.

 

И город жил, пустынен, малолюден,

В снегу, во льду, в обломках кирпича...

И сквозь метель шел, задыхаясь, Дудин,

Стихи, как заклинанье, бормоча.

 

Он знал, как все, кто прав, а кто повинен,

Он боль свою пронес через лета,

Чтоб рассказать о мальчике на льдине,

Плывущей у Литейного моста...

 

Звучал Массне, что было добрым знаком.

И, раненный на Невском пятачке,

Его услышав, Хаустов заплакал,

Размазывая слезы по щеке.

 

Не ведал он, когда настанут сроки —

И прозвучит элегия во сне,

И вновь войдет в стихов живые строки

Из черных репродукторов Массне.

 

Стальной судьбой к стальной броне прижатый,

Передохнув на тлеющем снегу,

Сергей Орлов, лобастый и чубатый,

Садился в танк и наступал на Мгу.

 

Он был в аду, не убоялся ада,

Спалил в огне прекрасное лицо,

Чтобы пробить дорогу к Ленинграду

И разорвать блокадное кольцо...

 

А там ходила смерть, и только снился

Душистый хлеб в скворчином пенье дня.

Там мальчик Юра Воронов склонился

К тетрадочке у тусклого огня.

 

Его спасли, быть может, строчки эти,

Где спаяны подробности войны.

И он пронес их сквозь десятилетья

До взрослости, до ранней седины.

 

Не перечислить всех имен.

Простите,

Мои друзья, кого не назвала.

Кто жив, живите долго и вершите

Во имя мира добрые дела.

 

Мы помним всё. Мы далеки от мести.

Но нам от правды не отвесть лица.

Поэты, братья,

Дело нашей чести

Будить бессмертной памятью сердца

Тех, кто живет, кто будет жить,

Кто выжил,

Оплакав близких, побывав в огне,

Затем, чтоб не из опыта — из книжек

Узнал грядущий мальчик о войне.

Н. Полякова

 

Моя медаль

Третьего июня 1943 года тысячам ленинградцев были вручены первые медали «За оборону Ленинграда».

 

...Осада длится, тяжкая осада,

невиданная ни в одной войне.

Медаль за оборону Ленинграда

сегодня Родина вручает мне.

 

Не ради славы, почестей, награды

я здесь жила и все могла снести:

медаль «За оборону Ленинграда»

со мной как память моего пути.

 

Ревнивая, безжалостная память!

И если вдруг согнет меня печаль, —

я до тебя тогда коснусь руками,

медаль моя, солдатская медаль.

 

Я вспомню все и выпрямлюсь, как надо,

чтоб стать еще упрямей и сильней...

Взывай же чаще к памяти моей,

медаль «За оборону Ленинграда».

 

...Война еще идет, еще — осада.

И, как оружье новое в войне,

сегодня Родина вручила мне

медаль «За оборону Ленинграда».

О. Берггольц

 

Медаль «За оборону Ленинграда»

Нет, эта медаль не из бронзы,

Она из сердец ленинградцев,

Не дрогнувших в выборе грозном —

Бороться с блокадой иль сдаться.

 

Нет в мире металла и сплава

Надёжнее, твёрже, дороже —

Защитников города слава

Вовеки померкнуть не сможет.

 

Так пусть же сердца наших братьев,

Что жизни за город отдали,

Стучат в ленинградской медали,

И время бессильно прервать их!

А. Молчанов

 

* * *

Это стихотворение Бориса Лихарева печаталось на удостоверении к медали «За оборону Ленинграда».

 

Твой дальний внук с благоговеньем

Медаль геройскую возьмет.

Из поколенья в поколенье

Она к потомкам перейдет.

 

В ней все, чем жил ты, неустанен,

К единой цели устремлен.

Ты сам в металл ее вчеканен,

Ты сам на ней изображен.

 

И строй бойцов и блеск штыка,

Адмиралтейская громада.

«За оборону Ленинграда» —

Такая надпись на века!

 

Ты первым принял этот бой,

Придешь к победе не последним.

Свистят осколки над Невой,

Еще разрывы громом летним,

 

Еще наш день в трудах, в борьбе

Горит огнем и кровью льется.

Медаль тебе за то дается,

Что верит родина тебе.

 

За неизменный путь бойца

Твоя высокая награда.

И ты, защитник Ленинграда, —

Ты будешь верным до конца.

Б. Лихарев