Блокадный хлеб: Стихотворения

 

Ода блокадному хлебу

Блокадному, не иному,

Ржаному и не ржаному,

Хоть звали его — ржаной,

Землистому,

Земляному,

Всей тяжестью налитому,

Всей горестью земной.

Мякинному,

Остистому,

Невесть на каких дрожжах

Взошедшему,

Водянистому,

Замешенному на слезах;

Ему, что глазам бесслезным

Снился и наяву,

Ему, с годины грозной

Вошедшему в молву;

Ему, ему, насущному,

Тому, что «даждь нам днесь»,

Сквозь смертный хрип вопиющему:

«Месть! Месть! Месть!»,

От имени голодавших,

Но выживших живых,

От имени честно павших,

Чей голос вошёл в мой стих,

Спасителю,

Благодетелю,

Чьим чудом и я дышу,

Блокадной страды свидетелю

Оду мою пишу.

Примите её вы, зрячие,

И все, кто глух, и слеп,

В слове моём горящую,

Славящую,

Возносящую

Хлеб,

Блокадный хлеб!

Н. Браун

 

Блокадный хлеб

Не слышал Ленинград о лёгком хлебе…

Я не забыл

блокадный трудный хлеб;

и посвист «мессершмиттов» в чистом небе,

и город, что в потёмках не ослеп;

весомость помню

пайки стограммовой,

и саночки тяжёлые в снегу,

и тёплый взгляд, и тот мороз суровый,

и девушку,

что встретить не смогу…

Тяжёлый снег

на братских тех могилах,

и тяжесть бомб, и на асфальте кровь —

и с той поры

душа принять не в силах

и лёгкий хлеб, и лёгкую любовь.

С. Ботвинник

 

Пайка

Она — с брусок.

Муку ледовой ниткой

Везли всю ночь,

Как порох,

Под чехлом

По адресу,

Где длинный ствол зенитки

Прикрыл хлебозавод

С печным огнём.

 

Прикрыл,

Чтоб не сожгло внезапно небо

Блокадный хлеб,

Что с привкусом земли.

И не забыл я вкус той пайки хлеба,

В которой мне осколок принесли.

 

Осколок тот,

Когда гостей встречаю,

Как драгоценность,

Ходит по рукам...

Металлу я

И хлебу

Цену знаю,

И помню я,

Чему равнялся грамм.

А. Чистяков

 

Хлеб

Он был безвкусным, ноздреватым,

а нам, в те дни его рабам,

казался настоящим кладом

и липнул мякишем к зубам.

 

А без него старели дети,

мать засыпала мертвым сном…

В нем,

черством, вечном и ржаном,

открылась мне блокадным днем

суть человеческих трагедий.

О. Шестинский

 

Блокадный хлеб

Сто граммов хлеба были — как причастье,

водичка из Невы в тяжёлый час…

Бои гремели с жесточайшей страстью,

и смерть трусливо обходила нас.

 

Блокадный хлеб, он — словно глинозём,

его делили, сдабривая солью…

Обстрелы учащались с каждым днём:

друзей теряли. Ежедневно. С болью.

 

А смерть тогда косила — всех подряд.

И умирали без слезы и всхлипа.

…Мне помнятся расстрелянные липы,

просящий хлеба — тихий детский взгляд.

И. Никитин

 

Блокадный хлеб

Был хлеб всегда в почете на Руси —

Ее просторов главное богатство,

Его ты хочешь цену знать? —

Спроси.

Тебе ответить могут ленинградцы!

В. Суслов

 

Говорю из Ленинграда

Хлеб такой я знал и до блокады:

С примесью мякины и коры.

Ел его давно — у землепашцев,

Бедняков тех мест, где начал жизнь.

 

Чьей-то злобной, грешною издевкой

Над священным делом землепашца,

Над своим собратом человеком

Мне казался тот нечистый хлеб.

 

Как я ликовал, когда трещали

Стародеревенские устои,

Как негодовал, когда держался

Темный мой земляк за прежний хлеб!

 

Тот цинготный хлеб воскрес нежданно

В дни войны в голодном Ленинграде,

И такого маленькие дольки

Получали люди умирая.

 

Молодость моя, ты пригодилась —

Я в расцвете сил встречал беду,

Все превозмогая — боль и голод,

Как и все здесь, не жалел я сил.

 

Мне умелец мастер сделал зубы:

— Вам свои испортила блокада,

Этими вот ешьте на здоровье,

Хлебы нынче добрые у нас!

 

Я сегодня шел по Ленинграду,

Вспоминал расцвет свой ненапрасный,

Думал я о странах и о странных

Пасторах и канцлерах иных.

 

Им я говорю из Ленинграда:

Не кормите вы сограждан ложью,

Пощадите человечьи души,

Не сбирайте дурней сеять ветер,

Можем одолжить других семян.

 

Люди сеют рожь и кукурузу,

Люди сеют просо и пшеницу,

Люди ценят честные, без лести,

Словно хлеб без примесей, слова.

А. Решетов

 

Ленинградский хлеб

Блокада Ленинграда —

Два с лишним года вечности

Сплошной бесчеловечности!

А много ли им надо?

 

Мука из молки крупяной...

Чтоб люди просто были —

По льду, разбитому войной,

Зимой её возили.

 

И город жил, и город слыл

Холодным, черным, страшным:

Адмиралтейский штык точил

Он в саване-рубашке.

 

Стоял смертям он вопреки —

Советский миллионник:

Не одолеют нас враги —

Неслось с газетных хроник.

 

Писали люди дневники,

А значит, люди верили,

Что жизнью данные деньки

Положены — отмерены.

 

Как эту пайку — в «стопесят»

Грамм хлеба — на день данного,

Так и деньки раздать велят —

С надежды взяв приданого.

 

А хлеб, он даже в холод был

Теплей ладоней скрюченных,

И на тепле том выжил тыл —

Тыл донельзя измученный.

 

В муку стирали в страшный год

Кору и ветвь берёзы,

Луба сосновая шла в ход

Да гидроцеллюлоза.

 

Маруся, дедова сестра,

Мне как-то рассказала,

Как с ночи темной до утра

В блокаду выживала:

 

Чтоб слёзки отогнать в беду

Хлеб с крошечку кусала:

Глаза закроет — и во рту

Всё сахар представляла.

 

И вера прибавляла сил

Малюсенькой девчонке,

И слаще сладкого он был —

Тот, ленинградский, чёрный!

 

Ушла нелегкая пора

Годков послевоенных,

И повзрослела детвора —

Взошла иная смена.

 

В стране хлебов не перечесть,

Но не сгущу я краски,

Сказав, что Бородинский есть,

Орловский, Дарницкий, Ржаной

И чёрный — Ленинградский!

 

Как память хлеб тот — никуда

Нам от неё не деться,

Всё потому, что с ней беда

Вросла корнями в детство!

Терентий Травник

 

Солёная корочка хлеба

Зенитками вспорото небо,

Вгрызается залп в темноту.

Солёная корочка хлеба

Лежит сокровенно во рту.

 

Как вкус её горек и сладок!

Прилипла к щеке неспроста.

Вкусней самого шоколада

Солёная корочка та.

 

Забита оконная рама

Фанерой. Промозглая жуть.

К постели прикована мама,

Я рядышком тихо сижу.

 

Она не присядет, не встанет,

Лишь шепчет:

— Сыночек, держись!

Солёная корочка тает,

А с нею и мамина жизнь.

 

Как надо и много, и мало,

Чтоб выжить в том страшном бою:

— Возьми! — протянула мне мама

Блокадную пайку свою.

 

Спустились вдруг ангелы с неба,

Зовут, приглашают в полёт.

Солёная корочка хлеба

Уснуть до сих пор не даёт.

В. Шумилин

 

Помни про хлеб!

Взметает ракеты космический век

В тревожную звёздную степь.

Не хлебом единым живёт человек,

А всё-таки помни про хлеб!

 

Чтоб ты от успехов в пути не ослеп,

Пекись не о злачных местах

И время цени, как блокадный тот хлеб,

Будь твёрдым в делах и в мечтах.

 

И в жизни должны мы оставить свой след

Во имя свободы Земли,

Чтоб зёрна давал нам блокадный тот хлеб,

Чтоб всходы в душе проросли.

В. Шумилин

 

Первый хлеб

И снова вспомнилась блокада:

С лица земли сметённый дом,

Солдат, вернувшийся из ада

Стоит над белым пустырём…

 

И огляделся, и не сразу

Походный «сидор» развязал,

И все нехитрые припасы

Рукам протянутым раздал.

 

Несу, не ем краюху хлеба —

Свой первый хлеб несу домой!

Он в руки мне не манной с неба —

Солдатской вложен был рукой.

 

Лишь мать заплакала тихонько

В линялый кутаясь платок,

И приговаривала только,

Мол, всё потом поймёшь, сынок.

 

И не был горек хлеб тот горький,

Тот хлеб военного пайка,

Но помню вкус шершавой корки

С глотком крутого кипятка.

Н. Шумилин

 

Январь

Я не забуду тот январь

Над замершей Невой,

И тот сухарь, ржаной сухарь,

От высушки кривой.

 

А был он все-таки хорош —

Сухой, как динамит.

В ушах, когда его грызешь,

Как будто гром гремит.

 

Его солдат мне подарил,

Высок и белобрыс.

О сыне что-то говорил.

Я плохо слушал: грыз.

 

Не повторится пусть вовек

Великая беда!

Но тот январь, мороз и снег

И тот высокий человек —

Со мной теперь

Всегда.

 

Слова красивые — пустяк,

И клятвы не нужны.

Он не забудется и так —

Кривой сухарь войны.

И. Фоняков

 

* * *

Блокадных будней откровенья

Не затянуть забвенья мгле.

Какое это наслажденье —

Жевать обычный черный хлеб!

 

Да, не кусать и не глотать,

А лишь жевать, жевать, жевать...

Упиться сладостью ржаною,

Остатком жизненных щедрот,

И дивной хлебною слюною

Наполнить весь голодный рот.

 

А чтобы хлеб жевался дольше,

Чтоб растянуть блаженства миг,

Мы режем ломтики потоньше

И на буржуйке сушим их.

А. Молчанов

 

Баллада о чёрством куске

По безлюдным проспектам оглушительно звонко

Громыхала на дьявольской смеси трёхтонка.

Леденистый брезент прикрывал её кузов —

Драгоценные тонны замечательных грузов.

 

Молчаливый водитель, примёрзший к баранке,

Вёз на фронт концентраты, хлеба вёз он буханки,

Вёз он сало и масло, вёз консервы и водку,

И махорку он вёз, проклиная погодку.

 

Рядом с ним лейтенант прятал нос в рукавицу.

Был он худ. Был похож на голодную птицу.

И казалось ему, что водителя нету,

Что забрёл грузовик на другую планету.

 

Вдруг навстречу лучам — синим, трепетным фарам

Дом из мрака шагнул, покорёжен пожаром.

А сквозь эти лучи снег летел, как сквозь сито,

Снег летел, как мука, — плавно, медленно, сыто...

 

— Стоп! — сказал лейтенант. — Погодите, водитель.

Я, — сказал лейтенант, — здешний всё-таки житель.

И шофёр осадил перед домом машину,

И пронзительный ветер ворвался в кабину.

 

И взбежал лейтенант по знакомым ступеням.

И вошёл. И сынишка прижался к коленям.

Воробьиные рёбрышки... Бледные губки...

Старичок семилетний в потрёпанной шубке...

 

— Как живёшь, мальчуган? Отвечай без обмана!..

— И достал лейтенант свой паёк из кармана.

Хлеба чёрствый кусок дал он сыну: — Пожуй-ка, —

И шагнул он туда, где дымила «буржуйка».

 

Там — поверх одеяла — распухшие руки,

Там жену он увидел после долгой разлуки.

Там, боясь разрыдаться, взял за бедные плечи

И в глаза заглянул, что мерцали, как свечи.

 

Но не знал лейтенант семилетнего сына.

Был мальчишка в отца — настоящий мужчина!

И, когда замигал догоревший огарок,

Маме в руку вложил он отцовский подарок.

 

А когда лейтенант вновь садился в трёхтонку: —

Приезжай! — закричал ему мальчик вдогонку.

И опять сквозь лучи снег летел, как сквозь сито.

Он летел, как мука, — плавно, медленно, сыто...

 

Грузовик отмахал уже многие вёрсты.

Освещали ракеты неба чёрного купол.

Тот же самый кусок — ненадкушенный, чёрствый, —

Лейтенант в том же самом кармане нащупал.

 

Потому что жена не могла быть иною

И кусок этот снова ему подложила.

Потому, что была настоящей женою,

Потому, что ждала, потому что любила.

 

Грузовик по местам проносился горбатым,

И внимал лейтенант орудийным раскатам,

И ворчал, что глаза снегом застит слепящим,

Потому что солдатом он был настоящим.

В. Лифшиц

 

* * *

...Но сквозь остывшую планету

на Ленинград машины шли:

он жив ещё. Он рядом где-то.

 

На Ленинград, на Ленинград!

Там на два дня осталось хлеба,

там матери под темным небом

толпой у булочной стоят,

и дрогнут, и молчат, и ждут,

прислушиваются тревожно:

— К заре, сказали, привезут...

— Гражданочки, держаться можно...

 

И было так: на всём ходу

машина задняя осела.

Шофёр вскочил, шофёр на льду.

— Ну, так и есть — мотор заело.

Ремонт на пять минут, пустяк.

Поломка эта — не угроза,

да рук не разогнуть никак:

их на руле свело морозом.

Чуть разогнёшь — опять сведёт.

Стоять? А хлеб? Других дождаться?

А хлеб — две тонны? Он спасёт

шестнадцать тысяч ленинградцев.

 

И вот — в бензине руки он

смочил, поджёг их от мотора,

и быстро двинулся ремонт

в пылающих руках шофера.

Вперёд! Как ноют волдыри,

примёрзли к варежкам ладони.

Но он доставит хлеб, пригонит

к хлебопекарне до зари.

Шестнадцать тысяч матерей

пайки получат на заре —

сто двадцать пять блокадных грамм

с огнем и кровью пополам.

О. Берггольц («Ленинградская поэма»)

 

Пулковский меридиан

(Отрывки из поэмы)

 

Глава вторая

Свет и тепло

 

3

Лежу и думаю. О чем? О хлебе.

О корочке, обсыпанной мукой.

Вся комната полна им. Даже мебель

Он вытеснил. Он близкий и такой

Далекий, точно край обетованный,

И самый лучший — это пеклеванный.

 

4

Он с детством сопрягается моим.

Он круглый, как земное полушарье.

Он теплый. В нем благоухает тмин.

Он рядом. Здесь. И, кажется, пошарь я

Рукой, перчатку лишь сними, —

И ешь сама. И мужа накорми.

 

5

А там, по Северной, сюда идут,

Идут составы — каждый бесконечен.

Не счесть вагонов. Ни один диспетчер

Не посягает на его маршрут.

Он знает: это посланный страной,

Особо важный. Внеочередной.

 

6

Там тонны мяса, центнеры муки,

И все это в три яруса грядою

Лежит в полкилометра высотою.

Но все это не доезжая Мги.

Там овощи. Там витамины «Ц»...

Но к нам им не добраться. Мы в кольце.

 

Глава четвертая

Год

 

6

На Ленинград, обхватом с трех сторон,

Шел Гитлер силой сорока дивизий.

Бомбил. Он артиллерию приблизил,

Но не поколебал ни на микрон,

Не приостановил ни на мгновенье

Он сердца ленинградского биенье.

 

7

И, видя это, разъяренный враг,

Предполагавший город взять с разбега,

Казалось бы, испытанных стратегов

Призвал на помощь он: Мороз и Мрак.

И те пришли, готовые к победам.

А третий, Голод, шел за ними следом.

 

8

Он шептуном шнырял из дома в дом,

Ныл нытиком у продуктовой кассы.

А в это время рос ледовой трассы

За метром метр. Велась борьба со льдом.

С опасностью, со смертью пополам

Был доставляем хлеба каждый грамм.

 

9

И Ладога, как птица пеликан,

Самопожертвования эмблема,

Кормящая птенцов самозабвенно,

Великий город, город-великан,

Питала с материнскою любовью

И перья снега смешивала с кровью.

 

10

Не зря старушка в булочной одной

Поправила стоявших перед нею:

— Хлеб, милые, не черный. Он ржаной,

Он ладожский, он белого белее.

Святой он. — И молитвенно старушка

Поцеловала черную горбушку.

 

11

Да, хлеб... Бывало, хоть не подходи,

Дотронуться — и то бывало жутко.

Начнешь его — и съешь без промежутка

Весь целиком. А день-то впереди!..

И все же днем ли, вечером, в ночи ли

Работали, учились и учили.

В. Инбер

 

Хлеб

Сестре Вале

 

Она делила хлеб на пятерых.

«Сто двадцать пять! Берите, братья, граммы!»

И понял я с той «неживой» поры:

Она делила хлеб точнее мамы.

 

Бледнели пальцы самых честных рук,

И стол скрипел, а мы вокруг стояли…

И в рёбрах слышен был сердечный стук,

А глаз «прилип» к тому, чего мы ждали.

 

Делила хлеб блокадною порой

И ни единой крошки не роняла.

Сурова жизнь. А я горжусь душой,

С которой капли чести не упало.

Ю. Петров

 

Паёк

Я иду из булочной

И несу паёк.

Посмотрю на хлебушек —

Сердце — ёк да ёк.

 

Хоть бы эту корочку

Можно было съесть.

Только дома в холоде

Ещё трое есть.

 

Ломтик прижимается

Тонкою рукой.

Сердце опечатано —

Хоть белугой вой.

 

Не допустит частое

Глаз родных упрёк…

Мать разделит поровну

Целенький паёк.

Ю. Петров

 

Довесок

Я помню,

Как в очередях зимой

По нам мели метели зло и резко,

Как нелегко,

Когда идёшь домой,

От хлебного пайка

Не съесть довеска.

А если съешь,

Так тягостен вопрос

В глазах людей,

Кто ждал приход твой дома...

 

Однажды я довеска не донёс.

Лишь раз.

Но помню

Холод глаз знакомых.

Ю. Воронов

 

* * *

Ах, как ты прозрачна над прошлым,

над давним завеса.

И не остановишь мигание частое век.

Седой человек вспоминает,

как съел он довесок,

Бессрочною казнью

казнится седой человек.

 

Не пробуй сказать,

что не мог бы судьбу изменить он.

Распалась, застыла

блокадной поры круговерть,

Чтоб день по минутам

из страшного прошлого вытек,

А в нем — тот довесок, довесок

и мамина смерть.

Г. Гоппе

 

Булка

Так начинался день на Пулковской,

На знаменитой высоте.

С утра фашист дразнил нас булкой,

Её вздымая на шесте.

 

Она, роскошная, большая,

Была отлично нам видна,

И на переднем нашем крае

Тут наступала тишина.

 

И лишь сердца стучали гулко.

Ты не забудешь, милый друг,

Как на шесте качалась булка,

Стоял безмолвен политрук.

 

Затем мой тёзка, минометчик,

Сглотнув голодную слюну,

Её сшибал ударом точным,

Истратив мину лишь одну.

 

И шли мы завтракать в землянку,

Стряхнув с колен окопный снег.

Там хлеба чёрного буханка

На восемнадцать человек,

 

На четверых черпак баланды —

Вот всё, что полагалось нам.

Не дожидались мы команды,

Чтоб расходиться по местам

 

И вновь примёрзнуть к пулемётам

По всем постам сторожевым,

По ложементам, и по дзотам,

И нашим точкам огневым.

 

За нами были горе, голод…

О, как нам ярость сердце жгла!

За нами был наш гордый город,

За нами жизнь его была.

Б. Лихарев

 

* * *

(Отрывок из поэмы «Хлеб»)

 

Васильевский заснежен остров.

Меня на санках привезли.

И мыли долго, и скребли,

Соскабливая с ног коросту.

 

Мне так хотелось есть, признаться,

Я думать о другом не мог.

И мне налили суп в солдатский,

Помятый боем котелок.

 

Я обжигался влагой жадно,

Такой немыслимой еды,

Хоть состоял тот суп, пожалуй,

Почти что из одной воды.

 

Я ел! И не наелся, каюсь,

А повар заглянул в котёл,

Чего-то там найти пытаясь,

Но ничего в нём не нашёл.

 

Тогда он, усмехнувшись горько,

Засунул руку в свой карман

И вытащил сухую корку,

Сказал мне тихо: «На, пацан»…

 

С тех пор я много перевидел

Мордастых, толстых, будь здоров,

В парадном и в затёртом виде

И злых, и добрых поваров.

 

Но, как сейчас, того я вижу

В затёртом косо колпаке.

И хлеб, протянутый мне, — жизнь —

В солдатской худенькой руке.

С. Лаевский

 

Блокадный хлеб

Я вспоминаю хлеб блокадных лет,

Который в детском доме нам давали.

Не из муки он был — из наших бед,

И что в него тогда только не клали!

 

Хлеб был с мякиною, макухой и ботвой,

С корой. Колючий так, что режет десна.

Тяжелый, горький — с хвоей, лебедой,

На праздник, очень редко — чистый просто.

 

Но самый сильный голод был, когда

Хлеб мы по два-три дня не получали.

Мы понимали, что война — это беда,

Но каждый день с надеждой хлеба ждали.

 

Не дни мы голодали, а года.

Хоть раз наесться досыта мечтали.

Кто видел, не забудет никогда,

Как с голоду детишки умирали.

Л. Хямелянина

 

Блокадные карточки

Туман повис, от труб фабричных дым…

В квартире, здесь, где холодно и хмуро,

В блокаду умер дядя Евдоким

От голода, а следом — тётя Шура.

 

В тумане чуть блестит Невы изгиб,

И ветер дым закручивает в кольца…

В шестнадцать брат под Пулковом погиб,

Уйдя на фронт сражаться добровольцем.

 

Здесь призрак хлеба ходит по пятам,

Проклятья тень осатаневшим немцам,

По карточкам всего сто двадцать грамм

В блокаду выдавали иждивенцам.

 

И память сохранила эти дни,

Дни мужества, дни скорби и печали,

Здесь умирали с голода они

Из-за того, что карточки пропали.

 

И было небо мягкое, как шёлк,

И это всё могло случиться с нами…

После войны я карточки нашёл

В лепном горшочке с медью и гвоздями.

 

И долго я в ладонях их держал,

И для меня с овчинку стало небо,

А в комнате, казалось мне, дрожал

Давнишний призрак холода и хлеба.

В. Чиркунов

 

Пропажа

Я позабыл, какой у хлеба вкус,

Давясь баландой с лебедой прогорклой,

И лишь ночами снился рыжий кус,

Душистый, тёплый, с ноздреватой коркой.

 

Нет, я тогда от горя не ослеп

В том ледяном, седом полуподвале.

Мы потеряли карточки на хлеб

И, голодая, — просто пропадали.

 

И было странно:

Каждый день, с утра,

Всё те же люди в очередь писались,

К прилавку прорывались «на ура»,

А нас отныне это не касалось.

 

На окнах — бельма, ледяная слизь;

От инея все стены полосаты…

…А карточки, проклятые,

Нашлись,

Через семнадцать лет,

В шестидесятом.

В. Кузнецов

 

Очередь за хлебом

Лютые морозы,

в доме кран замерз,

Выносить страданья

не хватает слез.

 

В очередь за хлебом

вновь пришла пора,

Силы собирает

мать моя с утра.

 

Отоварить карточки,

хлебушка достать,

Валенки и ватник

надевает мать.

 

На ноги распухшие

их, надев с трудом,

Не будя дочурку,

покидает дом.

 

Лестницей без света

ее не испугать,

Есть на то перила,

чтобы не упасть.

 

В темном переулке

холодно стоять,

Но смерти равносильно

очередь терять.

 

Город не сдается,

город не сдадут,

Где такие женщины

в городе живут.

Л. Меньшакова

 

Блокадные сухари

А бабушка сушила сухари

И понимала, что сушить не надо.

Но за её спиной была блокада,

И бабушка сушила сухари.

 

И над собой посмеивалась часто:

Ведь нет войны, какое это счастье,

И хлебный рядом, прямо за углом…

Но по ночам одно ей только снилось —

Как солнце над её землёй затмилось

И горе, не стучась, ворвалось в дом.

 

Блокадный ветер надрывался жутко,

И остывала в памяти «буржуйка»…

 

И бабушка рассказывала мне,

Как обжигала радостью Победа.

Воякой в шутку называла деда,

Который был сапёром на войне.

 

А дед сердился: «Сушит сухари!

И складывает в наволочку белую.

Когда ж тебя сознательной я сделаю?»

А бабушка сушила сухари.

 

Она ушла морозною зимой.

Блокадный ветер долетел сквозь годы.

Зашлась голодным плачем непогода

Над белой и промерзшею землей.

 

«Под девяносто, что ни говори.

И столько пережить, и столько вынести».

 

Не поднялась рука из дома вынести

Тяжёлые ржаные сухари.

Ян Бруштейн

 

Тает в часах песок

Тает в часах песок.

Вся голова в снегу.

Чёрствого хлеба кусок

Выбросить не могу.

 

Не понимает внук

Мой полуночный бред.

Шепчут, смеясь, вокруг,

Дескать, свихнулся дед.

 

Вынь мне из сердца боль,

Мой ленинградский Бог,

Чтобы муку и соль

Не запасал я впрок,

 

Не угождал беде

В мире, где тишь да гладь,

Веря, что чёрный день

Может прийти опять.

А. Городницкий

 

Ещё раз о хлебе

У всех есть в жизни острые моменты —

Я помню, хоть уж сколько лет прошло,

В столовой первокурсники-студенты

В друг друга хлеб швыряли со столов.

 

Улыбчиво куски с тарелок брали,

О всякой человечности забыв,

И радовались, если попадали

Сокурсникам в компоты и супы.

 

А на упрёки усмехались криво...

Была видна их дикость налицо.

И шум покрыв я, помню, что-то крикнул

Бросающему, первому, в лицо.

 

Откуда это? Что ж ещё им надо?

Иль это от того, что каждый сыт?

Неужто позабыли о блокаде,

Где жизнь и хлеб ложились на весы?

 

И сердце что-то сжало, стало душно,

Как-будто сам стоял перед судом.

Неужто не дойдёт до них? Неужто

Об этом не подумают потом?

 

Неужто не возникнет мысли зрелой

У них, людей совсем иных судеб,

Но те, кто пережили сорок первый,

Конечно знают, ЧТО ТАКОЕ ХЛЕБ.

 

2

Когда была нарушена блокада,

Под куполом весенней синевы,

Мальчонку, лет пяти, из Ленинграда

Пехота подобрала у Невы.

 

Опухшего от голода. И руки

Казались от того ещё длинней,

Стоял он переживший смерть и муки

Девятисот шестидесяти дней.

 

Протягивали шпроты, галеты,

Настои валерьяны и хвои,

А он шептал им: Хлеба! Дайте хлеба,

Ломая пальцы детские свои.

 

...Он ел, уткнув лицо в пахучий мякиш,

А по щеке слеза стелила след...

Не знаю, где теперь он, этот мальчик,

Но он сказал бы, ЧТО ТАКОЕ ХЛЕБ.

Ю. Терещенко

 

* * *

Я хлеба кусок, что упал ненароком,

Целую, подняв, и прошу о прощенье.

Не вытравит время блокады уроки,

Где ломтик был шансом дожить до спасенья…

 

Он сытен и мил... Сколько рук неустанно

Трудились на пашне и в жаркой пекарне,

Вложив часть души в этот, всеми желанный,

Душистый, родной каравай легендарный!

 

В нём — влага и соль, те, что в море бездонном,

В нём — заговор трав, сила солнца и неба…

И я до земли поклонюсь тем ладоням,

Что были причастны к рождению хлеба!

Т. Шатилова

 

Хлеб

Я возвращалась вечером с работы,

Отбросив все заботы и дела,

Как вдруг — слегка споткнулась обо что-то...

И сердце словно молния прожгла.

 

Нет, быть не может...под ногами хлеб,

Кусочек хлеба, как паёк блокады,

Лежит — черствеет прямо на земле,

Святой земле родного Ленинграда.

 

Мне сразу захотелось убежать

На Пискарёвки братские могилы,

Где вечным сном уснувшие лежат

Все те, кому когда-то не хватило

Такого вот кусочка...чтобы жить,

Пройти огонь блокадного кошмара...

И слёзы, словно капельки души,

Скатились на поверхность тротуара.

 

Шепчу «Простите» прямо в вышину,

В стальное, тихо плачущее небо.

Я не застала страшную войну,

Но с детства чётко знаю цену хлеба.

 

От бабушки, от мамы, от отца,

От всех, прошедших сквозь горнило ада

И ужасы проклятого кольца

С чудовищным названием «блокада».

 

Шепчу «Простите»... Не хватает слов,

Они застряли в горле плотным комом

И отдают в прожилочках висков

Сквозь толщу лет блокадным метрономом.

Н. Смирнова

 

Хлеб

Шел по земле пятидесятый…

И только пятый мирный год…

Как быстро все уже забыто!

Уже пресытился народ?

 

На Невском замерло движенье…

Не ночью, нет… средь бела дня…

Наперерез всему движенью

Седая женщина пошла…

 

Шагнула, как в огонь, как в бой…

Как будто телом заслоняла

Того, кто был не виден всем,

Но цену гибнущему знала…

 

Схватила прям из-под колёс,

К лицу, к губам, к груди прижала.

И на коленях перед ним,

Как над погибшим, причитала…

 

И в той дорожной суете

Она, как на суде, стояла…

В ее протянутых руках

Горбушка черная лежала…

 

Нет, не горбушка, а кусок,

Обезображенный бездушьем,

Размятый шинами машин

И всё забывшим равнодушьем…

 

А женщина держала Хлеб…

И с дрожью в голосе шептала:

«Кусочек этот бы тогда…

И сына я б не потеряла…»

 

Кусочек этот бы тогда…

Кусочек этот бы тогда!

Кто осквернил, кто позабыл

Блокады страшные года?

 

Кто, бросив на дорогу Хлеб,

Забыл, как умирал сосед?

Детей голодные глаза,

С застывшим ужасом… в слезах…

 

А Пискарёвку кто забыл?

Иль он родных не хоронил?

Там вечный молчаливый стон

Застыл с блокадных тех времен…

 

Там, в страшной братской коммуналке

Лежат умершие… вповалку…

Им не достался тот кусок,

Лежащий здесь… у ваших ног…

 

Кусок, не подаривший жизнь…

Кто бросил Хлеб — тот отнял жизнь…

Кто предал Хлеб — его вину

Суду погибших предаю…

 

Священный Ленинградский Хлеб —

Сто двадцать пять бесценных граммов —

Лежит в музее под стеклом,

Свидетель мужества и славы.

 

На Невском замерло движенье…

Седая мать, печаль храня,

Кусок израненного Хлеба

В руках натруженных несла…

 

Это подлинное событие, случившееся на углу Невского проспекта и набережной реки Мойки, свидетелем которого я была...

Л. Пожедаева

 

* * *

Не поверилось в юности мне б,

Что увижу своими глазами —

На помойках валяется хлеб…

И не крошками, а кусками.

 

На помойках валяется хлеб.

Как мне к этому относиться?

Нет с продуктами больше проблем,

Сыт народ! Этим надо гордиться!

 

Хлеб валяется на помойках

Во дворах моего Ленинграда.

Мне смотреть на это спокойно

Не даёт память детства — блокада.

 

Сыт народ! Я гордиться бы стал,

Сыт народ — хорошо без сомненья.

Жаль, что сытый народ потерял

К хлебу трепетное уваженье.

 

Жить сытней ленинградец стал

В сорок пятом, а с сорок шестого

На столах хлеб бесплатный лежал

В ресторанах, кафе, столовых.

 

Можно было зайти, присесть,

Взять стакан горячего чая

И бесплатно хлеба поесть,

Чувство голода утоляя.

 

Но и бедный, поев, и богатый

Недоеденный хлеб не бросали;

Как велось на Руси когда-то,

Крошки в рот с ладони ссыпали.

 

Хлеб, в помойках лежащий открыто

Для меня одно означает —

Память прошлого позабыта,

Память в сытости засыпает.

 

Миллион позабытых судеб.

Я смотрю, и берёт досада

На помойках валяется хлеб…

Значит — больше нет Ленинграда.

 

Горечь в душу вползает, друг.

Это чувствовать сердцем надо.

Всё ясней, всё живей Петербург.

И всё меньше в нём Ленинграда.

Е. Головчинер

 

* * *

«Хлеб прекрасен!

Пусть будет на каждом столе!» —

Повторять каждый день

даже как-то неловко...

Ну, а если валяется

хлеб на земле —

в Ленинграде...

на станции Пискарѐвка?!

С. Давыдов

 

Баллада о хлебной корке

(посвящаю маме)

 

Я жил на даче.

Утром летним

Хозяйка вещи принесла,

Сказала глухо:

— На последнем

Внучонка чтобы увезла. —

Моя двоюродная бабка

Совет восприняла всерьез —

В кошелку зонт, меня в охапку —

И с дачей все. Прощай, колхоз.

 

И вот последний паровозик,

С тремя платформами к нему,

Увозит нас домой,

Увозит,

Оставив станцию в дыму...

И вдруг, почто что нашим курсом,

Игриво крылья наклоня,

Из неба вывалился «юнкерс»

И начал падать на меня.

 

Наш паровозик, словно кляча,

Сопел, пыхтел и тряс трубой,

А немец вывернул и начал

Крупнокалиберный разбой.

Я был распят на чемодане,

А сверху, сквозь зубную дрожь,

— Не дрейфь, — кричала бабка Аня, —

Нас даже пушкой не пробьешь! —

 

Но паровозик путь опасный

Осилил всё же — и назад.

Платформы встали на запасный,

А нас на «дачном» —в Ленинград.

Моя двоюродная бабка

Столбы считала за окном,

Потом сняла с макушки шляпку

И тихо всхлипнула: — Живём...

 

Но ты не смей пугать мамашу,

Сама скажу в конце войны,

А нынче тесто в ночь заквашу

И дуйте в гости на блины. —

Но время рвалось, как граната,

И в гости съездить не пришлось,

Однако блинная цитата

Во мне застряла, словно гвоздь...

 

И снова мой зеленый остров,

Мой Голодай,

На нем всегда

Мы жили весело и просто,

Пока не грянула беда.

Мы очень быстро излечились

От пряток, штанера и драк,

В бомбоубежище учились,

В тревогу лезли на чердак.

 

Десятилетний, длинношеий,

Я свыкся вроде бы с войной,

И только братские траншеи

Пугали жуткой тишиной,

Там первоснежной простынею

Накрыло сложенных вчера...

А в черном небе надо мною

Рубили ночь прожектора.

 

Потом зима. Морозный молот

Заколотил водопровод,

Казался нестерпимым холод

И долгим, бесконечный год.

Уже никто не ждал, «где ухнет»,

И не шептал, что «пронесло».

Соседи стали жить на кухне,

Плита на кухне — там тепло!

 

У нас в семье свои оттенки —

Мы спим в пальто, в пальто живем,

Поскольку градусник на стенке

Всю ртуть оставил под нулем.

Придет рассвет — уходит мама,

А я на улицу — в ларек,

Сто двадцать пять блокадных граммов

Несу как праздничный пирог.

 

— Съедай же! — все во мне кричало,

Но я на стол кладу кусок

И режу вдоль его сначала

И часто-часто поперек.

Не спрашивай: — Так больше разве? —

Нет, это тайна бытия,

Мной так растягивался праздник

Соединенья: хлеб и я.

 

Я знал, что мама в этот вечер

Опять поделится пайком

И скажет грустно: — Человечек,

Давай по крошке с кипятком? —

Но днем в холодной комнатенке

Я шумно шарил по углам

И все отыскивал в потемках

Какой-то несъедобный хлам...

 

...Однажды, на нос сдвинув шапку,

Я вспомнил, сидя у стены,

Свою двоюродную бабку

И приглашенье на блины.

Быть может, ум зашел за разум,

А может, бред голодных снов,

Но я решил немедля, сразу

Дойти до бабкиных блинов.

 

Я топал, как трамвай «четверка» —

По Голодаю и вперед —

И вдруг, на Малом, вижу —корка,

Кусочек хлеба, вмерзший в лед.

Кто выронил богатство это?

Вор, убегавший от ларька?

А может, в страшный час предсмертный

Разжалась слабая рука?

 

Не знаю.

Лед я скреб ногтями,

Грел руки, пряча под пальто,

И думал:

«Хлеб оставлю маме,

Не съем ни крошки ни за что!»

Зато, когда наступит вечер,

Я корку вытащу тайком,

Скажу, как мама:

— Человечек,

Давай по крошке с кипятком?

 

Всё!

Скрыта в варежке находка,

Ладошку жжет подарок мой,

И по-блокадному, неходко

Я начал двигаться домой:

Разбитый дом... река Смоленка...

Прошел до половины путь...

И тут во мне:

— Ну съешь маленько,

Совсем немножечко, чуть-чуть. —

И я себе ответил: — Ладно!

Итог обидным был до слез.

Да, вышло так, что я к парадной

Пустую варежку принес...

 

Узнал я позже на Урале

О бабке Ане. Что у ней

Из сумки карточки украли —

В один из злополучных дней.

Подумать страшно, как ей было!

И в тот проклятый день войны

Она уже не выходила...

А я собрался на блины.

Куда свезли ее, не знаю.

Но если цапнет нерв за нерв,

Я бабку Аню вспоминаю,

Ее бесстрашное:

— Не дрейфь!

И в зимний день морозный, синий

От всех, кого смогли спасти,

Поклон вам, женщины России,

Спасибо, мама, и прости...

Л. Гаврилов

 

Краденный хлеб (блокадная быль)

посвящается Ковалевской Александре Кирилловне, навечно занесённой в книгу памяти блокады

 

1.

Смотрит голод пустыми глазницами,

Взгляд холодный пронзает насквозь...

И не спрятать глаза под ресницами:

Мысль о хлебе — как в черепе гвоздь,

 

Не уснуть ... Участилось дыхание,

Сводит спазмами тощий живот,

А под веками — мушек порхание:

Голод болью и страхом живёт.

 

Болен я. Умирать очень страшно мне.

Я как будто оглох и ослеп...

Хорошо на войне брату старшему:

Каждый день ест он кашу и хлеб!

 

Хлеб... Я съел за троих всё до крошечки...

Маме с дедом не нужно... Мертвы...

Мне бы хлеба ещё хоть немножечко ...

Или супа... Да просто травы!..

 

Я бы съел сто буханок, наверное!..

Если в булочной... на пол... из рук...

У кого-нибудь... корочка хлебная...

Обязательно выпадет вдруг!

 

Шапка... шарф... рукавицы и валенки...

На пальто — тёплый мамин платок.

Он дойдёт! Старшеклассник, не маленький!..

А мороз небывало жесток,

 

И в глазах пляшут звёзды и молнии...

Снег мелькает... идти нелегко.

Возле булочной люди безмолвные

За блокадным толпятся пайком.

 

Драгоценные граммы, спасение —

Чтоб не сгинуть в голодном аду.

А ему бы немного везения...

«Я без карточек... Просто зайду...»

 

2.

У прилавка пристроился в очередь —

Молчаливо пустили вперёд.

Видно было: стоять парню мочи нет,

И понятно, что днями помрёт...

 

А поверивший в чудо всё ждал ещё

Крошку... корочку... хлебушка всласть!..

Взгляд растерянный, жалкий,

блуждающий:

Всюду ноги... и негде упасть

 

Корке хлеба, ему предназначенной...

Вдруг увидел: прилавок... весы...

Гири... нож... посреди всякой всячины —

Хлеб! И зыркнула взглядом косым

 

За прилавком стоящая тётка, но

Он успел! Ухватил тот паёк!

Всё из хлебного запаха соткано!

Откусить... и бежать со всех ног!

 

А в дверях-то поймали... И в ярости

Хлеб украденный стали искать...

Не нашли. Ничего. Даже малости —

В рот успел весь кусок затолкать

 

И — давился... Карманы оторваны,

Сотрясает холодная дрожь...

«Да катись на четыре все стороны!»

Дать по шее — да хлеб не вернёшь...

 

3.

Лютый голод, над городом властвуя,

Не во всех состраданье убил...

У прилавка кричала несчастная,

Враз последних лишённая сил.

 

Жизнь украдена волею случая,

Что нелепей, страшней не сыскать.

Для детей это смерть неминучая!..

И кричала в истерике мать.

 

Смертный вой и сухие рыдания

Каждый слушал и видел своё:

Дети... голод... потери... страдания...

Чем помочь и утешить её?..

 

Продавщица усталая строгая

Вдруг прикрикнула: «Ну-ка, не вой!

Не ори! Щас... отвешу немного я,

Отнесёшь хлебца деткам... домой».

 

И отрезала ломтик спасения,

Незаметно смахнула слезу.

Измождённая мать в потрясении

Прошептала: «Дай бог... Отнесу!»

 

Чёрный, липкий... кусочек живительный

Ей в ладонь истощённую лёг.

И, вдохнув аромат упоительный,

Завернула подарок в платок.

 

«От греха... так и съела бы сразу я!»

Шла домой, узелки теребя:

Много их на платке понавязано —

Хлеб спасала уже от себя...

 

Сил хватило добраться у матери.

День морозный короткий угас.

Хлеб делила спокойно, внимательно

И давала по крошке... не враз...

 

Мать спасла дочерей... вместе выжили

И давно им не кажутся сном

Хлеб, и кошка, и солнце над крышами.

 

...Но в ночи всё стучит метроном.

Н. Журавлёва

 

Блокадная память

Плачет мама по праздникам,

Почему — не пойму…

Гости самые разные

веселятся в дому.

 

Мама всем очень рада,

но поставит пирог —

пред глазами — блокада

и блокадный паёк…

 

Ох, какое раздолье,

песни, праздная речь!..

Сколько этим застольем

Можно б жизней сберечь!

К. Рябенький

 

Баллада о совести

3 февраля 1942 года в блокадном Ленинграде умер от голода Даниил Иванович Кютинен, один из самых честных и порядочных людей нашей эпохи. Он умер прямо на работе, в пекарне, в возрасте 59 лет. Умер от истощения, не съев ни грамма больше положенной нормы хлеба.

 

В этих грустных глазах

лютый холод блокады,

но в душе, как стена,

его совести твердь.

Пёк он бережно хлеб

для всего Ленинграда.

А его погубила

голодная смерть!

 

Горький, чёрный тот хлеб,

трудный, жёсткий, блокадный,

со слезами, с молитвами,

с общей бедой.

Грели руки его тонны

тёплых буханок,

но себе, умирая, он не взял

ни одной!

 

Ни кусочка! Ни крошки!

Голод — спутник коварный...

Как же мог устоять

от соблазнов Земных?

Не погиб он в бою.

Умер тихо в пекарне,

своей волей упрямо

спасая других.

 

Он не смог, не посмел

искушению поддаться.

Но сумел устоять,

победить и стерпеть.

Каждый день он спасал

от беды ленинградцев,

обрекая себя на голодную

смерть.

 

В той жестокой войне,

средь душевного хлама,

где порядочность с честью

поднялись в цене,

он не съел больше нормы

хлеба даже ни грамма,

этим совести норму

увеличив вдвойне.

 

...Да, потомкам его

есть чему удивляться.

Как не сгнила душа

в те суровые дни?!

Есть сомнения?

Взгляните в глаза ленинградцам,

кто смертям всем назло

оставались людьми!

 

Эту горькую правду

вспоминать чаще надо!

Всех, кто умер и выжил,

но душой не мельчал.

Я встаю на колени

перед тем, кто в блокаду

человечьею совесть

на кусок не сменял!

Е. Черных

 

Подвиг блокадного пекаря

Жил в Ленинграде Кютинен Даниил Иванович, финн по национальности. Всю жизнь он проработал пекарем на Левашовском хлебозаводе. 3 февраля 1942 года, в возрасте 59-ти лет он скоропостижно скончался на рабочем месте от истощения. Был похоронен в Братской могиле на Пискарёвском кладбище, о чём гласит запись в Книге Памяти Блокады Ленинграда: Кютинен Даниил Иванович, 1883 г.р. Место проживания: Большеохтинский пр., д. 68. Дата смерти: февраль 1942. Место захоронения: Пискаревское кладб. (Блокада, т. 17)

 

В муке опять столярный клей,

да хвоя смолота.

Твой, Ленинград, блокадный хлеб —

дороже золота.

Формуют тесто в кирпичи,

как глину вязкую.

И пламя слабое в печи

трещит неласково.

 

Февральской стужи новый шквал

в ледащем городе.

В пекарне хлебопёк упал,

не сладив с голодом.

Ведь мог бы крошек горсти две

сглотнуть по-божески,

или припрятать в рукаве

и стать… ничтожеством.

 

Другие всё равно сжуют:

судить-то некому.

Хоть пал старик и не в бою,

но ЧЕЛОВЕКОМ был.

Отринул город на Неве

метелью ветренной

души неугасимой свет

в порыве жертвенном.

 

Снежинки, словно из муки,

кутьёй — на Братскую.

Как наст, крошилась на куски,

эпоха адская.

Споткнувшись, скорбный ангел сник

на мёртвой наледи,

перо средь строк блокадных книг

оставив Памятью…

Е. Кабалин

 

Партизанский обоз с хлебом для Ленинграда

В ленинградских домах

горе, горе в глазах,

море, море заботы ...

 

Хлеб везут на возах,

бьют фашистские доты.

Молодой ездовой

в снег упал головой,

чтоб досталась мне — позже —

горбушка.

И в жару медсестра

бредит в дровнях с утра ...

А обоз провести еще нужно.

 

Жизнь на чашу весов

положу я без слов,

а на чашу другую —

хлеб, который в крови,

хлеб, который в любви...

 

Ем я хлеб и ликую.

О. Шестинский

 

Хлеб наш насущный (поэма)

Василию Тимофеевичу Христенко,

первому секретарю Шипуновского райкома Алтая,

Герою Социалистического Труда

 

I

Ломоть хлеба —

это гнездо, где затеплилась Жизнь;

ломоть хлеба —

это гора, откуда видно окрест;

ломоть хлеба —

это атомы, которые заряжают Искусство.

 

Слыша добрые вести,

видя силу страны,

хлебу мы честь по чести

поклониться должны, —

хлеб всемирно огромен,

жизни сущей венец,

брат мартенов и домен,

космодромов отец.

 

II

Мне странно, что там, где мартены,

как будто проплыл надо мной

тревожащий запах ячменный,

волнующий запах ржаной.

 

Хоть общего вроде и мало,

но зримо во все времена

есть что-то в зерне от металла,

а в нем что-то есть от зерна.

 

Издревле ведь в гордом подземье

и зерна, и россыпи руд

живут, как соседские семьи,

и соки для жизни берут.

 

III

Молодой командир продотряда,

он равняет усталых солдат

не для выучки, не для парада —

для борьбы, где ни шагу назад.

 

В пятистенках, ядреных и мрачных,

ненавидяще взгляды остры...

«Нету хлеба —

хрипит подкулачник, —

хоть гоняй по амбару шары!»

 

Но когда уж из ям потаенных

на подводы грузили зерно, —

были злее ножей вороненых

взгляды, брошенные в окно.

 

Молодой командир продотряда

говорит, отходя от дверей:

«Все зерно для детей Петрограда,

голод мучает малых детей...»

 

А когда они скрылись за лесом,

из боярышника вослед

ненависть полыхнула обрезом

в командира семнадцати лет;

 

пуля в сердце ударила с ходу, —

побелел, на тростинку похож,

надломился, упал на подводу,

на ни в чем не повинную рожь...

 

Хлеб, войдя с изначальности самой

в человеческое бытие,

или жизнь оборачивал драмой,

или делал счастливой ее.

 

IV

Лишь печаль и забота

в детском сердце моем...

Запах хлебозавода,

запах в сорок втором.

Умер запах цветочный,

умер запах травы...

Аромат мой полночный

хлебный возле Невы.

 

Подышу я глубоко,

поведу головой...

У ворот одиноко

все стоит часовой.

Собираются люди,

рой голодных теней.

Подышали — и будет,

вроде стало сытней.

 

Может, ночью приснятся

калачи на печи...

Ах, как трудно расстаться

с ароматом в ночи!

И навеки целебный

этот запах во мне...

Честной мерою хлебной

мерю все на земле.

 

V

За окошком поле плыло,

ровное, как плот...

Тысяча семьсот их было,

тысяча семьсот.

 

От Кобоны раскаленной,

жаром детских мук,

шел землей непокоренной

эшелон на юг...

 

Город, болью обожженнный,

в нем остался я,

в душной давке эшелонной

не было меня.

 

Я еще увижу столько

за свои деньки!..

В эшелоне Петька с Колькой —

все мои дружки.

 

Едут мальчики, мечтая

по всему пути —

посреди степей Алтая

хлебушко найти.

 

И на каждом полустанке,

сняв слезу платком,

подносили им крестьянки

крынки с молоком.

 

Но вдоль той дороги дальней,

насыпной земли,

одиноко и печально

холмики росли.

 

Паровоз грохочет с пыла,

мчится — не ползет...

Родина в окошке плыла,

всех не счесть красот...

Тысяча семьсот их было,

прибыло семьсот.

 

Есть селенье Шипуново

посреди степей...

Их, оставшихся без крова,

сумрачных детей,

обогрело Шипуново,

не глядело в рот,

напоило и обмыло...

Тысяча семьсот их было,

прибыло семьсот...

Эту ласку, Шипуново,

жизнь тебе зачтет.

 

...А едва сошли с перрона

дети,

их в упор

золотой своей короной

окружил простор.

 

Хочешь —

трогай хлеб руками,

нежь зерно в горсти.

Если б можно было маме

горсть зерна снести...

 

И какой-то необычный

отблеск был в тот час —

цвет прекрасный,

цвет пшеничный

зрел в глубинах глаз.

 

VI

Я увидел:

кем-то брошенный на землю ломоть хлеба,

в поры въелись песчинки,

румяная корочка потемнела от пыли...

Так бывает брошена мать

своими детьми,

и она коротает недели,

вглядываясь в даль дороги,

над которой вечное пыльное облако.

Так бывает брошена пашня

крестьянином,

и она зарастает ольшаником,

неприхотливым и цепким,

страдая в дождливые ночи.

 

Я не войду в те двери,

не сяду за столом,

где в сытом, и пустом,

и злом высокомерье

народное добро

сметают равнодушно

в помойное ведро...

Я не войду в тот дом,

не сяду за столом

беседовать послушно.

 

VII

Послевоенное поле ржаное,

как тебя холил народ,

ты защищало, словно бронею,

русский народ от невзгод.

 

Поле ржаное, рваное, в шрамах

вырытых наспех траншей,

ты оживало в ладонях упрямых

русых твоих сыновей.

 

Ты покрывалось покровом зеленым,

чтобы навеки потом

в жизни народа не быть полигоном,

но — хлебосольным столом.

 

Нам по-сыновьи днями, ночами

землю лелеять сейчас!..

Во поле не васильки...

То очами

павшие смотрят на нас.

 

VIII

А сейчас уже лето,

уже лето давно,

колос желтого цвета

поднял к небу зерно;

в колосе

на рассвете

зерна смуглы с лица,

словно малые дети

на плече у отца.

Каждый колос с особой

судьбою своей,

с доброй мыслью высокой

и с верой в людей.

Потому, знать, по полю

иду я опять,

что могу свою долю

только в поле понять.

 

IX

Из письма Василия Тимофеевича Христенко

«На Алтае я провожу уже двадцать первую страду

и всегда начинаю ее, как первую: привыкнуть к ней,

выработать в себе спокойное безразличие к ней или

даже спокойствие — нельзя».

 

X

Монолог Василия Христенко

Бросаю полновесное зерно

в весенний день,

ращу его под солнцем,

чтобы убрать осеннею порой.

Пусть скупо сказано,

но в будничности этой

вся жизнь моя.

 

...Рассвет еще туманен,

но выхожу я в поле,

рожь, как грива волшебного коня,

по ветру льется;

закрыв глаза, я рассказать могу

о жизни поля, как о жизни брата,

но нынче

как будто поле увидал впервые,

и потому иду среди колосьев

неспешною походкой, в горсть беря

тугих колосьев звонкие охапки;

я глажу их,

шершавой кожей пальцев

биенье сока в стебле ощущаю.

Да, колос мой созрел!

И спрятанную в зернах

неистовую ядерную силу

он высвободить для людей готов.

От мощи взрыва миллиарда жарких

колосьев

не растают города,

как темный снег под солнцем;

и планета

не треснет вдруг по швам;

и даже стекла

не вздрогнут от нахлынувшей волны.

От мощи взрыва миллиарда жарких

колосьев

просто ярче вспыхнут щеки

у мальчиков и девочек России;

и оживлённей

потечет чугун

из-под папахи домны, —

это струи

прочертят по лицу Земли морщины,

и мужественней станет лик Земли;

а в городах и селах у хозяек

на газовой плите и в русской печке

приветливо забулькают кастрюли

и подмигнут, подбрасывая крышки...

От мощи взрыва миллиарда жарких

колосьев

хлынет вольно и напевно

река зерна, прокладывая русло...

Я чувствую не просто хлеборобом

себя в минуты этого рассвета,

но человеком, от которого зависят

Земли улыбка

или плач Земли...

Да, колос мой созрел!

«Пора!..»

И мне в ответ

грохочут тысячи комбайнов,

на нивы надвигаясь...

 

XI

Из письма болгарского друга

Марко Недялкова Василию Христенко

Я помню деревенский хлеб, как будто

ломоть сейчас ломаю не спеша...

Хлеб, крупной солью подсоленный

круто,

я дома ел, и таяла душа.

 

Из печи огнедышащего чрева

мать на лопату каравай брала

и пробовала, чтоб не подгорела,

чтоб корочка румяною была.

 

По запаху его, по аромату

определяла мама точный срок,

вновь каравай сажала на лопату

и говорила мне:

«Отрежь, сынок!»

 

Он, хрусткий, словно сахар,

пропеченный,

что в жизни слаще этого куска?..

Мир полон доброты неотвлеченной —

простой, как хлеб иль кружка молока.

 

О хлебный дым над кровлею отцовой

в родном балканском каменном селе...

Хлеб наш насущный, мудрый и суровый,

растущий в поле,

снящийся во сне!

 

Увижу ль печь под деревенской крышей,

взволнованным переступя порог,

и снова материнский голос слышу:

«Нет выше хлеба ничего, сынок!»

 

XII

Перечислить не смогли б

все творенья человека:

украинский пышный хлiб,

жар грузинского чурека,

сдоба Добруджи бела

славной выпечки болгарской,

и лаваш, подарок царский —

песнь армянского стола...

Но существенно одно:

пар от хлеба, как дыханье,

по утрам, пока темно,

прогревает мирозданье.

 

XIII

Посидим, Василий Тимофеевич,

непривычно тихо за окном.

Отошли дожди и суховеи,

пряно пахнет убранным зерном.

 

Говорят: «Не хлебом, мол, единым...»

Кто так говорит, — наверно, слеп...

Я читаю по твоим морщинам

повесть о твоей борьбе за хлеб.

 

В том, как зерна наливались в гуще

молодых колосьев добела,

заключался интерес твой сущий,

а точнее — жизнь твоя была.

 

И в зерне, как в сказочном кристалле,

обнаруживал ты существо

радости людской,

людской печали —

опыт человечества всего.

 

И какое это счастье, право,

верить, что с признательностью ждут,

каждый человек и вся держава,

новый хлеб, венчающий твой труд.

 

Отдал ты и ум, и пыл, и чувство, —

а не то, что просто повезло, —

обратя в народное искусство

самое земное ремесло.

О. Шестинский

 

Баллада о хлебе

Музыка: В. Успенский, А. Броневицкий

Исп.: Э. Пьеха

 

Вчера на улице моего города

я увидела кусок чёрного хлеба.

Я увидела людей, которые шли мимо хлеба.

Некоторые даже спотыкались об этот замёрзший кусок.

Я увидела этот хлеб и этих людей

на улице моего города...

 

Мама, ты далека, словно детство.

Ты так давно не со мной,

Но помню я каждой клеточкой сердца —

Ты хлеб называла «святой».

 

Хлеб, который деды растили

В поту до конца своих лет.

Святой для Франции, Польши, России —

Хлеб, хлеб, хлеб…

 

Хлеб под ногами, хлеб под ногами.

Торопятся люди, проходят молчком.

Четыре пайка лежат блокадных

В городе моём…

 

Вы вырастали весёлыми, сильными,

Не зная военных дней.

Небо над вами синее-синее —

Хлеб ваш белей и белей.

 

Людям, которые знают блокаду,

Можешь ли ты смотреть в глаза?

Пусть они скажут, что значит надпись

«Опасная сторона…»

 

Те, кому хлеба того не хватило,

На Пискарёвском лежат.

Чёрного, чёрствого, самого малого…

Они даже мёртвые хлеба хотят.

 

Хлеб, который в окопах делили,

Сухарь на двоих разломав...

Хлеб, который мне мать давала,

Кусок от себя оторвав...

 

Хлеб под ногами, хлеб под ногами …

Торопятся люди, проходят молчком.

Четыре пайка лежат блокадных

В городе моём.

Л. Палей