Елена Рывина: «Я была счастливой. Это — много. Этого хватило мне на жизнь!»

 

Сегодня исполнилось 115 лет со дня рождения Елены Израилевны Рывиной (1910 —1985), советского поэта, журналиста, автора стихов о любви, ещё в советские времена написанных вместе со стихами Асадова чуть ли не в каждой девичьей тетрадке. Ее стихи о любви, о войне, блокаде, о Ленинграде и его пригороде Пушкине, где она прожила большую часть жизни, публиковались в газетах и журналах, в поэтических сборниках. Наверняка вы помните сточки из них: «Спеши. Не жди удара грома. Пока он жив и ты жива, — не медли говорить живому любви и нежности слова!», «Однажды — послушай — однажды любовь приходила ко мне», «А может, любовью зовётся всё это? Но кажется, люди не спят до рассвета...», «За окном дожди лютуют, а у нас с тобою вьюга: Говоришь, что не люблю я, что недобрая подруга...», «Я хочу тебя увидеть на мгновение, во сне», «Если ты терять меня не хочешь, то прошу — побереги меня!», «Любимые уходят не на день — на века», «Жду тебя, любимый мой, каждый день и час...»

Елена Рывина родилась 31 января 1910 года городе Мозырь, который стоит на реке Припять, в Минской губернии, в еврейской семье учителей. В 1919 году семья Рывиных переехала в город Пушкин и проживала в одном из домов в Ляминском переулке. Здесь прошло её детство. До 1918 года город Пушкин именовался Царское Село, с 1918 по 1937 год — Детское Село, а с 1937 года город Пушкин.

Если ваше детство тоже пробежало

Переулком Ляминым в Детское Село,

Если переулок Лямин и для вас

Как тихий голос мамин…

В 1921 году семья переехала в Ленинград. И проживала в общежитии по адресу ул. Герцена, дом 52. Потом семья Рывиных переехала по адресу Дворцовая набережная, дом 10, кв. 49. Лена училась в 3-й Советской Единой Трудовой школе. Затем продолжила обучение на Высших Государственных Курсах Искусствоведения и в 1929 году была переведена в Ленинградский Государственный Университет (ныне СПбГУ) на филологический факультет.

Первые стихи двадцатилетней студентки были опубликованы в газетах «Смена» и «Комсомольская правда» в 1931 году. После окончания Ленинградского Государственного Университета в 1934 году Елена стала литературным сотрудником ленинградских газет и журналов. «Лена Рывина, — вспоминал Евгений. Шварц, — гимназистка до седых волос, черноглазая, искренняя, болезненная и до того нервная, что двух мыслей ей не связать» (Евг. Шварц. Телефонная книжка. 1997). В 1938 году вышла первая книга её стихов «Двадцать песен». Вс. Азаров: «Елена Рывина — отличный ленинградский поэт, прошедший большую и нелегкую жизненную школу. Мне кажется, что неизменная молодость души была свойственна как её поэзии, так и всей ее жизни. Мы познакомились с Леной в редакции молодежного журнала «Юный пролетарий», где она работала в середине 30-х годов. Это была темноволосая красивая девушка. с горящими чёрными глазами, порывистая, непримиримая ко всему, что казалось ей несправедливым или мелким.» «Юный пролетарий», первым редактором которого был легендарный краснопутиловец Василий Алексеев, собрал тогда вокруг себя весь цвет молодой ленинградской литературы. Редактировал журнал совсем тогда юный Пётр Капица, на страницах этого молодёжного издания печатались Юрий Герман и Лев Канторович, Борис Корнилов, Павел Шубин и многие другие, чьи имена мы видим сейчас на стендах библиотек, на корешках однотомников и собраний сочинений».

Перед войной Елена Рывина писала песни. Её тексты использовали многие композиторы. Вс. Азаров: «Мы выступали с Еленой на заводских литературных вечерах, участвовали в радиопередачах, ездили в Сланцы, в Хибины, на Украину. Елена Рывина в соавторстве с замечательным ленинградским композитором Виктором Томилиным написала ряд антифашистских песен, широко тогда известных у нас и за рубежом. Среди них песни о Тельмане и Долорес Ибаррури. В Германии в те годы воцарился кровавый гитлеровский режим. Тельман был брошен в Моабитскую тюрьму. В Испании шла революционно-освободительная война, в которой рядом с республиканцами сражались против фашистов бойцы интернациональной бригады. Я помню первомайские, октябрьские праздники в Ленинграде, когда тысячи. демонстрантов, вся Дворцовая площадь пела, скандировала, повторяла слова Елены Рывиной: «И голоса звучат отдельные, сливаясь вместе в один призыв — «Дорогу Тельману! Свободу Тельману! Вождь пролетариев да будет жив! На её слова охотно писали тогда и другие молодые ленинградские композиторы, в их числе Василий Павлович Соловьёв-Седой.» На закрытом конкурсе на лучшую песню о Ленинграде она получила сразу две премии — первую с композитором В. Соловьёвым-Седым и третью с Д. Прицкером. Её песни выходили в Музгизе. На тексты Елены Рывиной писали песни В. Соловьев-Седой, К. Листов, С. Чичерин, А. Юдин, В. Томилин, О. Борамишвили, В. Волошников, Ю. Тюлин и др. Это песни: «Над моей Невой», «Песня о Ленинграде», «О городе Ленина», «Песня Балтийских моряков», «Краснознамённая сюита», «О друге». Музыку к текстам песен на её стихи к кинофильму «На отдыхе» (1938) написал И. Дзержинский. Тексты песен Рывиной (с нотами) вошли в первый сборник «Походный песенник» (Л.: Музгиз, 1941). «Песня о Ленинграде» создана в 1937 году, за четыре года до Великой Отечественной войны, но воспринимается, как будто город уже перенёс блокаду, до того патриотичны её слова любви и признательности мужеству ленинградцев.

Перед войной Елена Рывина выпустила первые три сборника стихов — «Двадцать песен» (1938), «Над моей Невой» (1939), «Лирика» (1940). Стихи Елены Израилевны отличались чётким и точным ритмом, живой авторской интонацией, искренностью. В 1939 году её приняли в члены Союза Писателей. Кто знает, как дальше могла сложиться судьба этой молодой, красивой, талантливой девушки, если бы не Великая Отечественная война... Перед самой войной она в который раз приехала с делегацией ленинградцев в Пушкинский заповедник. Буйно цвела черемуха, пели соловьи, — она не знала, что вскоре все это подвергнется поруганию и испепелению.

Началась Великая Отечественная война. Уже 28 июня 1941 года Ставка Верховного Главнокомандования утвердила план формирования Ленинградской армии народного ополчения (ЛАНО). Около 150 писателей — примерно половина состава Ленинградского отделения Союза писателей ушло в армию и на флот. Те, кто по возрасту или по состоянию здоровья не подлежал мобилизации, сразу же записались в народное ополчение (около сорока человек). Елена, выдержав длительную стычку со старенькими родителями и никуда не уехав, отправилась записываться в народное ополчение. Её фамилию занесли в списки, и она стала ждать вызова на передний край. В это время была организована газета народного ополчения «На защиту Ленинграда», Елена начала работать в ней. Части народного ополчения постепенно становились кадровыми или сливались с кадровыми. Газету закрыли. Рывина стала работать в газете «На страже Родины». В это время под руководством Всеволода Вишневского при Балтфлоте и под руководством Николая Тихонова при политуправлении Ленфлота были сформированы два писательских воинских подразделения. Вместе с А. Прокофьевым, В. Саяновым, И. Авраменко, Е. Федоровым стала работать в группе под руководством Николая Тихонова Елена Рывина. Она была единственной женщиной, и ей присвоили младшее звание — капитан интендантской службы.

Члены группы постоянно были в редакциях армейских, дивизионных, флотских, корабельных газет, помогали своим пером, учили молодых журналистов. Часто выступали перед солдатами и матросами. Обязательно посещали те участки фронта, где готовилось наступление. С 23 июня 1941 года по 9 мая 1945 года в газете Ленинградского фронта «На страже Родины» опубликовано четыре публикации Рывиной, в газете «Ленинградская правда» — 12 публикаций, в газете «Смена» — 9 публикаций. В годы войны Елена Рывина часто выступала в составе агитбригады при Балтфлоте. Много выступала на радио, читала свои стихи. Во время войны Елена вела дневник, где карандашом на кальке записывала события военных дней.

Редкий литературный сборник той поры выходил без стихов Рывиной: «Родина зовет» (два выпуска 1941), «Слава отважным» (1942), «Тебе, Ленинград!» (1942), «Армии нашей» (1943) и др. Публиковалась рядом с О. Берггольц, А. Ахматовой, Н. Тихоновым, М. Зощенко, В. Кетлинской, М. Слонимским, В. Кавериным, М. Дудиным, В. Лившицем, А. Прокофьевым, В. Азаровым, В. Рождественским, В. Саяновым, Ю. Инге и др. Выпустила авторский сборник Слово ленинградки» (1942).

Нередко командование или политуправление, исходя из практических нужд фронта, давало писателю конкретные темы. Так, в конце января 1944 года Елене Рывиной дали срочное задание отправиться в освобождённый город Пушкин. 24 января 1944 года Елена вместе с передовыми воинскими частями 110-го стрелкового корпуса под командованием генерала И.В. Хазова вошла в освобождённый от фашистов город и увидела разграбленный и осквернённый город своего детства…

Радость освобождения города омрачалась тем, что увидела Елена. Ветер раскачивал обрывки верёвочных петель-виселиц, везде валялись снаряды, гранаты, повсюду руины, пепел, огонь. Сердце холодело при виде разрушений, причиненных фашистскими варварами. Дома были превращены в руины, вокруг пылали пожары, торчали пни, где некогда шумели кронами вековые деревья Пушкинских парков. Статуи без голов валялись в кустарниках. Изувечен Екатерининский дворец. Центральная часть дворца без крыши, окна и двери разбиты, прекрасные лепные фигуры, украшавшие фасады здания изуродованы. В Александровском дворце фашисты взорвали дворцовую церковь, разбили зеркала во всех залах, сняли со стен панели, похитили паркет. Тяжёлые фугасные бомбы были обнаружены в Александровском дворце. Вместо уютных домиков и роскошных особняков повсюду видны были пепелища. В мишень фашисты превратили бронзовую фигуру Пушкина у въезда в город, напротив Египетских ворот: более ста пуль оставили свой след на памятнике поэту. В стихотворениях «Возращение в Пушкин», «Надпись на обелиске», «Пушкин у Египетских ворот» Елена Израилевна рассказала о тех чувствах гнева, боли и печали, которые овладели ею при виде ещё дымящегося города. Ноты высокого патриотизма, искреннего переживания видны в стихах Рывиной, в которых переплелись судьба человека и судьба города.

Посетив послевоенный Пушкин, Елена Рывина писала: «Воздух, которым я дышала с детства, был воздухом, которым дышал Александр Сергеевич Пушкин. Его свет, пронизавший этот прелестный город, озарил всю мою жизнь и поэтому я считаю её счастливой. Благодарю тебя, мой город, я знаю каждую твою улицу, каждый твой уголок, и я знаю все твои богатства, которыми ты щедро одарил меня. Я навсегда твоя должница и никогда не забываю об этом! Сердце моё всегда с тобою!»

После войны Елена Израилевна написала такие проникновенные строки:

«Верю я — земля залечит раны,

Люди позабудут о войне,

Всё равно погоны капитана

Не дают забыть об этом мне.

Мы сейчас в запасе у Отчизны

Но запас — на то он и запас

Чтобы запастись любовью к жизни

Не щадя её в суровый час.

В 1951 году Елена Рывина была принята в ВКП (б). Некоторое время была руководительницей ЛИТО при Технологическом институте в Ленинграде (после А. Володина). Была составителем сборника «Стихи студентов» (1956). Руководила Литературным объединением Лесотехнической академии им. С. М. Кирова. Вела кружок при ДК Горького у Нарвских ворот, куда ходил будущий поэт Александр Кушнер. Елена Рывина принадлежала к плеяде запевал молодой комсомольской интернациональной поэзии, ее друзьями были Леонид Первомайский, Савва Голованивский, Михаил Светлов, Евгений Долматовский, Александр Гитович, Вадим Шефнер, Семен Ботвинник. Существует чудесный портрет поэта работы ее фронтового товарища, народного художника СССР Юрия Непринцева. Её охотно приглашали в литературные вечера. В Большом и Малом залах Елена Рывина появлялась нередко: с 1964 года приняла участие в двенадцати филармонических программах, последний раз — в 1984-м в Малом зале.

В конце 1960-х Рывина стала отбирать лучшее из написанного, что вошло в сборник «Избранная лирика» (вышел в 1971 и повторен в 1973 — тиражом в 25 000 экз.). Книга поделена на циклы: «Что такое со мной случилось…», «Года, которых нам не повторить…», «Надпись на обелиске» и «За недалекими морями». Всего было издано семь сборников стихотворений, основные: «Стихи о любви» (1957) и «Избранная лирика» (1971 и 1973). Вс. Азаров: «У неё вышло не так уж много стихотворных книжек. Печаталась она не слишком часто. Но у нее есть свой устойчивый читатель, горячо любящий ее искреннюю лирическую поэзию, передающий эту свою любовь от сердца к сердцу, от поколения к поколению. Этому читателю приятно будет знать, что Елена Рывина писала хорошие стихи до последних дней жизни, писала страстно, убеждённо».

Елена Рывина была награждена орденом «Красного Знамени», медалью «За оборону Ленинграда» (1943 год), «За доблестный труд в Великой Отечественной войне», «За победу над Германией в Великой Отечественной войне» (1946год), нагрудным знаком «Ветерану Невской Дубровки» (1967год).

После Великой Отечественной войны Елена Рывина проживала в центре Ленинграда на Дворцовой набережной, где окно её маленькой квартиры, расположенной на первом этаже, выходило прямо на Неву и Петропавловскую крепость. Дом и квартира описаны в стихотворении А. Кушнера с комментарием, что приятель вымышленный, а в доме жила поэтесса Елена Рывина, которую навещал поэт:

 

Приятель жил на набережной. Дом

Стоял, облитый тусклым серебром,

Напротив Петропавловки высокой.

К столу присядешь — невская вода,

Покажется, вот-вот войдет сюда

С чудной ленцой, с зеленой поволокой.

 

Мне нравился оптический обман.

Как будто с ходу в пушкинский роман

Вошел — и вот — веселая беседа.

Блестит бутыль на письменном столе,

И тонкий шпиль сияет в полумгле,

И в комнате светло, не надо света.

 

Мне нравилось, колени обхватив,

Всей грудью лечь, приятеля забыв,

На мраморный холодный подоконник.

В окно влетал бензинный перегар.

Наверное, здесь раньше жил швейцар

В двухкомнатной квартире. Или дворник...

 

Елена Рывина прожила по жизни одиночкой. Близких нет, заходили и уходили немногие, нечастые гости, зато вне всяких сомнений сюда частенько заглядывала Муза. В послевоенные годы она много писала. Всё было в её долгой жизни: и горечь потерь, и одиночество, и неразделенная любовь. «Но — я была счастливой», — повторяла Елена Рывина в своих стихах. Эти слова высечены и в камне надгробия, выполненного скульптором Г.В. Додоновой. После смерти в её квартире на Дворцовой набережной поселилась другая талантливая поэтесса, переводчик — Майя Ивановна Борисова (21.05.1932 — 01.02.1996).

К сожалению, поэтессу Елену Израилевну Рывину постигла трагическая смерть. 15 августа 1985 года, отдыхавшая в Комарово, почти ослепшая, одинокая поэтесса погибла нелепо и ужасно, попав под электричку. По другой версии, ее старый «Москвич» застрял на железнодорожном переезде Комарово, и его протаранил электропоезд. Елена Рывина похоронена на Казанском кладбище города Пушкин. На большом памятном камне, на могиле, из чёрного гранита, снизу вверх идёт надпись: «Я была счастливой…», взятая из её стихотворения. В городе Пушкине, где она провела годы своей юности, есть посвященные ей стенды в Городском историко-краеведческом и школьном музеях.

Хотелось бы, чтобы у читателей всегда жила добрая память о поэтессе Елены Рывиной, о её светлых, оптимистических, искренних и нежных стихах, текущих как вольная река из берегов 30-х годов ХХ века в наше сегодняшнее время. Стихи Елены Рывиной до сих пор включают в сборники? посвящённые теме войны, к примеру: «Победа. Поэты о подвиге Ленинграда» (1970), или о родном городе «Петербург-Петроград-Ленинград в русской поэзии» (1975), в поэтическую антологию «Строфы века. Антология русской поэзии» (1999), «Антология русского лиризма ХХ века» (2000); читают на Всемирном дне поэзии 21 марта в Пушкинском заповеднике. Они на все времена, ибо тема любви, к человеку ли, к Родине, вечна. Предлагаем и вам почитать подборку стихотворений замечательной поэтессы:

 

О войне:

 

Раненый витязь

Все равно, никогда не насытясь,

Любоваться будет им взгляд.

Вот стоит он, раненый витязь,

Город мужества — Ленинград.

 

Не склонившийся пред судьбою.

Пригасивший только огни.

Обернись, боец, перед боем,

Уходя, на него взгляни.

 

Чтоб в атаке бесстрашно биться,

Чтобы штык в руке не дрожал,

Унеси в своей памяти лица

И запомни глаза горожан.

 

Этот город фашисты не взяли.

Но, топчась у его ворот,

Все, что было в их арсенале,

Озлобленно пустили в ход.

 

И летели листовки с неба

Вниз, к порогам обмерзших квартир:

Будет хлеб. Вы хотите хлеба?

Будет мир. Вам ведь снится мир.

 

Дети, плача, хлеба просили.

Нет страшнее пытки такой.

Ленинградцы ворот не открыли

И не вышли к стене городской.

 

И тогда летели снаряды,

Бомбы здания рвали в куски.

И без крика падали рядом

Дети, матери, старики.

 

А живые? Живые жили,

И трудились, и шли на бой.

Но ворота они не открыли

И не вышли к стене городской.

 

Без воды, без тепла, без света.

День, который похож на ночь.

Может, в мире и силы-то нету,

Чтобы все это превозмочь?

 

Умирали — и говорили:

— Наши дети увидят свет.

Но ворота они не открыли.

На колени не встали, нет!

 

Вот, в осенней уже Позолоте

Город наш величав и хорош.

Петр построил его на болоте,

А прочнее земли не найдешь.

 

Этот город как ни ударишь,

Не утопишь в слезах и крови.

Он стоит на крови, товарищ,

Он стоит на твоей любви.

 

Близок день. И с любимой своею

В праздник нашего Октября

Ты пройдешь прекрасной аллеей,

Вновь о счастии говоря.

 

Будет город гореть огнями,

С непривычки слепя глаза;

Будут снова сиять над нами

Непомеркшие небеса.

 

Чтобы дети наверх взглянули

Не дрожа, как привыкли они,

Не трассирующие пули —

Фейерверка в небе огни.

 

Ты, встречавший смерть не однажды,

Изучивший ее черты, —

Пред могилой Безвестных Граждан

На колени опустишься ты.

 

И великому голосу внемля,

Поцелуешь землю свою,

Ленинградскую милую землю,

Отвоеванную в бою.

 

А сегодня — бейся же, бейся,

Чтоб с победой притти назад,

Чтобы обнял тебя — гвардейца —

Город гвардии — Ленинград.

 

До последней своей минуты

Не щади свою жизнь для того,

Чтобы снять, чтобы срезать путы

С богатырского тела его,

 

Чтоб стоял победивший витязь

Над Невою века подряд,

Чтобы вновь, никогда не насытясь,

Любовался им гордый взгляд.

 

Ленинград

Ленинград! Это имя родное

Мы на все повторяли лады,

Но иначе, с любовью иною

Произносишь сейчас его ты.

 

Ленинград наш! Тобой любоваться

Приходили с любого пути,

Но лишь нам, только нам — ленинградцам,

Это имя — как сердце в груди.

 

В нем слилось неразрывно, навеки,

Все, что лучшего есть в человеке.

Так любимый сильнее любим,

Коль опасность нависла над ним!

 

Слышишь, снова отцы наши бьются.

...Девятьсот девятнадцатый год!..

Это молодость трех революций,

Наша вечная слава встает.

 

Снова порохом время одето,

Снова дни боевые кипят.

Будто в Смольном всю ночь до рассвета

Снова Ленин и Сталин не спят.

 

Это встала победа над Зимним,

И «Аврора» грохочет над ним...

Мой товарищ, земляк мой, скажи мне:

Разве мы Ленинград отдадим?

 

И встают земляки мои рядом

На гранитном родном берегу.

— Никогда не видать Ленинграда,

Не видать Ленинграда врагу.

 

Боевое взвивается знамя,

Словно клятва святая сама.

Это улицы встали за нами,

Это руки вздымают дома.

 

Это Невский гранит

Нашу клятву хранит,

Это невские волны гремят,

И твердят берега:

— Мы не пустим врага!

Мы не впустим врага в Ленинград!

 

Землякам

Ленинградцы, земляки мои,

Дружбой спаянный народ,

Наша Родина любимая

Нас к оружию зовет!

 

Над рекой Невой-красавицей

Да под стягом боевым

Город наш недаром славится

Гордым мужеством своим.

 

Для фашистов недоступною

И не знающей преград

Встала крепость неприступная —

Славный город Ленинград.

 

И откуда враг ни кинется,

Не найти ему дорог, —

Каждый дом наш ощетинится,

Камень ляжет поперек.

 

Ленинградцы, земляки мои,

Полный мужества народ,

Наша Родина любимая

Нас к оружию зовет.

 

Бойцам Ленинградского фронта

Бойцы Ленинградского фронта!

За вашей спиной Ленинград.

Глаза его прямо в глаза вам

С великим доверьем глядят.

 

В солдатские ваши ладони

Свою он с любовью кладет,

И голос его в вашем сердце:

— Огонь по фашистам! Вперед!

 

Бойцы Ленинградского фронта!

За вашей спиной Ленинград.

Клялись мы священною клятвой,

Что шагу не ступим назад.

 

Пусть раньше содвинутся с места

Тяжелые плиты дворцов,

Петровский гранит над Невою,

Чем цепи стальные бойцов!

 

Боец Ленинградского фронта,

Который рожден над Невой,

Чье детство пропахло веселой,

Свободной балтийской волной,

 

Я знаю: ты хищнику в руки

Не дашь свою старую мать, —

Ты раньше расстанешься с жизнью,

Чем город свой сможешь отдать.

 

Бойцы Ленинградского фронта,

Родившиеся вдали,

Которые к стенам великим

Защитниками пришли, —

 

Мы славим бессмертное братство

С врагом принимающих бой, —

Вы тоже теперь ленинградцы,

Гордитесь своею судьбой!

 

Боец Ленинградского фронта,

Украинец или казах,

Рожденный в чеченском ауле,

В привольных кубанских степях, —

 

Но сыном кому бы ты ни был,

И где бы ты ни был рожден,

Ты бьешься у стен ленинградских

За степь, за аул свой, за Дон!

 

Бойцы Ленинградского фронта!

Вперед — наш единственный путь,

Вперед — наше первое слово,

А все остальные — забудь!

 

Одна нам дорога — на запад,

А все остальные — откинь,

Не тронут фашистские лапы

Земли ленинградских святынь!

 

* * *

Ленинградская ночь под обстрелом

В ослепительном блеске луны.

Над землей, беззащитной и белой,

Все сентябрьские звезды видны.

 

Город стал обнаженным, раскрытым,

Демаскированным луной.

Оглушающий грохот зениток

Неумолчно стоит надо мной.

 

Уходя за твой город сражаться,

Все страданья людские измерь,

Отомсти за твоих ленинградцев,

Ненавидящих небо теперь.

 

Уничтожь неприятеля, где бы

Ни стоял на твоем он пути,

Возврати ленинградцам их небо,

Все их звезды назад возврати!

 

Если ж дом мой сожжен иль повален —

Не дождется счастливого дня, —

Ты меня не ищи средь развалин,

Ты найди только в песне меня!

 

* * *

...И летели листовки с неба

На пороги обмерзших квартир:

«Будет хлеб! Вы хотите хлеба?

Будет мир! Вам ведь снится мир?»

 

Дети, плача, хлеба просили —

Нет страшнее пытки такой!

Ленинградцы ворот не открыли

И не вышли к стене крепостной.

 

Но тогда летели снаряды,

Бомбы здания рвали в куски,

И без крика падали рядом

Дети, матери, старики.

 

А живые? Живые жили,

И вставали, и шли за водой,

Но ворота они не открыли

И не вышли к стене городской.

 

Без воды, без тепла, без света,

День, который похож на ночь.

Может, в мире и силы нету,

Чтобы все это превозмочь!

 

Умирали — и говорили:

Наши дети увидят свет! —

Но ворот они не открыли,

На колени не встали, нет!

 

Мудрено ли, что в ратной работе

Город наш по-солдатски хорош?..

Пётр построил его на болоте,

Но прочнее земли не найдёшь.

 

В защиту детей

Я помню первого снаряда

Протяжный свист, зловещий вой,

А дети с нами были рядом

На ленинградской мостовой.

 

Мы заслоняли их собою,

Но мы не всех могли спасти

В суровый час, в разгаре боя,

В начале страдного пути.

 

Нет, Гений века горд не этим,

И атом не затем разъят,

Чтоб им грозили нашим детям,

Как человечеству грозят!

 

И мы встаем стеною грозной

У мракобесов на пути,

Чтобы детей —

пока не поздно, —

Чтоб человечество спасти!

 

Ленинград. Июль 1942 года

Еще артиллерийского обстрела

Тяжелый гул разносится в саду...

А рядом птица радостно запела,

Вспорхнув на огородную гряду.

 

И солнца луч спокойно золотится

И нежно озаряет на бегу

Суровые, измученные лица

Людей, не покорившихся врагу.

 

И жизнь идет.

Была и есть

и будет.

И властно говорит:

— Да будет так! —

Но снова заметался у орудий

Подползший к нам

в звериной злобе враг.

 

Он переносит точки огневые,

Прилаживает снова, суетясь,

Глазком пигмея издали глядясь

В глаза гиганта,

в очи боевые.

 

Что может он?

И где такая сила?

Здесь смерть была

и в страхе отступила.

 

И вновь свистит на улице снаряд...

Но на земле не сделано снаряда,

Чтобы умолкло сердце Ленинграда...

Оно бессмертно.

Это — Ленинград!

 

Четыре радиста

Пусть славою гордой и чистой

Окутает родина их.

Я славлю четверку радистов,

Товарищей наших родных!

 

Им трусость была незнакома,

Им, храбрым, победа далась.

В подвале разбитого дома

Живет неумолчная связь.

 

Фашисты выходят на приступ,

В осаде разрушенный дом,

Н о четверо славных радистов

Врагу отвечают огнем.

 

— Не очень, зверье, задавайтесь!

Мы дешево жизнь не дадим!

И бьет их Владимир Люкайтис,

И Тютев, и Бубнов за ним.

 

Враги подступают к подвалу.

Все ближе. Спасемся? Едва ль!..

Но только и немца б достало, —

За это погибнуть не жаль!

 

Сквозь взрывы,

сквозь ливень свинцовый,

«Грозой»* подымаясь над ним,

Сержанта Рувима Спринцона

Доносится голос к своим:

 

— Товарищи, просим вас дружбой!

Враг с нами погибнет сейчас!

Ребята, жалеть нас не нужно,

Без промаха бейте по нас!

 

И грянули страшные взрывы.

Своя артиллерия бьет.

А четверо? Где они?..

Живы!

Ведь, смелого смерть не берет!

 

Пусть славою гордой и чистой

Окутает родина их.

Я славлю отважных радистов.

Похожими будьте на них!

 

* «Гроза» — позывной рации смельчаков

 

Слово дружиннице

Росла ты за Нарвской заставою,

Светла, молода и скромна,

Своею бессмертною славою

Тебя озаряла страна.

 

Ты знала душой своей смелою

Еще на пороге войны,

Как девичьи руки умелые

Родимой отчизне нужны.

 

У каждого силы утроены

В великом и правом бою.

Для жизни советского воина

Ты жизнь не жалеешь свою.

 

Болотом, ложбиною, чащею,

В ночи, на закате ли дня —

Ползешь ты, сестра настоящая,

Чтоб брата забрать из огня.

 

Прогоним мы тучу угрюмую,

Расправимся с подлым врагом, —

Какие мы песни придумаем,

Какие слова мы найдем!

 

И будет тогда нам рассказано

Про всех, что лежали в крови

И жизнью своею обязаны

Твоей беззаветной любви!

 

Товарищ медицинская сестра

На побережье Финского залива

Есть холм почти на самом берегу.

Порой во время сильного прилива

Его волна коснется на бегу.

 

За ним лежит спокойная равнина

Уже в листве желтеющей пестра,

А на холме написано:

«Марина.

Товарищ медицинская сестра».

 

И все полно глубокого покоя,

Лишь легкий шум прибрежных тростников...

Какой тоскою,

сдержанной, мужскою,

Повеяло от этих кратких слов!

 

И вижу я, как в горький час разлуки

Тем поздним, зимним,

тем февральским днем

Красноармейцев зябнувшие руки

Копали холм —

оставить друга в нем.

 

И комья перемерзшие звенели,

Кончался день и таял в полумгле...

И девушку в застегнутой шинели

Укрыли в отвоеванной земле.

 

И каждый шлем надвинул на затылок,

И все ушли.

А ночью у костра

Всем виделась подруга у носилок,

Товарищ медицинская сестра,

 

Бинтующая раненые ноги,

Не спящая неделями подряд.

И женский взгляд заботы и тревоги

Одновременно видел весь отряд.

 

Когда-нибудь тринадцатый стрелковый

Поставит памятник на этом берегу.

Но все равно — четыре эти слова

Я и такими в сердце сберегу.

 

В них — честь бойцов

и гордость полководцев,

И горький дым походного костра,

И в славе их навеки остается

Товарищ медицинская сестра.

 

Баллада о танкисте Смирнове и девушке Лиде Быковой

О подвигах славных советских бойцов

Рассказывай, гордое слово,

О том, как однажды майор Ушаков

Позвал лейтенанта Смирнова:

— Явился?

— Явился, товарищ майор!

— Садитесь. Имеется к вам разговор.

 

Задание не просто, да вам не впервой,

При вашей известной сноровке.

Проклятые немцы неделю с лихвой

Хозяйничают в Поповке.

Разведайте, боем врага теребя,

Как чувствуют немцы в Поповке себя.

 

Узнайте, доволен ли нами сосед,

Да сделайте все это тише...

Смирнов улыбнулся майору в ответ.

— Все понял, — ответил и вышел.

Когда посылает майор Ушаков,

Любой из танкистов хоть в воду готов.

 

А танк уже ждет, как испытанный друг,

Ни облачка на небе чистом.

Водителем танка сидит Грецанюк,

Ляховский — артиллеристом,

Радист молодой Николай Дименков,

Командует танком товарищ Смирнов.

 

Кончается наша земля, и ничья

За ней полоса исчезает,

И вот уже танк загремел у ручья, —

Дорогу ручей преграждает,

А там, за ручьем, где Поповка лежит,

Дороги немецкий патруль сторожит.

 

И мрачно выходит из танка Смирнов,

Куда подаваться — гадая.

И видит — у домика возле кустов

Дивчина стоит молодая.

Советская, наша, стоит пред бойцом,

С косой светлорусой и с ясным лицом.

 

— Далеко ли немец?

— Да немец вот тут,

У нас он — вот в том и обида...

— Как звать тебя, девушка?

— Лидой зовут.

— Дороги не знаешь ли, Лида?

А ну, укажи нам, подруга, пути,

Чтоб нам поскорее до немца дойти.

 

И девичьи вдруг загорелись глаза,

И радость и гнев в них неистов:

— Возьмите с собой меня лучше...

— Нельзя!

— Возьмите с собою, танкисты!

— Ты можешь погибнуть — идем мы на бой!

— Танкисты, прошу вас, возьмите с собой!

 

Я знаю здесь каждый пригорок и куст,

Мне каждая тропка знакома,

А если погибну я с вами, — так пусть,

Лишь немца бы выгнать из дома.

Лишь гансу не видеть бы ясного дня...

Танкисты, танкисты, возьмите меня!

 

Мы всюду найдем их — уйти им нельзя.

— Ой, девушка, струсишь!

— Не струшу!

И девушка смотрит танкистам в глаза,

И видят бойцы ее душу.

К механику Лиду сажает Смирнов,

И танк наш к опасному рейсу готов.

 

И вот он уже на другом берегу,

Гремит по тропе, у оврага...

По тихому лесу, навстречу врагу,

Идет боевая отвага.

И вот уже в первой из вражьих засад

Патруль вместе с пушкой раздавлен и смят.

 

Штаб вражеский.

Башни крутой разворот.

Кипит боевая работа.

Ляховский в упор из орудия бьет,

И вторят ему пулеметы.

Смертельным огнем Дименков и Смирнов

В упор поливают бегущих врагов.

 

Навстречу отваге, навстречу огню

По танку грохочут снаряды,

Но только недаром на танке броню

Ковала рука Ленинграда.

От вражеских пушек остался лишь дым,

А гордый красавец стоит невредим.

 

— Ну, Лида, куда подадимся сейчас,

Тебе командирское слово.

— Я знаю, у немца обеденный час,

Они в офицерской столовой...

И двинулся танк, ощутив аппетит,

Его экипаж пообедать летит.

 

На полном ходу, перепутав слегка,

Сквозь стену въезжает, как в двери.

И лишь штукатурка летит с потолка

Да мечутся немцы, как звери. —

Ну, что ж, за работу теперь, Николай.

А ну, пулемет, поддавай, поливай!

 

И кончился этот немецкий обед.

(Майор, ведь, приказывал тише...)

И двинулся танк, унося на себе

Разбитого здания крышу.

Венчая машину, что славы полна,

Последним трофеем лежала она.

 

Но конная мчит батарея стремглав

На помощь фашистам скорее.

И ринулся танк, беспощадно подмяв

Все то, что звалось батареей.

 

Танк мчится обратно в родную семью,

С ним новый танкист, побывавший в бою.

Как в первую встречу, упорства полна,

Веселая, смелая, та же,

Сестренкой танкистов зовется она

В родимом своем экипаже.

И славной сестренкой гордится с тех пор

И весь батальон и товарищ майор.

 

Я славлю бесстрашие, мужество, честь

Особой танкистской породы,

Где все, что на свете великого есть,

Сказалось в суровые годы.

Прославим же силу советской брони,

Которую сердцем скрепили они.

 

Песня истребителя

Фашист пришел в мой мирный дом

И сжег его дотла.

И стала смерть на месте том,

Где раньше жизнь была.

 

Товарищ, бей,

товарищ, бей,

Ищи, разыскивай зверей,

Не отпусти

и не прости,

И гнев в себе расти!

 

Пускай велит тебе любовь:

Смерть за смерть

и кровь за кровь!

Мсти, товарищ, мсти!

 

Я год ребенка не ласкал,

Не обнимал жены,

Чем их оплатится тоска? —

Враги платить должны.

 

Так помни, сын,

и знай, жена:

Они заплатят нам сполна,

Им некуда уйти!

 

И мне велит моя любовь:

Смерть за смерть

и кровь за кровь!

Мсти, товарищ, мсти!

 

За наш нарушенный покой,

За плач детей и жен

Моей рукой,

моей рукой

Пусть будет зверь сражен.

 

Товарищ, бей,

товарищ, бей,

Ищи, разыскивай зверей,

Не отпусти,

И не прости,

И гнев в себе расти!

 

Пускай велит тебе любовь:

Смерть за смерть

и кровь за кровь!

Мсти, товарищ, мсти!

 

Дошлю в патронник вновь патрон,

Не пропадет заряд.

Никем не будет покорен

Великий Ленинград!

 

Ты помни, сын, и знай, жена,

Враги заплатят нам сполна,

Им некуда уйти.

 

И мне велит моя любовь:

Смерть за смерть

и кровь за кровь!

Мсти, товарищ, мсти!

 

Бойцу

Ненавидеть — это значит видеть

Родину в ее святой борьбе,

В страстном гневе, в пламенной обиде

Руки простирающей к тебе!

 

Ненавидеть — это значит слышать

Голос матерей, сестер и жен:

— Отомсти за сорванные крыши!

— Отомсти за дом мой: он сожжен.

 

Ненавидеть — это значит помнить

Каждую секунду о враге,

Понимать все то, что он несет нам

На кровавом на своем штыке.

 

Ненавидеть — это значит лучше,

Горячее Родину любить,

Ненавидеть ненавистью жгучей —

Это значит — бить, товарищ, бить!

 

Клич

По отчизне необъятной —

По морским ее просторам,

По седым ее озерам,

По прямым ее дорогам,

По крутым ее отрогам,

По лесам и по равнинам

Клич проносится единый:

— Смерть немецким оккупантам!

 

Все слилось в нем, в этом кличе,

Все, чем мы живем и дышим, —

Наша верность, наша гордость,

Наша боль и наша мука,

Наша слава боевая,

Наша ненависть святая —

Всё слилось в нём, в этом кличе:

— Смерть немецким оккупантам!

 

Мать, склонясь над детским тельцем,

Изуродованным, мертвым,

Прижимая груз бесценный

К высохшей бессильной груди,

Шепчет смертным заклинаньем,

Ртом, запекшимся от боли,

Ртом, потрескавшимся в муке:

— Смерть немецким оккупантам!

 

Девушка, прижавшись к сердцу

Уходящего на битву

И в глаза родные глядя

И ремень походный гладя,

Шепчет жаркими губами,

Как любовное признанье,

Как священное веленье:

— Смерть немецким оккупантам!

 

Дон наш ясный, помутненный,

Дон, текущий не водою,

А текущий вражьей кровью,

Ударяя в низкий берег

Окровавленной волною, —

Он валы свои вздымает,

И ревут валы, и молят:

— Смерть немецким оккупантам!

 

Вся земля, в поту и крови,

Мать, рожавшая нам в муках

Золотые урожаи,

Вся земля родная наша

Каждым колосом поникшим

Молит, требует, взывает:

— Смерть немецким оккупантам!

 

Человек моей отчизны,

Мой земляк, товарищ милый,

Соотечественник, слушай:

Если хочешь жить на свете

Ты, как был, орлом свободным,

А не пленной рабской птицей,

Если хочешь, чтобы шёл ты

По земле своей свободной,

И земля тобой гордилась

И вослед тебе шептала:

— Ты вернул меня. Спасибо!

 

Чтоб колосья золотые

Поясным поклоном низким

Перед воином клонились,

Если хочешь быть счастливым,

Увидать места родные

И прижать к груди любимых —

— Смерть немецким оккупантам!

Жить — советскому народу!

 

Песня о двух казаках

То не ветер веет,

Не заря темнеет,

Не шумит Кубань-река, —

Это бьются рядом

Да под Ленинградом

Два кубанских казака.

 

Как один из них

Да говорит другому,

Дорогому говорит:

— Ой, да как по дому,

По краю родному

У меня душа болит!

 

Да когда ни встану,

Да куда ни гляну,

Да куда ни кинусь я —

Снится золотая,

Кровью залитая,

Ненаглядная земля.

 

Словно жонка стонет,

Будто дочка плачет,

Косы рвет на берегу;

—— Что же ты, казаче,

Как же ты, казаче,

Отдаешь меня врагу?!

 

Ой, да мне бы злого

Скакуна лихого,

Шашку в руки, ветер — вслед,

Заломлю папаху,

Да врублюсь с размаху,

И ищи врага примет!

 

То не ветер ходит,

Не дубы качает,

Не заря огнем горит, —

То второй на это

Вторит-отвечает,

 

Отвечает-говорит:

— Ой, и мне, мий брату,

Всунул кат проклятый

В сердце самое кинжал...

 

Снится мне дорога

До родного лога,

Где б я хлопцев снаряжал!

Сотню б похрабрее,

Да коней добрее,

Угостили б мы гостей, —

И на пепелище

Ветер не отыщет,

 

Ворон не найдет костей!

Только, брату милый,

Глянь на нашу силу,

Только ты привстань, да глянь,

Как Нева-сестрица,

Глянь, течет-струится

В ридную твою Кубань!

 

У Невы на страже

Если кровью вражьей

Красишь невскую волну, —

Та волна гуляет,

А Кубань вскипает,

Это кат идет ко дну!

 

То не ветер веет,

Не заря темнеет,

Не шумит Кубань-река, —

Это бьются рядом

Да под Ленинградом

Два кубанских казака.

 

Балтийская песня

Мы идем по городу родному,

Нас встречает дружбой Ленинград

И кругом везде один другому

«Вон идут балтийцы» — говорят.

 

Говорит приветливо народ:

«Это наша Балтика идет!»

И зверью фашистскому на горе

Грянем клятву чести и любви:

Наше море — это наше море!

Балтика, родимая, живи,

Балтика, красуйся и живи!

 

Щеки нам соленый ветер сушит,

Было так — и будет так и впредь,

Но, когда уходим мы на сушу, —

Морю за нас нечего краснеть!

 

Ты от крови вражеской красней

И гордись отвагой сыновей!

И зверью фашистскому на горе

Грянем клятву чести и любви!

 

Наше море — это наше море!

Балтика родимая, живи,

Балтика, красуйся и живи!

Пусть всегда, когда придет охота,

Фриц узнает собственной спиной,

Какова особая пехота,

Пехотинцы Балтики родной.

 

Он уже знавал нас на воде.

И на суше встретит нас везде.

Так зверью фашистскому на горе

Грянем клятву чести и любви:

Наше море — это наше море!

Балтика родимая, живи,

Балтика, красуйся и живи!

 

Песня 45 гвардейской

Скажи нам, сорок пятая,

О подвигах своих!

— Мы от врагов не прятались,

А мы искали их.

Немецкой подлой падали

Прощать нам не судьба,

А если уж мы падали, —

То с честью как Журба!

 

Скажи нам, сорок пятая,

Как шли твои пути?

— Там, где мы шаг печатали,

Там немцу не пройти.

Без дрожи шваль немецкая

Не может вспомянуть

Дорожки присолецкие

И Койвистовский путь.

 

Скажи нам, сорок пятая,

О знамени своем!

— Мы под гвардейским знаменем

Сегодня в бой идем.

Мы на коленях приняли

Священный этот дар.

Его своею кровью

Омыл наш комиссар.

 

Так в бой же, сорок пятая

Гвардейская, иди,

Недаром орден Ленина

На боевой груди.

А мы горды гвардейцами,

Безмерно их любя.

Еще сильней надеется

Россия на тебя!

 

Третье июля

Был трудный час. Повсюду шли бои.

В лицо нам шквалы огненные дули...

— К вам обращаюсь я, друзья мои! —

Сказал он утром третьего июля.

 

Был трудный час. И в час тот у врага

Был выигрыш во времени пред нами.

И отступали мы по большакам,

Скрипя в смертельной ярости зубами.

 

Как было нужно в этот час бойцу

Почуять у плеча плечо родное!

Так сыну нужно посмотреть отцу

В глаза его перед началом боя.

 

И в тишине был слышен стук сердец

Друзей его, сынов его народа,

И слышно было нам, как пил он воду,

Как волновался за сынов отец.

 

И крикнули мы все, друзья твои,

Всю глубину любви твоей изведав:

— Отец, мы слышим! Мы идем в бои

На жизнь и смерть, на славу и победу!

 

И было слову каждому дано,

Великому предвиденью — сбываться!

И год прошел. И пред тобой мы вновь

Сыны твои, бойцы и ленинградцы.

 

За нами — год, великий трудный год.

Год, выкованный из огня и стали.

Оглянемся, — и враг уже не тот,

И мы уже совсем не теми стали!

 

Еще нас ждут жестокие бои.

Мы день ведем по огненному следу,

И скажет он в тот день:

— Друзья мои,

Вы заслужили славу и победу!

 

Соловей в Ленинграде

Мне недавний опять вспоминается день,

Снова памятью жадной согретый.

Удлиняется ночь. Доцветает сирень.

Догорает осадное лето.

 

Это лето исполнено той красоты,

Что иным не понять, не дознаться,

Почему не срывают, а гладят цветы,

Долго смотрят на них ленинградцы.

 

Еще сердце усталостью горькой полно,

Но в саду встрепенулось зеленом,

А еще я припомнила ночь и окно

Перед старым израненным кленом.

 

Ты впервые сказал: — Мне с тобой хорошо! —

Словно в воду бросаясь с причала.

Но своей повидавшею горе душой

Я бесстрастно тебе отвечала.

 

Чем могла я ответить в тревожной ночи

Под чужой искалеченной крышей?

И внезапно: — Послушай! Ты слышишь? — Молчи!

— Ты не слышишь? — Молчи же, я слышу! —

 

Словно звон хрусталя, или щебет ручья,

Или плеск колокольчика сладкий;

Ведь не слышала я никогда соловья —

Городская душа — ленинградка.

 

Может, в рощах вспугнул его грохот и дым,

Но себя не признав побежденным,

Сквозь разрывы и дым пролетел невредим

И сюда долетел — к осажденным.

 

Может быть, предлагали ему улететь,

Уберечь свою жизнь от снаряда.

Не хотел соловей улетать от ветвей

Золотого осадного сада.

 

Может быть, не понравился тыл соловью,

И подумал он — гордая птица:

Ведь и музы и песни остались в бою,

Так, наверно, и он пригодится!

 

Соловьиные тайны узнать я не прочь,

Но узнаю — вовек не нарушу, —

Только как он запел в эту странную ночь,

Как он сразу согрел мою душу!

 

Меж разбитых деревьев, средь мрачных руин

Он запел о судьбе человека

То, что знать не могли до него соловьи,

Повторяясь от века до века, —

 

О бессилии смерти и страшной зимы,

Что сдавалась нам в плен, отступая,

И прижались друг к другу, и слушали мы,

Светлых слез не стыдясь, не стирая...

 

На террасе Монплезира

Помню день. Тепло и сыро.

Моря медленный прибой.

На террасе Монплезира

Только мы вдвоем с тобой.

 

Утро мира. Полдень мира.

До войны рукой подать.

На террасе Монплезира

Ты, и я, и благодать;

 

А потом темно и сыро.

Навсегда ль рассвет погас?

На террасе Монплезира

Гибнут лучшие из нас.

 

И бойцы и командиры

Бьются в свой последний час,

А с террасы Монплезира

Бьют орудия по нас.

 

Снова день тепла и мира.

Юность выпита до дна.

На террасе Монплезира

Я стою теперь одна.

 

Возвращение в Пушкин

Если ваше детство тоже пробежало

Переулком Ляминым в Детское Село,

Если переулок Лямин

И для вас, как тихий голос мамин, —

Вы поймете острой боли жало,

Что в те дни в меня вошло.

 

По садам, где каждую ограду,

Каждый кустик знаю наизусть я,

Ходит хлюст особого отряда,

Хлыстиком сбивая этот кустик.

 

Снится мне осадными ночами

Старый парк мой, весь заросший, мшистый,

Статуи с закрытыми очами,

Не глядящие в глаза фашиста.

 

Старые Дианы и Цирцеи,

Детство мне взлелеявшие, где вы?

Не стоит под аркою Лицея

Мститель, задохнувшийся от гнева.

 

И когда заговорили пушки

Самыми родными голосами,

На рассвете я входила в Пушкин,

Он еще дымился перед нами.

 

Но уже не девочка входила

В порохом покрытые владенья

Снегом припорошенных полян —

К женщине с седыми волосами

Подполковник Тихонов склонился:

— Вам нехорошо? Не надо плакать,

Стыдно же, товарищ капитан!

 

— Нет, мне хорошо, но мне не стыдно,

Разрешите, пусть они прольются.

Слишком долго я копила слезы —

Потому и стала я седой.

 

Не могу о тех я не заплакать,

Кто со мною в Пушкин не вернется,

Из кувшина Девы не напьется,

К Пушкину на бронзовой скамейке

Не придет, — а я пришла домой!

 

Пушкин у Египетских ворот

Когда последний поворот

Машина сделает упруго,

Ты у Египетских ворот

Внезапно повстречаешь друга.

 

Да, он стоит, как прежде, тут,

Расправив бронзовые плечи,

Как будто несколько минут

Он просто шел к тебе навстречу.

 

Нелегкой думой поглощен,

Он здесь замешкался у входа;

И ты поймешь, — недаром он

Был в одиночестве два года.

 

И сразу ты заметишь их,

Остановившись у дороги,

Следы ранений пулевых,

Следы печали и тревоги.

 

И вдруг покажется тебе

В нем небывалое упрямство, —

Как будто он тогда в беде

Сказал, как ты: — Ну, нет, не сдамся! —

 

И вышел к этим воротам,

И той скалы плечом коснулся,

И молча ждать остался там,

Чтоб победил ты — и вернулся.

 

С таким доверием земным,

Как будто знал все годы эти,

Что где-то тут под Кузьминым

Ты за него лежишь в секрете.

 

И целил в лоб ему вандал,

Немую чувствуя угрозу.

Он вытер кровь. И снова ждал,

Упрямо не меняя позы.

 

И что он испытал в тот миг,

Услышав шаг красноармейский,

Услышав вновь родной язык,

А может быть, свой стих лицейский?

 

Фасад горящего дворца

Лизали языки заката.

Всем сердцем русского певца

Он позавидовал солдатам.

 

И посмотрел вперед, вперед,

Туда — в грядущее России,

А у Египетских ворот

Лежали отблески косые.

 

* * *

После величайшей из осад

Снова возвратились в Летний сад

Статуи, которые мы спрятали,

Чтобы не коснулся их снаряд.

 

Проведя блокаду в тесных гротах,

Под землею, в глубине щелей,

Вновь они стоят на поворотах

Вечных и сияющих аллей.

 

Вновь, под их немой могучей властью,

В лица я знакомые гляжу,

Только пресловутого бесстрастья

Я отныне в них не нахожу.

 

Оттого, что нежные усилья —

Уберечь, укутать их, укрыть —

Даже хладный мрамор оживили,

Ибо мрамор можно оживить!

 

«Вы хотели уберечь нас, люди!

Ваша страсть прекрасна и чиста,

Мы вернулись к вам — и да пребудет

Вечно с вами в мире красота!»

 

После величайшей из осад

Снова возвратились в Летний сад

Статуи, которые мы спрятали,

Чтобы не коснулся их снаряд.

 

Надпись на обелиске

«Товарищи, за этим поворотом я убила фашистского солдата.

Меня окружают. Прощайте. Л. Черняева. 26 июня 1943 г».

(Надпись на Кагульском обелиске чернильным карандашом)

 

Есть памятник.

Сражений давних гулом

Еще живет торжественный гранит.

О знаменитой битве

при Калуге

Преданья он для правнуков

хранит.

 

Стоит он в парке светлом

и старинном,

Как очень долго живший

человек,

Он видел дальний век

Екатерины,

И он вошел в иной,

бессмертный век.

 

Он с детства мил мне.

Но в сорок четвертом,

Вернувшись в парк,

где в детстве я жила,

Меж надписей,

веками полустертых,

Одну я надпись новую нашла.

 

Начертана карандашом

чернильным,

На вечность сохранит она

права,

Как прежние,

на обелиске пыльном

Прорезанные золотом слова.

 

Шумит листвы сверкающая пряжа,

Ребячий смех несется

от пруда.

Одни деревья могут — но не скажут

О той,

что обратилась к нам тогда.

 

И вот стоит он —

памятник Победы,

Двойной Победы,

подвигов двойных, —

Тех,

что когда-то совершили деды,

И правнучки,

навек достойной их!

 

Орешек

Рощи под Шлиссельбургом—Петрокрепостью, где шли бои за левый берег Невы, носят названия цветов. Орешек — крепость в Шлиссельбурге.

 

Что может быть ясней и проще

Цветов весенних на заре?

Но их ведь брали — эти рощи —

В обледенелом январе.

 

И рощи Лилий, рощи Маков

В суровом графике боев

Лишь были суммой точных знаков,

А не названьями цветов.

 

Но в дни, когда крошились зданья,

Мы твердо верили тогда,

Что рощам мы вернем названья,

Как возвращаем города.

 

Нет, никогда смешным он не был —

Приход мечты в военный труд.

Я снова здесь. Сияет небо,

А в рощах тут цветы растут.

 

Не понимая и не веря,

Что можно тут пройти легко,

Я перешла на левый берег,

Друзей оставив далеко.

 

И вдалеке от бурь и спешек,

Под сеткой первого дождя,

Стоял, насупившись, Орешек,

За нами издали следя.

 

Он одинок. Друзей с ним нету.

За ним просторный горизонт.

Давно рассеялся по свету

Его бессмертный гарнизон.

 

Грустят заросшие бойницы.

Он весь, как старый инвалид.

Он хочет прошлым поделиться,

А с ним никто не говорит.

 

Я здесь. Я помню все, что было.

Ту ночь. Тот мрак. Тот лед и дым.

Я ничего не позабыла.

Давай о них поговорим.

 

О тех, что, в час победный веря,

За каждый шаг сражались тут,

Перебрались на левый берег,

А вновь на правый не придут.

 

И о живых, что делят славу

С тобою и судьбу твою, —

Но кто сейчас на том, на правом,

В ином сражается бою.

 

Но по ночам, клянусь, им снится,

Что снится мне в часу ночном, —

Твои заросшие бойницы

Еще в дыму пороховом.

 

Сталинградцам

Где б ни были — мы всюду с вами рядом,

В работе и в немолкнущих боях.

Мы все сейчас в районе Сталинграда,

На трижды нерушимых рубежах.

 

С одной дано нам мыслью просыпаться,

На рупор жадно устремляя взгляд:

— Как там стоят сегодня сталинградцы?

И отвечает радио: — Стоят!

 

Два месяца с душой, тревогой полной,

Следим мы, как стеной стоите вы,

Еще родней нам стала наша Волга,

И нет у ней сестры родней Невы.

 

Как будто наших невских вод движенье

Шумит у Сталинграда самого,

И ленинградских улиц продолженье —

Истерзанные улицы его!

 

Недаром Сталин вел нас четверть века,

И с материнским теплым молоком

Впитала юность гордость человека

За землю, на которой мы живем.

 

Ведь прожили мы в братстве четверть века.

И братство — это наша плоть и кровь.

И в гордом сердце вольного узбека

Живет к таджику вольному любовь.

 

Но братству мы навек узнали цену,

Когда ударил враг о наши стены.

Когда, казалось, дальше не пробиться,

Посереди мучительной зимы

Мы говорили:

— Так стоял Царицын,

Так надо нам!

И выстояли мы!

 

И, если снова будет враг пытаться

Запанствовать на невском берегу, —

Мы будем так стоять, как сталинградцы!

А это значит — только смерть врагу.

 

По родине, огнем борьбы объятой,

Бессмертными знаменами горя,

Идет Октябрь Великий Двадцать пятый,

И бой идет — во славу Октября.

 

Мы победим, как побеждали деды.

И в пламени, в слезах, в поту, в крови,

С лицом открытым к нам идет победа —

Дочь Стойкости, Отваги и Любви.

 

Друзьям по армии

Верю я — земля залечит раны,

Люди позабудут о войне,

Всё равно погоны капитана

Не дают забыть об этом мне.

 

Мы сейчас в запасе у Отчизны

Но запас — на то он и запас

Чтобы запастись любовью к жизни

Не щадя её в суровый час.

 

И горжусь я, что поэты были

В боевых шеренгах этих дней

Родины знамён не посрамили

И знамён поэзии своей.

 

И что были мы в любой колонне,

И поэт, влюблённый в Ленинград,

Ранен был в стрелковом батальоне,

Ранен был, но не ушёл назад.

 

От земель родимых ленинградских

До Маньчжурии — во все концы, —

Не было в те дни поэтов штатских,

Были только армии бойцы!

 

Встанем же, товарищи, темнея,

Головы наклоним в этот час,

Лебедева вспомним Алексея,

Троицкого, павшего за нас.

 

Пусть в часы величия и славы

Вместе с нами выйдет на парад

Канторович, павший у заставы,

Инге, не вернувшийся назад.

 

Пусть по славной воинской привычке,

Как тому учила нас страна,

Мы на каждой нашей перекличке

Будем повторять их имена.

 

* * *

Огни на Ростральных колоннах,

Как факелы Мира горят.

Для граждан, в свой город влюбленных,

Их пламя прекрасней стократ.

 

И с этих высоких причалов

Нам многое стало видней —

И трех революций начало,

И отблески дальних огней...

 

Мы ведали высшее счастье —

Нет в мире сильней ничего —

Стать города малою частью,

Порукой и Верой его.

 

И много нас пало на склонах

Во имя твое, Ленинград!

Огни на Ростральных колоннах,

Как вечная память горят.

 

Горят маяки над Невою,

И кажется, ночь горяча,

Как будто в ней пламя живое

Отважной души Ильича.

 

И в светлую даль устремленный

Плывет, как корабль, Ленинград.

Огни на Ростральных колоннах,

Как факелы Мира горят.

 

В День Победы

Как солнце сияющим полднем,

Горит наше сердце огнем.

Сейчас мы наполним, наполним,

Стаканы наполним вином.

 

Мы выйдем, счастливые люди,

Гремит оркестровая медь,

И пусть нам сегодня не будет

Андреенко* водки жалеть!

 

На этих же улицах самых,

На наших больших площадях

Мы ждали и ждали упрямо,

Мечтая об этих часах.

 

И вот он пробил, ленинградцы,

И после боёв и потерь

Нам всем не зазорно обняться

И плакать не стыдно теперь.

 

Мы вышли, счастливые люди,

Гремит оркестровая медь,

И пусть нам сегодня не будет

Андреенко водки жалеть!

 

*Андреенко ведал распределением продуктов в осаждённом Ленинграде.

 

Комсомолу

Черноморская злая погода

И осенний каштан отгорел...

Комсомольцев двадцатого года

По Одессе ведут на расстрел.

 

Руки за спину связаны туго.

Штык на солнце сверкает слепя.

Ида Барк ободряет подругу,

Что-то Яков поет про себя.

 

Это — эхо в веках отдается.

Это — сердце горит в тебе вновь.

Это — вновь над Трипольским колодцем

Запеклась комсомольская кровь.

 

Комсомол!

Наша вечная юность!

Ты — наследник в великой борьбе!

Все, что нынче в тебе всколыхнулось,

По наследству досталось тебе,

 

Поколенье Октябрьского года,

Все дано тебе было: расти!

Не забудь о боях и походах,

О былом комсомольском пути.

 

Так же шаг твой спокоен и громок

И навстречу суровой судьбе.

Ты достоин, отважный потомок,

Предков, жизнь подаривших тебе!

 

Ты сказал:

— Я умру, но не сдамся!

Не согнувшись, ты принял удар.

В комсомолке из Волоколамска

Билось сердце бесстрашное Барк.

 

Это вновь за далекого брата

Плещет ярость огня твоего,

Это Фейгин упал у Кронштадта,

И сегодня ты мстишь за него.

 

Это полные чести и славы

Твои будни — светлы и просты.

Это снова у Нарвской заставы

Алексеев разводит посты...

 

Мы не вышли сегодня в колоннах,

Не смеется на улицах М Ю Д,

Н о повсюду, в рядах непреклонных,

Как всегда, комсомольцы идут.

 

Комсомол!

Ты повсюду, где надо,

Чтобы вышел бесстрашный боец.

Комсомол!

Ты — любовь Ленинграда,

Ты — надежда свободных сердец!

 

И в кровавую грозную осень

И повсюду, куда б ты ни шел,

Люди имя любви произносят,

Это имя твое —

К о м с о м о л!

 

О любви:

 

Жду тебя

Жди меня, и я вернусь.

Только очень жди.

К. Симонов

 

Жду тебя, любимый мой,

Каждый день и час,

Никакой разлуке злой

Не осилить нас.

Вот сейчас ты вышел в бой —

И не видишь сам,

Что и я иду с тобой

Рядом по лесам.

И не смеет смерть в бою

Близко подойти,

Потому что я стою

На ее пути!

 

Жду, как только можно ждать,

Веря и любя,

Каждый миг ты должен знать,

Как я жду тебя!

Если трудно мне порой

Долго без письма, —

Я тогда себе самой

Их пишу сама.

Я пишу, что знаешь ты,

Как тебя мы ждем,

Что письмо давно в пути

И придет потом...

 

Жду все ночи, жду все дни.

Там, где ты — там я.

Только руку протяни —

Вот рука моя.

В трудный час, идя на бой,

Сквозь огонь и дым,

Вспомни всё, что мы с тобой

Тихо говорим.

Счастье завтрашнего дня

Силой призови,

Не отдай врагу меня

И моей любви!

 

Вырезка из газеты «На страже Родины» за 01.07.1942 года. Это стихотворение Елены Рывиной «Я жду тебя» — ответ на стихотворение Константина Симонова «Жди меня».

 

Любовь

Тому, кто томится от жажды,

Рассказ мой о давней вине:

Однажды — послушай — однажды

Любовь приходила ко мне.

 

Она попросила напиться,

Присев на крылечко моё,

Но я не дала ей водицы,

Я прежде спросила её.

 

Я прежде её расспросила,

Откуда она и куда.

Я прежде ответить просила,

Какая нужна ей вода.

 

И, глянув печально и косо,

Сидела любовь у огня,

Ответила мне на вопросы

И тихо ушла от меня.

 

И долго я вслед ей глядела,

Как шла она шагом прямым.

Наверно, ей пить расхотелось…

Иль так торопилась к другим?

 

И если — послушай, послушай!

Она постучится в твой дом —

Ты раньше отдай ей всю душу,

А спрашивать будешь — потом!

 

* * *

А может, любовью зовётся всё это?

Но кажется, люди не спят до рассвета,

Не спят до рассвета и смотрят в окно.

А я засыпаю в мгновенье одно.

 

А может, любовью всё это зовётся?

Но кажется, сердце мучительно бьётся,

Сжимается сердце, туманится взор...

Но сердца не чувствую я до сих пор.

 

Но всё, что сегодня я вижу на свете,

Мне хочется всё сохранить и заметить,

С собой унести, для него приберечь,

Для долгой беседы, для будущих встреч.

 

Прочтённая книга, картина в музее,

Чудесное дерево в старой аллее,

Удачной работы счастливый итог, —

Как будто он всё мне увидеть помог.

 

Мой день пронизавший весельем и светом,

Он сам, между прочим, не знает об этом.

И пусть даже рядом не слышен мой шаг,

Я всё-таки рада, что всё это так.

 

* * *

Не хочу, чтоб погибали люди,

Не хочу, чтоб мир тонул в крови.

Я согласна — пусть меня не будет,

Только мир стоял бы на любви.

 

Только мир стоял бы на доверье,

На весёлой радости труда.

Мы стареем, но, по крайней мере,

Знать хочу, что будет жизнь — всегда!

 

* * *

Вспоминаю, как на пристани

Нас настигла вдруг гроза.

На меня взглянули пристально

Очень светлые глаза.

 

На меня взглянули пристально,

Очень ясно и в упор.

Словно что-то там выискивал

Он во мне — тот ясный взор.

 

Заблистала в небе радуга.

И сказал он на ходу:

— Это — к счастью. Это — к радости!

Попрошу иметь в виду!

 

* * *

За окном дожди лютуют,

А у нас с тобою вьюга:

Говоришь, что не люблю я,

Что недобрая подруга,

Что такие не бывают,

Что ведут себя иначе,

Что любовь — она желает

Только счастья и удачи.

 

Я хочу тебе удачи,

А не пригородной дачи.

 

Не машину легковую,

Чтобы легче на дорогах, —

А дорогу ветровую,

Всю в рассветах и тревогах.

 

Всё, что ты трудом заслужишь, —

Ты получишь по заслугам,

Не об этом, значит, нужно

Беспокоиться подругам.

 

Не хочу, чтобы погас ты,

Все мне боязно невольно,

Потому что слишком часто

Ты глядишь самодовольно.

 

Не пущу к тебе печали,

Но не дам тебе покою,

Чтобы был ты, как вначале,

Недоволен сам собою,

Чтобы мучился и рос ты

Трудно, радостно, безмерно.

Потому всё это, просто,

Что люблю тебя, наверно!

 

Лукаво море

Лукаво море в час прибоя.

Густую пену теребя,

Оно приходит за тобою,

Оно уходит от тебя.

 

И всё уносит торопливо,

Песком и галькою хрустит...

Оно вернётся в час прилива

И всё обратно возвратит.

 

Как не сравнить любви с прибоем:

Твоё спокойствие губя,

Она приходит за тобою,

Она уходит от тебя...

 

И всё забрать с собой стремится,

Не оставляя ничего.

И всё вернёт она сторицей

На отмель сердца твоего.

 

* * *

Верно, я была счастливой

Этим летом, этим днём.

Я к тебе через крапиву

Продиралась босиком.

 

И не чувствовали ноги

Ни крапивы, ни дороги,

Ни в рассветные часы

Лёгких капелек росы.

 

Ничего я не хотела,

Не боялась, не ждала,

Просто бегала, да пела,

Да дышала, да жила.

 

Никогда мне так не пелось,

Никогда так не хотелось,

Чтоб светло, как у огня,

Было около меня.

 

Будь в моей всё это власти —

Горю кончиться навек!

Человек, когда — он счастлив,

Он прекрасен — ЧЕЛОВЕК!

 

Всё ему понятней в мире,

Потому что сам он шире,

И не хочется ему

Быть счастливым одному!!!

 

* * *

Что такое со мной случилось?

Это просто смешно рассказывать.

Я вчера тебя только видела,

А сегодня бегу опять.

Но ведь если опять прибегу я,

Засмеются кругом все люди,

Скажут: — Что-то уж больно часто, —

И тогда покраснею я.

 

Как бы мне придумать такое,

Чтобы люди видели сами:

Я по очень спешному делу, —

А иначе бы не пришла!

 

Я приду к тебе, хлопну дверью,

И скажу развязно и громко:

— Я пришла сказать тебе, знаешь,

Выпал первый сегодня снег. —

Ты мне взглянешь в глаза, и скажешь:

— Я в окно его сам заметил. —

И тогда засмеются люди,

И тогда покраснею я.

 

Как бы мне придумать такое,

Чтобы люди видели сами:

Я по очень срочному делу, —

А иначе бы не пришла!

 

Я приду к тебе, хлопну дверью

И скажу с озабоченным видом:

— Возле львов залиты ступени,

На Неве поднялась вода! —

Ты мне взглянешь в глаза, и скажешь:

— Я сейчас только сам оттуда. —

И тогда засмеются люди,

И тогда покраснею я.

 

Как бы мне придумать такое,

Чтобы люди видели сами:

Я по очень важному делу, —

А иначе бы не пришла!

 

Я приду к тебе, дверь чуть тронув,

И скажу несмело и тихо:

— Я пришла потому, что мне грустно,

И потом — я люблю тебя! —

Ты мне взглянешь в глаза и скажешь:

— Что ж ты раньше не говорила? —

И тогда замолчат все люди,

Потому что — а что им сказать?

 

* * *

Когда я ухожу куда-нибудь из дома,

В любом часу и по любому делу, —

Мать вслед кричит мне:

— Будь поосторожней,

На перекрёстках не пиши стихов! —

И долго вслед глядит потом, и долго

В окне седую голову я вижу.

 

И знаю я, что в жарком беспокойстве

Ей представляется большой бесстрастный

город,

Который поглотит меня, — все крыши,

Готовящие разом черепицу

На голову мою, и все трамваи,

И все авто, забывшие сигналы,

Бегущие, чтоб раздавить меня!

 

Вчера, прощаясь, я взглянула вслед

И ощутила сердцем всем, что мне

Хотелось крикнуть:

— Будь поосторожней,

И мне представился большой

бесстрастный город,

Который поглотит тебя, — все крыши,

Готовящие разом черепицу

На голову твою, и все трамваи,

И все авто, забывшие сигналы,

Бегущие, чтоб раздавить тебя.

Тогда я поняла, что я люблю!

 

* * *

Какое счастье говорить «люблю»,

А я еще молчать себе велю,

Прикинувшись суровой и бесстрастной,

А я еще любовь в себе гублю.

Какое счастье говорить «люблю»

Беспомощно, доверчиво, прекрасно.

 

Какое счастье слышать «я люблю»,

Но я вовеки, даже во хмелю,

Не забываю этого различья:

Какое счастье говорить самой,

Не быть ни осторожной, ни немой,

А ворковать по-детски или птичьи.

 

Между прочим

Между прочим, мне казалось,

Что не только дня, что часа,

Что единственной минуты

Без тебя не проживу.

 

И к себе самой внезапно

Я испытывала жалость:

Как же это без тебя я

Выйду завтра на Неву?

 

Обратили ль вы вниманье:

То на всё всегда ответишь,

То пред самой чепухою

Вдруг беспомощно стоишь.

 

Потому что я считаю:

Я пройду — и ты заметишь,

Я вздохну — и ты услышишь,

Я шепну — ты прибежишь.

 

Потому что я считала,

Что мои любые тропы

Обязательно с твоими

Всюду встретиться должны.

 

Без тебя не выйдет солнце,

Не запахнет мёдом тополь,

Все весенние приметы

Будут враз отменены.

 

Между прочим, тополь пахнет,

Над Невою ходит ветер,

Почки выкинули листья,

И в соку древесный ствол...

 

Между прочим, так и было.

Я прошла — ты не заметил.

Я вздохнула — ты не слышал.

Я звала — ты не пришёл.

 

Но ещё так много в жизни

Повторяться будет часто:

Тополь цвесть,

Лучиться небо,

И звезда гореть на нём...

 

Ты прошёл — но всё осталось,

Всё со мной, и всё прекрасно,

И не только между прочим,

Понимаешь, в основном.

 

* * *

Не мимолётно и не кстати,

А ежедневно — вновь и вновь —

Благодарю тебя, любовь,

Явившаяся на закате!

 

Уже ушла, но обернулась,

Узнала, видно, усмехнулась,

Наверно, вспомнив о былом.

Уже ушла — и вдруг вернулась,

И моего плеча коснулась

Своим божественным крылом.

 

Не мимолетно и не кстати,

А ежедневно — вновь и вновь —

Благодарю тебя, любовь,

Явившаяся на закате!

 

* * *

Всё хитрю я,

всё с собой хитрю я,

А с собой не надобно хитрить,

О тебе сама не говорю я,

Я других заставлю говорить.

 

Изредка,

бесстрастно и лукаво,

Стороною речи поведёшь,

Дескать, вот мне непонятно, право,

Чем же ты, действительно, хорош?

 

О, как он пленителен и сладок,

И смешон в наивности своей,

Этот град протестов и нападок

Крайне недогадливых друзей!

 

И когда уж их не остановишь,

Всё расскажут о твоей судьбе, —

О, с каким блаженством тайным

ловишь

Каждую подробность о тебе!

 

* * *

Стал наш день на целый час короче.

Жизнь короче на исходе дня.

Если ты терять меня не хочешь,

То прошу — побереги меня!

 

Всё бывает — грозы и морозы,

Не согреться даже у огня,

Но, когда нет никакой угрозы,

Я прошу — побереги меня.

 

Жизнь бывает горем и отрадой,

Свет благодарю любого дня,

Только вот придумывать не надо,

Если хочешь сохранить меня.

 

* * *

Хочешь, я тебе приснюсь,

Наклонюсь и улыбнусь,

Ты проснешься и застонешь,

И опять во сне потонешь,

А проснувшись не поймешь, —

Где ты был? Чего ты ждешь?

 

Почему так сердце чахнет,

Не тоскуя ни о ком?

Почему табак твой пахнет

Чакурларским табаком?

Что такое приключилось?

Что вчера тебе приснилось,

Показалось с пьяных глаз?

Почему почти влюбленным

За забориком зеленым

Ты весь день живешь сейчас?

 

* * *

Виновны все — дороги, почта...

Я беспощадна, всех виня.

Но как тебя винить за то, что

Ты забываешь про меня.

 

И всё свалив на неповинных,

На неполадки всей земли,

Цепляюсь я за все причины,

Чтобы тебя лишь обелить.

 

Восьмистишия

 

* * *

Огонёк твоей папиросы

то погаснет, то снова горит.

Мы проходим по улице Росси,

Где напрасно горят фонари.

 

Наша редкая встреча короче

Шага, мига, дыханья, глотка.

Почему, уважаемый зодчий,

Ваша улица так коротка?

 

* * *

Я хочу тебя увидеть

На мгновение, во сне,

Чтоб во сне тебя обидеть, —

В жизни это трудно мне.

 

Так приснись же мне мгновенно

На знакомом берегу,

Не взглянув, пройду надменно,

Так, как в жизни не могу!

 

* * *

Стоял июль. Стоял июль.

Листва светилась вырезная.

Когда ты спрашивал: люблю ль?  —

Я говорила, что не знаю.

 

Я знала, что тебе не лгу

Печальным медленным ответом.

Теперь ответить я могу,

Когда не спросишь ты об этом!

 

* * *

Дождь пошёл, когда ещё светало.

Он запрыгал, как горох по блюдцу.

Я проснулась. Мне печально стало.

Позже надо было мне проснуться.

 

Потому что если солнце будит,

То пустые мысли прогоняет,

А рассветный дождь напоминает:

— Нет его и, знаешь ли, не будет!

 

* * *

Январский неласковый иней

Покрыл все дома и мосты.

Какое холодное солнце,

Оно совершенно как ты!

 

Вот так же оно пламенеет,

Глаза беспокойно слепя,

И светит оно — и не греет,

И есть ты — и нету тебя.

 

* * *

Не объясняй. Не говори. Не надо.

Не тереби светящуюся нить.

Да, жизнь твоя, да, я твоя отрада,

Но этого не сможешь объяснить.

 

Из леса потянуло горьким дымом.

Мы, видно, приближаемся к костру.

И я жива затем, что я любима,

Когда не буду ею — я умру.

 

* * *

До тебя подать рукою,

Потому что тесно в мире —

Пять трамвайных остановок,

Иль автобусных четыре,

Но огромное пространство

Пролегло меж нами всё же —

Никакой дорожный транспорт

Нам его не уничтожит.

 

* * *

Если оглянуться, оглядеться —

Я любила, ты любил меня.

Оказалось, долго можно греться

Даже у замёрзшего огня.

 

Даже пусть кончается дорога,

Пусть она уводит круто вниз —

Я была счастливой.

Это — много.

Этого хватило мне на жизнь!

 

* * *

Окончен день. Остаток дня

Спокойнее и строже.

Я жизнь люблю, и жизнь меня,

Наверно, любит тоже.

 

Всё, что отдашь, — к тебе же вновь

Вернётся в полной мере.

А в безответную любовь

Я вообще не верю.

 

* * *

А если б всё начать сначала,

Совсем сначала. По второй,

И я б дитя своё качала,

Была бы мужнею женой!

И я б тебя не привечала,

А обошла бы стороной!

 

И я бы с музой не встречалась,

В её седле бы не качалась,

Не пела на её груди...

Но всё тогда такая малость, —

Нет, не хочу, не уходи.

 

* * *

Тихо спят проспекты сонные,

И заря уже близка.

Только рыболовы и влюблённые

В этот час имеют пропуска.

 

Что ж мы ходим, что мы будим

Сумрак лёгкий и немой.

Мы не удим, мы не любим.

Нам давно пора домой.

 

* * *

Вновь отрезвляя и слепя,

Нам правда вслед глядит угрюмо.

Да, я придумала тебя,

Но ведь и ты меня придумал.

 

Тебя из снега я леплю,

А ты меня из камня рубишь.

И ты не тот, кого люблю,

И я не та, кого ты любишь.

 

Но кто бы что бы ни терял —

Благодарить нам остаётся,

Что существует материал

И он усильям поддаётся.

 

И среди холода и тьмы,

Когда в окно к нам рвётся вьюга,

Порой от счастья плачем мы

Вдвоём, в объятьях друг у друга!

 

* * *

Ты весел. Жив. Здоров.

Пространство — не преграда.

Не надо лишних слов,

Мне лишних слов не надо.

 

Основа всех основ —

Одно мгновенье взгляда.

Не надо лишних слов,

Мне лишних слов не надо.

 

Когда в твоих руках, —

Где может быть теплее, —

Что мне в твоих словах,

Я и без них шалею.

 

Когда разрыв-трава,

Все отобрав права,

Пойдёт своей дорогой,

Те, лишние слова —

Они нам не помогут.

 

* * *

«Сотри случайные черты».

А. Блок

 

Для обиды повод мелок —

Брось его, чтоб он зачах.

Мы сегодня кормим белок

В милых павловских садах.

 

Для кого-то ряд безделок,

Но не нам — тебе и мне.

Мы сегодня кормим белок,

Доверяющих вполне.

 

И бегут за нами дети,

Так же веселы, как мы.

Полдень благостен и светел,

Словно больше нет зимы.

 

А зима ещё в запасе,

Год ещё необъясним.

Я хочу, чтоб ты запасся

Чистым запахом лесным.

 

Среди разных переделок,

Я хочу, чтоб помнил ты,

Как мы вместе кормим белок, —

Не случайные черты.

 

* * *

— Подойди ко мне,

Посиди со мной.

— Вот расправлюсь с этим листом.

— Ну, иди сюда, поцелуй меня.

— Ну потом, дорогой, потом.

 

Вот когда я останусь с памятью,

Только с памятью наедине,

Где всё дело в том,

что не будет «потом», —

Всё тогда отольётся мне.

 

* * *

Какое счастье — жить.

Проснуться. Глянуть в небо.

Над кофе ворожить

И съесть кусочек хлеба.

 

И даже осушив

Такую чашу боли,

Считать, что слух фальшив —

Он только слух — не боле.

 

Я слышу голос твой,

А ты меня не слышишь.

И я дышу тобой —

А ты уже не дышишь!

 

* * *

На поваленном дереве

Мы сидим у воды.

Ветви вскинуты веером,

Словно руки беды,

Но, об этом не ведая,

Мы сидим над водой,

Я — уже поседелая,

Ты — такой молодой.

 

На поваленном дереве

Мы сидим у воды,

Безграничным довернем

И полны и чисты.

Но внезапно мы замерли,

Словно чувствуя глаз, —

Это скрытою камерой

Время целится в нас.

 

На поваленном дереве

И приют наш и стол,

Листья падают медленно

На коричневый ствол.

Мы уйдём — не останется

Никакого следа.

Что же с деревом станется —

Знает только вода.

 

Лишь мгновению верю я —

Слишком много и дня.

На поваленном дереве

Ты целуешь меня.

И звезда загорается

Почему-то одна.

Что же с нами-то станется —

Знает только она!

 

* * *

Как по тебе я ни скучаю,

Как ни вскипает сердце вдруг,

Но новых встреч я не желаю

С тобою,

мой недолгий друг!

 

Я так боюсь,

что ты, на горе,

Не тем окажешься тобой,

Который пел со мной у моря

И заглушал его прибой,

 

Пред кем по-детски высыпала

Я горести мои подряд,

На чьих руках я засыпала

Под стрекотание цикад.

 

Каким разграбленным богатством

Внезапно мог бы показаться

Бесстрастный взгляд ненужных

встреч!

Я не хочу с тобой встречаться,

Чтобы навек тебя сберечь.

 

* * *

Любимые уходят

Не на день — на века.

Любимые уходят,

А я живу пока.

 

И я полна доверья

И с жизнью я в ладу,

Пока ещё деревья,

высокие деревья,

прекрасные деревья

Стоят в моём саду.

 

А в мире неспокойно,

В нём подлость точит нож,

В нём закипают войны,

А ты ещё живёшь.

 

И ты полна доверья

И с жизнью ты в ладу,

Пока ещё деревья,

высокие деревья,

прекрасные деревья

Стоят в твоём саду.

 

И я подобно дятлу

В древесный ствол стучу,

Зелёною прохладой

Я боль свою лечу.

 

И я полна доверья

И с жизнью я в ладу,

Пока ещё деревья,

высокие деревья,

прекрасные деревья

Стоят в моём саду.

 

Люба

На скамейке возле дуба,

Возле старого дупла,

Вижу, вырезано: «Люба,

Почему ты не пришла?»

 

Старый парк молчит угрюмо,

И пруду легко дремать.

Листья падают без шума

На недвижимую гладь.

 

Слушай, девушка чужая:

Ты близка мне и мила,

Только я не понимаю,

Почему ты не пришла?

 

В дождь и в снег, в мороз и вьюгу,

По размытому пути

Всё равно, моя подруга,

Ты должна была придти.

 

Я б тебя предупредила,

Как сама не приходила,

Как лукавым обещаньем

Подразнивши на прощанье,

Исчезала между тем.

 

Всем нам снится на рассвете:

Много времени на свете.

А дохнёт холодный ветер —

Нету времени совсем.

 

И теперь, когда мой сокол

Так далёко, так высоко, —

Не взлететь и не догнать.

И без просьб его, без жалоб

Я сама к нему бежала б, —

Только некуда бежать.

 

На скамейке возле дуба,

Возле старого пути,

Я пишу тихонько: «Люба,

Ты должна была придти».

 

Вечерняя прогулка

Этим устаревшим словом «нега»

Современный стих мой я начну.

Мы идем бескрайним царством снега,

Вписанные в эту белизну.

 

Оглянись, какая благодать!

Никого на свете не видать!

 

Словно и не жили даже в мире,

Словно и не были никогда.

На снегу блистающем четыре

Только наших собственных следа.

 

Видно, рано спать улёгся ветер,

Потому не слышно ничего,

Даже снег прилег на парапете,

Чтобы я погладила его.

 

Стоило пройти беду и войны

И живою выйти из огня,

Чтобы так любовно и спокойно,

Эта полночь обняла меня.

 

Я иду и, словно растворяясь,

В этом снежном тающем раю,

То ли на снежинки опираюсь,

То ль на руку милую твою.

 

* * *

Все предвещало счастье в это лето,

Все говорило: — Будет. Ты права!

И белой ночи ранние рассветы,

От дня неотличимые сперва,

И невские спокойные просторы,

И пригородов давние пути,

И та тоска невнятная, которой

Я не умела имени найти.

 

Когда ушли перроны Ленинграда

И я проснулась поутру в степи, —

Я поняла, что жизнь идет, как надо,

Не подгоняй ее, не торопи...

 

Все предвещало счастье: голос птичий,

Вишневый сад, в котором я жила,

И то шоссе — из Винницы в Летичев, —

Все в липах и прямое, как стрела.

 

Оно томило странною тревогой,

Оно вело к заре другого дня,

И знала я, что погодя немного

Оно обратно уведет меня,

 

Пел соловей от полноты души,

И месяц мне подмигивал лукаво,

И все деревья, все кусты и травы,

Днепровы кручи и сады Полтавы

Мне говорили: — Будет. Не спеши.

 

И было все легко и мимолетно,

Опять привал — и снова путь мой тверд,

И отступил назад Одесский порт,

Меня вручая морю неохотно.

 

И помню ночь я на одной из палуб,

Меж небом и водой луна плыла.

Как это сотни раз ни представляла б —

Я выдумать такое не могла:

 

Шел пароход у неба на краю —

Но и такой простор казался тесен, —

Такая жажда счастия и песен

И нежности сжимала грудь мою.

 

А волны плыли, пели и качались,

И этот путь мне показался мал,

Когда однажды утром на причале

Мой пароход у пристани стоял.

 

Меня вводили в комнату чужую.

И вдруг мне показалось, что давно

Я счастлива была здесь, и, ликуя,

Открыла я знакомое окно.

 

И все мне показалось здесь знакомо:

И звон цикад и издали прибой...

Я поняла: путь кончился. Я дома.

И вот тогда мы встретились с тобой!

 

В углу, где кончается Мойка

В углу, где кончается Мойка,

Свернувшая к площади сонной,

Прижавшись к стене равнодушной

Целуются двое влюбленных.

 

Им здесь неудобно, их видно,

Стена здесь во мраке не тонет,

И первый попавшийся дворник

Их сразу отсюда прогонит.

 

А я им мешать не хотела,

Я мимо одна проходила.

И тайная зависть и нежность

Внезапно мне сердце сдавила.

 

И мне захотелось им крикнуть:

— Не бойтесь! Я друг вам — поверьте!

Я знаю прекрасное место!

Целуйтесь там сколько угодно!

С тех пор, как мой милый уехал,

Оно совершенно свободно...

 

* * *

На Крюковом канале

Бродили мы с тобой,

И мальчика нагнали,

Что рыдал за трубой.

 

Прижавшись к водосточной,

Он плакал и стонал,

Сказал, что не нарочно

Он потерял пенал.

 

В доверье постепенно

Войдя к нам, мальчик тот

Сказал, что непременно

Отец его убьёт.

 

И водопадик капал

Средь непросохших луж:

— Он мне отец, не папа.

Он просто мамин муж. —

 

Зайдясь его тревогой,

Внезапно ты сказал:

— Пройдём-ка той дорогой,

Что ты сюда бежал. —

 

К Никольскому собору

Пройдя еще квартал,

Нашли мы очень скоро

Потерянный пенал.

 

И мальчик разрыдался,

Порыва не сдержал.

Он вдруг к тебе прижался,

А ты его обнял.

 

У Крюкова канала —

Ты часто вспоминал —

Тебя я обнимала

За найденный пенал.

 

У Крюкова канала

За мальчика того

Тебя я обнимала, —

И больше ничего.

 

Мундштук

Там, где земля от неба близко,

Где выгнула Кура свой лук,

В ряду серебряном тбилисском

Добыла этот я мундштук.

 

То был кусок из кости яка,

Суровостью пленивший взор…

А продавец был стар. Однако,

Он был прозорлив и хитер.

 

Подняв изодранное веко

Над взглядом, брошенным во тьму

— Кому? — спросил он — Человеку!

— Не твоему? — Не моему.

 

И табаку щепоть готовя,

Он сел к порогу близ зари.

— Ты, вижу, не грузинской крови,

Но я скажу — ты не дари.

 

Ты так на нас похожа, гостья,

Что я не скрою — так и быть:

Курить из буйволовой кости —

Как из чужой любви курить.

 

И не из помыслов жестоких,

Но по преданью гор и рек,

Втянув твои земные соки,

Он просто выпустит их — вверх.

 

И будет где-то рядом, мимо

Смотреть, как вьется легкий дым,

Как жизнь твоя, подобно дыму,

Клубами стелется над ним.

 

И там, где конный не догонит, —

Тебя везде найдет тоска.

Он разотрет тебя ладонью,

Как горсть сухого табака.

 

Но если цел подарок белый

С широкой темною каймой, —

Всегда, — хоть век прошел бы целый, —

Он будет мыслями с тобой.

 

И на чужом случайном ложе,

Когда кипит, как сера, кровь,

Он позабыть тебя не сможет,

Придет, уйдет, вернется вновь

 

И вновь уйдет, не покидая,

Опять назад к тебе стремясь,

Как злой костер, не согревая,

А только горечью дымясь…

 

Ослы кричали на базаре,

Базар приветствовал зарю.

— Ну, что — спросил он — Не подаришь?

И я сказала — Подарю.

 

Инкерманская каменоломня

Это было в Крыму. Как вспомню,

Вновь плывёт это лето из тьмы.

В Инкерманской каменоломне

Повстречались случайно мы.

 

Шла с купания. Ноги босы,

В травах росы, ноги в росе.

И цветов голубая россыпь...

Прямо в руки просятся все!

 

Было утро. Свежо и рано.

Птиц лукавые голоса.

Молодой моряк с «Шаумяна»

Заглянул мне прямо в глаза.

 

Он смотрел на меня как на чудо,

Как на ракушку смотрят, на свет.

И сказал:

— А ты не отсюда. —

Я сказала:

— Действительно, нет. —

 

Только облака край был бледен,

Небо синее, как вода.

Он сказал:

— Ты скоро уедешь. —

Я сказала:

— Действительно, да. —

 

Он присел у холма направо,

Не сводя с меня светлых глаз:

— Я недавно в Турцию плавал,

И на берег пускали нас.

 

Все ребята купили обнову, —

Для девчат чужестранный привет.

Пожалел я, честное слово,

Что подруги у меня нет.

 

Я ребятам завидовал очень.

И на память, себе домой

Я увёз весёлый платочек

С золотой широкой каймой.

 

Самому ж не накинуть на плечи!

Я и думал по вечерам:

Вот хорошую девушку встречу,

Ей заморский подарок отдам.

 

У тебя глаза с золотинкой,

Всё смеются, как ни смотрю,

Хочешь, я тебе эту косынку,

Как подруге своей, подарю?

 

Притащу её завтра, хочешь?

А сейчас убегаю, — ждут.

Если ты запоздаешь... Впрочем,

Я оставлю косынку тут. —

 

А назавтра и дождь, и сборы,

И не жаль никаких утрат...

Я назавтра уехала в город,

В милый северный Ленинград.

 

А сейчас взгрустнётся, и вспомню

Посреди туманного дня:

В Инкерманской каменоломне

Приготовлен платок для меня.

 

* * *

Не хочу, чтоб мне ночами

Снилась страшная беда, —

Снись мне, озеро Кучане,

Серебристая вода!

 

Ты приснись мне, холм лесистый,

Ты приснись, шатер ветвей,

Ты приснись мне голосистый,

Ошалевший соловей,

Ты приснись мне, наконец,

Блюдце неба, Маленец!

 

Отпусти меня тревога,

Не твоя я, не твоя,

Видишь, снится мне дорога,

Снятся милые края.

 

Что мне в городе томиться?

Мне бы к Сороти спуститься,

Мне бы снова очутиться

Под серебряною ивой,

Над серебрянной водой,

Где три дня была счастливой,

Беззаботной, молодой!

 

Словно юность обернулась,

Пожалела и вернулась,

И достала для меня

Три добавочные дня!

 

Этим летом

Он стар — этот дом,

Но ведь дело не в нём,

Не в дряхлых его постояльцах,

А в том, что скрестились

на сердце моём

Природы спокойные пальцы.

 

И я ничего у земли не прошу,

И сердце спокойно отныне.

Лишь небо, похожее на парашют,

Свой купол раскинуло синий.

 

Водою наполнены старые рвы,

Кусты бузины обгорели.

Да шёпот листвы, да дыханье травы,

Да птичьи лукавые трели.

 

И ныне и присно, и раньше и впредь

Природа полна бескорыстья.

Но только иначе я стала смотреть

На травы, на листья, на раннюю медь,

Рябины любимые кисти.

 

Брожу по тропинкам в глуши и в тиши,

Лишь с белками в дружбе.

Как, собственно, мало для счастья души

Нам, в сущности, нужно!

 

* * *

Что может быть чище и проще —

Искать у природы приют?

Стоят корабельные рощи —

Петровские сосны, вы тут!

 

Прекрасные кроны надменны,

А корни сильны и добры,

Затем что века неизменно

Отсутствуют здесь топоры!

 

Затем что невольно вполсилы

Звучать начинает здесь речь.

Затем что их жизнь пощадила

И нас они жаждут сберечь!

 

Ледоход на Неве

Весна не тратит время даром,

И вот уже плывут сюда

Белоголовых льдин отары —

Суровой Ладоги стада.

 

И чистых вод сияет лоно.

Лишь там, у крепостных ворот,

У Трубецкого бастиона,

Последний задержался лёд.

 

Но воевать с весной — нелепость,

Над ним смеётся небосклон.

И завтра рухнет эта крепость —

Зимы последний бастион.

 

* * *

Начинаются белые ночи,

Наступают они не спеша,

И немедленно — хочешь не хочешь —

Начинает томиться душа.

 

Этот свет — колдовской, не иначе,

Продолжение белого дня.

Что ты ищешь во мне? Что ты значишь?

Почему ты тревожишь меня?

 

В чем твоя несказанная прелесть,

Сокровенный твой смысл, говори!

Бастионы в Неву засмотрелись

В легкой дымке весенней зари.

 

Молодеют их старые башни,

И становится ночь молодой.

Это фартучки школьниц вчерашних,

Словно чайки, летят над водой.

 

Ветер старые липы колышет

Над сплетеньями милых оград.

Словно дальнюю музыку слышит,

Он и спит,

и не спит —

Ленинград.

 

* * *

И снова уснуть будет, верно, невмочь.

И тянет бродить до рассвета

В такую прозрачную лёгкую ночь

Почти невозможного цвета.

 

Сливаясь с прозрачной каймою небес

И став полноводнее, выше,

Как будто теряя свой собственный вес,

Нева успокоенно дышит.

 

У дальнего берега лодка слышна.

Запели там, вёсла отбросив,

И вспуганной птицей летит тишина

От песни, от всплеска, от вёсел.

 

И, словно стараясь запомнить мотив,

Дневные дела прекратив,

Разлёгшись во весь свой значительный рост,

Задумался Кировский мост.

 

Осень в Ленинграде

Зелёного и золотого цвета,

В густой кайме каналов и садов —

Такая осень может быть воспетой,

Согретою дыханием стихов.

 

Сверкая листьев бронзовой оправой,

Она их мнёт — шуршащие, как шёлк,

И падает на Зимнюю канавку,

Где Лиза плакала, а Герман всё не шёл…

 

Я узнаю твоё дыханье, осень,

Не только потому, что дата октября,

Что Ленкомхоз, заботясь, ровно в восемь

Ресницы подымает фонарям,

 

Не только по блестящим влажным крышам,

Увеличенью мелких зимних смет,

По госакадемическим афишам

И сотням примелькавшихся примет.

 

Но я узнаю это время года

По признакам, законченным вполне, —

Ускоренному шагу пешехода

И сразу озабоченной спине.

 

Уже есть слякоть, тёмная, как сажа,

Уж ветер поднимает разговор,

Уже в Сухум для летнего пейзажа

Увёз свой штат последний режиссёр,

 

Уже вернулся в толчею райкома

Из отпуска весёлый человек,

Уже студенты нового приёма

Обжили залы всех библиотек.

 

И кто-то, из набивших до отвала

Восьмой аудитории края,

Уж начертил свои инициалы

На той скамье, где вырезала я.

 

Он хлопает дверьми, шумит в трамваях,

Густой туман к плечам его приник,

Но падает завеса дождевая —

И город подымает воротник!

 

Его щека мокра, но он не плачет,

Он пасмурен, хотя никто не хмур.

Таков октябрь — и год объявлен, значит,

И дождь играет сотни увертюр.

 

И, запах города втянув в себя украдкой,

Как втягивают запахи травы,

Я чувствую, что вся я — ленинградка!

Как говорится — с ног до головы!

 

* * *

Это Марсово поле пред нами.

Каждый камень душе говорит.

Из земли вырывается пламя, —

То сердца проходивших с боями, —

Революции сердце горит!

 

На открытие петергофских фонтанов

С. Трончинскому

 

Как мы с тобой любили эти парки.

К нам приходило лето,

и тогда

Дышал лениво зноем полдень жаркий,

Лениво пела сонная вода.

И, разлетаясь тысячами радуг,

До солнечной взлетая высоты,

Сверкал,

горел,

и искрился,

и падал

Каскад прозрачной,

праздничной воды.

 

Приходит ночь,

но дивный парк не меркнет,

Он радует народ свой и тогда.

В лучах,

в снопах,

в ракетах фейерверка

Горит неугомонная вода.

 

Но, потянувшись к нашему богатству,

Сюда тупые варвары пришли,

И, словно для того,

чтобы с врагом не знаться,

Вода не вышла больше из земли.

 

Сады засохли,

и дворцы горели,

Фашисту черным пламенем грозя.

Они пришли,

чтоб расстрелять Растрелли,

Но дух народа умертвить нельзя.

 

Он победил — и там,

где было пусто,

Опять сады прекрасные цветут,

Идет на помощь вольное искусство,

Кисть мастера

и вдохновенный труд.

 

И, кажется, спешит сама природа

Помочь усильям своего народа!

Опять поет свободная вода,

Цветут сады,

и близок час,

когда

Вернется все,

что в битвах отстояли,

Вся красота,

похожая на сон.

Недаром встал

на прежнем пьедестале

Врага одолевающий Самсон!

 

Стихотворение посвящено С. В. Трончинскому — заведующему сектором музеев в годы войны. При его непосредственном участии проходила работа по восстановлению пригородов Ленинграда, утраченной скульптуры Большого каскада в Петергофе

 

Царскосельский лебедь

Я вновь в садах, знакомых с детства,

В садах запущенных стою,

И снова лебедь царскосельский

Льет леденящую струю.

 

Я нагибаюсь — холодна ли?

Я выпрямляюсь — холодна.

О лебедь, лебедь, не одна ли

Тебе со мной судьба дана?

 

Безостановочно пред каждым

Прозрачную струишь ты нить,

И только собственную жажду

Обоим нам не утолить!

 

* * *

На пристанях и трапах

В аллеях у Невы

Хмельной прозрачный запах

Желтеющей листвы.

 

Каналы городские

Полны по самый мост

Падающих листьев

И падающих звёзд.

 

* * *

И вот ещё промчалось лето,

И не заметила сама,

А там, за поворотом где-то

Ждёт осень, сумраки, зима.

 

Ну что ж, я к этому привыкла,

Но невозможно мне самой

Знать, из какого будут цикла

Стихи, что пишутся зимой.

 

Но всё же легче мне отчасти,

Что в окнах невская вода,

Затем что к красоте, как к счастью,

Не привыкают никогда.

 

Жёлтый лист

Жёлтый лист совсем сквозной,

а не отрывается,

прежний друг уж не со мной,

а не забывается.

 

Ты скажи мне, жёлтый лист,

зачем не отрываешься?

Ты скажи мне, прежний друг,

зачем не забываешься?

 

Отвечает жёлтый лист —

— Ветка держит силою!

Отвечает прежний друг —

— Видно, любишь, милая!

 

Август

Снова пахнет полынью и мятой,

Кипарисы в высоком саду:

Это вновь я тропинкой горбатой

На рассвете с Дарсана иду.

 

Это — утро насквозь голубое,

Это — ранний рассвет и закат,

Несмолкающий говор прибоя,

Нестихающий цокот цикад.

 

И стеклянное блюдце медузы,

И сияние щедрых лучей,

И похрустыванье арбуза

У соседних татарских бахчей.

 

Это — горные тропы и кручи,

И обрывы, и море вдали,

И косые недолгие тучи

На груди Магаби прилегли.

 

Это — ночи, которые, жаль, мы

Не щадили, их торопя,

Это — шторм, ударяющий в пальмы

И сбивающий с толку тебя,

 

Это — легкая горесть утраты

И уверенность: снова найду.

Это — август в тридцать девятом

Грозовом, неспокойном году.

 

Ворона

Этим карканьям бессонным

Нет ни меры ни числа.

Что ты делаешь, ворона?

Может, ты с ума сошла?

 

Объясни, чего ты хочешь,

Что ты, собственно, пророчишь?

Может, ты предупреждаешь

О возможности беды?

Значит, ты меня не знаешь,

Нет, меня не знаешь ты.

 

Я в глубокой обороне

В разных сполохах огня.

Счастье я не провороню —

Не тревожься за меня!

 

Братство

На Карпатах, седых и покатых,

На поросших лесом Карпатах —.

Я впервые с такою силой

Поняла на седых Карпатах

То, что в жизни меня носило,

Щедрой делало и богатой.

 

Поняла я на этой круче

Под высокой нагорной тучей —

Ничего нет на свете лучше

Дружбы — радостной и могучей.

 

Подымалась к небу, к вершинам

Та, гружённая песней, машина.

В ней, сливаясь, как горные реки,

Пели русские, пели узбеки.

Ох, и были ж, горы, к лицу вам

Те гортанные песни гуцула!

 

Поднималась к небу машина.

И стройна, как горло кувшина,

Вся колеблясь, как камышинка,

Посредине плясала грузинка,

 

Мы друг другу подали руки —

Что-то вроде общей поруки,

Чтоб в жару азарта и пыла

Борт собою она не пробила.

 

Сколько жить ни буду на свете,

Не забуду мгновенья эти,

Как в Карпатах, крутых и покатых,

Как в поросших лесом Карпатах

Подымалась к самым вершинам

Та, гружённая дружбой, машина!

 

Киев

Есть на земле

прекрасный город Киев.

И я сама, наверно, не пойму

Моей любви и нежности к нему.

Но рада я,

что есть на свете Киев!

 

А объяснений я искать не буду.

Мне все равно не отыскать ответ.

Там есть друзья.

Но есть они повсюду.

Ну где у нас друзей на свете нет?

 

И рождена я над другой рекою,

В другом, прекрасном

северном краю,

Но вспоминаю Днепр

с такой тоскою,

Как вспоминают родину свою.

 

И в трудный час,

с отчаяньем сражаясь,

Плацкарту я до Киева куплю,

И никому при этом не пошлю

Обычного

«Встречайте. Выезжаю».

 

Туда приходит поезд поутру.

И лишнего мгновенья не истратив,

Я выйду на каштановый Крещатик,

Пройду его — и выбегу к Днепру.

 

И встану на Владимировой круче,

И сразу сердце выйдет на простор,

И снова все покажется мне лучше,

Чем это мне казалось до сих пор.

 

Друзья мои, когда придет беда,

Вот вам лекарство, лучшее на свете:

Немедленно садитесь в поезда,

И пусть вас повстречают на рассвете

Невиданные раньше города.

 

Чужие реки потекут впервые,

И медленно обступит вас покой,

И все печали снимет как рукой.

 

Счастливый путь!

А я поеду в Киев!

 

Чуфут-Кале

Не стираясь, не отгорая,

Давний день встает в полумгле.

Помнишь, возле Бахчисарая,

Город мертвых — «Чуфут-Кале».

 

Меж камней, веками истертых,

Согревая дыханием их,

Мы бродили, мы Город Мертвых

Превратили в Город Живых.

 

Позабудем, что это древность,

Возвратим невозвратный час:

Боль и ненависть, страсть и ревность,

Смех и слезы обступят нас.

 

Это были когда-то двери,

Здесь — бойницы, это — очаг...

Милый мой, как страшно поверить,

Что и с нами случится так!

 

Что — века? Небольшой промежуток.

Тоже, в сущности, несколько дней.

И туристы, средь смеха и шуток,

Будут так же бродить меж камней.

 

Это — были когда-то зданья.

Это — лестница... Это — дом.

Здесь я шла к тебе на свиданья...

Здесь туристы пройдут с трудом!

 

Осторожней, смертный, заботясь

Не покинуть живущих ряд:

Это — пламя... Вы обожжетесь...

Эти камни еще горят!

 

Анне Ахматовой

Королева?

Нет, совсем не это.

Гордое достоинство поэта

Не желает мантий и корон.

Перемены сумрака и света —

Вот её непоколебимый трон.

 

Не помыслив о слоновой башне,

Зная всё сурово и бесстрашно,

Верная земле и небесам.

Униженье? Как унизить можно

То, что так светло и непреложно.

Кто унизит — тот унижен сам.

 

Королевство требует величья,

Но она, в своём простом обличье

В полном равнодушии к вещам,

В полном равнодушии к жилищу,

Никакие ценности не ищет,

Кроме слова, отданного нам.

 

Тяга к жизни и людей всё новых, —

На каких покоится основах

Это свойство странное одно?

Эта тяга — всяко быть на людях.

Но при этом всё же не забудем

Вечно одинокое окно.

 

Вероника

(посвящение В. Тушновой)

 

Как мало надо — только умереть,

Чтоб стать любимой и необходимой,

Чтоб те, кто раньше проходили мимо,

Вдруг сразу стали и читать и петь.

 

Душа моя, красавица моя,

Встречались мы, смеялись и молчали,

А надо бы наперекор печали

Дать опереться, боли не тая…

 

Звучат валторны и грохочет медь,

Тоскует, бьётся горестное слово.

Как мало надо — только умереть,

Чтоб боль твою сыграла Пугачёва!*

* Рывина имеет в виду песню «Не отрекаются любя» в исполнении Аллы Пугачёвой, на стихи Вероники Тушновой.

 

Памяти Анны Герман

Как это горько, больно, странно,

Как будто в пятницу среда,

Что я Вас не услышу, Анна,

И не увижу никогда.

 

Зачем мне чуткая мембрана,

Когда звучит не голос Ваш?

Как это больно, пани Анна,

Стихами всё не передашь!

 

Когда на свете Вас не стало,

А Вы желали мне добра,

Я словно сразу жить устала,

Как будто стала вмиг стара.

 

Зачем всё так, зачем так рано,

Когда ещё звенеть струне!

Как это трудно, пани Анна,

Кто «будьте певны» скажет мне?

 

В ялтинском Доме творчества

Натурой владея беспечной,

Здесь, в доме, он тот — и иной,

Живу средь живых я, конечно,

Но призраки всюду со мной.

 

И вновь на веранде «московской»,

Где молча стоит олеандр,

Сидит до утра Паустовский

И пишет последний роман.

 

И я от былого хмелею,

Мне мало дыханья и слов.

И шаркает снова в аллее

Неумерший Миша Светлов.

 

Философ, мудрец и повеса,

Он в шлепанцах старых своих.

Реприз недописанной пьесы

Я слышу бессмертный язык.

 

И в сумерках сада ночного,

Под свист неумолчный цикад,

Мне слышится смех Луговского,

И годы уходят назад!

 

Стихи об Ароне Копштейне

Да, я хочу, друзья мои,

Не для унынья и печали,

Чтобы на праздниках живых

И мертвых голоса звучали.

 

Да я хочу, чтоб знали тех,

Кто к нам покой и мир придвинул,

И как погиб Арон Копштейн,

Еврейский парень с Украины.

 

Он был поэт и весельчак,

Он жил, шумя и куролеся,

Его запомнила я так

В веселом городе Одессе;

 

Мы пели с ним на берегу

Про край вишневый, тополиный,

Он жизнь любил, Арон Копштейн,

Хороший парень с Украины.

 

Рукою горе заслоня,

Я и сегодня ясно вижу,

Как раненых из-под огня

Он выносил на легких лыжах,

 

Как несся к ним — их первый друг —

Дорогой снежною и длинной.

Поэт,

Боец и политрук,

Отважный парень с Украины.

 

На выставке Сарьяна

Когда на выставке Сарьяна,

Веселой щедрости полна,

Вся в красках, синих и багряных,

Чужая встала сторона, —

 

Мне показалось — я богата,

В избытке света и тепла.

Мне показалось, что когда-то

Я в той стране уже была.

 

Но знаю — поздно или рано

Я все равно туда приду

Взглянуть на куст в саду Сарьяна,

На куст гранатовый в саду.

 

Сонет памяти Лозинских

«...Они жили счастливо и умерли

в один и тот же день».

А. Грин

 

Спокойные, они лежали рядом

В величии покоя своего.

Они могли бы обменяться взглядом,

Но взгляд бы не добавил ничего.

Он, словно Данте, знал все муки ада,

А ей и рай не нужен без него, —

Она, как жизнь, вновь отдала б его,

Чтоб только очутиться так же — рядом.

 

Они лежали так — рука с рукою,

В нестрашном, непугающем покое, —

Вдвоём не страшно уходить во тьму.

И только раз — мне это видно было —

Она глаза туманные раскрыла,

Чтоб посмотреть — удобно ли ему!

 

* * *

Всё превращается в стихи —

Февральский снег, июльский ливень,

И колос, плещущий на ниве,

И тень от тоненькой ольхи —

Всё превращается в стихи.

 

Всё превращается в стихи —

И беглый взгляд случайной встречи,

И ясный день, и горький вечер,

Когда дела у нас плохи, —

Всё превращается в стихи.

 

И наши давние грехи,

Что даже грех назвать грехами,

Когда светлы мы и тихи, —

Всё превращается в стихи,

И всё становится стихами.

 

* * *

Сначала я плела стихи,

Тебя заманивая в них.

О! Сколько сил мне приносил

Любви и рифм весёлый вихрь.

 

Потом стихи меня вели,

Когда я счастлива была,

Когда за все блага Земли

Я б даже миг не отдала.

 

Теперь стихи меня несут

В забвенья злой и горький час.

Они опять меня спасут,

Как уж спасали много раз.

 

На что же мне в обиде быть?

Учтя практический мой дар,

Тебе должна я заплатить

И тот, и этот гонорар.

 

На что же жаловаться мне?

Всё получившая втройне,

Сама тебе я не дала

Единой песни обо мне.

 

* * *

Я старше революции. Она

Пришла, когда была я рождена.

Еще вокруг в нас целились враги,

Но делали мы первые шаги.

 

И вместе, обретя свои права,

Произносили первые слова.

И вместе с ней была я молодой.

Беда ее была моей бедой.

 

Когда была война в моем краю,

Я вместе с ней была тогда в бою.

Но разница меж нами есть одна,

Что с колыбели смертному дана:

 

Ей вечно жить, гореть в своем огне,

Ей — не стареть.

Стареть одной лишь мне.

 

* * *

Перевернём страницу эту.

А что там — на странице той?

А просто друг остался где-то

Навеки за иной чертой.

 

А что на этой вот странице?

Чем одарило бытие?

А просто там ещё хранится

Терпенье гордое твоё.

 

А вот последняя страница.

Что оставляем мы на ней?

На ней ещё немножко длится

Покой души — на сорок дней.

 

И зелень милая повсюду,

И солнце светится на треть.

А дальше я смотреть не буду,

Мне страшно дальше посмотреть.

 

* * *

Считать, что жизнь уже прошла,

Не взбунтоваться — покориться,

Не притвориться — примириться,

Затем что жизнь уже прошла.

 

И вдруг увидеть, что трава

Еще сочнее, зеленее, —

Трава растет — и вместе с нею

Я понимаю, что жива!

 

Потом услышать вдруг слова,

Которых смысл давно утрачен,

И я смеюсь, смеюсь и плачу,

И понимаю: я жива!

 

* * *

— Занялись седые пряди

В волосах твоих.

Ты живешь, на них не глядя?

— Нет, гляжу на них.

 

В каждой пряди, как в тетради,

Можно прочитать:

Сорок первый в Ленинграде, —

Видишь, эта прядь!

 

Никаких вестей о муже —

Прядь легла бела.

А дела на фронте хуже —

Эта прядь легла.

 

— Но ведь все не побелели

Волосы твои?

— Так ведь мы их одолели,

Кончились бои.

 

Гром работы в Ленинграде, —

Гром сражений стих.

Только пряди, как тетради

Дневников моих!

 

* * *

А нас ведь всё меньше,

всё меньше, всё меньше,

Как будто уносит вода

Тех юных ребят,

тех молоденьких женщин,

Себя не щадивших тогда.

 

А мы всё уходим,

уходим, уходим,

Как будто за облако тьмы —

И лишь иногда,

в незабытом походе

Ещё отражаемся мы.

 

Но пусть нас все меньше,

всё меньше, всё меньше,

Я только прошу об одном —

Чтоб новых ребят и смеющихся женщин

Война не палила огнём.

 

Чтоб им не видать ни кромешного ада,

Ни леса, где ворон да пни.

Мне лично бессмертие вовсе не надо,

Мне надо, чтоб были они!

 

* * *

Старость — это тоже блокада.

Это тоже выстоять надо.

 

Той зимой, ледяной и грубой,

Коченея в пути за водой,

Наши женщины красили губы,

Оставались сами собой.

 

Не сдавались беде и печали,

Каждый день начинали борьбой,

Наши женщины выживали,

Оставаясь сами собой.

 

Старость — это тоже блокада.

Это тоже выстоять надо!

 

Завещание моим друзьям

М. М. Зощенко

1

С давнишних пор я повод подаю

Ко всяческим упрекам и обидам.

И что скрывать?! Я эту тайну выдам:

К похоронам и пышным панихидам

Я ненависть безмерную таю.

 

Лишь потому, друзья мои, поверьте,

Что нежностью я вашей дорожу,

Я, не умеющая говорить о смерти, —

Два слова в оправдание скажу:

 

Друзья мои, вам хорошо известно,

Что на земле мне было интересно,

Что я любила всё, что в мире было,

И каждый день жалела ввечеру,

Что долго б я с землёй моей дружила,

Но смертны все — и я, как все, умру.

 

И я вам всем приказываю лично

Среди того бессмысленного дня, —

Не оставляйте ваших дел обычных,

Не приходите хоронить меня!

 

Уныл обряд. И я бы не хотела,

Чтоб вас взяла тяжелая тоска,

И пусть моё бесчувственное тело

Зароет равнодушная рука.

 

Но все слова, что в горе, задыхаясь,

Вы мёртвой скажете в тот невеселый час,

В которых я — живая — так нуждаюсь, —

Пожалуйста, скажите мне сейчас!

 

И все цветы — живые, не из жести, —

Что бросите вы в гробовую дверь,

Теперь, теперь, пока ещё мы вместе, —

Придите и отдайте мне теперь!

 

Друзья мои, пока еще не поздно,

Сейчас мне ваша теплота нужна,

Пусть я в земле когда-нибудь замёрзну, —

Но на земле я мёрзнуть не должна.

 

Вот — человек. Его гнетут печали,

Которым часто так легко помочь,

Согреем же его сейчас, вначале,

Пока над ним не опустилась ночь!

2

Спеши.

Не жди удара грома.

Пока он жив

и ты жива, —

Не медли говорить живому

Любви и нежности слова!

 

Не бойся,

торопись с признаньем

И не страшись непониманья, —

Живому можно объяснить.

Живой поймёт,

Живому надо.

Пока последней нет преграды,

Пока дрожит земная нить.

 

Будь осуждений мелких шире,

Не бойся в чём-то прогадать,

Но бойся только в целом мире

Одной лишь вещи —

опоздать.

 

Но бойся губ,

сомкнутых силой.

Признаний, брошенных во тьму.

И поздних слов

перед могилой.

Совсем ненужных.

Никому!

 

Стихи про того, кто не знает ничего

Он сидит, ребята, сзади,

С головой нырнув в тетрадь,

Чтобы грязные тетради

Не могли бы увидать.

 

Он сидит, ребята, сзади,

Прячет голову в тоске,

Чтоб учитель, прямо глядя,

Позовёт его к доске.

 

Позовёт к доске его,

А он не знает ничего.

 

Он сидит, скосив глаза,

Взор часы пронизывает:

До звонка — полчаса,

Вызовут? Не вызовут?

 

Ну чего ему на свете

Не хотелось бы теперь:

Только б вдруг в минуты эти

Отворилась в зале дверь!

 

Без звонка бы отворилась.

Значит, что-нибудь случилось!

Понимаете — пожар!

И учитель убежал.

 

Вдруг бы с улицы мальчишки

Кошку бросили в окно!

Может, мы звонка не слышим,

А звонок уж был давно?

 

Но ничто не происходит —

Не приходют, не уходют.

Все забыли о звонке.

— Ну-ка, Бабочкин, к доске!

 

Он встаёт, ребята, кротко,

Он задумчиво встаёт.

Он расслабленной походкой

Отправляется вперёд.

 

Всё равно спасенья нету,

Ни к чему усилия.

«Ах, зачем на букву эту

У меня фамилия?

 

Вот бы жить на букву Я

На краю в журнале!

Педагоги про меня

Редко б вспоминали!»

 

Впрочем, есть ещё спасенье —

У окна сидит, левее:

Санька Сажин, Митин Женя.

— Подскажите, поскорее!

 

Добряков, ведь, в классе пара

Обязательно найдётся.

Через парты, через карты

Шёпот к лодырю несётся:

 

— Тигров в северном лесу

Не бывает, не бывает.

Средиземное — внизу,

Омывает. Омывает...

 

Представляете, ребята,

Как, довольный и весёлый,

С вашей помощью, ребята,

Он оканчивает школу.

 

Нет звонков, и он свободен,

Не зовут к доске его.

А на что, друзья, он годен?

Он не знает ничего!

 

Ждёт кругом страна его,

А он не знает ничего!

 

Песни:

 

Ручей

Музыка: С. Чичерин

 

Солнце в золоте лучей

Мне подмигивает,

Через улицу речей

Перепрыгивает

 

Ах, ручей, чей ты, чей?

Я от снега и лучей.

Я бегу, я смеюсь.

Я сейчас с другим сольюсь.

 

Ты сейчас бежишь, вода,

И дурачишься,

Завтра станут холода —

Ты запрячешься.

 

Вот бежал, а вот примёрз —

Безопасно мне —

Ведь в апреле мороз

Только хвастает.

 

Ах, ручей, чей ты чей?

Я от снега и лучей.

Я бегу, я смеюсь.

Я сейчас с другим сольюсь.

 

Песня о Ленинграде

Музыка: В. Соловьёв-Седой

 

Разгорайся наша песня,

Молода и горяча.

Наш прекрасный светлый город

Носит имя Ильича.

Весь садами окруженный,

Весь окованный в гранит,

Все преданья боевые

Нашим детям он хранит.

 

Поднимем, товарищи, песню,

Как знамя в победном бою,

О городе нашем любимом

Счастливую песню свою.

 

Каждый камень под ногою

Вспоминает о былом.

Помнит зимний залп Авроры

И шагов победный гром,

Помнит Смольный блеск костровый,

Блеск кронштадтского штыка,

Помнит площадь у вокзала,

Тяжкий ход броневика.

 

И когда нас вражья злоба

Сторожила у дверей,

Наш Путилов на подмогу

Слал отчизне сыновей.

И Юденич долго помнил,

Как ответил Петроград.

И на Волге, на Кубани

Знали питерских ребят.

 

Майским утром, днем октябрьским

Площадь гордая полна.

Здесь присягу боевую

Принимает вся страна.

И как песня наша клятва,

Молода и горяча,

Наш прекрасный светлый город

Носит имя Ильича.

 

Поднимем, товарищи, песню,

Как знамя в победном бою,

О городе нашем любимом

Счастливую песню свою.

 

Марш народного ополчения

Музыка: М. Чулаки

 

Сверкает на небе высокое солнце,

Шумят на ветру ковыли.

Единым потоком идут ополченцы

Могучей советской земли.

 

Сверловщик станок поручает подруге,

Шахтер покидает забой.

Во имя свободы и счастья народов

С фашизмом вступили мы в бой.

 

От Белого к Черному морю

Советские танки гремят.

Советам на славу, фашизму на горе

Идет за отрядом отряд.

 

И легче все звёзды и тучи на небе,

И в поле ковыль сосчитать,

Чем всю нашу, полную гневом священным,

Могучую русскую рать.

 

Врагу и не снилось, что мужество наше

Сожмет его смертным кольцом,

Что каждый, живущий в Советском Союзе,

Является красным бойцом.

 

От Белого к Черному морю

Моторы на небе гудят.

Советам на славу, фашизму на горе

Идет за отрядом отряд.

 

Сверкает на небе высокое солнце,

Шумят на ветру ковыли,

Единым потоком идут ополченцы

Могучей советской земли.

 

Идут, чтобы воздух над нашей землею

Был снова просторен и чист,

Чтоб дети не слышали грязного слова,

Позорного слова «фашист».

 

От Белого к Черному морю

Победные песни летят,

Советам на славу, фашистам на горе

Идет за отрядом отряд!

 

Песня

на мотив «Раскинулось море широко»

Музыка: А. Гурилёв

 

Короткий привал перед боем,

Попробуем песню сложить.

Товарищ, мы вышли с тобою

Фашистских стервятников бить!

 

Я выполню честно приказ боевой,

Мне лишнего слова не нужно.

Пусть будет везде, как винтовка, со мной

Товарища верная дружба.

 

Из дома письмо получил мой земляк.

— А ну, почитай-ка, братишка!

— Выходит, что я не один на фронтах —

Семья ополчением вышла!

 

Горючей слезою горячих очей

Подруга моя не смущает:

Выходит со мной дорогою сестрой

Подруга моя боевая.

 

Не будет старушка над сыном рыдать,

И ей утешенья не надо.

— Одно лишь, сыночек, велит тебе мать —

Не дай ты фашисту пощады.

 

Под нашею крышей врагу не живать.

Не пить из советских колодцев.

Придется на деле фашисту узнать,

Как с русским народом бороться.

 

Нет сердца такого, куда б не вошло

Родимого Сталина слово.

Готово на битву любое село,

И хата любая готова.

 

Наши воды знали непогоды

Музыка: К. Листов

 

Спокоен, и зелен и светел

Наш берег советской земли.

Одни только волны да ветер

Качают его корабли.

 

Но мы, моряки, не поверим

Спокойствию за рубежом.

Мы знаем: спокоен наш берег,

Пока мы его бережём!

 

Наши воды знали непогоды

И походку, выправку всякого врага!

Краснофлотцы, если придётся,

Защитят родные берега!

 

Пусть волны ложатся покорно,

Шумя у зелёной земли.

Но ветер последнего шторма

Уже закипает вдали.

 

Мы выйдем в морские просторы

По водам густой синевы.

Как вышла когда-то «Аврора»

Под царские воды Невы.

 

Пусть помнит моряк под Азовом

Порядки в заморском порту.

Что может быть небо грозовым,

Хоть солнце ещё на виду.

 

И пусть только это припомнив,

Враги подойти захотят.

Есть крепость на острове Готлиб,

Зовут эту крепость Кронштадт.

 

Наши воды знали непогоды

И походку, выправку всякого врага!

Краснофлотцы, если придётся,

Защитят родные берега!

 

Песня 1-й Краснознаменной танковой бригады

Музыка: Ю. Кочуров

 

Мы стальною стоим преградой —

Самой верной из всех преград,

Не впуская фашистских гадов

В город Ленина — в Ленинград.

 

Чтобы гордо и непреклонно

Слава реяла над Невой,

Слава Первой Краснознаменной,

Нашей танковой боевой.

 

А в яростный час, когда нам нелегко,

Мы клятву твердим неустанно:

— Клянёмся! —

Мы будем такими, как Федор Дудко,

Такими, как был Колобанов!

 

И бежал от нас враг, отпрянув,

Гнали финна мы далеко.

Вместе с нами был Колобанов,

Был Борисов и наш Дудко.

 

Чтоб воздух был снова над Родиной чист,

Поднимем, товарищи, вместе

Высокое гордое имя танкист,

Как знамя отваги и чести.

 

Ох, и будут фашисты драпать,

Да не будет назад пути!

Как под Киркою Кивенапой,

Им живым от нас не уйти.

 

Пусть же гордо и непреклонно

Слава носится над Невой,

Слава Первой Краснознаменной,

Нашей танковой боевой.

 

А в яростный час, когда нам нелегко,

Мы клятву твердим неустанно:

— Клянёмся! —

Мы будем такими, как Федор Дудко,

Такими, как был Колобанов!

 

Боевые частушки

Музыка: М. Чулаки

 

1. Наша слава прогремела,

Пролетела над землей,

Слава доблестной и смелой

Нашей армии родной.

 

2. Подлый враг идет войною

На советский мирный дом.

Нашей силою стальною

Мы с пути его сметём.

 

3. Если враг грозит нам с моря,

Значит ж дет его одно:

Нашим рыбам на второе

Он отправится на дно.

 

4. Если в небо к нам захочет

Враг закинуть самолёт —

Наш дружочек ястребочек

Всюду коршуна найдёт.

 

5. Если враг впадёт в припадок

От бессильной злобы дик, —

Приведёт его в порядок

Наш холодный русский штык.

 

6. Если скрыться враг желает

И под кустик припадёт, —

То травинка полевая

С донесением пойдёт.

 

7. Где ходили наши танки

Там повсюду вид один:

Остаются лишь останки

От фашистов и машин.

 

8. Мы на бой последний встали

Неприступною стеной,

Нас ведёт к победе Сталин —

Полководец боевой.