Евгений Винокуров: Стихотворения. Часть 2

 

О войне:

 

Июнь 1941

Будет утром громкими вестями

Поднят мир. Мир будет сбит и смят!..

Поезда железными костями

По пустым просторам прогремят.

 

И, прощаясь, люди торопливо

На перронах будут руки жать.

Первый свист. И первый дым разрыва.

Первая зайдется в плаче мать...

 

...Скоро пуля пропоет слепая!..

Канонада будет мир жевать.

Будут люди жить, недосыпая.

Землю рыть. И жизнь недоживать.

 

Вот она уж просвистела краем!..

Тыщи километров нипочем!

Мы Европу всю перелистаем,

Всех столиц заглавия прочтем.

 

Мы пойдем. Нам это не впервые.

Гром у кухонь. Крик у переправ...

 

До седых морей дойдут живые,

Мертвых по дорогам растеряв.

 

Дни мелькнут, как кадры киноленты, —

В тонких травах, в белых облаках...

На великолепные проспекты

Мы придем в разбитых сапогах...

 

...Возле стойки фрачные лакеи

Страх не скроют в выцветших глазах:

Захмелев, на Франкфуртераллее

Песнь степную прокричит казах.

 

Октябрь, 1941

Пути победы, видно, кривы...

И в этот злополучный час

приказ уничтожать архивы

пришел... Что ж, выполним приказ!

 

Нет, не было врага матёрей!

Он к центру рвется напрямик.

И вот московский крематорий

не остывает ни на миг.

 

И папки синего картона,

глотая, топка приняла.

Ссыпается за тонной тонна:

пылают личные дела.

 

Москва, Москва, какие виды!

Аэростаты. Блиндажи.

Колючкой плотной перевиты

перержавевшие ежи,

 

И над пилотками пикета

плывет тяжелая зола...

А им и невдомек, что это

горят их личные дела!

 

Начало начал

Вот мы, голые, встали пред военкомом.

Вот нам пальцами доктор о грудь постучал,

И за окнами криком густым, незнакомым

Паровоз объявил о начале начал...

 

Бьется кружка с противогазной коробкой.

Эй, приятель, да ты побледнел неспроста!..

Он недвижен. И медленно божьей коровкой

Капля алая вытекла вдруг изо рта...

 

И пошло. Словно тесто, что выпеклось комом,

Лагеря и бараки. Поспать бы, поесть.

С той минуты, когда мы пред военкомом

Молча голые встали — такие, как есть.

 

* * *

Мимо лип прибрежных оробелых,

Мимо длинных, длинных, длинных сел

В сапогах больших, от пыли белых,

Полк пехотный шел —

С развеселой песнею военной.

А последним, замыкавшим ряд,

Был в строю совсем обыкновенный,

Роста невеликого солдат.

 

На спине был щит от пулемета,

Ранец, как положено бойцу.

Пел он громче всех,

и струйка пота

Медленно стекала по лицу.

Пыльная дорога. Полдень. Душно.

Это стало все давно былым...

 

Вспомнил же его я потому, что

Это я был им.

 

* * *

Нет, не только все время ветер зловещий,

Нет, не только пожаров коричневый цвет, —

В мире были такие хорошие вещи,

Как, например, восемнадцать лет.

 

Как, например, очень темные ночи,

Очень грустные песни, кустарник в росе,

На котором весна узелочки почек

Завязала затем, чтобы помнили все...

 

Но о чем же нам помнить?

У нас ведь с собою

Все, что надо для юности,

здесь вот, у ног:

Километр дороги до первого боя,

У плеча в вещмешке на неделю паек!

 

Но однажды, особенным вечером, в мае,

Бородатый солдат под смолистый дымок

У костра на досуге, шинель зашивая,

Про любовь рассказал нам нескладно, как мог...

 

Мои старики

Командир батареи! —

Звался я. Воротник

На мальчишеской шее

Был безмерно велик.

 

Командира солдаты

За спиною, тайком, —

Седоваты, усаты, —

Называли сынком!..

 

Я не выглядел бодро, —

Командир как-никак!..

Сапоги словно ведра

На тщедушных ногах.

 

Не чета был придирам,

Не чета добрякам, —

Был отцом-командиром

Я своим старикам!

 

Уважали комбата

В простосердье своем.

— Не споем ли, ребята? —

Выдыхали: — Споем!

 

И с присвистом, и с гиком,

И с отмахом руки

Оторвут «Гоп-со-смыком»

Мои старики.

 

Я бранил их, коль были

Ноги мокры у них.

Письма им из Сибири

Я читал от родных.

 

Слал на родину справки.

Проверял на посту.

Толковал о заправке,

Про ушей чистоту.

 

Все, глядишь, ничего бы,

Но считаться изволь:

Ревматизмы, хворобы,

Загрудинная боль.

 

Шли и старый и малый

В те года умирать.

Взглянешь, — скажешь: пожалуй,

Несерьезная рать!

 

...Всё на свете не вечно,

И не вечен гранит!..

Но в Истории нечто

Есть, что как-то роднит...

 

Обошли мы полсвета,

И, признаюсь, порой

Почему-то все это

Мне казалось игрой...

 

Глаза

Взрыв. И наземь. Навзничь. Руки врозь. И

Он привстал на колено, губы грызя.

И размазал по лицу не слезы,

А вытекшие глаза.

 

Стало страшно. Согнувшийся вполовину,

Я его взвалил на бок.

Я его, выпачканного в глине,

До деревни едва доволок.

 

Он в санбате кричал сестричке:

— Больно! Хватит бинты крутить!.. —

Я ему, умирающему, по привычке

Оставил докурить.

 

А когда, увозя его, колеса заныли

Пронзительно, на все голоса,

Я вдруг вспомнил впервые: у друга ведь были

Голубые глаза.

 

* * *

Ночь выла, кружила, трубила округой.

И каждому падающему мертвецу

Так жизнь и запомнилась — белой вьюгой,

Наотмашь хлещущей по лицу.

 

А утром все стихло,

И мир открылся

Глазам в первозданной голубизне.

Я вылез на бруствер и удивился

Вновь — в восемнадцатый раз — весне.

 

Сырые холмы порыжели на склонах,

Весенние ветры сходили с ума...

И только у мертвых в глазах оголенных,

В широких,

Навеки застыла зима.

 

Небо

Однажды, помню,

снегу намело...

Замерзший батальон

вошел в село,

и ни одной

не выгоревшей хаты.

Здесь полчаса назад

был бой жесток!

Найти бы хоть какой-то закуток,

чтоб перебились до утра

солдаты.

 

На трупы падал, падал снеговал...

Накрывшийся одолженным тулупом,

я, передрогший, переночевал

в траншее,

там, где труп лежит под трупом.

 

И небо надо мной

текло, текло...

И как-то так обидно,

понапрасну

я отдавал последнее тепло

беззвездному и вечному

пространству.

 

Незабудки

В шинельке драной,

Без обуток

Я помню в поле мертвеца.

Толпа кровавых незабудок

Стояла около лица.

 

Мертвец лежал недвижно,

 

Глядя,

Как медлил коршун вдалеке…

И было выколото

«Надя»

На обескровленной руке.

 

Поединок

И когда мои ноги уже затекали

Подо мной, и щека моя тронула лед,

Высоко над собою по вертикали

Я увидел кружащийся самолет.

 

Он заметил меня и все ниже и ниже

Стал спускаться. И вот уж, почти что без сил:

— Ну дави, — я тогда прошептал, — ну дави же

На гашетку! — И крепко рукав закусил.

 

...То ли все же меня не заметил он, то ли

Пренебрег и рывком надавил на штурвал

И, как бог Саваоф на небесном престоле,

Мне — ничтожнейшей точечке — жизнь даровал.

 

И поднялся, и вышел опять на орбиту...

Я заплакал: «Мальчишка! Убийца! Сопляк!»

И за то, что меня не убил, за обиду

Я поднял над собою замерзший кулак.

 

Пехота

Только ночи качнутся огнем и метелью,

Где, пехота, твое жилье?..

Поцелуй же, пехота, промерзшую землю

И заройся поглубже в нее!

 

Что, в полях заметенных трудна ли работа?..

Через ямы и пни без пути

Проползи на локтях, подымись и у дота

Пламя полною глоткой хвати!

 

Кто здесь рядом так зло и прерывисто дышит?..

Бей, пехота, прикладом в сердцах!..

Твое имя простое, пехота, напишут

Золотом на дворцах!

 

* * *

Мы гимнастёрки постирали,

уселись в дружеском кругу…

Я той походной пасторали

забыть доныне не могу!

 

Землянка скудного убранства,

где испытать вдруг довелось

то чувство искреннего братства,

нас пронизавшее насквозь, —

 

на веки вечные пребудет!..

Прошедшая сквозь холода,

душа всё в мире позабудет,

а эту полночь никогда!..

 

Пожив и уходя со света,

я с горечью признаюсь вдруг,

что было подлинным лишь это:

от печки освещённый круг.

 

Город

Бумаг накопилось много.

Не видно конца работе.

Штабные пятые сутки

Под лампой не смыкают глаз...

А утром, едва рассветало,

Третьей стрелковой роте

Идти в наступленье был отдан

Немногословный приказ.

 

О городе с острыми крышами

Во рву толковали солдаты,

Сержант письмо дочитывал,

Разматывал кабель связист,

И вот над скомканным лесом

И над маленьким полем измятым

Взлетел, постоял и спустился

тревожный и властный свист.

 

И все переглянулись,

И каждый подумал: «Начало!»

Комбат рукой узловатой снял бинокль с груди,

И артиллерия разгневанно кулаками застучала,

Чтоб двери открыли в том городе,

Чьи крыши видны впереди.

 

И рота пошла на приступ

Тесно — шинель к шинели.

«Ура!» — в груди распирало,

«Ура!» — раздирало рот.

Так вот он какой, этот город,

Чьи крыши вдали желтели!

Полроты пало в предместье,

Полроты прошло вперед.

 

Земля засорила небо,

Чавкают минометы,

Воздух разорван в клочья, рушатся этажи.

Так вот он какой, этот город!

Четверть осталась от роты.

Тот сержант, что письмо дочитывал,

На осколках стекла лежит.

 

Дым оседает...

Каша варится поваром в роте.

«Так вот он какой, этот город,

Теперь разобрал, дружок!»

...Светится тускло лампа.

Не видно конца работе.

Штабной, пересилив усталость,

на миллиметр передвинул флажок.

 

* * *

Со мной в одной роте служил земляк —

Москвич, славный парень — Лешка.

Из одного котелка мы с ним ели так:

Он — ложку, я — ложку.

 

Вдали от Москвы, по чужой стороне,

В строю мы с ним рядом шагали.

Мы спали бок о бок и часто во сне

Друг друга локтями толкали.

 

А в затишье, бывало, после атак,

На привале ко мне он подляжет,

И мы про Москву говорили с ним так:

Я — расскажу, он — расскажет.

 

В костре на ветру угольки догорят,

Шумит по-немецки кустарник,

А мы вспоминаем соседских ребят

И кинотеатр «Ударник».

 

Он был под Варшавой в бою штыковом

Убит. Мы расстались. Навеки...

Он жил на Арбате, в большом, угловом,

В сером доме, что против аптеки.

 

Бандеровка

Вспоминаю

в радости и в грусти

позабытую мной

до сих пор

в дальнем украинском захолустье

деревеньку у Карпатских гор…

…Подносила

кротко и стыдливо

в этом удивительном краю

девушка

в макитре желтой

пиво,

говорила ласково:

— Люблю… —

Песни, прибаутки, поговорки,

древние ковры,

цветной наряд…

 

А народ тот назывался

«бойки»,

охранял старинный свой уклад.

Близкие язык, душа и вера,

но различная

была судьба…

Их вождем был сам

Степан Бандера,

и стояла по ночам

стрельба.

Вечерами теплилась лучина.

Ты все пела,

голову склоня…

Ты была бандеровкой,

дивчина, —

как же не убила ты

меня?

Бандуристы распевали были…

Жизнь была в те дни недорога!..

Как же мы друг друга не убили,

два друг друга

любящих

врага…

 

Не открывают второго фронта

Мы сели с этой, а с другой руки

Сюда, вот этак, сели иностранцы...

Как выглажены их воротники,

Как равномерны крепкие румянцы!

 

И разговор: — Да, вы спасли Москву!

Вы держитесь неплохо!.. — И так дале...

 

Они не выли в Гомеле во рву!

Они блокадных кошек не едали!

 

— Вы мужественны! — Да, я рад, я рад!

Мы с вами, знайте: вы не одиноки...—

И к «виллису» идут. Благодарят.

Очкасты. Длинношеи. Длинноноги.

 

Один все машет!.. Мы, откозыряв,

Молчим, бездонных бедствий очевидцы...

 

...Вот так махал, наверное, Исав,

Большой знаток библейской чечевицы.

 

* * *

Иностранец,

какой же ты, право!

Что ты знаешь о нашей беде?

Ты стоял ли в часы лесосплава

по колена в знобящей воде?

 

Иностранец,

какой же ты, право!

Кто из вас наконец-то поймет,

как ушла под огнем переправа

с полдивизией прямо под лед?

 

Иностранец,

какой же ты, право!

Наша доля! К чему вам она?

И очков твоих черных оправа

слишком чопорна и холодна!

 

Иностранец,

какой же ты, право!

Знаешь ли, что в себе мы несем?

Мы имеем, я думаю, право

рассказать наконец обо всем!..

 

* * *

Вот умру,

И никто не заметит на свете...

 

Был обычен мой путь,

Трудноват и недолог.

Только, может, когда-нибудь,

Через столетье,

Откопает меня из земли

Археолог.

 

И в музее,

Где древние торсы и вазы,

Сдунув пыль,

Аккуратно разложит на полки

Горстку пуговиц медных,

Портсигар из пластмассы

Да истлевшие клочья

Моей гимнастерки.

 

Скажут детям:

— Он полон был честной отваги.

«Победитель» — народы его называли.

Он лежал без сознанья

В кровавом овраге,

Пил болотную дрянь

На минутном привале...

 

Пред атакою,

В сторону руку откинув

(Дети, слушайте! Это все было когда-то),

На полметра промерзшую

Мертвую глину

Он оттаивал теплою грудью солдата.

 

Учитель истории

Я возвращался в день осенний

Почти что мальчиком с войны.

Пожаром страшных потрясений

Были глаза мои полны.

Состав стучал по Подмосковью.

К стеклу приклеился листок...

Я, отвернувшись, харкал кровью

В противно слипшийся платок.

 

...История! Ты над пучиной,

То вознося, то вбок креня,

Как бот, три года с половиной

Мотала на волнах меня.

Мне сложности твои знакомы —

Я понял все наверняка.

Я изучил твои законы:

Еще болят мои бока!

Полз под дождем, стерню сминая.

Зубов мучителен оскал...

Мир крив. А логика прямая.

Я логику в тебе искал.

 

Но, истинный имея метод,

Нетрудно тайну отгадать,

Откуда появился этот,

Чей левый глаз закрыла прядь!

О Кант! В каком мы веке? Где мы?

Мыслители, замкнулся круг.

И философская система

Военной делается вдруг.

Глубокомысленных вопросов

Туман тяжелый. Вонь чернил.

И свой ночной колпак философ

Железной каской заменил.

 

Я кровью харкаю. Мокрота

И волокниста и черна...

Под Гинденбургом пала рота.

И в мае кончилась война.

В окошке дачные пейзажи:

Пестры дома, как теремки.

Гамак качается. На пляже

Мальчонка с книгой...

У реки

Я здесь историю когда-то

Зубрил. В киоске брал драже...

Год сорок первый... Тоже дата!

И тож история уже.

 

Забвение. Все в этой бездне

Потонет. Перейди же грань

И стань историей! Исчезни.

Сотри себя. Рискни. И стань!

Явись. И ты узнаешь цену

Минутам. Как мелки они!

На ослепительную сцену

Взойди и тогу запахни.

Поверь в историю! Иначе

Все несерьезно: как во сне.

Я мальчик был. Я жил на даче.

И так вещал учебник мне...

 

Жара. Как странно неуклюжи

Бывают сапоги! Привал.

Я дрянь болотную из лужи,

Припав губами, смаковал,

Цедил...

С поры той дальней, с лета,

На глине, что желтка желтей,

Остались ли четыре следа

От двух колен и двух локтей?

Иль не остались?

Мне дороже

Они сейчас других примет!..

А может, это вправду тоже

История? Иль это нет?

 

Вокзал. Я вышел. Деловито

Мешок поправил за спиной.

Три в бескозырках инвалида

Тягуче пели у пивной.

На мне висит линялый китель.

Следы темнеют от погон.

И вдруг я вижу: мой учитель!

Не может быть! Неужто он?

Лоб то ль сатира, то ль Сократа.

— Узнал Семена Кузьмича? —

...По пояс был ему когда-то,

Он стал мне нынче до плеча.

 

Он нам повествовал, бывало,

Смотря из-под тяжелых век,

Как в страшных войнах пребывала

История из века в век.

Подчас и горячился даже,

И нас волненьем заражал,

Когда он в стариковском раже

Нам воинов изображал.

 

Он говорит... А я, не скрою,

Смотрю и вижу: где-то там

Берут ахейцы штурмом Трою.

Мечи гуляют по щитам.

Вон скачут гунны. Жгут обитель.

Монахи прячутся внутри...

 

Я кашлянул: — Вот кровь, учитель!

То настоящая. Смотри!

 

История, вот я — песчинка! —

Тебе я предъявляю иск.

Я грозен. Встал для поединка.

То я кричу — ты слышишь писк?

 

Кто ты? Одно сплошное чудо?

И каждый шаг твой мудр и свят?

Иль ты бессмысленная груда

Идей, событий, лиц и дат?

Я твой исток не различаю,

Поток, текущий испокон.

Но верю, знаю, ощущаю:

Там в глубине твоей закон.

 

* * *

Теплым, настежь распахнутым вечером, летом,

Когда обрастут огоньками угластые зданья,

Я сяду у окна, не зажигая света,

И ощупью включу воспоминанья.

 

И прошлое встанет...

А когда переполнит

Меня до отказа былого излишек,

Позову троих, вихрастых, беспокойных,

С оборванными пуговицами, мальчишек.

 

Я им расскажу из жизни солдата

Были, в которые трудно поверить.

Потом провожу их, сказав грубовато:

— Пора по домам! — и закрою двери.

 

И забуду.

А как-нибудь, выйдя из дому,

Я замру в удивленье: у дровяного сарая

Трое мальчиков ползают по двору пустому

С деревянными ружьями, — в меня играя...

 

* * *

В полях за Вислой сонной

Лежат в земле сырой

Серёжка с Малой Бронной

И Витька с Моховой.

 

А где-то в людном мире,

Который год подряд,

Одни в пустой квартире,

Их матери не спят.

 

Свет лампы воспалённой

Пылает над Москвой

В окне на Малой Бронной,

В окне на Моховой.

 

Друзьям не встать. В округе

Без них идет кино,

Девчонки, их подруги,

Все замужем давно.

 

Пылает свод бездонный

И ночь шумит листвой

Над тихой Малой Бронной,

Над тихой Моховой.

 

* * *

«Лейтенант Винокуров посмертно

награжден орденом. Этот орден

хранится в Брянском краеведческом

музее. На сельском кладбище в Борщеве

есть братская могила. В ней похоронены

Евгений Винокуров и его товарищи».

«Брянский комсомолец»

6. III. 1977 г.

 

Ну что же, ничему не научила

война наш мир, он бредит вновь войной!..

И ненависти тайная бацилла

вновь кинет в жар наш бедный шар земной.

 

И паренек, — такой, как я когда-то, —

чуть придержав ладонь у козырька

и дверь открыв, вновь бросит суховато,

чтоб не казаться маленьким: — Пока!..

 

Неужто вновь приказ: умри — но выстой?

И лягут к пулемету и умрут?..

И тот малец, доверчивый и чистый,

положен будет в европейский грунт?..

 

И снова полк даст в небо залп, быть может,

и снова слово скажет политрук,

и снова друг стихи в тот полдень сложит,

как я когда-то о тебе, мой друг?

 

В сибирской глуши

Живет малыш на дальнем хуторе.

Его с ладошки кормит мать…

Не на каком-нибудь

компьютере,

на счетах учится

считать!..

 

На нем рубашка вся залатана,

ему шалить уже нельзя…

 

А ведь на свете эра

атома,

смерть медлит, над землей скользя.

У нас эпоху предвоенную

разбудит страшный взрыв…

И лишь

останется на всю вселенную,

быть может,

тот

один

малыш…

 

* * *

Двадцатый век,

что у тебя за беды?

Ты расторопен, сведущ и толков.

Но беспощадно попраны заветы,

идущие из глубины веков.

 

И глубочайшей тьмою даль объята

и в прошлое: неведомы пути...

Не подними же руку брат на брата

и ближнего жены не захоти!

 

Мерцает в бездне истины крупица.

Какими знаньями ни овладей,

но вечно миром заклеймен убийца,

кровосмеситель и прелюбодей.

 

Огонь

Когда-то в детстве я читал про это,

И мысль тревожит до сих пор меня,

Что родилась из пламени планета,

Что мир возник однажды из огня.

 

И страшно мне становится порою,

Лишь только я представлю, что сейчас,

Вот здесь, под нами, под земной корою,

С дней первозданья пламень не погас.

 

Бывало: ветки наломай сухие,

Ударь кресалом и полой накрой —

И вот клочочек мировой стихии

Затеплится средь полночи сырой.

 

Среди январской темноты военной,

В унылую метель и гололедь,

Он, тайна тайны, из глубин вселенной

Возникнет, чтоб ладони отогреть...

 

Он скрыт во всем,

Ему лишь дай пробиться!

От лет древнейших

И по наши дни

Огонь в сердцах пророков и провидцев

Огню тому вселенскому сродни.

 

История

«История — это еще не всё».

Камю

 

Шли миллионы,

как идет снежок,

и все идти, идти им

век из века...

История,

ты как большой мешок,

в котором есть

гигантская прореха.

 

Истории

не ведал древний грек, —

он так боялся

беспредельной дали!..

Но летописец

взял перо, —

и бег

истории

вдруг люди осознали.

 

И бездну

обнаружил звездочет.

И вот уж оболочка

лишь помеха, —

нас глубина бездонная

влечет

и музыка,

похожая на эхо...

 

Летописец

Вея чистую быль от нелепиц,

Проходя между бездн и высот,

Летописец-старик, страстотерпец,

Страшный крест свой по жизни несет...

 

Там кого-то забили в железа,

Кто-то спущен был с башни в проем,

Тот преставился «иже зареза»

Брата в Гжатском именье своем.

 

Очи скорбные, жидкие пряди,

От дворовых свободен работ,

Только правды единственной ради

Он скребет, и скребет, и скребет...

 

Что послы возвратились из Рима

И кто пытан на днях колесом...

Будто так уже необходимо

Нам об этом узнать обо всем!

 

За бойницей гудят христиане.

Им плевать, если глубже, на дно

Опускаясь в ночном океане,

Будет прошлое погребено.

 

Лишь один он, исполненный страхом,

Слыша в сердце неведомый глас,

Все скребет... «Аз смиренно писахом»

Не смыкает вдавившихся глаз.

 

Мелочь былей, что нету дороже,

Словно бусинки нижет на нить

И трепещет от ужаса: «Боже,

О, не дай ни одной обронить!»

 

И во взгляде огонь святотатца,

И перо расщепил на листе:

«О, не дай ни одной затеряться

В бесконечной твоей пустоте!..»

 

Быть нельзя и худей и забитей,

Но как змий-искуситель умен:

«Что он значит, твой мир без событий,

Без характеров, дат и имен?»

 

Крик

Тому, кто в страсти следопыта

уходит в глубь веков, — почет!..

Все, что во мраке позабыто,

на белый свет он извлечет.

 

На черепках неистребимых

прочтет он надпись нам, и вот

там, в исторических глубинах,

вдруг стих, как золотце, сверкнет.

 

Бездонность мрачного санскрита...

Вдруг фраза вякнет из могил,

вот так — надрывна и открыта:

«Я тоже человек!.. Я был!..»

 

* * *

Лжедмитрии ходили по Руси.

Во всех оврагах пахло мертвечиной...

А что же ты? Возьми и порази

Придуманной себе самим личиной.

 

Неуловимым сделайся, как язь!

Найди себе достойное зерцало,

Чтоб вечно, извиваясь и двоясь,

Твоя улыбка из глубин мерцала.

 

Будь как ручей: то вот он, то иссяк.

Как мед с полынью, сладок будь и горек.

И пусть тебя в грядущем так и сяк

Все вертит озадаченный историк.

 

Как будто бы на гатях, на костях

Ты шествуй в вечность без конца и срока,

Смеющийся двусмысленности стяг

Поднявши — выше некуда! — высоко.

 

Ян Гус

Он был и скромен, и учен,

И почитал святыни,

Витийствовал всех лучше он

На золотой латыни.

 

Никто бы в нем и днем с огнем

Не угадал титана!..

Смиренный капюшон на нем,

Смиренная сутана.

 

Жил бы сто лет, но как-то раз

Он, в страсти необорной,

Рукой костистою потряс

На площади соборной.

 

И было слышно за версту,

Как, вне церковных правил,

Апостольскую простоту

Он, содрогаясь, славил.

 

...В огонь вошел ученый чех...

Вселенная взывала:

«Чего ты хочешь, человек?

Чего тебе все мало?»

 

Миф об Иуде

Когда повесился Иуда на осине,

Как горько мать заплакала о сыне!

Как слезы материнские текли!

Кричала. Успокоить не могли.

 

Целует ноги синие Иуде:

— Зачем сгубили сына, злые люди?

 

Протест

Миром управляет дух протеста...

Знамя поднимают — ах, раз так! —

И кухарка, позабыв про тесто,

И столяр, оставивши верстак...

 

Вырастают кедры-исполины

На свободе, а не в парниках...

И не могут силы дисциплины

Ничего поделать тут никак!

 

И старье уходит на растопку.

И в газетах ценится подтекст.

Вверх возносит гимназист листовку

Для того, чтоб выразить протест.

 

Кулаком трясут перед расстрелом.

Арестант бросается в пролет.

Связанный матрос рванет всем телом

И в лицо мучителя плюет...

 

Адвокат кричит, пусть шепеляво,

Но борясь за каждый метр, за пядь...

Право на протест ведь тоже право,

И его у мира не отнять.

 

Потеря пафоса

Лёгким горлом поётся сегодня

на клиросе певчим.

А в подвалах горит

воспалённость на лицах гуляк.

Только ночь холодна,

только ночи похвастаться нечем.

И на древнем барокко потрескался лак.

 

Где же пафос достать?

Может, дать объявленье в газету?

Где простёртые длани?

Где молний удар из очес?

Люди мерно жуют, путешествуют, ссорятся.

Нету!

Всё на месте, как было. Но пафос исчез!

 

Как случилось,

что пафоса вдруг оскудели запасы?

Не запасы урана. И не запасы угля…

И выходит актёр.

И, как фокусник, делает пассы,

И уходит он, зала не расшевеля.

 

А чего там кричать? Ну, чего горячиться?

Ироничность и тонкость?

Да я ведь их тоже ценю.

Но нельзя же иронией жить!

Это только горчица,

Лишь приправа,

а, собственно, где же меню?

 

Прежде, словно меха, раздувавшие горны,

Поднимались манишки.

Но пафоса нет и следа.

Ведь летящие волосы

нынче и ложны и вздорны?

Пафос вышел,

как в трещинку тихо выходит вода.

 

Писем пылких не шлите.

Бросайте сухую открытку.

Не летите стремглав,

а ползите, слегка тормозя…

Тот поплатится жизнью,

кто сделать способен попытку

Стать высоким,

когда быть высоким нельзя.

 

Лжепророк

Страшней на свете нет, чем лжепророки

С готовым к словоизверженью ртом...

Дороги, что, по их словам, пологи,

Отвесны.

Выясняется потом!

 

Я знал когда-то одного такого.

Он все кричал! Он звал! Он всех ругал!

Он раз сказал: «Дорога пустякова».

Я сорок километров отшагал.

 

...Анафемы, посулы, прорицанья —

Я все глотал, чего б он ни изверг,

Пока однажды лживого мерцанья

Не уловил — в глазах, подъятых вверх.

 

Мемуарист

Фанера, схожая с муаром, —

Перегородка. Шаткий стол.

Он пристрастился к мемуарам.

Напружил шею, точно вол.

 

Все в прошлом! Что ж такого, право.

Что позади его зенит?!

Час пробил. Началась расправа.

Того воспел. Того казнит.

 

«Ага! Ну как, пришла расплата?!»

(На миг перестает писать,

Чтоб в недрах рваного халата,

Сопя, подмышку почесать.)

 

Нет, слаще не было работы,

Что крики плачущей жены!

Еще не сведены все счеты!

Итоги не подведены!

 

Ликует он и негодует,

Ведь жизнь была одна дана!

(Не чувствует того, что дует

Из незакрытого окна.)

 

О чем же это он хлопочет?

Как связи порванную нить,

Он нынче справедливость хочет

Под артогнем восстановить.

 

«Нет, их от праведного гнева

Отныне козни не спасут!»

Он бьет направо. Бьет налево.

Сидит, верша свой страшный суд.

 

Он судит все, что знал на свете,

По правде! Он не помнит зла.

(И пусть кричат уже соседи —

Он не пойдет играть в «козла».)

 

Конечно, в жизни было всяко:

Там — промолчал. То — обходил.

Но голос совести, однако,

В конце концов — а победил!

 

Нажал. Перо сломалось. Брызга

На лбу. И, тяжело дыша,

Окончил грифелем огрызка

Чернильного карандаша.

 

И едко поджимает губы,

А пальцы мочку теребят...

И чудится ему, что трубы

Уже архангелов трубят.

 

Мыслители

Мыслители, наморщив лбы.

Шли, — как в пике идут пилоты, —

Во глубь материи, дабы

Понять явление природы.

 

И руки сильные скрестив,

Они, воинственные люди,

Сидели важно, опустив

Главу шишкастую ко груди.

 

И преуспели кое в чем,

В беседах за стаканом чая,

Как бы фонариком-лучом

Глубины мира освещая.

 

Вначале холоден как лед,

Он вдруг, махая чайной ложкой,

Так разойдется, что прольет,

Крича, на скатерть чай — оплошкой.

 

Он человек: и может в лоск

Напиться. И от старки крепкой

Качаться. Но недвижен мозг —

Его Величество — под кепкой.

 

Тропинка к истине сложна,

И потому в мышленье чистом

Отвага дерзкая нужна

Не менее, чем альпинистам.

 

Не выходя по многу дней,

Сидит — ладонью трет плешину.

А это все-таки трудней,

Чем влезть с веревкой на вершину.

 

И в созерцании немом

Мудрец в каморке — Диогеном.

Но стены бешеным умом

Он прожигал, как автогеном.

 

Куда б ни ставил он стопу

Немела публика повсюду.

Да, мысль, попавшая в толпу,

По действию подобна чуду.

 

Он мыслит! Он подъемлет щит.

Взял меч. Он плащ закинул пылко.

Он мыслит! Голова трещит

От лобных пазух до затылка.

 

Бывает вправду горяча

Дискуссия! И в поединке

Сойдутся два бородача.

Глядишь — и только шерсть на ринге.

 

О, темперамент мудреца!

Речь горною гремит рекою.

Но сядет, побледнев с лица

И за сердце схватись рукою.

 

И в мир идей, творя полет,

Он жажду небом утоляет...

Мыслитель пляшет и поет.

Мыслитель слезы утирает.

 

Он в возбужденье без конца!

Он вечно мчит куда-то в мыле...

А кто сказал: для мудреца

Бесстрастье подобает в мире?

 

Чудаки

Есть в мире чудаки. Они живут средь нас.

Восторженные! Волосы по плечи.

Замысловаты и мудры их речи.

Поступки удивительны подчас.

 

Очки убоги. Ниткою оправа

Замотана. Зайди на их чердак —

В досаде лишь всплеснешь руками: право,

Вот чучело-то! Батюшки, чудак!

 

Мечтают всё! До уха одеяло

В ночи натянут, слыша шум в трубе...

А мне бывает жаль, что я так мало

Причуд на свете разрешал себе!

 

* * *

Я памятники в городе люблю.

Один сидит. Другой изваян стоя.

Поднявшись, конь копытом бьет змею.

Тот книгу держит. Тот копье героя.

 

С детьми уселись няньки в их тени,

И голуби у ног их ищут проса.

В отличье от людей, хранят они

Какой-то жест. Одна навеки поза.

 

Все больше их. И скромны без затей,

И важные, царят они над миром.

Все гуще чаща каменных людей.

Кто с яблоком в руке. Кто с нивелиром.

 

А кто со свитком...

Я меж ними брел,

И чувствовал себя я виновато:

Тот что-то создал. Этот изобрел.

Тот даже город основал когда-то!

 

* * *

Может, это покажется странным!..

Он, всегда пребывая в пути,

по различным поездивший странам,

ничего не запомнил почти!..

 

Но когда вдруг настала минута

расставанья с судьбою земной,

он припомнил с тоской почему-то,

как идёт по Москве в выходной…

 

И какую-то травку на бровке!..

Как трамвай прозвенел вдалеке,

как он потный стакан газировки

за пятак покупает в ларьке…

 

Прохожий

Кто он такой? Что это за прохожий?

Чудак? Философ? Странник? Идиот?

То человек с ободранною кожей

По многолюдной улице идет.

 

Какие мысли? Взгляды? Откровенья?

А замыслы-то, видно, велики!..

О, как боится он прикосновенья

Неловкой человеческой руки!

 

Он в этот мир вступил для поединка!

А у него ведь сущность такова:

Его убьет случайная песчинка,

Что мы небрежно сдунем с рукава.

 

Ребёнок

И вот идет по городу ребенок

С большою, вроде тыквы, головой.

Среди людей, автомашин, лебедок,

Рискуя, словно на передовой.

 

От леденцов его ладони липки,

Не верит он в существованье зла!

А безмятежность медленной улыбки

Лишь с синевой поспорить бы могла.

 

Жизнь города его в свою орбиту

Ввела. Кричит кондуктор: «Не зевай!..»

Он на минуту чувствует обиду

И губы надувает на трамвай.

 

Гудки машин ему — как звуки лютен.

Идет на них, неведеньем храним...

Как верует он в то, что абсолютен

Его покой! Мы — трусы перед ним.

 

Старик

Не хлопотлива должность старика —

Но трудоемка!

Через лоб морщины.

Их начертала твердая рука,

Упорно отмечая годовщины.

 

Зрачками он ворочает. Старик!

В них искорка незрячего азарта.

Его лицо как будто материк,

Как реками изрезанная карта.

 

Он знает все! Он мудр. Он седовлас.

Он человека видит с полувзгляда.

Он то с прицела понимает враз,

На что юнцу, поди, полгода надо.

 

Притих. Лишь веко дергается. Тик!

Он словно ждет неведомого знака...

Он жил. Ура! — Он истину постиг!

Что делать с ней?..

Не знает он, однако.

 

Циник

Худой малец в линялом свитере

Надвинул на глаза берет.

И где-то там, внизу, в «юпитере»,

Беснуясь, заблистал балет.

 

За одурманенной Одеттою,

Выделывающей в небе па,

Летит толпа полуодетая,

От света бьющего слепа.

 

Малец — как карлик в заточении.

Он циник: верит только в свет!

Он знает: дело в освещении.

Вынь штепсель — и Одетты нет.

 

* * *

Молчаливы иль языкаты,

За машинкою иль с пером,

Прокуроры и адвокаты,

Мы на этой земле живем.

 

Эти — водкой. А эти — чаем.

Тем несносен. А этим мил.

Обвиняем иль защищаем

Этот самый цветущий мир.

 

То унизим. А то возвысим.

То осудим. То воспоем.

Только мир от нас независим...

Он в восторге живет своем!

 

А один из нас, как лазутчик,

В мир идет, где кастрюлек чад,

Там, где бабки тискают внучек,

Прижимают парни девчат.

 

Можжевельник, волосы рвущий.

Газ косынки, что ядовит.

Этой женщины вид цветущий

Больше прописей говорит.

 

Пусть мыслитель мир обругает...

Вот она, — улыбнулась хитро.

Посмотрите, как облегает

Это платье ее бедро.

 

Сверхзадача

Сопят и бранятся, кряхтят и жуют.

«У нас ведь такого нет и в заводе!»

Ладонью успей лишь прикрыться — и тут

Вдруг рот разойдется в звериной зевоте.

 

Но мальчик растет. Из-под низких бровей

Волчонком глядит. Он с каким-то запросом!

Все вправо, а он забирает левей.

Куда там! Он тянет презрительно носом!

 

Он слышит какой-то особенный звон.

Растет, на обои обиженно пялясь.

Но жизнь его общую, будто бы сон,

Вдруг белый прорежет кренящийся парус!..

 

Сначала какой-то растрепанный том.

И шок — как бывает в горах от тротила.

Бессмертное: «Что же там будет потом?» —

Его же в ту ночь до конца отравило...

 

Но что говорить, даже, может, вот те, —

Живут мельтеша, объедаясь, судача, —

Но как бы ни ползали на животе,

У каждого все же своя сверхзадача!

 

И даже вот этот: по девкам ходок.

Плешив и дороден. Усы подбривает.

Но руку протянет — и синий цветок

Романтики в ней затрепещет. Бывает!

 

Нравственность:

 

Хороший человек

Горбясь тяжело

под крестной ношей,

он ступал босой

когда-то в грязь...

 

Чтобы вышел

человек хороший, —

вот о чем

история пеклась!..

 

Матери о том молились жарко,

о младенце, спящем чистым сном.

Даже сам божественный Петрарка

за писанием

вздыхал

о нем...

 

Не одни ж маньяки да уроды

населяют этот белый свет!..

 

Человек хороший —

цель природы,

и другой у мира

цели нет.

 

И не тот

воинственного роста,

что свиреп, как хищник, и зубаст.

Он хороший,

это так ведь просто:

тот, что не обманет,

не продаст.

 

И тому,

что добрый

почему-то,

горький опыт все не впрок,

не впрок...

 

Человек хороший,

это чудо,

а быть может, даже

и пророк.

 

Счастье

Что такое,

однако же, счастье?..

 

Может, то,

что ты попросту жив?

Или то, что сгоришь

в одночасье,

без мучения

веки смежив?

 

Тянут к счастью,

как к солнцу,

ладони!..

Дальний зов его

неустраним!

Нет неистовей

в мире потони,

чем погоня вслепую

за ним.

 

Взором

звездный окинувши полог,

познаватель неведомых

троп,

в колпаке допотопном

астролог

составляет царю гороскоп.

 

Под смешной колокольчик

Валдая

верят:

ждет меня где-то оно!..

И старуха, бесплодно гадая,

в ночь крещенскую

сыплет зерно.

 

И в пивной,

там, где славно поется,

где подвальный царит произвол,

не о нем ли

рыдает пропойца,

толовою упавши на стол?!

 

* * *

Счастливый человек страдает за других.

Тоскливо он живёт, воображая

Себя на месте близких, дорогих,

Спать не даёт ему беда чужая.

 

В себя ушёл несчастный, словно крот,

Беда им завладела без предела.

Ему с собою полный рот хлопот.

Несчастному нет до другого дела.

 

* * *

О, состраданье! Нет грознее силы!

И силы беспощадней, чем народ,

Познавший жалость! Он хватает вилы

Спасать несчастных! Он топор берет.

 

Кто жалости мучительный напиток

Хотя бы раз испил — уже тому

Не страшно откровенье страшных пыток.

На каторгу пойдет, пойдет в тюрьму.

 

«Авроры» залп!

Встают с дрекольем села.

Но это ж началось в минуту ту,

Когда Радищев обшлагом камзола

Утер слезу, увидев сироту.

 

Клятва Гиппократа

Вы когда-нибудь, право, слыхали

повторяемую стократ

в переполненном актовом зале

клятву, что завещал Гиппократ?..

 

Прежде всяких там

этаких этик,

коль уж он получил

этот чин,

должен быть сострадателен

медик

просто так,

безо всяких причин.

 

Не от нравственного трактата,

не от всех философских систем, —

помнит клятву,

что дал он когда-то

с добротой относиться

ко всем.

 

В желтизне Аравийской пустыни

и во тьме комариных болот

моментально на мудрой латыни

он бесстрастно

рецепт подмахнёт.

И склонясь

к выпирающим рёбрам

нищих женщин, детей и мужчин,

он обязан быть попросту

добрым,

просто добрым

без всяких причин...

 

С богадельни —

и до детсада,

с лепрозория —

и на чуму...

Так сказал Гиппократ:

— Это надо!..

 

Объяснения тут ни к чему.

 

* * *

И был в глухих больницах

его затерян след,

где на погасших лицах

лежит вечерний свет

и где до зорьки ранней

не спят, поняв всерьез

мир тех ночных стенаний,

и шорохов, и слез,

и веток заоконных,

что не достать, хоть плачь,

и мытарств незаконных

случайных передач.

 

Какие там преданья!

Там, лучшую из школ,

он школу состраданья

нелегкую прошел.

Навек там поселиться?!

Из них возврата нет!..

Далекие больницы.

Неизреченный свет.

 

Доброта

Я всё занесу на скрижали,

Железную точность храня, —

И то, как меня обижали,

И то, как жалели меня.

 

Обида, обида людская!

Забудешь одну без труда,

Другую, полжизни таская,

Не сможешь забыть никогда.

 

И всё ж, как она б ни держалась,

Концу её всё-таки быть,

Но, острая, светлая жалость,

Тебя мне вовек не забыть.

 

Я зубы сжимал, чтоб не плача

Пройти среди белого дня.

Царила моя неудача,

Несчастья терзали меня.

 

Сердечностью необычайной

Я был поражён на пиру,

За чаркой в райпитовской чайной,

В картофельном сытном пару.

 

Сидел я, печальный, у края,

И, голову вбок наклоня,

Подолом глаза утирая,

Жалели старухи меня.

 

О русские веси и грады!

Прошёл я немало путей

И высшей не знаю отрады,

Чем доброе слово людей.

 

Вставало над избами солнце,

Я видел: везде разлита —

Где с верхом, а где и на донце, —

В людские сердца доброта.

 

* * *

Крестились готы...

В водоем до плеч

Они входили с видом обреченным.

Но над собой они держали меч,

Чтобы кулак остался некрещеным.

 

Быть должен и у кротости предел,

Чтоб заповедь смиренья ни гласила...

И я кулак бы сохранить хотел.

Я буду добр. Но в нем пусть будет сила.

 

Честность

Мне быть хотелось просто честным...

Среди полей, в густой толпе,

В теплушке и в четырехместном

Летящем по стране купе...

 

А век об этом думал мало!

Все штурмовали перевал.

И честность предо мной вставала

Как невозможный идеал.

 

А где опора? Где перила?

Как поступить? Хотя б намёк!..

История тогда царила,

И что против неё я мог?

 

И вот ни доброго, ни злого.

Смотрите, спутались умы...

Но честное вдруг било слово,

Как будто молния из тьмы!

 

Легко ступить на край могилы,

Запеть, взойдя на эшафот...

А честным быть? Не хватит силы, —

Кровавый проступает пот!

 

Мне быть хотелось просто честным...

Я жил, решительно сопя.

Я о пути не думал крестном —

Мне только б уважать себя!

 

Легко на бреющем герою...

Рукой дрожащей, тих и мал,

Я знамя честности порою,

Трагическое, подымал.

 

Совесть

Можно жить безмятежно, условясь

Зло считать для удобства добром,

Но что делать тому, чья совесть

Всё нежданно поставит ребром?

 

Что тут делать, когда в человеке

О приходе своём возвестит,

Пусть случайно, пусть в кои-то веки,

Словно трубы архангелов, стыд?

 

Стыд людской — бог жестокий, старинный!

Через рощи, скрывая кинжал,

Он в одеждах безумных Эриний

За мятущейся жертвой бежал.

 

И хоть годы летели, он всё же

Человека врасплох настигал —

Среди битвы, с любимой на ложе,

На пиру поднимавшим бокал.

 

Я не ведаю большего чуда!

Совесть наша доныне темна.

Я не знаю, откуда, откуда

В человеке возникла она.

 

Совесть — миру навеки награда,

Вечно жить ей — глуши не глуши...

Удивляться не низости надо,

А безмерным высотам души!

 

* * *

И я еще задумаюсь о том,

что значит правда и что значит совесть…

Я не из тех, кто тягостным постом

себя терзает, в монастырь готовясь.

 

Мирская совесть тонкая, как нить!..

И я живу, и радуюсь, и стражду. …

А сложность в этом, чтоб соединить

с желаньем счастья нравственную жажду.

 

* * *

Вот в тысячу страниц

трагическая повесть.

В ней действующих лиц

лишь двое:

я — и совесть.

 

И будет ли конец?

Он не предвиден вскоре...

Ответчик и истец

в каком-то мутном споре.

 

Я, о делах печась,

жил суетно, однако ...

и голос тот, подчас

слабел в глубинах мрака.

 

Я слышал в те года

внутри, как слабый зуммер

пищал,

я знал тогда;

нет, я ещё не умер!

 

* * *

Так начинай же правду говорить!

Что, непривычно? Тяжело и ново?

Как это мало — просто рот открыть

И выдавить незначащее слово!

 

Дай правду подноготную. Добудь

Ее из недр. Одной лишь правды мало!

Все позабудь! Дай соль! Дай смысл! Дай суть!

Дай сущность нам! Сойди во глубь подвала

 

С висячей лампой. Там, где много лет

Ты не бывал, а ну согнись в поклоне,

Шарь, распрямись и вынеси на свет

Дрожащую крупицу на ладони.

 

* * *

Я словом правда не бросался,

Я слово то держал в чести.

Я слово это опасался

Средь суеты произнести.

 

И, в правду верующий свято,

Совсем не верил в силу зла…

Но женщина одна когда-то

Мне в молодости солгала.

 

Она лгала легко и гладко.

И я б поверил ей вполне.

Но, словно смутный сон, догадка

Тоскливо брезжила во мне.

 

Я робок был, и слаб, и молод,

Я брёл ночами сквозь туман.

Весь в башнях, шпилях, трубах — город

Был как чудовищный обман.

 

Я брёл в ботинках неуклюжих,

Брёл, сам с собою говоря,

И лживо отражалась в лужах

Насквозь фальшивая заря.

 

Истина

Вдруг захотелось правды мне,

как кислого — больному.

Так путника в чужой стране

вдруг да потянет к дому.

 

Казалось бы: на что она?

А мне — хоть мало проку! —

как пить в болотце из «окна»,

раздвинувши осоку.

 

Как мел, наскобленный в горсти

со стенки! Ведь, бывало,

ее, как извести в кости,

мне часто не хватало.

 

Что мне она? И что я ей?

Какая в ней пожива?

А правда мне всего милей

одним: она не лжива.

 

Как мясо пес, рывок — и съем!

Я жду со ртом разъятым,

еще не зная, будет чем:

лекарством или ядом.

 

Ложь

Об истине и не мечтая,

я жил среди родни, и сплошь

вокруг меня была простая,

но разъедающая ложь.

 

Со смаком врали, врали сладко.

Кто просто лгал, а кто втройне...

Но словно смутный сон, догадка

тоскливо брезжила во мне.

 

Я робок был, и слаб, и молод,

я брел ночами сквозь туман, —

весь в башнях, шпилях, трубах город

был как чудовищный обман.

 

Я брел в ботинках неуклюжих,

брел, сам с собою говоря...

И лживо отражалась в лужах

насквозь фальшивая заря.

 

Завистник

Ну что ж, признаюсь, я знаком

С тем чувством, что иными движет...

 

Ползет завистник — языком

Он противень горячий лижет.

 

А что печет ему нутро?!

Где ж позитивная основа?..

О, как он чувствует остро

Благополучие другого.

 

Его как хочешь обзови:

Уже он стал на четвереньки.

Уже он тут вот — визави —

В тебя в упор уставил зенки...

 

Как будто бы и не урод.

А он путей не разбирает!..

Чудовищная зависть рот

Ему крест-накрест раздирает.

 

Уже он судит так и сяк...

И сверхъестественная сила

Беднягу наперекосяк

Уже всего перекосила.

 

Злоба

Я о добром особо

Поведаю. Но, разъярясь,

Я бросался, и злоба

Меня обжигала не раз.

 

Вдруг завоет утроба,

И сразу же сходишь с высот,

Изнутри когда злоба

В глаза тебе кровью плеснёт.

 

Стройный храм мирозданья...

Но словно б задули фонарь!

В глубине подсознанья

Ты всё ещё только дикарь...

 

За пшеницу, за сало,

Со злобностью лютой какой,

Что есть силы бросало

Народы один на другой!

 

Раздуваясь зобами,

Так прыгают индюки...

Вон дерутся — зубами

Откусывают кадыки!

 

Злобный слышится скрежет,

Сопенье и хряск кулака...

Душат, рубят и режут

На свете — века и века.

 

Мавр воюет с испанцем.

В крови он своей же погряз,

Но ползёт, чтобы пальцем

Противнику выдавить глаз.

 

Заскочив в переулок

Селенья, почти нагишом,

Весь изодранный турок

Армян полосует ножом.

 

Плача зло, иступлённо,

Держась как велит циркуляр,

Бьёт из фауст-патрона

По танкам немецкий школяр.

 

...Парня выбить не могут...

А ведь над его головой

Только дьявольский хохот

Истории всей мировой.

 

Зло

Я, не верящий в силу всемирного зла,

Отшатнулся: из груды прибрежного ила

Вдруг нежданно так близко змея подползла,

Что еще бы мгновение и — укусила.

 

Я головку ей толстою палкой прижал

И заметил в секунды смертельные эти

Вдруг мелькнувшее жало из тысячи жал,

Что сейчас где-то жалят кого-то на свете...

 

Равнодушно курилась сухая зола

Под пустыми скудеющими небесами.

Но прижалось к земле воплощение зла

И смотрело рубиновыми глазами.

 

И стояла в таинственном мраке тайга,

И заря отливала неведомым светом.

И не мог я злорадное слово: «Ага!» —

Произнесть, как положено в случае этом.

 

Зло

Мне видится начало предгрозовья.

На эшафот Перовская идёт...

Друзей целует перед смертью Софья.

Безмолвно смотрит на неё народ.

 

Какая власть в улыбке этой дерзкой,

И в этой мысли, тронувшей чело,

И в этой тонкой ручке полудетской,

Поднявшейся на мировое зло!..

 

И с сотворенья мира начиная,

Была поставлена в главу угла

Одна проблема вечная, больная,

Больной вопрос: происхожденье зла.

 

И разрешить вопроса не умея,

Не нахожу для объясненья слов,

Зачем гиены, крокодилы, змеи,

Зачем болезни, — вопиет Иов!

 

Но наслаждение сменяет пытку,

И ночь от века предваряет день...

А человек всё делает попытку,

Оставив солнце, уничтожить тень.

 

И вот, казалось, чтобы там ни делай,

Не подменить создание Творца:

Гармонии вот этой чёрно-белой

Не будет, как я думаю, конца.

 

И всё на свет движется по кругу,

И всё идёт само, как раньше шло...

Но как прекрасно то стремленье: руку

Поднять в сердцах на мировое зло.

 

* * *

Я мужество воспринимаю

Как то, что мудрости ценней.

Хотя я и не отнимаю

Всего, что сказано о ней.

 

О, сколько мудрости у басен —

Веками скоплен ум, как мёд!

Но как же первый шаг опасен

Встающего на пулемёт!

 

Могилу выроют кирками,

Положат. Встанут, шапки сняв!..

А мудрость разведёт руками,

Так ничего и не поняв.

 

Подвиг

Ну что такое, скажем, смелость?

Кому и как она дана?

Она у нас с тобой имелась,

на то ведь и была — война!..

 

И хоть храбры на поле брани

мы были в прежние года,

но почему-то на собранье

мы всё ж робели иногда...

 

И в душном зале среди потных

людей, как он красив, простой

и совершенно тихий подвиг,

своей особой красотой.

 

Боль

Когда раздроблена нога,

То, локти ободрав, из бою

Он уползает от врага,

Влача обрубок за собою.

 

...Боль всюду и всегда с людьми.

Но все же ты иди по свету,

Лишь зубы поплотней сожми,

Когда уже терпенья нету!

 

Пред жизнью только трус дрожит —

Не надобно бояться боли.

Трагическая тень лежит

Под каждою травинкой в поле.

 

Месть

Над юностью моей стояло слово «мщенье»...

В военкомате и фойе кино,

В сберкассе и в любом учрежденье —

Везде пылало со стены оно.

 

...Перловку поедая с аппетитом

Из котелка,

я взор бросал косой

В листок, где, словно муравей, петитом

Оно брело — то слово — полосой.

 

Я на перроне спал под этим словом...

Я мчался по шоссе: во весь размах

От сердца намалеваны багровым,

Кричали в сажень буквы на домах.

 

...В дни юности всегда страшатся злого.

У молодости много слов! Не счесть!

Но помню я одно прямое слово,

И это слово кратко было — «месть».

 

Упорство

Мы спорим иногда устало,

Ленясь, позиции сдаём.

 

Прав, кто во что бы то ни стало

Настаивает на своём.

Велик, кем прочно овладело

Одно, всё прочее поправ...

 

Упорствующий до предела

Почти всегда бывает прав.

 

Упорство

Все как будто не просто:

Сидишь, что есть силы сопя...

Но, однако, с упорства

Начинается вера в себя.

 

С ней и в драку и в споры.

Она проступает в речах.

Ищешь точку опоры?

Так вот — Архимедов рычаг!

 

С нею все-то как надо,

Ты строен, хоть будь ты горбат...

Так идет по канату,

Закрывши глаза, акробат.

 

«Мы ведь рожь, не плевелы!..»

Так при же смелей напрямик!

Разве можно без веры

На нашей планете хоть миг?

 

«Я, мол, мелкая сошка...»

Ан нет, ты бросайся в полет!

Так упрямая кошка,

Упавши на лапы, встает.

 

...Кулаком прямо об стол.

И точка. И сразу на бас...

Ты упорства апостол.

Сказал, значит всё! И шабаш!

 

Риск

Все в мире начиналось с риска.

Я в руки передал из рук, —

И все ж к учителю записка

На физике попала вдруг.

 

Что в мире может быть без риска?

Вдруг как-то встал и по путям

Пошел, и сразу ж дом, прописка,

Семья — вся жизнь! — летят к чертям.

 

Мир — это риск.

Все мирозданье

Как будто бы накренено.

А как опасно прорастанье?

Всегда на риск идет зерно.

 

Быть в мире, не рискуя, — низко,

Ведь мы же быть хотим людьми!

В конце концов и зубочистка

Подчас опасна, черт возьми!

 

Легко ль хожденье по канату?

Немного побледнев с лица,

Как сладко разбирать гранату

Неведомого образца.

 

И прожит день, считай, без толка,

Коль не было в тот день высот,

Но сразу ж славно жить, лишь только

Под ложечкою засосет.

 

Как смело верх берет хористка!

Рыбак рванул — сорвется сом!

Ведь злая соль святого риска

У нас подмешана во всем.

 

Вдруг в рост подняться на траншее...

И не поставят обелиск!

 

...Но нет фундамента прочнее

Для наших дел земных, чем риск.

 

Искренность

Мне б вывернуться наизнанку,

Как искренним я быть хочу!..

Так в ночь кодируют морзянку,

Глухому так кричат хрычу.

 

Лицо. Мое лицо! Не маска.

А ну дерзни-ка, нараспах!..

Вранье тягуче, как замазка,

Все вязнет на моих зубах.

 

Закружен, как коловращеньем.

Тошнит, как от гнилой трески!

Выплевываю с отвращеньем

Как будто легкого куски!

 

У искренности нет маршрута.

Ее тяну я — поддержи! —

Из поджелудочной, оттуда,

Из глубины, от железы.

 

Как Дон-Кихот, — в любых беседах —

Мощь испытать на ветряках!..

Чтоб все вот так, а я вот этак,

Смотрите нате — вот я как!

 

Той искренности подноготной

И самой подлинной хочу,

Не нужной, никуда не годной,

Той, что и мне не по плечу...

 

Как чистая вода под ряской, —

Я б пил, рукою отведя...

Той и бестактной и дурацкой!

Ее хочу я, как дитя.

 

Той, что мне, может, станет ямой,

Той, что как встану ото сна!..

Хочу ее одной, той самой,

Что — и настолько — не нужна.

 

Хитрец

Есть всё у тебя,

Но наивности мало,

Чтоб по уши щеки вдруг вспыхнули ало,

Чтоб попросту, вдруг побледневши с лица,

Нелепо схватить за грудки подлеца...

 

Есть всё у тебя.

Но наивности мало.

Жизнь все-таки крепко тебя обломала!..

И глаз не потупишь! Не вспыхнет дебош!..

 

...Ты смотришь хитро

И затылок скребешь...

 

* * *

Весь мир терзают страхи:

Глаза-то велики!

Руки боятся раки

На темном дне реки.

 

Боится полководец!..

И пьющий алчно бром...

Миг, — и упал в колодец, —

Вытягивай потом!

 

И лыжник, — хоть отлоги

Холмы, — глядишь, капут!

Боятся недотроги, —

Вдруг в бок их ущипнут...

 

И вся в поту от страха

В предощущенье бед

Кухарка-растеряха,

Пересолив обед!

 

Клиент боится бриться.

Монахи — на кострах!

 

...Уж раз весь мир боится,

То мне не страшен страх.

 

Самолюбие

Самолюбие, ты меня

Чуть кольнешь — и, мокрый от поту,

Помертвев, котелком звеня,

Догонял я на марше роту.

 

Не за деньги и не на приз,

А, пожалуй, тебя лишь ради

Я неистово ручку грыз

Перед чистым листом тетради.

 

Почему же, белый как мел,

Я звоню ей сто раз на неделе?

 

Неужели я не имел

Самолюбья на самом деле?

 

Свобода

«Но кольцо твоих рук...»

М. Луконин

 

Тот душе, а этот плоти,

мавр аллаху, Зевсу грек,

но еще всегда свободе

поклонялся человек...

 

И за ней, как за удачей,

он один тайгой бежал,

он в пространство бот рыбачий,

вздернув парус, снаряжал.

 

В дикой удали, в веселье

гнал коня, согнувшись, в Сечь,

выбегал в поля из кельи,

от шарахнувшихся свеч.

 

Рвал кольцо, как рвут медведи,

с кровью, с мясом из ноздри!

Он искал ее на свете

ив себе искал, внутри.

 

К ней одной в земной пустыне

припадал он как к ручью...

Ею неужели ныне

я возьму и заплачу?

 

Свобода

Мы дома оставляем деньги,

Мы скупо говорим: пока!..

 

И вот уж в окнах деревеньки,

И фабрики, и облака.

Ни прошлого, и ни заботы!

Ты — новоявленный Адам.

 

...Но миг всего твоей свободы —

До первой мысли: как-то там?..

 

* * *

Ты одна все та же год от года,

да и нету никакой иной,

ты ли, бестелесная свобода,

в ночь летишь, и крылья за спиной!

 

Ты прости:

тебя постигнуть тужась,

я понять не смог твоих границ!

Вызываешь ты безмерный ужас

у простертых пред тобою ниц.

 

И, неодолимая, как слава,

ты летишь, подав условный знак,

плещущимся факелом кровавя

быстро расступающийся мрак,

 

чтобы стать победностно за гранью,

не постигнув, где же твой предел,

над высокой отданной закланью

грудой мертвых юношеских тел.

 

Простодушие

Я верю в простодушие. Оно

Орудие особенного рода.

Оно как здоровенное бревно,

Которым вышибаются ворота.

 

Уклончив тот, тот в сложности залез,

А тот в обход пошел:

Впрямую — струсил!

Но простодушие как Геркулес,

Оно кряхтя идет, ломая лес...

И гордиев перерубает узел!

 

Оно как пастушок, что гонит вброд

Коров и свищет в дудочку пастушью.

Оно — король, что прется на народ:

«Эй, расступись!

Дорогу простодушью!»

 

Подлец

В гаме и в угаре

Я к лицу лицом

Повстречался в баре

Как-то с подлецом.

 

Вилкой он поправил

В блюдце огурец.

Он себя представил

Сдержанно: — Подлец! —

 

Заказал пол-литра,

Хмурый, испитой,

Он поставил хитро

Палец запятой.

 

Я сидел обедал,

Я спешил тогда...

Друга что ль, он предал

В давние года?

 

Тут не без причины, —

Вспомнились дела!

Капля вдоль морщины

Мутная текла.

 

Рвать хотел рубаху,

Плакался баском.

Бил подлец с размаху

Об стол кулаком.

 

Встал я, расплатился...

 

Дикий и хмельной

Облик растворился

В облаках пивной.

 

* * *

Сколько прелести есть в человеческих лицах!

Все смотрел бы на них и смотрел без конца.

Но в глухих городишках и в громких столицах

Вдруг на улице встретишь лицо подлеца.

 

И брезгливость и ужас почти не скрывая,

Отшатнешься, стараясь с дороги свернуть.

Но навеки запомнишь: ухмылка кривая

И глаза, разбегающиеся, как ртуть.

 

Берегите лицо человеческое. Несите

Сквозь года — и глаза молодые и рты.

Словно с озера, с глади лица не спугните

Выражение детскости и чистоты.

 

Красота

В. Бокову

 

На небо взглянешь —

Звезд весенних тыщи!

Что юности в блескучей высоте?!

Но яростнее, чем потребность в пище,

Была у нас потребность в красоте.

 

Нам красота давалась понемножку...

По вечерам, когда шумел привал,

Сапожник ротный, мучая гармошку,

Ее для нас упорно добывал.

 

Она была минутной и не броской.

Мелькнет — и нет: под утро вдалеке,

На горке — стеариновой березкой,

В ночи — луной, раздробленной в реке.

 

А то бывало: осень, вязнут танки,

И чад, и гарь — и вдруг она возьмет

И чистым взором познанской крестьянки

Из-под руки, лукавая, сверкнет.

 

Красота

Я уверен, что могут быть разные вкусы:

может вкус быть и плох, да незыблем, как дот...

Эта утром наденет блестящие бусы,

карандашиком тоненько бровь подведет.

 

Эта выйдет в мантилье, подобная донне,

лишь подымет глаза — ей повсюду почет...

Но плесни ей водою в лицо, и в ладони

красота ее вдруг при народе стечет!..

 

Мне на это: ответят:

— Какое нам дело?!

В этой области все неподвластно уму:

Нас ее красота за живое задела,

мы и знать не хотим: отчего, почему!..

 

Я скажу им:

— О чем убиваетесь? Бросьте!

Посмотрите: на что открываете рты?.. —

И тогда протяну им две полные горсти

мутноватой размытой ее красоты.

 

Удивление

Как благодарно удивление! Как оно безумно!

Как оно благотворно! Как прекрасен

Удивляющийся человек, хотя несколько и нелеп!

Удивление патетично.

Это большое и сложное искусство.

Не каждому оно дано.

 

Способность удивляться — это дар.

Не каждый достоин его. Оно — героично.

Что может быть на свете лучше,

чем быть удивлённым?

Сколько пользы можно добыть

Из её великой бесцельности!

 

Оно в то же время и могуче:

Оно потрясает, как электрический разряд.

Оно обильно, как тропический ливень.

Прихотливо, как ручей.

Сколько нужно наивности для того,

Чтоб извлечь из удивления

Всю его бесконечную мудрость?

 

Оно в каком-то смысле и трагично, — оно беззащитно.

Есть недруги удивления.

У них в глазах мёртвая роговица.

Они подстерегают удивление,

Чтобы настигнуть и тут же на месте убить его.

Бойтесь их!..

Есть иерархия удивлений!

Кто знает, может, мы живём

Для некоего Великого Удивления?

 

Я удивляюсь — значит, я жив.

Слава богу, нет, слава богу, я ещё способен удивляться!

Я не раз удивлялся в жизни. Как я удивлялся!

Я помню каждое своё удивление.

Ни одно из них не похоже на другое.

 

О мои удивления! Вы бескорыстны.

Я копил вас, как скряга.

Я собирал вас, я дрожал над вами.

Я ведь чувствовал, что когда-нибудь,

Раздавив ваши тяжёлые и обильные грозди,

Я добуду из них немного поэзии.

 

* * *

Уж коль романтик, он всегда романтик...

Дожив до синеватой седины,

Лишь только чуть сползет с тахты ревматик,

Кряхтя, и снимет саблю со стены.

 

Ему подай дела большого плана!

В краю торосов и ночных охот

Он, свесившись за борт аэроплана,

Ладошкою зимовщикам махнет.

 

За горсть золы пустой и струйку дыма

Он все отдаст, собравшись на ночлег...

 

...Романтика ничем не объяснима.

Как мир. Как жизнь. Как смерть. Как человек.

 

Романтика

Я к этим загадочным книгам

приник,

уйдя от задач

и грамматик...

С землистым лицом

от зачитанных книг

к утру

подымался,

романтик.

 

Романтика

необходима

как хлеб!

Вот рыцарь,

надменности полон,

и герб на щите,

и наследственный склеп,

и черный кружащийся ворон.

 

Поздней

я иначе ее понимал,

не так, как когда-то

подростком,

когда я в обмотках,

простужен и мал,

в строю проходил

подголоском...

Иль пылью вставал

до полнеба июль...

Печальных иллюзий утрата!

 

Романтика

черных армейских кастрюль,

перлового концентрата,

И сиплый, как будни,

басок старшины

и поломойная щетка...

 

Зато все задачи мои

решены,

зато все так просто и четко!

Уметь увильнуть

от наряда хитро,

вздремнуть,

коль басок не разбудит...

 

Но это, —

лишь только коснется перо, —

и сразу ж

романтикой будет,

и сразу же

по мановенью пера

все вспыхнет,

как в пламени,

ало!..

 

— Пора же, товарищ мой старый,

пора

вздохнуть нам о всем,

что бывало!

И юность

сквозь дымку

промчавшихся лет

в магическом видеть

кристалле...

 

Но юности, друг,

без романтики нет!..

И мы ее все же

знавали.

 

Фантазия

Фантазия взрывает города,

Ломает скалы и дробит каменья.

Она туда приходит без труда,

Куда попасть нельзя без разрешенья.

 

Фантазия, подобная ужу,

Вползет в подполье через плющ бойницы.

Мгновение — и я уже кружу

Над старым замком наподобье птицы.

 

Фантазия вручает нам ключи

От тайников и заповедных комнат,

В которых год хоть на голос кричи...

С ней помнят то, чего уже не помнят.

 

Лишь отними: какой унылый вид,

Как люди робки и как неумелы...

Фантазия безумие плодит,

Творит фантомы, создает химеры.

 

Как радужные водоросли со дна,

Она встает. Ее бунтуют кони...

Весь этот мир — фантазия одна,

За исключеньем — хлеба на ладони.

 

Серьёзность

Кричим, шумим, хохочем,

Но посредине дня

Серьезность, между прочим,

Вдруг посетит меня.

 

Как бы колдун колдует!..

Она не без причин

Мне на чело надует,

Как на реку, морщин.

 

Не соловей о розе!..

Я движусь напролом —

На полном «на серьезе»

Сижу, скребу пером.

 

Не слизыванье крема

Иль пенки с молока!..

Центральная проблема,

Как бездна, глубока.

 

Какое продолженье

С потерею ферзя?!

Серьезно положенье.

Серьезней быть нельзя!

 

Я не меняю позы,

От лампы резкий свет.

Поставлены вопросы,

Я должен дать ответ.

 

Пифагореец мелет

Про тайны разных числ,

Но все же мир имеет

Какой-то главный смысл.

 

Конечно, не снаружи,

Конечно же, внутри!

Перо сжимай потуже

И в суть вещей смотри!

 

Я думал: я не вечен!

Коль так, то все — слова!

И я бывал беспечен:

«Все пена! Трын-трава!..»

 

И в мир я верил слабо,

Во все его дела.

Но на плечо мне лапа

Серьезности легла.

 

Я, не жалея пыла,

Кричал: «Мне все равно!..»

Серьезность проступила,

Как через бинт пятно.

 

Мне дух ее явился,

И думал, что умру!

Я шуткой подавился.

Как костью на пиру.

 

Суровы в мире песни.

Серьезны фонари.

Серьезен мир, хоть тресни.

Хоть лопни. Хоть умри.

 

* * *

Быть славно пессимистом на Монмартре,

когда, засев под хлопающий тент,

следишь в кафе, как вкруг тебя в азарте

играют в карты и сосут абсент.

 

Но как быть пессимистом на болоте,

когда лежишь под минометный свист?..

Нет, там под снегом в поредевшей роте,

не выйдет из поэта пессимист!

 

Все движутся различными путями...

Но все-таки, щекой в крови скользя

и мерзлый грунт царапая ногтями,

на свете пессимистом быть нельзя.

 

Весёлость

Жили мы на земле,

Не сердясь и не ссорясь.

Как-то сами вершились дела!

В эти годы простая, простая веселость

Нам дана как награда была.

 

Как был звонок

Наш смех

На цветистой лужайке

И в трамвае, набитом битком!

Хохотали,

Стараясь друг в друга из шайки

Мы в парилке

Плеснуть кипятком.

 

И медвежью

Широко откинувши полость,

Встречным смехом давясь,

Хохотать

Заставляла нас та же шальная веселость,

Колокольчикам медным под стать!

 

И со смаком хрустели соленые грузди

На беспечном солдатском пиру...

...И лишь только от песни

Бывало, что

В грусти

Вытирались глаза о полу.

 

Смех

Хохочут боги у Гомера,

Схватись руками за бока, —

И эхо гулко прогремело,

Как будто в коридор, в века.

 

И тех богов громовый гогот

До сей поры для нас пример...

Лишь добряки смеяться могут!

Хихикать может лицемер.

 

Когда услышишь, как в гортани,

Подобно грому горных рек,

Вдруг возникает клокотанье, —

То, значит, весел человек!

 

Пускай толстяк, давясь от смеха,

Стирает пот, как при жаре, —

Смех — он священнее, чем Мекка!

Так пусть трясется, как желе!

 

Пусть где-нибудь за рюмкой, в блинной,

Среди районных забулдыг,

Худой старик хохочет, длинный, —

Пусть ходит вверх и вниз кадык.

 

Над всем — над миром, над собою —

Пусть будет поводом пустяк!

И в одиночку, и гурьбою,

И без причины — просто так!

 

И ничего тут не поможет,

Когда какой-нибудь трепач

Вдруг смех утробный вызвать сможет,

Почти переходящий в плач!

 

От кепки и до самых стелек!

Трясутся в голове мозги!

Но есть и страшный смех истерик,

Смех ужаса и смех тоски.

 

Пускай, шатаясь, как от качки,

От смеха рот открыт, как пасть!..

Даваясь, садятся на карачки, —

Смех может навсегда заклясть.

 

Повизгивает пусть кокетка,

Порозовевшая слегка.

Трясется пусть грудная клетка

Подвыпившего моряка.

 

Как уши натирают снегом,

Как вкус лекарства на губе...

Есть в мире очищенье смехом,

Ведь в правду смех — возврат к себе!..

 

Твой жребий как бы ни был горек,

Но испытать обязан ты

Смех, изнуряющий до колик,

До судорог, до хрипоты.

 

...Гремит по коридорам эхо

Хохочущего чудака!

 

Что говорить: но тайна смеха,

Как тайна плача, глубока.

 

Спор

Да! Торжествуют в поле,

Противника поправ!..

А кто же в нашем споре

Окажется вдруг прав?

 

Мечи? Что в том картоне!

Других же нет примет...

Он выставил ладони,

Как будто аргумент.

 

Он пробует, упарясь,

Как бы схватить ферзя...

Я поднимаю палец:

— Э! Так нельзя! — грозя,

 

Я подбираюсь с бока...

Я чую неприязнь...

Тут он берет на бога,

Беснуясь и плюясь.

 

— Однако ты полегче!

Ну, знаешь, брат, не шей!.. —

Развел руками — плечи

Касаются ушей.

 

Но вот уж он, как другу, —

Мол, в толк взять не могу! —

Прикладывает руку

С доверьем к пиджаку.

 

Но, как в трясине, в гаме

Я вдруг опять погряз...

Я комнату шагами

Измерил двадцать раз.

 

Не спор, а рукопашный.

Не диспут, а слалом...

И остается каждый

При мненье при своем!

 

* * *

Не жалуюсь: и я имел друзей!..

У жизни так разнообразны грани:

С одним идёшь на бокс, с другим — в музей,

А с тем — сидишь за рюмкой в ресторане.

 

Мои друзья! Да это ж, право, рать!

Как мы шумели — были помоложе.

Не то что б за меня пошли бы умирать,

Но, если надо, поддержали б всё же…

 

О, понимание! За нитью рвётся нить.

А с новыми идёшь на дружбу туго...

До старости когда б мне сохранить

Пусть одного, хотя б для шашек, друга.

 

* * *

«Не гоже человеку быть едину», —

угрюмо изречение гласит.

Надену плащ и кепку зло надвину

и выйду.

    Мелкий дождик моросит.

 

Да, правду книга древняя сказала!..

По черным лужам ухожу во тьму —

на шум трамвая и на свет вокзала,

лишь только б не остаться одному.

 

* * *

В этом мире, таком одиноком,

Одинокие сосны молчат.

Над пустым одиноким потоком

Одинокие птицы кричат.

 

Одиноки хребты до рассвета,

Одиноко завился вьюнок.

Бьют часы одинокие где-то…

Иль, быть может, то я одинок?

 

Беда

Когда в ночи

кричит больной ребенок,

а ночь душна, тяжка, напряжена,

когда плечей,

усталых и согбенных,

уже не в силах

распрямить жена,

когда на лампу

примостишь газету

и все окно

в густых наплывах льда, —

тогда поймешь,

что в мире

мира нету,

нет ничего...

 

А есть. — одно:

беда!..

 

Рывок

Рвануть,

поднявшись в рост,

рубаху.

Нырнуть,

чтоб раздобыть коралл.

Рывок был нужен

также Баху,

затем,

чтобы создать

хорал.

 

Рвануть —

и лопнет сухожилье!

Бросок —

и вот тут же бой!

Что жизнь?

То разве не усилье

подняться над самим собой?

 

И, силы перенапрягая,

противостать

стремимся злу.

И в небо

тетива тугая

выносит

первую стрелу.

 

На бугорок ползет улитка.

Конь на дыбы встает, сопя!..

Что жизнь?..

То разве не попытка

все время

превзойти

себя?

 

* * *

Характеры шумят как лес,

Бушуют, так как в результате

Важна не разница телес,

А разница в душевном складе.

 

Вот этот на собраньях жмет

И точку зренья выражает...

А дома из журналов мод

Красоток тонких вырезает.

 

А вот — ничтожен, неглубок.

Остроты низковаты сортом.

Но лишь за стол воссядет — бог! —

К любимым колбам и ретортам.

 

А этот — как святой. Молчит.

Стрижет с утра сирень да розы.

А по ночам, подлец, строчит

Наигнуснейшие доносы.

 

Несет характер по кривой

Оторопелого иного.

Об столб ударит головой —

И тут же все начнется снова, —

 

В полет! Уже и сам не рад!

Опять свистящими кругами.

«Такой характер! — говорят. —

Что делать?!» — разведут руками.

 

Глядишь: мужчина. Сам в соку.

Дороден, с белыми висками.

А в нем характер — как в суку

Волокна, — странными витками.

 

О антропос! Что ты? Вопрос!..

Я сложностью всей этой донят.

И ангел зарычал как пес!

Всплывает камень. Щепка тонет.

 

Но средь всей этой кривизны

Есть тот, что, гибель принимая,

Стоит, прищурясь, у стены

Прямой. На свете есть прямая.

 

Пустой обряд

Суровой повседневности обряд, —

Вопрос: «Как жизнь?» И тут по ритуалу:

«Да ничего». — «Ну будь...» — «Вот так-то, брат...»

Но человек начнет мало-помалу

Рассказывать:

«Такие, брат, дела... —

Сначала, так, с неловкостью, несмело. —

Жена на той неделе умерла.

Дочь что-то, между прочим, заболела.

Зашел бы. Как-никак...»

Я на него

Гляжу. Он козырек надвинул. «Э, он плачет...»

 

...Спроси: «Как жизнь» — ответят: «Ничего...»

Но это ничего еще не значит.

 

* * *

Хотя дано Адаму было тело,

хотя земная плотскость хороша,

но голубая вечность

без предела —

и в беспредельность тянется душа…

 

Хотя, земную чашу подымая,

придя с нелегкой пахоты, Адам

уже совсем забыть не может Рая

и как в блаженстве жил когда-то там.

 

И хоть ночами спит, сопя, на ложе

и за сохою ковыляет днем,

Адам о небе позабыть не может,

и голубая вечность где-то в нем…

 

Время хлещет

Ты задумался. Или ты болен.

Или замер с котлетой у рта…

Время хлещет, — вот так из пробоин

Хлещет в трюм что есть силы вода.

 

Ты балетом любуешься. Или

Спишь, укрыт одеялом по грудь…

Время хлещет, как будто забыли

В кухне кран до конца завернуть.

 

Здравый смысл

Смеются, плачут ли навзрыд

народы, точно дети...

Но здравый смысл один царит

на этом белом свете.

 

Конечно: пища хороша

и ни к чему отрава...

На свете каждая душа

об этом судит здраво.

 

Ну что ж, пословица права!..

И все известно в мире:

что дважды два есть дважды два.

Не три, не пять — четыре.

 

Все в мире прописи одни.

Пускать ягненка к волку?..

...Ну что ж, возьми и загляни

в любую поговорку.

 

Путь парадокса разве путь?

Не стань карикатурой!

И все, что слышал, —

в этом суть! —

проверь своею шкурой.

 

Нам здравый смысл начертит:

От и до...

Иди же!

Право,

он шевельнуться не дает

ни влево и ни вправо.

 

Жизнь-то тебе не тишь да гладь,

прогулка по аллеям.

Его мы любим попирать,

а после сожалеем!

 

Рискни!

И взорвался тротил!

Вылазь из-под развалин!..

И что ж? Ты шкурой ощутил,

насколько мир реален!

 

Казалось мне:

Возьму взлечу!

И раз!..

И в землю с лета...

Он не прощает никому

малейшего просчета!

 

В огонь сунь палец и смотри...

И задохнешься в крике,

и слезы,

точно волдыри,

вдруг выступят на лике!

 

Лишь только им пренебрежем

на миг,

то для порядку,

уча, жизнь сразу ж нас ножом

ударит под лопатку...

 

Рискни!

И все летит к чертям.

И что ты в жизни видел?!

А он шагает по костям.

жестокий победитель!

 

Вот ты вдруг рубанул сплеча

иль все забыл вдруг в раже...

А он идет,

топча, топча

фантомы и миражи.

 

Ты наломать способен дров

иль схлопотать по шее...

Ведь этот смысл —

он так здоров,

нельзя быть здоровее!

 

Лишь кто безумством заражен

иль кто с душой героя,

тот прямо прётся на рожон

и входит в пекло боя...

 

И все-таки диктует быт:

обдумай всё, расчисли!..

...Природа, как в трубу, трубит,

трубит о здравом смысле.

 

Поэзия, литература:

 

* * *

Когда бы вдруг ученые смогли

Понятье расщепить, как ныне атом,

Тогда мы не узнали бы земли, —

Земля тогда бы тотчас стала адом!

 

Что жизнь? Что смерть?

Что холод? Что тепло?

Как зыбко все. Ни доброго, ни злого!

Все рухнуло тогда бы...

Погребло

Мир под собой взорвавшееся слово!

 

Слово

Священное уменье говорить.

Произносить слова и строить фразу —

Как просто это: стоит рот открыть,

И чудо слова возникает сразу.

 

Как ты проста, осмысленная речь!

Приставка. Окончание. Основа.

Вождь длань простёр вперёд: ему увлечь

Дано людей на смерть— он знает слово!

 

И принятое в множество голов,

Оно своё вершит упрямо дело.

Я знаю: люди состоят из слов,

Которые им внутрь вошли, и тела.

 

И слово движет. И земля горит!

И в небо вилы вздеты! Тьма багрова.

 

Могильный холм учёными разбит:

Сосуд. Потёрли. И сверкнуло слово.

И стало жить. Его нельзя назад.

Не воробей! Пошло гулять по свету!

 

А есть слова — по ним глаза скользят.

Стручки пустые. В них горошин нету.

 

Словари

Я вслушиваюсь чаще...

Как будто соловей,

Томится слово в чаще

Толстущих словарей.

 

Но я покой нарушу,

Что в полумраке там,

И вырваться наружу я

Словно к солнцу дам.

 

Пусть вверх взовьется, чтобы

Узреть хоть клок зари...

И мрачно, как чащобы,

Сомкнутся словари.

 

* * *

Поэт бывал и нищим и царем.

Морским бродягой погибал на море.

Ушастым клерком он скрипел пером,

Уныло горбясь за полночь в конторе.

 

Повешен был за кражу, как Вийон.

Придворный, в треуголке, при параде,

Он фрейлин в ручку чмокал, умилен.

И с песней умирал на баррикаде.

 

Слепец, брел рынком. Гусли. Борода.

По звонким тропам мчался по Кавказу.

Но кем бы ни бывал он, никогда

Ни в чем не изменил себе ни разу.

 

Будни

Давно люблю обычные слова,

Которыми на улицах толкуют,

Не те, которыми тетерева

Красиво, но бессмысленно токуют.

 

«Как жизнь?» —

«Болел». —

«Так ты, брат заходи». —

«Спасибо, дорогой!» —

«До скорой встречи!..»

 

Ведь глубину, лишь только захоти,

Ты обнаружишь вдруг в обычной речи.

 

Слова, что до оскомины просты,

Вдруг полоснут с неслыханною силой:

«Я слушаю. Алло! А, это ты.

Да, суп стоит. Я ожидаю, милый».

 

* * *

Поэту все мешает на планете:

Когда соседи рядом гомонят,

Безмолвие, и если плачут дети,

Коль есть семья, и если не женат...

 

И он, как знахарь, не спеша мешает

Все то, что закипает в глубине.

Поэту в этом мире все мешает:

Воротничок, картина на стене...

 

Он, как сквозь чащу, движется сквозь вещи,

Здесь топь. Мгновенье. И смотри: погряз...

...Он гонит все, чтоб проступала резче

Та суть, что укрывается от глаз.

 

Начинающий

Среди всех

невозможных профессий

я одну

до конца не пойму:

подниматься

в простор поднебесий

и срываться

в бездонную тьму.

Лёгкость чувствуя

в праздничном теле, —

то вдруг в пропасть,

а то в облака!..

Скольких шаткие эти качели

замотали вконец

за века!

Скольких в небо взлетевших

не стало,

скольких нет,

угодивших в провал,

не дождавшихся

ни пьедестала,

ни оваций

и ни похвал!..

Не пойму: почему же украдкой,

не предвидя ужасный конец,

с крепко стиснутой в пальцах

тетрадкой

вновь стучит

в мои двери

юнец?

 

Наслаждение

В окне полуовальном — зданье,

Портал, ворота, как пролом...

И — словно школьное заданье —

Он водит нехотя пером.

 

Но, понемногу пламенея,

Он подошел к такой черте...

И вдруг внезапная идея

Все осветила на листе.

 

И вот огонь уже играет,

И вот котел уже кипит.

Он только руки потирает,

И только стул под ним скрипит.

 

Приговоренный самосудом

К служенью, он, как Вечный жид,

И вот по жилкам, по сосудам

Истома, булькая, бежит.

 

И все пройдет: стихотворенье,

И стул, и за окном портал...

Но вечно это наслажденье,

Которое он испытал!

 

Сухость

Карлик в перевозбужденном цирке

прыгал, многоцветен и горбат,

между тем на радужной подстилке

медленно работал

акробат…

Я сидел с отцом на верхотуре, —

доставал макушкой до плеча!..

 

Чувствовал я:

не в моей натуре

пестрота и ловкость

циркача.

Вырос я

и вот теперь взыскую

честного и грубого

стиха.

Я люблю поэзию

такую, что была б

бесцветна

и суха…

 

Омар Хайям

Жизнь у него, однако, не плохая...

Там за оградой, где по остриям

Вверх вьется плющ, в шелку лежит, вдыхая

Пунцовые цветы,

Омар Хайям.

 

Уста сравнить ли в сотый раз с рубином,

Иль, уж ни с чем не сравнивая впредь,

Полузакрытым взглядом ястребиным

На медлящую женщину смотреть?..

 

В цветном дворце средь страшных наслаждений,

Где вечен сон, а человек что вошь,

Чего ты хочешь, отвечай мне, гений?

Чему ты учишь и куда зовешь?..

 

И он ответит: жизнь сплошная мука.

Так надо, смерти чуя немоту,

Есть только сласти и как в бочке муха

Почить навеки в золотом меду.

 

Диккенс (Одиночество)

Из пушек бьют. Идёт игра на кроны.

Блистают шпаги в глубине траншей.

 

А жизнь обычна. Есть у ней законы,

И знаю: нет их ничего страшней!

 

О, горестная повесть одиночек.

Квартиры коммунальной. Без волчка.

Нет, не Дюма, а Диккенс. Добрый счётчик

Здесь роль играет верного сверчка.

 

А к Тюильри съезжаются кареты.

Выходят люди в масках и плащах...

 

Но в доме ни единой сигареты.

Жирок застыл кружочком в старых щах.

 

* * *

Я знаю жизнь, но книгам я не враг…

И мы стоим среди библиотеки:

сутулый книгочей в очках напряг

глаза, да так, что покраснели веки.

 

Сюда, в прохладный зал, где полумрак,

бумажные текут ручьи и реки…

Мы смущены, как будто из варяг

мы неожиданно попали в греки.

 

Ногой толкнуть клеенчатую дверь,

и в храме знания предстанешь мигом!

Но, знаешь, всё же так уже не верь

ты этим, кем-то сочинённым книгам.

 

Азы

Вот книги высятся стопою.

Вот ширь газетной полосы...

Но вот нежданно пред тобою

вдруг открываются азы.

 

...Гигант из камня и металла —

библиотека. В ней слова!

 

«Да это ж, мол, элементарно!

Да это ж просто: дважды два!»

 

Что в том: морщинист лоб у деда

и сивые висят усы,

и все-то он прочел?..

Вот это

Победа! Откопать — азы.

 

Мы, не робевшие

ни разу,

К своим пятидесяти годам

опять садимся,

чтобы фразу

прочесть неспешно

по складам,

 

Ну что ж с того:

«Аз, буки, веди...»,

и «дважды два»

вновь шепчет рот!..

Ведь отступление —

к победе

военачальника

ведет!

 

Ладонь прикладывать

к затылку, —

так мудрость

тяготит подчас!..

 

Постигнуть нам пора

«Мурзилку»,

как это укрепило б

нас!..

 

* * *

Как жадно ждал я в детстве мига,

чтоб сесть за книгу в уголке!

Но для чего мне эта книга

на непонятном языке?

 

Но для чего мне эти строки,

где ничего не разберешь?

А в поле облака высоки,

и встала до полнеба рожь.

 

И я иду себе, читая

вот эту даль, что глубока,

ведь книга Бытия простая,

как эта рожь и облака...

 

Скажу тогда-то: голубили

просторы речку неспроста,

но в книге той, добавлю, были,

однако, темные места.

 

* * *

«Мир приключений» — был такой журнал,

Я, помню, раздобыл подшивку где-то...

Кто не сидел над нею до рассвета —

Тот сам себя безбожно обкорнал!

 

И как гигантский стонущий насос,

Я всасывал в себя ночное чтиво...

Надвинутая кепка детектива.

Корабль, затертый насмерть льдами. «SOS».

 

Жизнь — приключение. Иди. Живи!

Вон — побережье моря, реки, взгорья...

...Но ты смотри на помощь не зови,

Когда вдруг жизнь возьмет тебя за горло!

 

В глухой тайте напьешься из корца...

Умрешь — положат в Грузии к чинаре...

И жизнь твоя, как повесть без конца

В том чудном и растрепанном журнале.

 

Первая фраза

Если первая фраза тебя потрясла

В странной книге, открытой напропалую, —

Не спеши. Поднимись. Отойди от стола.

Не читай опрометчиво фразу вторую.

 

Не читай. И поднимется образов рой,

Вздрогнет сердце, а ведь не дрожало ни разу!..

Неизвестно еще, что во фразе второй!

Пронеси же сквозь жизнь эту первую фразу.

 

Тайна

Все мы постигаем моментально

пьесы, беллетристику, стихи...

Но должна быть маленькая тайна, —

всё без тайны в мире пустяки.

 

Мелочь тайн и постигать-то сладко!..

...Но лежит, занесена песком,

вечная всемирная загадка,

словно ключ в ларце на дне морском.

 

Мифы

И вот приходит сказка

подарком даровым, —

необходима ж

встряска

всем людям

деловым.

Она необходима!..

 

И миф, как облака,

как будто клочья дыма,

клубятся

сквозь века,

Познал я,

в книги глянув:

вот — «Числа», вот — «Исход»,

миф о борьбе титанов,

рожденье Ахамот.

 

И странная идея

пошла народам

впрок!..

С глазами манихея

ее создал

пророк.

 

Читал

не без опаски:

здесь ужас, боль и стыд!..

Но милой

русской сказки

березка шелестит.

 

Храпящий

что есть мочи,

Иван предался сну.

Зевнет, откроет очи.

И выдернет сосну!..

 

Мы в детстве

постигаем

законы доброты,

мы любим

Герду с Каем,

что, как снега, чисты.

И в сердце

каплю света

до старости

несем...

Без яркого сюжета

не жить на свете

сём!

 

Что ж, мифов

кто ж не любит,

пока

исподтишка

реальность не проступит,

как шило из мешка!

 

Научная фантастика

Однообразный, однозвучный,

как на основе ткацкой нить,

быт... Я фантастикой научной

хочу себя воспламенить!

 

Подай мне факт,

к чему мне фактик?

Дай факт,

чтоб он меня потряс!

Хочу я верить:

из галактик

уже сигналы ищут нас!..

 

Глубинной тайной мировою

слепящий потрясет болид...

 

...А сердце болью бытовою

тихонько пусть себе болит.

 

Фантаст

Лишь взгляд скользнет

по стеллажу,

вмиг продавец подаст

брошюрку:

— Что это? — скажу.

Ответит он:

— Фантаст...—

 

Фантаст!

Властитель дум!..

Кумир

по нашим временам!..

Из пальца высосанный мир

он преподносит нам!..

 

Откроешь книгу ты,

и тут,

чуть побледнев с лица,

узнаешь точно,

как живут

в созвездии Стрельца...

 

От выдумки бросает в дрожь,

мурашки по спине.

Хотя тут правды

ни на грош,

но верится вполне.

 

От страха высохнет во рту...

Но все же, дочитав,

заброшу я

книжонку ту

куда-нибудь за шкаф...

 

И вновь в киоске

меж газет

вдруг томик,

что цветаст,

увижу:

— Что это?.. —

В ответ

услышу вновь:

— Фантаст!..

 

И вновь мне

до утра не спать,

читая книжку ту, —

и с жадностью глотать опять

пустую пустоту...

 

Детективы

Авантюрным сюжетом

бываем

захвачены мы,

трудно щурясь

при этом

в мелькании

света и тьмы.

 

Словно в печке

поленья,

горим на незримом

огне:

так как

от преступленья

в нас что-то дрожит

в глубине.

 

Мерой высшею

меряй!..

Пред нами

где правда,

где ложь?

Вот он, фильм,

в десять серий,

 

бросающий

в крупную дрожь!

 

Кто там?

Агенты МУРа?

Разведчики

в стане врага?

Или ж так — авантюра?

Нам выдумка

всем дорога!..

 

Книга равная —

хлебу!..

Иль мы вдруг

попали впросак:

это все на потребу

строчила орава

писак?!

 

Пусть же

элементарны

характеры,

факты — вранье...

 

...Человек

хочет тайны

и хочет

разгадки ее!

 

Может так:

худо-бедно...

Но это не наша

вина!

 

Человеку

легенда

всю жизнь, до кончины,

нужна!

 

Отболеет,

как тифом...

Бывает!

Но чаще-то вот:

человек

дышит мифом,

он только лишь им

и живет!

 

Детективное чтиво

чесотке,

быть может,

под стать...

Мы способны

ретиво

читать,

и читать,

и читать.

 

Нас закружит

интрига

и за собой уведет!..

...Стопудовая книга

глотается,

как анекдот.

 

Подорожник

Тома пудовые листая,

мы ищем, ищем между строк…

А истина? Она простая,

как подорожник у дорог…

 

Музыка, искусство:

 

Родник

Теперь-то я знаю,

что музыке нету конца,

она возникает подчас

неизвестно откуда.

Студеной воды

ты захочешь испить из корца

и вот уже ждешь

появления некого чуда.

 

И тот же родник,

что однажды тебя напоил,

пребудет в тебе навсегда.

до скончания века,

и в час твой последний

он будет источником сил,

который отыщет в себе

перед смертью калека.

 

Лишь только б родник не иссяк,

все другое пустяк,

и пусть чернота на тебя

не опустится злая.

Хоть жизнь и вертела тобою

и этак и так,

ты смерть свою встретить,

природу благословляя.

 

Затем что

все живо

прохладою этой одной

в сем мире,

где вечна гармония

тени и света.

И если ты смерть

вдруг почувствуешь ночью,

больной,

пусть будет с тобою

вода

родниковая эта.

 

Музыка

«Стань музыкою, слово».

Н. Заболоцкий

 

Стихия музыки — могучая стихия.

Она чем непонятней, тем сильней.

Глаза мои, бездонные, сухие,

Слезами наполняются при ней.

 

Она и не видна и невесома,

И мы ее в крови своей несем.

Мелодии всемирная истома,

Как соль в воде, растворена по всем.

 

Покинув помещенья нежилые,

Вселившись в дом высокий, как вокзал,

Все духи музыки — и добрые и злые —

Безумствуют, переполняя зал.

 

Сурова нитка музыкальной пьесы —

Верблюд, идущий сквозь ушко иглы!

Все бесы музыки, все игровые бесы,

Играючи, хотят моей игры.

 

Есть в музыке бездумное начало,

Призыв к свободе от земных оков.

Она не зря лукаво обольщала

Людей на протяжении веков.

 

И женщины от музыки зверели,

В поля бежали, руки заломив,

Лишь только на отверстия свирели

Орфей клал пальцы, заводя мотив.

 

Но и сейчас, когда оркестр играет

Свою неимоверную игру,

Как нож с березы, он с людей сдирает

Рассудочности твердую кору.

 

* * *

Она бывает там, где всё вразброд.

Нет глуше, сокровенней, своенравней,

Чем музыка, что вдруг плеснула в борт

Иль поздней ночью громыхнула ставней.

 

И чую: бездны темные дрожат,

Как будто доски зыбкого настила.

И был мой рот нетерпеливо сжат,

И волосы куда-то относило.

 

И влажно били ветки по плечу.

Когда ж пустая синь на небосклоне,

Я, запрокинув голову, кричу:

— Пролей немного музыки в ладони!

 

Оркестр

Копну могучей шевелюры

На струны скрипки уронив,

Скрипач пилил из увертюры

Какой-то сбивчивый мотив.

 

Флейтист был робок.

Словно флягу,

Поднявши флейту в вышину,

Как в зной по капле цедят влагу,

Он ноту пробовал одну.

 

Но, вскинув пару тощих прядок,

Встал дирижёр и подал знак,

И тотчас же обрел порядок

Оркестра шумный бивуак.

 

В молчании пред дирижером

Оркестр в колонне по пяти

Застыл, готовый по просторам

На смерть и подвиги идти.

 

И вздрогнул мир, и пали стены,

И даль темна и глубока,

И свет пожаров вместо сцены,

И звёзды вместо потолка.

 

Аккордеон

Весь золотой, кофейный,

Лиловый по краям,

Аккордеон трофейный

Попал однажды к нам.

 

Он индевел ночами

В седые холода,

Он обливался щами

В толкучке иногда.

 

Валялся в мокрых травах,

Соскакивал в ручьи,

Среди портянок ржавых

Сушился на печи.

 

От края и до края

Прошла —

дорог не счесть! —

Богатая, чужая,

Сверкающая вещь.

 

Ремни нежны и узки,

весь в перламутре он.

Как плакал он по-русски,

Чужой аккордеон!

 

Напев летел в обозы,

До сердца пробирал...

И старческие слёзы

Обозник вытирал.

 

Слышна по всей округе

Была его игра...

 

И на плече подруги

Рыдала медсестра.

 

Жестокий романс

О, платонизм жестокого романса!

Гитара. И рокочущий басок,

Что как-то все простуженно ломался.

И крупных пальцев за броском бросок...

 

После блатных частушек из гулага

Ты вышла, песня, гордо на простор.

Кто пел тебя, скажи: гусар-гуляка,

Студент в крылатке, крепостной актер?

 

Певец не пьян. Ему ли! С этой дозы?!

Мешочки под глазами тяжелы.

У нас упорно подступают слезы

От той высокопарной мишуры.

 

Нам много ль надо? Он сидит сутуло

И на ногу нога. Запала грудь.

О, только бы куда-то потянуло!

Куда, не знаю. Да куда-то! В путь!..

 

...Ты к нам пришла из той далекой дали,

Чтоб стать, как пайка, нужной позарез,

Оттуда, где пред зеркалом гадали

И пылко танцевали полонез.

 

Баллада об аккордеоне

Что сильней на земле

Благодарственных слез

После песни,

Живущей в народе

Веками?..

 

До Германии

Парень

Трехрядку пронес,

Под Калугой раскрашенную

Васильками...

 

Третий год по дорогам

Катилась война.

И гармонь износилась,

И ночью холодной

На случайном привале

Сорвалась она,

Захлебнувшись на выдохе

Песней походной.

 

И увидели все мы:

Что грунт каменист,

Что поля бесприютны,

Что ветер надсадный,

Но сильнее других

Загрустил гармонист

О своей

О любимой

Гармони двухрядной.

 

Мы шагали с боями...

И наш батальон

Раздобыл средь трофеев

В Силезии летом

Белоснежный

Певучий

Аккордеон,

Ослепивший всех нас

Перламутровым светом.

 

И пошел он за нами

Из боя и в бой.

Его обдало ливнем,

Прошибло метелью.

Гармонист его клал

Вечерами с собой,

И они накрывались

Одною шинелью.

 

Гармонист наклонялся

Над ним до зари.

Были клавиши

Голубоваты и узки.

Гармонист научил его говорить

Очень чисто,

Свободно

И звучно

По-русски.

 

Стольким песням его обучил,

Что не счесть!

И откуда бы взяться этакой силе?

Иностранная,

Лаком покрытая вещь

Вдруг запела,

Тоскуя о дальней России.

 

Вечерами

Хрипящие песни боев

Пел он, зол и простужен,

Средь черных полянок.

И плясал рыжий отсвет

Трещащих костров

На зеркальной поверхности

Выгнутых планок.

 

Но окончилось

Трудное время войны...

И в поселке за Волгой

Мечтательным часом

Задубевшие пальцы

Среди тишины

Обучать его стали

Мазуркам и вальсам.

 

Долог день на строительстве,

Громок завод,

Вечерами багровы

За стройками глуби...

Вечерами он,

Весь белоснежный,

Поет

В новом,

Пахнущем тесом и охрою

Клубе.

 

И когда молодежь

Собирается в круг,

Средь смолистого зала

Смеясь и танцуя,

Он их кружит,

Он с ними хохочет...

И вдруг

Грянет дикую, хриплую

Песнь фронтовую...

 

Встанут парни и девушки

Робкой толпой,

И вопит он, зайдясь,

Как тогда на привале,

Об измученной роте,

От вьюги слепой,

О друзьях,

Что шинелью его накрывали...

 

Испугается зал,

И никто не поймет,

Почему полыхнуло

Пожаром и мраком,

Почему он

О черных портянках поет,

Он, таким белоснежным

Сверкающий

Лаком?..

 

Музкоманда

Тем гимнастерки узковаты,

А этим слишком велики.

Стоят солдаты музкоманды,

Нестройные фронтовики.

 

Война в них мужество вселила,

Но только флейты в их руках.

И алюминиевая лира —

Как капля на воротниках.

 

Идут. И глухо стонет глина

Под грохот кружек жестяных.

Гармония и дисциплина —

Двоеначалие у них!

 

И на привале парень тронет

Ртом инструмент — и сразу ж тут

По дому полк в тоске застонет,

Офицера слезу смахнут.

 

Но кто же бросит комсоставу

Упрек из-за одной слезы,

Не запрещенной по уставу,—

Коль в неслужебные часы?..

 

Под артогнем, во рву, у края

Оркестр гремит, судьбой храним

Мир хаоса преображая

Искусством праведным своим.

 

В пилотках набок — неказисты:

Вот тот сутул, а тот в очках.

В шинелях латаных артисты,

Богема в мятых сапогах.

 

Восторг в их души жизнь вдохнула.

И как легко они парят!

Развод ли это караула.

Иль похороны. Иль парад.

 

Им важно все. Им все едино.

Ведь тонко чувствуют они:

Гармония и дисциплина

Друг другу в глубине сродни.

 

Достаточно фальшивой ноты,

Чтобы в казарме мыть полы!

Искусства ж вечные высоты

Недосягаемо белы.

 

Что там? Армейская палатка?

Иль врывшийся в суглинок дот?

Бог стройности и бог порядка

Вперед их за собой ведет.

 

Черт

Я думал, это отмерло.

Но вот взобрался на эстраду

Вдруг некто... Экое мурло!

Таких же судят за растрату!

 

И начал. Чувствую: влечет...

Как мы не поняли доселе?

Послушайте, ведь это ж черт!

Я чую ясно запах серы.

 

Бес пошлости! Всемирный дух!

Не ты ли в самом был начале?..

Ладонями стуча за двух,

Вот только что кричал не я ли?

 

То перелет. То недолет.

И раз!.. Средь взвизгов и средь гула

Не я кричал ли: «Вот дает!..» —

Сползая, хохоча, со стула?

 

Как ты парил сто тысяч лет

Один во мраке полунощи?

Уже я сполз почти. И вслед

Послал он что-то там, о теще.

 

Безвкусица

Пускай гремит безвкусица:

Певица и оркестр.

Пластиночка покружится

И быстро надоест.

 

Мир стонет от безвкусицы,

Мир без нее не тот.

Как будто суп без курицы

Иль без цуката торт;

 

И все искусство тонкое,

Что строго и умно,

Магнитофонной пленкою

Навек заглушено...

 

Я не гонюсь за темами,

Но я твержу одно...

Я брежу хризантемами,

Что отцвели давно.

 

Она звенит над улицей...

И вот, стесняясь слез,

Я плачу над безвкусицей,

Что мне экран поднес.

 

Куда от песен денешься?

И я вошел в игру...

 

Душа как красна-девица —

Подай ей мишуру!

 

Танцы

Какое странное занятье!..

Стоять вот этак, чуть бочком, —

В два пальчика берется платье...

И вдруг притопнуть каблучком.

 

И вот, стуча нога об ногу

И улыбаясь ни к селу,

Перемещаться понемногу

По направлению к углу.

 

Не потеряться б с кавалером!

Он чувствуется, как магнит.

Он рядом этим же манером

Ногами быстро семенит.

 

Лететь как бы спираль — витками.

Взопреть. О, пота остротца!

Упасть на стул. Махать руками

Вкруг темно-красного лица...

 

Чуднее этого занятья

Найти, ей-богу, мудрено!

Ведь точно сестры, точно братья

Мы все, кого кружит оно.

 

Кружить давайте ж, словно дети,

Хоть это будто мир старо,

И в «барыне», и в менуэте,

И в гопаке, и в болеро.

 

Давайте же лететь! Быть может,

Кто знает, ведь судьба слепа,

Вдруг смысл вселенной нам поможет

Понять какие-нибудь па.

 

Пусть вьются юбки, славно флаги,

И креп-сатин и креп-жоржет.

Пусть черные кружатся фраки

И нитка белая манжет.

 

Давайте щелкать каблучками,

Чтобы, хватаясь за сердца,

Вдруг сесть на стул, махать руками

Вкруг темно-красного лица.

 

Знать надо, чтобы это было.

А нет — так надо б то создать,

И чтоб нога бы ногу била.

И взвизгивать. И приседать.

 

Причины этому глубоки,

А следствия-то велики!

И надо, чтобы — руки в боки —

Дробь выбивали каблуки.

 

Знать, есть потребность в самом деле,

Чтоб в пальцах был подол зажат,

Чтоб кровь, свистя вращалась в теле,

Чтоб мчались волосы назад.

 

Творчество

Пещерный человек учился рисовать.

Не находя в изяществе резона,

Тяжелым камнем начал выбивать

Фигуру угловатого бизона.

 

Случайный шаг! Опасная стезя!..

Он кончил, и впервые с сотворенья

Из глаз звериных длинная слеза

Устало потекла — от умиленья.

 

И, страшной тайной творчества влеком,

Он чувствовал — назад уж нет возврата

Когда он первобытным кулаком

Стирал слезу светло и виновато.

 

Косматый, дикий, шкура за спиной,

Лицо разодрала ему гримаса!..

Он радости был полон неземной,

Что слаще меда и сытнее мяса.

 

Полотна

Я смотрю

на старые полотна:

натюрморт, баталия, портрет...

Что с моей душою соприродно,

ну а что, коль разобраться,

нет?

 

Мне всего пейзаж

вот этот ближе,

что легко набросан и пестро:

маленькая улочка в Париже,

черепицей крытое бистро.

 

И в тумане берега Бретани,

море между башен голубо,

грузные нормандские крестьяне

в шляпах из соломы

и в сабо...

 

На полотнах

загустело масло.

Как закат за парусами ал!..

Если б это в вечности погасло,

что с того?

То было, —

я видал!..

 

Подпись

Художник бы рычал свирепо —

была натура нелегка!..

 

Вино в цветном графине,

репа,

стакан высокий молока,

 

с большими грушами тарелка,

с вином алеющим бокал…

Беру! А это не подделка?! —

распоряжается нахал.

 

Оранжевая занавеска,

горох рассыпан по столу…

Мэтр подписал когда-то резко

свою фамилию

в углу…

 

Но для тщеславного кретина

важны ведь были не мазки.

Не то, что бьет в глаза картина,

а подпись старческой

руки.

 

* * *

Идет спектакль. Идет Мольер!

Идет? Несется во весь карьер!..

Невеста. Сводня. Жених. Отец.

Хвастун. Мыслитель. Чудак. Хитрец.

 

Здесь что минута — другой типаж!

Гризетка. Циник. Аббат. Апаш.

Старушка вяжет. Влетел нахал.

Поет гуляка, подняв бокал...

 

Идет спектакль!.. Идет Мольер!

Идет? Несется во весь карьер!..

 

Хоть почву в метр перепаши —

Как репки вырастут вновь типажи,

Кудряв — мечтатель. Бедняк — горбат.

Скупец. Ученый. Транжира. Фат.

 

Один в бостоне. Другой разут.

Спектакль мчится! Они идут...

 

Конец!.. Но снова! И в свой черед:

Злодей. Красавец. Святой. Урод.

 

Немое кино

Рты открывают важно, словно рыбы,

Герои фильма. Не идут, бегут.

Истерлась лента старая. Разрывы.

Включают свет на несколько минут.

 

Кино немое. Здесь победа жеста.

Неистовство трагического рта!

Как он кричит! Похищена невеста.

Фиакр. По грязи тянется фата...

 

Не надо слов. Как лента, стерто слово.

Меня трясет в безмолвье синема...

У сильных чувств — молчание основа.

Страданье немо. Музыка нема.

 

Иллюзия и хлеб

Меня и гнуло и ломало

Затем, чтоб в трудностях окреп...

Ведь человеку надо мало, —

Нужны: иллюзия и хлеб...

 

И занимал я место рано,

Когда души нет ни одной.

С неимоверного экрана

Мир раскрывался предо мной!

 

Центростремительная сила

По мановению руки

Меня тогда переносила

На дальние материки!..

 

За полминуты до отбоя,

В квадрате белом на дворе

Видал влюбленного ковбоя

С красавицей в одном седле...

 

...Потом на нарах поздним часом

Все это — вновь! — переживал

И, спрятанную под матрасом,

Горбушку черную жевал...

 

* * *

Мы стихли, покоренные картиной,

Нас увлекла запутанная нить...

Какой же всё же надо быть скотиной,

Чтоб за сеанс слезы не уронить?!

 

Бежит беглец. Леса за Акатуем.

Мать ждет. Сестра родная предала!..

Мы целым залом громко негодуем.

Мы за добро! Мы вместе — против зла!

 

О, как мы вдруг всем залом задрожали,

Когда на плот вскочил он, ведь вовек

В толпе вот этой в темном кинозале

Плохой не находился человек.

 

За кулисами съёмок

Там происходят съемки...

А здесь другой резон:

Сидит актер, — тесемки

Свисают от кальсон.

 

Там полыхают шпаги,

Там платья из парчи,

Там лошади, собаки,

Кирасы и плащи.

 

Там рыцарей раздоры...

За шахматами тут

Сидят, свистя, актеры,

Другие водку пьют...

 

И в этот мир забытый,

Где ящики и сор,

Небритый и разбитый

Нисходит режиссер.

 

«Эх, выпить, что ли, малость?!

На донышке оставь!..»

В мозгу переметалось —

Фантазия и явь.

 

И он теперь, по сути,

Стоит на рубеже:

Там все в доспехах люди,

Здесь люди в неглиже.

 

Там мысли все о боге...

А здесь: «Мусье, ваш ход!»

Как труден из эпохи

В эпоху переход.

 

Обыденность, быт, вещи:

 

Отчий дом

И сколько в жизни ни ворочай

Дорожной глины, вопреки

Всему ты в дом вернешься отчий

И в угол встанут сапоги...

 

И пусть — хоть лет под девяносто

Старик прошамкает: «Сынок!»

Но ты принес свое сыновство

И положил его у ног.

 

И радость новая как завязь...

Хоть ты от хижины отвык, —

Ты вырвавшийся от красавиц

И от стаканов круговых.

 

...Пусть в поле где-то ночь пустая.

Пусть крик и песня вдалеке.

Ты все забудешь, припадая

К покрытой венами руке.

 

Дом

Много разных стран на свете видел!..

С многими поэтами дружа,

привозил от них то плащ, то свитер

непременно из-за рубежа…

 

Но другая вдруг пора настала, —

сделалась иной душа моя

или просто намертво устала

от поездок в чуждые края…

 

Будь же проклят дом, —

но по-иному

дом я осознал,

и стар, и сед…

 

К родине моей несчастной,

к дому

намертво

прибит я,

домосед…

 

Очаг

«Упорный жар простого очага», —

Сказал, и в ту же самую минуту

Насмешливое слышится: «Ага.

Что, потянуло все-таки к уюту!»

 

Мне беспредельность мира дорога.

Пылай, метель! Пусть дует отовсюду!

Но мне мила и эта кочерга,

Что угольков помешивает груду.

 

Я, как свеча, в открытом поле чах

При стуже небывалого каленья.

Так пусть стреляют высоко поленья!..

Творит священнодействие очаг.

 

И Диккенса раскрытый настежь том,

Как библия, свидетельствует в том.

 

Летим

Звериное тепло домашнего уюта...

А комната — как будто бы каюта.

 

И кажется, качается диван.

Жизнь за окном — Великий океан!..

 

А комната? Ее несет куда-то!

На стенке календарь. Какая нынче дата?

 

А комната? Среди скитаний — стан.

По звездам держим путь. Вверх подыми секстан!..

 

Свисают простыни! Нестойкий привкус чада.

И ползает дитя. Бьет погремушкой. Чадо!

 

За стенкой холода. Но ход необратим —

И потому вперед куда-то мы летим.

 

Дитя бубнит во сне. И пар от молока...

Проносятся в окне со свистом облака!

 

Минута

Это ясно, что глядеть не надо

с улицы в окно: что там в дому?

Станет от назойливого взгляда

вдруг не по себе кое-кому...

 

Ссорятся ль супруги?

Плачут дети ль?

Муж, осев, смертельно занемог?..

Невзначай окажешься свидетель

вдруг такого, что и не дай бог!

 

В чрево приарбатского уюта

вломишься случайно напролом.

...Или вдруг счастливая минута:

вся семья пирует за столом!

 

Окна

Как-то в детстве,

Идя по кручам,

Вдалеке, над зацветшим прудом,

Я увидел в лесу дремучем

С золотыми стеклами дом.

 

Я дошел...

На холме покатом

Понял я средь лесной тишины:

Просто-напросто были закатом

Окна в доме освещены.

 

На слом

Ломают дом на Малой Бронной.

«Прошла здесь жизнь, ребята, вся!..»

Мотор рычит на пятитонной

машине, щебень увозя.

 

И сквозь пролом глубокий видно:

сползли обои со стены.

И недра жутко и бесстыдно

всем напоказ, обнажены.

 

От жизни, что уже разбита,

остался жалкий реквизит.

И затхлостью земного быта

из этой трещины разит.

 

Валяется пустая книга

обложки на которой нет.

И даже гипсовая Ника —

как символ жизненных побед!

 

Лежат ненужные бутылки,

наверное, ещё с войны.

И кукла. И её опилки

вокруг неё растрясены...

 

Стоит мой друг таким убитым

пред домом, отданным на слом.

Вот так мы расстаёмся с бытом

и человеческим теплом.

 

И явным ставшее для света,

открывшееся напоказ,

укрыть хотел бы он всё это

от страшных посторонних глаз.

 

* * *

Обыденность, ведь ты была всегда

врагом моим. От самого начала,

мне помнится, глубокая вражда

все больше между нами назревала.

 

Обыденность, ты победишь, тупая, —

забуду все, хватаясь за края,

вдруг засыпая, точно утопая

и ртом хватая чад небытия.

 

Обыденность, зловеще это слово!

Дремучее. Не вытащить ноги,

Обычен суп. Обычен запах крова.

Обычна смерть. Обычны сквозняки.

 

Обычное, твой могучи сети!

Их не порвать. Тебя не победить!

Тот счастлив только, кто на этом свете

умел летать, но не умел ходить.

 

Обыденная жизнь

Итак, кастрюли и корыта,

ну да, мила иль не мила,

обыденная жизнь открыта

в момент наития была.

 

К чему там мелкие придирки,

о той писалось мне, о той,

что, схвачена во время стирки,

вдруг поразила красотой.

 

Не мне ли снизошла скупая

картина, та, где моет пол,

где, плачущих детей купая,

она поддернула подол.

 

Ни капля супа не забыта,

ни даже капелька чернил, —

счастливые приметы быта.

не ангел ли вдруг осенил?

 

И если жизнь окинем нашу,

что нам была дана одна,

то я обыденности чашу

допил, поморщившись, до дна.

 

* * *

Мир до краёв

наполнен мелочами...

Я часто вспоминаю об орле, —

как он велик,

что зоркими очами

любую мелочь видит

на земле!..

Да, на земле важна деталь любая!..

И всё-таки велик,

быть может, тот,

кто, мелочи с досадой разгребая,

вперёд к чему-то главному

идёт?

И он дойдёт,

стремясь вперёд и выше

к той грандиозной цели

и благой,

когда не подорвётся,

наступивши

на мелочь,

что случится под ногой.

 

* * *

Я славлю обычное. Нету на свете милей

Печёной картошки, добытой из груды углей.

 

Как сладко обычное! То, что вот тут. И что там.

Хоть те же картошины, что мы подносим ко ртам.

 

Подуть на картошину. Солью покапать. И есть.

Мне мило обычное. Тем, что не где-то. А есть.

 

Вещи

Я глубоко уверен в том, что вещи

Красноречивей всяческих речей...

Вот колокол. Он собирал на вече

Лудильщиков, кожевников, ткачей.

 

Вот горн. Им якобинцы возвестили,

Что кончилась на свете эра зла.

Вот кочерга, которой в Освенциме

Помешивалась белая зола.

 

Зеркала

Один идет, чтоб пасть в дыму сраженья,

А этот — ни двора и ни кола...

Но есть она, потребность отраженья,

И требует, чтоб были зеркала.

 

Чтоб на стене они под стать обоям

Мерцали в рамках на старинный вкус,

Чтоб можно было лихо перед боем

Накручивать кудрявящийся ус.

 

Иль, насбиравши в торбу за день корок

И перестав тянуть гнусаво нудь,

Сесть тихо, вынуть зеркальца осколок

И наконец-то на себя взглянуть:

 

«Да, весь в пыли, но близко до ночлега.

Морщинки что-то возле глаз, — устал...»

Чтоб лик нерукотворный человека

В ладони вдруг негаданно предстал...

 

...Лишь посмотри — и как на фото снято!

И трещинку потрогав на губе,

Сказать: «Эх ты!» Наверно, это надо...

И улыбнуться самому себе.

 

Граммофон

Граммофон отошедшей эпохи,

я весь вечер сегодня с тобой.

Мне милы твои хрипы и вздохи,

инструмент с допотопной трубой.

 

Средь содомов двадцатого века,

что циничен, могуч и умен,

слышу: голос святой человека

из минувших доходит времен.

 

Не о прихотях потного тела,

но, сипя, и треща, и шурша,

хочет он, чтобы вечно летела

к бескорыстному небу душа.

 

Он скрипит, шепелявя сердито,

запинаясь и екая зло...

В мире что-то такое забыто,

что-то так безнадежно ушло!

 

За стаканом постылого чая

средь пустыни сижу Мировой,

ручку слабую туго вращая,

в лад качая ему головой.

 

Обои

Забудем ли обои,

что ведь не без труда

придирчиво с тобою

мы выбрали тогда?..

 

Теперь такие редки —

не модные чуток:

внутри лиловой клетки

голубенький цветок!

 

Каморка как каюта,

и вот приятно мне

от милого уюта,

от клеток на стене.

 

...К чему теперь вопросы?

Сморкаешься в платок,

и видится сквозь слезы

тот голубой цветок.

 

Казенное одеяло

Со сновиденьями борясь,

Кто злым и исхудалым

Не накрывался хоть бы раз

Казенным одеялом?

 

Оно щеку до крови трет,

Оно во сне влезает в рот...

 

На нем бельмо от киселя

И жиденькой кашицы...

...Казармы и госпиталя,

Бараки и больницы!

 

Линялое, давным-давно

До ниток вытерто оно.

 

Как плачется подчас иным

По дому бедным малым

Под тем жестоким шерстяным

Казенным одеялом.

 

Бытовщина

Смачная поперла бытовщина,

Словно омут начала кружить.

Человек на свете — молодчина!

Что бы ни случилось — хочет жить!

 

И предсмертной рвотою марая

Простыню иль, вдаренный в висок,

Ртом он ловит воздух, умирая, —

Хочет заглотнуть еще разок!

 

Зубы втиснуть в яблочную мякоть.

Слыша скрипку в жалостном ключе,

Хочет доверительно поплакать,

Захмелев, у друга на плече.

 

Хочет страстно видеть, как обертки

В теплый полдень сходят с эскимо,

Так же как с медлительной красотки

Падает наряд перед трюмо.

 

Хочет, чтобы на месткоме снова,

Вставши фертом, выкатив белки,

На вопрос: «Не снять ли нам Петрова?» —

Тонко крикнуть: «Руки коротки!..»

 

Хочет он какой-нибудь утехи,

Коль понижен иль переведен.

Хочет он, идя домой, в аптеке

Не спеша купить пирамидон.

 

Хочет жизни. Все равно — сидячей

Или не сидячей. Да, любой!

Хочет, чтобы день кончался дачей,

Вдалеке полоской голубой.

 

Чтоб в жене вдруг завязалась завязь

Чтоб гулял бы голубь по трубе.

Чтобы взял его сынишка за нос

И, пребольно, потянул к себе...

 

Что еще? Еще, пожалуй, надо

На карачки во дворе присесть,

Пальцем тыкать: теплые щенята!

Мастью в суку. Рыжевата шерсть!

 

Да однажды тяпнуть из бутыли

И, споткнувшись, прямо в сад упасть.

Дай ему, бродяге и чудиле,

На земле покуролесить всласть!..

 

Но всего сильней ему охота

Прежде этих всяких там вещей,

Как бойцу, что прибыл из похода:

Ломоть хлеба да тарелку щей.

 

Да чтоб мать звала его Васютка —

Ничего, что хмур и бородат.

...Никакие доводы рассудка

В том его не переубедят.

 

Мещанин

«Мещанин», —

произносим мы часто,

ожидая ухмылки в ответ,

между тем как святое мещанство

наполняет собой

этот свет.

Но что значит то слово

по сути?

 

Почему им привыкли бранить?

Это ж просто лишь

честные люди

без потребности мир

изменить.

Он живет в мире том,

где кроваво,

там, где небо багрово на цвет!..

…Презирать его может лишь,

право, в мире этом

лишь только — поэт.

 

Мода

Законы моды прихотливы,

Она скисает, словно крем, —

Ее приливы и отливы

Не управляемы никем.

 

Мы все немного служим моде.

Мы ищем броские носки.

Ботинки, вы, конечно, жмете,

Но вы пленительно узки!

 

Костюм надел. Ура! Обнова.

Пиджак по моде. Но прошла

Пора. Полгода. Глядь, и снова

Уже короткая пола.

 

Девчонка лаком ногти мажет,

Спешит в кино. И у дверей

Еще руками долго машет,

Чтоб модный лак застыл скорей.

 

...Успеть бы! Боже, пропустили!

Как будто заняты игрой,

Спешат сменить прически, стили,

Манеры, навыки, покрой.

 

А есть и так: сидит на старом.

Кремень. Не сдастся: не из тех!

И тридцать лет фиксатуаром

Усы закручивает вверх.

 

Я помню день. В костях ломота,

Сижу под снегом. Онемел.

Была тогда на ватник мода.

Но ватника я не имел.

 

Текло из глаз. В бреду дремотном

Решил: согреюсь — и утру.

Пустым мешком, совсем не модным,

Я обмотался на ветру.

 

...Серьезен я! Проходят годы.

Я трудно щурюсь: надо мне

Под этой мелкой рябью моды

Увидеть нечто в глубине.

 

Фантасмагория одежды

 

1

Кто не был мудрым прежде,

Тот сразу все поймет,

Ведь мира смысл в одежде, —

Идем на праздник мод!

 

Скорей сюда!

Потешьте

Себя, детей, жену!..

На фестиваль к одежде

Я тоже загляну.

 

Одежды разных наций.

Любой фасон и сорт.

От тонких комбинаций

До перетертых шорт.

 

Какой косматый свитер!

Размером для горилл.

Надел.

Пошел.

Увидел.

И ясно — победил.

 

Что за ботфорты эти?

Тут нужен исполин!..

Глядят в испуге дети

На бабкин кринолин.

 

А вот уже и «мини»,

Они едва-едва...

Шлафрок,

чтобы в камине

Помешивать дрова.

 

На самом крае света

Продумано умно

Размашистое это

Смешное кимоно.

 

А вот цветные юбки!

Идет,

все трын-трава!

Показывают зубки

С-под низа кружева…

 

Различная одежда!

Судьба сюда свела

Гостей из Будапешта,

Калькутты и Орла.

 

2

На тысячу вопросов

Ответ получишь здесь.

Эй, Диоген-философ,

На свет из бочки лезь!

 

Надень штаны на чресла,

Чтоб плоть твоя, тоща,

Нахально так не лезла

Из черных дыр плаща…

 

Начисть штиблеты ваксой

До блеска.

А теперь

На череп свой шишкастый

Вот тот цилиндр примерь.

 

Но галстук надо туже

Затягивать. Смотри,

Философ, что снаружи

Не то же ль, что внутри?

 

Не презирай одежды,

Она тебе не враг...

Эй ты, философ!

Где ж ты?

Вот он, отличный фрак…

 

3

На мир лишь только глянем

Как нас он удивил:

Он с переодеваньем

Какой-то водевиль.

 

А ведь король-то голый!

О смена королей!

Из всех фантасмагорий

Мир этот всех пестрей.

 

Ведь людям мало кожи,

Ведь кожа так нежна!

Одежда людям тоже

Не менее нужна.

 

Нельзя же без трусов ведь —

На этом мир стоит.

Она нужна,

как совесть,

Как скромность и как стыд.

 

Одежда — наша слабость.

А смысл-то в ней велик!

Ведь только Homo Sapiens

Мы без штанов своих.

 

Попробуй, право, в бане

Определи на вид,

Кто за водою в кране

Там нагишом стоит.

 

Ведь в голом мало толка.

На мой, конечно, взгляд:

Раздетый — это только

Так, полуфабрикат.

 

Да, таковы законы, —

Мы все играем роль:

Король, что без короны,

Какой же он король?

 

Вот старец с банным тазом,

Покатость узких плеч —

А что его бы разом

Да в горностай облечь?

 

А этот горемыка

Уже усох почти, —

Его бы на полмига

Да в мантию судьи!

 

4

Мундира только ради,

Хоть шею и натер,

Форсисто на параде

Блистает гренадер.

 

Но если ты опален,

Одет ты абы как...

В селе гуляет парень,

Рубаха в петухах!

 

Что он без кофты желтой?

Хоть пусть он и басист,

С надувшейся аортой

Задорный футурист…

 

Средь грязи, как собаке,

Смерть принять не с руки, —

И чистые рубахи

Готовят старики.

 

Нужна для танцев, обувь.

Пойти вприсядку вдруг.

Встать, избочась, угробив

На сапоге каблук.

 

Не зря в мазурках пылких

Стучат в натертый пол

И туфельки на шпильках,

И плотный микропор.

 

Горят, горят румянцы,

Стоит повсюду гром...

Но а какие ж танцы,

Когда ты босиком?

 

И в предвкушенье схватки,

Решая бранный спор,

Ведь ты же не на пятки

Наденешь пару шпор?

 

5

Задумаюсь, и сразу

Мне вдруг придет на ум

Китай, что по приказу

Одет в один костюм.

 

К тому распоряженье

Высокое дано,

Чтоб было выраженье

Лица у всех одно.

 

Ну что, не ясно разве

Тебе, что в мире сем

Уж раз однообразье,

То уж оно во всем?

 

6

Нет, не был я любитель

Фасонить — не пижон!

Носил линялый китель,

Помятый, без погон.

 

Но сдержанного тона

Отрезик все ж припас!

И тройку из бостона

Пошил я как-то раз.

 

Я рад был по-щенячьи.

И с этого-то дня

Вдруг девушки иначе

Взглянули на меня…

 

С наивностью упрямой

Я думал, боль глуша:

«Но я ведь тот же самый! —

Позвольте!

А душа?»

 

Не всеми воспринялась

Та мысль, что дело в том:

Костюм — это реальность,

А что душа?

Фантом!

 

Восторгов тех телячьих

Бьет гейзер через край.

Пощупать матерьяльчик,

Лишь только в руки дай!

 

Одежда вся наружу.

А что под нею?

Мрак?

О если бы за душу

Ценить умели так!

 

На зуб, на вкус, на ноготь,

Да поглядеть на свет...

Чего нельзя потрогать,

Того как бы и нет!

 

И в этом положенье

Себя той мыслью тешь,

Что этот мир смешенье —

Одежд, одежд, одежд…

 

А если до предела

Идти по стежке сей:

Чем не одежда — тело

Из мяса и костей?

 

Никто не смог покрова

Здесь в мире обороть.

Да что? И даже слово —

Одежда мысли — плоть.

 

7

В мороз не сдержишь дрожи

Без куртки и порток!..

Но ведь одежда тоже

И фиговый листок!

 

И все-таки, поди ж ты,

Есть у одежд враги:

Надменные нудисты,

Что наглы и наги.

 

Сочтя по меньшей мере

Одетых за невежд,

Они поднять посмели

Против одежд мятеж.

 

В одежде разуверясь,

Живут средь наших дней.

Нудическая ересь,

Всех ересей страшней.

 

Придумали житуху —

Гуляют без трусов!

На что подняли руку?!

Как звери средь лесов!

 

Бредет толпа нагая,

Зачем бредет?

Бог весть...

У голого какая

Там совесть или честь?!

 

8

Так что ж нам в той одежде?

Подумаешь, тряпье!

Но ведь нельзя, хоть режьте,

На свете без нее.

 

И вне утилитарных

Соображений стыд

Немало смыслов тайных

Внутри себя хранит.

 

Быть связанным, замечу,

Ему века, — ей-ей!

С познанием и смертью,

С трагедией людей.

 

Средь рая встало Древо

Познания, и там

Нагая бродит Ева

И с ней нагой Адам.

 

Но вот настали сроки:

Вкус яблока во рту,

И люди словно боги! —

Прочь сразу ж наготу.

 

И не было бы боли,

Когда б не их вина,

Ведь со свободой воли

И смерть сопряжена.

 

То ль рады, то ль не рады,

Побрел Адам с женой...

Так где ж они, наряды?

Тут и пришел портной…

 

Тут начались сраженья!

Согнулся имярек —

Дрожит от напряженья

Портновский интеллект!

 

Вот тот фасон затаскан!

Тот шов немного кос.

Тут вырастает лацкан

В трагический вопрос!

 

Фестоны?

Неуклюжи!

Кружится голова:

Дать на подоле рюши?

Надставить рукава?

 

Не жмет?

Ногой подрыгай!

Не давит воротник?

 

...Бледнеет все пред дикой

Фантазией портных!

 

Да им бояться бед ли?

Видали, как, поя,

Обметывает петли

Веселая швея.

 

(С интимностью бретелек

Недаром связан пол,

Ведь эрос белошвеек

В историю вошел!)

 

Чтоб фалды не отвисли.

Не морщилась пола.

Портновской дерзкой мысли

Безмерная хвала!

 

И вдруг нашел, потея, —

Ладони у висков...

Безумная идея

Двубортных пиджаков!

 

Что?

Не теснит движенья?

Нет, но покрой не нов!..

...Есть новые теченья

Из области штанов.

 

То широки, то узки...

Подчас бросает в дрожь:

То кофточки, то блузки,

То дудочки, то клеш.

 

Так до скончанья света,

Как белка в колесе:

— Уже не носят это!

— Такое носят все!

 

Тебя резнет, как бритвой...

Гляди, испустишь дух

Меж Сциллой и Харибдой,

Меж этих воплей двух.

 

В толпе мы не погрязли.

Иди своей тропой!

Страшнее нет боязни

Быть смешанным с толпой.

 

Нет, дескать, я имею

Свой угол, свой отсек...

Но ведь еще страшнее,

Коль вдруг отстал от всех!

 

И вот, чтоб удивились

Все, обомлев, вокруг,

Безумно смелый вырез

Портной предъявит вдруг.

 

А то вдруг, ликом светел,

Сойдет он к нам, сынам,

И дерзко вместо петель

Крючки предложит нам.

 

Так надо, чтоб имелось

В характере его

И полководца смелость,

Размах и озорство.

 

Трудись, пока не спятил

С портняжеских затей!..

Портной, он как ваятель,—

Он создает людей.

 

Уставший от поклонов,

И сам сморчок на вид,

Он лепит Аполлонов,

Ваяет Афродит.

 

И меж его ладоней

Мы все как пластилин.

Вот он, творец гармоний,

Пропорций властелин!

 

О, сколько тут усилий!

Никто не скажет:

Стоп!

Мир —

перемена стилей,

Одежд калейдоскоп.

 

У каждого свой почерк...

Взгляни хотя б мельком,

Как по ночам закройщик

Работает мелком.

 

С величием героя

Обдумывает он

Стратегию покроя,

Подкладку и фасон.

 

И снова все и снова

Его ведет рука.

Кармана накладного

Проблема глубока!

 

Подобием зарницы

Сверкнет в мозгу:

Ага!

Гипотеза петлицы,

Идея обшлага.

 

И враз ты покрасивел,

Стал личностью вполне...

Одежда только символ

Того, что в глубине.

 

...Идея однодумов,

Что трудятся в тиши!..

История костюмов —

История души.

 

О природе:

 

Синева

...И тогда вдруг настала такая тоска

и такое настало тут положенье,

что в груди у меня, чуть пониже соска,

я почувствовал вдруг нестерпимое жженье.

 

Но есть способ осилить, однако, тоску...

И пошёл я туда, там, где даль ветровая,

от пустячной ромашки по лепестку

в невесёлой задумчивости отрывая.

 

И природа, от облачных клубов бела,

мне простые объятья свои растворила

и тоску мою, что не отсюда была,

в немудрёной своей синеве растворила.

 

Небо

Что может быть на свете проще,

Чем небо? Синь его чиста

В просветах облетевшей рощи,

В пролетах старого моста.

 

Его безмерные высоты

Пригодны разве для орлов!

В него смотрели звездочеты,

И шапки падали с голов.

 

Мучительны его загадки, —

Века решать их суждено,

Хотя под водостоком в кадке

Лежит до вечера оно —

 

То самое, что нет бездонней,

Что изучаемо людьми.

А ну-ка ковшиком ладоней

Его попробуй-ка возьми!

 

Потеря неба! В самом деле,

Она страшней других утрат.

Как жадно узник в цитадели

Ждет утром голубой квадрат!

 

Как чают неба в амбразуре!

Из дыма танк рванет, и вот

Полоска узкая лазури

Как будто бритва полоснет.

 

Я знаю: нет дороже вещи,

Чем небо! Синь его кротка,

Но молнии его зловещи,

Как трещины вдоль потолка.

 

И кажется, что скоро, скоро

Оно вдруг рухнет, но пробел

Прорезался за кромкой бора,

И вот уж край заголубел.

 

Пускают в небо шарик дети.

В нем самолет теряет след.

...В отличье от всего на свете,

Ему конца и вправду нет.

 

* * *

Это странное чувство

свободы

я любил, городское дитя,

с понедельника и до субботы

над учебником скучным

корпя...

Но когда, заплывая в туманы,

древний парк свежей зеленью пах,

я входил в него,

руки в карманы,

в школьной куртке своей

нараспах.

Я смотрел,

как медлительно с лозы

капля падала

в мир повилик...

И свободы туманные слёзы

на глазах появлялись

моих.

Крон могучих пустые турбины

всё вращали листву

в вышине.

И природы бесцельной

глубины

открывали объятия мне.

Лёжа, видел я

птиц перелёты

и бессмысленный ход

мураша...

 

И к душе бесполезной

природы

вдруг моя прикасалась

душа.

 

* * *

Я мало отдаю внимания природе...

Ведь только заглядись — и был таков!

 

Что скажешь в миг паденья о пилоте?

Он круглых не оценит облаков!

Что вспомнит он, вернувшийся на базу,

Когда бензин машина дососет?..

 

Спасенному от смерти водолазу

Не до подводных радужных красот!

 

Хрипит солдат, из лужи муть глотая,

Макая в воду камень сухаря.

Что в том ему, что где-то золотая

Над ним стоит, никчемная, заря?!

 

А колокольчик все звенит поддужный.

Сидит поэт, — все степь пред ним вдали!..

 

...Природу зло и честно равнодушной

Еще в минувшем веке нарекли.

 

Природа

Природа.

И я не избег ее козней,

И я любил, идя вдоль межи,

Гробовые молчания осени поздней,

Весны безудержные кутежи.

Что может ее быть щедрей и краше?..

Я равно ценю, различья познав,

И виктории-регии белые чаши,

И вас, незабудки, дети канав!

 

Природа!

Я рвал ее путы и скрепы,

Я к солнцу руки тянул из норы...

Водопады и тигры ее — свирепы,

Травы и овцы ее — добры.

Я с детства пред нею благоговею...

Она была чахленьким деревцом,

За мусорной свалкой я встретился с нею.

В колодце двора, к лицу лицом.

 

Позже я плыл на плотах по Каме...

На тысячи верст безлюдье храня,

Лесами и царствующими облаками

Она окружала в те дни меня.

Я помню юг. За пологим мысом

Дрожала пена — морей молоко.

В небе, разрубленная кипарисом,

Луна, поднявшаяся высоко...

 

Природа.

Она стучит родниками.

Тронь дно — и заноет кисть руки.

Под молчаливыми ледниками

Она погребает материки.

О ней не случайно сказано было:

Гони ее в дверь — влезет в окно.

Весною асфальт не она ли пробила

Травинкой, высосавшей зерно?

 

Всё живущее на два пола

Она разделила. Не спорить же с ней!

И нету резче, быть может, раскола,

Идущего от изначала дней.

Непреступаемая граница!

Как двум полюсам, как двум врагам,

Сливаясь вечно, все же не слиться

Этим двум берегам.

И вот содрогается мир от пенья.

Выпаливая радость, страсть и тоску,

Разряженный в самые лучшие перья,

Токует тетерев на суку.

 

Я летел на ЛИ-2. С высоты полета

Видел сквозь облачный рваный дым:

Ничтожным пятном расплывалась природа —

Зеленое, смешанное с голубым.

Но как бы ни были мы высоко,

Мы вздрогнем, лишь только она позовет, —

В самих нас броженье жаркого сока,

В нас жажда жизни ее живет.

 

Ждет меня — верю сильней год от году —

Совсем не смерть, а конец иной:

Я, как в воду, войду в природу,

И она сомкнется надо мной.

 

* * *

Как всё же странны многие собратья!..

По будням, да и в выходные дни,

сутулясь, как под тяжестью проклятья,

сидят за лампой в комнате они…

 

Но ничего ведь нет на свете проще:

рабочею рукой развеять муть!

И посреди затрепетавшей рощи

вдруг полной грудью медленно вздохнуть!

 

И посреди июльского покоя

вступить в заколосившуюся рожь…

И ласточка вдруг сообщит такое,

чего вовек за лампой не найдёшь…

 

* * *

Под высокие своды июля,

в глубину убегающих нив,

вот вступаю я,

плечи сутуля,

трудно голову долу склонив.

 

Я пойду по недвижному зною

в этот мир, что призывно высок.

Будет долго качаться за мною

мной задетый в пути колосок.

 

Сяду я у пречистого брода,

забывая навеки вчера...

И меня пожалеет природа,

потому что проста и добра.

 

Осень

Из пиджачишки

нос высовывая,

дрожит прохожий на ходу…

Температура минусовая

и даже лужицы во льду.

 

И как уже ведется исстари,

висит над улицею муть…

Девчонка-дикторша

в транзисторе

боится, как бы

не чихнуть…

 

Бродяге псу какой-то помеси

уже на свете счастья нет…

Лишь космонавт,

в бездонной пропасти,

вдали

от этих всех

сует…

 

Осень

Осенний настает сезон,

дождь моросит часами.

И я высоко вознесен,

как бриг под парусами.

 

Течет вода с пустых высот,

и звук паденья скуден.

Меня же между тем несет

поверх стучащих буден.

 

Хотя бы солнца слабый блик

или отрывок сини!..

Я проношусь над всем, как бриг,

как бы мираж в пустыне.

 

Листопад

Я знаю: от житейских козней

всяк наконец-то устает...

И я порой осенней поздней

слежу гусиный перелет.

 

Я думаю: «Насколько мелки

все счеты!..» И, как бы распят,

я, развалившись на скамейке,

переживаю листопад.

 

Я говорю: «Я жил, витая...»

Но вот уж несколько недель

все, что есть в прошлом, заметая,

летит лоскутная метель.

 

Осень

У осени надежная основа.

Мне не сдержать круженья головы

От духа кисловатого, квасного,

Идущего от вянущей листвы.

 

Нет осени задумчивей и строже!

Она умна, печальна и проста,

Хотя ее безумные одежи

Нелепы и пестры, как у шута.

 

Я, горожанин, осени не вижу:

Все суетишься, — все дела, дела!

Стук кровельщика, что латает крышу,

Вдруг возвестит — она уже пришла!

 

Но где ж она?

Вокруг толпятся зданья.

И как-то раз в потемках поутру

Ударит дождь, по стеклам барабаня,

Как сотни барабанов на смотру.

 

И ветер, как горнист, напев затянет.

Проснувшись, долго смотришь в темноту.

Соседка в кухне за стеною станет,

Ломая спички, разжигать плиту.

 

Она гремит кастрюлями, зевая.

Соль ищет, чертыхаясь с полчаса...

А на подножке дальнего трамвая

Уж я въезжаю в ближние леса.

 

Они стоят.

Невидимые крепи

Сдержали их за городской чертой.

В узорном византийском благолепье,

Как терем, поражая пестротой.

 

Передо мной лимонный, и медовый,

И клюквенный пожар. Как будто сон.

Сторожка. Пень.

Калиткою садовой

Огромный ворох листьев отгребен.

 

Во вретище смиренная осинка

Трепещет одиноко в стороне...

И охра листьев, и просветов синька,

И тишина приятны были мне.

 

Стою перед чащобой, как у входа:

— Послушаем, что говорит природа?

 

* * *

Пустых небес непостоянство —

но все же птиц летит косяк!

То просто тьма, то просто ясно,

то поглядишь: ни так ни сяк...

 

Погода словно из протеста

не хочет подтверждать прогноз.

И утром, выйдя из подъезда,

с тревогой поднимаешь нос.

 

Неразбериху чую ту же.

Кто я: старик?.. Кто я: юнец?..

Но с первым появленьем стужи

неясности придет конец.

 

Дерево

Поклоненье деревьям — старинный обряд.

Вот они поднялись. Сколько мощи и лени

В их простертых ветвях... Я сейчас был бы рад

Перед ними, победными, встать на колени.

 

Переметь — бог мордвы! Разделяю вполне

Трепет древних. Мне дерево символом стало!

Я хотел бы, чтоб всё и вокруг и во мне

Постепенно, как дерево, вырастало.

 

Поражает и ныне закон естества,

Что таится и в дубе, и в грабе, и в вязе:

От корней навсегда удалилась листва,

Но ничуть не слабее их скрытые связи.

 

Дуб

Хороша листвы шуршащей шуба,

тень под нею — странника приют…

А из-под земли по жилкам дуба

кверху соки жизненные бьют!

 

Молодые бьют под небо соки,

вверх, туда, где шелестит листва!..

Оттого могучи и высоки

в этой древней роще дерева…

 

Как шумит он в полдень, мило-любо!

Хорошо лежать в его тени!..

Тайна вызревающего дуба

только тайне мировой сродни…

 

А вокруг кипит лесная молодь,

тоненьких дубков весёлый спор…

А в густой траве лежащий жёлудь

заключил в себе грядущий бор…

 

Птицы

Что означает это пенье птичье?

Гремит, звенит, поет ночная мгла.

То песнь, наверно, звездному величью?

То космосу бескрайнему хвала?

 

А может, то совсем не песнь, а просто

Так, разговор про разные дела —

Что скоро утро, что, мол, нынче росно,

Что вот, мол, дескать, червяка нашла...

 

Птицы

Болтать умеют птицы

по-своему.

Пойми!

Так, значит,

нет границы

меж ними и людьми?

 

И жаворонок в дали

идет, идет,

звуча,

туда по вертикали,

как бы в лапте «свеча»,

и в небо без опаски, —

увы, но знаю слов! —

голосовые связки

ударят соловьев.

 

Во тьме звучащей чащи

ночной клубится чад,

и, мыслящи и зрящи,

там филины кричат,

и быль и небылицы

болтать привычно им...

Но ведь и мы, как птицы!

И мы летать хотим!

 

Нас всех, —

ну кроме, может,

каких-нибудь тупиц, —

тоска по небу гложет

еще острей,

чем птиц.

 

И нам не знать границы,

и в небесах парим,

и меж собой, как птицы,

о вечном говорим!..

 

Пёс

Какие, право ж, чудеса

есть в простоте самой!..

Купили у знакомых пса

и привели домой.

 

Был у него приплюснут нос.

Лишь годик был ему.

Бульдогом звался этот пёс!..

И стал он жить в дому.

 

Ему хозяин имя дал…

Волнуясь, в уголке

хозяина он поджидал

уже с утра, в тоске.

 

Он неожиданно рычал,

услышав спор в дому…

Никто его не обучал!

Откуда? Почему?

 

И совесть он имел и честь,

хоть мало видел свет…

Что ж, видимо, в природе есть

какой-то там секрет!

 

А на чужих кидался он,

но был детишкам рад…

Ну что ж — таинственный закон,

как часто говорят.

 

Рычал он с пеною у рта,

когда он был браним…

И эта тайна неспроста,

как кажется иным!

 

Как страж сидел он у дверей,

решителен и лют…

Природа всё же нас мудрей,

что же поделать тут:

 

что ж, тот таинственный вопрос

надо решать с азов!..

А был он просто пёс как пёс,

как много разных псов.

 

Цитаты Евгения Винокурова о поэзии и поэтах:

 

* * *

Когда поэзия есть, она может некоторыми не замечаться. Но когда ее нет — люди задыхаются.

 

* * *

Поэт от поэта отличается своим миром. Оцениваются поэты не по той или иной строке, а по глубине и своеобразию их миров. Открыть первую страницу книги истинного поэта — это открыть дверь в его мир, в мир объёмный, в мир трёх измерений, такой же, как наш действительный мир.

 

* * *

Потребность поэзии у человека неистощима. Если нет истинной, изобретаются суррогаты, эрзацы. Человеку страшно остаться без поэзии! Поэзия скрепляет отношения мужчины и женщины, — устраните её, и всё рассыплется.

Не всякие стихи — поэзия, но настоящий поэт организует мир чувств человека. Поэзия есть во всём: она в жизни, как искра в кремне, — её только надо уметь высечь.

 

* * *

Поэзия фиксирует внутренне движение поэта; она сейсмографически точно улавливает колебания души поэта, она — кардиограмма.

Поэт, открывая себя, как человека, показывает нам внутренний мир людей.

Поэт подслушивает шорохи и превращает их в громы.

Поэт живёт во времени; он конденсирует в себе время.

 

* * *

Когда меня спрашивают, над чем я работаю, мне хочется сказать: «Над развитием в себе ощущения прошедшей войны, участником которой я был»; или, к примеру: «Над развитием в себе ощущения краткости жизни» и так далее. Главное — чтобы развилось ощущение, а перенести его на бумагу, зафиксировать, уловить — дело второе.

 

* * *

Я за открытие, за лирическую дерзость, за безумный риск каждого нового шага. Но в поэзии необходим не только тяжкий могучий молот нового, но и устойчивая, крепкая, сопротивляющаяся наковальня старого. Ведь традиция — это то немногое из прошлого, что осталось для нас живым. И только то, что живо сейчас, то и станет традицией, то есть будет живым и для наших потомков.

Поэзия — это искусство, в котором человек отдаёт последнее, что у него осталось, — самого себя. Поэзия не может быть без личности, без углубления в себя. Ведь лишь обладание «я» ведёт к познанию «ты». Но есть поэты, которые, как Нарциссы, смотрятся в свою чернильницу. Не они ли желают желание понять свой век старомодной причудой?

 

* * *

Классики советской поэзии дали направление, по которому надо идти; они учат глубокой серьёзности, ответственности. Общественные, гражданские, философские вопросы были вопросами поэзии русской всегда. Нравственное, общественное начало всегда пребывало в стихах.

 

* * *

Есть два типа поэтов. Один ищет, где бы из чужого ведра зачерпнуть воды. Другой — где бы выкопать свой колодец. Надолго зачерпнутой воды не хватит. Колодец же будет питать до конца. Учиться чужим метафорам нет смысла, — надо прорыть свой источник.

 

* * *

Поэт должен быть счастливым. Счастье, вернее ощущение счастья, — это просто нормальное рабочее самочувствие поэта. Поэт пишет при ощущении счастья. Острый приступ счастья — и вот вам на ладони лирическое стихотворение. Но как испытать счастье? Этот миг редок, миг, который должен потрясти весь организм, всю нервную систему поэта. Поэт может работать — в отличие от всех других профессий — только при повышенной «температуре», только «заболев» счастьем.

 

* * *

Поэзия — это особое освещение мира, личное, индивидуальное. Если есть внутри автора этот источник света — значит есть поэт. Задача в том, чтобы не утерять это освещение, — в нём всё.

 

* * *

Я люблю стихи, и, как читатель, я читаю и перечитываю те, что представляют собой как бы твёрдый кристалл, в чётких гранях которого открывается, преломляясь, мир, — и внезапное постижение мира — момент истины! — и даёт мне как читателю то наслаждение, которое не может дать тонна рифмованной и нерифмованной чуши. Я, как читатель, люблю большей частью короткие, спрессованные стихи, отграненные стихи, в которых отжаты «вода» и «сахар», чуть суховатые. Это мой вкус как читателя. Стихотворение я по-настоящему полюблю только тогда, когда я прочту его несколько раз, запомню наизусть, — так что могу при случае процитировать на память, — снова и снова получая удовольствие от его многозначности.

Е. Винокуров

 

Фото с сайта https://biographe.ru/politiki/evgenij-vinokurov/

Читайте также

Евгений Винокуров: «Но я б хотел, чтоб разглядели потомки в темноте мой лик...»

Евгений Винокуров: Стихотворения: Часть 1