Леонид Решетников:

И прост я, не прост ли —

Три жизни сложились во мне:

До битвы. И после.

И целая жизнь на войне...» 

17 июня — 105 лет со дня рождения Леонида Васильевича Решетникова (1920—1990), поэта-фронтовика, журналиста, публициста, автора книг воспоминаний. Война, отчий дом и долг перед Родиной — главные темы творчества Решетникова. «Родина и долг — два эти понятия исчерпывают смысл и содержание жизни человека, кем бы он ни был — мастером, воином, поэтом», — так считал и жил поэт. Одно из самых известных его стихотворений заканчивается строчками, актуальными во все времена: 

«Если скажет кто: «Переплатили

Здесь за клок неудобных полей», —

Ты ответь, что у нас не любили

Торговаться с Отчизной своей».

Леонид Решетников родился 17 июня 1920 года в крестьянской семье в деревне Ноледур в 17 км от города Уржума Вятской губернии (ныне — республика Марий Эл). Первые впечатления детства связаны с летом: «Первый, еще не жаркий луч солнца попадает на мою щеку, согревая ее. И тот же час я слышу прикосновение к этой щеке теплой материнской руки. Мать, как и отец, уже на ногах и будит меня, чтобы я не пропустил пастуха: выпускать корову со двора — моя обязанность, которую я выполняю с большой охотой. Дело в том, что выгон стада на пастбище — это целое представление. Сначала по деревне неторопливо проходит пастух, взмахивая и звонко щелкая время от времени длинным, тянущимся за ним кнутом, который у нас в то время назывался махалкой. Вслед за этим хозяйки выпускают коров со двора. Выпускаю и я свою буренку. Когда все коровы и телята на улице, пастух подносит ко рту берестяной рожок и дует в него, выходя из деревни…» Так в автобиографическом очерке, напечатанном в книге «Дороги» (1984), Решетников повествует о некоторых эпизодах раннего детства.

Детство и юность Леонид провёл в городе Уржуме. Позже сам поэт с теплом вспоминал свои детские годы, связанные с Марийским краем: «Как бы то ни было, мои первые шаги по земле, мои первые рассветы и закаты, мои первые впечатления от встреч с родной природой и людьми, те самые впечатления, которые по праву считаются ярчайшими в жизни человека и незабываемыми им до последнего часа жизни и многое определяющими на его жизненном пути, — прямо связаны с Мари-Ноледуром, где я родился и провел детские годы, с Мари-Туреком, где не однажды бывал в те годы с родителями на еженедельных базарах, с Письминерью, где покоится прах моего деда и моей бабки, с Косолапово, где некогда учился и учительствовал мой двоюродный брат, с Сернуром, где долгие годы заведовал поликлиникой другой двоюродный брат, известнейший в округе в тридцатые и сороковые годы хирург, с Параньгой, где я провел мальчишкою целую зиму в семье татарина, ставшего впоследствии другом моего отца, с Морками, где жила и работала моя двоюродная сестра, с селом Петровским Моркинского района, где я два года учился в начальной школе». Семья была многодетной, шестеро детей, жили бедно, и помощь родителям стала насущной необходимостью для Леонида. В Уржуме он закончил семилетку и в 1937 году педагогическое училище. Но поработать в школе ему не пришлось: по рекомендации райкома партии его, как комсомольца, «одаренного в литературном отношении», назначили литсотрудником уржумской районной газеты «Кировская искра». Здесь появились первые публикации его стихов.

В 1939 году он вместе со школьным товарищем решил добровольно уйти в армию. С 1939 по1941 г. два года проходил действительную службу на Дальнем Востоке, на маньчжурской границе, где и застала его Великая Отечественная война. С начала войны и до её окончания Леонид Решетников был на фронте, в артиллерийских и танковых частях. В июле 1941 года вместе со своей военной частью оказался на Западном фронте под Смоленском, воевал под Москвой. Будучи в танковом соединении, принимал участие в боях подо Ржевом, в сражении на Курской дуге и Корсунь-Шевченковской операции, в Прибалтике, во взятии Кёнигсберга (ныне Калининград) и Гданьска, в освобождении Румынии и Польши. Был артиллеристом, связистом, разведчиком-наблюдателем, стрелком-радистом, политработником, военным журналистом, в конце войны — литературным сотрудником газеты «На штурм» 5-й Гвардейской танковой армии. Дважды после ранений возвращался в строй. Награждён орденами Отечественной войны I (1985) и II (1944) степени, орденом Красной Звезды, семью медалями, в том числе медалью «За боевые заслуги» (1943).

Мечтой Решетникова после окончания войны было стать учителем, однако его не уволили из армии, и в 1951 году Леонид Васильевич закончил редакторский факультет Военно-политической Академии. После девять лет работал корреспондентом центральной военной газеты «Красная звезда» в различных военных округах и группах войск, в Карелии и на Мурмане, в Венгрии, в Крыму и Западной Сибири. Командировки и написанные по впечатлениям от этих странствий очерки — Австрия, Советская Арктика, Тихий океан, Енисей… В Новосибирске, в 1960 году в звании подполковника Решетников вышел в запас и полностью переключился на литературное творчество. Работал журналистом в различных издательствах. Был редактором отдела поэзии в «Сибирских огнях», как наставник помог не одному молодому автору стать на ноги, обрести голос в большой литературе.

Писать и печататься Леонид Васильевич начал с 1937 года. Но официально начало творческой работы сам относил к 1942 году, когда в журнале «Знамя» появился цикл его стихов о войне «Дневник войны». С тетрадкой стихов, как вспоминает известный поэт Алексей Сурков, появился Решетников в редакции газеты «Красноармейская правда». Он довольно регулярно писал во время войны. В 1942 стихи Решетникова публиковались в журнале «Знамя», в «Комсомольской правде» и «Огоньке». Стихи Решетникова рождались на тяжелых дорогах войны как фронтовой дневник или исповедь перед боем, и в них ясно чувствуется напряжённость фронтовых будней, днём и ночью, на передовой, в наспех выкопанных окопах. Публиковался в журналах «Москва», «Сибирские огни» и других. Потом был некоторый перерыв, которому положило конец опубликование в «Красной звезде» открытого письма солдат и офицеров Н-ской части к писателям, где воины упрекали литераторов за отход от армейской тематики. Решетников воспринял это письмо как читательскую директиву, обращенную лично к нему, и сел за стихи. Но теперь это были стихи не о войне, а об армии. «Армия для меня, для писателя и человека — не материал, не тема. Она — моя вторая школа, мой второй дом…» — признавался Решетников. Леонид Васильевич — один из немногих поэтов-фронтовиков, сохранивших и после Победы верность «армейской» теме. Он умел видеть поэзию армейских буден, высокий смысл повседневной армейской службы и уберёг себя от лакирования фронтовой действительности в своих стихах.

Первая книга Леонида Решетникова «Походные костры» вышла в 1958 году, затем вышли книги «Шла рота с песней» (1959), «Сирень и порох» (1960), «Земное притяжение» (1962), «На дальних рубежах» (1963); «Меридианы мужества» (1965), «Голубые пристани» (1966). Стихи, вошедшие в книгу «Голубые пристани», написаны под впечатлением поездок по Сибири, встреч с сибиряками — рыбаками, геологами, рабочими. Выходили сборники «Поющий айсберг» (1967), «Белый свет» (1968), «Возвращение» (1969), «Поле боя» (1970), «Отчий дом» (1972), «Середина лета» (1973), «Осенний звездопад» (1976), «Поле жатвы» (1976), «Поверка» (1977), «Возраст» (1978), «Мой век» (1979), «Любовь и долг» (1988), «Верность» (1990) и многие другие. Большая часть стихов посвящена теме войны, остававшейся главной в его творчестве. Поэт искренне и страстно говорил о мужестве и героизме советских людей, о битвах, военных буднях, о долге и памяти. Другие темы стихов Решетникова — природа родного края, отчий дом, любовь, мужская дружба. Потом появились стихи о загранице. Потом — лирика и переводы.

Леонид Решетников — член Союза писателей СССР. Более тридцати поэтических сборников Решетникова были изданы в Москве и Новосибирске, в других издательствах страны. За книгу стихов «Благодарение» (М.: Совет. писатель, 1975) он стал лауреатом Государственной премии РСФСР имени М. Горького (1979 г.). Он — автор нескольких прозаических книг, публицистических и очерковых, в том числе сборника воспоминаний о поэтах-фронтовиках, с кем ему приходилось общаться и сотрудничать — об Александре Твардовском, Алексее Суркове, Михаиле Луконине, Сергее Наровчатове, Василии Фёдорове. В «Заметках о поэзии» Решетников обращается к творчеству Пушкина, Лермонтова, Блока. Всего им было издано около 40 книг — сборников стихов, прозы, очерков, литературной критики.

Труженик по призванию и по душевному складу, Решетников много сил отдал собиранию и изданию стихов поэтов-сибиряков, погибших на фронтах Великой Отечественной. Он составитель и автор предисловия к сборнику поэтов-сибиряков, участников Великой Отечественной войны «Двадцать лет спустя» (1965), «Помнит мир спасенный» (1970), «Белый снег на вечерней заре» (1975). Им подготовлены сборники стихов не вернувшихся с войны поэтов Г. Суворова и Б. Богаткова. Значителен его вклад в дело поэтического перевода.

За подвиги и ратный труд Решетников награждён орденами Отечественной войны I и II степени, орденом Красной Звезды, двумя медалями «За боевые заслуги», медалями «За оборону Москвы», «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941—1945 гг.», «За взятие Кенигсберга». За заслуги перед советской литературой он награжден орденом Трудового Красного Знамени (1970 г.), орденом «Знак Почёта» и орденом Октябрьской Революции (1980 г.). Напряженную творческую деятельность поэт сочетал с большой общественной работой. Неоднократно избирался членом правления и секретарём Новосибирской писательской организации, депутатом городского Совета, членом обкома партии и делегатом XXVI съезда КПСС. Был депутатом городского Совета, председателем правления Новосибирской писательской организации (1969—1973, 1976—1981 гг.). Писатели страны выбирали его членом правления Союза писателей СССР и РСФСР, секретарем правления Союза писателей России.

Леонид Васильевич с 1956 года жил и работал в Новосибирске, последние свои годы проживал в Академгородке, рядом с Домом Учёных, в близком соседстве со знаменитыми коттеджами, где вместе с семьями обитали первопоселенцы Сибирского научного центра. Уникальная интеллектуальная среда, открытия и дискуссии, — вот что питало его творчество того периода, наряду с фронтовыми воспоминаниями и лиричными переживаниями, навеваемыми здешней первозданной природой. Хотя жизненные дороги и увели поэта в сибирские края, разлучили с родной уржумской землей, он часто навещал свою родину, помогал землякам словом и делом. В своей главной книге — «Благодарение», удостоенной Государственной премии, обозначил на поэтической карте России свой отчий край, «поэтами покуда не воспетый». Немало стихов, посвященных родной уржумской стороне, встречается и в других — ранних и поздних — поэтических сборниках поэта. Он в числе первых в 1984 году был удостоен звания «Почетный гражданин города Уржума». Леонид Васильевич Решетников умер 11 февраля 1990 года в Новосибирске, не дожив до своего 70-летия. Но он оставил потомкам поэтический рассказ о себе, о своих родных и друзьях, о поколении, на долю которого выпали «война и мир, смерть и жизнь, мечи и орала». 

Лучше всего может рассказать о своей жизни сам человек. Эмоционально и полно поведал он о себе в автобиографии, которую он поставил предисловием к книге стихов «Избранное» (М., 1981 г.). За этим повествованием встает человек яркий, счастливый и сильный. «Родина и долг — два эти понятия исчерпывают смысл и содержание жизни человека, кем бы он ни был — мастером, воином, поэтом. У меня, как и у всех, две родины — большая и малая. Большая — это Советский Союз, Россия. Это — Пушкин и Ленин, Бородино и Дубосеково, «Аврора» и Байконур. Малая — это деревня Ноледур и районный городок Уржум в Кировской области. Отчий дом и родители. Гнездо, где я родился в 1920 году и откуда вылетел позднее. Эту малую родину, составляющую часть большой, мне не забыть никогда, как бы далеко я ни уезжал от нее...

Наша изба была крайней. Рядом с нею, за околицей, бежала неглубокая и веселая речонка Ноля, а «на задах», за огородами, гудел сосновый лес. За ним начиналось поле, куда отец, по первому теплу выезжал пахать. Именно этот луг и это поле, окружающие деревню леса и перелески, холмы и овраги, свойственные восточной окраине средней полосы России, были в детстве моими учителями, воспитателями и друзьями.

Но к числу первых учителей и воспитателей я отношу моего отца Василия Павловича Решетникова, землепашца, плотника и бондаря, который, будучи формально человеком малограмотным, сумел привить любовь в книге. Он же дал мне представление о первых трудовых навыках. Моя мать Ефимия Михайловна, крестьянка и портниха, передала мне любовь к природе, к полю и лесу, помогла мне увидеть в них друзей и помощников. Оба они любили свою многодетную семью, свой дом, свою работу и приучали в этому нас, своих детей.

В этом ноледурском доме, а позднее в доме деда Павла Степановича Решетникова, жившего в соседней Письминерь, я впервые услышал слова «доле» и вслужба». Дед помнил еще, как он пешком ходил на турецкую» войну в Болгарию. А отец частенько рассказывал о германской, с которой принес Георгиевский крест, и о гражданской, с которой вернулся с сабельной отметиной на голове. «Георгия», поскольку он был серебряным, в трудном тридцатом году мы продали, а серую солдатскую папаху отца я долго еще примерял на себя...

Окончив семилетку и педучилище в Уржуме, я начал работать в районной газете «Кировская искра». Но к этому времени положение в мире резко обострилось, начали раздаваться первые, пока еще отдаленные, раскаты второй мировой войны, и мы со школьным товарищем, талантливым художником Веней Козловым, впоследствии погибшим в одном из танковых боев сорок первого, решили, что продолжать жить так, как жили до этого, не можем: пошли в райвоенкомат и попросили призвать нас в армию.

С этого времени, то есть с осени 1989 года, началась новая, военная полоса моей жизни. Отслужив два года на цицикаро-сахалянском направлении маньчжурской границы, я в июле сорок первого вместе с родной артиллерийской частью оказался на Западном фронте, под Смоленском. Потом, попав в танковое соединение, принимал участие в боях под Москвой и Ржевом, в сражении на Курской дуге и в Корсунь-Шевченковской операции, во взятии Кенигсберга и Гданьска, в освобождении Румынии и Польши. Был разведчиком, наблюдателем, связистом, политработником, военным газетчиком. Дважды ранен, награжден двумя боевыми орденами и несколькими медалями.

После войны окончил Военно-политическую академию им. В. И. Ленина и десять лет работал корреспондентом «Красной звезды» в различных военных округах и группах войск. За двадцать лет службы в армии я узнал и полюбил ее. И армия для меня, человека и писателя, — не материал и не тема. Она — моя вторая школа, мой второй дом, в котором живут дорогие мне люди, многие из которых стали. моими учителями.

Я никогда не забуду одного из таких учителей — лейтенанта Панферова, с лихой отвагой погибшего в начале войны под Смоленском. Перед войной он учил меня азам военной науки, умению сидеть на коне и совершать конные и пешие марши, окапываться и стрелять. Эта наука очень пригодилась мне впоследствии. Я не забуду того доверия, которое оказал мне, рядовому солдату, начальник политотдела танковой бригады майор Василий Демьянович Осипов, во время боев на Курской дуге поручившийся за меня перед партией.

Третьей моей школой была журналистская работа. Всегда с добрым чувством вспоминаю я о своих друзьях и учителях по армейской газете — о редакторе Леониде Васильевиче Смирнове, о молодом тогда поэте Михаиле Луконине, рядом с которыми провел полтора последних года войны. Они учили меня видеть жизнь глазами партийного газетчика, учили суровой и верной мужской дружбе.

Эта журналистская работа продолжалась и после войны. Многочисленные разъезды по стране, встречи с различными ее краями — от Командоров до Бреста и от Северной земли до Кушки, от Волго-Дона до Красноярской ГЭС и от Тюменьнефти до КМА — открывали незабываемые картины каждодневно меняющегося лика нашей многообразной и прекрасной Родины. А сколько удивительных встреч возникало на маршрутах этих поездок! Именно эти поездки по дорогам родной земли, и в особенности по просторам Сибири, где я живу и работаю уже четверть века, подарили мне незабываемые минуты знакомства с такими людьми, кав выдающийся гидростроитель наших дней Андрей Ефимович Бочкин, тюменский нефтеразведчик Дмитрий Андреевич Ильин, обский судоводитель Яков Андреевич Макаров и камчатский вулканолог Николай Дмитриевич Табаков. Все эти люди бесконечно дороги мне. Никто из них не учил меня быть поэтом, но все учили быть человеком. А разве без этого возможен поэт!

Пишу и печатаюсь я с 1987 года. Но началом творческой работы считаю 1942 год, когда в журнале «Знамя» появился цикл моих стихов о войне. За минувшие годы в Москве и Новосибирске у меня вышло около трех десятков сборников стихов и три книги прозы...

Мой родной вятский край, а затем Сибирь открыли мне Россию. А Россия открыла неизъяснимую красоту всей моей Родины. И я на всю свою жизнь — в неоплатном долгу перед нею, моей родиной — большой и малой. Знаю, что сделанное мною — лишь часть того, чем обязан платить я за все, что дала мне родная земля. Единственным утешением является надежда, что и у меня будет еще книга, которая называется Главной. Книга о Родине-России, о родном русском народе, которому я обязан всем, что есть у меня».

 

Стихотворения Леонида Решетникова:

 

Разговор с самим собой

Что в мире странствий и страстей,

Потерь, побед, любви и боли

Я от судьбы хочу моей

Сейчас всего другого боле?

 

Чтоб вечно длился этот мир,

И я в нем жил, пока есть силы,

И жизнь была — коль и не пир,

То не поминки уж, от силы.

 

Чтоб среди всех текущих дел,

Закатов тихих, ветра ль злого,

Вдруг, вспыхнув, свет от слов летел

Моих, — ведь было ж делом слово.

 

И, наконец, хоть счет не мал,

Хочу еще — совсем немало:

Чтоб сын отцом меня считал

И сыном Родина считала.

 

* * *

Знать с юных лет задачу и дорогу,

Не дать себе с дороги той свернуть,

Чтоб не прийти в конце пути к порогу,

Откуда начинался этот путь.

 

Не потерять за временем и далью

Свет истины. И только ей служить.

И песнь сложить, как голову сложить,

Не подменяя истину моралью.

 

Высокое звание

Этой штуке нет износу:

Плох солдат, коль меж галет

В вещмешке своем не носит

Генеральских эполет.

 

Я такой, должно быть, воин,

Потому как столько лет

Жду, что буду удостоен,

А приказа нет и нет.

 

Это — шутка-прибаутка,

И начальству не в укор,

Что, сказавший это в шутку,

Нынче — только лишь майор.

 

Не в укор затем, что выше

Званья

«Родины солдат»

Я нигде еще не слышал

Вот уж много лет подряд.

 

Получил я это званье,

Прикрепив на шлем звезду,

В день призыва... Нет, призванья —

У Отчизны на виду.

 

И ношу я, как награду,

Это званье,

на пути

Ни лишенья, ни преграды

Не стараясь обойти.

 

Был солдатом, стал майором.

Но и нынче говорят:

— Вот он — Родины опора,

Мира доблестный солдат!

 

Не за званием погоня.

Смотрит мир — имей в виду —

На звезду не на погоне,

А на красную звезду,

 

Ту звезду, что стала людям

Путеводною звездой.

За нее сквозь гром орудий

Мы не раз ходили в бой.

 

В дальних землях иностранных

Умирали на ветру.

За нее без слов пространных —

Надо будет — я умру.

 

Но пока вдыхаю ветер,

Мну траву и вижу свет,

Я за этот мир на свете

Пред людьми держу ответ.

 

И не знаю счастья выше,

Чем беречь людской покой,

Небо синее над крышей,

Дом под крышею родной,

 

Чтоб могли сказать по праву

Так про нас с тобою, брат:

—- Щит и меч родной державы —

Нашей Армии солдат!

 

Работа

Пока ты мал, гуляй на воле,

Как ветер в поле, — троп не счесть.

Ты тем одним уже доволен,

Что жизнь течет и ты в ней есть.

 

Вот старше стал, а все беспечен,

Поскольку кажется, что ты

Одной любовью обеспечен —

За все на свете, до черты.

 

Но глянешь вдруг, а уж над крышей,

Как перед зазимком, светло:

Летят птенцы твои все выше,

На молодое встав крыло.

 

И на виске седеет волос,

И осень в дверь стучит сама.

Любовь и та все реже голос

Дает.

Не осень, а зима.

 

И лишь работа остается

С тобой, всегда тебе верна.

Она, как влага из колодца,

Не убывает — нету дна.

 

Не просто так — сама собой —

Сна как мост над рвом ревущим

Между прошедшим и грядущим,

Всем в мире сущим и тобой.

 

Мой век

«Пусть век мой недолог...»

А. Межиров

 

Нет, век мой не краток,

Хоть мог бы и кратким он быть:

Сам воздух был шаток,

Грозил, разорвавшись, убить.

 

А сколько металла,

Свистя, грохоча и звеня,

В округе упало,

А частью попало в меня.

 

И после —- пороша

Иль солнце — но, времени бег,

И чаша и ноша

Твои

Провожали мой век.

 

И та ли забота —

Работать иль пир пировать,

Бывала работа —

Могиле друзей отдавать!

 

Молчал и грустил я.

Любил я. И сам был любим.

И все еще в силе

То чувство — не стало как дым.

 

И прост я, не прост ли —

Три жизни сложились во мне:

До битвы. И после.

И целая жизнь на войне...

 

Был век мой не краток.

И знал я, поэт и солдат,

Ту жизнь от палаток

Войны до больничных палат.

 

И время прощаться,

И время готовить слова:

— Мне жаль расставаться

С землей, где цветы и трава,

 

Где близкие люди,

И свет предвечерний в избе...

Меня здесь не будет,

Но я благодарен судьбе,

 

Что мир этот росный

И мне посетить довелось,

И в час его грозный

Я был с остальными не врозь,

 

Что жизни остаток

Был прожитой жизни под стать;

И век был не краток,

Хоть мог бы и кратким он стать,

 

Об этих воспоминаниях

Лунный свет над темной рощей зданий,

Блеск ли догорающего дня —

Все, как спичка...

Тень воспоминаний

Падает отвесно на меня.

 

Снова надеваю гимнастерку,

В строй встаю среди солдат-ребят,

Начинаю марш, лихой и горький:

В бой — сначала, после — в медсанбат.

 

Снова вижу танковые роты,

Слышу, как грохочут их стволы.

Армии гвардейской развороты

В памяти моей и днесь целы.

 

Марши. Наступленья. И утраты

Танки в грозных факелах огня.

Рев огня... До той высокой даты

Майского сверкающего дня.

 

Этот день, навек святой и правый,

Поровну — живым и не живым,

Нашей честью, совестью и славой

Стал он.

Да пребудет он таким!

 

Далью лет его не позамглило.

Но чем дальше он уходит вдаль,

Тем дороже каждая могила,

Каждая утрата и печаль.

 

И опять те огненные лета

Сквозь меня, как пули сквозь траву,

Пролетают с посвистами... Это —

Я опять живу и не живу.

 

Хороню комсорга батальона,

Что в бою прикрыл меня собой...

То вчера или во время оно

Было все?

Склонилась убеленно

Голова пред этою судьбой.

 

Сказано не мной:

«От многих знаний —

Многие печали...»

 

Утро дня,

Я устал от тех воспоминаний,

Но они — мой отсвет, часть меня!

 

* * *

Жизнь была, как ветер в поле,

Как гулливый ход волны.

Наша доля, наша воля —

Все четыре стороны.

 

За окошком — бег пространства,

Смесь явлений и судеб...

Нынче — жажда постоянства

Дух томит, как вера в хлеб.

 

Жажда истины конечной.

Не слиянье по весне

Беглой влаги быстротечной, -—

Глубь колодца, свет на дне.

 

Надежда

Как ночью в поле — ни огней, ни вех.

Одна надежда, что храню я свято:

Я слышал от людей — мы любим тех,

Кому добро мы сделали когда-то.

 

Лишь ставень стукнет, тень мелькнет в окне —

Я от окна стремглав кидаюсь к двери:

Ты так добра всегда была ко мне,

Что до сих пор я — слышишь? — верю, верю!

 

Совесть

И надо мной вершат свой суд

Друзья, а недруги поносят,

Да так, что голову снесут,

Того гляди. Как сено косят.

 

А мне тот суд — суда лишь тень.

Что мне он, правый иль неправый,

Когда вершу я каждый день

Сам над собой свой суд кровавый.

 

Когда бессонница меня,

Сжигая, сну не уступает,

Как будто из печи огня

В постель мне кто-то подсыпает.

 

И совесть счет грехам ведет

Без лишних слов и послабленья:

Вот — промах, вот — проступок, вот

Не отступленье — преступленье.

 

Там мог сказать, да не посмел,

Не подтолкнул тот воз — завозно,

Там сил, как видно, пожалел,

И если пел — вполсилы пел,

А там и спел, да было поздно.

 

А тут, как на помост — палач,

Идет к тебе твоя усталость.

И та задача из задач

Все ждет.

А дней осталось — малость!

 

Живешь, о деле не скорбя,

Все норовишь устроить праздник...

Как в судный день, сужу себя,

Казню себя десятой казнью.

 

Пылают в окнах фонари.

Пылает в небе звезд ограда.

И не у кого, хоть умри,

Просить пощады.

И не надо!

 

Память

Память — не воспоминанье,

Не укрытье, вместе с тем,

От горячего дыханья

Наших дней и наших тем.

 

Это — жесткий трос паромный,

Что гремит в тиши, как гром.

На его конце — огромный,

Уходящий вдаль паром.

 

В непрогляди трос тот тонет,

Натянувшись, как струна.

А паром скрипит и стонет,

Но идет, — звенит волна.

 

Тяжело идет, упрямо

За канатною дугой —

С одного откоса

Прямо

На невидимый, другой...

 

* * *

Раскладка сил и игры в прятки,

Занятье это — не для нас.

Идем к финалу без оглядки:

Все верим — есть в нас сил запас.

 

А между тем давно в помине

Запаса нет — пуста сума.

В ногах, как сноп тот на овине,

Сидит безносая сама...

 

Так, выключая день вчерашний,

Ночь входит, ко всему слепа.

Так перепаханною пашней

Вдруг обрубается тропа.

 

А ведь еще совсем недавно

Казалось: нету ей конца...

А дни горят еще так славно,

Так птахи тенькают с крыльца!

 

Главные слова

Есть слова и есть понятья,

Смысла высшего полны.

В их забвенье иль изъятье

Мы с рожденья не вольны.

 

Есть слова — «любовь» и «слава»,

«Жизнь» и «право», «долг» и «честь».

Но ничуть не ниже, право,

Этих слов другие есть.

 

Те слова, как говорится,

Мы несем из рода в род:

«Рожь», «рожденье», «роженица»,

«Родич», «родина», «народ».

 

О родных и семье:

 

Возвращение

После армии, после

Войн и дальних путей

Вновь — хозяин ли, гость ли —

Я — средь отчих полей.

 

В ожерелье из елей,

В переливах овса

Вся она — до предела,

Вся знакома мне, вся.

 

Вся сыздетства обжита,

Вся избегана мной,

От проселка средь жита

До тропы за копной.

 

Помнил — сладко ли горько

Было в дальнем краю —

Всю ее, до пригорка,

На котором стою.

 

Под которым, за далью,

За полынной волной,

Как за серою шалью, —

Дом родимый, родной.

 

Вот стоит он средь ветел,

У речушки, где гать,

Тот единственный в свете,

Как отец или мать.

 

Где заветную книжку

Прочитал я одну,

Несмышленым мальчишкой

Уходил на войну.

 

Сколько лет, словно бусин,

Укатилось сквозь дым.

Распрощался я русым,

Возвратился седым.

 

И бегу я по склону —

Пиджачок на руке, —

Как горох по ладони,

Как слеза по щеке.

 

Здравствуй, милая мама

На знакомом крыльце.

След печалей, как шрамы,

На любимом лице.

 

Верный трудному долгу,

Был я в дальнем пути.

Знаю, знаю, что долго

Шел, родная, прости!

 

Все ж пришли мои ноги

К дому — дышится всласть.

У родного порога

Дай к ногам твоим пасть.

 

Здравствуй, речка и поле —

Свет в родимой избе!

Блудный сын поневоле,

Я вернулся к тебе.

 

Как зарница — сквозь веки

И любовь — сквозь года,

Я вернулся навеки,

Навсегда, навсегда.

 

Свидание с родительским домом

Побывал наконец

Вновь я в отчем краю.

Сколько милых крылец

Обошел в том раю.

 

Выпил чарку с отцом,

Маме слезы утер,

С беспечальным лицом

Песни пел меж сестер.

 

Пировал, горевал

Средь друзей и подруг.

Будто на перевал

Я вскарабкался вдруг.

 

Старики подались,

Постарели друзья,

Да и сам был, как лис

С белой искрою, я.

 

А сквозь сон видел сны,

Как мальцом при луне

По цветам, средь весны,

Я скакал на коне.

 

На зеленый лужок

Выгоняя овен,

Дул я в медный рожок

И звенел в бубенец.

 

Ах, как песнь та была

Хороша, хороша!

И, как птица, плыла

Над землею душа...

 

Побывал наконец

В своей давней судьбе

И — не близкий конец —

Возвращался к себе.

 

В самолете вздыхая

В мягком кресле на дно

И рукою махал,

Отвечая родне.

 

Мать платочком своим

Утирала слезу.

И уж словно сквозь дым,

Видел все я внизу.

 

Расставаньем дыша,

Озираясь кругом,

Отстранялась душа,

Мысль была о другом.

 

Что — такие дела! —

Век обязан нести

Все долги, да дела,

Да обязанности.

 

Я дышал на стекло,

Я смотрел на траву.

Воздух рвало крыло,

Уходя в синеву.

 

И остались под ним,

Песней детства звуча,

Как над крышею дым,

Как березки свеча,

 

Как рождение дня,

Когда дышится всласть,

Часть

Иного меня.

И не худшая часть.

 

Предисловие

Зачем, подвластный неясным силам,

Стремлюсь я снова туда, где рос,

К родным березам, с рожденья милым,

К родным могилам у тех берез?

 

Лечу туда я, подобно птице,

Сквозь мрак и холод, сквозь свет и зной,

Не вдохновиться, а поклониться

Земле отцовской, земле родной.

 

При свете позднего озаренья,

Вдруг распахнувшего небосклон,

Сказать ей слово благодаренья,

Принесть сыновний земной поклон.

 

Воспоминание

Среди роскоши южной

Или там, где мороз,

Вдруг ромашково-вьюжный

Расплеснется прокос.

 

И от отчего дома

В непроглядной дали

Так окатит знакомо

Духом отчей земли...

 

Как он сладок — до боли,

Как он близок — до слез,

Дух тот, в чистом ли поле,

На лугу ль, у берез.

 

Полон сладкою силой,

Среди ясного дня

К отчей родине милой

Он уводит меня.

 

Там, за синью откоса,

На лугу, за рекой,

В ряд ложатся прокосы,

Как строка — за строкой.

 

И летит над мальчонкой,

Над крылами берез

Звук щемящий и тонкий

Отбиваемых кос.

 

И косцы всей деревней —

Первый пот на челе —

В ряд шагают по древней,

По раздольной земле.

 

По росистой, как в дыме,

Ее теплой груди...

И, едва различимы,

Там идут впереди,

 

Под светилом лобастым,

В небе вставшим столбом,

Мама — в чем-то цветастом

И отец — в голубом.

 

Слово о моём отце,

Василии Павловиче Решетникове

Как я отца и родителя помню?

В давние дни, когда был я мальцом,

Да и сегодня в нем дорого то мне,

Что он был мудрым и добрым отцом.

 

Но не смекалка его и не сила,

Не снисхожденье к уму моему, —

Больше всего удивительно было,

Как относились другие к нему.

 

Вот он степенно идет по Светлице,

Улочке узенькой, где мы живем,

Не забегает и не суетится,

Но и не мешкает все же при том.

 

Ровно шагает сквозь мир беспечальный

Под перебранку горластых грачей,

Чтоб присмотреть в перелеске недальнем

Сучья еловые для обручей.

 

Левой рукой прихватив топорище,

Правой рукой он ерошит усы.

В рыжих заплатах ого голенища,

Кепочка тож далека от красы.

 

Все ж он идет вдоль домов вереницы,

Важно ступая, в лице — торжество:

Здесь — потолочина, там — половица,

Тут — под грибами — кадушка его.

 

Не развлекает меня он побаской,

Но говорит про умельство и честь,

И на приветы ответствует лаской, —

Ну, а приветов — считай, что не счесть.

 

Встретится, скажем, нам служащий или

Дед — не какой-нибудь там карапуз —

Встанет и:

— Доброе утро, Василий

Павлович! —

Скажет и снимет картуз.

 

Кепку отец приподнимет мой, тронут

Этим сердечным приветом ему.

Слова худого никто не уронит,

Вслед повернувшись отцу моему...

 

Нынче отец мой лежит на погосте.

Я же возрос и — ему не чета —

В праздник и в будни иду, будто в гости:

Туфли и прочее — все красота!

 

Трудной работой и я не обижен.

Все же, хоть сам свою долю пашу,

Все норовлю к генералам поближе:

Грамоте знаю и книжки пишу.

 

Только гляжу я встревоженно оком,

С сыном в дорогу ступая с крыльца:

Глянет ли он на меня ненароком

Так вот, как некогда я на отца?

 

Над фотографией отца

Высокий, веселый, прямой,

Прищурясь знакомо,

Пришедший со службы домой,

Стоит он у дома.

 

Стоит, опершись о плетень,

Играя фуражкой.

Обнял гимнастерку ремень

С солдатскою пряжкой.

 

Двух войн буревая волна

Прошла по дорогам.

А новых забот времена —

Еще за порогом.

 

Во взоре распахнутых глаз —

Отвага и сила,

И та доброта, что не раз

Нам после светила.

 

А были и град и огонь

В известную пору.

И помню его я ладонь,

Как дар и опору...

 

На фоне леска, словно дым,

При ивовом тыне,

Его молодым-молодым

Я вижу поныне.

 

Таким, что себя уж давно

Не помню, признаюсь.

А он — будто гляну в окно —

Стоит, улыбаясь.

 

Тем горестней мне оттого

Знать истину эту,

Что рядом со мною его

Давно уже нету.

 

Отцовская рука

Она была шершава, как шерхебель

Иль тот наждак, которым — сколько жил —

Отец на стул или иную мебель,

Что делал он,

Поверх древесных жил

Последний штрих неспешно наносил.

 

Его рука, она была надежна,

Как хлеб, что он к обеду нарезал.

Любое дело было ей возможно.

Я это знал тогда уж непреложно,

Хоть и сейчас, как надо, не сказал.

 

Она всегда была тепла, бывало,

Как печь зимой, как ночью одеяло.

И лучше я не помню ничего,

Чем то, как доверительно-устало

Она не раз в руке моей лежала...

И что ж еще?

А то, что не карала

Меня.

Хоть я заслуживал того.

 

О маме

Звенит за простенком синица,

Играет в свистульку-дуду.

А мне, поседевшему, снится —

Я, маленький, с мамой иду.

 

В платочке и кофте цветастой,

Она, молодая на вид,

Ко мне наклоняется часто

И что-то, смеясь, говорит.

 

И я, карапуз пятилетний,

Иду по тропе полевой.

И день, беспредельный и летний,

Плывет над моей головой.

 

Звонят за пригорком к обедне —

Там маковка церкви видна.

И звук тот, округлый и медный,

Плывет за волною волна.

 

Бегут облака кучевые.

Весь мир голубой на виду.

Обутый в ботинки впервые,

Я в гости впервые иду.

 

И мама, платок поправляя,

Взяв шпильки в смеющийся рот,

Идет молодая,

Живая,

Веселая.

Рядом идет.

 

Из детства

О, эта детская услада —

Проснуться раньше петухов

И отпустить корову в стадо,

Под руководство пастухов!

 

Когда же я себе на горе,

Заспавшись, встать не успевал,

С недетской грустью

На угоре

Потом весь день я горевал.

 

И, зная это, мать, бывало,

Лишь вдалеке трубил рожок,

Приподнимая одеяло,

Шептала мне:

— Проснись, дружок!

 

Проснулось солнце в небе алом,

Выходит стадо на лужок.

И ты под теплым одеялом

Проснись, дружок! Поет рожок!..

 

Я протирал глаза спросонья,

Шел по росе в начале дня.

И принимал в свои ладони

Весь мир проснувшийся

Меня...

 

Давно — ни детства, ни деревни,

Ни заоконного лужка,

Где ходит стадо за напевной

Пастушьей песенкой рожка.

 

Но и за жизнью возмужалой,

За проторенною тропой

Вдруг вспомню с грустью запоздалой

Я о начальной дали той...

 

Ах, если б снова, как бывало,

В оконце глянув на лужок,

Вдруг мать, явившись, прошептала:

— Проснись, дружок! Поет рожок!

 

Последний путь

Зябким ветром, мартовским бураном

Был повит ее последний путь.

Жизнь ушла, как это лето, рано,

И уже обратно не вернуть.

 

Понимаем, жмемся виновато.

Первый из шести ее детей,

С выщербленной, старенькой лопаты

Первый ком я бросил рядом с ней.

 

И последний, завершая дело,

Лег на холм, поднявшийся едва.

Странно и печально так желтела

С краю прошлогодняя трава.

 

Да холодный ветер дул сквозь щетку

Голых прутьев в меловой пыли,

Занося последнюю щепотку

На траву скатившейся земли.

 

Вот едва видна и та уж малость

Под снежком сухим, как под золой...

Вот и никого уж не осталось

Между мной и этою землей.

 

Над могилой матери

Не часто я грущу, не часто здесь бываю.

Но вот стою, молчу, понур и сиротлив.

А ветер полевой, лицо мне овевая,

Шумит над головой листвой берез и ив.

 

Сквозь навесь их текут, как капли, солнца блики.

Течет с ветвей роса. Растет вокруг трава, —

Травинки ввысь идут сквозь старый лист, как пики.

Трава, она — права.

И жизнь — кругом права...

 

Но студит сердце мне

Как руку — лед ограды,

Та мысль, что я не смог за праздной суетой

Ни пособить, как мог, ни оценить, как надо,

Ни обласкать в свой срок непраздной жизни той,

 

Отец и мать

Отец и мать...

Над ними вековые

Гудят березы и течет туман.

Отец и мать — крестьяне рядовые

В несчетном поколении крестьян.

 

Приписанные от роду к недоле

И грамоты не знавшие притом,

Они пахали бросовое поле,

Лежащее меж речкой и леском.

 

И горевали. И детей рожали.

И, с деревенским временем в ладу,

Косили луг и жали рожь. Но жали

На поле том не в каждую страду.

 

Вся жизнь была одной сплошной работой,

Чтоб только дети жили после них.

Вся жизнь была одной сплошной заботой —

О первенцах, о средних, о меньших.

 

Лишь было б им. А сами — как придется.

Отец и тот — ни бранного словца,

Как будто силу черпал из колодца,

Которой впрямь — ни краю, ни конца.

 

Конец однако ж грянул...

Вековые

Гудят березы, и течет туман.

Лежат под ними тихо рядовые

В несчетном поколении крестьян,

 

Отец и мать, весь век мой неизменно —

Мои друзья, мои учителя...

...Да будет ваша память незабвенна,

Да будет пухом вам сыра земля!

 

Встреча

Сестре моей Зое.

 

Ехал я в гости к сестрёнке:

С давних не виделись пор!

Вечером, съехав с бетонки,

«Газик» вкатился во двор.

 

Домик обшитый. Крылечко.

Ставни с нехитрой резьбой.

Белого дыма колечко

Над жестяною трубой.

 

И, отстраняя ладошкой

Режущий свет от лица,

Женщина корм из лукошка

Курам бросает с крыльца.

 

Лёгонький плащ и ботинки.

С кормом сухая рука.

Выбилась из-под косынки

Лёгкая прядь у виска.

 

В пряди той — первая малость

Снега. И складка у рта.

В ровных движеньях — усталость,

И доброта, доброта…

 

Вспомнил я детскую пору —

Давние, древние сны.

Как петушки без разбору

Пели в начале весны.

 

Как выносила им сечку

Мама, убрав со стола…

 — Мама! —

шагнул я к крылечку.

…Это сестрёнка была.

 

Свидание

Какая грустная отрада,

Какая сладкая печаль —

Узнать за пряслами ограды

Дом, что манил тебя сквозь даль.

 

Где утром в окнах — свет от печки,

И над крыльцом свистит скворец...

Уже не встретят на крылечке

Ни мать, как раньше, ни отец.

 

И потому, обняв сестренку,

Лицом похожую на мать,

Я про родимую сторонку

Спешу речам ее внимать.

 

Потом по кладбищу, аллеей,

Иду, чтоб свидеться с отцом.

А после — в поле, где, алея,

Закат пылает над овсом.

 

А после в сумерках лиловых,

Пока в лугах луна встает,

Иду неспешно в туфлях новых

Туда, где музыка поет.

 

Там, в городском саду, у речки,

Где нам, немало лет назад,

Дарили девушки колечки,

Сейчас их дочери сидят.

 

Глядят на лунный круг под кручей

Сирени щиплют лепестки,

Полны безмерной тайны жгучей

Их полувздохи и смешки.

 

С небес, исполненных сияний,

На них луна струит свой свет.

И до моих воспоминаний

Им никакого дела нет.

 

В родном доме

Дом, где я некогда, мир озирая,

В утренний час появился на свет,

Жив и сейчас, от крыльца до сарая, —

Лишь сквозь навес пробивается свет.

 

Все в нем прижалось к земле, умалилось,

Все потемнело за давностью дней.

Все же с годами — скажи-ка на милость! —

Он мне, седому, родней и родней.

 

Окна, и печь, и скамейка мне милы,

Стол самодельный и стул у стола,

Где меня, первенца, грудью кормила

Мать, наклонясь, молода и светла.

 

Дороги даже приступки крылечка,

Тополь над крышей с семейством грачей,

Тропка меж грядок, ведущая к речке,

Где мы ловили с отцом усачей,

 

Слушали ночью дремавшую землю, —

К утру она означалась ясней

С купами рощиц...

И ныне ей внемлю,

Хоть и бываю все реже на ней.

 

Вот и сейчас, поклонившись отцовым

Дому и дыму, двору и колу,

Снова спешу к расставаниям новым,

Вновь примеряюсь к веслу и крылу.

 

Только не хочет забвенья душа,

Бродит вдали, под родительской крышей,

Материн голос немолкнущий слыша,

Воздухом давнего детства дыша.

 

О жене и детях:

 

Исповедь

— Живи хоть два столетья, но

Не заживай чужого века.

Не заедай, как червь — зерно,

Судьбы другого человека.

 

И женщина войдет в твой дом,

Самой судьбы благословенье!..

Не раз, бывало, мать о том

Мне пела по обыкновенью.

 

И не ошиблась. С давних дней

Идет сквозь жизнь со мною вместе

Мой друг и мать моих детей,

Моя жена, моя невеста.

 

Дарованная мне судьбой,

Мое везенье и отрада,

Всечасно жертвуя собой,

Она не требует награды.

 

Всю жизнь — любовница моя,

Заступник мой, когда мне туго,

Всю жизнь — работница моя,

Всю жизнь — печальница моя,

Всю жизнь — начальница моя,

Моя хозяйка и прислуга.

 

Всю жизнь я благодарен ей.

Но места вдруг не нахожу я:

Что, если в слепоте своей,

Я заедаю — жизнью всей —

Ту жизнь, мне вовсе не чужую?

 

Ты — как теплое дерево

Н. А. В.

 

Ты — как теплое дерево с теплой прозрачною кожей,

Ты — как яблоко, сквозь которое видны семена,

Вся — от бронзовых ног

До косы, что на ветку похожа, —

В ожиданье цветенья во все времена.

 

Ты — как луг средь полей.

А глаза — как родник среди лета,

Среди чащи ветвей,

Под обрывом бровей и ресниц.

Золотые песчинки выносит родник, как планеты.

И они, загораясь, мерцают и падают ниц.

 

А на белой равнине груди,

На покатой и снежной равнине,

Притаившись, воркуют два диких лесных голубка.

Я поглажу их клювы, я поглажу их белые спины, —

И расступятся голуби, чтоб моя отдохнула рука.

 

Я кормлю их с ладони,

Замять снежную нежности этой

Я несу не как скаред, что приносит подачку в горсти, —

Приношу, словно ливень — земле, иссушаемой летом,

Как дыхание роз — в задыхание трав вдоль пути.

 

Ты нужна мне,

Как алчущим нужен хлеб —

ничего, кроме хлеба!

Ибо я тебе нужен,

как жаждущим — капля воды.

Ты стоишь среди поля, как нива под яростным небом,

Да прольется тот ливень, что колос нальет для страды...

 

Отсверкало вверху, отгремело, ручьями отпело.

Лишь звенит под струей

Водостока бездонное дно.

Я люблю тебя так — твою жаркую душу и тело, —

Как крестьянин ту пашню, в которую бросил зерно.

 

Славлю

Славлю весеннее дерево

В первой зеленой обнове.

Славлю брожения первого.

Терпкость вина молодого.

 

Славлю не жаркое, рыжее

Солнце, идущее в гору,

Молодость лета,

Но трижды я

Зрелости славлю пору!

 

Дерево плодоносящее,

Ветром напруженный парус,

Обручи с бочек сносящую,

Хмеля кипящую ярость.

 

Час золотой озарения,

Час материнства и хлеба,

Щедрого благодарения

Пашне родящей и небу.

 

Пашня вокруг с зародами.

Гуси летят над лугом...

В час твоего плодородия

Славлю тебя, подруга.

 

Ты — словно парус под тучею,

С ветром поющим в союзе,

Яблоня, лугом идущая,

С ношею сладкою груза.

 

Празднично это и весело,

Радостно это и мило:

Сколько бы ноша ни весила,

Все твоей силе под силу.

 

Слава ж тебе,

Не подверженной

Скупости черствой и лени,

В чувстве самоотверженной,

Щедрой в благодаренье!

 

Любимая

Как ранний прекрасен тот час:

Свет сумерек в доме,

И ты, не открывшая глаз,

Еще в полудреме.

 

Но вот, из-за утренних туч

Рассыпав веснушки,

Нежаркий рассеянный луч

Коснулся подушки.

 

И ты, как цветок на свету, —

Тем светом согрета,

Вдруг вся распрямляешься в ту

Минуту рассвета.

 

Вот волосы пали с плеча,

А с ног — одеяло.

И лишь сновиденья свеча

Все тлеет помалу.

 

Вот встала ты в света поток,

Как в светлую речку.

И вспыхнул волос завиток

На шее колечком.

 

Вот солнце сорочки тугой

Успело коснуться.

А волосы темной пургой

И золотом льются.

 

Ты гребень приблизила к ним.

Скупые движенья

Плеча под ручьем золотым

Звучат, словно пенье.

 

В них грация ясно видна,

Еще не минула.

За нею таится волна

Подземного гула.

 

И вся ты, в той дымке сквозной,

Как в облачке дыма,

Чем больше изведана мной,

Тем больше любима.

 

Руки моей возлюбленной

Дорогая моя, родная,

Положи мне в ладонь ладони.

Они были как шелк, я знаю,

А теперь, как кора на кроне.

 

То в ванили, то в мыльной пене,

То кухарка ты, а то пряха.

Эти руки не знали лени,

Перед делом не знали страха.

 

Поднимали детей, не спали

И вязали узлы в дорогу.

Слава богу, что не упали

В трудной жизни той, слава богу!

 

А как дома меня встречали,

Провожали меня из дому:

Расставаясь со мной, прощали,

Привечали меня знакомо.

 

В них, шершавых, как лист герани, —

Зной полудня и свежесть ночи...

Я хочу, чтоб за крайней гранью

Ты закрыла мне ими очи.

 

* * *

Если бы мог я,

Как в сказках, перевоплощаться —

Я бы, не думая, стал полевою травой

Только затем, чтоб колен твоих белых касаться,

В ноги ромашковой тычась своей головой.

 

Если бы мог,

Я бы ветром гудел ошалело

Только затем, чтоб, хмелея, коснуться тебя, —

Пусть бы, пружиня, твое загорелое тело

Мачтой летело, о радости небу трубя.

 

Если бы мог,

Я бы стал родниковой водою

Только затем, чтобы ты в эту воду вошла

И, растворившись, воскресла бы вновь молодою,

Точно такою, какою всегда ты была.

 

Если бы мог,

Я звездою бы вспыхнул вечерней

Только затем, чтоб на склоне ушедшего дня

Ты увидала над полем, за далью безмерной,

Свет ее дальний и вспомнила вдруг про меня.

 

* * *

Я видел грустный сон.

Смотрел его скорбя.

О том был этот сон,

Что будто нет тебя.

 

Он был, как вид в окно.

Чуть-чуть расплывчат был.

Как жизнь в немом кино,

Перед глазами плыл.

 

Вверху, сквозь тонкий дым,

Луны светился круг.

И воздух, недвижим,

Безмолвствовал вокруг.

 

Стоял в молчанье лес,

Не двигалась вода.

И с высоты небес

Не падала звезда.

 

И я не мог понять —

Был не отчетлив сон, —

Уж не был ли — как знать! —

На Марс я занесен.

 

Иль по земле война

Прошла, оставив след...

Давила мысль одна —

Тебя со мною нет.

 

Тебя со мною нет,

Нет глаз твоих и губ.

Мир простирался, сед,

Не прибран, наг и груб.

 

К глазам прижав ладонь,

Глядел я в темь небес,

На белый звезд огонь,

На этот мертвый лес.

 

Среди пустынных скал,

Пока хватало сил,

Я все тебя искал,

Откликнуться просил.

 

Но лишь струился дым,

Луны светился круг,

И воздух, недвижим,

Безмолвствовал вокруг...

 

Прости мне эту грусть,

Как делаешь давно,

Желанье это,

Пусть

Кощунственно оно.

 

Поскольку в мире нет

Тебя, мой милый друг,

Покинуть белый свет

Мне захотелось вдруг.

 

О камень — головой

И, не открывши век,

Как камень горевой,

Окаменеть навек.

 

Возвращение домой

Хорошо нам то иметь в примете,

Отправляясь в дальние края,

Что — в конечном счете — есть на свете

Дом. Очаг. Родимая семья.

 

Ясная и хмурая погода

Овевает светлый лик луны.

К дому своему через полгода

Я спешу из дальней стороны.

 

Вот я у знакомого порога.

Тот же дом и весь кругом пейзаж,

Чем длинней неблизкая дорога,

Тем скорей лечу я на этаж,

 

И жена, шагов заслыша звуки,

Дверь едва успев мне распахнуть,

Молча подойдя, роняет руки

На плечи, а голову — на грудь.

 

Солнышком и мылом земляничным

Пахнет от волос ее и рук.

Лучший миг во всем полугодичном

Странствованье, кончившемся вдруг!

 

Стихи про Алешку

По ложку бежит дорожка,

По дорожке — скворушка...

Ау нас будет Алешка —

От жар-птицы перышко.

 

Он приснился мне сперва,

Как трава средь холода.

Он растет не как трава —

Как дубок из желудя.

 

Он растет, и в самом деле —

Скажут, моду завели! —

С ним и мы помолодели,

Даже покрасивели.

 

Ты как будто стала выше,

Жесты стали плавными.

Ты молчишь, как будто слышишь

Что-то очень главное.

 

А я знаю, что ты слышишь,

Замолкнув сторожко:

То не дождик, и не мыши,

Это все — Алешка.

 

Это все — Алешка,

Маленькое чадушко.

У него растут ладошки

Для игранья в ладушки.

 

— Ладушки, ладушки,

Что вы пили-ели?

Ладушки, ладушки,

Какие песни пели?

 

— А песенок не пели мы,

На гуслях не играли.

Но, как природой велено,

Мы ножками стучали...

 

И верно — не ладошкой

В твой бок стучит Алешка,

Стучит он левой ножкой,

А после — правой ножкой.

 

Он хочет топать по полу,

Он хочет топать по полю,

Чтоб не вокруг да около,

А жизнь вперед бы топала...

 

И слышу я,

Сторожко

К тебе припав,

Алешку,

Как ножками он бьет.

Наш будущий Алешка

Стучится, как в окошко,

Оттуда, где живет.

 

Несколько заповедей сыну

Мой милый сын, ты — продолженье.

Меня в чреде грядущих лет,

И мой совет — не поученье

Тебе, но это — мой завет.

 

Будь бедным, сын, или богатым,

Гордись умом, а не добром.

Да не хромай перед горбатым,

А то и вправду станешь хром.

 

Отчизну радуй добрым делом

И, вслед за дедом и отцом,

Будь с ней душой, умом и телом,

Будь с нею делом — не словцом.

 

Пекись о совести и чести.

Пир пировать, идти ли в бой, —

Будь, сын, всегда со всеми вместе,

И вместе с тем — самим собой.

 

Разговор с моим сыном

Грань штыка ножевого,

А не из дому — сор, —

Это трудное слово,

Наш прямой разговор.

 

Бьет он хлестко и резко,

От плеча до седла:

— Вам — по сорок с довеском,

Ваше дело — зола.

 

Ваша участь — история:

Ордера, ордена

Да ошибки,

Которые —

Тоже ваша вина.

 

Словом, вышли из моды вы:

Как соха меж дорог,

От стихов ваших одовых

До солдатских сапог.

 

Потому-то нам в паре

Не пахать этот пар:

Ваша кляча — с базара,

Наш рысак — на базар...

 

Так он рубит с размаху,

От плеча до плеча,

Без сомненья и страха,

Как по гробу стуча...

 

Что ж, тот суд, он — не новость,

Хоть подобен ножу.

Как велит моя совесть,

Я ответ свой держу:

 

— Рано вы нас хороните,

Отчисляя в запас.

Рано травку бороните;

Что взойдет после нас,

 

Мы — не жниво,

А нива,

А деревья в бору,

Что стоят неклонливо,

Паруся на ветру.

 

Говорим полным голосом,

Словом зря

Не соря.

Закуржавели волосы,

Как леса декабря.

 

А на лицах —

Их славлю! —

Как на бронзе коры,

Свои шрамы оставили

Времени

топоры.

 

Не морщинки, по возрасту, —

А как в поле,

Видны:

То — за трактором борозды,

То — траншеи войны.

 

Прохудились ботинки

В громе первых атак.

Было небо с овчинку —

Было так.

Было так:

 

Вся броня — гимнастерка,

И обойма — пуста...

Как бы ни было горько нам,

Наша совесть чиста.

 

Пусть бывали мы преданы

Нашей трудной судьбой —

Свою родину преданно

Прикрывали собой.

 

В громе схваток и в пламени,

В гуле праздничных дней

Свято верили знамени —

Главной вере своей.

 

И от вас мы не тления,

Словопрения дым —

А того же горения,

Той же веры хотим!

 

Чтобы нас не свергали вы —

Языку горячо! —

А на наше, за далями,

Опирались плечо.

 

Потому что покуда

Вы — для пуль только медь.

Мы же — гильзы,

Откуда

Вам лететь

И лететь!

 

О дочке и маме

Подрастает наша дочка,

Девушкой становится...

Ах, родиться б ей в сорочке,

Как гласит пословица!

 

Быть красивой, быть счастливой

И не глупой быть к тому ж.

Чтобы встретился

На диво

Славный парень — добрый муж.

 

Чтоб всегда он с нею ладил,

И любил бы, и берег,

Только вдоль по шерстке гладил,

Никогда — не поперек.

 

Слова горького напрасно

Не сказал бы, может быть...

Быть любимой так прекрасно,

Но прекраснее — любить!

 

Как одна любить умела

Мать ее, придя ко мне,

Ни души своей, ни тела

Не жалела в том огне.

 

Бот идет она в платочке,

Верности поклонница,

Не боится встретить кочки,

Над цветами клонится...

 

Подрастает наша дочка,

Девушкой становится.

 

Моим детям

Вот и выросли, стали взрослыми —

Выше батькиной головы, —

Сели в лодку, взмахнули веслами,

Хоть к тому не способны вы.

 

Брать пример — ни к чему и не с кого:

Та наука — лишь в очи дым!

Не победы добыть, а бедствовать

Рветесь с ветром — пускай худым.

 

Все вам просто, легко и весело,

В гиблом месте вам мнится брод.

Вот головушку и повесил я:

Что вам встретится? Что вас ждет?

 

Молча плачу, когда вы скачете,

В правоте своей не правы,

И рыдаю, когда вы плачете...

Но как редко плачете вы!

 

Послесловие

Вот и пробили сроки,

Завершен этот труд.

Петухи на востоке

Среди ночи орут.

 

Перелистана книга —

Боль, и радость, и страсть.

Сколько минуло с мига,

Как она началась!

 

Начиналась помалу,

Как тропинка вдали —

От увала к увалу,

То в росе, то в пыли.

 

Разбегалась дорога,

Раздвигалось шоссе...

От родного порога

Начинали мы все.

 

От порога я тоже

Начал песнь про любовь,

Прожитое итожа

И приветствуя новь.

 

Спел я песню об отчем

Лучшем в мире краю

(Лучшем — так, между прочим,

Я на том и стою).

 

Не затем, что не знаю,

Как страна широка,

А затем, что родная

Сторона мне близка.

 

Весь Союз мне родимый.

Но начало судьбы

Все ж — от отчего дыма,

От отцовской избы...

 

От родного порога

В свете давнего дня.

Смотрит прямо. и строго

Вся родня на меня.

 

Все родные по крови,

Ряд внимательных лиц,

Прямо требуя крова

Среди этих страниц.

 

Не считая за иго

Ту претензию их,

Я писал в этой книге

О друзьях и родных.

 

Пусть они не в обиде

Будут, правду любя,

Коль не в праздничном виде

Здесь увидят себя...

 

От родного порога,

Без меня — беглеца,

На кладбище дорога

Проводила отца.

 

И сейчас, встав у милых, —

Поседевших берез,

Вспомнил я о могилах,

Тех, что в сердце пронес.

 

Да, конечно, не ожил

Там никто, в той земле.

Всё ж не всуе тревожил

Я их тени во мгле.

 

В меру сил и уменья

Я напомнить хотел,

Что за грустной той тенью —

Тени судеб и дел.

 

Что правдиво то слово,

Как вода или хлеб:

Кто не помнит былого,

Тот к грядущему слеп...

 

Снег, как свет, вдоль забора.

Где-то скрипнут пимы.

Клик петушьего хора

Долетает из тьмы.

 

Вот и кончена книга,

И над ней — моя власть.

Сколько минуло с мига,

Как она началась!

 

Был тогда я моложе,

Нынче старше я стал,

Стал я ворче и строже,

Пока книгу листал.

 

Да и сколько сменилось

За окошком времен:

Только солнце катилось, —

Нынче снег с трех сторон.

 

Но в любую погоду,

Пот стирая с лица,

Пусть дорога — по году

До родного крыльца.

 

Все ж приду я к пределу,

Где ольховник — в дыму.

Слава слову и делу,

Край родной, твоему!

 

Свет огней вдоль угора,

Местный аэродром,

И — за лентою бора —

Мой бревенчатый дом.

 

Жизнь над вами восходит,

Не пройдет стороной...

Тихо месяц восходит

Над родной стороной.

 

О войне:

 

* * *

Сколько их? Не считал, дорогая.

Мы убитых устали считать.

В этом поле, от края до края,

Кровью полита каждая пядь.

 

Эту землю пришлось не от скуки

Динамитом перепахать.

Будут после, наверно, и внуки

Кости дедов своих отрывать…

 

Если скажет кто: — «Переплатили

Здесь за клок неудобных полей, —

Ты ответь, что у нас не любили

Торговаться с Отчизной своей.

 

22 июня 1941 года

Тот ранний день, тот день начальный,

Едва взойдя над головой,

Стал нашей памятью печальной,

Стал нашей раной ножевой.

 

Тот день, он лег водоразделом,

Как черный вал средь спелых нив,

Всю нашу жизнь, с душой и телом,

На «до» и «после» разделив.

 

Решив за всех, без исключенья,

Кому какая впредь звезда:

Кому — вдовство, кому — раненье,

Кому — над холмиком свеченье

Звезды, за бланком извещенья,

Кому — геройская Звезда...

 

Еще, когда он, День Победы,

Придет, не брали мы в расчет.

Но, от беды и пепла седы,

К нему шагам своим, сквозь беды,

В тот день мы начали отсчет.

 

Бои, бои...

Вене Козлову

 

Бои, бои — и день, и год.

И путь, метелями повитый.

Но где-то в поле, под ракитой,

Шальной снаряд меня найдет.

 

Взгляну на мир последним взглядом,

Шагну последний шаг вперед

И упаду на бурый лед

С горячею винтовкой рядом.

 

Уйдут друзья в огонь заката.

Промчатся танки, грохоча,

И похоронят у ручья

Меня, гремя о лед лопатой.

 

Но будет новая весна,

И девушка однажды с милым

Придет и вспомнит у могилы,

Что здесь зимой была война.

 

* * *

Первый день моей войны —

В сорок первом, под Смоленском,

В артдивизионе Н-ском,

Вижу не со стороны.

 

Луг, расчерченный стволами

Пушек, бьющих в небосклон

Так, что словно он гвоздями

К горизонту пригвожден.

 

Ну, а враг палит по мне.

Небо кажется с овчинку,

Жизнь солдатская — с лучинку

В том грохочущем огне.

 

Взрывов черные ряды

Поднимают землю дыбом.

Дышит ртом, подобно рыбам,

Выброшенным из воды.

 

Но, как за день до войны —

Не поздней ничуть, не ране, —

Солнце, словно на экране,

Всходит с правой стороны.

 

Не взошло еще, а всходит

Над землей. Взойдет сейчас.

А уж силы на исходе,

На счету боезапас.

 

Но на смертном рубеже

Всё ж стоим мы неклонливо,

Хоть и нет уже комдива,

Комиссара нет уже.

 

Принимаю смерть в бою.

Но и гибель принимаю,

Одного не понимаю

Я у смерти на краю:

 

Почему весь день, до края,

Посреди родной страны

Солнце, на землю взирая,

Смотрит с правой стороны?

 

Или сотни душ и тел,

На огне распятых этом, —

Дело часа? И с рассвета

Час всего лишь пролетел?..

 

А уж небо — всё в огне,

Над землею — дыма полог…

Если так, то как он долог,

Час единый на войне!

 

Эшелон сорок первого года

Грохоча и воздух разрывая,

Весь прямой и красный, как плакат,

Он летел, на стрелках завывая,

Пятый день с восхода на закат.

А войне неделя исполнялась,

К Припяти придвинулась она.

И вдоль магистрали, нам казалось,

Вся страна стояла, вся страна.

 

(Мне и до сегодня это снится,

Как струятся мимо, вдоль путей,

Кверху запрокинутые лица

В ожиданье радиовестей.)

Уж пора б начаться наступленьям,

Черным дням смениться светлым днем.

И душа томилась нетерпеньем,

Полыхала молодым огнем.

 

Звякая нестреляною сталью

Предвоенных огневых систем,

Мчались мы, —

Текли холмы за далью,

Скоростью размытые совсем.

Между нар, струясь, текла солома.

Синь сквозила сквозь дверной пролет.

И казалось, время перелома —

Вот оно.

Лишь нас недостает.

 

Ночная атака

Прожектор, холодный и резкий,

Как меч, извлеченный из тьмы,

Сверкнул над чертой перелеска,

Помедлил и пал на холмы.

 

И в свете его обнаженном,

В сиянии дымном, вдали,

Лежали молчащие склоны

По краю покатой земли.

 

Сверкая росой нестерпимо,

Белесая, будто мертва,

За еле струящимся дымом

Недвижно стояла трава.

 

Стоял перелесок за полем.

И четким, и плоским он был,

Как будто из черного толя

Зубцы его кто-то скроил.

 

Вся ночь, притаившись, молчала.

Еще не настала пора.

И вдруг вдалеке зазвучало

Протяжно и тихо: «Ура-а-а!»

 

Как будто за сопкою дальней

Вдруг кто-то большой застонал,

И звук тот, глухой и печальный,

До слуха едва долетал.

 

Но ближе, все ближе по полю

Катился он. И, как игла,

Щемящая ниточка боли

Сквозь сердце внезапно прошла...

 

А рядом — с хрипеньем и хрустом —

Бежали, дыша горячо,

И сам я летел через бруствер,

Вперед выдвигая плечо.

 

Качалась земля под ногами.

Моталась луна меж голов.

Да билось, пульсируя, пламя

На выходах черных стволов.

 

Между боями

Еще гудят далекие раскаты,

Но бой уже остался за спиной.

Нас отвели из боя на закате,

Помилованных пулею шальной.

 

Рубцы морщин легли на наши лица,

Как шрамы от ударов ножевых.

Все меньше нас, кто начал первым биться,

Все меньше нас, оставшихся в живых.

 

Но мы о том не думаем, не помним:

Коль помнить все, как раз сойдешь с ума.

Мы спим, упав в траву, под лесом темным,

Спит лес вокруг. И спит земля сама.

 

Слим за вчерашний день —

О, быстротечность

Часов! —

И спим за завтра, про запас,

Пока у нас в запасе нашем вечность:

Начало боя только через час.

 

* * *

Отсюда вот начнется контратака.

Подмяв в броске полынь седой межи,

Мы через час поднимемся по знаку,

Одни — чтоб пасть, другие — чтобы жить,

 

Пусть будет так. В глазах у нас не слезы,

А вера в ожидающий нас час.

Лишь белые взгрустнувшие березы

Струят листву прозрачную на нае.

 

И, глядя в это небо голубое,

Я верю: срок минует горевой,

И мы еще не раз пройдем с тобою —

Рука в руке — над бывшим полем боя,

Вдоль этой рощи, устланной листвою,

Под песни соловья над головой...

 

Парад войск 7 ноября 1941 года

Дай же мне, память, воочью и прямо

Снова увидеть тот памятный час!

 

...Падая тихо на древний камень,

Вьются снежинки между штыками.

Шелест тревожный зенитных трасс

Ветер доносит до нас упрямо.

 

В небе нахмуренном, как из оконца,

В тесном просвете между облаков

Выглянет тусклое дымное солнце, —

Вспыхнут холодные свечи штыков.

 

Рота за ротой, сурово и строго,

Шагом железным идем и идем.

Все — на передний, туда, где тревога,

Где от Москвы огневая дорога

Стала единственно верным путем.

 

Бьется шинель на ветру о колени,

В воздухе веет сражения дым...

 

Кажется, молча поднявшийся Ленин,

Стоя вверху, на гранитной ступени,

Кепкою машет солдатам своим...

 

Батальон идет на запад

Искалеченные, назад

Повернули дороги снова,

На крутых поворотах рычат

Краснозвездные танки сурово.

 

Куролесит метель с утра,

Седолапые шепчутся ели.

И холодные злые ветра

Пришивают сердца к шинелям.

 

Но по-прежнему штык остер.

Сталь винтовки в руках вскипает.

На привале ночью костер

Тени синих штыков шатает.

 

Скоро небо окрасит заря.

Закачаются сосен верхушки.

Нас разбудит визжащий снаряд

Батальонной недремлющей пушки.

 

И вперед! Только — снега звон

Под железной танковой лапой.

Вновь с боями идет батальон —

Сквозь леса и снега — на запад.

Декабрь 1941 г.

Можайское шоссе

 

Сраженье под столицей

Сраженье под столицей

В начале декабря

Мне помнится и снится

До этих пор не зря.

 

Вдоль минской автострады,

Как вдоль разградмежи,

Остатки мехбригады

Держали рубежи.

 

В той битве, на пределе,

Близ городских застав,

Машины поредели,

Иссяк людской состав.

 

И штабом обороны

Приказ нам отдан был:

Оставив часть заслона,

Бригаде выйти в тыл.

 

Но все пути-дороги —

Хоть до столицы — шаг! —

До самого порога

Уже позанял враг.

 

И мы, чтобы к столице

Пройти, к тылам своим,

Должны сквозь лес пробиться

Маршрутом обходным.

 

Ни тропки, ни дороги —

В лесу среди ночи.

В сугробах тонут ноги,

Буксуют тягачи.

 

А впереди колонны,

Вразбивку и подряд,

Деревья, как колонны,

По грудь в снегу стоят.

 

И вот вблизи рокады,

За снежный кроясь вал,

Остатки той бригады

Идут на лесовал.

 

И в снег ложатся косо

Хлысты крутых лесин.

И крутятся колеса

На оборот один.

 

В лесу, в снегу, в кромешной

Ночи, вблизи врага,

Была работа спешной

И злой, как те снега...

 

Вот за леска гребенкой,

Сквозь стылый мрак и лед,

Как галькой по щебенке,

Ударил пулемет.

 

Светящуюся трассу

Метнул над головой.

Пропиливаем трассу

Под самою Москвой.

 

Мы знаем: дата мщенья

Грядет. Близка она.

И враг за униженье

Заплатит нам сполна.

 

В свой срок. А нынче плечи

Гудят, и бьет озноб.

Подрост вокруг калеча,

Сосна летит в сугроб.

 

Летит над лесом, мимо,

Ракета иль звезда...

Летят необратимо

Недели и года.

 

А я все вижу, вижу —

Забыться не могу! —

Чем дальше вдаль, тем ближе

Тот путь сквозь лес, в снегу.

 

И снова что есть мочи,

Чтоб выйти из кольца,

Я лес валю...

Той ночи —

Ни края ни конца!

 

Декабрь под Москвой

Мы шли по разбомбленной автостраде

От Дорохова

На восток,

К Москве —

Остатки нашей танковой засады:

Два танка уцелевших — в голове

И два десятка пехотинцев — сзади.

 

И колыхалось в черноте ночной

Ночных пожарищ зарево над нами.

И груз вины качался за плечами,

И грозный враг катился за спиной.

 

А от Москвы

На запад

Шли и шли

Солдаты в полушубках, в рукавицах,

Спокойны и чуть-чуть широколицы.

И лыжный след их пропадал в дали.

 

Лишь скрип ремней да лыж в морозном мире

Катился…

И я не подозревал,

Что это час победы вызревал,

Пришедший из глубин седой Сибири.

Декабрь 1941 г.

 

* * *

Нам было не до счетов или славы,

Когда в снегах, под стенами Москвы,

Мы бились у последней той заставы,

И рвало ветром шапки с головы.

 

Был снег замешан кровью и золою,

И каждый миг был как последний миг.

И, забросав друзей своих землею,

Мы в жизни той равнялись лишь на них.

 

Тем боле до того ль нам было, право,

В огне вершившим судьбы всей земли,

Что кто-то там, возможно, не по праву

Сидел в ташкентской иль иной дали

 

И жизнь свою — на месяц ли, на век ли —

Планировал, живучий, наперед...

Какое было дело нам в том пекле,

Что он же нас потом и переврет!

 

Сапун-гора

Железный ветер танковых атак.

Последний выстрел гарнизонов павших.

Горит Берлин. Цветами Прага машет.

 

А я не то запомнил,

И не так.

 

Сапун-Гора.

Июль сорок второго.

Над бруствером,

Вдоль каменного рва,

От зноя,

от разрывов

и от крови,

Как проволока ржавая, трава.

 

И, как траву, опутавшую доты,

Огонь кинжальный проволоку рвет.

Стоят в огне бойцы морской пехоты,

Как немцы называют их — «шварцтотт»*.

 

От сатанинской орудийной тряски

Шатает воздух, кровь стучит в висок,

Они стоят,

И, словно град, о каски

Гремит железо, камень и песок.

 

Но вот взвились ракеты.

Словно свечи,

Они шипят и падают,

— Пора!

Тогда в траншеях разгибают плечи,

Как будто разгибается гора.

 

Из-под тельняшки, выцветшей от стирки,

Вдруг бескозырку выхватил солдат.

Куда ни глянь —

Одни лишь бескозырки.

Все каски — в ряд — на бруствере лежат...

 

Историки свершившихся сражений,

Не уличайте в выдумке меня.

Здесь нет ни хвастовства, ни отклонений

От беспощадной логики огня.

 

Да, бескозырка каски не железней.

Ожоги пуль дырявятся на ней.

Но в схватке насмерть каски бесполезны.

А бескозырки?

Что ж, они видней.

 

Они видней! врагу. Лишь только двинься,

При виде их его бросает в дрожь, —

Идут вперед морские пехотинцы

С единственным, как жизнь иль смерть:

— Даешь!

 

И эти бескозырки и тельняшки

Среди степи — грозны и холодны,

Как перед штормом первые барашки

На гребне размахнувшейся волны.

 

Вот пал моряк лицом на камень серый.

Но бьет о доты за волной волна.

По каскам неразобранным потери

Подсчитывает ротный старшина...

 

Сапун-Гора,

Атаки, из которых

Уже не возвращаются.

Они

Нужны победе, словно пуле — порох,

Ничто другое — лишь они одни.

 

Гремит сигнал,

Стучат о камень траки.

За взрывами — ни солнца, ни луны,

Который час?

Десятая атака.

Почти три года до конца войны.

*«Чёрная смерть» (нем.)

 

Перед атакой

Опять звучит сигнал ночной тревоги.

Орудья бьют, — как видно, до утра.

И за рокадой*, вдоль ничьей дороги,

Пылают, словно свечи, хутора.

 

А в роще тишь. Безмолвие и звезды.

Плывет над миром древняя луна.

Но здесь война. Здесь пахнет гарью воздух.

Здесь тишь, как тетива, напряжена.

 

И вдруг, наполнив посвистами чащу,

В причудливом сплетении ветвей

Заливисто, неистово, пьяняще

Заговорил, защелкал соловей…

 

И в этот миг, за полчаса до боя,

В рассветный этот час я увидал,

Как, к солнцу повернувшись головою,

Товарищ землю жарко целовал…

 

Земля моя! Ты нас, как мать, качала,

Вела вперед, заботясь и любя.

Но лишь в годину горя и печали

Мы поняли, что нет нас без тебя.

 

* Рокада — железная, шоссейная или грунтовая дорога в прифронтовой

полосе, проходящая параллельно линии фронта.

 

Ночь на 13 июля 1943 года под Прохоровкой

И стихла битва, словно истощила

Все силы. И затихло все кругом,

Как в час, когда гроза теряет силы

И катится за холм утихший гром.

 

И то железо, что весь день визжало,

Стреляя и моторами звеня,

Сейчас на поле грудами лежало

И догорало в отблесках огня.

 

Средь сумерек, покрывших луг и пашню,

Сквозь сизый дым, ползущий по земле,

Вокруг виднелись танковые башни,

Пожаром освещенные во мгле.

 

В тиши, лежавшей трудно и устало,

Вдруг взрыв гремел,

И башню, как щепу,

Чудовищною силой поднимало,

Бросая на дорогу иль тропу.

 

И вспыхивал огонь внутри железа.

Сперва неразличим со стороны,

Он, хлынув в брешь пролома или среза,

Вдруг затмевал багровый свет луны.

 

В пейзаже том, почти что марсианском,

Где все горело — камень и металл, —

Вдруг кадр один на полотне гигантском

На этом фоне грозном возникал.

 

Перед чадившей на бугре «пантерой»

Лежал танкист в дымящейся траве.

И знак «СС» белел в петлице серой,

Такой же знак белел на рукаве.

 

Валялись снимки с видом гор и леса,

Где он с девчонкой средь чужой страны,

И письма — не являвший интереса

Уже давно, обычный хлам войны.

 

Набилась пыль в его густую челку,

Прилипла грязь к дешевому кольцу.

И муравей, тем светом сбитый с толку,

Полз по остекленевшему лицу.

 

* * *

Опять среди боя, в дыму и огне,

Ты за полночь тихо явилась ко мне.

Ты любящим сердцем дорогу нашла.

Ты вновь меня к дому родному звала...

Прошло уж без мала два года войны,

А душу томят довоенные сны!

 

* * *

Ане Б.

 

Прощай, моя судьба и недотрога:

Уже крылом багровым машет бой.

Зовет меня солдатская дорога,

Которая свела меня с тобой.

 

Нас не кружили вальсы в клубном зале,

Баян «страданья» нам не выводил,

Нас патрули в глухой ночи встречали,

И месяц нам во тьме ночной светил.

 

Смотрел он отчужденно и сурово.

И, взят судьбой походной на учет,

Я покидаю этот город снова:

Идет война, еще не кончен счет.

 

И все ж благодарю я ночи эти

За то одно, что встретил я тебя,

Что ты, мой свет, живешь на белом свете,

Как я — вдали,

Ликуя и скорбя.

 

* * *

...И опять мы идем по жестокому смертному полю.

Кто умрет, кто дойдет — это наша солдатская доля.

Я сегодня дошел. Я заснул у разбитого сруба.

Я опять целовал тебя в девичьи, в жаркие губы.

 

* * *

Коль сгину я, не лей напрасно слезы.

Не надо понапрасну слезы лить!

Но стой, как та, у бруствера, береза,

Что все стоит, хоть ствол от шрамов розов...

Проходит все. Пройдут и эти грозы.

Жизнь не пройдет.

И надо будет жить.

 

Письмо домой

Привет вам, отчие края,

Привет, родимый кров!

Сержант-танкист, покуда я

Воюю, жив-здоров.

 

Сейчас наш путь на запад лег,

На запад, на врага!

Идем сквозь сталь, огонь и лед,

Сквозь ливни и снега.

 

Я рад, что — дел бочарных спец,

И сеятель, и жнец —

Свой фронт в тылу ведет отец,

Бессменный наш боец,

 

Что сестрам сил не занимать,

Что подрастает брат...

Вот только жаль: старушка мать

Тоскует, говорят.

 

То вдруг умолкнет, то вздохнет,

То, глядя на закат,

Слезу нечайную смахнет

Украдкой от ребят...

 

Не надо, мама, горевать:

Я жив в огне-дыму.

Срок минет — кончим воевать, —

Тебя я обниму.

 

Пока ж к тебе мне нет пути:

Еще гремит война.

Вперед, вперед, вперед идти

Велит нам всем она.

 

О солдатских разговорах

В передышках, при огне

Костерка, где щи дымились

Или только искры вились,

Что только не говорилось!

Сколько не переварилось

Тех побасок на войне!

 

О войне, что длится-длится, —

Скоро ль кончится она? —

О невестах и девицах,

О жене, коль есть жена.

 

О земле. О пятистенной —-

С теплой печкою — избе.

О далекой, довоенной,

Не ценимой в срок судьбе.

 

Даже то, кому что снилось —

Если спать пришлось — во сне...

Что только не говорилось

Меж боями на войне!

 

Но не помню, чтоб солдаты,

Чтобы кто-то из солдат

В разговорах тех когда-то

Похвалился — дескать, брат,

 

Вот как ловко из винтовки

Я врага пустил в распыл,

Как его убил я ловко...

Даже если и убил.

 

Бой есть бой. И, мысля здраво,

Долг защитника державы —

Бить врага, пока он есть.

Но, верша свой суд кровавый,

Он считал тот суд — за право,

А молчание — за честь,

 

Ранение

Политруку Г. Чернышеву

 

Раздался треск, как будто раскололи

Стальной орех, — посыпалась лузга.

И — в первый миг — ни страха и ни боли,

Лишь надломилась в голени нога.

 

Вниз покатилась кромка небосклона.

Земля. Рванувшись, поднялась торчком.

И я на пашню падал удивлённо,

Сжимая глины потеплевший ком.

 

И, оглушённый, видел только небо

Пронзительно-лазурной чистоты

Да по бокам, среди остатков хлеба,

Разрывов черно-красные кусты.

 

Да спину комиссара Чернышева,

Что, сжав зубами плащ-палатки край,

Спасал меня, как старший брат меньшого,

Из ада выволакивая в рай.

 

Памяти друга

 

1.

Мы вместе в путь наш выходили,

Одни костры в пути том жгли.

Одни рассветы восходили

Для нас в манящей нас дали.

 

Одна, с бегущей в травах Вяткой,

Была мила нам сторона.

Одна взяла нас мертвой хваткой

Война. Грозна была она.

 

Но, как и он, я там не гнулся,

Не избегал ее, солдат.

Забыть ли мне, что я вернулся

Один! Хоть в том не виноват.

 

2.

Все и наследство его, что настенный

Снимок один в гимнастерке бойца.

Чуть затененный пилоткой военной

Нежный овал молодого лица.

 

Все в нем светло и по-юному чисто —

Детские губы и верящий взгляд.

На гимнастерке, в петлицах танкиста,

Медью начищенной знаки горят...

 

Сроку с тех пор, как ушел он в могилу,

Больше прошло, чем он прожил средь нас,

Но и сегодня я чувствую силу

Этих его вопрошающих глаз.

 

Все он находит меня, догоняя,

Словно бы хочет спросить наяву,

Так ли я долг на земле исполняю,

Так ли я думаю, так ли живу.

 

Продолжение одного разговора

Все мы от смерти не знали заклятия,

Все мы прошли от нее невдали.

Было нам поровну всем, без изъятия, —

Выжить иль грянуть в дыму и пыли,

 

Выстрел принять или целую очередь,

Крест на пути иль звезду на груди...

Все же известно мне:

В первую очередь

Падают те, что идут впереди.

 

* * *

Есть на войне жестокая примета:

Когда увидишь — свет звезды погас,

Знай, не звезда упала с неба —

Это

На белый снег упал один из нас.

 

Все меньше звезд над нами в небе стылом

Все больше их на холмиках стенных.

Идем не по высотам — по могилам

Своих друзей, товарищей своих...

 

Пусть впереди стена огня и дыма, —

Идем с восхода сквозь огонь и дым

К закату, где мы так необходимы,

Как утром людям свет необходим.

 

Раздумие

День и ночь, поля кромсая,

Пушки бьют. И под огнем

Умираем, воскресая,

Воскресая, вновь живем.

 

И гадаем: что-то станет

В первый мирный день весны,

Если день такой настанет

После долгих лет войны?

 

После?

Что ж, проста задача —

Не умрет в тот день никто.

«После» — надо выжить, значит,

Ну а вдруг споткнешься «до»?

 

Что, когда слепая пуля

Вдруг подкосит на бегу?

Встанет рота в карауле.

Ляжет холмик на снегу.

 

Ляжет холмик. Снег растает.

Побегут весной ручьи.

Птаха крылья распростает,

Спросит утром:

— Чьи вы, чьи?

 

— Чьи вы? — нас ребенок спросит,

Бросит шумную игру.

А лесник траву обкосит,

Снимет шапку на ветру.

 

И, исполненный печали,

Омрачится взгляд его.

— Неизвестно, как и звали... —

Скажет. Только и всего.

 

Тут придет конец терпенью.

— Нет, известно! — скажем так. —

Как нас звали?

Поколеньем

Наступлений и атак.

 

Видишь, небо голубое,

Утро — ясного ясней...

Что же мы?

Разведка боем

Ваших дел и ваших дней.

 

И теперь — не просто глина,

Что годится на горшки, —

Сказ несказанной былины,

Отсвет, павший на штыки;

 

Не трава, не просто листья, —

Ваша память о войне,

Ваша совесть, та, что чистой

Быть обязана вдвойне;

 

Не дыхание над морем

Ветерка, в конце концов, —

Ветер мужества, которым

Дышит молодость бойцов.

 

Песня

Шла рота с поля

Чистым полем

И перелеском частым шла,

И песню, пестуя и холя,

Над строем сомкнутым несла.

 

И песня так была пригожа,

Так в плен брала за малый срок, —

Что будь проезжий иль прохожий,

Не оглянуться б вслед не мог.

 

А рота шла уже —

Не шутки —

Не час, не сутки. И над ней

С побудки ранней до побудки —

То дождь, то пыль, то суховей.

 

Она спала под звездным небом,

Она долбила грунт штыком,

Делясь в пути не только хлебом,

Но и душевным огоньком...

 

Но в песне нет о том намека.

Без лицемерия скромна,

Поет пехота о далекой

Подруге, ждущей у окна,

 

О чем еще поют солдаты?

О стороне своей родной —

О светлом доме, белой хате,

Ну и о славе боевой.

 

О той отцовской ратной славе,

Которой — видно по всему —

Они владеть имеют право

И не уступят никому.

 

Подарки тыла

Не от коптилки, не от печки жарко

В завьюженной землянке старшины:

Сегодня здесь вручают нам подарки —

Привет с родной далекой стороны.

 

Далекий тыл, сибирский да уральский,

Шлет мед и сало, письма и носки.

Теперь не страшен нам мороз февральский,

Лишь не было б остуды от тоски!

 

Вот мой сосед дареною махоркой

Чадит и видит — ты его пойми! —

Свой дом за далью дальнею, под горкой,

Родимый дом с женою и детьми.

 

И я себе кисет прибрал атласный,

Одной уральской девушки шитье.

Пусть не курю, — мой выбор не напрасный:

Меня прельстила карточка ее.

 

В конце войны

Я это видел, помнится, в Литве,

Уже войны три года отстучало.

Три дня не спавший,

У леска, в траве,

Так полк храпел, — траву вокруг качало.

 

Полуденный вверху струился зной.

Вдали храпела пушка безголосо.

И в воздухе, настоянном сосной,

Как пули у виска, жужжали осы.

Был воздух, словно жидкое стекло,

Текуч и зыбок, как струя речная.

Кусты и травы — все за ним текло,

Никак за окоем не утекая.

 

И, как на дне реки,

Под птичий щелк

Средь водорослей, вьющихся по склону,

Сраженный сном, лежал стрелковый полк,

На два часа от мира отрешенный.

Как будто в бездну провалился он.

И только гвозди, слева или справа,

Сияли с каблуков со всех сторон,

Как звезды, ливнем канувшие в травы.

 

Пыль до колен, как латы, на ногах.

Темнеют лица, словно из металла.

И руки, полускрытые в цветах,

По сторонам разметаны устало.

На коже их — окалина и чад.

И, вечными мозолями покрыты,

Они привычно на стволах лежат,

Тяжелые, как конские копыта...

 

...Давно прошла великая война.

Молчат до срока полковые пушки.

А мне и до сих пор еще видна

Та, вся в цветах, поляна у опушки.

Там спят солдаты, сдавшиеся сну.

Видны в траве, за чуть заметным следом,

Их ноги, уходившие в войну,

Ладони рук, сработавших победу.

 

На чужой земле

Стрела на перекрестке — «Гутенштадт»*.

«Хороший город», — переводит кто-то.

«Хороший?» — «Вот как!» — Головни чадят.

Горят в ночи жилища гордых готов.

 

Горят дома, горят, над головой

Клыками крыш готических ощеряясь.

И пепел, словно снег на мостовой, —

Вдоль этих темных улиц, как пещеры…

 

Но мы не руки греть — спасать идем.

Средь нас, пришедших, факельщиков нету.

Но прав народ наш: не играй с огнем —

Сгоришь, и пепел разметет по свету.

*Бывший Гутштадт (Guttstadt) в Восточной Пруссии, ныне Добре Място (Польша).

 

При штурме Кёнигсберга

Была земля от бомб рябою,

Был воздух рваный и рябой.

И Кёнигсберг средь поля боя

Кромешный ад являл собой.

 

Как дико вырубленный бор.

И лишь старинный кафедральный,

Кренясь, стоял еще собор.

 

Но в том огне, как в преисподней,

Где всё сметал гремевший вал,

И этот древний дом господний

Последний срок свой доживал.

 

Расселись стены старой кладки,

И нам виднелись сквозь пролом

В седой стене, как в щель палатки,

Пе-2*, летевшие углом.

 

Трубил архангел. И, как палка,

С хоров сметенная огнем,

Пробивши пол, торчала балка

Наклонно перед алтарем.

 

А тут же рядом, под стеною —

От балки там какой-то шаг, —

Под легкой крышей навесною

Белел за домом саркофаг.

 

На плитке, к небу обращенной,

Гласила готики строка:

Здесь Кант Иммануил, ученый,

Обрел покой свой на века.

 

И было странно убедиться

Нам, чуть не весь прошедшим свет,

Что есть еще и та гробница

И что на ней царапин нет.

 

Среди камней, огня и дыма,

Что, как стена, вздымались ввысь,

Тот вид ее необходимо

Внушал несуетную мысль.

 

О том — и в этом нету дива, —

Что наша сила против зла

Была страшна, но справедлива

И вовсе не была слепа.

*Советский пикирующий бомбардировщик времен Второй мировой войны.

 

Майское утро

Вот первый гром — примета лета —

Гремит над нашей головой.

А нам под всплеск ракетный света

Вновь подниматься в штыковой.

 

Но нынче огненные трассы

Уже не наше небо рвут.

Горит-пылает Гитлерштрассе,

«Катюши» рядышком ревут.

 

И в громе их,

Среди Берлина,

Обоз неспешно тарахтит.

Летит, пыля, со втулок глина —

Моя —

Московская! —

Летит.

 

9 мая 1945 года. Воспоминание

Эта весть догнала нас у кромки Балтийского моря,

Где и ныне видны тех последних сражений следы.

Наши танки меж сосен спустились по дюнам со взгорья

И, трубя как слоны, вышли разом к урезу воды.

 

А из толщи воды поднималось по небу светило,

Поджигая вокруг золотые пески и леса.

И молчала в округе вся местность и с фронта и с тыла,

Только птахи в лесу подавали свои голоса.

 

И танкисты, откинув литые тяжелые люки,

Автоматы свои в тишине разрядили трикрат —

В память этого дня,

В память павших друзей...

И те звуки,

Отозвавшись вдали,

Троекратно вернулись назад.

 

И опять — тишина. Лишь железный комбат Головяшкин —

Он железным и был и по сути своей, и на вид, —

Всю войну воевавший

И живший в ней — грудь нараспашку,

Грудью к танку припав, разрыдался, как мальчик,

навзрыд.

 

Шел на берег прибой. И соленые брызги прибоя

С черных траков смывали гарь войны и победы сирень.

И всходил на главах, свет рассвета неся над собою,

День Победы,

раскрывший ворота в сегодняшний день.

 

Пройдут года

Умолкнут боя дальние раскаты.

Пройдут над нами грозные года.

И в поле ржа источит танк горбатый,

Как точит камень быстрая вода.

 

Забудут жены о разлуке с нами.

Привыкнут дети снова к тишине.

И только мы — да не задремлет память! —

Весь век свой будем помнить о войне.

 

* * *

Упал солдат на поле боя,

О том не зная наперед,

Что слава воина-героя

К нему, погибшему, придет.

 

...В том феврале, холодном, вьюжном,

Среди морозов, на ходу

Сменился ветер вдруг на южный,

И наледь брызнула на льду.

 

И он с размаху грянул в воду.

Но за ночь вновь окреп мороз, —

И вот, как часть земной породы,

Солдат в кору земную врос.

 

И мимо маленького тела,

В своем величии проста,

Вперед,

вперед,

вперед летела

Пехота, словно вдоль моста...

 

Ушла пехота, отшумела,

Растаял сизый дым вдали.

И на бугре, светясь несмело,

Сквозь лед травинки проросли.

 

И, лик бессмертья обретая,

Он встал — из бронзы — у шоссе.

Его обмотки обметая,

Шумит акация в росе.

 

В ее тени, в мельканье листьев —

Лежит на камне их узор —

Трубят отрядные горнисты,

Поднявши горны, общий сбор.

 

Идут бойцы, равняясь,

Чтобы

Их, строевых и тыловых,

Он научил не чувству злобы —

Бесстрашью в схватках штыковых.

 

Так он стоит

Среди колосьев,

Под светом звезд в вечерней мгле,

Всю жизнь свою

И даже после

Служа живущим на земле.

 

Герой

Стволы орудий отблистали.

Пахнуло дымом и огнем.

И он предстал на пьедестале

Во всем величии своем.

 

Земли почти что не касаясь,

Высок, решителен и смел,

Не шел, казалось, пригибаясь,

В свой бой последний, а летел.

 

И даже плащ, взметнувшись косо,

За ним шумел, как два крыла

Над грозным ледяным утесом

В простор взлетевшего орла...

 

А я с ним жил в одной землянке.

Одного солью хлеб солил.

Шинель стелил. И, впрягшись в лямки,

С ним в паре пулемет тащил.

 

И он мне видится иначе.

Нескладен, угловат и тих,

Он был не то, чтобы невзрачен,

Но не отличен от других.

 

Мечтал на марше о привале,

Устав, как все, валился в снег,

И пуле кланялся, бывало,

Где поклониться ей не грех.

 

Но в то суровое мгновенье,

Что к нам приходит только раз,

Он принял вдруг свое решенье

И твердо встал на хрупкий наст.

 

И в этот миг, забыв смущенье,

Идя к бессмертью напрямик,

Он был — без преувеличенья —

Красив, отважен и велик...

 

Тот след остыл в далекой дали,

Но память сердца горяча.

А слава, что ему воздали,

Хотя б достала до плеча.

 

Старый солдат

Всё прошёл — огни и воды,

Голод, холод, бой и труд.

Одного не знал отроду —

Громкой славы медных труб.

 

Под Москвой и Курском бился,

Был убит — и всё ж воскрес.

Взял Берлин — не удивился, —

Видел в снах, свой луг и лес.

 

Лишь теперь его — признался —

Удивленье то берёт,

Как тогда он жив остался

И теперь ещё живёт.

 

Полководцы

Памяти Маршалов Советского Союза

Ивана Христофоровича Баграмяна

и Василия Ивановича Чуйкова

 

Уже отзвучали последние марши.

Уже отгорели костры их судьбы.

А мы, их солдаты — кто младше, кто старше, —

Всё слышим пронзительный зов их трубы.

 

Всё видим, как рядом идут полководцы,

Живые с живыми, в строю боевом.

И снова их грозный приказ раздаётся:

 — Умрём. не отступим — Отчизну спасём!..

 

За ними — Москва, Духовщина и Овруч,

И свет их знамён — в чужедальнем краю...

 — Василий Иваныч, Иван Христофорыч,

Вы слышите нас? Мы покуда — в строю!

 

Как старшие в доме, по давней привычке,

Уже за дверьми, всё о том, да о том:

«До крайнего срока не трогайте спички,

Безумцам играть не давайте с огнём...»

 

Уже за пространством, в подзвёздной вселенной,

Едва голоса и шаги их слышны.

Уходят, доверив нам пост свой бессменный,

Бессмертные Маршалы прошлой войны.

 

Вагоны

Всё рушила тут

огненная сила,

Грознее становясь день ото дня.

Здесь в давнем сорок третьем

Проходила

Передовая линия огня.

 

И где к заливу подступают склоны,

Всё так же,

Как и много лет назад,

Пробитые осколками вагоны

На рельсах несгибаемых

Стоят.

 

Передохнуть на них садятся птицы

И снова поднимаются легко.

Стоят они,

И тень от них ложится

На берег и на волны

Далеко.

 

На них легло

Тяжёлых дней тех бремя,

В них гул боёв,

Раскаты горных гроз...

Они

Как остановленное время,

Осколками пробитое насквозь.

 

* * *

Когда под гром фанфарных маршей

Иль плач гармоники губной

Летели вспять теплушки наши

С полей Европы в край родной,

 

И, на плетни склонясь косые,

Горячим светом тысяч глаз

На нас глядела вся Россия,

На всех путях встречая нас,

 

И лишь для нас светили звезды,

Цвели цветы, гремела медь,

И, становясь железным, воздух

Сам начинал уже греметь, —

 

Тогда, веселым, нам казалось,

Что, небывала и грозна,

Прошла и за спиной осталась

И впрямь последняя война.

 

Закат в Брестской крепости

За курган, за грань границы,

В голубой вечерний дым,

Солнце красное садится, —

Реют ласточки под ним.

 

А над тихим Бугом форты,

Все в пробоинах сквозных,

Дремлют, стойками подперты, —

И закат глядит сквозь них.

 

И в огне его

Бойницы

Кровянеют над стеной,

Будто все еще сочится

Кровь сквозь камень крепостной

 

И течет, течет по граням

Камня битого, вдоль стен,

Как тогда, тем утром ранним,

Беспощадным утром тем,

 

В час, когда река,

до света

Неестественно светла,

Протекая через лето,

Вдруг навеки пролегла

 

Между мной, мальцом патлатым,

В полк забритым приписной,

И вернувшимся солдатом, —

Между

миром

и войной.

 

О войне

 

1.

Чем дальше от войны, тем облегченней,

Тем веселей рисуется война.

Как будто бы кому-то — подслащенной —

Обязана понравиться она.

 

Война была — беда и неизбежность.

И в ноги тех пресветлых майских дней

Упала не сиреневая снежность,

А двадцать миллионов сыновей.

 

И вот, когда подчас так полулживо

Мы их рисуем, не боясь прикрас,

Нам помнить бы, что матери их живы,

Хоть не у всех. И могут слышать нас.

 

2.

Мы помним униженье отступлений,

И мощь врага, и торжество над ним.

И никому за сменой поколений

Своих побед унизить не дадим, —

 

На зубоскальством диким, ни раскраской

В бравурные и пошлые тона

Страданий,

не излишнею опаской,

Что слишком грозной выглядит война.

 

Мы знаем всю немыслимую цену

Пути, где стольким выпало упасть...

Забыть об этом — совершить измену

И их, уже погибших, обокрасть!

 

Про армию:

 

Граница ночью

Граница шла на расстоянье

Руки.

Но, канувшие в тьму,

Приметы противостоянья

Укрыты были, как в дыму.

 

Лишь силуэты гор. Да тени

Двух темных облак на луне.

Да кроны странные растений,

Как будто корни в вышине.

 

А между тем,

Прорвав завесу

Той тьмы,

Разяще, как клинок,

Вдруг луч ударил из-за леса

И лег на снег у наших ног.

 

То был прожектор на мгновенье

Прожектористами включен.

И твердь в районе отчужденья,

И хлябь

Из мрака вырвал он.

 

И в свете том, искрясь, лежала

Заградколючка в три кола.

Железный провод,

Спрятав жала,

Под ним нагрелся добела.

Вдоль всей границы,

 

Вровень с нею,

Змеясь по снежной целине,

Бежал сквозь ночь он, пламенея

В том, все пронзающем, огне,

 

Как тот,

Другой,

Припорошенный

Пыльцой,

В другом конце страны,

Бежал тогда

Сквозь луг зеленый

За две минуты до войны.

 

Ночь на заставе

Все небо в звездном золоте,

Земля луной умыта,

Вдруг тишина расколота —

Стучат вблизи копыта,

 

Они стучат и чмокают,

Как из бутылок — пробки.

И только дали окают

Встревоженно и робко.

 

Летит погоня в лунный чад.

А мы — вдвоем — в заслоне

Лежим, молчим.

И лишь стучат

Сердца в тот миг синхронно.

 

Стучат, телеграфируя,

Как аппараты Морзе,

И слышат командиры их

От Ханко до Памира и

От Печенги до Борзи.

 

По дороге в родной полк

Как долго собирался я к тебе,

Как долго шел я, путь одолевая,

Судьба в моей изменчивой судьбе,

Мой полк стрелковый, юность боевая.

 

В твоих походах довоенных лет,

Своим солдатским радуясь обновам,

В твои следы впечатывал я след

В песках Амура

Сапогом кирзовым.

 

С тобой —

Как от порога до крыльца,

Подвластный громовым твоим старшинам,

Прошел я от начала до конца

Сквозь всю войну.

И стал я за Берлином.

 

С тех пор я ветераном стал уже.

А сколько мест сменил ты, полк стрелковый!

И вот опять стоишь на рубеже,

Что вдоль Амура выгнулся

Подковой.

 

И я, полуседой, полуживой,

В своем плаще цивильном из нейлона,

Лечу с утра сквозь реактивный вой

Туда, где жил с тобой во время оно.

 

В вагоне,

Лоб ладонью подперев,

Сижу, гляжу

И вскакиваю снова,

Стремясь в окне, за купами дерев,

Увидеть промельк здания штабного.

 

Меняя транспорт,

По стерне степной

Трясусь с майором в «газике» военном.

Меняется ландшафт передо мной,

И сам я изменяюсь постепенно.

 

Линяю,

Словно ящерка к весне,

Чтоб снова жизнь восчувствовать впервые.

И возраст расщепляется во мне,

Как на деревьях кольца годовые.

 

Та жизнь, она опять разделена

С одним тобой, одним тобой живая,

И чаша та не допита до дна,

Мой полк стрелковый, юность боевая!

 

Воспоминание в казарме

Та землянка, что мною отрыта,

Крышей крыта — подобьем корыта,

Обжита и ухожена мной, —

Нынче ветру сквозному открыта:

Нет ни окон, ни двери входной.

 

Между стойками нары просели,

Потолки продырявила течь.

И, наклонно стоящая еле,

Пошатнулась кирпичная печь.

 

А была нам сушилкой, родная,

И плитой, и камином была.

Отвалилась решетка резная,

Просочилась сквозь прутья зола.

 

Навсегда...

А в казарме, что рядом

Встала в ряд — не просохли углы, —

Нет ни нар,

Ни печей с их нарядом,

Ни ведра для угля и золы.

 

Блещут койки бельем и металлом,

Бьет из крана струя за стеной,

И от пола промытого

Талым

Пахнет снегом

И влагой речной.

 

И на койке солдатской счастливо

С батальоном дыша в унисон,

Все же я за дневальным ревниво

Проследить успеваю сквозь сон.

 

Как, свергая сонливости иго,

Он свои проверяет часы,

Вынимает какую-то книгу,

Неотросшие щиплет усы.

 

Вспоминаю себя, молодого,

Как дневалил я в этом полку.

Ветер выл за окошком ледово,

Примораживал дверь к косяку.

 

Вместе с кожей своей отдирая

Эту дверь,

Я выскакивал вон,

Ледяным антрацитом до края

Набивал проржавевший бидон.

 

Кочергой до рассвета шуруя,

За окошком я слушал пургу...

Не тоскую о том, не горюю.

Просто помню,

Забыть не могу.

 

В полковой столовой

Ах, столовка полковая

С хлеборезкой в проходной,

Что дымит, не уставая,

В будний день и выходной,

Где душа, ожить не чая,

В лютый холод, как сейчас,

Над борщом, над кружкой чая

Отходила. И не раз.

 

Поприникла, поужалась

Ты — за давнею чертой.

И внутри как будто малость

Стала меньше давней, той...

В зданье на две половины,

В той столовке полковой,

Я взгрустнул не без причины

Нынче,

Сникнув головой.

 

Тридцать лет тому, не менее,

Трижды в день, хваля удел,

После маршей иль учений

Я с дружками тут сидел.

Десять гавриков сидели

За столом в одном ряду,

В десять ложек кашу ели,

Возносили ту еду.

 

Десять чубчиков подбритых —

Разных лиц, имен, судьбин...

Девять кануло, убитых.

Я — живой, из всех — один.

Не теки, слеза, изменно

Вдоль щеки, не выдай нас.

Жизнь идет.

Другая смена

За столом сидит сейчас.

 

Ничего не вспоминает

И не думает о том.

Знай рубает — дело знает,

Пот стирает рукавом.

Ем и я, скребу по днищу

Той кастрюли...

Только вдруг

Застревает в горле пища,

Ложка валится из рук.

 

Случай на марше

Пожалуй, даже и не случай —

Так, штрих, случайная деталь.

Катили танки, туча-тучей.

Как на войне, гремела сталь.

 

Кора земная прогибалась,

Дрожала гулкая земля,

И пыльный столб, помедлив малость,

Ложился сзади, на поля.

 

Вдруг у леска, перед опушкой,

Машина та, что в голове,

Притормозив, качнула пушкой,

И траки замерли в траве.

 

И командир, в пыли дорожной,

Как мельник, бел,

Уже стоял

В сухой траве

И осторожно

Ладонь тугую разжимал.

 

А на ладони,

Мал, бессилен,

Лежал и двинуться не мог —

Лишь бисеринки глаз косили —

Пушистый маленький комок.

 

И весь он — каждою пушинкой —

Был желт и тепел, как желток.

И два таких же под осинкой

Пищали яростно у ног...

 

Потехе — час, работе — время.

Ждала дорога впереди.

И командир

Вращеньем шлема

Сигналит танкам:

— Заводи!

 

Как над дымящейся рекою,

По пашне, жаждущей дождя,

Он шел, маня их вслед рукою,

Углом

Осинку обходя.

 

А я — простительно поэту! —

Стою, твержу, дымком дыша,

Ту незабытую примету:

— У храбрых — добрая душа...

 

Пехота на марше

Как мы ходили, как пылили мы,

Стрелковых войск солдаты, в годы оны!

Пыль, накренясь, стояла, как дымы,

Там, где вились колонны батальона.

 

И присказка та, жившая века,

О чем и помнить нынче неохота,

Она была, по правде, и горька,

Но справедлива: «Не пыли, пехота!»

 

«Пехота, ног в пыли не задирай,

Не бей сапог — тебя сморит усталость...»

Конечно, марш, он и теперь — не рай,

Все ж песни той в помине не осталось.

 

Вот, развернув цветные лепестки,

Огни ракет вверху сгорают споро.

И, к маршу изготовившись, стрелки

Седлают спину бронетранспортера.

 

А транспортер, вместителен и скор,

Летит вперед — мелькают луг и нива,

И в миг, когда срывается мотор,

Он, фыркая, дрожит нетерпеливо.

 

Со свистом жмет вдоль лесополосы,

Отвесно в реку прыгает с увала

И, распуская белые усы,

Плывет и отдувается устало.

 

Стрелки в нем, за железным козырьком,

За вставленным в оправу плексигласом,

Сидят с оружьем, скаткой и мешком —

Со всем своим припасом и запасом.

 

Им нужды нет — там суша иль вода,

И как тот путь — негладкий он иль

Была б еда, а горе не беда —

Знай дуй во все железные лопатки.

 

Но вот на грани пашни и стерни —

Конец моторизованной дороге.

И рота, с ходу прыгая с брони,

Встает на стосковавшиеся ноги.

 

Идет в атаку, выставив стволы,

Втекает в лес, как рой пчелиный — в соты,

В воде не замочившая полы,

Ноги не запылившая пехота.

 

О Родине:

 

К портрету Родины

Она светла, добра, прекрасна,

Как в первой молодости мать.

Ни красоты, простой и ясной,

Ни силы ей не занимать.

 

Румянец зорь. Загар пшеницы.

И, как в стальном венце, над ней —

Молниеносные зарницы

Электросварочных огней.

 

К лицу ей в будни, работящей,

Защитный цвет, как луг и лес,

И над просторами летящий

Платок лазоревых небес.

 

К лицу ей в праздник — полыханье

Над головою кумача,

И на параде — отблеск грани

Штыка стального у плеча.

 

Родине

Когда уходит день,

От пушек тянет жаром

И пляшет дико тень

При отсветах пожара.

 

Впадая в забытье,

Минувшей грезя битвой,

Я имя лишь твое

Шепчу, под стать молитве!

 

* * *

В каких только ни был я странах,

В каких ни бывал я краях —

На грозных колесах, на бранных,

На мирных колесах, в гостях.

 

В известных и вовсе безвестных,

Что — за порубежной чертой.

Прекрасна земля повсеместно,

Красива своей красотой.

 

И мог бы я, верно, влюбиться,

От дома родного вдали,

В иные пейзажи и лица,

В иные рассветы земли.

 

Но, родина милая, сын твой,

Я в сердце нетленно пронес

И синего неба косынку,

И русые косы берез.

 

Иванушкам, не помнящим родства

«Отца и мать не выбирают».

А. Решетов

 

Живем и дышим воздухом России

И ловим взглядом материнский взгляд.

Но есть еще — встречаются! —

Такие,

Что матери родной не пощадят.

 

Иной, едва расставшись с колыбелькой,

Уж матери грозит перстом своим:

И черен хлеб, и не мягка постелька,

И в очаге не сладок отчий дым.

 

И то не так, и это не по нраву,

И все святое — только трын-трава.

Да что, сама история державы

И та кругом пред ними не права...

 

Ах, скептики! Ошибки и нехватки

И мне видны. И мне они больны:

Прошел не гостем в беленьких перчатках

Я по полям родимой стороны.

 

И те поля, они мне не чужие.

Их боль — моя, а не чужая боль.

И не могу, как делают иные,

На эту боль я вечно сыпать соль.

 

Он и меня ласкал, наш век, не шибко...

На культ, как на икону, не крещусь.

Но и сводить свой путь к одним ошибкам

Не тщился никогда.

Да и не тщусь.

 

Под солнцем ли, под бурей ли ревущей —

Не дешево он обошелся мне:

В нем молодость друзей моих живущих

И кровь друзей, погибших на войне.

 

И не отдам я ввек его на милость

Иванушкам, не помнящим родства.

История, она вот так сложилась.

Считайся с ней — права иль не права!

 

Родина и мать

Когда, в пиру веселом иль на тризне,

Хвастливую я слышу чью-то речь,

Что лишь оратор этот — сын отчизны,

И лишь ему дано её сберечь, —

 

Мне хочется спросить его, минуя

Все частности в той дикой похвальбе:

— Скажи, как мать лелеешь ты родную, —

И я скажу, что — родина тебе!

 

Земля, взрастившая меня

Вся, до конца, в лесах и перелесках,

В полянах, перелогах и логах,

С речушками, бегущими не резко,

С коростелями к полночи в лугах.

 

С желтеющею рожью на увалах,

С поблекшею картофельной ботвой,

В любой избе с гурьбой детишек малых

И с люлькою, к тому ж, над головой.

 

Не лучшая, не худшая тем паче,

Среди земель — в росе и солнце вся,

Она уж тем мила мне, не иначе,

Что я на ней, родимой, родился.

 

Что в ней, в тени берез — сними-ка шапку! —

Спят тихо, изработавшись вконец,

Мой дед и прадед, бабка и прабабка,

Мой, раньше срока умерший, отец.

 

И я свою надену домовину

На ней одной, родительской, на ней,

Исполнив долг пред ней лишь вполовину,

Но верный ей до самых крайних дней.

 

И все мне здесь, в краю родимом, лепо.

И я свой этот стих о нем леплю,

Как тот мальчонка, что с усердьем лепит

Два только слова — «мама» и «люблю».

 

Дым Отечества

Отечество мое необозримо,

И светлый лик его необозрим.

И каждый штрих его неотразимо

В меня впечатан — в смене лет и зим.

 

И все же есть средь этого раздолья

Один особый угол на земле:

Зеленый лес и луг, река и поле,

Калитка в дом на ивовой петле...

 

Мой отчий дом! Я перед ним в ответе

Не потому, что лучше в свете нет,

А просто он — единственный на свете,

Где я впервой увидел белый свет.

 

Где я прошел от печи до порога,

Еще своей не ведая судьбы.

Там и сейчас приветно и нестрого

Струится дым вечерний из трубы...

 

И дым отечества нам сладок и приятен

Уж потому, что— как понять я смог —

В него втекает, различим и внятен,

Над отчим домом вьющийся дымок.

 

Свет отчего края

Что для меня родные пепелища,

Чем отчая земля мне дорога:

Тем, что ключи там холодней и чище?

Тем, что душистей мягкие луга?

 

Но есть прозрачней родники, чем эти,

И есть луга, где травы, как стена...

Но мне мила на этом белом свете,

Среди других, одна лишь сторона.

 

Идет ли на меня стена косая

Дождя, хоронит вьюга ли меня, —

Оттуда светит мне, не угасая,

Средь мглы ночной и озаренья дня

 

Не только солнце в самом дня начале,

Не только хор полуночных светил,

Но свет, как до меня уж отмечали,

Родных имен и дорогих могил.

 

Корни

Не зря мне снились средь огня,

В кромешном грохоте и громе,

Земля, родившая меня,

И тихий свет в далеком доме.

 

Там корни сосен вековых

Река поит, как век поила.

Там нынче прадедов моих,

Моих родителей могила...

 

Уходит даль за край земли.

Бежит по ржи волна живая.

Вот блещет молния вдали —

И сосны ропщут, оживая.

 

И пусть за мглою облаков

Я — ветвь всего в том вихре гнева,

Но подо мной, во тьме веков,

Не просто темь, но корни древа.

 

Опять я в родной стороне

Опять я в родной стороне

Рассвет среди поля встречаю.

И розовый куст иван-чая

Кивает приветливо мне.

 

Летят над тропою стрижи,

Картошка цветет, чуть привяла.

И тропка, сбегая с увала,

Теряется сразу во ржи.

 

А рожь — на загар и на стать,

Какой не бывало, признаюсь:

Стеблей не разнять, продираясь,

Колосьев рукой не достать!

 

Стеной у тропы на краю

Стоит она — волны протяжно

Идут, словно думают важно

Державную думу свою.

 

Вот брызнул сквозь тучку рассвет,

И липой подунуло сладкой.

И солнце над розовой Вяткой

Встает, как и тысячи лет.

 

Земля среди речек и рек,

Рассвет над землею родимой —

Все те ж. Но, легко уловимый,

И здесь отпечатался век.

 

И след тот не трудно найти:

И песни, хоть мне дорогие,

Поются сегодня другие,

И люди другие в пути.

 

И многих товарищей нет,

А те, что и есть, — побелели.

Да что уж, и мы — в самом деле —

Не те, хоть и держим ответ...

 

А все ж нет превыше наград,

Чем эта, что нынче приемлю, —

Увидеть родимую землю,

Что кинул лет тридцать назад.

 

Я кинул ее, а она,

Как мать, приняла и простила,

И снова меня приютила,

До гроба верна мне одна...

 

Иду средь родимых полей,

Дышу их дыханьем, немея,

И глаз оторвать не посмею

От родины милой моей.

 

У ней у одной на виду,

Готовый на радость и горе,

Иду средь зеленого моря,

Веселый и грустный, иду.

 

Как будто сквозь сердце ее,

Шагаю сквозь россыпь росы я...

И милая сердцу Россия

Проходит сквозь сердце мое.

 

О природе:

 

Мартовский эскиз

Пришедшее было тепло

На холод опять повернуло,

Колючим снежком пропорхнуло,

Штрихуя в окошке стекло.

 

Деревья внизу под горой,

Двух галок на них головешки

Чернеют, как во поле вешки

Тоскливой декабрьской порой.

 

Лишь с той кутерьмой вразнобой,

Зиме не сдаваясь на милость,

Верба за окном нарядилась,

Сережки держа пред собой.

 

На фоне той мглы за окном

Бездымным и ровным огнем

Они полыхают, как свечи,

Сгорая, светясь и переча

Той хмари густой. И далече

Их видно за хмурым окном.

 

Сентябрьское утро

Еще темно.

Но уж светлеют окна,

И воробьи, как старые торговки,

Открыли рынок. Скрипнула калитка,

И, звякнув дужкой, заплясали ведра

На темном срубе старого колодца.

А там, вдали, телега громыхнула.

А там, мыча, прошествовало стадо,

Наполнив утро запахом парного

И теплого, как детство, молока...

Покой и мир.

И бронзовые листья

Летят, звеня, как медные обрезки,

И огневой расшивкою ложатся

В колени синеватой тишине.

 

Сентябрьский день в лесу

Гроздь красных ягод кинув через тын,

На темном фоне поредевших сосен,

Огни берез и уголья осин

Под ясным небом раздувает осень.

 

Горит листва, корежится — не тронь! —

Как будто в ней,

Победу торжествуя,

Сок солнца стал огнем. И тот огонь

Прорвался вдруг сквозь ткань, еще живую.

 

И вся окрестность, все пространство дня

Наполнено не голубым, как летом,

А бронзовым, как отблески огня,

Между стволов колеблющимся светом.

 

* * *

Идет тот срок, тот час осенний,

Когда отцветшие луга

Текут валками в копны сена,

А копны свозятся в стога.

 

И средь лугов и рыжей пожни,

Средь опустелых тех дорог, —

Ни с грузом срочным, ни порожней

Какой машины

Вышел срок.

 

Лес посветлел. Лишь — будто стражи —

Чернеют ели вдоль бугра.

И наступает в мыслях даже

Особой ясности пора.

 

Пора той трезвости осенней,

Что — как за первым цветом плод —

За летней кипенною пеной,

Ты хочешь, нет ли,

А идет.

 

* * *

В октябре, обнажившись до пят,

Уронив золотистые тубы,

Голубые березы трубят

На ветру, как печальные трубы.

 

Не выходит у них из ума,

Что придут неизбежно и скоро

Ледяная — до марта — зима,

Дров с огнем исступленные споры.

 

Перед зимой

Остыло лето, отцвело, отпело,

Пустынность обозначилась вокруг.

Листва и та с деревьев облетела,

И улетели лебеди на юг.

 

Ушло тепло сквозь щель в небесном своде.

И, жарких летних красок лишена,

Земля в своем годичном хороводе,

Как женщина уставшая, грустна.

 

Но мы не упрекнем ее коварно,

А, свежий хлеб ломая из нови,

Мы будем ей безмерно благодарны

За жар самоотверженной любви.

 

Ее плоды — не только те зароды

Хлебов, кормов и дров, что видит глаз,

Но все цвета и запахи природы,

Что, как река под снегом, дышат в нас.

 

Осенью

Лес облетел, и вода отцвела.

Видимость стала такая сквозь дали,

Словно река состоит из стекла,

Воздух — из света, трава — из дюраля.

 

Иней покрыл белизною ее.

Ни шевеления в воздухе хрустком.

Лишь невдали, направляясь в жнивье,

Пегая лошадь бренчит недоуздком.

 

Вдавлены в землю комбайнов следы,

Будто ходили к воде мастодонты.

Снова на поле до новой страды

Чисто, как в горнице, — до горизонта.

 

В утро такое, налитое всклень

Холодом, ясностью и тишиною,

Хочется светлой и чистой, как день,

Ясности мысли, крыла за спиною.

 

Выйти туда, где вокруг — ни души,

В утренний путь, в беспредельность ополья,

Вздохом пролиться, как эти, в тиши,

Дальние дали и вольная воля.

 

Перед снегом

В ноябре в лесу, как в горнице

До прибытия гостей.

Лишь синица, как затворница,

Молча смотрит меж ветвей.

 

Горьковатый запах тления,

А вокруг, как дождь — с листа,

Льет такое просветление,

Бьет такая чистота,

 

Что невольно тут же хочется —

За признание прости, —

Наломав на веник в рощице,

Душу малость подмести.

 

На опушке леса

Застыл я в изумлении,

Стою:

Еще вчера

Была мокреть осенняя,

Сегодня — снег с утра.

 

Где листья смутно ржавели,

Сейчас, как свет, чисты,

Искрятся, окуржавели,

Деревья и кусты.

 

Как будто в небо прянули,

В пределы высоты,

Дымы вдали,

Фонтаны ли,

Фазаньи ли хвосты...

 

И все ж —

В столпотворении

Тех красок —

Мне видна

Одна, чуть в отдалении

Стоящая сосна.

 

Не то чтобы угрюмая

Она,

Но — в стороне,

Как будто думу думает,

Не чуждую и мне.

 

Иду в закат пылающий,

У той сосны стою,

Пока она видна еще

У поля на краю.

 

Пока, светлея обликом,

В седую пыль полей

Она плывет, как облако,

Над головой моей.

 

Сосновый бор зимой

Сосновый бор зимой —

Литых стволов колонны, —

Вдоль кручи, по прямой,

Встающий наклоненно.

 

В него таинствен вход.

На нем из снега шапка.

И круглый неба свод

Он подпирает шатко.

 

В нем тихо и светло.

И, глядя, как в оконце,

Меж туч,

Свое весло

В снегу купает солнце.

 

Но вот свежак дохнул,

Махнул полой бурана.

И прокатился гул

Вдоль медных труб органа.

 

Гудят его басы,

Начавши представленье.

Идут стволы, босы,

Как в светопреставленье.

 

Победный клич трубы,

Паденье крон и стоны.

Перед лицом судьбы

Стоит он исступленно.

 

Но тихнет крик совы,

Стихает рев марала.

В проемах синевы

Кружится снег устало.

 

И снова лишь одна —

Ни шороха, ни треска -—

Сгустилась тишина

От шапок до подлеска...

 

Ах, этот гордый бор,

Веселый иль угрюмый,

Он, видно, с давних пор

Назначен для раздумий.

 

Стоят в нем в полный рост —

Вот так всегда и мне бы! —

Молчание до звезд

И. музыка до неба...

 

Пурга метет

Пурга метет, пурга

С рассвета до рассвета,

Как будто бы в стога

Цветы сметает лето,

 

Ушедшее давно,

Что лишь во сне мне снится,

Запуржено окно

Но самые ресницы.

 

Пурга метет, пурга —

Вдоль той тропинки малой,

Куда моя нога

Уже ступать устала.

 

Где хоть и не всегда,

Бывали все ж уступки.

Шли годы, как вода, —

Толок я воду в ступке.

 

Пурга метет, пурга,

Листы дубов листая,

Ложбинки и лога

И луг переметая.

 

И лишь она одна,

Как ни стремится замять,

Не переметена

Докучливая память...

 

Ах, если б, ей назло,

Да жизнь начать сначала!

Еще не все прошло,

Еще не все пропало!

 

Утро в Беловежской пуще

Как прекрасен рассвет в этой пуще,

Когда солнце, сырое на вид,

Разгораясь все пуще и пуще,

Меж стволов в поднебесье летит.

 

В этот час еще в чаще росисто.

Осыпается в травы роса.

И по травам с шипеньем и свистом

Где-то рядом проходит коса.

 

Где-то рядом ликует зарянка.

И светило вдоль мшистой тропы,

Словно струны из липовой дранки,

Ставит походя света снопы.

 

Прорываясь сквозь сосны и ели,

Эти струны — звучащая медь —

На проснувшейся виолончели

Начинают, колеблясь, звенеть.

 

И, как отзвук той музыки дивной,

За туманом сокрытый от глаз,

Раздается глухой и призывный

Трубный глас, повторенный не раз.

 

И не знаешь в рассветной той рани,

Озирая деревьев кружок,

То изюбр протрубил на поляне

Или егерь в свой дунул рожок...

 

Снег давно уж засыпал то лето.

Но и нынче под сердцем звенит

Эта музыка звуков и света,

Этот день, восходящий в зенит.

 

Прогулка в лес

Прогулка в лес — не попиранье

Травы, не просто хвойный душ,

Битье баклуш,

Но — воспитанье,

Пока не поздно, наших душ.

 

Прогулка в лес — урок упорства,

С каким, привставши на носки,

В тени сосны

Травинок горстка

Ломает камень на куски.

 

Она — наука постоянства:

Смотри —

От светлых дум светлы,

Стремятся

В синее пространство

Деревьев

Красные стволы.

 

Скольженье птиц, растений тени

И светотени,

Как цветы...

Просты уроки неизменной,

Непроходящей красоты.

 

С какой естественностью дивной

Сквозь ливень света и листвы

Летят с небес мелодий ливни,

Как ливень —

В заросли травы.

 

Жара. Не худо бы напиться.

Июньский день вошел в зенит.

А из рябинника синица:

— Пить! Пить! —

Прохожему звенит.

 

Осенний лес

Осенний лес наряден,

Когда под солнцем он,

Как войско на параде,

Всецветно освещен.

 

Деревья не толпятся,

Но, выстроившись в ряд,

Как факелы, дымятся,

Как вымпелы, горят.

 

Кругом — обилье света,

Багряная заря.

Прощальный праздник лета

В начале сентября.

 

Но есть вторая осень,

Когда уже стволы

Сквозят, хоть и не очень

Пока еще голы.

 

Тогда в огне вечернем,

На фоне синевы,

Белилами и чернью

Прошит огонь листвы.

 

Но выше — осень третья,

Последняя из трех.

Ноябрь железной плетью

Сшибает лист с дерев.

 

Блюдя свой древний график,

Неумолимость — весь.

Как гениальный график,

Воссоздает он лес

 

Из туши и пастели,

Штриха карандаша,

Чтоб в этом зримом теле

Видна была душа.

 

Тогда-то сквозь подлесок

Весь лес видать насквозь —

Где стать, а где подмесок,

Кривулина — хоть брось.

 

Все резко, все не плавно,

Прорезано до дна.

Лишь главное — о главном,

Нагая суть одна.

 

Вечерняя сосна

Вечерним сумраком полна

Долина вся, как глубь колодца,

И лишь на выступе сосна

Одна той ночи не сдается.

 

Как позабытая свеча

На подоконнике оконца,

Она горит в огне луча

За горы канувшего солнца.

 

Уж догорает острие

Сосны. И снег собою красит.

Миг — и, остывшую, ее

Своей ладонью ночь погасит.

 

Пока ж, в подзвездной вышине,

В ночном пространстве бесконечном,

Сосна, как свечка на окне,

Горит огнем остроконечным.

 

Ель

Н. А. Р.

 

В саду, средь стриженых каштанов,

Она, колючая, одна.

И видеть радостно и странно

Ее мне утром из окна.

 

Она стоит в сторонке, сбоку,

Чуть-чуть иголками звеня,

В далекой дали, одиноко,

Как ты — в разлуке — от меня.

 

Как ты, строга и постоянна —

И боль, и радость на двоих, —

И ветви — в зное ли, буране —

Как продолженье рук твоих.

 

И хвои росное дыханье —

Как от волос, что в три ручья

Текут с тебя после купанья

В прохладе мокрого плеча.

 

Соловей

Ах, птичка моя, соловей,

Средь прочих — особа не видная,

Не видно тебя меж ветвей,

Да песня твоя — презавидная!

 

Под солнечным ясным огнем

Иль в дождь, что явился непрошенно,

Без устали ночью и днем

Катаешь в гортани горошину.

 

Встаешь и грохочешь,

Чуть свет

Воздует заря-полуночница.

И я за тобою вослед

Встаю, хоть вставать и не хочется.

 

Свою раскрываю тетрадь

С надеждою не беспричинною:

А вдруг да кому-то — как знать! —

Нужна моя песня, скворчиная...

 

О, птичка, в преддверии дня,

Пока подвигаю бумагу я,

Греми, колокольцем звеня,

Меня наполняя отвагою!

 

Февральская синица

Жмет мороз, как говорится,

Не пускает со двора.

А рябиннице-синице

Не молчится: петь пора!

 

В желтенькой своей жилетке,

Светом дня освещена,

Вон сидит она на ветке,

Как девчонка у окна.

 

И звенит под небом синим,

Будто дергает одну,

Только что из синей стыни

Вытаявшую струну.

 

Журавли летят

Звенел, исполненный печали,

Тоскливый звук среди полей.

То плыл вверху, в небесной дали,

Клин улетавших журавлей.

 

Упрямо грудью раздвигая

Небес тугую синеву,

Он шел, за тучи задевая

И пух роняя на траву.

 

В стерне, как снег, перо белело...

И вдруг средь солнечного дня

С той стороны, где пролетел он,

Пахнуло стужей на меня.

 

Как будто клин тот, по приметам,

И впрямь раскрыл, звеня трубой,

Ворота меж зимой и летом,

Забыв закрыть их за собой.

 

Вечерний свет

За далью дня, за рощей белой,

То розов, то багрово-ал,

Закат в полнеба вечер целый,

Дымясь, как уголья, пылал.

 

Но вот от этого пожара

Остался малый свет вдали, —

Едва-едва полоска жара —

Несмело рдеет край земли.

 

Как будто льется из корытца

Струя расплавленной смолы,

И отсвет розовый ложится

На рафинадные стволы.

 

Размышление

Покоряем явь и сказку. Но

На пути природопокоренья

Иногда, чтоб вырастить зерно,

Рвем колосьев будущих коренья.

 

И за нами вьются, как хлысты,

Гарь из труб и ржа поверх отстойки,

Как в науке пишется, хвосты

Или производства неустойки.

 

С маху, без оглядки рубим сук,

За который нам бы уцепиться.

Все трудней в лесу услышать стук

Дятла или теньканье синицы,

 

Вот и постучался в двери век

С грозной и святой проблемой века —

Чтоб нашел, опомнясь, человек,

Как спасти среду от человека.

 

* * *

Прогресс научный неизбежен,

И. не бессменен наш пейзаж.

Но как вокруг нас лес прорежен,

Как воздух загазован наш!

 

Как будто вправду правы эти

Слова подлейшие — хоть в лоб,

Хоть по лбу, — дескать, раз на свете

Живем. А после — хоть потоп...

 

И впрямь усилья человечьи

По улучшению земли

Такие ей несли увечья

Порой — и не в такой дали!

 

Что, причастившись тем обидам,

Тряся со лба кровавый пот,

Сама природа-мать всем видом

О тех обидах вопиет.

 

И чтобы жизнь свою улучшить

Хоть чуть, она, в чаду, в дыму:

— Не улучшай, чтоб не ухудшить! —

Взывает к сыну своему.

 

Клубится пар в горах

Клубится пар в горах — предвестие рассвета.

Сгущается туман, подползший под окно.

Лишь в стороне торчат верхушки бересклета,

Как мачты корабля, осевшего на дно.

 

Клубится пар в горах. За воротник струится,

Стекает, словно сок арбузный по ножу.

Иду на ощупь вниз, рискуя оступиться,

Кусты, как гладь реки, руками развожу.

 

За белой пеленой невидимая птица

Чиликает вверху, роняя сверху вниз,

Как капельки воды, готовые разбиться,

Стеклянные звонки — на каменный карниз.

 

А душный пар плывет. Как молоко, дымится.

Как тот костер в лугах, что я когда-то жег.

И видятся опять родные с детства лица,

Густой туман в лугах, берестяной рожок.

 

Идет рассвет в горах, медлительный и длинный.

Покуда знойный день не вымахал в зенит,

Весь этот светлый мир, нагорный и долинный,

Играет на рожках и в бубенцы звенит.

 

Он, рановстайке, мне — за ранний час награда,

Отрадная вдвойне о дне грядущем весть.

И от него сейчас мне ничего не надо:

Мне просто хорошо, что он на свете есть!

 

У водопада Учан-Су

Гр. Федосееву

 

Средь скал, ничтожны и малы,

Прильнув к ребру ограды,

Смотрели мы из-под скалы

На чудо водопада.

 

Поверх

Летящей вверх сосны

Кидая в пропасть тело,

Отвесно,

С каменной стены,

Стена воды летела.

 

Упав на каменные лбы,

Кидалась вверх обратно.

И гром воды, как гром пальбы,

Гремел окрест стократно.

 

И, как на мельнице мука,

Пыль в воздухе летела,

И от нее моя щека,

Мокрея, холодела.

 

И по щеке, совсем одна,

Некстати, средь гулянья,

Ползла, тепла и солона,

Слеза воспоминанья.

 

В Крыму, на каменной земле,

Где водопад крутился,

Я вспомнил мельницу в селе,

Где я давно родился.

 

Леса, да нивы, да трава,

Да мельница средь дола.

На два неспешных постава

Она муку молола.

 

Крутилось еле колесо,

Вода с него стекала.

Но для меня, мальчонки, все

Гремело и сверкало.

 

Плясал помольный камень — смесь

Шарманки и точила.

И я, в муке и брызгах весь,

С утра торчал в бучиле.

 

Катилась с плеч моих вода.

И, верно, не напрасно

Я думал, праведник, тогда,

Что жизни нет прекрасней.

 

Сюда с лугов из-под руки

Отец и мать смотрели.

И дед с погоста, у реки,

Держал меня в прицеле.

 

Я спал в траве. Вокруг шмели,

Гудя, цветы качали...

Вся жизнь моя (теперь — вдали!)

И жизнь родительской земли,

Как в снах, в цветочной той пыли

Была еще вначале.

 

По дороге на Калининград

Якову Слониму

 

Ехали мы по дороге —

Помнишь? — с тобою вдвоем.

К морю кренился отлого

Белых полей окоем.

 

Чуть заштриховывал иней

Или текучий снежок

Красное солнце и синий

Ельник, и серый стожок.

 

И за холстинами пашен

Снегом укрытой земли

Контуры шпилей и башен

Плыли, темнея, вдали.

 

Занавес снега и света,

И на весь свет — тишина.

И не подумать, что где-то

Здесь проходила война.

 

Землю рвала что есть силы,

Лес изводя на дрова.

И поднимались могилы, —

Их укрывала трава.

 

После снежок укрывал их.

Вновь он лежит средь зимы.

Где-то на этих привалах,

Друг, поседели и мы.

 

Что же, и мы с тобой ляжем

В срок свой. И станем, как дым.

Только об этом не скажем

Вслух, — про себя помолчим.

 

Едем, покуда дорога

Стелется, снегом пыля...

Падает тихо и строго

Розовый снег на поля.

 

Прощание с севером

Вот и остались за дымкой заката,

За пароходной бегучей волной

Берег твой, север, седой и покатый,

Лес, протянувшийся черной стеной.

 

Бег по увалам дорожек окольных,

Под моросящими тучами — луг,

Белая дранка шатров колокольных

Вдруг возникающих из-за излук.

 

Первым морозцем побитые травы,

В избах вечерних — живые огни, —

Все переезды и все переправы,

Все навсегда уходящие дни...

 

В дни, когда молод я был и беспечен,

Я полагал, что, согласный со всем,

Свет этот вечен, и я на нем вечен,

И не спешил я прощаться ни с кем.

 

Нынче со всем расстаюсь я, горюя,

Даже с тропой, где ступил невзначай.

И, расставаясь, теперь говорю я

Не до свиданья уже, а прощай...

 

Рощи берез, головами качайте,

Нивы, всходите, — да будет что жать!

Не до свиданья, прощайте-прощайте, —

Вам оставаться, а мне уезжать.

 

Новой листвой затрепещут дубравы,

Ливни прольются в преддверии дня.

Но эти вешние ветры и травы

Будут шуметь вдалеке от меня.

 

О поэзии и поэтах:

 

* * *

Поэзия — в чем суть ее? Каков

Высокий смысл? Вот что хотел бы знать я.

Забава на потребу простаков

Иль хитрецов премудрое занятье?

 

Она — не волхвованье на огне

Или воде, не у богов гулянье,

Но и— не публицистика, и не

Статистика, и не бытописанье.

 

Так что же есть поэзия? В тиши

Раскат громов? Иль детский лепет речи?

Поэзия — движение души,

Ее порыв другой душе навстречу.

 

* * *

А что касается предмета

Поэзии, ее примет,

Не сразу видимых, — так это

Уже особенный предмет.

 

Поэзия — что струйка дыма

Иль дымка в утреннем тепле.

И дух ее разлит незримо

На всем, что зримо на земле.

 

Ужели есть он и в гребенке

Того леска? В сосне, как медь?

А он — во всем: в цветке, в ребенке,

Лишь надо зрение иметь.

 

* * *

Свет дальних звезд и дух пчелиных сот,

Восторг души и пенье водостока,

Все — жизнь. И эта жизнь в себе несет

Заряды электрического тона.

 

И потому —а может, вместе с тем —

Каких высот бы не коснулась тема,

Поэзия — не перечень проблем,

Скорей всего, она сама — проблема.

 

* * *

Мелькают дни, событья, лица,

Друг другу будто бы сродни.

Но вы не бойтесь повториться,

Пишите эти дни и лица:

Не повторяются они.

 

Но бойтесь жаждать постоянно

Быть непохожим на других:

Вот тут и ждет вас, как ни странно,

Весь риск ступить на тропку их.

 

Поэты

Нетрудно строчку броскую сложить, —

Была б на то особая охота.

Трудней потом ее заставить жить.

Трудней, но можно. Хоть сложней работа.

 

Тут главное — себя не торопить.

Не изменить к труду своей привычке.

Не зря ж твердят, что если зайца бить,

И он поймет, как зажигают спички.

 

Но есть задача — всех задач сложней:

Чтоб та строка кому-то пригодилась,

Ей мало лишь того, что уж сварилось

В кухмистерской давно минувших дней.

 

Летящий миг, как хлеб, необходим ей,

Где ты — не зритель, но «актер за все».

Коса и злак. Судья и подсудимый,

И плакальщик.

И то — еще не все.

 

В конце концов ты должен быть пророком,

Пусть не всегда, но между пошлых фраз

Должна сверкнуть, хотя бы ненароком,

Прозренья искра. Пусть хотя бы раз

 

А там, пускай не в божьей колеснице,

Трясись, хоть в колымаге, может быть...

Но этому искусству — богом быть —

Нельзя ни научить, ни научиться.

 

* * *

Ах, какой же пересмешник

Заоконный тот скворец!

Вот он, вспрыгнув на скворечник,

То, как кошка, воет, грешник,

А то блеянью овец

Подражает...

Все — притворство!

 

Ну а наш удел, певец, —

Не притворство, не фразерство,

Не поветриям потворство,

Не покорство, наконец.

Наше дело — стихотворство,

То есть злу противоборство.

И поэт — всю жизнь боец.

 

* * *

Да, я в долгу, как можно упрекнуть бы,

Пред многим на земле — не стану врать!

Различные события и судьбы

Проходят, не попав в мою тетрадь.

 

Вот — космос. Вот — земные новостройки,

Вот — перестройки тех и этих лет.

А вот еще лежит, один, на койке

Больной солдат, вниманьем не согрет...

 

И я б хотел, сумняшеся ничтоже,

Гранить алмаз и валуны тесать...

Да вот беда:

Писать мы только можем

О том, о чем не можем не писать!

 

* * *

Пишу не модно и не броско,

Традиционностью грешу:

Строку, как искони полоску,

Не поперек, а вдоль пашу.

 

Прыжками публику не тешу,

Живу заботою одной,

Чтоб встала нива за спиной

На склоне лета без проплешин...

 

Пусть критик стих мой не отметит:

Не на виду, не в том ряду!

Но, перед совестью в ответе,

Я честно борозду веду.

 

С лица стекают капли пота

На ворот, вымокший с утра.

Вполне осознанной работы

Пришла полдневная пора.

 

Друзьям-поэтам:

 

Послание товарищам

Михаилу Луконину,

Михаилу Львову,

Сергею Наровчатову,

Сергею Орлову

 

Мы славим пир

И мир в подлунном мире.

И, люди не последние в миру,

Мы сами — не сбочку на этом пире,

Хоть знали и похмелье во пиру.

 

Вилась в полях в один конец дорога —

Трава в дыму и белый снег в крови...

Кто упрекнет, что нынче у порога

Родных домов

Поем мы о любви.

 

А где-то вьется травка цвета хаки,

И багровеет бледный лик луны,

И бьют в набат на мутном Потомаке,

Как будто прошлой не было войны.

 

И машут бомбой. Как дубинкой, машут.

Не плугом пашут дальний край земли.

Пока еще вдали от наших пашен,

От наших башен доменных вдали...

 

Живи и ввек в добре не разуверься,

Жди от людей привета, а не зла!

Но вдруг в ночи

Пронзает болью сердце

Тревожного предчувствия игла.

 

Вот выстрелы, как молнии, скрестились.

Вот к небу рвутся дымные столбы.

И падает трубач,

Сквозь холод силясь

Губами дотянуться до трубы...

 

А вам

В тиши ночей,

Из невозможной

Далекой дали, льющейся к лесам,

Не слышится ль

пронзительно-тревожный

Сигнал трубы,

Подъятой к небесам?

 

* * *

Г. Суворову

 

О чем он думал, двадцатидвухлетний,

Усы еще едва-едва видны,

Когда бежал в атаку в день тот летний,

Под Старой Руссой, в первый день войны!

 

Когда лежал на койке госпитальной

И, оклемавшись, в блиндаже сыром

Писал стихи под гром пальбы недальней

В ненастном сентябре, в сорок втором!

 

Когда он шел в блокадном Ленинграде

По Невскому, под тусклою луной,

И вспоминал в ночи, как о награде,

О солнце над сибирской стороной!

 

О чем он думал, лежа под обрывом,

Когда на взвод с противной стороны

Рванули «тигры» с лязгом и подвывом,

В то утро, в предпоследний год войны;

 

Когда весь мир казался черным адом,

Сама земля вставала на дыбы,

И взрывы мин вдруг вырастали рядом,

Как грозные железные столбы!

 

О чем он думал, жизни не видавший,

Любви еще не знавший лейтенант,

Лишь только про себя еще державший

Ту мысль, что, может, вправду он — талант;

 

Ничем от пуль и мин не защищенный

Лежавший там, как будто на золе,

На той, перекореженной, сожженной,

Со снегом перемешанной земле!..

 

Нет, не о смертной думал он остуде,

А думал, что, живя среди смертей,

Свой добрый век мы прожили как люди

И для людей!

 

Михаилу Луконину

Сколько накопилось расставаний,

Лет и расстояний с той войны!

На полях и лицах — сквозь сиянье —

Борозды ее едва видны.

 

Все ж тот путь, он что-нибудь да значит,

Посреди веселья иль страды

Вижу твой характер —

Не иначе,

Молодости танковой следы:

 

Линию, что гнешь под небом синим

Сквозь разбег дороги и строки,

Прищур глаза,

Будто и поныне

Смотровая щель — возле щеки.

 

А когда сверкнут в глазах зарницы,

Отраженным светом тем — заметь —

Вспыхнут рядом молодые лица,

Звякнет сталь сквозь благостную медь.

 

Лейтенант

Мих. Луконину

 

Лейтенант прошел через две войны,

Шинель затянув ремнем.

И были скулы его сожжены

Холодом и огнем.

 

По финскому лесу

на лыжах,

в крови,

Он крался, пятная наст,

И письма о юношеской любви

Выбрасывал, как балласт.

 

В орловской степи,

под слепым дождем,

Сквозь вражеское кольцо,

Он полз по ночам,

Изучая днем

Врага своего в лицо.

 

Он был пехотинцем, танкистом был,

Он знал войну без прикрас,

Которая тело его в распыл

Пыталась пустить не раз...

 

Тысячу триста пятнадцать дней

Пробыл он на войне

И вот что решил

о себе и о ней

Однажды наедине

 

(В книжке, которая гибла с ним

И не погибла все ж,

Врезано это стихом прямым

И острым, как финский нож):

 

«В этом зареве ветровом

Выбор был небольшой,

Но лучше прийти с пустым рукавом,

Чем с пустой душой».

 

Наше поколение

Сергею Орлову

 

От Москвы-реки до речки Шпрее

Пролетела молодость, как дым.

Ни о чем не плачем, не жалеем

И переиначить не хотим.

 

С той поры на наших лицах — шрамы.

С той поры

Не колкости острот —

Наши рты, очерченные прямо,

Знают лишь упрямое;

— Вперед!

 

Расставание с другом

А. Суркову

 

Дай обнять тебя, друг мой! Ведь все же — расставанье,

Не гулянье-страданье, — война впереди.

я запомнил слова твои мне на прощанье;

— Или — холм впереди, или — крест на груди...

 

Все же верю я в то, что мы встретимся снова

На глухом перекрестке военных дорог,

Или — после войны — у порога родного,

Пыль походов стряхнув с побелевших сапог.

 

Но и все ж растеряли друзей мы немало, —

Ты ведь знаешь о том по холмам у берез.

Так давай распростимся на этом привале,

Чтоб живым я тебя в моем сердце унес.

 

Светлый сон

Памяти Н. И. Рыленкова

 

Я спал и помнил, что его уж нет,

И все ж увидел, удивленья полон,

Как. в. светлый полдень, заслоняя свет,

Вдруг с улицы к окошку подошел он.

 

Его лицо, землистое чуть-чуть,

Его рубаха со следами праха

Не вызвали, я чувствовал, ничуть

Во мне ни отчуждения, ни страха.

 

Взор ясных глаз, натруженных с утра,

Басок его, без тени назиданья, —

Все было вновь исполнено добра

И доброго, но строгого: вниманья.

 

— Не беспокойся и жену не тронь, —

Сказал он мне. — Ведь я совсем не в гости... —

И тихо положил в мою ладонь

Свою ладонь, ладонь крестьянской кости.

 

Веснушки в свете жаркого луча

На ней цвели, и — против ожиданья —

Она была суха и горяча

И хлебного полна благоуханья...

 

Проснулся я. Чуть прорезался свет.

Все спало. Но окошко на дорогу,

Как бы само указывая след,

Скрипело, закрываясь понемногу.

 

И, одеяло сбив, моя рука

Лежала, неподвижная спросонья.

Ее ладонь, раскрытая слегка,

Еще хранила жар его ладони.

 

О Борисе Ручьёве

Ах, это наше поколенье

И этот выпавший нам путь:

Шли сквозь колючку, —

По колени

Была нам кровь, огонь — по грудь.

 

Так мудрено ль, что выбивает

Нас раньше срока из седла,

Как будто все нас убивает

Война. Уже из-за угла.

 

И, как деревья,

Отрешенно

Взглянув на мир перед концом,

Мы, руки вскинув оглушенно,

Летим сквозь ветер,

Вниз лицом —

 

В снега зимы, в цветы июля,

Среди родимой стороны...

Но если б каждый раз — от пули,

Как это было в дни войны!

 

Александр Яшин

У поэта есть родина.

И не та лишь одна,

Что в сражениях пройдена,

Всему миру видна.

 

Но есть родина малая,

Край родной его, тот,

Где под зорькою алою

Рожь, белея, цветет.

 

Где за елками-палками,

За проселком в пыли,

День приветствует галками

Деревенька вдали.

 

Проживает в ней, окая,

Вся родня. И дружки.

Даже если далекие, —

Все равно земляки.

 

Пашут землю, что ласковой

Сам народ не зовет:

Только ноги вытаскивай

Из песка да болот.

 

Но живут, не обидятся

На «планиду» свою,

Ибо новое видится

Уж и в этом краю.

 

Жизнь идет над усадьбами,

И, средь прочих иных,

Ни разлукой, ни свадьбами

Не обходит и их.

 

И, заехав в ту сторону,

Он не только хлеб-соль,

Делит с ними он поровну

Всю их радость и боль.

 

Жизнь, как чаша, качается, —

То горька, то сладка.

Все поэта касается,

Их певца-мужика.

 

Ведь земля Вологодчина,

То Блудново-сельцо, —

И его это отчина,

Отчий дом и крыльцо.

 

Там меж речкой и тропкою

Шел он, клевер кося

И рукой неторопкою

Стих в тетрадь занося.

 

Строчку к будущей повести —

Как прокос на траве,

О недремлющей совести,

О соседке-вдове.

 

О пичужкином пенье,

О бельчонке в дупле,

Будто шел в день творенья

Босиком по земле.

 

Пушкинские горы

 

От вас беру воспоминанье,

А сердце оставляю вам.

А. Пушкин

 

1. По дороге в Михайловское

Еще не Пушкинские Горы

Во всей их трепетной красе,

А только — подступы,

Повторы

Холмов,

Бегущих вдоль шоссе.

 

А только — крылья рощ по склонам

Да тени облак но земле,

Как тени дум на просветленном,

Омытом ливнями

Челе.

 

А только — луг в стогах, да нива,

Да, через весь простор одна,

Сквозь зной бегущая лениво

По ржи прохладная волна...

 

Ну что, земля моя, скромнее

Еще на росстанях твоих,

Чем эта даль и высь над нею

Во всей непраздничности их?

 

А между тем волшебной силой

Неброской этой красоты

До крайних сроков, до могилы

Уже навек захвачен ты.

 

В ней есть намек на нашу долю,

Есть нечто общее в судьбе —

И строгость эта, и раздолье,

И неизменчивость себе.

 

И намять преданная эта

О ратной славе бранных лет.

Но пуще — память о поэте,

Без коей прочей славы нет.

 

И край,

Где он, невольный житель,

Заставил петь свою свирель, —

Его приют,

Его обитель,

Его земная колыбель.

 

И я,

Иных земель напрасно

Не нонося пустой хулой,

Чту эту

Самою прекрасной,

Чту самой русскою землей.

 

2. Ночь на берегу Сороти

Ах, эта ночь, в лугах, на речке Сороть,

Когда коростели гремят из тьмы,

И, разгоревшись, месяц с ночью спорит,

Высвечивая рощи и холмы.

 

И, зыбкою очерченные тенью,

Виднеются неясно, как сквозь дым,

Михайловского смутные строенья,

Тригорский парк и пажити за ним.

 

И еле долетающий с покоса

Звук песни, и чуть видные костры,

И меж трех сосен вьющаяся косо

Тропинка та до Савкиной горы,

 

И диких роз на старом городище

Пьянящее дыханье. И с ветвей

Ручьи росы. И, ах, как рядом свищет,

Грохочет и пророчит соловей.

 

И вслед за ним, как бы после побудки,

Под диском, раскаленным добела,

Несметный хор гремит и дует в дудки,

Звенит в звонки и бьет в колокола...

 

Редела ночь. Туман, как дым, по травам

Катился вдоль михайловских оград.

А я припомнил — ну не странно ль, право, —

О том, как умирал Хаджи-Мурат.

 

Как утром на лугу, в начале лета,

Обложенный в кустах со всех сторон,

Заткнувший раны ватой от бешмета,

С мюридами отстреливался он.

 

Хромой, бритоголовый, остроскулый,

Стрелял и пел, конец встречая свой.

И плыл туман, как дым. И пели пули,

И пели соловьи над головой.

 

3. Михайловская роща

Сосна да ель в седой оправе,

Да с трех сторон — дубов заслон.

Широкошумная дубрава,

Как называл ту рощу он...

 

Ревет ли буря,

Вздох случайный

Пройдет,

Стоит ли тишина, —

Она значительности тайной,

Как тайных шорохов, полна.

 

Вот где-то треснул сук,

Вот мимо

Мелькнуло что-то, как в окне.

Все мнится —

Рядом он, незримый,

Проходит,

Видимый лишь мне.

 

За тучей небо раскололось —

Гремит, слепит и бьет гроза.

Но лишь его мне слышен голос,

Его — сквозь дождь — видны глаза.

 

Зарозовел закатно облак,

Но вижу я и в нем, сквозь блик,

Неповторимый этот облик,

Неизгладимый этот лик...

 

Как будто, некогда гуляя

В той роще и в себя вобрав

Все то, что пел, благословляя,

Весь этот мир небес и трав, —

 

Он сам в том мире растворился

И, как когда-то предсказал,

Стал небом, в реку превратился

И этой светлой рощей стал.

 

4. В комнате поэта

Не на высоком форуме столичном,

Среди коллег, где вечно длится спор

О более иль менее типичном

В литературе тех и этих пор,

 

Не в клубе ЦДЛ — суде не строгом, —

Где чуть не каждый — гений, хоть на час,

А здесь,

За этим тесаным порогом,

Который он переступал не раз,

 

Где справа — цоколь изразцовой печки,

А слева, на. столе, в кругу. луча,

Разбег строки и след сгоревшей свечки,

Где он и сам горел, как та свеча,

 

Где, как в стихах его,

На самом деле

Видны в проемах окон

Синь пруда,

И зелень трав,

И темный сумрак елей,

А за рекой — деревни и стада, —

 

Здесь начинаешь постигать значенье,

Полову отделяя от зерна,

Таких высоких слов,

Как назначенье,

Как истина...

А истина — одна!

 

5. День поэзии в Михайловском

Меж двух холмов,

На вольной воле,

У незаросшей той тропы,

Шумит Михайловское поле

От многотысячной толпы.

 

И всем, притекшим отовсюду,

Тем людям ясно без меня,

Что мысль — не яблоко на блюде,

В саду,

А — искра из кремня.

 

Ту мысль благую не напрасно

Возжег — она жива и днесь —

Средь этих нив, под небом ясным,

Поэт, когда-то живший здесь.

 

И думать страшно — ставить слово

С его словами в ряд ив рост!

Я на помост всхожу еловый,

Как на пророческий помост.

 

Внизу — толпа, как вод круженье,

Как в половодье — ледоход,

Стоит и ждет, воззрясь, реченья,

Моей высокой речи ждет.

 

Не той, что сор вдувает в уши,

Но той, что с уст упав едва,

Разъяв, вдвигает в наши души,

Как огнь, горящие слова.

 

Посещение дома на Мойке

А. Р-ву

 

И анфилада светлых комнат,

И свет свечей, и дождь в окне, —

Еще не раз о том припомнит

Душа с собой наедине.

 

А нынче вижу только это:

Как мы тем сумеречным днем,

На грани осени и лета,

Стоим у выхода вдвоем.

 

Ведут ступени от порога

Сквозь коридор ушедших лет.

Там, на другом конце дороги,

Любил, страдал и жил поэт.

 

Пылали окна до рассвета,

Перегорала ночь дотла.

А в дом — по лестничке вот этой —

Меж тем беда уже вошла...

 

Давно погашен свет в передней,

Закрылись двери за спиной.

А мы все там же, у последней

Недлинной лестнички входной.

 

Стоим. Молчим. В душе смешались

И удивленье той судьбе,

И человеческая жалость

К нему,

И дума о себе.

 

Не о тщете высокой славы, —

О том — хоть у кого спроси, —

Как нелегко дается право

Певцом считаться на Руси.

 

Тот крест — не шутки-прибаутки,

Всей жизни требующий труд.

А предрассудок над рассудком

И днесь, бывает, правит суд.

 

И что он жил давно — нет нужды:

Мы — ветвь от дерева того,

И нам ничто пока не чуждо

Из грозной участи его.

 

Потомку

По межзвездным летая дорогам

В реактивном своем корабле,

Не суди ты о нас очень строго,

Жизнь проживших на грешной земле,

 

Пусть тебе эти дали подвластны,

Но и наши земные пути,

И прекрасны они и опасны,

И нельзя было их обойти.

 

И подобно тому, как мы ныне

Чтим открывших огниво и трут,

Оглянись ты из звездной пустыни

И воздай нам по праву за труд.

 

Ибо, прежде чем выслать ракету,

Над землей пролететь в корабле,

Надо было пробиться нам к свету

На родимой,

На грешной земле.

 

Главная книга

Еще слово дымится,

Как слеза на щеке,

На последней странице,

На последней строке.

 

Только-только сронили

Губы, — воздух дрожит.

Не остыв, у горнила

Это слово лежит.

 

А уж книга иная,

Та, что главной зовут,

Снисхожденья не зная,

Подошла.

Тут как тут.

 

Эта главная книга —

Моя радость и боль,

Крылья вдаль и вериги,

Мед душистый и соль.

 

Мне врученный в наследство,

Хоть и нет уж его,

Дом рожденья и детства,

Дом отца моего.

 

Дух полей

И дыханье

Надо мною родных.

Мое слово признанья,

Моя память о них...

 

Испытуя терпенье,

То грозя, то маня,

Как давно в отдаленье

Она держит меня.

 

Словно горная круча

В череде снеговой —

Путь в ней круче и круче

Над моей головой.

 

Но, поверить не смея,

Я иду и иду,

Лишь ее и имея

Среди прочих

В виду.