100 стихотворений об Александре Твардовском

К 115 годовщине со дня рождения Александра Трифоновича Твардовского предлагаем почитать посвящённые ему стихи.

 

* * *

Нет, жизнь меня не обделила,

Добром своим не обошла.

Всего с лихвой дано мне было

В дорогу — света и тепла.

 

И сказок в трепетную память,

И песен стороны родной,

И старых праздников с попами,

И новых с музыкой иной.

 

И в захолустье, потрясенном

Всемирным чудом новых дней, —

Старинных зим с певучим стоном

Далеких — за лесом — саней.

 

И весен в дружном развороте,

Морей и речек на дворе,

Икры лягушечьей в болоте,

Смолы у сосен на коре.

 

И летних гроз, грибов и ягод,

Росистых троп в траве глухой,

Пастушьих радостей и тягот,

И слез над книгой дорогой.

 

И ранней горечи и боли,

И детской мстительной мечты,

И дней, не высиженных в школе,

И босоты, и наготы.

 

Всего — и скудости унылой

В потемках отчего угла...

Нет, жизнь меня не обделила,

Добром своим не обошла.

 

Ни щедрой выдачей здоровья

И сил, что были про запас,

Ни первой дружбой и любовью,

Что во второй не встретишь раз.

 

Ни славы замыслом зеленым,

Отравой сладкой строк и слов;

Ни кружкой с дымным самогоном

В кругу певцов и мудрецов —

 

Тихонь и спорщиков до страсти,

Чей толк не прост и речь остра

Насчет былой и новой власти,

Насчет добра

И недобра...

 

Чтоб жил и был всегда с народом,

Чтоб ведал все, что станет с ним,

Не обошла тридцатым годом.

И сорок первым,

И иным...

 

И столько в сердце поместила,

Что диву даться до поры,

Какие резкие под силу

Ему ознобы и жары.

 

И что мне малые напасти

И незадачи на пути,

Когда я знаю это счастье —

Не мимоходом жизнь пройти.

 

Не мимоездом, стороною

Ее увидеть без хлопот,

Но знать горбом и всей спиною

Ее крутой и жесткий пот.

 

И будто дело молодое —

Все, что затеял и слепил,

Считать одной ничтожной долей

Того, что людям должен был.

 

Зато порукой обоюдной

Любая скрашена страда:

Еще и впредь мне будет трудно,

Но чтобы страшно —

Никогда.

А. Твардовский

 

О сущем

Мне славы тлен — без интереса

И власти мелочная страсть.

Но мне от утреннего леса

Нужна моя на свете часть;

 

От уходящей в детство стёжки

В бору пахучей конопли;

От той берёзовой серёжки,

Что майский дождь прибьёт в пыли;

 

От моря, моющего с пеной

Каменья тёплых берегов;

От песни той, что юность пела

В свой век — особый из веков,

 

И от беды и от победы —

Любой людской — нужна мне часть,

Чтоб видеть всё и всё изведать,

Всему не издали учась.

 

И не таю ещё признанья:

Мне нужно, дорого до слёз

В итоге — твёрдое сознанье,

Что честно я тянул свой воз.

А. Твардовский

 

* * *

Ты дура, смерть: грозишься людям

Своей бездонной пустотой,

А мы условились, что будем

И за твоею жить чертой.

 

И за твоею мглой безгласной,

Мы — здесь, с живыми заодно.

Мы только врозь тебе подвластны,

Иного смерти не дано.

 

И, нашей связаны порукой,

Мы вместе знаем чудеса:

Мы слышим в вечности друг друга

И различаем голоса.

 

И как бы ни был провод тонок —

Между своими связь жива.

Ты это слышишь, друг-потомок?

Ты подтвердишь мои слова?..

А. Твардовский

 

Памяти Твардовского: Стихи о поэте

 

Стихи о поэте

Памяти А. Твардовского

 

1.

Не сдаваясь,

Он с гнетом недуга

Воевал больше года.

А вокруг — проблеск пожен и луга,

Переплеск небосвода.

 

И тропа, что по склону кружится,

И над ельником — птаха.

И снега. И зима-баловница,

Кружевница и пряха.

 

И в окне, как в тумане экрана,

То в снегу, а то голы,

Вдаль шагают то вышек, то кранов,

Как сказал он,

Глаголы...

 

Но уже в полумгле, словно в дыме,

Ко всему безучастный,

Вел он бой тот, ни с кем не делимый,

Бой свой, личный и частный.

 

И последний...

И все ж нам казалось,

Что, солдат и крестьянин,

Встанет он, лишь отдышится малость,

Что он — только лишь ранен.

 

Да к тому же — не слабого духа,

И силенка есть в теле.

Но безносая гнула старуха

Все больней и тяжеле...

 

Все безжалостней близилось время

Забытья и забвенья...

Все ж остались стихи и поэмы —

Неподвластные тленью.

 

2

На горчайшей этой тризне

Да не хлынет слов вода!

Ведь он сам сквозь все года

К сердцу строчки-провода

Вел от сердца

Ради жизни,

Ради слова ——- никогда.

 

Пировал под небом ясным,

Заносим ли был пургой, —

Веры он не знал другой:

Красен стих не словом красным,

Светом истины нагой!

 

3.

В его стихах не стих нам слышен,

Не игры в звуки,

Но слышны —

Как гром, что далью чуть утишен, —-

Все звуки мира и войны.

 

Пальба, что в сердце отдается,

И звон литавр — тарель в тарель,

И свист косы, и звяк колодца,

И в поле жаворонка трель.

 

В них — всё:

И запахи, и звуки,

И краски трепетной земли,

И дождь над лугом, близ излуки

Реки, петляющей вдали.

 

И «Ила» рев, сверлящий ухо,

И песня та — подать рукой! —

Что пела мать его, старуха,

У перевоза над рекой.

 

4.

Ровно за год до скончанья

Томик свой прислал мне он.

Молодым, в майорском званье,

Был он там запечатлен.

 

А за карточкой —

О лете,

О деревне и войне

Шли стихи...

Но о портрете

Здесь сказать хотелось мне.

 

Тот простецкий, в гимнастерке

(Как какой-нибудь комбат,

Что заснят был на пригорке

Посреди солдат-ребят),

 

Вид его на фоне зыбком

Светлых бликов, словно снег,

Был обычным...

Но — улыбка!

Не забыть ее вовек.

 

Свет лучится!..

А причина?

Летом тем, развеяв дым,

Край родимый встретил сына,

Распахнулся перед ним.

 

Показалось, что, снарядом

Не задетый, отчий дом

Ждал его в то утро рядом,

Через поле,

За бугром.

 

5.

Поклонники эстрадных зазывал

Толкуют мне, что был он старомоден,

Поскольку моде не был он угоден.

И под гитару ей не подпевал.

 

Не знаю, как с гитарой...

Но весной

В сорок четвертом,

Где-то у Сычевки,

Я видел, как в деревне, на ночевке,

Он пел в избе, не сгубленной войной.

 

И пели бабы с ним — рукой к щеке, —

Прифронтовым измученные бытом,

О том злосчастном, с детства не забытом,

В глухой степи замерзшем ямщике...

 

Нет, от гармошки, если не дела,

От песни ли какой не уклонялся.

И сам, бывало, клал на планки пальцы!

Была б гармонь, ухватка же была.

 

Но в деле двух не смешивал начал

И чтил вседневно истину он эту:

Цирк — циркачу, поэзия — поэту,

Хоть никогда об этом не кричал.

 

Считал, что для поэта не пригоден

Эстрадный шум. И душу поверял

Перу. И в том ничуть не потерял.

И в этом смысле был он старомоден.

 

6.

Вот признак истинный поэта:

Листая том его,

На том

Себя ты ловишь, что все это

Могло бы твой украсить том.

 

Твои, почти твои заметки,

Твоя, почти твоя строка.

Ты видел их, когда, как в клетке,

Метался возле верстака.

 

Душой, сознанием и кожей

Тех молний ты ловил хвосты,

Почти и чувствовал ты то же,

Почти о том же думал ты.

 

Одна светила вам планета...

Но был меж вами интервал:

Не ты, а он додумал это,

Не ты, а он дорисовал.

 

И подозренье, словно жало,

Тебя пронзает — нету сил:

Та мысль тебя лишь окружала,

А он ее в крови носил.

 

7.

Он так сказал о нашей ниве в поле,

Он так сказал о нашем бранном поле,

Он так сказал о нашей гордой доле,

И все концы он так сумел связать!

А я о нем,

Одном,

И малой доли

Не мог сказать,

Что надо бы сказать.

 

Ушел не просто мастер — но эпоха.

Часть каждого из нас.

А между тем,

Постичь такое

(Это-то и плохо!)

Дано еще не всем.

Увы, не всем.

 

8.

И суть не только в том, не только,

Что был он первым среди всех, —

Ни речи гром, ни свист осколка

Не гнул его.

Был — не из тех.

 

Но пуще кары, смерти пуще,

Измены близких иль друзей

Боялся он всей сутью сущей

Возможной лжи в строке своей.

 

Он был Поэтом и Мужчиной

И назначенье знал свое.

Он был в Поэзии вершинной

Слугой и Совестью ее.

Л. Решетников

 

Памяти А. Твардовского

На горчайшей этой тризне

Да не хлынет слов вода!

Ведь он сам сквозь все года

К сердцу строчки-провода

Вёл от сердца

Ради жизни,

Ради слова — никогда.

 

Пировал под небом ясным,

Заносим ли был пургой, —

Веры он не знал другой:

Красен стих не словом красным,

Светом истины нагой.

Л. Решетников

 

Памяти Александра Трифоновича Твардовского

Он был на первом рубеже

Той полковой разведки боем,

Где нет возможности уже

Для отступления героям.

 

Поэзия особняком

Его прозрением дарила.

Его свободным языком

Стихия жизни говорила.

 

Сочувствием обременён

И в песне верный своеволью,

Он сердцем принял боль времён

И сделал собственною болью.

 

Пусть память, словно сон, во сне

Хранит для чести и укора

Всю глубину в голубизне

Его младенческого взора.

М. Дудин

 

Памяти Александра Твардовского

Пахнет ветер скошенной травою,

Лебедою утренняя тишь.

О прошедшем с речкой Лучесою

Еле слышно шепчется камыш.

 

Земляники сок впитала зорька,

Крыши хат окрасив в алый цвет.

И встаёт над хутором Загорье

Летний, тёплый, ласковый рассвет.

 

Из былого рощею сельцовской

Радостно приветствуя восход,

Александр Трифоныч Твардовский

К дому материнскому идёт.

 

И ему ветвями липа машет.

Шаль мелькнула под окном родным.

И окликнул нежный голос: — Саша

Не легко свидание с былым.

В. Фирсов

 

Речка Александра Твардовского

Вся расшитая облаками,

Что свершают над ней полет,

Речка

Шепчется

С тростниками,

С перекатами

Речь ведет.

 

То спокойна,

То вдруг бурлива,

То глубинна — от высоты.

И над ней не стареют ивы,

Молодеют от красоты.

 

Речка, реченька,

Речь родная,

Дочка малого родника,

Ничего я родней не знаю

Тех краев,

Где течешь века.

 

Речка, реченька,

Речь народа

Неизменно всегда чиста,

Как твои молодые воды,

Как подоблачная высота.

 

На твоих берегах неброских,

Как тому талант повелел,

Речь родную

Познал

Твардовский

И стихами ее воспел.

 

Все, что ведал,

Он нам поведал.

Жизнь — за каждой его строкой.

Стал он сам

Для идущих следом

Неисследованной рекой.

 

Неизмеренны и глубинны

Речи,

Что он оставил нам...

Речка, речка,

Певец любимый

Не придет уж к твоим волнам.

 

Не придет,

Торопясь,

Волнуясь

И немного себя стыдясь,

Слушать речку,

Как речь родную,

Чистотою ее гордясь.

 

Стал Твардовский

Родною речью,

Вечным словом ее в веках,

Повторивши родную речку,

Чье бессмертие

В родниках.

В. Фирсов

 

Памяти А.Т. Твардовского

Другого не было в запасе.

Воспоминаньями живём.

Заговорили на Парнасе

и те, кому б ни в коем разе

двух слов не вымолвить при нём.

 

Поэзии российской солнце

в гробу мы вынесли за дверь.

И мастера, и стихотворцы —

все стали первые теперь.

 

Кивок его державной тени

уже за гранью вдалеке.

Но ритм его сердцебиенья —

в любом стихе, в любой строке.

 

Невосполнимая утрата!

Но я-то знаю наперёд:

он отошёл на миг куда-то

И рядом с Пушкиным войдёт.

В. Жуков

 

* * *

Твардовский на Гагарина похож:

Тот, помоложе — на военном снимке.

…Высокие над ними флаги сникли.

Стекла по складкам траурная дрожь…

 

Нет, не до полной копии лица.

Скорей, как старший — на меньшого брата:

В одни лета, в былые дни когда-то;

Такой же взгляд —— ещё не мудреца.

 

И всё ж откуда эта параллель,

Сперва в душе намеченная зыбко?..

Обоим шла открытая улыбка

И ладная армейская шинель.

 

Случайный снимок из военных лет,

Он сам собой истории достоин.

Становится у нас поэтом воин,

А уж война, то воином — поэт.

 

Мальчишкам из смоленских деревень

Какие песни матери напели,

Чтоб встали в рост

При самом главном деле:

В счастливейший девятый майский день

И в тот навек двенадцатый, в апреле?

 

Родные люди, как они смогли

Подняться от корней, влекущих глухо,

От этой чёрной отческой земли

К вершинам человеческого духа?

 

Но тем особа русская земля,

Что нам с неё открыта вся планета:

В иллюминатор

Космокорабля,

В окно писательского кабинета.

 

Душа народа копит до поры

Прозрение, как силу — хлебный колос.

Поэт народный — это как прорыв

Души народа в будущее, в космос.

 

Когда поэт умом народным прав,

Когда пора свершить слова настала,

Ему нет права отступить, смолчав,

Как космонавту — отступить со старта.

 

Потомки и рассудят, и поймут:

Сердца какие и какие нервы

Сгорели там — чтоб высветить маршрут

И быть на том маршруте самым первым;

 

Как выжить — в том заоблачном пути,

Которому обязаны жестоко

За право катастрофное — уйти

В небытие до жизненного срока…

 

Нам памятно до края дней своих:

Порой и почесть, и хула — лукавы…

Мы стали современниками их

Прижизненной

И вот посмертной славы.

 

Их с нами нет. К чему теперь? И всё ж —

Я всё о том: Твардовский и Гагарин…

Он стал бы на Твардовского похож,

Когда бы дожил, этот звёздный парень.

Ю. Каплунов

 

В Красной Пахре

И сразу же, в дверях,

Меня пронзила жалость, —

Пропал мой долгий страх,

И только сердце сжалось.

 

Он, словно между дел

И словно их немало,

Средь комнаты сидел,

Задумавшись устало.

 

Ушла за дальний круг

Медлительная властность,

И проступила вдруг

Беспомощная ясность

Незамутненных глаз.

А в них была забота,

Как будто вот сейчас

Ему мешало что-то.

 

Он подождал, потом

(Верней, слова, ложитесь!)

Негромко и с трудом

Промолвил: — Покажитесь…

 

Я передвинул стул,

Чтоб быть не против света,

И он чуть-чуть кивнул,

Благодаря за это.

 

И, голову склоня,

Взглянул бочком, как птица,

Причислив и меня

К тем, с кем хотел проститься.

 

У многих на виду,

Что тоже приезжали,

Он нес свою беду

И прочие печали.

 

Какой ужасный год,

Безжалостное лето,

Коль близится уход

Великого поэта.

 

…Как странно все теперь.

В снегу поля пустые….

Поверь, таких потерь

Немного у России.

К. Ваншенкин

 

* * *

Темнеет. Около восьми.

Погасли солнечные слитки.

Стоит Твардовский с дочерьми

На даче, около калитки.

 

Близ милых выросших детей,

Да — да, детей. Большой, как башня.

Машину ждут или гостей? —

Теперь это уже неважно.

 

А важно — тишь, туман, Пахра,

Вдруг вспоминаемые снова,

И быстротечная пора

Былого вечера земного.

К. Ваншенкин

 

Загорье

           «На хуторе Загорье

           Росли мы у отца».

            А. Твардовский

 

Дворянские усадьбы,

Где жили Блок к Фет,

Могли не угасать бы

Еще немало лет,

 

И люди, не по плану,

Тянулись бы туда, —

Как в Ясную Поляну,

Что нынче как тогда.

 

…Вот родина поэта.

Не двести лет, не сто

Существовало это

Крестьянское гнездо.

 

В отличье от дворянских.

Орловских, тульских, брянских.

Но общее одно —

Исчезло и оно.

К. Ваншенкин

 

* * *

…А теперь он маститый классик,

Обращенный к самим векам.

Всем охота его прикрасить

И надежно прибрать к рукам…

 

Вот в одежде своей неброской,

И не скажешь, чтобы велик,

Навстречь нам Александр Твардовский

Как смоленский идет мужик.

 

Нахлобучив плотней ушанку,

В строгом месяце декабре

Он, как водится спозаранку,

По морозной идет Пахре.

 

Всё сносить ему в одиночку,

Так уж выпало на веку.

За чужую сражаться строчку,

Как за собственную строку.

 

Он живет в этих рамках жестких.

Но зачитан почти до дыр,

Но раскуплен давно в киосках

Подозрительный «Новый мир».

 

Не представлен в свой срок к награде,

Чуть сутулится от невзгод.

Лишь порою в усталом взгляде

Что-то тёркинское мелькнет.

 

Он сквозь горы и сквозь пригорки,

Сквозь отчаянье и печаль

Поразительно дальнозорко

Различает за далью даль.

 

Нет конца этой твердой силе,

Порожденью самой земли…

Вы б такого его любили,

Вы б такого его сберегли.

М. Матусовский

 

Памяти Твардовского

Когда Твардовского не стало,

и меньше света в мире стало,

декабрь воспротестовал —

он гневно колотился в рамы

и траурные телеграммы

с высоких проводов срывал.

 

Хоть знали и предполагали,

но худшего не скоро ждали,

и сразу съежились, скуля,

и показалось — вместе с нами,

внутри с замершими цветами,

седая съежилась земля.

 

Земля замерзла, не давала

себя копать — как будто знала,

что он оставил много дел…

Простите землю и поймите —

ей все труднее на орбите

под тяжестью любимых тел.

 

Россия плакала открыто.

Была земля ее разрыта.

Мерз на морозе березняк.

И кто-то выговорил сипло,

что территория России

давно не уменьшалась так…

П. Вегин

 

Похороны А.Т. Твардовского

Этот день был скуден и не долог.

Тусклый свет витал над головой.

Я запомнил запах свежих ёлок,

монастырь огромный, снеговой.

 

Этот день, наверное, обыден

у природы вечной на кругу.

Был покойник так и не увиден

за толпой, сомкнувшейся в снегу.

 

Но открылось странное явленье

(я принять такое не готов):

я читал тоску и потрясенье

даже по глазам его врагов.

 

И слеза особенного рода

мир разъяла — несколько минут

забивали гвозди в крышку гроба.

Это был единственный салют.

 

Бухали и вскрикивали доски,

отдаваясь в сердце и в мозгу.

И, казалось, Александр Твардовский

всё сопротивлялся молотку.

 

А потом мелькнули, поразили

и исчезли в мареве Москвы

скорбный профиль совести России

и седины маленькой вдовы.

В. Ковда

 

Прощание

Вдоль Садового кольца

Шел народ московский...

 

Автор «Книги про бойца»

Александр Твардовский.

Неподвижен, прям и тих,

В ложе втиснув плечи,

Ждал читателей своих

Для последней встречи.

 

Ждал, подставив люстрам грудь,

И, узнав про это,

Шел читатель, чтобы в путь

Проводить поэта.

 

Но дошел не до конца,

Хоть дойти и жаждал:

От Садового кольца

Не пускают граждан.

 

Одному за пятьдесят,

Старое пальтишко.

Он не то чтоб лысоват,

Но и нет излишка.

 

Он ушанку мнёт в руке,

Говорит несмело: —

Вот, приехал налегке,

Раз такое дело.

 

На попутных через Русь

Прибыл из глубинки...

Я ведь, братцы, не прошусь

После на поминки.

 

Но милиции наряд

Хоть и не стращает,

Всем велит идти назад,

Дальше не пущает.

 

В толк никак я не возьму:

Раз поэт народный,

То народу ход к нему

Должен быть свободный...

 

Вразумляет офицер:

— Гражданин, не будем,

Нехороший вы пример

Подаете людям.

 

Нам приказано народ

Не пускать к поэту,

И других на этот счет

Указаний нету.

 

Кто такой имеет чин,

Так того и ложат...

Не просите, гражданин,

Это не поможет.

 

И прохожий из толпы

Отошел в сторонку.

У протоптанной тропы

Натянул шапчонку.

 

Чтоб не выдала слеза,

Быстро по панели

Зашагал, куда глаза

У него глядели...

 

Всю-то ночь снежок валил,

А к утру подтаял,

И покойного хвалил

Тот, кто прежде хаял.

 

И по краешку земли,

Круглой, словно глобус,

Красный гроб уже внесли

В голубой автобус.

 

И поэт лежал в гробу

Тяжко и угрюмо,

И морщиною во лбу

Затаилась дума.

 

Не тревога, не печаль,

А другое нечто.

Он в свою, иную даль

Отбывал навечно...

 

Где ж приезжий гражданин?

У приезжих путь один:

Он в кафе — стакане,

С емкостью в кармане.

 

Вот где можно помянуть

Русского поэта,

Что свободно мог вернуть

Даже с того света!..

 

Два подсели алкаша,

Не смутясь нимало.

Вкруговую, не спеша,

Емкость загуляла.

 

Загуляла под столом

По стеклу стуча стеклом.

Два небритых алкаша —

Язвенник и тучный —

 

Существует ли душа?

Спор ведут научный.

И про душу по душам

Третий молвит алкашам:

 

— Есть душа. Она не пар.

Потому и жалко,

Что к поэту не попал,

Видно, стал уж больно стар,

Подвела смекалка...

 

— Ну, а как вас, батя, звать? —

Алкаши спросили.

— Если вам охота знать,

Звать меня Василий.

В. Лифшиц

 

Памяти А. Твардовского

Вошло в закон, что на Руси

при жизни нет житья поэтам,

о чем другом, но не об этом

у черта за душу проси.

 

Но чуть взлетит на волю дух,

нислягут рученьки в черниле,

уж их по-царски хоронили,

за исключеньем первых двух.

 

Из вьюг, из терний, из оков,

из рук недобрых, мук немалых

народ над миром поднимал их

и бережно, и высоко.

 

Из лучших лучшие слова

он находил про опочивших,

чтоб у девчонок и мальчишек

сто лет кружилась голова.

 

На что был загнан Пастернак —

тихоня, бука, нечестивец,

а все ж бессмертью причастились

и на его похоронах…

 

Иной венец, иную честь,

Твардовский, сам себе избрал ты,

затем, чтоб нам хоть слово правды

по-русски выпало прочесть.

 

Узнал, сердечный, каковы

плоды, что муза пожинала.

Еще лады, что без журнала.

Другой уйдет без головы.

 

Ты слег, о чуде не моля,

за все свершенное в ответе…

О, есть ли где-нибудь на свете

Россия — родина моя?

 

И если жив еще народ,

то почему его не слышно

и почему во лжи облыжной

молчит, дерьма набравши в рот?

 

Ведь одного его любя,

превыше всяких мер и правил,

ты в рифмы Теркина оправил,

как сердце вынул из себя.

 

И в зимний пасмурный денек,

устав от жизни многотрудной,

лежишь на тризне малолюдной,

как жил при жизни одинок.

 

Бесстыдство смотрит с торжеством.

Земля твой прах сыновний примет,

а там Маршак тебя обнимет,

«Голубчик, — скажет, — с Рождеством!..»

 

До кома в горле жаль того нам,

кто был эпохи эталоном —

и вот, унижен, слеп и наг,

лежал в гробу при орденах,

 

но с голодом неутоленным, —

на отпеванье потаенном

куда пускали по талонам

на воровских похоронах.

Б. Чичибабин

 

На открытие скульптуры

«Тёркин И Твардовский» в Смоленске

Вновь над кручею днепровской

Из родной земли сырой

Встали Тёркин и Твардовский…

Где тут автор, где герой?

 

Рядом сели, как когда-то,

Чарку выпить не спеша,

Злой годины два солдата,

В каждом русская душа.

 

Два солдата боевые,

Выполнявшие приказ,

«Люди тёплые, живые»,

Может быть, живее нас.

 

И с тревогою спросили,

Нетерпенья не тая:

«Что там, где она, Россия,

По какой рубеж своя?»

 

Мы знамёна полковые,

Ненавистные врагам,

И ромашки полевые

Положили к их ногам.

 

Мы стыдливо промолчали —

Нам печаль уста свела.

Лишь негромко прозвучали

В куполах колокола.

 

И тогда, на гимнастёрке

Оправляя смятый край,

Мне Твардовский или Тёркин

Так сказал: «Не унывай.

 

Не зарвёмся, так прорвёмся,

Будем живы — не помрём.

Срок придёт, назад вернёмся,

Что отдали — всё вернём».

 

Над днепровской гладью водной

Принимаю ваш завет,

Дорогой герой народный

И любимый мой поэт.

 

И для жизни многотрудной,

Чтоб ушла с души тоска,

Я кладу в карман нагрудный

Горсть смоленского песка.

 

Чтобы с горьким многолюдьем

Жить заботою одной,

Чтобы слышать полной грудью

Вечный зов земли родной.

В. Костров

 

Твардовский

По отчеству величали,

Вином взахлёб веселили…

Твардовского долго вязали,

Долго наземь валили.

 

Плевали в лицо, унижали

И жалили, словно змеи.

Твардовского убивали

Завистники и злодеи.

 

Он пил из того колодца,

Где звёзды дружат с водою.

И многим он застил солнце

Своею величиною.

 

Вот гения в гроб затолкали —

О, как им был сладок вынос!

В такую-то глубь закопали —

А он ещё выше вырос!

 

Слетелись, как чёрны вороны,

В смертную непогоду.

А он растолкал их в стороны

И снова взошёл к народу.

 

И вновь среди трав и снега

Идёт, не зная разлуки,

Поскольку ангелы с неба

В гробу развязали руки.

 

И вновь то лесом, то степью

Идёт — нет конца дороге,

Поскольку ангелы с неба

В гробу развязали ноги…

В. Смирнов

 

* * *

Когда со мною говорил Твардовский —

Не только он со мною говорил.

Пред ним лежал, быть может, край днепровский —

О нём в себе он память не гасил.

 

Он видел поле в первых паутинках.

И разве я догадываться мог:

Ему подарком лучшим на ботинках

Привёз я пыль починковских дорог.

 

Не в кресле он сидел — в телеге тряской!

Лил сельский дождь средь городских забот.

А я-то доброту его и ласку

По молодости принял на свой счёт.

 

И понял я лишь зрелым человеком,

Что не во мне ведь главный был вопрос:

Свою любовь к родным лугам и рекам

Он на меня частично перенёс.

 

И потому судил не очень строго

Об этих речках и лугах стихи.

Он будто шёл от стога и до стога,

Щекою припадал к стволу ольхи…

В. Смирнов

 

Памяти учителя

Стол крестьянский гулял по-свойски,

Пил — и песен себя не лишал.

На коленях старухи Твардовский

В чёрной рамке газетной лежал.

 

Я увидел — и дрогнуло сердце.

Ах, какая случайная связь:

Просто не было полотенца,

Слава богу, газета нашлась.

 

Рядом руки её, как грабли,

Рады отдыху своему.

И вина дешёвого капли

Доставались порой и ему…

 

Под смоленским родимым небом

В этом честном крестьянском кругу

Он закусывал чёрным хлебом

Под шальную песен пургу!

 

Я играл — и плясали, как черти.

И не гас веселья огонь.

Только жаль, что лишь после смерти

Он услышал мою гармонь…

В. Смирнов

 

Сокол

Памяти А. Т. Твардовского

 

Я шёл и дрожал от восторга,

Что встречусь с Твардовским самим.

И ждал я в прихожей недолго.

И вот мы беседуем с ним.

 

Он — тот же: свой, сельский, смоленский

А, может, мудрит? Почему?

И я с хитрецой деревенской

На всё отвечаю ему.

 

Докладываю без запинки,

С луковинкою в словах

О нашем родимом Починке,

О наших высоких хлебах…

 

Вкусивший нелёгкого хлеба,

Глядит он, сутулясь сильней.

Так сокол, наверное, с неба

Следит за добычей своей.

 

И вдруг — словно сельское солнце

Его озарило лицо.

И он, как ребёнок, смеётся,

Услышав родное словцо.

 

Закончил я. Рожь, значит, сжата.

(Тетрадь-то моя у него).

Прочёл не стихи, а стишата.

И всё же сказал: «Ничего!»

 

И встал, направляясь к окошку.

Стекло протирает рукой.

Быть может, он чует гармошку

Из дальней деревни родной!

 

Вон дед, на скамеечке сидя,

Следит, как шалят сорванцы…

О, как он пронзительно видел!

В сравнении с ним — мы слепцы.

 

Расправив широкие плечи,

Светло проводил он меня…

О, эта последняя встреча

В ознобе декабрьского дня!

 

Душа, как подбитая, ныла.

Беду не вместить в голове…

Смерть вороном чёрным кружила

Над кладбищем тесным в Москве.

 

Хотели помочь — не сумели.

Отца не спасли своего.

О, как мы осиротели,

Как нам не хватает его!

 

Плевал он на чью-либо милость,

Во всё доверясь стиху.

А мы воробьями забились

От ветров и вьюг под стреху.

 

Нас режет тоска, как осока,

Пойми тут, кто добрый, кто злой,

Лишь он, зорко видевший сокол,

Над грешною реял землёй.

 

Расстались. А вдруг — ненадолго!

Как знать… Но под небом родным

Живу и дрожу от восторга,

Что встречусь когда-нибудь с ним.

В. Смирнов

 

Земляки

(отрывок из поэтического репортажа)

 

Земля Твардовского. Земля,

Где он следы свои оставил,

Которую стихом прославил,

С ней радость и печаль деля.

 

Совхоз «Починковский». Сельцо…

Тот образ воскресить легко мне:

Его мальчишечье лицо

Озёра и речушки помнят.

 

Где была кузница и дом,

Где клён пылает на поляне,

Там длинным дедовским кнутом

Стрелял он в утреннем тумане.

 

Не здесь ли, от столиц вдали,

Гоня коров на косогоры,

Увидел он красу земли,

Её огромные просторы?

 

Узнал веселье и печаль,

И ног отрадную усталость.

И, может быть, «За далью — даль»

В загорьевских лугах рождалась!

 

Его высокая звезда

Здесь, не где-нибудь, вставала.

Его бессонная страда

В родных местах взяла начало.

 

Видавший много на веку.

Не забывал свой угол дальний,

Всю жизнь выковывал строку

Он на отцовской наковальне.

 

Он — мастер дела своего.

И, отчий край любя, как прежде,

В труде равненье на него

Рабочие совхоза держат.

В. Смирнов

 

* * *

Стихи… а будто б не сродни

Бумаге и перу они.

Похоже, строки проросли,

Как хлебный колос, из земли.

 

Не лиры в них звенит струна,

А вся родная сторона.

Не рифмой строки скреплены,

А скреплены судьбой страны.

 

Не дух чернил и пыльных книг,

А запах трав и жита в них,

Чужой беды святая боль

И горькой правды хлеб и соль.

 

Я внёс Твардовского бы том

На полотенце в каждый дом.

Ю. Пашков

 

Стихи Твардовского на фронте

Среди жестокостей войны,

В траншее, на переднем крае

Друг в скромном званье старшины

Стихи Твардовского читает.

 

Они нам приглушают боль

И зарубцовывают раны.

И нет войны, и мы с тобой

Уходим в теплые туманы.

 

Где золотая речки нить

И нашей юности истоки,

И мы не можем позабыть

Любовь, рожденную до срока…

 

Я эту память пронесу

Через бои к столице прусской…

 

Цветут подснежники в лесу

На фронте.

Третьем.

Белорусском.

Н. Жуков

 

Встреча с Тёркиным

Идём всю ночь… Сраженья жар

За лесом рдеет. Полк на марше:

Пришёл приказ бригаде нашей

Расширить Наревский плацдарм.

 

И вот форсировали мы

Успешно водную преграду,

И под глухую канонаду

Я под покровом полутьмы

Немедля выбрал огневые —

Ведь тяжкий бой начнётся днём.

В блиндаж оставленный вошёл:

— Ну, вот… Тут будет хорошо…

Вон на столе кастрюля с крышкой

И закопчённый котелок.

И рядом книжка… И у книжки

Чуть окровавлен уголок.

 

Принёс соломы и быстрее

Проверил, пушки как стоят.

Бить будет батарея

Прямой наводкой… Говорят,

Тут объявились «тигров» сотни,

Чтоб, значит, в Нарев нас столкнуть.

Враг рвётся, как из подворотни,

Хотя прямой в могилу путь.

Мы поклялись: «Назад — ни шагу!»

Пусть брешет Геббельс-идиот, —

Войдём в Варшаву и к рейхстагу

Победно армия пойдёт!

 

С бойцами речь о «тиграх» вёл,

Шутил, потом в блиндаж вернулся,

Рукой к кастрюле прикоснулся

И взгляд на книжку перевёл.

«Ура! Удача! — предо мной

На зачерствевшей хлебной корке

Никто иной — «Василий Тёркин» —

Лежал у гильзы фронтовой.

 

И, улыбнувшись земляку,

Я сел поспешно к огоньку

И, оттолкнув кастрюлю с кашей,

Ушёл в страницы с головой,

И на меня дохнуло нашей

Правдивой жизнью фронтовой.

Д. Селезнёв

 

Последний великий поэт России

Рекой времён Поэзия текла

От Пушкина

В двадцатое столетье

И о великом грезила Поэте,

И, наконец, Твардовского нашла.

 

Среди смоленских горестных полей

Строкой,

В которой жизнь народа билась,

Он принимал её, как Божью милость, —

И — снизошла.

И подал руку ей.

 

И обожгла Твардовского слеза,

Когда он

Произнёс святое имя,

И голубые Пушкина глаза

Слились с его —

Такими ж голубыми.

 

И мирным днём, и даже на войне

Их строки ни на миг не расставались, —

И ямбы их качались на волне

Днепровской,

Как на Сороти качались.

 

И обрывали непокорный след

Поэта —

И цинично и бесстыже, —

Каким же чёрным оказался хлеб

Твардовского,

Как Пушкина — таким же.

 

Но слово правды — выше всех заслуг,

И никому его не обессилить, —

Поэт великий — из великих мук

Рождался

И рождается в России.

 

И потому Поэзия сама,

Чтобы никто не смел

Завет нарушить,

Шагнула в жизнь —

Навстречу им, идущим! —

И рядом их поставила тома,

В надёжном месте —

В человечьих душах.

И. Савельев

 

Наследник Пушкина

Он — Бог Поэзии! — осознавал,

Что уступить властям —

Повесить Слово, —

И жил Поэт, к распятию готовый, —

И Брежнев — непокорного! —

Распял,

Одаривая

(Чтоб строптивый знал!)

Гетрудами

Суркова, Сартакова.

 

Во всех грехах

Великого виня,

Он отстранил Поэта от журнала, —

И он сказал предсмертное устало:

«Стремится власть укоротить меня».

 

Теперь уже те годы далеки,

Но я-то видел рядом сотни масок, —

На одного Твардовского — полки

Приспособленцев всех мастей и красок.

 

А он не ждал подачек от властей,

Что — при народе нищем! — пировали.

Он был советским — до мозга костей,

А брежневы советскости не знали.

 

Они, ему в открытую грозя,

Имели ключ один —

Ко всем строптивым:

Пускай его «окоротить» нельзя, —

Им век его укоротить —

По силам.

 

А он, как Пушкин,

На своём стоял,

Несломленный,

И в дни опалы чёрной

Смоленщиной родимою дышал,

Как будто вновь

Стоял с отцом у горна.

 

И власти даже было невдомёк,

Что над Поэтом нет её законов, —

Так Пушкин жил,

В Твардовском воскрешённый,

Над коими один властитель —

Бог.

 

Бессильна и всесильна — на века! —

Став для поэтов честных

Манифестом,

Последняя Твардовского строка,

Чтоб знали мы

Властей

И наше место.

И. Савельев

 

Баллада истока

Иду по лестнице мятежных строк —

То ль Днепр, то ль Время

Бег струит в тумане.

Мне кто-то подсказал, что твой исток

И в Пушкине, и в «Слове…», и в Бояне.

 

И я не спорю с мнением таким,

Но только прежде этого истока

Гудел исток пургой смоленских зим,

Разливом рек до самого востока.

 

Я убеждён, что говоривший прав,

И я не спорю, только прежде, прежде

Исток пылал на рубеже застав

Отечества несмятым порубежьем.

 

Ты был народом — не ходил в народ,

Одной судьбой-бедой

С народом тёртый.

И лишь потом с тобою проползёт

По всем окопам и траншеям Тёркин.

 

И лишь потом пойдёшь ты на таран,

Хлестая ложь

Стихов суровой плетью,

Почувствовав: пришёл к тебе Боян

Чрез Пушкина и через все столетья.

И. Савельев

 

Дом Твардовского

Мы от того большого горя

Отходим медленно, с трудом…

И вот на хуторе Загорье

Опять открыт Поэта дом.

 

Мы — у крыльца. У самой цели…

Но каждый всё чего-то ждёт,

Как будто верим, в самом деле,

Что первым Трифоныч войдёт.

 

Какую он воспел эпоху!

Отсюда, с этого крыльца

Послал он Моргунка в дорогу

И проводил в Сибирь отца.

 

И нам совсем уже не странно,

Что в годы культа и войны

Его кровоточили раны

Большими ранами страны.

 

Мы все хлебнули бед немало —

Тут не убавить ничего.

Но время всё перековало…

Но жаль — без кузницы его.

 

И всё ж не быть земле безродной,

Коль в этом доме вспыхнул свет

По праву памяти

Народной —

По праву твоему, Поэт.

И. Савельев

 

Память

                    «Июль — макушка лета…

                   Считай, что песня спета».

                                 А. Т. Твардовский

 

Одел туман рассветы,

Роса как млечный след…

Июль — макушка лета.

И вот — макушки нет.

 

Иду лесной опушкой

По зарослям ольхи, —

Читаю про макушку

Твардовского стихи.

 

Мне кажется, и чаща,

Что рядом, за рекой,

От строк,

Тоской сквозящих,

Живёт его строкой.

 

И даже тёплый ветер,

Что заплутал в кустах,

Припомнив о Поэте,

Несёт тоску о лете

На солнечных губах.

 

О, сколько век безбожный

Порвал Поэту жил, —

Он жил, но —

«Всё же, всё же…» —

Как мало же он жил!

 

А мне б туда вернуться,

Где он пытался жить,

И с ним переглянуться,

Тропинку уступить;

Чтоб за его плечами

Уверенней идти

И за его шагами,

Где строк бушует пламя,

Свою тропу найти.

И. Савельев

 

Ни слова

Ни на войне и ни потом —

Среди признанья мирового! —

Хотя б одна строка о нём —

Вожде —

Хвалебная, —

Ни слова.

 

Все, все, шагающие в ряд,

Отметились в любви стоустно,

А он вздыхал, усталый, грустно

И отводил в сторонку взгляд.

 

Он не правел и не левел —

Не для него сия морока, —

И, может быть, за всех краснел,

К Пахре спускаясь одиноко.

 

Волна хвалений улеглась,

У Мавзолея разом схлынув…

И новая волна неслась

Иным вождям в лицо и в спину.

 

…Уже — ни тех и ни других —

Как ни крути, — всем пора есть.

И лишь его шагает стих,

На правду Слова опираясь.

И. Савельев

 

Памятник Твардовскому

Не знаю, как сказать про это —

Безмерно труден мой удел —

Но нет живущего поэта,

Чтоб всеми душами владел.

 

Тот пишет сладко, этот — пряно,

Тот краски чёрные сгустил,

А тот великого тумана

В стихи из леса напустил.

 

В них, словно в некие колодцы,

Спешат порожние бадьи.

Поэты, словно полководцы,

Сзывают армии свои.

 

Глядишь, иной толпу девичью

Берёт в пленительный полон,

А этот в обществе мужичьем

Почётом полным окружён.

 

Есть закопавшиеся в быте,

Есть — что взлетели в бытиё,

Ещё — поэты общежитий:

Короче — каждому своё.

 

Но если бы меня спросили:

Скажи, примерный ученик,

Кого читала вся Россия?

Я, не колеблясь ни на миг,

 

Ответил бы: — Я знаю случай,

Когда Поэзия жила

В самой предутренней, могучей

Толпе, что на работу шла.

 

Впиваясь в мятую газету,

Искали люди в ней ответ —

Ведь Тёркин вышел с того свету,

Неся надежду в этот свет!

 

Заря грядущего вставала,

И, вероятно, от того

Страна Твардовского читала,

Как не читают никого!

 

Читали дедушки и внуки,

Интеллигент «гнилой» читал,

Читали все, кто прежде в руки

Стихи с рождения не брал!

 

И кто не знал — пускай узнает,

Коль не оглох и не ослеп:

Стихи тогда народ читает,

Когда нужны они как хлеб!

Н. Карпов

 

Письмо Твардовскому

Хочу спросить: «А мне не поздно ли?

Лишь в сорок — искренне скажу —

Зелёной порослью из Рославля

Я в мир поэзии вхожу.

 

И нарастает нетерпение,

Бегу по лестнице из шпал —

Как будто слабый отблеск Гения

На бесталанного упал.

 

И среди льня голубоглазого,

Где тишина и благодать,

Хочу стихами и рассказами

Существованье оправдать.

 

Давно не там… В годину грозную

Меня по свету понесло.

Но я душой прописан в Рославле,

Где детство раннее прошло.

 

Оттуда всё — и вдохновение,

И свет — на весь остатний путь.

Ведь там до Вашего «имения» —

Загорья — руку протянуть…

Н. Карпов

 

А. Твардовскому

Жил по-смоленски, скромно и неброско.

Писал стихи на русском языке.

Доступно, мудро, гениально просто

Всё было в поэтической строке.

 

И в наши дни звучит душа поэта —

Как голос жизни, как святая речь.

И, может, для того встают рассветы,

Чтоб наше слово русское сберечь.

 

И уберечь духовные начала

В молитвенности сердца, и добром

Людей бы слово русское встречало

И с миром приходило в каждый дом…

 

Чтоб жив-здоров был современный парень

Да силён духом, да собой хорош,

И, распевая песни под гитару,

На Тёркина хоть чуточку похож…

Т. Лосева

 

Памяти Твардовского

Пахнет ветер скошенной травою,

Лебедою утренняя тишь.

О прошедшем с речкой Лучесою

Еле слышно шепчется камыш.

 

Земляники сок впитала зорька,

Крыши хат окрасив в алый цвет.

И встаёт над хутором Загорье

Летний, тёплый, ласковый рассвет.

 

Из былого рощею сельцовской

Радостно приветствуя восход,

Александр Трифоныч Твардовский

К дому материнскому идёт.

 

И ему ветвями липа машет.

Шаль мелькнула под окном родным.

И окликнул нежный голос:

— Саша!

Не легко свидание с былым.

А. Лучин

 

Юбилейное

Александру Твардовскому

Ты жил своей мечтой заветной,

Как говорится. Без прикрас.

Ты был среди всех нас заметней,

Поскольку был — правдивей нас.

 

Как и в конце,

Так и в начале

О сути главной мог ты петь,

А верхогляды поучали

На жизнь

Сквозь стёклышко смотреть.

 

Семья крестьянская, большая,

Глумленье высилось над ней.

И широка страна родная —

А деться негде было ей.

 

И доносили.

Кары ждали,

С повесткой ждали у крыльца,

И отказаться принуждали

От матери и от отца.

 

И на глазах мелели души,

Устои рушились веков.

И так обидно было слушать

Слова беспечных земляков.

 

Но ты не предал эти дали,

Себя толкая под обух.

Пока ты жил — не все и знали,

Какой был рядом с ними друг…

 

Теперь же с наглой наготою

В твой задушевный лезут сад.

И прикрываются тобою,

Коль свой умишко маловат.

 

Стыда б побольше прилипалам:

Один раз встретив — годы лгут.

И по газетам, по журналам

Воспоминаний воду льют.

 

Идут по строчкам,

Как по грядам,

Твои страданья гасят дни.

Когда бы ты был нынче рядом —

Как бы вели себя они?

 

Куда б ушли слова пустые?

Кто на поминках смог бы петь?

В твои глубинно-голубые

Смогли бы честно посмотреть?

 

Не всё успел ты, что хотелось…

Характер времени крутой.

Но как ни пел,

А песня спелась,

И Ты бессмертен в песне той.

А. Мишин

 

Венок Твардовскому

(Отрывок из поэмы)

 

* * *

Он был поэтом, был солдатом,

Он был отцом, был семьянином,

Он был народным депутатом

И в смертный час был гражданином.

 

* * *

Я знаю: вам в больнице тяжело.

Всё думаю о вас, в ночи не спится.

Мы спорим всем тонкостям назло.

Петлять, как заяц, путать, как лисица,

Мы оба не приучены. Так пусть

Подвластны будем времени, не мигу!

Я ваши строки помню наизусть,

Как жизнь свою, листаю вашу книгу.

 

От этих строк по радио в селе

Дрожь радостную слышал я. А эти

Я разбирал в землянке, в полумгле,

В родной солдатской маленькой газете.

 

Ах сколько было тех манящих встреч!

Как танки, годы грохотали быстро.

Запомнилась мне удаль ваших плеч,

Ладонь на голове моей ершистой.

 

Не встретиться, учитель щедрый мой.

Мы многое сказали бы глазами.

Не постучаться больше к вам домой,

Задиристый, размашистый хозяин.

 

Я знаю: вам в больнице тяжело.

Чем вам помочь? Откуда взять мне силы?

Мы спорили. Что было — то прошло,

А лучшее останется России.

 

* * *

Да, Беларуси раны глубоки,

Но не иссякнуть песенным запасам.

И мне — я знал пожатие руки —

По матери, по духу земляки

Твардовский, Исаковский и Некрасов.

 

* * *

Хмуришься на одичалом подворье,

В груди окаянная боль.

Крепись, подполковник:

Где войны, там горе.

Нет кузни. Бурьян.

Где родное Загорье?

Да тут зарыдает любой.

Пас огольцом на поляне корову,

С братьями жёлуди ел.

Куда же, куда же в годину суровую

Умчал ты, лобастый пострел?

 

Щемящая боль, неизбывное горе

Да гомон распуганных птах.

Живи же, Загорье, звени же, Загорье,

Не только в душевных стихах!

 

Увидит, услышит поющая птаха,

Как брат твой всем войнам назло —

Спалённую кузню поднимет из праха,

Отстроит Загорье — село.

 

Учитель, ты честно по-человечьи,

По правде гнездо своё вил.

Как друг твой, влюблённый в Россию Овечкин,

Душой никогда не кривил.

 

И вырастут ели, и вырастут сосны.

Отхлынет беда, где росла лебеда.

И в солнцестоянье, в июне, в день грозный,

Когда родился ты, пророк светоносный,

Люди придут поклониться сюда.

В. Фёдоров

 

Он нам дорог

Нам — людям, в памяти которых

Война оставила свой след,

Нам Александр Твардовский дорог,

Как гражданин и как поэт.

 

Он увлекал легко и властно

В тот мир, что был и нам знаком,

Своим живым, весёлым, ясным

Для всех понятным языком.

 

В поэзии счастливый мастер —

Он жил в суровости тех дней,

Служил всерьёз советской власти,

Был сыном Родины своей.

 

В сороковые боевые

Он вместе с Тёркиным своим

Прошёл дороги фронтовые

И был солдатами любим.

 

Когда же отгремела сталью

Страна в походе страшном том,

Вошёл он с горькою печалью

В осиротевший русский дом.

 

Послевоенные салюты

И жизнь, что бедности бедней:

Суровый труд и голод лютый,

И плата в виде трудодней.

 

Но, отдавая честь победам,

Не мог он словом обойти

И наши внутренние беды,

И отклонения в пути.

 

Всегда склоняясь к правде строгой,

Он сделал всё, что сделать мог,

А если не сказал о многом,

То разве в том ему упрёк.

 

Он не был дружен с каждым встречным,

Зато с читателем своим

Всегда был мудрым и сердечным,

Как с давним другом дорогим.

Э. Заленский

 

А. Твардовскому

…Погляди из своего далёка

на свою сторонку, погляди:

обмелели речки да истоки,

засвербела проседь лебеды.

 

На угорке, где цвело окошко

огоньками сыскони, — ни-ни —

ни тех ржей, ни васильковой стёжки,

корневой ни, вековой родни.

 

Всё бесцветней небо, всё бессветней

на душе, всё меньше тех, кому

верилось бы, аки Пересвету,

иль Варламу, или Ильину.

 

Кабы жив был, ещё б сдюжил сколько,

ещё сколько смог бы отстоять

глаз у горя, душ у ржавых глоток,

красных дней от чёрных святотатств!

 

Да, не нами пишется судьбина:

не схитришь ей, не перехитришь.

Ино жив, и навью станешь ино,

и по ветру вся былая прыть…

 

Ан тебе написано иное

на роду: собою подпирать

отчий дом, становище родное

тихим светом послесмертных трат.

 

По тебе все звени, все прилуки

деревенских взгорков. Вся бела

по тебе в тоске ломает руки

большаком загорьевским ветла.

И. Хатилин

 

* * *

              К 100-летию А. Т. Твардовского

 

Среди полей

Сельцовских разноцветных

Родился мальчик

В разгаре лета.

Ещё не знали,

Что гордость наша.

Родился мальчик,

Назвали Сашей.

В семье крестьянской

Он рос особым.

Прочёл все книги,

Любил природу.

Ах, как же ночи

В Сельце тихи.

Здесь сочинял он

Свои стихи.

Учился жадно,

Всё постигая,

Воспел красоты

Родного края.

 

Но век двадцатый —

Разор и ужас.

Несправедливость

Семьи коснулась.

Родных сослали

В леса густые,

Как много судеб

Таких в России.

Молилась мама:

— Помилуй, Боже!

Надеясь в тайне:

— Сынок поможет.

 

Но век двадцатый —

Война и хаос.

Немало горя

Стране досталось.

Поэт на фронте,

Блокнот, винтовка.

Там появился

Василий Тёркин.

 

…Пришла Победа.

И в мирной жизни

Поэт слагает

Стихи Отчизне.

Они с Россией

Слились навеки,

Как наши долы,

Как наши реки.

Как это лето

В своём цветенье.

Сто лет минуло

Со дня рожденья.

И. Бенделиани

 

* * *

                       А. Твардовскому

 

О чём бы ни пел он

В суровую пору,

Земля открывалась

И сердцу, и взору.

 

Хлеба колосились,

Волнуясь, как море,

И люди спешили

На хутор Загорье.

 

И молота звоны

До звёзд возносились,

И песня слагалась

В душе о России.

Д. Алёшин

 

Пел поэт Твардовский о родимом крае

Счастлив я, отрадно мне

С мыслью жить любимой,

Что в родной моей стране

Есть мой край родимый».

 

Эту мысль свою — завет

Стороны отцовской —

Главной темой счёл поэт

Александр Твардовский…

 

Не одним смолянам. Нет.

Всей России люду

Земляком прослыл поэт

На Руси повсюду.

А. Ларченков

 

А. Твардовский

Суровый путь российского поэта

Торила строго грозная судьба.

За всё и всех он был всегда в ответе,

Себе не позволял щадить себя.

 

В народе нашем уваженье свято

К работе честной, к хлебу, роднику,

Родник его стихов поил солдата,

Как хлебушко был нужен мужику.

 

И прямота насущных откровений,

И чётких строк законченный разбег —

В них раскалённое запечатлелось время,

Война и мир, война и человек.

 

Весь свет тогда, весь свет сошёлся клином —

В избытке было бурь, грехов, потерь.

Каким России преданнейшим сыном

Он был, мы понимаем лишь теперь.

 

А он таким и был эпохе нужен —

Святой и грешный, как сама земля,

И «Новый мир» лежал родимым грузом,

Крестьянских плеч его не тяжеля.

В. Иванова

 

Загорье

Не за горами, здесь, в Загорье,

Не обойдённом бедами краю,

Таким румянцем пышут зори,

Взахлёб соловушки поют.

 

Ржаного хлебушка отломишь,

Воды из родника попьёшь,

Здесь песню русскую запомнишь —

Как надо Родину поймёшь.

 

Не за горами, здесь, в Загорье,

Так трудно испокон веков жилось —

Здесь редко радость, часто горе

Ходило, как незваный гость.

 

Ржаного хлебушка отломишь,

Воды из родника попьёшь,

К тебе берёзка ветки склонит —

Ты душу русскую поймёшь.

 

Среди мальцов белоголовых

Не сыто евших, вдоволь озорных,

В Загорье, под родимым кровом

Он сочинил свой первый стих.

 

Ржаного хлебушка отломишь,

Воды из родника попьёшь,

Стихи Твардовского припомнишь,

Как на поклон сюда придёшь.

 

Места родимые, Загорье,

Не забывал он, в памяти берёг,

Ты здесь его стихов героев

Найдёшь на строчках всех дорог.

 

Ржаного хлебушка отломишь,

Воды из родника попьёшь,

Склоняя голову в поклоне,

Самой России присягнёшь.

В. Иванова

 

* * *

1

         А. Т.

 

Не покидайте

своего

Смоленска!

Смоленску без Вас одиноко.

Останьтесь здесь на века

И не только памятником.

Задержитесь

в своем

Загорье!

Где мы?

В хмуром лесу,

Давным-давно запущенном,

Где тропы былые, хоженные,

Теперь едва угадываются,

Где деревья, мхом покрытые,

Солнцем недоласканные, стоят,

Давно в забытьё погруженные,

И только падая, касаются друг друга.

Ослабевшее дерево никто не поддержит — падай!

Оставшиеся деревья только взглянут удивленно:

А, вот и опять дерево, а вот еще одно...

Падай! Освобождая место другим.

А то, гляди, как тесно.

И скрипят.

Тяжко.

 

2

Промельк теней за деревьями.

Кто там? Зачем? Куда?

Обманчивы суеверия,

Доверчива наша беда.

 

Дело идёт к вечеру.

В небе дрожит звезда.

Кто там? Попутчики? Встречные?

Дорога ведёт куда?

 

Где он, дом у дороги?

Горек в памяти след.

Тени стоят у порога

Дома, которого нет.

 

Вырвано древнее дерево,

Капает кровь с корней.

Времени окаянного,

Времени непокаянного

Нету следов больней.

 

3

Да, живем словно в темном лесу,

Где обманчивы тени и ветры,

Где обломаны листья и ветки,

Ждем — нас вера и память спасут.

 

Только стонут упрямые корни,

Только корни в родимой земле,

Как им больно в устойчивой мгле,

Только корни в нас верят, все помнят.

В. Иванова

 

Загорье

Утра свет. И жест упрямый.

Строгий приговор отца,

Нежный взгляд печальной мамы,

Провожающей с крыльца.

 

Так пришла судьба к поэту

В строчке санного пути.

Он не знал, что дважды Лету

Ни за что не перейти!

 

Всё забыть? Кота на печке,

Вкус парного молока,

Как плескался в летней речке….

Да и где она — река?!

 

Не за тем ли поворотом,

Или этим, или тем?!

Прокричал мне злобно кто-то:

«Не касайся светлых тем!»

 

Но коснусь. И скажем проще,

Мой давно готов ответ:

Что ушёл он не от рощи,

Не от поля, не от бед…

 

Дни бегут. За лихом — горе,

Точно снайпер, метит в лоб!

И сомнений разных море!

И ханжи вгоняют в гроб!

 

Вот он встретился с Хароном

И рассыпал злато строк!

Старец выдохнул: «Мудрёно!

По-иному ты не мог!

 

Кто мешает жить поэту,

Застит лишь свои пути!

Объясни им: Стикс и Лету

Можно дважды перейти!

 

Не за счастьем ты стремился.

Дал Господь единый путь.

Ты Поэтом появился!

Так ПОЭТОМ ПЕРВЫМ будь!

 

Чтоб навек вернуться к рощам,

К песням юных соловьёв!

Я для смертных перевозчик!»

Помолчал да был таков!

 

Утра свет горит румяный

На слоистых облаках,

Хутор. В платье полотняном

Мать Поэта. Вьётся шлях.

 

Распахнулась ширь земная.

И, Господь, меня прости!

Сон иль явь?! И знать не знаю!

Знаю лишь — за кем идти!

В. Ионова

 

Памяти А. Т. Твардовского

Время шагает бойко и споро —

Шестьдесят снегов! Но я проник

В даль и в память, в мураву и порох,

Тому свету влез за воротник!

 

Страхи века да миры иные —

Как жилось, скажи, душа моя!

Но всегда во мне была Россия.

Страсть и совесть, истина моя!

 

На её просторах судьбы вещи,

Потому что так белы снега.

— Эй, писатель, собирай-ка вещи:

Рында бьёт, отходят берега.

 

И теперь, когда в прощальной лодке

Подбиваю я годам итог,

Что останется в сухом остатке?

…Снег молчит…

Но знает,

знает

Бог!

В. Королев

 

* * *

Расчищает Твардовский снег —

И не надо иных утех!

Ах, как дышится сердцу легко!

Ах, какое берёз молоко!

Ах, как пьётся небес белизна!

Ах, какая Россия страна!

В. Королев

 

* * *

Пахнет снег над Пахрою особо

(Лишь в Загорье так пахнет снежок!)

Ранним утром на вздохе попробуй,

Затянись не взатяжку, дружок.

 

Со снежинок снимаешь ты слова

Первородством лучащийся свет —

Как в мальчишестве

Пенку с парного

Краем губ

Со стакана в обед.

В. Королев

 

Твардовский на Родине

 

1.

Легко ли в сиреневый вечер

Прощаться с родимым крыльцом?..

Когда б ты прослыл бессердечным,

Пошла бы и речь не о том…

 

Шумели садовые вишни,

И жухла у кузни трава.

И губы шептали чуть слышно

Негромкого смысла слова.

 

Вот сажалка, плуг с лемехами,

А здесь ты игрушки строгал…

Недаром своими руками

И сеял, и землю пахал.

 

И вот зашумели деревья,

Растёт несмолкающий гром.

И ветер колючий в деревне

То стонет, то хлещет хлыстом.

 

Но это лишь только предгрозье,

Гроза на деревню придёт.

И куры кудахчут в навозе,

И ворон, как сторож, орёт.

 

Быть солнцу и пахоте вечно.

О прошлом не стоит тужить.

И ты повторял бесконечно:

«По-старому больше не жить»…

 

2.

Здравствуй, город мой славянский,

Принимай в объятья сына…

Он пришёл от Лучесянки,

Где в росе горит калина.

 

Где дрозды по перелескам

Задыхаются от песен…

Стал ты жителем Смоленска,

Да не стал ещё известен.

 

Но душа страдал, пела,

Шла асфальтом за возами.

И деревня вслед глядела

Моргуновскими глазами.

 

Ты бродил у стен, по саду

Раскалёнными ночами.

Ты искал одну лишь правду

Под нещадными лучами.

 

Клеветы слова,

Как дроги,

Всё трясли,

Ломая спицы.

Ты нашёл свои дороги

И к деревне,

И к столице.

 

И крепчал в холодных росах,

Возвышая человека, —

Не какой-то «подголосок»,

А глубинный голос века.

 

3.

У колодца звякнет дужка,

Солнце брызнет по верхам.

Где-то сонная кукушка

Счёт ведёт твоим годам.

 

Долго будет шмель на травах

Отрываться от росы,

Где налево

И направо —

След промчавшейся грозы.

 

Солнце сядет на макушки,

Озарит в делянках пни,

Где печальницы-кукушки

Недосчитанные дни.

А. Мишин

 

Твардовский в деревне

Даль поэту — радость и кручина:

Повидать бы родину свою…

Скорый поезд. Станция Починок

В деревенском дедовском краю.

 

До родного сердцу перекрёстка

Легковушка быстро донесла…

Затерялись в трепетных берёзках

Очертанья малого села.

 

То и дело открывает дверцу,

Вспоминает каждый бугорок.

Тут всегда пошаливает сердце

На одной из множества дорог.

 

Твой ли край, простые хаты эти ль?

Занесла усадьбу лебеда…

В эту даль, что ближе всех на свете,

Даль любая приведёт всегда.

 

Седина завьюжила, покрыла…

Сколько зим здесь не был, сколько лет?!

Разлетелось вестью быстрокрылой:

К нам земляк приехал, наш поэт!

 

Дайте друга встретить по-таковски,

Обхватить до боли, от души!..

Дядя Саша! Дяденька Твардовский! —

Облепили гостя малыши.

 

Золотым заласканные светом:

Лён кудлатый, синие глаза…

Неспроста бывалого поэта

Ослепить пытается слеза.

 

Окружённый всей своей роднёю,

Он идёт с поклоном по селу,

Озарён берёзок белизною,

Рад любому новому углу.

 

Узнавая и не узнавая,

Тронет ветку вишни по пути…

Сторона смоленская родная,

За разлуку долгую прости!

 

Благодатны годы и жестоки —

На родной не вырвешься простор!

Сам в строю. И даже Вася Тёркин

Не покинул строя до сих пор.

Ю. Петров

 

На родине поэта

Где-то далеко есть горы, море,

И местность эта жителям мила.

В Починковском районе есть Загорье —

Святая на Смоленщине земля.

 

Здесь родина Великого Поэта.

Его стихи и имя всякий знает.

Твардовскому в Загорье каждым летом

Потомки день рожденья отмечают.

 

Он был задумчивым и грустным чаще,

Один послушать тишину любил.

Писал о горькой доле, жизни, счастье,

Талантливым и очень скромным был.

 

Твардовскому шинель и гимнастёрка

Пришлись к лицу. Для записей — блокнот.

И вот знакомый всем Василий Тёркин

Военными дорогами идёт.

 

Любил душой отцовское подворье,

А зореньку, как милую встречал,

И Хутор на Смоленщине — Загорье

Поистине начало всех начал.

Т. Атрохова

 

Проезжая Смоленщиной

Проезжая Смоленщиной майским рассветом,

К ней открытой душой приобщиться спешу.

«Здравствуй, милая родина русских поэтов!

Край Твардовского, здравствуй!» — с волненьем шепчу.

 

Рощи светлые слева и пажити справа,

С верхней полки мужик, завирая, басит:

— С Васей Тёркиным лично знаком с переправы.

На неделю к нему собрался погостить.

 

И старушка в салопе, — взгляд чистый, открытый, —

Утверждает, с плеча не снимая платка,

Что в году тридцать пятом земляк знаменитый

С её брата родного писал Моргунка.

 

Говорим о Твардовском. О пройденных далях,

О счастливой и трудной поэта судьбе.

И поэму его вдохновенно в журнале

Из Смоленска студент нам читает в купе.

 

За окном проплывает лесная, родная,

Та, что в сердце своём он носил, сторона.

В каждом слове простом боль поэта живая,

На которую память имела права.

 

Журавли в синем небе летят на Загорье,

Где в низинах клубится молочный туман.

Там на старом, поросшем крапивой подворье,

Вновь возводит усадьбу брат младший Иван.

 

Избу новую ставит на хуторе дальнем,

И сарай для сенца, и колодец с бадьёй.

Кузню строит, чтоб утренний звон наковальни

Будоражил и совесть, и память людей.

 

Проезжаю Смоленщиной майским рассветом.

Что-то сжалось в груди, что-то стало с душой.

Край Твардовского, здравствуй! Пусть слово поэта,

Словно колокол правды, звенит над тобой!

М. Брель

 

На хуторе Загорье

Такое ж небо — не синей,

Полынь, осинники, крапива,

В оборках розовый кипрей —

Земля Загорья тем красива.

 

Но у неброской красоты,

Должно, особенная сила,

Иначе как тогда бы ты

Такой духовной высоты

Поэта миру подарила?!

 

Здесь цену хлебу знает плуг —

В морщинах лиц, в мозолях рук,

В изогнутых крестьянских спинах

Веками проявлялась глина,

И в том, во многом,

Что незримо…

 

Из глины вышли, в глину и уйдём,

Но что же оставляем миру?

Крестьянин — плуг,

Строитель — дом,

Поэт же — боль,

Что не вмещается в могилу.

 

Но коли он крестьянский сын

И землю эту знает с детства,

Её прочувствовал босым

И принял боль её в наследство,

Тогда — поэт и гражданин

С гармонией души и сердца

А. Савин

 

Загорье

Сонный хутор,

потревоженный чужими голосами,

снова прощается с тишиной —

двадцать первое июня. Праздник.

Суета. Приветствия. Хлеб-соль.

Припозднившееся начальство

степенно шествует к микрофону.

Длинные речи. Славославия.

Стихи — неумелые, неуместные

или вызывающе напыщенные.

Воспоминания — едкая смесь

пошлых анекдотов

и откровенного хамства.

Скучные рассуждения

о нелёгкой судьбе поэта в России,

как будто им дано знать, что это значит —

быть русским Поэтом.

А он смотрит пристально с портрета,

чуть удивлённо приподняв брови,

на праздную толпу своих нарядных гостей,

топчущих неумело скошенный луг.

Смотрит и молчит.

В автобусе, по дороге домой,

всей кожей чувствую

этот вослед устремлённый взгляд.

Укоризненный? Или просто печальный?

Е. Орлова

 

Хутор Загорье

(Отрывок из поэмы)

                          Братьям поэта — Константину Трифоновичу

                          и Ивану Трифоновичу Твардовским — посвящаю.

 

Ты и радость мне,

И горе,

Ты и всплеск моей страны,

Хутор маленький —

Загорье —

Приднепровской стороны!

 

Не такие ли сжигали

В грозных тех

Сороковых,

Не с тебя ли лыко драли

В тех —

Тридцатых,

Роковых!..

 

Но ты выдюжил,

Осилил, —

Поселился за Урал!..

А твой Сын

Спасал Россию

И в бою —

Не пасовал!

 

И штыком владел,

И словом,

Мог заплакать

И сплясать!..

И найти крупицы

В Новом,

В Старом —

Правду отыскать!..

 

Хутор маленький

Загорье,

Искра радости моей:

Хата,

Кузня,

И подворье,

Лица милые друзей!..

 

Ну, а самое святое, —

Ты исток России той,

Что с душевной чистотою

Делишь радости

Со мной!

 

И бессмертьем

Светят звёзды

Из таинственных глубин

С именами:

И Твардовский,

И Гагарин,

И Шукшин!..

 

Ты прости за отступленье

И не сетуй,

Не ругай,

Их —

Великие творенья

Возвышают

Отчий край!

 

Пусть сюда

Живые реки

Из народа

Потекут,

Чтобы помнить их

Вовеки,

Чтобы чтить их —

Там

И тут!..

 

Хутор маленький —

Загорье.

Это значит —

За горой!..

Сколько я глядел

Упорно,

Но — не видел таковой!

 

Видел поле,

Перелески,

Там,

За лесом —

Днепр течёт…

Это — милый край

Смоленский,

Полон радости,

Забот!..

 

Полон мужества,

Отваги,

И смекалки —

Не отнять!..

Побывал в Берлине,

В Праге,

Первым —

В космос смог

Слетать!..

 

Вот смотрите:

Вася Тёркин, —

Друг Твардовского,

Герой,

В полинялой гимнастёрке

Обошёл

Весь шар земной!

 

Никогда в строю

Не хныкал,

Никогда не унывал,

Перенёс немало лиха,

На «Том Свете»

Побывал!

 

И опять по грешной

Ходит,

Вспоминает —

Что по чём!..

Искру божию находит,

Радость жизни

Вносит в дом!..

 

Давит словом —

Бюрократа,

Подхалиму —

Нет житья!..

Ну, а подвиг его —

Ратный,

То —

особая

статья!

 

Никогда он не забудет

Переправу на Днепре

И Берлина помнит будни

В той,

веснующей

поре, —

 

Когда взвился

Над рейхстагом

Наш —

Победный —

гордый стяг

И под этим

Красным флагом:

«Всё — капут!» —

Промолвил враг!..

 

Этот День —

В душе не тает:

Автоматы,

Пушки бьют!..

И Василий вспоминает

Тот —

грохочущий

Салют!..

 

И на Шпрее,

После боя,

Руку жал он

Кой-кому!..

Вспоминает и другое,

Много помнится ему!..

 

На привале

И в походе,

На учении,

В бою, —

Как на белом пароходе

Плыл на Родину свою:

 

В мыслях плыл,

Душой пылая,

Острой шутки —

Не жалел

И в тиши родного края

Во весь голос

Людям

Пел!..

 

Хутор маленький

Загорье,

Милый,

Славный хуторок, —

Рядом лес

И рядом поле,

Трасса мчит

Наискосок!..

 

Ожил ты

Под синим небом,

После гибели —

Воскрес

Золотым,

Пшеничным стеблем

И поднялся

До небес!..

 

Житель Вены

И Алжира,

Верю —

К Хутору придёт

И его

На карту Мира

Вся планета

Нанесёт!

В. Простаков

 

Хутор Загорье

(отрывок из поэмы)

 

Зазвучала кузня,

Зазвучала,

Наковальни

Милый перезвон!..

И народ

Твардовского встречает, —

На подворье вновь

Явился он:

 

Молодой,

В сатиновой рубахе,

Подпоясан

Чёрным пояском…

Кепку снял

В каком-то бравом взмахе

И сказал:

— Пришёл

взглянуть

на дом!

 

И в глазах —

Покорно синь сияет,

И улыбка —

Радостно горит:

— Что, не ждали! —

Дважды повторяет

И у дома

Людям говорит:

 

— Я при жизни

Васю

С того Света

Вытащил стране —

На Белый Свет!..

Принимайте, земляки,

Поэта,

В этом —

Ничего плохого нет!..

 

Помолчал…

И жилистой рукою

Потянулся к новому венцу:

— Сруб хорош,

Сияет желтизною…

Дом такой

Понравился б отцу!..

 

На конёк взглянул,

Наличник тронул,

Кузню

Обошёл со всех сторон:

— Никакого тяжкого урона,

Всё на месте

И — высок фронтон!..

И ушёл в луга,

Как невидимка.

Только тень мелькнула

У леска!..

Растворила розовая дымка

Силуэт знакомый паренька!..

 

А у кузни,

А у дома

До утра гулял народ, —

Любовался хутором

Знакомым

И водил

Весёлый хоровод!..

 

Зазвучала кузня,

Зазвучала,

Наковальни —

Чёткий перезвон!..

Вот оно —

Бессмертия начало.

И народ валит

Со всех сторон!..

 

И рассвет

Сюда влетает

Птицей,

В отблесках

Седого ковыля,

И над полем

Спелые зарницы

Принимает на себя —

Земля!

 

И у горна —

Мастер на все руки,

И надёжны в кузнице

Меха.

И летят торжественные

Звуки,

И поёт под сводами

Стреха!..

 

Зазвучала кузня,

Зазвучала,

Эхом наполняя

Дальний лес!..

И теперь —

Округа не скучает,

Чудный звук

Взлетает

До небес!..

 

И простор

В полях играет

Синью,

И на небе —

Облачинки нет!..

Слушай,

Слушай, Матушка-Россия.

Здесь родился,

Жил,

Творил поэт!

В. Простаков

 

На хуторе Загорье

Это русское поле —

Средь заросших низин.

Вырос хутор Загорье —

Хата, кузня, овин.

 

Набежали туристы,

Всё спешат посмотреть,

Любопытны, речисты:

«Ну, а где тут поветь?»

 

Будто впрямь печенеги

Заявились чуть свет…

Ах, на старой телеге

Подвернул бы сосед.

 

Может, обод свалился —

Тут помогут надеть,

Может, так подъявился

Помолчать, посидеть…

 

Для прикурки из горна

Откатить уголёк…

Мёртвый хутор Загорье —

Нежилой уголок.

М. Сосенков

 

* * *

Из поэмы «Колодец Загорье»

 

* * *

Полей простор, но вот — Загорье,

Не видно гор, но слышно — горе.

Завуалировали горе

И нарекли его — Загорье!

Как колос среди бурь и гроз,

Здесь голос горькой правды рос!

 

Поэт Твардовский будет вечен,

Я в этом всё-таки уверен,

Поскольку мир его безмерен,

И, может, отысячелечен —

Ну, а Загорьем — огомерен.

Но тут нельзя ни дать, ни взять.

Хочу поэта человечить —

И этим дань свою воздать.

 

* * *

Пророк является погибнуть.

Но гибель гимнить — не темнить.

А чтобы памятник воздвигнуть,

Его, увы, должны травить.

Так пел Высоцкий — или-или…

Твардовский выстрадал свой срок.

Его, как волка, затравили,

Хотя он, как Волга, был широк,

Но песню спел, успел — красиво.

 

* * *

Твардовский метко опоэтен,

Как Пушкин, и не только мной,

Лишь потому, что он — живой:

«Я жил, я был — за всё на свете

Я отвечаю головой».

 

* * *

Я тут по-всякому подумал:

Твардовский был отнюдь не глуп.

Телёнок ли бодался с дубом?

Скорей бодал телёнка дуб.

 

Иудой не был он, ей-богу,

Был трезвым, но не тих, ретив,

Дав Солженицыну дорогу,

Себе отрезал все пути.

 

Он видел море слёз людское

Внутри театра и в фойе…

Кто был способен на такое

Самопожертвование?!

 

Гнездо своё оставить можно

И прыгнуть выше головы,

Но у Твардовского Вермонта

В запасе не было, увы!

 

* * *

Своею правдой в гущу бьющий,

Покинув даже этот свет,

Вулкан Твардовский — действующий,

Но не злодействующий — нет.

 

Хоть вознесён, но видит землю, —

Раз музой мудрой приземлён.

И клевету с хвалой приемлет —

Уверен — равнодушно он.

Н. Сухарев

 

Праздник в Загорье

Праздник в Загорье. Лета макушка.

Самые длинные дни.

Щедро всем годы считает кукушка,

Где-то скрываясь в тени.

 

В шумных столицах растут небоскрёбы.

Здесь лишь трава и леса.

Над головой облака, как сугробы,

Звонких пичуг голоса.

 

Праздник в Загорье. Душевный и свойский.

Милый починковский люд.

Как же любил, как в нас верил Твардовский,

Как землякам был он люб.

 

Праздника радость всё громче, слышнее,

Главное в нём улови:

Что может быть для поэта важнее

Этой взаимной любви!

Н. Толбатова

 

Загорьевское счастье

Счастье — вырваться из города,

Всё равно — зимой ли, летом,

И вдохнуть свободно, гордо,

Устремивши сердце к свету.

 

Счастье — иней трогать ласково,

Уколоться не бояться,

Здесь загорьевское счастье,

Здесь загорьевское братство.

 

Счастье — вслушаться в окрестности,

Что Твардовского взлелеяли,

В глухоманной этой местности

Вдохновение навеяли.

 

Счастье — с мыслями участия

Здесь бродить под небом синим,

Быть к Твардовскому причастными,

Вместе с ним любить Россию.

Н. Толбатова

 

Зима в Загорье

«Зима в Загорье». Мягкий снег идёт.

И смотрят ввысь макушки пышных елей.

Здесь акция не в первый раз пройдёт,

И ветер стих, не буйствуют метели.

 

Мы снова едем к тем святым местам,

Чтоб посетить Твардовского подворье.

Нам дорог быт избы, царящий там,

В музее-доме Хутора Загорье.

 

Большой старинный навесной замок,

И рыжий кот, сидящий на крылечке,

И вьющийся над крышею дымок,

И запах пирогов из русской печки.

 

Нам кажется: хозяин дома — здесь,

Он просто вышел и вернётся вскоре…

В музее побывать — большая честь,

На родине Твардовского в Загорье.

Т. Атрохова

 

Народное подворье

Народное подворье,

Сердец людских тепло.

Наш хуторок Загорье —

Здесь память, честь, добро.

 

На хуторок Загорье,

К земле его святой

Вернулся на подворье

Поэта дух родной.

 

Он видит тридцать первый,

«Великий перелом»,

Как хутор был разграблен,

А после — разорён.

 

И тёмные те дали,

Родной отцовский дом,

Как за Урал погнали

Семью отца гуртом.

 

Как выперли с союза

Поэта-кулака,

Но крепче стали узы,

Твёрже стала рука.

 

Он родом из народа

Из простых людей.

Как дорога свобода, —

Венец его статей!

 

И Тёркин, наш Василий,

Века переживёт,

И нет той в мире силы,

Что нас в дугу согнёт.

 

Любим поэт народный.

Растёт его дубок,

Твардовский, как он — твёрдый,

Живой, коль чтит народ.

И. Власенков

 

Хуторок

Хутор, хутор, хуторок,

Ты друзей к себе привлёк,

Принимать гостей ты рад,

Даришь летний свой наряд.

 

Ой, Загорье ты Загорье,

Дорогое, милое,

Манит нас твоё подворье,

С неподдельной силою.

 

Здесь Твардовский босиком

Бегал по лужочку,

Знал здесь каждый колосок,

Знал любую кочку.

 

Как здесь дышится легко

И легко поётся,

На починковской земле

Чаще сердце бьётся.

 

Пахнет сеном, пахнет садом,

Пахнет земляникою,

Где же ты, Твардовский Саша,

Я тебя покликаю.

Н. Железнова

 

* * *

Давно в земле его святые доски.

Но правду хоронить напрасный труд.

Над улицей вверху: «А. Т. Твардовский» —

полотнище на голубом ветру.

 

То надувается оно, то виснет,

зовя на всероссийский юбилей.

Я тоже рад, но горестные мысли

остерегусь измазать о елей.

 

А всё-таки ущербность у России

в том, что её восторги через край:

уж если правдолюбца запросили,

как с магазинной полки, — враз подай.

 

Подай дитяти новую игрушку!

Забыто, что у славы неспроста

страх полководца, смелость побирушки

и грешника великие врата.

 

Не верю я в богатырей с пелёнок.

Все с четверенек учатся ходить.

Не сразу от судьбы пахнёт палёным,

хотя она подстрелена, как дичь.

 

Где подполковник вырос до расплаты?

А если в сорок третьем, на войне,

когда укрывшись на ночь плащ-палаткой,

вернул себя загорьевской копне,

 

Вернул пацаньей важности селькору,

красносуконному столу конторы,

где росчерком лишили хуторка,

телеге раскулаченных, в которой

худая мама с узелком в руках.

 

И стала эта правда одержимой.

Палачеству, терзавшему страну,

ответил он предательством режиму,

который всех нас предал на корню.

В. Тазов

 

К 100-летию со дня рождения А. Т. Твардовского

Всех одарённых и строптивых

У нас при жизни больно бьют,

Как зачумлённых и блудливых,

До смерти их не признают.

 

Клеймят позором, унижают,

Судом возмездия грозят

И ни черта не понимают,

Кого чернят. Кого чернят!

 

А после смерти громко хвалят,

И каждый изверг норовит

Со лживой мерою печали

Погладить траурный гранит.

 

А на душе его поганой

Картина помнится одна,

Как сей поэт, от боли пьяный,

Послал его прилюдно на…

В. Новиков

 

Василию Тёркину

В стихах поэма, как былина!

Её читает стар и млад,

Как шёл с победой до Берлина

Родной Смоленщины солдат.

 

С весёлой шуткой-прибауткой,

У самой смерти на краю,

Пыхтя солдатской самокруткой,

Гармонь растягивал свою.

 

И у бойцов светлели лица,

И смех взлетал назло врагам.

И пары — в круг! — как говорится,

Работа жаркая ногам…

 

Уж залечил сражений раны

Наш край, спасённый и живой.

В почётных списках ветеранов

Василий Тёркин — рядовой.

 

И вот с прославленной страницы,

Где он любимцем нашим стал,

В Смоленске, в областной столице,

Взошёл солдат на пьедестал!

 

И вместе с автором поэмы

Присел он рядом на бревне.

И город наш геройский внемлет,

Не забывая о войне.

А. Коженов

 

Перечитывая «Тёркина»

Так скажу вам, судари,

Сердцем с-под руки:

Мы ребята с придурью,

Но не дураки.

Для добра открытые,

На поклон — поклоном,

Но… спросите Гитлера

И Наполеона.

Е. Исаев

 

* * *

А. Твардовскому

 

На Четвёртой Тверской-Ямской

Нас профессор свёл, холостяк.

О моей стороне лесной

Песни прадедов пел земляк,

Обнимал меня и слезой

Разбавлял золотой коньяк.

 

А потом он, как буря, стих

В крепком дыму сигарет.

И во сне бормотал свой стих,

Как подковы ковал его дед…

За окном в переулках пустых

Плавил тучи московский рассвет.

…………………………………….

Я брожу под каждым окном —

Где та улица? Где тот дом?

В. Осинин

 

Слово о Твардовском

Воля домыслам злым:

«Околдован двуличьем,

славил стены тюрьмы,

жил в хоромах столичных

и, не знаясь с бедой

у сим-симовой двери,

в клетке той запертой жил,

народу не веря…»

Ложь!

Его напоказ

в этой клетке возили,

и цвели в нём и в нас

незабудки идиллий…

Он прошёл по земле

средь насилья и пепла,

его муза в ярме

не талдычила слепо,

верил в отчий свой дом,

верил в честное братство,

чтобы стать Спартаком,

он прошёл через рабство.

Л. Фадеев

 

Земляку

Ни строкой, ни стихом, ни наброском

не прочитанных миром поэм

перед строгою тенью Твардовского

не могу я похвастать ничем.

 

Прочным гнёздышком речь моя лепится.

Слово к слову — свивается нить:

не хочу пустяковой нелепицей

даже память его оскорбить.

 

Ведь встречаться когда приходилось мне —

взгляд — насквозь и морщинки у рта:

поражался не столько правдивости,

поражала его прямота, —

 

Та, казалось, недобро-суровая,

ни себе ль предъявляемый счёт?

Но зато уж нигде не сворована, —

опрохвостился — враз припечёт.

 

Та, что взыщет с тебя — не помилует,

Но в сознанье своей правоты

вдруг такой наделит тебя силою —

всё пустяк, до смертельной черты.

 

…Кто ж там тешит затею бесовскую,

всё не может унять свою прыть, —

норовя утончённо-бессовестно

от России его отлучить?

 

От народа родного, от Тёркина,

и в тщеславье надсадно мелки,

нас опутав до пят кривотолками,

с ходу лезут к нему — в земляки.

 

…Просветлённый тот взгляд не смеркается

в наших душах, прибавя нам сил.

И покамест нам не в чем покаяться

перед тем, кто нас благословил.

 

Ради правды словечка неброского

не щадил он себя самого…

Раз мы пляшем от печки Твардовского —

нам наследовать дело его.

В. Горяинов

 

Встреча

Как давно это было!

Только сердце не забыло

И напомнит мне порой

Лето,

год тридцать второй.

И Смоленск,

Залитый солнцем,

Где жасмин во всём цвету,

Где с одним своим знакомцем

Я столкнулся на мосту.

 

…Молодой поэт смоленский,

Простоте не чужд людской,

Речью, сердцем деревенский,

Только с виду —

городской.

Не криклив в одежде,

С толком

Говорит о том о сём,

Мол, в одном журнале тонком

Он — ответсекретарём.

 

Морщит лоб немножко нервно,

Сероглаз, простоволос,

Для солидности, наверно,

Вынул пачку папирос.

И, вздохнув

чуть-чуть печально,

Взял за пуговицу: «Мить,

Не желаешь ли случайно

Мне в работке пособить?

 

Потому, как говорится,

Нету дыма без огня,

То есть штатной единицы

Не хватает у меня.

Ты, гляжу,

Не мальчик с пальчик,

И душа лежит к письму, —

Не пойдёшь ли

В мой журнальчик,

Литсотрудником возьму.

 

Может,

Маркса знаешь слабо,

Всё ж тебе уже пора б

Из районного масштаба

В областной идти масштаб.

Где и виршам попросторней,

А случится час иной,

Может быть,

и пустишь корни

Не в суглинок —

в перегной.

 

Но одно — дела бумажные,

И анкета — не вопрос,

Вот условия неважные:

Та ж зарплата —

с гулькин нос.

В хлебной карточке не густо,

И жильё незадарма.

Но не след сходить с ума:

В котелке была б капуста —

Ложка сыщется сама.

 

Говорю —

найдётся выход…»

И со лба откинул прядь:

«Ну, не надо,

хватит «выкать»

И не вздумай вдругорядь…»

Тут он сразу будто сжался,

Папироску смял рукой:

«Ты, гляди, не обижайся,

Чай, не бархатный какой…»

 

Я в ответ ему:

«Ну что ты!

Неужели укорю,

Что ж касается работы —

Дай подумать», — говорю.

«Но, прошу, не выкинь штуку!»

Вдоль речных он глянул круч

И мою, как помню, руку

Крепко стиснул оберучь:

«До свиданья, жду ответа».

И, шагаючи уже:

«Помни адрес:

Дом Советов,

Мы — на третьем этаже…»

 

Так и свёл нас

мост днепровский

Невзначай в родном краю,

И вошёл

поэт Твардовский

В биографию мою…

Д. Дворецкий

 

Стою у окна

          Памяти А. Т. Твардовского

 

Видать, серьёзно, на мороз

декабрь поворотил. Чисты

снежинки падают от звёзд

из той холодной высоты.

 

Всё ближе ночи к январю.

Уже не раз, уже не два

я видел узкую зарю,

в снегу приметную едва.

 

Я не включил нарочно свет,

чтоб видеть ночь в белёсой мгле.

Уж не от звёзд ли мне привет

в морозных знаках на стекле?

 

Мерцают близко их огни.

Уж не к себе ль меня зовут?

Кто знает, может, и они

не все меня переживут.

 

Есть под стеклом метеорит.

В музейной гулкой тишине

он мне о многом говорит,

он и о том напомнил мне,

 

что смерть звезды не смерть ещё,

и прах её не прах, когда

большой судьбы ведут расчёт

нам неподвластные года,

 

когда, и мёртвая, земле

звезда всё так же дарит свет.

В морозных знаках на стекле

не от неё ль прочтут привет?

 

Сужу об этом без затей.

Пусть покажусь кому-то прост.

Как жить — учусь я у людей,

как умирать — учусь у звёзд.

С. Щипачёв

 

* * *

Пел Твардовский в ночной Флоренции,

как поют за рекой в орешнике,

без искусственности малейшей

на Смоленщине,

 

и обычно надменно-белая

маска замкнутого лица

покатилась

над гобеленами,

просветленная, как слеза,

 

и портье внизу, удивляясь,

узнавали в напеве том

лебединого Модильяни

и рублевский изгиб мадонн,

 

не понять им, что страшным ликом,

в модернистских трюмо отсвечивая,

приземлилась меж нас Великая

Отечественная,

 

она села тревожной птицей,

и, уставясь в ее глазницы,

понимает один из нас,

что поет он последний раз.

 

И примолкла вдруг переводчица,

как за Волгой ждут перевозчика,

и глаза у нее горят,

как пожары на Жигулях.

 

Ты о чем, Ирина-рябина,

поешь?

Россию твою любимую

терзает война и ложь…

 

Ох, женские эти судьбы,

охваченные войной,

ничьим судам не подсудные,

с углями под золой.

 

Легко ль болтать про де Сантиса,

когда через всё лицо

выпрыгивающая десантница

зубами берет кольцо!

 

Ревнуя к мужчинам липовым,

висит над тобой, как зов,

первая твоя Великая

Отечественная Любовь,

 

прости мне мою недоверчивость…

Но черт тебя разберет,

когда походочкой верченой

дамочка

идет,

 

у вилл каблучком колотит,

но в солнечные очки

водой

в горящих

колодцах

мерцают ее зрачки!

А. Вознесенский

 

Письмо Александру Твардовскому

Товарищ Твардовский,

я страшно взволнован,

Не хочется верить, что все это так.

Узнал я, что Вы по тропинке терновой

В есенинский вдруг зачастили кабак.

 

Что Вы, позабыв о сраженье в болоте,

Что шло за простую деревню Борки

И Теркина стойкость прославило — пьёте,

Надежды Вам чужды, и чувства горьки.

 

Узнал я, что выселив к дьяволу музу,

Что другом Вам верным, военным была,

Себя загрузили Вы градусным грузом

И тяжесть его Вас к себе прибрала.

 

Товарищ Твардовский, не надо, не надо,

Ведь власти не вечны... Нам дороги Вы —

Живущим, творящим в стране безотрадной,

Стоящей на наших костях и крови.

 

Россия, Россия, не кара ли это,

Что правит страной, как и некогда, царь,

Но новых династий — с партийным билетом

В нагрудном кармане — ЦК секретарь?

 

Россия, Россия, и новость ли это,

Что тяжесть конфликтов и горечь утрат,

Которого вновь гражданина-поэта

Над рюмкой склоняет с утра до утра?!

 

Склоняет-роняет и ниже, и круче...

Есенинской грустной тропою идут

Сыны её в гибель — и Вы, из них лучший!

Уйдите из липких и злых ее пут!

 

Товарищ Твардовский, не надо, не надо,

Сражайтесь — мы с вами! Мужайтесь, ведь Вы

Наш разума луч, наш пароль в этом аде

Застенков, террора, и лжи, и крови...

М. Талесников

 

* * *

По тропинкам времени, по широким трактам

Шёл поэт не временный и с особым тактом.

 

Собирал по крошечке он хлеба и хлебы,

Чтобы чрез столетия открывалось мне бы

Истинное знание существа вопроса,

Чтобы правде-истине не было бы сноса.

 

Чтоб жить открыто и не пряча глаз,

Совесть на все случаи как души запас.

Н. Волченкова

 

Твардовский

А лиственница хороша

и на голову выше леса.

В ней шелковистая душа

и древесина как железо.

 

Бывает так: на море хвой

налягут ветры верховые,

и ломят корень становой,

и вырывают боковые.

 

Великолепный ствол простёрт:

всё погибает быстро —

или годами мается, растёт...

Какое дерево свалили!

 

За новомировским столом

Твардовский в голубой рубахе.

Всё пребывает — поделом —

в почтительном державном страхе.

 

Магнитофонная змея

прокручивается вхолостую...

Стучатся — входят. Это я

пришёл к нему. Я протестую.

 

Против чего? Против молвы:

Александр Трифонович, Вы

отреклись от Солженицына? Не понимаю...

Не понимаете? Отрёкся?

Куда молва — и ты туда?

И я о взгляд его ожёгся —

воскрес и умер от стыда.

 

Вдруг выцвели его глаза,

потом зрачки заполонили

пространство дышащее — за —

раздавшееся там, за ними.

 

И поминая вашу мать,

и багровея, как при флаге,

орёт Твардовский: вурдалаки!

Хрипит Твардовский: грязный тать!

 

Соратнички, секретари —

и с прахом дольним их мешает.

Свобода рвётся изнутри —

словарь великий воскресает —

славянская прямая речь —

родная,

рваная,

босая,

когда является Исайя

сквозь грудь разверстую протечь...

 

И ни-че-го не разумели

висящие вниз головой

запоминающие змеи

аппаратуры слуховой.

 

Он наплевал на их коварство,

он отвечал за их позор,

последний рыцарь государства,

и мученик, и фантазёр...

 

Непререкаемый генсек

той партии, которой нету,

за то сживаемый со свету

больной и старый человек...

 

Твардовский не был пощажён.

Своя — своих... Тишком, окольно...

Своя — своих... И он пошёл

навстречу своре — на рожон —

медлительно и добровольно.

…………………………………

За молчаливою рекой

в краю печали и мороза

не докричаться перевоза —

где перевозчик молодой?

 

Ни голоса из-за реки

и ни мосточка, ни жердинки.

В лице прозрачном — ни кровинки

и — дышащие те зрачки.

 

Я вижу мать и вижу сына

и гиблого народа тьму:

содвинулось — лицо — едино...

За что же мучиться ему?

 

Какой указ? Какая стать

народу гибнуть в месте диком?

Перед лицом же, перед ликом

замученных — не устоять.

 

Я убежал — смотреть не мог.

Овраг, захламленный лесок,

куда-то дальше, дальше, к полю —

упасть и выреветься вволю!

 

...И жизнь пройдёт, и смерть пройдёт,

и кто-то, взысканный утратой,

как Тёркин твой,

переплывёт на берег правый — и вперёд

путём поэзии проклятой!

В. Леонович

 

А. Т. Твардовскому

Как-то раз, простой и свойский,

Добрый, видно по всему,

Пётр Иванович Замойский

Дал записку нам к нему.

 

Помню радость, счастье наше,

Той записки лад и склад:

«Дорогой, — в ней было, — Саша!

Посмотри стихи ребят.

 

Оба парня* — из Сибири.

Мне понравились они…

Может, что-то в «Новом мире»

Напечатаешь? Взгляни».

 

Голова ходила кругом.

Путь к Твардовскому манил.

Но… Кому-то был он другом,

А для нас — великим был.

 

И хотя, как солнца блики,

Радость теплилась в груди,

Мы к тому, кто был великим,

Не осмелились пойти…

 

От любимого поэта

Пачку писем я храню.

Сердца дар, богатство это,

Как святыню, я ценю.

 

Но письма любое слово

Не заменит нам вовек

Взгляда, голоса живого,

Чем так дорог человек.

 

* вторым парнем, кроме Михаила Небогатова, был Алексей Косарь, поэт и журналист областной газеты «Кузбасс»

М. Небогатов

 

Александр Твардовский — поэт России, смоленский гений

Смолянин из хутора Загорье,

В лугах пас мальчишкой лошадей.

С детских лет хлебнул немало горя,

В кузницу к отцу бежал скорей.

 

Раздувал меха, ковал железо,

С братьями батяне помогал.

Руки до крови ты рвал и резал,

От усталости на лавке засыпал.

 

Пахнет в бане веником и мятой,

На коленках в банном закутке

Первые стихи легко, крылато

Зарождались и бегом к реке.

 

Что спешит по камешкам, играя,

В ту тебе неведомую даль...

Боль уходит и усталость тает,

Годы детства — их немного жаль.

 

В комсомол вступил, с отцом в раздоре —

«Стихоплёт, лентяй и дармоед»,

Только мать тебя спасала в горе,

Согревала лаской с юных лет.

 

Ты в семнадцать убежал из дома.

В институт в Смоленске поступил.

Быть стремился первым, не ведомым,

Шёл всё время вверх, что было сил.

 

Твою душу рвал «Василий Тёркин»,

О войне, о буднях фронтовых,

Где судьба солдат в военной тёрке

Проходила на глазах твоих.

 

Сам не раз бежал под злые пули,

Ненависть к врагу сильнее жгла.

Всё вы с ним прошли, врага согнули,

Книга людям на сердце легла.

 

Писем нескончаемых потоки, —

Нам Твардовский, Тёркина давай!

Наших бед ещё не вышли сроки,

Мы же победили, где наш рай?..

 

В нищете живут бойцы Победы,

Как же выжить в раненой стране,

А поэту так близки все беды,

Что на вас сорвались в той войне.

 

Время изменилось, всё припомнили,

Опустился занавес железный.

Новые стервятники закормлены,

А тебя пугают чёрной бездной...

 

«Новый мир», где процветала истина,

Твой журнал читала вся страна.

Надо было выжить, смело выстоять,

Новые рождал он имена.

 

«По праву памяти» поэму написал,

Её в Германии печатают друзья.

За этот смелый шаг ты потерял

Свой «Новый мир» — то жизнь была твоя.

 

Смоленск, герой и автор снова вместе,

Какая встреча боевых героев...

Вам с Васею бы раздавить по двести

На Родине, за встречу двух друзей, да стоя...

 

Раним душой, враги стреляли в сердце.

Ты чести и достоинства борец.

Не смог ты жить, когда стоят за дверцей

И шепчут, что приходит твой конец...

 

Осенняя пора, листвою золотою,

Вновь вся Смоленщина одарена.

А памятью людской, как на ладони

Твоя поэзия и жизнь озарена...

Т. Хатина

 

А. Т. Твардовскому

Земля смоленская взрастила.

И проба первая пера

Судьбу уже определила...

Пришла взросления пора.

 

Поэтом стал, а став известным,

Своих истоков не забыл,

На чистом диалекте местном

Герой в поэмах говорил.

 

Земля смоленская любима.

Страна огромна, велика.

Увидеть всю необходимо.

И в путь — дорога нелегка.

 

Лиха беда — пути начало.

Тетрадь с собою и перо,

Не взял того, чтобы мешало

В дороге чувствовать добро.

 

За далью даль вновь открывалась.

За ней ждала другая даль.

Как жаль, что жизнь одна давалась,

Успеть увидеть все — едва ль.

Н. Ануфриева

 

Гордость земли Смоленской

Родимая земля, Смоленская земля,

Природою богата и талантами.

С рождения люблю бескрайние поля,

Поэтами горжусь и музыкантами.

 

Красивы реки, рощи и леса,

Весной сады вишневые в цвету,

И поэтическая русская душа

В себя впитала эту красоту.

 

Сейчас я о Твардовском говорю,

Таком понятном и родном поэте,

Прославил он Смоленщину мою

И мой Смоленск, что лучше всех на свете...

 

* * *

Есть в Починковском районе

Средь лесов, лугов, полян

Скромное сельцо Загорье,

Дорогое для смолян.

 

Это родина поэта.

Там родился век назад

Он, знакомый даже детям,

Наш Твардовский, наш земляк.

 

Я давно уже мечтала

Посмотреть на те места.

Я в Загорье побывала,

И сбылась моя мечта.

 

Деревянный скромный домик,

От больших дорог вдали,

Сложен из сосновых бревен,

Двери нам открыл свои.

 

Обстановка небогата:

Самодельный стол, скамья,

Печка русская средь хаты...

Здесь жила его семья.

 

Кузница стоит у дома:

Наковальня, молот, горн...

Здесь отец его работал,

Был хорошим кузнецом.

 

Всё как будто бы знакомо,

Словно здесь уже бывал,

Ведь о родине, о доме

Много он стихов слагал.

 

Вот и баня на подворье,

Стол в предбаннике стоит...

Юный мальчик из Загорья

Первые стихи свои

Здесь писал, уединившись,

Думал, пробовал, мечтал...

Родиной навек пленившись,

Он певцом России стал!

 

Вот отсюда, из Загорья

И с отцовского подворья

Начат славной жизни путь,

Чтоб звездой для нас сверкнуть...

 

Здесь всё просто и спокойно

И для всех открыта дверь.

А вокруг всё так привольно...

Только нет его теперь...

 

Помним нашего поэта,

От души гордимся им,

Ведь прославил он по свету

Место скромное вот это

Ярким творчеством своим!

 

* * *

А вторым родимым домом

Он Смоленск всегда считал.

Здесь учился, здесь женился,

Здесь поэт большой родился:

Он мечтал им стать — и стал.

 

И стихи, поэмы, проза

Потекли рекой в печать.

Только белые березы

И загорьевские грозы,

Матери любимой слёзы

Продолжали волновать.

 

Жизнь крестьянская в деревне

Не забыта и близка.

И слагается поэма

Про Никиту Моргунка.

 

Чтоб страну с крестьянским счастьем,

Чтоб Муравию найти,

По земле большой скитался,

Долго был герой в пути.

 

С Моргунком поэт был рядом,

От души переживал.

Он советом, словом, взглядом

В трудном деле помогал.

 

* * *

А потом иные дали

В путь-дорогу позовут;

И военные печали,

И упорный мирный труд...

 

Только два исходных дома:

Отчий деревенский дом

И Смоленск, такой знакомый,

В сердце он носил своем.

 

И о чём бы он ни думал

И о чём бы ни писал,

Про Смоленщину родную

Никогда не забывал.

 

И, наверное, Россия

Ближе и понятней нам —

Честность, мужество и силу

Он сложил к ее ногам...

Своего таланта силу

Отдал он родным холмам!

А. Кордюкова

 

Василий Тёркин — кто же он такой?

О войне поэт Твардовский

Вел давнишний разговор.

И герой, Василий Теркин,

Многим дорог стал с тех пор.

 

Я, как все, читала в детстве

Эту «книгу про бойца».

Но не все, вы мне поверьте,

Поняла в ней до конца.

 

Строчки с рифмою простою

Полюбились мне тогда:

«Переправа, переправа!

Берег левый, берег правый,

Снег шершавый, кромка льда»...

 

И герой запал мне в душу,

С ним и радость, и печаль.

И мы помним прибаутку,

Что промолвил Теркин в шутку:

«Я согласен на медаль».

 

Я, о Теркине читая,

Восхищалась, как герой,

В снежном поле замерзая,

Говорил смерть прогоняя:

«Я солдат еще живой».

 

Да, герой он симпатичный,

Не прибавить, не отнять.

Только времени обычно

Не хватает, чтоб понять

Сразу глубоко героя.

И поэтому порою

Оставляем на потом:

Будет время — перечтем...

 

Я давно уж взрослой стала.

Вновь стихи передо мной.

Лишь теперь я осознала,

Как же близок мне герой.

 

Кто он, знаменитый Теркин,

Балагур и весельчак?

Где семья его и корни?

Оказалось: мой земляк.

 

Перечитывать поэму

Стала вдоль и поперек...

И такая гордость в сердце

За смоленский наш народ!

 

Показался мир надежней,

И спокойней стало мне —

Ведь родился Вася Теркин

На Смоленской стороне!

 

Гармонист он был отменный:

Взял гармонь, глаза закрыв,

И звучит в лесу военном

«Стороны родной смоленской

Грустный памятный мотив».

 

А в другой главе смоленским

Называет он себя:

«Ты — тамбовский? Будь любезен.

А смоленский — вот он я.»

 

В разговоре с генералом,

Когда орден был вручен,

Он показывал на карте:

«Вот он, Днепр, и вот мой дом».

 

А когда врага далеко

Гнали к западу с востока

Сквозь смоленские леса,

Теркин, радость не скрывая,

Говорил родному краю:

«Здравствуй, Ельня, здравствуй, Глинка,

Здравствуй, речка Лучеса».

 

Знаю я, что сам Твардовский

На Смоленщине рожден,

В небольшом селе Загорье

Находился отчий дом.

 

Васи Теркина создатель

Был на фронте всю войну.

Рядом с Теркиным писатель

Шел в огне, в крови, в дыму.

 

Землю, что его взрастила,

В сердце он всегда хранил,

И смоленской этой силой,

Дивной силой, мудрой силой,

Он героя наделил

И на бой благословил.

 

Рада я, что Вася Теркин

Не погиб, что он живой,

И сегодня, в жизни мирной,

Может говорить со мной,

Научить не падать духом,

Не грустить, не унывать,

Храбрым быть и верным другом,

Родину беречь, как мать.

 

Счастлива и рада я,

Что Смоленщина моя

И живет, и расцветает,

И на подвиг вдохновляет,

Что талантами богата,

Что поэта и солдата

Воспитала в русской хате,

Мать крестьянская когда-то,

Что отсюда наш герой,

Вася Теркин, рядовой,

И что здесь на белый свет

Появился наш поэт.

 

Мы горды своей землей!

О Смоленщине родной

Сказано уже немало

А она лишь краше стала,

Но по-прежнему скромна

И навек у нас одна,

Сердцу милая, родная,

Дорогая сторона...

А. Кордюкова

 

Александр Твардовский

Заводы, фабрики, колхозы,

По хлебосдаче грозный план,

А рядовой солдат Твардовский

Пока ещё не капитан.

 

И брат его Василий Тёркин

Спит как Емеля на печи.

Пока ему не вышли сроки,

Чтоб до Берлина встать, дойти.

 

Весна идёт на белом свете,

Сиренью ломится в окно,

И о Твардовском, как поэте,

Ещё не ведает никто.

 

Пока он лидер комсомольский

Из раскулаченной семьи.

Не знает сам, что с Исаковским

Напишет Сталину псалмы.

 

Скажи ему, скажи, берёзка,

Целуясь с ветром до зари,

Что как любимый им Серёжка

Есенин, будет он велик.

 

И будут красить грудь награды,

А на столе стоять бутыль,

И Солженицыну когда-то

Откроет путь он в новый мир.

В. Чибриков

 

Речь в защиту Василия Тёркина

Твардовский нонеча не в моде.

Но разве Тёркин виноват,

Что он гармошкою в окопе

Приободрял друзей-солдат

 

Перед смертельною атакой,

Когда не много из солдат,

Попав под гусеницы танков,

Возвратились в строй назад?!

 

А Тёркин вырвал жизнь у боя,

Сыграв свою на фронте роль.

По чарке выпив за героя,

Тем осушал кому-то боль.

 

И он, я знаю это верно,

Плечом к плечу в последний бой

Шёл на рейхстаг и нёс Победу

Со всей Советскою страной.

В. Чибриков

 

Учитель

Я в жизни был однажды на коне!

Том самом —

Поэтическом, некротком.

Тогда Твардовский

Обратил ко мне

Пристрастный взгляд в послании

Коротком.

Казавшийся — с овчинку,

Навесным,

Мне мир явился снова непочатым.

Я был приручен к розгам областным,

А тут с вершины:

«Можно б напечатать…»

Но строчку,

Словно сорную траву,

Убрать призвал

Насмешливо и тонко,

Где мужикам сподручную вдову

Я обозвал

Гулящею бабенкой.

И тут же я почувствовал вину

За пользование

Словом завалящим:

Как можно быть гулящею в войну,

Когда в селе мужчин нет

Настоящих!..

Не всем стихам и ныне

Есть приют,

Но вот какая истина

Близка мне:

Бывает, обласкают — как побьют,

Случается, побьют —

Как обласкают.

А. Дрожжин

 

Читая А. Т. Твардовского...

Страна «Муравия» — в умах,

Другого века на устах!

Единоличник иль колхоз —

Войной за землю и всерьёз?

 

Твардовского сказ — поэма!

Век — зарев и крови — сменой.

Герой всё странствовал в страну.

Куда ж тот ветер завернул?

 

Образчиков тому ль много:

Колхоз ли, хозяин строгий?

Бурлил век, шашкой всё махал.

Лилась кровь, исход кто знал?

 

От страху б знать, где встать, где сесть, —

Другая шла о власти весть...

Обыграны усилия

Историей много сильной.

 

«Переобул» нам век страну.

Кружился ворон на ветру,

Вгонял в другую ипостась:

Одну — в другую рядил страсть.

 

Шарахаясь, крыло сгубил,

Летать не смог, пешком ходил.

Муравушка, его трава,

В век прежний нас привела.

 

А сам, Твардовский — в переплёт:

Увидел новый бы народ!

Его, вчерашний бы герой,

Урок бы получил другой.

 

Но правда — правдой, есть права.

Не вороном она пришла.

Упорством сил, иль каната,

Чтоб жить богато. То — свято.

 

День ближе, да ночь — далече,

Меняет жизнь человечью.

Жить можно бы, но — воровство...

В путь, собственник! — Колхоз — на дно.

 

Земли так много! — Мало ль рук?

Крепыш хозяин! — В чём испуг?

Нет трав — сил нет и у полей,

Так нет и хлеба на столе.

 

Земли есть бум, но в городах:

Дворец, коттедж — во всех концах!

Не миф нам дорог, но так, всё ж,

Мечтой век, тот и этот, схож.

 

Веков бег в мифологию,

Нам труд же важен логикой.

Масштабы, нам, все, — другие:

Дел формы знают в России.

 

Нам старый шлях — не подвигом,

Дорог сеть сейчас поднята.

Но часть деревней брошена!

Над тем думать положено.

Н. Хижняк

 

Послание А. Т. Твардовскому

Великий сын земли смоленской,

Сейчас нам ваше бы перо —

Со словом правильным и веским,

Правдивым, как само добро.

 

Мне вам бы с радостью поведать,

Хоть мало радостей сейчас:

И по сей день твардовсковеды

Перелопачивают вас.

 

А я, с белесыми висками,

Хочу не дать вас оболгать.

Давно лежите вы под камнем —

И вам ли взгляды изменять!

 

Вас причисляют либералы

К своим. Но их ли вы семьи?

Под вашим именем скандалы

Порой устраивают СМИ.

 

Вас, с многоопытности грузом,

Взяла бы праведная злость,

Как им разделаться с Союзом

Народов братских удалось.

 

Эпоху вашу неуклонно,

Пороча вдоль и поперёк,

Свергает «пятая колонна»,

Что многим вроде невдомёк.

 

Вы б ужаснулись переменам,

Что всё смогли перевернуть, —

Антисоветским откровенно

И антирусским, в том и суть.

 

Угробить русскую деревню

Уже почти им удалось.

Когда ж иссякнет к ним доверье,

Жить приучившим на авось?

 

Когда народ в войне гражданской,

Что раздувается в стране,

Одержит верх в единстве братском

С вождём на белом бы коне?

 

Так раздружить славян сумели,

Что рать на рать встают войной.

Из-за бугра в нас менестрели

Стреляют ложью и враждой.

 

А у «колонны» в том живучесть,

Что штаб её засел в «дремле».

Всё незавидней наша участь

На обездоленной земле…

 

И если б вы сегодня встали

И увидали, что творят,

Вы задержались тут едва ли,

Вернулись бы к себе назад —

 

В ту Новодевичью обитель,

Где ваш теперь бессмертный дом…

Как там жилось, так и живите

Небесным праведника сном.

О. Дорогань

 

Лик Твардовского

Я посетил Загорские

Места — и мне во сне

Явился лик Твардовского

В полуночном окне.

Над русским пепелищем,

Над рунами руин,

Где вольно ветер свищет

Среди седых равнин.

 

Великий хуторянин

Был бледен и суров.

Я думал, громом грянет,

Когда он вскинул бровь,

Вдруг пронизал, как током,

Его немой укор —

И перед ним как богом

Робею я с тех пор.

 

Как в лике поднебесном

Под лунную печать

В укоре бессловесном

Все смыслы разгадать?

Низложенной империи

Он совесть во плоти.

Я перед ним растерянный,

Медаль в моей горсти.

 

А на медали бронзовой

Его чеканный лик.

Что если им распознан я

Вот в этот самый миг?

Но встреча с ним возможна ли

На небе — на пиру?..

Мне смутно и тревожно мне.

Россия — на юру...

О. Дорогань

 

Твардовский и Тёркин

О, край наш Смоленский, ты славой богат!

Застыли в живом разговоре

Твардовский и Тёркин, поэт и солдат,

Беседуют, с вечностью споря.

 

У них за плечами года и года,

И в будущем — годы и годы.

Легла им вселенски на плечи беда,

Юдоль разделили с народом.

 

И жертвовать им приходилось собой

Не славы, не почестей ради.

Стройны, словно сбросили ношу долой

И все непомерные клади.

 

О чём же они говорят и молчат,

Копя сокровенные думы?

Когда к ним приходим с тобою, собрат,

Не слышно площадного шума.

 

Стоит на холмах незакатный Смоленск:

Как Рим, его славу не свергли.

А где-то расцвел рассекреченный Энск,

Встал русский рассвет в Кенигсберге.

 

Жаль, мир на земле не наступит никак,

Он в распрях погряз и безверье.

От войн он всё больше пустынен и наг,

От алчности люди — что звери.

 

Встаёт с пересмотром всех наших побед

Как будто бы сын славянина —

Оуновской своры нацистский послед

С удавкою и керосином.

 

Под мир подложили майданный фугас

Псы новых кровавых сражений.

Кто знал, что опять подожгут наш Донбасс

Воскресшие призраки-тени?

 

Предвидел ли кто-нибудь эту войну

Меж близких славянских народов?

Рвут братские узы, разрушив страну,

Свободы чужой сумасброды.

 

Не наш Украинский по-ихнему фронт.

Так, может, и фронт Белорусский?

Пусть реет в Крыму Черноморский наш флот,

Пред ним сверхдержавы — моллюски.

 

Победы величье у нас не отнять,

Какие б века ни настали.

Ведь мир наши деды смогли отстоять,

Чтоб нам открывать даль за далью.

 

Быть может, об этом вдвоём говорят,

А может быть, и не об этом, —

Твардовский и Тёркин, поэт и солдат, —

Две наших земные планеты.

О. Дорогань

 

Александру Трифоновичу Твардовскому

Ах, как он немного прожил,

Вот и мне за шестьдесят

И пора уже итожить

Небогатый жизни ряд.

 

Мог бы он еще, наверно,

Про войну ту написать,

Про тот подвиг беспримерный

Мог еще бы рассказать.

 

Но был в смятении поэт

От лукавых жизни правил

И не даром на тот свет

Своего бойца отправил.

 

Может там поймет солдат,

Кто на этом виноват.

 

О войне писали многие,

Образней всех он сказал,

Я читал его поэму

И Толстого вспоминал.

 

Кому память, кому слава,

Кому темная вода,

Труд тяжелый, труд кровавый —

Не фанфары, а беда.

 

Эту истину простую

Нам бы чаще вспоминать,

Чтобы голову чужую

Под снаряд иль пулю злую

Лишний раз не подставлять.

Э. Саприцкий

 

Создатель

На привале и в походе

И с начала, и с конца

Лучшим словом о народе

Стала книга про бойца.

 

Не по прихоти случайной

Автор был не лыком шит.

Видел явно, как и тайно,

В ком душа войны лежит.

 

Тёркин, Тёркин, чей порядок

Обеспечил маету,

Разорвавшихся снарядов

Беспощадных слепоту?

 

Немец прёт как очумелый,

Смерть гнездится на плечах…

Ты в бою — один из смелых,

На привале — весельчак.

 

А создатель твой толковый

И настойчив, и силён.

Для военных — подполковник,

Для народа — маршал он.

Д. Гавриленко

 

Памяти Твардовского

За далью — даль! Какая удаль,

какая боль меж звонких строк!

вам не понять той боли, сударь,

не в пользу будет вам урок.

 

Простор, Сибирь, река шальная —

порог Падун не шерсти клок,

Страна от края и до края

жила, росла, копила в впрок.

 

Ждала известий с новостроек,

где не торгаш, а труд герой!

Сегодня в моде грязь помоек —

тогда пыл гордости людской.

Н. Самойлов

 

Друг мой Тёркин

Вам за Тёркина «Спасибо!»

Всё в герое вашем есть:

Красота души и сила

Верность Родине и честь.

 

И «Спасибо» Вам за веру,

Что земли российской сын,

Он такой у нас не первый,

Не последний на Руси.

 

Матери великой дети

Всех веков и всех времён,

Каждый думал, что в ответе

За Россию лично он.

 

Потому в огонь и в воду

В дни беды и в дни войны,

Умирая за свободу

И за честь родной страны.

 

То в сражение, то в работу,

Отдавая вновь и вновь

Алой кровью, горьким потом

Ей сыновнюю любовь.

 

Каждый, также как Василий,

Боль свою, зажав в кулак,

Знал: «Старушку-мать Россию

Нам терять нельзя никак!

 

Наши деды, наши дети,

Наши внуки не велят…

Сколько лет живём на свете?

Тыщу? Больше! То-то, брат!»

 

Сколько жить ещё на свете,

Год один иль тысячи лет?

В битвах жизни против смерти

Находили мы ответ.

 

Живы мы и в крепкой силе.

И Россия не умрёт,

Если жив её Василий,

Твердь её, её оплот.

 

В час тревоги, в час печали

С нами он и там и тут.

Мы не раз его встречали,

Где от друга помощь ждут.

 

С ним и ты, приятель, тоже

Хлеб делил, курил табак,

Друга не было дороже!

Звали, вроде бы, не так.

 

Тёркин или же Тетёркин, —

Как угодно называй, —

Свой мужик! Бывалый, тёртый.

Всё твердил: «Не унывай!»

 

Всё он сделает, как надо, —

Тяжело, не тяжело, —

Всё построит, всё наладит,

Дунет, плюнет — и пошло!

 

В час, когда придётся туго,

Закружит водоворот,

Будешь помощь ждать от друга —

Тёркин твой тебя найдёт.

 

Был в Афгане он с тобою.

Под Баграмом как-то раз,

Подоспев во время боя,

Он тебя от смерти спас.

 

С ним и я ходил когда-то

К берегам чужой земли,

Был он мне роднее брата

Там от Родины вдали.

 

Свой мужик. Надежный, твёрдый,

Волк морской ни дать, ни взять!

Это был, конечно, Тёркин,

Я могу вам доказать.

 

Та же удаль, та же внешность,

В скромном звании «старшины».

И гармонь при нём, как прежде,

Может, с той ещё войны.

 

Пусть гармошка — не гитара, —

В том больших сомнений нет, —

Вышедший из моды, старый,

Очень добрый инструмент.

 

Но, когда гармошка пела, —

Славно, что ни говори, —

Что-то таяло, теплело

И сжималось там, внутри.

 

С песней вырвавшись из тела

И в родимый край спеша,

Через все моря летела

Белой чайкою душа.

 

Чтоб погреться у печурки,

Милой осушить печаль,

Чтобы колыбель дочурки

С тихой нежностью качать…

 

А в каюте — дух махорки,

Нарды, крепкий спирт тайком.

Где теперь Василий Тёркин,

Тот, что был моим дружком?

 

Занесло куда героя?

Может, служит он в Чечне?

Это я теперь вне строя…

Впрочем, речь не обо мне.

 

Речь затем повёл я, братцы, —

Не подумайте, что бред, —

Стал я сильно сомневаться:

Выживем мы или нет?

 

Мы пока, сильны, не спорю,

Как-то стыдно помирать:

Пережили голод, горе,

Разогнали вражью рать.

 

Но, ворвавшись в наши души,

Словно рой навозных мух,

Что-то пакостит и душит

И поганит русский дух.

 

И не Тёркин, братцы, врёте,

Дорог нам теперь и люб,

Нынче стал в большом почете

Казнокрад и душегуб.

 

Не о Тёркине девицы

Грезят по ночам тайком, —

Нынешним девицам снится

Дядька с толстым кошельком.

 

Что им труженик Василий?

Нынче время перемен,

Им милее наглый, сильный,

Беспринципный, агрессивный,

Новый русский супермен.

 

Песнь гармошки, дух махорки…

Всё унес двадцатый век.

Где ты, мой приятель Тёркин,

Добрый, честный человек?

 

За чужим погнавшись «раем»,

Мы теряем не пустяк, —

Душу русскую теряем!

А терять нельзя никак!

 

Наши деды, наши детки,

Наши внуки не велят.

Сколько лет живём на свете?

Тыщу? Больше! То-то, брат.

Владимир Гусев Тульский

 

Стихи по классике. Твардовский

Расскажу я вам, ребята

Не легенду и не быль,

Сказ про русского солдата,

Как он Родину любил.

 

Налетела болью-стоном

На святую Русь беда.

Затопила злым полоном,

Чернотою города.

Пронеслася волком лютым—

Смерти щерила оскал.

Плакала земля как будто —

Погибал и стар и мал.

 

Только встали на защиту

Милой матушки сыны —

Статью, силою великой

И отвагою полны.

 

Вот таков солдат Василий,

Рядовой Иванов сын.

Теркин у него фамилья,

Весел, бодр, неустрашим.

 

На привале и в походе,

В стужу, слякоть, в тяжкий зной,

Первый балагур во взводе,

И товарищ в доску свой.

 

Руку слабому подаст он,

Иль плечо подставит враз.

Прибауткой острой часто

Слезы смеха жмет из глаз!

 

Табачком, краюхой дымной,

Поделиться — не вопрос,

А порой и фронтовыми,

Коль товарищ куксит нос.

 

И вояка-то он знатный —

В бой, в атаку, наплевать,

Чтоб на веки без возврата

Фрицев на тот свет погнать —

С деревень и сел родимых,

От любимых сердцем стен.

Грозен в гневе наш Василий,

Не сломить его ничем.

 

Пусть разруха, голод, холод

Твари верные войны,

Занесен им мести молот

За печаль родной страны.

 

Эх, от фронта и до фронта

Пыль, руины, да зола.

Пешим маршем шла пехота,

До Победы год иль два...

 

Среди тысяч шел Василий,

С поседевшей головой.

Верный сын своей России —

Рядовой. Солдат. Герой...

В. Мамедова

 

О Твардовском и Тёркине

Писал он весело и просто,

Словами радовал народ.

Они с рождения до погоста

Сопровождали русский род.

 

И в тех бесхитростных творениях

Он прославлял свою страну,

Её великое терпение,

Отвагу в яростном бою!

 

Василий, ну конечно, Тёркин!

Он был всегда среди солдат.

То переправа, то бомбёжки.

Да, иногда и медсанбат.

 

Порой со Смертью приходилось

Вести беседу о судьбе.

Он не поддался ей на милость —

Враг на родной ЕГО земле!

 

Кидался в бой, сил не жалея!

И на привале парень свой!

А как играл...! Душа слезилась...!

И за деревню снова в бой!

 

Ему прижимистый народец

Готов последнее отдать!

Часы, яичница... он вроде,

Сумел как дома побывать!

 

За ним в атаку шли другие,

За Дом, за Родину, Семью!

И были все в бою едины...

Да, впрочем, что я говорю...

 

Герой в ужасную годину

Не выдаёт себя в быту.

Он, работяга, в Космос двинул

Свою любимую страну.

 

Не заработал он палаты...

Нигде себя не выставлял.

Он на скамейке, возле хаты

Друзей погибших вспоминал.

 

Отдайте честь солдатам павшим!

Мы перед ними все в долгу...!

Но знаю, жив Василий Тёркин!

Настанет время — позовут!

Н. Цветков

 

Александру Твардовскому

Когда в колхозы толпами сгоняли

Уже во всём обманутых крестьян,

Ты в этом факте осознал едва ли

Для родины губительный изъян.

 

Ты верил — этим будем мы гордиться

И что победы самый верный знак

Не палец, что по сути единица,

А только пальцы, сжатые в кулак.

 

Но ты уже не маленькую малость

Прочувствовал, что навсегда осталось

В душе среди других святых идей —

Чтоб не по воле чьей-нибудь сжималась

Рука в кулак, а только по своей.

 

И вот в «Стране Муравии» мы видим,

Как по одной из тысячи дорог,

На власти большевистские в обиде,

В своей телеге едет Моргунок.

 

Россия! Жаром залитые дали!

Но вот, всё тем же солнышком палим,

На вороном коне товарищ Сталин,

Нежданно возникает перед ним.

 

Куда, мол, путь? Какая дума в сердце?

А взгляд и впрямь отточено-стальной.

И видит Моргунок — не отвертеться.

«— Не буду врать тебе, отец родной.

 

Мне так хотелось к сорока годишкам

Построить на отшибе хуторок.

Не для того, чтоб кланять горб излишкам,

А чтоб во всём — как мне подскажет Бог.

 

Но тут такая буча заварилась,

Что и отшиба нынче не найдёшь.

Немало мне с лошадкой исходилось,

И всё коммуния — одно и то ж!

 

И ты, отец наш, дай ответ,

Чтоб люди зря не спорили:

Конец предвидится, ай нет

Всей этой суетории?

 

И жизнь — на слом,

И всё на слом —

Под корень, подчистую.

А что к хорошему идём,

Так я не протестую.

 

Лишь об одном я, Моргунок,

Прошу, товаищ Сталин,

Чтоб и меня и хуторок

Покамест что — оставить.

 

И объявить: мол, так и так,

Чтоб зря не обижали;

Оставлен, мол, такой чудак

Один во всей державе...»

 

Покуда неудачник-хуторянин

Перед отцом державным речь держал,

Куда-то неожиданно упрянул

Отец земель, народов и держав.

 

И хоть поэма дальше повествует —

Пристать к коммуне должен Моргунок,

Но сердце понимает, сердце чует,

Не мог он к сатане пристать, не мог.

 

Он разделил печальную дорогу

С твоим отцом и с матерью твоей,

Да и с твоей, — когда судили строго

Тебя, поры советской соловей.

 

Как исступлённо активисты вуза

Тебя винили, подкулачный брат,

Во всех грехах Советского Союза,

В чём ты, конечно, не был виноват.

 

Но как потом могуществом поэта

Всё тем же Моргунком на взлёте сил

Ты гневному отрепью отомстил —

И Сталинскую премию за это

Как бы назло неправде получил.

 

Но и потом, над сталинскою кривдой

Уже с великой мудростью смеясь,

В поэме ядовитой и нехитрой

Своих гонителей ты бросил в грязь.

 

Они из комсомольских пиджачишек,

Мечтая о свершениях больших,

Повырастали до высоких шишек

В костюмах элегантных а ля шик.

 

И уж не в комсомольские играя,

А в игры коммунистов всей земли,

Они заместо сказочного рая

Страну к могильной жизни привели.

 

В этом царстве-государстве

Всё на лжи и на коварстве,

И, как в жарком далеке,

Всё у власти в кулаке.

Но как Сталин не старался —

В матерь этак, в матерь так! —

В кулаке, видать, остался

Уничтоженный кулак.

 

Тёркин — «дальше тянет нить,

Развивая тему:

— Ну, хотя бы сократить

Данную Систему?

Поубавить бы чуток,

Без беды при этом...

— Ничего нельзя, дружок,

Пробовали. Где там!

 

Кадры наши, не забудь,

Хоть они лишь тени,

Кадры заняты отнюдь

Не в одной Системе.

Тут к вопросу подойти —

Штука не простая:

Кто в Системе,

Кто в Сети —

Тоже Сеть густая.

 

Да помимо той Сети,

В целом необъятной,

Сколько в Органах — сочти!

— В Органах — понятно.

— Да по всяческим Столам

Список бесконечный,

В Комитете по делам

Перестройки Вечной...

 

Ну-ка, вдумайся, солдат,

Да прикинь попробуй:

Чтоб убавить этот штат —

Нужен штат особый.

Невозможно упредить,

Где начёт, где вычет.

Словом, чтобы сократить,

Нужно увеличить...»

 

Пока ещё ты сталинским диктатом

Провалы нашей жизни объяснял,

Но был святым, ну а точнее — свЯтым,

Кого отец учителем считал.

 

Тебе казалось, если б только встал он

Над мешаниной злых и добрых дел,

То сразу бы во всём, в большом и малом,

Все до одной ошибки разглядел.

 

И в тот же миг, склонившись над штурвалом,

Друзьям на радость и назло врагам,

Повёл страну по яростным отвалам

К совсем другим, счастливым берегам.

 

Ещё не знал ты о письме, в котором

Добряк Ильич советы призывал

Пройтись расстрелом по церковным сворам,

Чтобы народ от веры враз отстал.

 

И ужас, если б он из мавзолея

Однажды вышел и глаза открыл —

Террор, еще опаснее и злее,

Российские просторы б затопил.

 

Ты этого не знал ещё, однако

С любой неправдой шёл открыто в бой.

Неясно было, чем грозила драка,

Да Истина была перед тобой:

 

«Спроста иные затвердили,

Что будто нам про чёрный день

Не ко двору все эти были,

На нас кидающие тень.

 

Но всё, что было, не забыто,

Не шито-крыто на миру.

Одна неправда нам в убыток,

И только правда ко двору!»

 

Использованы выдержки из поэм

Твардовского «Страна Муравия»,

«Тёркин на том свете», «По праву памяти»

Б. Ефремов

 

Разговор с Тёркиным

Здравствуй, Тёркин! Здравствуй Вася!

Как я рад, что жив солдат!

Жаль, что время нас не красит,

Отрезает путь назад.

 

Не продал свои медали,

Сохранил ли ордена?

— Да, другими люди стали.

И не та теперь страна.

 

То, что раньше было свято —

На панель и на базар.

Никогда не жил богато,

Но награды не товар.

 

Все хотят из грязи в князи,

Чтобы деньги завелись,

Может кто Россию сглазил.

Может чёрту продались...

 

Братья сдуру лезут в НАТО,

Севастополь стал чужим,

Говорят, что завтра Штаты,

Свои базы ставят в Крым.

 

— Не грусти, Василий Тёркин,

Будь здоров, живи солдат!

От страны сейчас осколки,

Но не ты в том виноват.

 

Сохранял и честь, и славу,

Орденов за так не ждал,

За отчизну, за державу

Воевал и побеждал.

 

Прогоняя зло и беды

То гармошкой, то смешком,

Пол-Европы до победы

Шёл с винтовкою пешком.

 

В зимний день, под вой метели

Когда тянет спать и спать,

Только русские умели

После боя так плясать.

 

Так растягивать гармошку.

Чтобы каждый час был мил,

Чтобы с другом хлеба крошку

Пополам солдат делил.

 

Жили тяжко, не богато,

Но умели и гулять.

И работать, и за злато

Честь и совесть не менять.

 

Твёрдо знали щи, да каша —

Разносол богатырей,

с ними сеем, с ними пашем

С ними стали всех сильней.

 

Нынче старые напасти

Видим, выйдя за порог:

И в погоду, и в ненастье

Нет, как не было дорог.

 

В довершение проблемы,

Видно, Бог к России строг,

Как всегда, у нас дилемма,

Кто вредней: тиран иль лох.

 

Лохи множат наши беды,

Соревнуясь, кто резвей,

А потом твердят, не ведал,

Что предатель и злодей.

 

Отдавал плоды Победы,

Наших дедов и отцов,

Я за так, поверив бреду

Демократов-мудрецов.

 

Уверяли, что Россию

Любят братья и враги,

В неё верят, как в мессию.

В гости ждут на пироги.

 

Дождались, смотрите, НАТО

Стучит в окна, лезет в дверь.

Предают нас брат за братом.

Каждый день не без потерь.

 

Брось грустить сегодня, Вася,

Будь здоров, крепись, солдат!

Пускай праздник вновь украсит

Грудь сиянием наград.

 

Успокаивал солдата,

Своё сердце болью рвал,

В том, чья глупость виновата,

Я отлично понимал.

 

Понимал: плоды победы

От врагов не сберегли.

Успокаивал беседой.

Что мы с ним ещё могли?

 

Отвлекал его вниманье

Я потоком бодрых слов,

Про себя твердил желанье:

Поживи, друг, будь здоров!

 

Ночь пришла, луна висела

За окном, меж облаков.

Защищала, как умела

Сны усталых стариков.

Н. Самойлов

 

Кто принёс нам победу

Рядовой Тёркин, образ которого создал фронтовой журналист Твардовский, был действительным бойцом информационной, как сейчас принято говорить войны, который поднимал боевой дух товарищей. Таких неунывающих и обстоятельных, толковых солдат, было много. Когда, в самый разгар войны, вышла поэма о В. Тёркине, этот русский герой стал одним из самых любимых на фронте.

 

Вася Тёркин — славный малый,

С ним ведь связано немало.

Он на фронте был в пехоте,

В каждом взводе, в каждой роте,

Был свой Тёркин — балагур.

 

Как команда — «перекур»,

Тёркин Вася травит байки,

Даже тот солдат, что хмур,

Улыбнётся в самокрутку,

Да и сам отвесит шутку,

И поддержит разговор.

 

И пойдёт опять пехота,

По просторам, по болотам,

За победою пешком,

С ружьецом и вещмешком.

 

А пожалуй, без него, без Василия того

Мы войну могли не сдюжить,

Не осилить, нипочём.

У врага в его расчётах,

Тёркин точно, не учтён!

В. Костенко

 

Тёркин продолжает путь...

Время с юности в седины

промелькнуло в один миг,

нет Союза, не едины,

каждый сам среди других.

 

Друг от друга дальше больше,

был союзник стал врагом, —

нет обиды злей и горше,

грустней грусти о былом.

 

Враг, как чёрт, пихнёт где тонко,

и к оружию толкнёт,

Грузия, зурною звонка,

холод песенный несёт.

 

Потихоньку, помаленьку

Киев захватил фашизм.

Лишним стали Русь и Ленин,

в прошлом общий героизм.

 

Дым покрышек, злобы вьюга,

за врага считают друга

и кровавого Бандеру,

чтят, не зная край и меру.

 

Так и есть, без лишних фраз:

флаг с трезубцем, где был красный,

но осечка... Встал Донбасс!

И потуги понапрасну.

 

Зло разбилось о кулак,

доблести шахтёрской стойкой,

вою западных писак

мыслящим внимать не стоит.

 

Танки, пушки, грады, мины,

два котла и перемирья...

Чу! Знакомый силуэт.

Присмотритесь-ка, поэт...

 

Чья фигура на пригорке?

Ну конечно, — это Тёркин!!!

Скатку снял и автомат,

отдыхая, чаю рад.

 

Без сомненья, без приказа,

он, не раненый ни разу,

грудью встал за справедливость,

оттого и пули мимо.

 

Бил фашистов в сорок первом,

бил фашистов в сорок пятом,

хладнокровно и без нервов,

за народ душой крылатой.

 

Встал, как совесть, за Донбасс,

что ж, Василий, в добрый час!

Время к времени без спроса,

к жизни смерти без вопросов...

 

Он в ответ мне улыбнулся,

помахал рукой усталой,

через левое крутнулся

и видения не стало...

 

Тёркин, легендарный малый,

сколь не пой, всё будет мало,

соль земли и правды суть,

продолжает дальше путь.

По дорогам, по ухабам,

он всегда на помощь слабым.

В. Сафонов

 

Тёркинская смена!

(к поэме «Василий Тёркин»)

 

Козья ножка из махорки…

После боя… На пригорке,

В окружении солдат —

Всем на всё ответить рад!

 

Подбоченясь для порядку,

На заезженной трёхрядке,

Он, охрипшим голоском,

Всем споёт про отчий дом!

 

На Смоленщине старинной,

Словно богатырь былинный,

(Как и сам Святой Пророк)

В нужный он родился срок!

 

На деревне — первый парень,

(Первый — в поле и в амбаре!)

И зазноба есть одна…

Но, пришла в страну война.

 

Тут уже не до гулянки,

Коль на поле вражьи танки.

Обнял он старушку мать,

Да и взялся воевать!

 

В прах крушил он вражью силу,

От Смоленска до Берлина…!

И его стальной кулак,

Даже мёртвый помнит враг!

 

Сын России, славный парень!

Грудь — сияет от медалей….

«Ладно скроен, крепко сшит»

И всемирно знаменит!

 

Вася Тёркин… — был таковский!

Рассказал о нём Твардовский.

И теперь простой солдат —

Идеал для всех ребят!

 

Васи, смена подрастает, —

Детвора в войну играет.

В мирной множатся тиши,

«Мальчиши-Кибальчиши».

 

В мирный день, в игре военной,

Крепнет Тёркинская смена…!

Коль навяжет кто войну —

Защитят в бою страну!

 

* * *

Был бы жив сосед мой славный,

То ещё б главу добавил,

Про такого молодца,

В свою «Книгу про бойца».

В. Родченков

 

Твардовский о себе:

 

Автобиография

Родился я в Смоленщине, в 1910 году, 21 июня, на «хуторе пустоши Столпово», как назывался в бумагах клочок земли, приобретенный моим отцом, Трифоном Гордеевичем Твардовским, через Поземельный крестьянский банк с выплатой в рассрочку. Земля эта — десять с небольшим десятин, — вся в мелких болотцах — «оборках», как их у нас называли, и вся заросшая лозняком, ельником, березкой, — была во всех смыслах незавидна. Но для отца, который был единственным сыном безземельного солдата и многолетним тяжким трудом кузнеца заработал сумму, необходимую для первого взноса в банк, земля эта была дорога до святости. И нам, детям, он с самого малого возраста внушал любовь и уважение к этой кислой, подзолистой, скупой и недоброй, но нашей земле — нашему «имению», как в шутку и не в шутку называл он свой хутор. Местность эта была довольно дикая, в стороне от дорог, и отец, замечательный мастер кузнечного дела, вскоре закрыл кузницу, решив жить с земли. Но ему то и дело приходилось обращаться к молотку: арендовать в отходе чужой горн и наковальню, работая исполу.

В жизни нашей семьи бывали изредка просветы относительного достатка, но вообще жилось скудно и трудно и, может быть, тем труднее, что наша фамилия в обычном обиходе снабжалась еще шутливо-благожелательным или ироническим добавлением «пан», как бы обязывая отца тянуться изо всех сил, чтобы хоть сколько-нибудь оправдать ее. Между прочим, он любил носить шляпу, что в нашей местности, где он был человек «пришлый», не коренной, выглядело странностью и даже некоторым вызовом, и нам, детям, не позволял носить лаптей, хотя из-за этого случалось бегать —босиком до глубокой осени. Вообще многое в нашем быту было «не как у людей».

Отец был человеком грамотным и даже начитанным по-деревенски. Книга не являлась редкостью в нашем домашнем обиходе. Целые зимние вечера у нас часто отдавались чтению вслух какой-либо книги. Первое мое знакомство с «Полтавой» и «Дубровским» Пушкина, «Тарасом Бульбой» Гоголя, популярнейшими стихотворениями Лермонтова, Некрасова, А. К. Толстого, Никитина произошло таким именно образом. Отец и на память знал много стихов: «Бородино», «Князя Курбского», чуть ли не всего ершовского «Конька-Горбунка». Кроме того, он любил и умел петь, — смолоду даже отличался в церковном хоре. Обнаружив, что слова общеизвестной «Коробушки» только малая часть «Коробейников» Некрасова, он певал при случае целиком всю эту поэму.

Мать моя, Мария Митрофановна, была всегда очень впечатлительна и чутка, даже не без сентиментальности, ко многому, что находилось вне практических, житейских интересов крестьянского двора, хлопот и забот хозяйки в большой многодетной семье. Ее до слез трогал звук пастушьей трубы где-нибудь вдалеке за нашими хуторскими кустами и болотцами, или отголосок песни с далеких деревенских полей, или, например, запах первого молодого сена, вид какого-нибудь одинокого деревца и т. п.

Стихи писать я начал до овладения первоначальной грамотой. Хорошо помню, что первое мое стихотворение, обличающее моих сверстников, разорителей птичьих гнезд, я пытался записать, еще не зная всех букв алфавита и, конечно, не имея понятия о правилах стихосложения. Там не было ни лада, ни ряда — ничего от стиха, но я отчетливо помню, что было страстное, горячее до сердцебиения желание всего этого — и лада, и ряда, и музыки, — желание родить их на свет — и немедленно, — чувство, сопутствующее и доныне всякому новому замыслу.

Что стихи можно сочинять самому, я понял в связи с тем, что гостивший у нас в голодное время летом дальний наш городской родственник по материнской линии, хромой гимназист, как-то прочел по просьбе отца стихи собственного сочинения «Осень»: 

Листья давно облетели,

И голые сучья торчат... 

Строки эти, помню, потрясли меня тогда своей выразительностью: «голые сучья» — это было так просто, обыкновенные слова, которые говорятся всеми, но это были стихи, звучащие, как из книги.

С того времени я и пишу. Из первых стихов, внушивших мне какую-то уверенность в способности к этому делу, помню строчки, написанные, как видно, под влиянием пушкинского «Вурдалака»: 

Раз я позднею порой

Шел от Вознова домой.

Трусоват я был немного,

И страшна была дорога:

На лужайке меж ракит

Шупень старый был убит... 

Речь шла об одинокой могиле на середине пути до деревни Ковалево, где жил наш родственник Михайло Вознов. Похоронен в ней был некто Шупень, убитый на том месте. И хотя никаких ракит там поблизости не было, никто из домашних не попрекнул меня этой неточностью: зато было складно.

По-разному благосклонно и по-разному с тревогой относились мои родители к тому, что я стал сочинять стихи. Отцу, человеку очень честолюбивому, это было лестно, но из книг он знал, что писательство не сулит больших выгод, что писатели бывают и не знаменитые, безденежные, живущие на чердаках и голодающие. Мать, видя мою приверженность к таким необычным занятиям, по-своему чуяла в ней некую печальную предназначенность моей судьбы и жалела меня.

Лет тринадцати я как-то показал свои стихи одному молодому учителю. Ничуть не шутя, он сказал, что так теперь писать не годится: все у меня до слова понятно, а нужно, чтобы ни с какого конца нельзя было понять, что и про что в стихах написано, — таковы современные литературные требования. Он показал мне журналы с некоторыми образцами тогдашней — начала двадцатых годов — поэзии. Какое-то время я упорно добивался в своих стихах непонятности. Это долго не удавалось мне, и я пережил тогда, пожалуй, первое по времени горькое сомнение в своих способностях. Помнится, я, наконец, написал что-то уж настолько непонятное ни с какого конца, что ни одной строчки вспомнить не могу оттуда и не знаю даже, о чем там шла речь. Помню лишь факт написания чего-то такого.

С 1924 года я начал посылать небольшие заметки в редакции смоленских газет. Писал о неисправных мостах, о комсомольских субботниках, о злоупотреблениях местных властей и т. п. Изредка заметки печатались. Это делало меня, рядового сельского комсомольца, в глазах моих сверстников и вообще окрестных жителей лицом значительным. Ко мне обращались с жалобами, с предложениями написать о том-то и том-то, «протянуть» такого-то в газете... Потом я отважился послать и стихи. В газете «Смоленская! деревня» летом 1925 года появилось мое первое напечатанное стихотворение «Новая изба». Начиналось оно так: 

Пахнет свежей сосновой смолою,

Желтоватые стены блестят.

Хорошо заживем мы с весною

Здесь на новый, советский лад... 

После этого я, собрав с десяток стихотворений, отправился в Смоленск к М. В. Исаковскому, работавшему там в редакции газеты «Рабочий путь». Принял он меня приветливо, отобрав часть стихотворений, вызвал художника, который зарисовал меня, и вскоре в деревню пришла газета со стихами и портретом «селькора-поэта А. Твардовского».

Михаилу Исаковскому, земляку, а впоследствии другу, я очень многим обязан в своем развитии. Он, может быть, единственный из советских поэтов, чье непосредственное влияние я всегда признаю и считаю, что оно было благотворным для меня. В стихах своего земляка, уже известного в наших краях поэта, я увидел, что предметом поэзии может и должна быть окружающая меня жизнь советской деревни, наша непритязательная смоленская природа, собственный мой мир впечатлений, чувств, душевных привязанностей. Пример его поэзии обратил меня в моих юношеских опытах к существенной объективной теме, к стремлению рассказывать и говорить в стихах о чем-то интересном не только для меня, но и для тех простых, не искушенных в литературном отношении людей, среди которых я продолжал жить. Ко всему этому, конечно, необходима оговорка, что писал я тогда очень плохо, ученически беспомощно, подражательно.

В развитии и росте моего литературного поколения было, мне кажется, самым трудным и для многих моих сверстников губительным то, что мы, втягиваясь в литературную работу, выступая в печати и даже становясь уже «профессиональными» литераторами, оставались людьми без сколько-нибудь серьезной общей культуры, без образования. Поверхностная начитанность, некоторая осведомленность в «малых секретах» ремесла питала в нас опасные иллюзии.

Обучение мое прервалось, по существу, с окончанием сельской школы. Годы, назначенные для нормальной и последовательной учебы, ушли. Восемнадцатилетним парнем я приехал в Смоленск, где не мог долго устроиться не только на учебу, но даже на работу — по тем временам это было еще не легко, тем более что специальности у меня никакой не было. Поневоле пришлось принимать за источник существования грошовый литературный заработок и обивать пороги редакций. Я и тогда понимал незавидность такого положения, но отступать было некуда, — в деревню я вернуться не мог, а молодость позволяла видеть впереди, в недалеком будущем только хорошее.

Когда в московском «толстом» журнале «Октябрь» М. А. Светлов напечатал мои стихи и кто-то где-то отметил их в критике, я заявился в Москву. Но получилось примерно то же самое, что со Смоленском. Меня изредка печатали, кто-то одобрял мои опыты, поддерживал ребяческие надежды, но зарабатывал я ненамного больше, чем в Смоленске, и жил по углам, койкам, слонялся по редакциям, и меня все заметнее относило куда-то в сторону от прямого и трудного пути настоящей учебы, настоящей жизни. Зимой тридцатого года я вернулся в Смоленск и прожил там лет шесть-семь, до появления печати поэмы «Страна Муравия».

Период этот — может быть, самый решающий и значительный в моей литературной судьбе. Это были годы великого переустройства деревни на основе коллективизации, и это время явилось для меня тем же, чем для более старшего поколения — Октябрьская революция и гражданская война. Все то, что происходило тогда в деревне, касалось меня самым ближайшим образом в житейском, общественном, морально этическом смысле. Именно этим годам я обязан своим поэтическим рождением. В Смоленске я, наконец, принялся за нормальное учение. С помощью ныне покойного смоленского партийного работника А. Н. Локтева поступил я в Педагогический институт без приемных испытаний, но с обязательством сдать в первый год все необходимые предметы за среднюю школу, в которой я не учился. Мне удалось в первый же год выравняться с моими однокурсниками, успешно закончить второй курс, с третьего я ушел по сложившимся обстоятельствам и доучивался уже в Московском институте истории, философии и литературы (МИФЛИ), куда поступил осенью тридцать шестого года.

Эти годы учебы и работы в Смоленске навсегда отмечены для меня высоким душевным подъемом. Никаким сравнением я не мог бы преувеличить испытанную тогда впервые радость приобщения к миру идей и образов, открывшихся мне со страниц книг, о существовании которых я ранее не имел понятия. Но, может быть, все это было бы для меня «прохождением» институтской программы, если бы одновременно меня не захватил всего целиком другой мир — реальный нынешний мир потрясений, борьбы, перемен, происходивших в те годы в деревне. Отрываясь от книг и учебы, я ездил в колхозы в качестве корреспондента областных газет, вникал со страстью во все, что составляло собою новый, впервые складывающийся строй сельской жизни, писал статьи, корреспонденции и вел всякие записи, за каждой поездкой отмечая для себя то новое, что открылось мне в сложном процессе становления колхозной жизни. Около этого времени я совсем разучился писать стихи, как писал их прежде, пережил крайнее отвращение к «стихотворству» — составлению строк определенного размера с обязательным набором эпитетов, подыскиванием редких рифм и ассонансов, стремлением попасть в известный, принятый в тогдашнем поэтическом обиходе тон.

Моя поэма «Путь к социализму», озаглавленная так по названию колхоза, о котором шла речь, была сознательной попыткой говорить в стихах обычными для разговорного, делового, отнюдь не «поэтического» обихода словами: 

В одной из комнат бывшего барского дома

Насыпан по самые окна овес.

Окна побиты еще во время погрома

И щитами завешаны из соломы,

Чтобы овес не пророс

От солнца и сырости в помещенье.

На общем хранится зерно попеченье... 

Поэма, выпущенная по рекомендации очень благожелательного к молодым Эд. Багрицкого в 1931 году издательством «Молодая гвардия», встречена была в печати в общем положительно, но я не мог не почувствовать сам, что такие стихи — езда со спущенными вожжами, утрата ритмической дисциплины стиха, проще говоря, не поэзия. И вернуться к стихам в прежнем, привычном духе я уже не мог. Новые возможности погрезились мне в организации стиха из его элементов, входящих в живую речь, — из оборотов и ритмов пословицы, поговорки, присказки. Вторая моя поэма «Вступление», вышедшая в Смоленске в 1932 году, была данью таким именно односторонним поискам «естественности» стиха: 

Жил на свете Федот,

Был про него анекдот:

— Федот, каков умолот?

— Как и в прошлый год.

— А каков укос?

— Чуть не целый воз.

— А как насчет сала?

— Кошка украла... 

По материалу, содержанию, даже намечавшимся в общих чертах образам обе эти поэмы подготовляли «Страну Муравию», написанную в 1934 — 1936 годах. Но для этой новой моей вещи я должен был на собственном трудном опыте разувериться в возможности стиха, который утрачивает свои основные природные начала: музыкально-песенную основу, энергию выражения, особую эмоциональную наполненность.

Пристальное знакомство с образцами большой отечественной и мировой поэзии и прозы подарило мне еще такое «открытие», как законность условности в изображении действительности средствами искусства. Условность хотя бы фантастического сюжета, преувеличение и смещение деталей живого мира в художественном произведении перестали мне казаться пережиточными моментами искусства, противоречащими реализму изображения. А то, наблюденное и добытое из жизни мною лично, что я носил в душе, гнало меня к новой работе, к новым поискам. То, что я знаю о жизни, — казалось мне тогда, — я знаю лучше, подробней и достоверней всех живущих на свете, и я должен об этом рассказать. Я до сих пор считаю такое чувство не только законным, но и обязательным в осуществлении всякого серьезного замысла.

Историю замысла «Страны Муравии», подсказанного одним из тогдашних выступлений А. А. Фадеева, я позднее изложил в специальной заметке «О «Стране Муравии». Со «Страны Муравии», встретившей одобрительный прием у читателей и критики, я начинаю счет своим писаниям, которые могут характеризовать меня как литератора. Выход этой книги в свет послужил причиной значительных перемен и в моей личной жизни. Я переехал в Москву; в 1938 году вступил в ряды Коммунистической партии; в 1939 году окончил МИФЛИ, выпустил книгу новых стихов «Сельская хроника».

Осенью 1939 года я был призван в армию и участвовал в освободительном походе наших войск в Западную Белоруссию. По окончании похода я был уволен в запас, но вскоре вновь призван и, уже в офицерском звании, но в той же должности спецкорреспондента военной газеты, участвовал в войне с Финляндией. Месяцы фронтовой работы в условиях суровой зимы сорокового года в какой-то мере предварили для меня военные впечатления Великой Отечественной войны. А мое участие в создании фельетонного персонажа «Васи Теркина» в газете «На страже Родины» (ЛВО) — это, по существу, начало моей основной литературной работы в годы Отечественной войны. Но дело в том. что глубина всенародно-исторического бедствия и всенародно-исторического подвига в Отечественной войне с первых дней отличили ее от каких бы то ни было иных воин, и тем более военных кампаний. Это, конечно, и определило существенное отличие теперешнего «Василия Теркина» от того, прежнего, «Васи».

Историю зарождения и создания этой моей книги я пытался подробнее изложить в своей статье «Как был написан «Василий Теркин» (Ответ читателям)». Здесь же скажу только, что «Книга про бойца», каково бы ни было ее собственно литературное значение, в годы войны была для меня истинным счастьем: она дала мне ощущение очевидной полезности моего труда, чувство полной свободы обращения со стихом и словом в естественно сложившейся, непринужденной форме изложения. «Теркин» был для меня во взаимоотношениях поэта с его читателем — воюющим советским человеком, — моей лирикой, моей публицистикой, песней и поучением, анекдотом и присказкой, разговором по душам и репликой к случаю. Впрочем, все это, мне кажется, более удачно выражено в заключительной главе самой книги.

Почти одновременно с «Теркиным» и стихами «Фронтовой хроники» я начал еще на войне, но закончил уже после войны, поэму «Дом у дороги». Тема ее — война, но с иной стороны, чем в «Теркине», — со стороны дома, семьи, жены и детей солдата, переживших войну. Эпиграфом этой книги могли бы быть строки, взятые из нее же: 

Давайте, люди, никогда

Об этом не забудем. 

Всегда наряду со стихами я писал прозу — корреспонденции, очерки, статьи, рассказы; выпустил еще до «Муравии» нечто вроде небольшой повести — «Дневник председателя колхоза» — результат моих деревенских записей «для себя». В 1947 году опубликовал книгу о минувшей войне «Родина и чужбина»; вместе с последующими очерками и рассказами она входит в 4-й том настоящего издания. В замыслах же и предположениях на будущее проза издавна занимает у меня, пожалуй, наиболее обширное место.

Связанный со Смоленщиной не только памятью отчих мест, детства и ранней юности, годами жизни в Смоленске в пору моего литературного ученичества, но и годами войны, когда вместе с частями фронта вступал на пепелища освобождаемой от оккупантов родной стороны, я и в послевоенные годы не утрачивал этой связи. Не удивительно, что мотивы и образы «смоленской стороны» так часто представлены во всех моих стихах и поэмах, рассказах и очерках. Но так же естественно, что с годами, с расширением жизненного и литературно-общественного опыта, поездками по стране и за ее пределы — расширялось и, так сказать, поле действительности, становившейся основой моих писаний.

Могу сказать, что если Смоленщина, со всей ее неповторимой и бесценной для меня памятью, досталась мне, как говорится, от отца с матерью, то уже, например, Сибирь, с ее суровой и величественной красой, природными богатствами, гигантскими стройками и сказочно-широкими перспективами, я обретал для себя уже сам в зрелые годы. Правда, интерес и влечение к Сибири и Дальнему Востоку были у меня задолго до моих поездок в эти края, с отроческих лет, под влиянием книг и отчасти переселенческих мечтаний и планов отца, то и дело возникавших у него в полном противоречии с привязанностью к своему загорьевскому «имению». Эту новую мою связь — связь с «иными краями» — я сознательно развиваю и укрепляю с конца сороковых годов, когда впервые побывал на востоке страны, и она непосредственно сказалась в главной моей работе пятидесятых годов — книге «За далью — даль».

Одновременно с этой книгой, а также лирикой, очерками и статьями, в эти годы писалась поэма «Теркин на том свете». Она, конечно, не является «продолжением» «Василия Теркина» в смысле многочисленных читательских предложений на этот счет, по поводу которых я давал свои объяснения в «Ответе читателям», хотя и связана с «Книгой про бойца» непосредственно взятым из нее образом героя. Она возникла из иного, главным образом сатирического задания и обращена к некоторым сторонам послевоенной действительности в том духе, как их оценивали XX и XXII съезды нашей партии. В эти же годы значительную часть своего рабочего времени уделял редактированию журнала «Новый мир».

Как только автобиография оставляет форму прошедшего времени, продолжение ее как таковой становится, по крайней мере, нескромным и уж во всяком случае не может заменить собою делания ее, то есть написания новых вещей, о которых автору позволительнее высказываться после их появления перед судом читателя».

Читайте также

Двойной юбилей: Твардовскому - 105, "Теркину" - 70!