Седьмая симфония Шостаковича: Стихотворения, поэма

«...Седьмая симфония посвящена торжеству человеческого в человеке…

Седьмая симфония возникла из совести русского народа, принявшего без колебания смертный бой с черными силами»

Алексей Толстой

80 лет назад, 9 августа 1942 года, в блокадном Ленинграде впервые была исполнена Седьмая симфония Шостаковича. «День Победы среди войны» – так назвала день первого исполнения 7-й Симфонии Шостаковича в блокадном Ленинграде Ольга Федоровна Берггольц. Д. Шостакович: «Я начал писать седьмую симфонию в осажденном Ленинграде. Каждый день героической обороны этого великого города был звеном в грандиозной симфонии борьбы, которую вел наш народ. Я слушал жизнь, видел напряжение советских людей, стремился запечатлеть картины героических дел в музыке. Первая часть, написанная в форме симфонического аллегро, навеяна августом в Ленинграде: в мирную, чудесную жизнь ворвалась война, повеяло ее беспощадным, смертоносным дыханием, и наш народ-труженик, народ-мыслитель, народ-созидатель стал народом-воином. Обыкновенные люди становились смельчаками, стойкими и мужественными, становились богатырями. В первой части симфонии немало трагических моментов, большой кусок ее занял реквием: это — скорбь по родным, любимым, павшим смертью храбрых на поле боя. Но в великой отечественной войне мы несокрушимы, ибо дело наше правое и боремся мы за счастье человека. Каждый из нас стал бойцом, каждый готов отдать за родину свою жизнь. Мы твердо верили и верим в нашу правду. Мы знаем, что Гитлер будет разбит, а советская, русская земля похоронит врагов, сколько бы их ни было. Поэтому общее настроение первой части симфонии — светлое, бодрое, жизнеутверждающее.

Вторая и третья части, скерцо и адажио, являются интермедийными между двумя основными — первой и четвертой. Я писал скерцо и адажио, когда черные тучи сгустились над нашей страной, когда Красная Армия, отступая, но сражаясь с потрясающим бесстрашием, изматывала силы противника, истребляла его солдат, уничтожала его технику. Каждый шаг отступления Красной Армии жгучей болью отзывался в наших сердцах. Но советский народ знал, что его нельзя сломить, что великие освободительные идеи отечественной войны восторжествуют. Сыны нашей родины перенесут любые испытания и не отдадут своего отечества на поругание Гитлеру. Скерцо и адажио пронизаны уверенностью в близком нашем торжестве, торжестве свободы, справедливости, счастья. Четвертая часть является как бы продолжением первой. Это — финал, написанный тоже в форме симфонического аллегро. И если первую часть можно условно назвать «войной», то четвертую следует назвать «победой». Борьбой не на жизнь, а на смерть открывается четвертая часть. Единоборство света и тьмы перерастает в лучезарное ликование. Мы идем в наступление. Родина одерживает победу.

Седьмую симфонию репетирует оркестр Государственного Большого театра СССР под управлением С. Самосуда. В ближайшее время в городе Куйбышеве состоится первое исполнение симфонии. Жду этого дня с понятным волнением. Моя мечта, чтобы седьмая симфония в недалеком будущем была исполнена в Ленинграде, в родном моем городе, который вдохновил меня на ее создание. Я посвящаю мое самое любимое произведение героическим защитникам Ленинграда, Красной Армии, нашей победе». («Известия» №36, 13 февраля 1942 года).

Премьера симфонии состоялась 5 марта 1942-го в Куйбышевском театре оперы и балета. Её исполнил оркестр Большого театра СССР под управлением главного дирижёра Самуила Самосуда. Этому концерту придавалось особое значение, он транслировался сотней радиостанций Советского Союза. Подразумевалось, что Седьмая симфония — музыка будущей победы. Шостакович сочинял ее в осажденном фашистами Ленинграде, в холодной, нетопленой квартире, когда работа над партитурой постоянно прерывалась звуками воздушной тревоги. Спустя три недели, 29 марта 42-го, симфония впервые прозвучала в Москве в Колонном зале Дома Союзов.

9 июня 1942-го симфонию исполнил оркестр Ленинградской филармонии под управлением Евгения Мравинского, находившийся в то время в эвакуации в Новосибирске. Одна за другой шли зарубежные премьеры: в Лондоне — в исполнении Лондонского симфонического оркестра, в Нью-Йорке сыграл симфонический оркестр Нью-Йоркского радио под управлением дирижёра Артуро Тосканини. Седьмая симфония стала не только выдающимся культурным явлением мирового уровня, но и «первыми залпами по Берлину». Гениальная музыка «путешествовала» по республикам СССР, звучала в странах антигитлеровской коалиции. Кульминацией премьер стало исполнение симфонии в блокадном Ленинграде. Когда смолк последний аккорд, в зале наступила тишина. И в этой тишине подбежала к эстраде молодая девушка с огромным букетом цветов. Она протянула его Карлу Ильичу Элиасбергу. Участники музея «Музы не молчали» при школе №235 спустя годы отыскали эту девушку – художницу Любовь Вадимовну Жакову. Её голос записали на плёнку: «Музыка — это жизнь, раз была музыка — мы чувствовали: несмотря ни на что, жизнь есть». (О Л. В. Жаковой читайте в нашем блоге).

На стене филармонии установлена мемориальная доска: «Здесь, в Большом зале Ленинградской филармонии, 9 августа 1942 года оркестр Ленинградского радиокомитета под управлением дирижёра К. И. Элиасберга исполнил Седьмую (Ленинградскую) симфонию Д. Д. Шостаковича». Как позже рассказывали сами немцы, они обезумели, когда услышали музыку, поскольку считали, что город полностью вымер. «…Тогда, 9 августа 1942 года, мы поняли, что проиграем войну. Мы ощутили вашу силу, способную преодолеть голод, страх и даже смерть…»

... А за мною, тайной сверкая

И назвавши себя «Седьмая»,

На неслыханный мчалась пир,

Притворившись нотной тетрадкой,

Знаменитая ленинградка

Возвращалась в родной эфир.

А. Ахматова

Баллада о музыке

Им холод

Кровавит застывшие губы,

Смычки выбивает из рук скрипачей.

Но флейты поют,

Надрываются трубы,

И арфа вступает,

Как горный ручей.

И пальцы

На лёд западающих клавиш

Бросает, не чувствуя рук, пианист…

Над вихрем

Бушующих вьюг и пожарищ

Их звуки

Победно и скорбно неслись…

А чтобы всё это

Сегодня свершилось,

Они

Сквозь израненный город брели.

И сани

За спинами их волочились —

Они так

Валторны и скрипки везли.

И тёмная пропасть

Концертного зала,

Когда они всё же добрались сюда,

Напомнила им

О военных вокзалах,

Где люди

Неделями ждут поезда:

Пальто и ушанки,

Упавшие в кресла,

Почти безразличный, измученный взгляд…

Так было.

Но лица людские воскресли,

Лишь звуки настройки

Нестройною песней

Внезапно обрушили свой водопад…

Никто не узнал,

Что сегодня на сцену

В последнем ряду посадили врача,

А рядом,

На случай возможной замены,

Стояли

Ударник и два скрипача.

Концерт начался!

И под гул канонады —

Она, как обычно, гремела окрест —

Невидимый диктор

Сказал Ленинграду:

«Вниманье!

Играет блокадный оркестр!..»

И музыка

Встала над мраком развалин,

Крушила

Безмолвие тёмных квартир.

И слушал её

Ошарашенный мир…

Вы так бы смогли,

Если б вы умирали?..

Ю. Воронов

Седьмая симфония

Девятое августа сорок второго…

Площадь Искусств. Филармонии зал…

Люди города-фронта симфонии строгой

Сердцем слушают звуки, прикрыв глаза.

Показалось на миг им безоблачным небо.

Вдруг… В симфонию звуки грозы ворвались.

И сразу лица, полные гнева,

И пальцы до боли в кресла впились.

И в зале колонны, как жерла пушек,

Нацелились в черную глубину,

Симфонию мужества город слушал,

Забыв о войне и вспомнив войну…

И не знали они, что, когда в знак начала

Дирижерская палочка поднялась,

Над городом-фронтом, как гром величаво,

Другая симфония раздалась.

Симфония наших гвардейских пушек,

Чтоб враг по городу бить не стал,

Чтоб город Седьмую симфонию слушал,

И в зале шквал, и по фронту шквал…

А когда разошлись по квартирам люди,

Полны высоких и гордых чувств,

Бойцы опустили стволы орудий,

Защитив от обстрела площадь Искусств.

Н. Савков

Великая сила

9 августа 1942 года в Ленинграде

исполнялась Седьмая симфония

Дмитрия Шостаковича

Не склонный к позе,

к многословию, к азарту,

Суров, как будто вытянут в струну,

Сказал командующий Говоров начарту:

— Сегодня обеспечьте тишину.

Чтоб всею грудью пели трубы и фаготы,

Не сбилась музыкальная строка —

Вся артиллерия Ленфронта и Балтфлота

Была готова сокрушить врага.

— Сегодня вечером Седьмая! —

шло стоусто.

И не дрожало ни одно окно.

Великой Силою

великое Искусство

Надежно от врага защищено ...

Сегодня мир — на самой — самой грани.

Верни, Искусство, долг! Соедини

Все ручейки Добра в могучем океане,

Сердца людей борьбой воспламени!

Найди такие ноты и слова,

Чтоб смерть пресечь,

чтоб Жизнь была жива!

А. Соколовский

Ленинградская симфония

Отрывок из поэмы

А ты ведь не помнишь об этом:

Как в сумрак был город одет,

Как ночь прорезалась лишь светом

Фашистских висячих ракет.

Военные помнить пожары,

Сегодняшним, вам не дано…

Танцуя, безмолвные пары,

Как рыбы, уходят на дно.

Мелодия может быть новой,

А может совсем отмереть…

Но слушай далёкое слово

Людей, презирающих смерть.

Как юности хрупок росточек!

Как всё ещё ясно в судьбе!

Но песня про синий платочек

Пускай будет сниться тебе.

В. Шошин

Седьмая симфония в Москве

Наверное, помните вы,

Как стужа тогда пронизала

Ночные кварталы Москвы,

Подъезды Колонного зала.

Была непогода скупа,

Снежком припущенная малость,

Как будто бы эта крупа

По карточкам нам выдавалась.

Но город, окованный тьмой,

С уныло ползущим трамваем

Был этой осадной зимой

Прекрасен и незабываем.

Когда композитор бочком

Пробрался к подножью рояля,

В оркестре, смычок за смычком,

Проснулись, зажглись, засияли.

Как будто из мрака ночей

Дошли к нам порывы метели,

И сразу у всех скрипачей

С подставок листы полетели.

И эта ненастная мгла,

В траншеях свиставшая хмуро,

Никем до него не была

Расписана, как партитура.

Над миром взрывалась гроза.

Еще никогда на концерте

Так близко не чувствовал зал

Присутствия жизни и смерти.

Как дом, от полов до стропил

Охваченный пламенем сразу,

Оркестр, обезумев, вопил

Одну музыкальную фразу.

Ей пламя дышало в лицо,

Глушила ее канонада.

Она прорывала кольцо

Блокадных ночей Ленинграда.

Гудела в глухой синеве,

Весь день пребывала в дороге

И ночью кончалась в Москве

Сиреной воздушной тревоги.

М. Матусовский

Седьмая симфония (Поэма)

Посвящается Дмитрию Дмитриевичу Шостаковичу

Вступление

Войны великой отпылали годы,

Но мы не забываем ничего.

Бессмертный подвиг нашего народа

Встает, как высшей правды торжество.

Нам не забыть тех ленинградских дней,

Когда путем тягчайших испытаний

Мы шли к победе жизнью всей своей,

Мы верили, что праздник наш настанет.

Сейчас, где подымались баррикады

И не смолкал снарядов грозный вой,

Победы парк разросся молодой,

Как символ вечной жизни Ленинграда.

И не железное кольцо блокады —

Фашистских дзотов, проволок и рвов —

Растёт и ширится вкруг Ленинграда

Кольцо плодовых, радостных садов.

На стройки мира путь свершая свой,

Идут с прославленных заводов грузы.

И голос не под грохот бомбовой —

Под гул турбинный подымают музы.

И люстры в филармонии горят

Переливающимся, ярким светом,

Звучит симфония, и зал объят

Воспоминаний раскаленным ветром.

Четыре года жили мы войною,

И мы забыть не вправе ничего.

Мир куплен слишком дорогой ценою,

Художник — кистью, музыкант — игрою,

Поэт — стихами — береги его!

Адмиралтейства шпиль уже закрашен,

Должно быть, долго не сверкать игле;

Обшиты тесом памятники наши,

И кони Клодта спрятаны в земле.

Защитник Ленинграда рядовой,

Он должен гул чужих машин услышать,

Узнать их должен в синеве ночной...

В пожарной каске он стоит на крыше

Своей Консерватории родной.

Уже привык он к этой вахте гордой,

Он здесь и композитор и боец;

Настороженно тих великий город,

Лишь метроном с настойчивостью твердой

Бьет в унисон с мильонами сердец.

Бьет метроном...

Виденья жизни дальней,

Шумевшей здесь, встают пред ним опять:

Здесь мальчиком он в классе музыкальном

Бетховена учился понимать;

Здесь он познал гармонии основы

И трепет первой творческой мечты;

Здесь протянул, в волненье, Глазунову

Своих творений первые листы;

Здесь сочинял; несли свои советы

Ему Чайковский, Глинка, Бородин....

Здесь понял он: открыта впереди

Ему дорога, залитая светом.

Как вдохновенны первые дерзанья,

Как музыка светла и молода...

Встречает мирной песнею труда

Он всенародный праздник созиданья.

И дышит музыка дыханьем века...

От скорбных дум до солнечных идей

Раскрыл большое сердце Человека

Он Пятою Симфонией своей.

...И вот на этот мир, в котором счастье

И созидать и жить, — на Ленинград —

Идут, идут эсэсовские части

И самолеты злобные летят.

Он слышит взрывов гулкие раскаты,

И где-то близко рухнул мирный дом,

И небо необъятное объято

Прожекторов мятущимся огнем.

Когда б ему могущество природы, —

Он вывел бы моря из берегов,

На вражьи силы повернул бы воды,

Обрушил бы он горы на врагов,

Грозу столкнул бы с черными полками,

Чтоб им дорогу вихри замели,

В преграду превратил бы каждый камень,

И каждый куст, и каждый ком земли.

А бомбовозы над Дворцом культуры

И над Театром оперы летят...

Что может он? Какою партитурой

Он обезвредит вражеский снаряд?

2.Твоё оружие

Он шел домой по Кировскому мосту.

Ни огонька. Дома затемнены.

И все слышней, все яростнее поступь

В цветущий мир ворвавшейся войны.

Все поглотив, она еще в начале...

Но как уже несчастлив человек!

И звуки боли, гнева и печали

И мыслей рой теснились в голове.

В ту ночь, войдя в большой свой кабинет,

Он запер дверь и подошел к роялю,

И тронул клавиши — и хлынул свет,

Тот, что искусства озаряет дали.

И тут Седьмой симфонии черты

Увидел он. И, бледный от волненья,

Стал наносить на нотные листы

Души своей встревоженной виденья:

Тот ранний час, когда цвела земля,

Когда лучи зари купались в реках,

Когда хлеба шумели на полях

И было светлым утро человека.

Когда дышала праздником страна...

Когда внезапно грянула война.

Все громче марш... В нем скрежеты и стоны,

Бьют барабаны, все сильнее бьют;

Но, не смолкая, трубы и тромбоны

О стойкости и мужестве поют.

Не утаил от мира ничего.

Не оскорбил погибших слезной нотой.

Он слово дал надгробное фаготу,

Он кровью сердца написал его.

Два мира в ратном, в беспощадном споре,

Но тьма и мракобесье не навек!

Симфония! Ты будешь в до мажоре,

Ты победишь, свободный человек!

Уже рассвет, рассеянный и хмурый,

Гляделся в затемненное стекло,

Когда он отодвинул партитуру

И вытер влажный, утомленный лоб.

И на диване лег не раздеваясь,

Как после боя на земле солдат.

Еще нисколько не подозревая,

Не зная, что Симфония Седьмая

Твоим оружьем станет, Ленинград!

Не Лорелеи там поют на Рейне,

А стонет в пропасть ввергнутый народ!

Фашизм!

Вот этот сорок первый год

Увидел сквозь столетье Генрих Гейне.

Зарей пожаров небосклон горел.

Кварталы колотым стеклом усеяв,

Враг бил по Эрмитажу, по музеям,

И только к полдню кончился обстрел.

И встал тогда, наперекор блокаде,

В эфире голос смелый, молодой:

«...Закончил я сегодня в Ленинграде

Вторую часть Симфонии Седьмой.

Наш труд неутомимый не нарушен,

Пусть это знает Родина моя!

Кольцом железным враг нас не задушит,

Стоим, и насмерть будем мы стоять,

И будем все мы помнить ежечасно, —

Тут голос выдал боль его души, —

Искусству нашему грозит опасность,

Она всё больше, имя ей фашизм.

Мы, музыканты, защищать мы станем

Так город Ленина, работать так,

Чтоб нота каждая

была частицей зданья,

Разбить которое не смог бы враг!

И, что б нам ни грозило впереди,

Я верю: будет вечной красотою

Сиять великий город над Невою,

Как наша Родина, непобедим!»

Он говорил в тот душный час осады,

Что кровью вписан в наши дневники,

Из города, где танки и снаряды,

Картины создавались и стихи.

Нес он Москве всех ленинградцев чувства,

Всю нашу веру в свет большого дня.

Он говорил от имени искусства,

Стоящего на линии огня.

И вновь беду шлют злобных пушек дула.

За Нарвскою заставою бои.

И на щитах домов стихи Джамбула:

«Ленинградцы, дети мои!..»

Война поставила на чувства пробу

И всё ненастоящее смела,

И мы узнали, как упорна злоба,

И как любовь прекрасна и смела.

И чем свирепей огненная вьюга,

И чем блокады тяжелей тиски,

Тем драгоценнее улыбка друга,

Письмо или пожатие руки.

Высокий дом.

Этаж под самой крышей,

Его друзья пришли к нему домой,

И композитор к ним навстречу вышел,

Такой взволнованный и молодой.

Они пришли.

Налеты вражьей стаи

Их не могли остановить в пути.

Пришли за тем, что музыка звала их

И что нельзя им было не прийти.

Уже рояль во власти чутких рук;

Прошел по струнам раскаленный ветер,

Встает в рабочем этом кабинете

Эпоха, переплавленная в звук.

Симфония!

В ней грозной битвы шквал,

В ней вздох, последний вздох бойца на поле боя.

Он никогда еще с такою болью

И так самозабвенно не играл!

А за окном опять ревут сирены...

Но музыка! — прервать ее нельзя,

Он с клавиш рук не снимет вдохновенных,

Он говорит: «Продолжимте, друзья!»

Звучит рояль: исчезнут мрак и горе,

Вернется плеск живительных ключей,

И трепет зорь, и чистый ветер с моря,

И нежность нетемнеющих ночей,

Вернем стране простор лугов и пашен,

Прохладных рек открытые пути,

Верное мы юность молодежи нашей

И детство детям нашим возвратим.

К нам всё вернется!

То звучней, то тише

Рояль неумолкаемо поет,

А наверху, над головой, над крышей.

Бесстрашных наших соколов полёт.

И кажется, по самой партитуре

Скользнет сейчас широких крыльев тень.

Гремит рояль всей многострунной бурей,

Победы нашей предвещая день.

Её в тылу печатают. И летом

Она с концертных зазвучит эстрад.

И есть приказ военного совета —

Доставить партитуру в Ленинград.

Двадцатилетний лётчик-ленинградец

Особый рейс в далёкий тыл свершил;

Он все четыре получил тетради

И рядом со штурвалом положил.

Мелькали реки и клонились рощи,

Когда, превысив скорости предел,

Над ними скоростной бомбардировщик

С «Большой земли» на «Малую» летел.

И били вражьи пушки, и в полнеба

Вставала плотного огня стена,

Но лётчик знал: мы ждём не только хлеба,

Как хлеб, как жизнь, нам музыка нужна.

И он поднялся на семь тысяч метров,

Где только звёзды свет прозрачный льют.

Казалось:

Не моторы и не ветры —

Оркестры мощные ему поют.

Через железное кольцо осады

симфония прорвалась и звучит....

В то утро партитуру он вручил

Оркестру фронтового Ленинграда!

Она в Москве звучит в Колонном зале...

В один из самых трудных дней войны...

И слушал музыку товарищ Сталин,

Как рапорт мужества родной страны.

И там, на полушарии другом,

Открыт ей путь ко всем большим эстрадам.

Ей переводчиков нигде не надо,

Она о героизме Ленинграда

Расскажет всем доступным языком.

По рупорам сквозь гул нью-йоркской ночи

Она по двум Америкам прошла,

Своим друзьям она взглянула в очи

И мысли доброй воли в них прочла.

Посланьем веры в будущее мира,

Когда не станет злобных сил войны,

Она пришла на родину Шекспира

Из нашей, кровью облитой страны.

И в Лондоне об этой битве жаркой

Запели хоры скрипок, флейт и труб...

И мы узнали: митинги в Гайд-Парке

Там на приморском вспыхнули ветру.

Открылись митинги в кварталах порта —

Они второго требовали фронта.

А здесь? Вот список оркестрантов бывших.

В нем черною каймой обведены

Фамилии товарищей погибших

И красною — фамилии больных.

Блокадный год.

Состав оркестра таял.

Не стало труб, валторн, литавр, альтов...

И дирижер, от голода шатаясь,

Держась за стены раненых домов,

С концертов шел...

Но кончилось и это:

Почти сто дней — январь, февраль и март —

Ни звука музыки, ни вспышки света...

Но как бы смертным ни дышала ветром,

Ты пережита городом, зима.

Они пришли в шинелях и бушлатах,

Посланцы расположенных окрест

Частей морских, наземных и крылатых,

Неся в своих руках шероховатых

Командировки в радиооркестр.

Пусть ни нагана у него, ни пуль —

Он командир.

Приравнена в оружью

Его простая палочка, и служит

Командным пунктом — дирижерский пульт.

Над всем оркестром воля исхудалых,

Горячих рук его. Растет миров борьба.

Сейчас услышим в скудном свете зала,

Как человечества решается судьба.

Отступит смерть пред мужеством героев!..

Играть, играть всем напряженьем сил,

Чтоб Ленинград со всей «Большой землею»

Седьмой Симфонией заговорил!

7. Звучит симфония

День орудийной длительной дуэли,

Ее закончил наших пушек залп;

И прямо с фронта в боевых шинелях

Вошли мы в наш белоколонный зал.

Его согрели мы своим дыханьем,

Я помню блеск немеркнущих свечей

И тонкие, белей, чем изваянья,

Торжественные лица скрипачей.

Чуть согнутые плечи дирижера,

Взмах палочки — и вот уже поют

Все инструменты о тебе, мой город,

Уже несут ко всем заставам гордо

Все рупора Симфонию твою.

Она твоей борьбе посвящена,

Твоей грядущей над врагом победе,

В ней вся судьба твоя воплощена,

Вся боль сверхчеловеческих трагедий,

Все раны незакрытые твои,

Все слезы непролитые твои,

Все подвиги, которым нет примеров,

В ней вера в жизнь и в нашу правду вера,

Что в битвах самых лютых устоит.

В этот вечер не было обстрелов,

И в необычайной тишине

Спали дети. Детям скрипка пела,

Улыбалась детвора во сне.

И дежурившим на темных крышах

Девушкам отрядов ПВО

Все казалось, что весною дышит

Воздух над военною Невой.

И в простреленных цехах рабочим

Словно сил прибавилось вдвойне,

Словно нет уже осадной ночи,

Им вздохнулось легче и вольней.

Виделось бойцам в сырых землянках

И зенитчикам у батарей,

Пограничникам, танкистам в танках,

Морякам военных кораблей,

Партизанам в непролазных чащах,

Летчикам на летных их полях, —

Виделось сквозь дым и пепел — счастье,

Вся в цветах советская земля.

Знали: разорвут кольцо блокады,

Как бы трудно ни пришлось в бою.

Слушал мир дыханье Ленинграда,

Слушал фронт Симфонию свою.

8. Обращение к Ленинграду

Двадцать девять месяцев блокады.

Голод. Мрак. Обстрелы. Боль утрат.

Но к врагу не знали мы пощады,

Ты ему был страшен, Ленинград!

Обожжённый, весь облитый кровью,

Был его сильнее во сто крат,

Всей своей страны храним любовью,

Город Октября, наш Ленинград!

Даже в дни, когда к нам устремилось

Горе, не давая нам дышать,

Даже и тогда не надломилась

Ленинградца гордая душа.

И в цехах своих и днём и ночью

Ты родное узнавал лицо,

Видел хватку питерских рабочих,

Рвавших ненавистное кольцо.

Ты запомнил голос ленинградца

В грозный час, когда сгущалась тьма:

«Прежде чем нам смерти испугаться,

Смерть нас испугается сама».

Беспощадный гром твоих орудий,

Твой суровый до предела быт,

Боль, надежды, гнев, что не остудишь,

Все, чем жили и дышали люди, —

Все слилось в Симфонию Борьбы.

Славное нас осеняет знамя,

Поднятое Лениным навек;

На земле, освобождённой нами.

Будет, будет счастлив человек!

В эти дни в своей красе лучистой,

Необычна и до слёз светла,

В зимнем небе, сумрачном и мглистом,

Радуга огромная взошла,

Словно многоцветные ворота,

В твой прекрасный праздник, Ленинград!..

Праздник жизни! Армией народа

Снята злейшая из всех осад.

Ты вздохнул свободно, город -воин,

Богатырь, стоящий на посту,

Всей своей бессмертной красотою

Утверждая нашу правоту.

Широкой, русской песни стройный лад,

Чайковский, Мусоргский, Шопен, Бетховен...

Как этот мир прекрасен и огромен

И как неисчерпаемо богат!

А он, богатства этого наследник,

В концертный зал пришедший как домой,

Он здесь на репетиции последней

Своей Симфонии Седьмой.

С полдневным светом спорят люстры зала,

Но свет иной открыт его глазам,

Как если б сам за весь оркестр играл он,

Как если б дирижировал он сам.

Все звуки, все тона его палитры

Живут своею жизнью огневой,

В оркестр вошел он,

и по всем пюпитрам

Стучат смычки, приветствуя его.

С полслова дирижер его поймет.

«Что хочет он?.. Чтоб шло начало скерцо

Чуть медленней»... —

Ведь счастье подойдет

Не сразу к человеческому сердцу...

И поступь счастья слышит дирижер.

Он поднял палочку: «Начнем с начала».

И солнце вдруг на пульт упало с хор.

И палочка лучом казаться стала...

И все смычки рванулись разом к струнам,

Заговорили дерево и медь

О нашей битве с полчищами гуннов,

О Человеке, победившем смерть.

10.

То не за хлебом очередь стояла,

Уже той страшной очереди нет —

Достать билет во что бы то ни стало!..

Достать бы в Филармонию билет!..

По чуть приметным черточкам в лице

Узнаешь перенесшего блокаду,

У многих из пришедших на концерт

Медаль «За оборону Ленинграда».

Заговорили дирижера руки,

Чудесной силой музыки дыша,

И всеобъемлющие ловит звуки

С душой оркестра слитая душа.

И вижу вновь тот огненный июнь:

В безоблачное утро воскресенья

Ворвался лязг машины разрушенья,

И ненависть ворвалась в жизнь мою.

Поля боев покрыты вечной славой,

В зрачках погибших свет бессмертных звёзд.

И горький ветер гонит по дубравам

Золу сгоревших человечьих гнёзд.

Не только у тебя с фашизмом счеты,

Не счесть потерь, что принесла война...

Ты слышишь реквием?

И речь фагота?

В нее мильонов боль претворена.

Но расцветет страна могучим садом,

И солнце вновь посмотрится в моря;

Уже раскинулась над Ленинградом

Неповторимо яркая заря.

И чистый-чистый, к самым верхним нотам

Взлетает голос флейты золотой.

«Живи, живи, ты должен жить, — зовет он, —

Вновь пред тобой весь мир свободный твой,

Дыханьем каждым, каждой мысли взлетом

Славь победившей жизни торжество!»

Но ведь бои не вовсе отгремели,

Еще слышна глухая дробь литавр,

Еще тревожен вздох виолончелей —

Земля горячей кровью залита,

И всё же гаснет зарево пожарищ,

Всё ярче свет немеркнущего дня,

И пенье скрипок: я иду, товарищ.

Да! Это я, ты узнаёшь меня?

В твой город я вошла, в твою квартиру,

Вошла в твой белый, твой любимый зал...

Ты слышишь струны лучших скрипок мира?

Да! Это я смотрю в твои глаза,

Я, для кого ты вынес боль и беды,

Дни горьких дум и яростных боёв,

Дай руку мне. Перед тобой Победа,

Я счастье, я бессмертие твоё.

Эпилог

Все в Филармонии погасли люстры,

На площадь льется свет ночных огней.

И мы идем по площади Искусства,

По некогда «опасной стороне».

Он на Неву глядит, на отраженье

Полночных звёзд в поверхности реки.

Уже он ощущает приближенье

Своей прекрасной творческой тоски.

Еще немного — пламя голубое

Всё захлестнет, явив тональность, ритм,

Он с новой силой песней молодою

О Родине своей заговорит.

А где-то вновь других фашистов своры

Спешат залить весь мир огнем войны,

Чтоб оживающей земли просторы

Все были в пепел, в пыль превращены.

И композитор помнит злобный бред

Разнузданной заокеанской прессы,

Когда он в дни нью-йоркского конгресса

Войне сказал своим искусством: «Нет!»

Он двух Америк помнит голоса,

Блеск рупоров и ламп дневного света,

Тысячелюдный зал — глаза, глаза

Художников, ученых и поэтов...

И голос поднялся. Притих эфир.

«...Народное, по ленинским заветам

Растет искусство нашей правды светлой,

Неся войне — войну

и миру — мир.

И пусть художники всех стран поймут,

Да, я пойду дорогой верной самой,

Что Партией взыскательно и прямо

Указана искусству моему, —

Дорогой жизни нашего народа...

Он верит в нас, он к творчеству зовет.

Ему отдам я всех дерзаний взлет,

Все без остатка творческие годы.

...Нас много. Мы объединим усилья,

Подымем в людях веру в счастье, в жизнь...»

Там, где искусство подымает крылья,

Сдается смерть, оружие сложив.

Их департамент запретил концерты

Посланца мирной, трудовой страны,

Чтоб не понизились на пушки цены,

Чтоб не упали акции войны.

Но люди доброй воли собрались

В гигантский холл на всенародный митинг.

Не смели пушечные короли

Их разогнать и митинг запретить им.

Они увидели: рояль, облитый

Прожектора слепяще-белым светом.

Над ним плакат: «Здесь на рояле этом

Хотел сыграть советский композитор».

И все тогда собравшиеся в зале

Друзья страны советской молча встали.

И были поджигателям войны

Страшны минуты этой тишины.

И пусть боятся ясных глаз Победы,

Сиянья мирного большого Дня

Пропагандисты атомного бреда

И фабриканты смертного огня.

Да! У искусства есть свои законы:

Взлетает голубь, музыка живет.

Она звучит, и слышат миллионы

То, что народу говорит народ.

И мы идём всей жизни правотой

К весне всечеловеческой, счастливой,

И нет у нас, не может быть разрыва

Между действительностью и мечтой.

Пускай живёт она в искусстве нашем,

Пусть воспоют все хоры наших лир

Мечту, которой нет смелей и краше,

Мечту, преобразующую мир.

Л. Попова

Из поэмы «Шостакович»

«Седьмая»

Нет в мире тишины — одни затишья.

Над ветвями черешен и вишен

Медленно плавает бронзовый жук.

Голуби ходят по крыше.

А выше...

Поднять глаза — и синева вокруг.

Прильнуть к земле — и родину услышать.

Звук.

Легкий далекий звук,

Вдруг

Переходящий в стук,

Мягкий игривый стук,

Вдруг

Переходящий в шаг,

Мерный тяжелый шаг,

Вдруг

Шумом сплошным в ушах

За каблуком каблук

Тысяч чужих сапог

Тысячью страшных мук

Через родной порог,

Жизнь обращая в прах.

Враг.

О Родина! Над горестным простором,

Где сто столетий, хмурых и немых,

Разъятых то раздором, то позором,

Сто пришлых татей и своих владык

Народу не давали ни на миг

Перевести дыханье, над разором

Седой земли, где новое зверье

Твой горизонт обводит хищным взором,

Противовесом двинувшимся сворам

Да встанет снова мужество твое!

Тревога, человек! Сегодня разум

В блокаде грубой силы. Мы в кольце

Невежества, отлитого в свинце,

И темной злобы, двинутой приказом.

Лицом к беде! Противоборствуй зверю!

Но вгрызается

в израненную землю

И все уже, и все туже, все лютей

Кольцо из клыков и когтей.

Бей,

колокол,

над родиной моей!

Мужайтесь! Это страшное сраженье —

Не просто смертный бой, а продолженье

Нетихнущей из века в век войны

Добра и зла. Мужайтесь! Сведены

В единоборстве снова Жизнь со Смертью,

Свет с Мраком и Жестокость — с Милосердьем.

Музыка

Дежурить шел, надев комбинезон

И то и дело каску поправляя.

С консерваторской крыши видел он

Весь Ленинград, до заводских окраин.

Там Исаакий, там с мостом канал,

Там в опадавших кленах палисадник.

На опустевшей площади стоял

В обшивке деревянной Медный всадник.

Он видел сиротливый Летний сад

И голые Аничкова пролеты.

Он слышал: задыхаются, хрипят

Закопанные в землю кони Клодта.

В неласковой свинцовости Нева,

Но чудилось: лишь протереть, и тут же

Вся заблестит, а с нею — острова,

И отразит дома, деревья, тучи...

А дальше, за протоками Невы,

Казалось, видел ополченцев роты,

Левей — противотанковые рвы,

Правей, за Нарвской, — надолбы и доты.

А здесь, под ним, под крышею вразлет,

(Вот для него отныне — поле боя!)

Ему доверясь, Музыка живет,

Которую он заслонил собою.

Он не один: стоит невдалеке,

Сжимая шланг, Володя Софроницкий,

А в тонких пальцах, точно в тайнике,

Душа прелюдий скрябинских хранится.

...Затишье страшно стиснуло виски.

Достал, спеша, огрызок карандашный

И чистые эскизные листки,

И — на бумагу замысел вчерашний.

На этот, в нотных контурах, листок,

Как будто знак иного звукоряда,

Внезапно пепел неостывший лег

Сгоревшего Бадаевского склада.

Такое чувство брезжило в душе,

Как будто в самом воздухе Седьмая

Застыла дымным облаком уже,

А он лишь ловит звуки, ей внимая.

Вел тему, опаленную бедой.

Вдруг ощутил вблизи дыханье чье-то:

Встав за спиной, скрипач немолодой

Через его плечо глядел на ноты.

— Ах, Дмитрий Дмитрич! На дворе война.

Простите, милый, но кому, дружище,

Сегодня наша музыка нужна?

Солируют фугасы! Пули свищут!

Кромешный ад. Селения горят.

Прет супостат. Не до гармоний вечных.

Когда, мой милый, пушки говорят,

Смолкают музы. С музыкой, конечно.

— Смолкают? Нет уж! Нет! Молчать нельзя! —

Оборотясь, отрезал. За очками,

Казалось, полыхнули не глаза,

А из души прорвавшееся пламя.

Разволновался, выронил листок:

— Вот незадача! — Легкий ветер сразу,

Шурша по крыше, подхватил, увлек,

Понес обрывок музыкальной фразы.

Гармония, светла и высока,

Не опускаясь, над землей летела,

Ладошкою эскизного листка

Родимый город заслонить хотела.

В себя вбирая метронома стук

Со стуком сердца и взмывая круто,

Была не песней горестей и мук,

А мужества и воли контрапунктом.

Лев Болеславский

Музыка

Какая музыка была!

Какая музыка играла,

Когда и души и тела

Война проклятая попрала.

Какая музыка во всем,

Всем и для всех — не по ранжиру.

Осилим... Выстоим... Спасем...

Ах, не до жиру — быть бы живу...

Солдатам голову кружа,

Трехрядка под накатом бревен

Была нужней для блиндажа,

Чем для Германии Бетховен.

И через всю страну струна

Натянутая трепетала,

Когда проклятая война

И души и тела топтала.

Стенали яростно, навзрыд,

Одной— единой страсти ради

На полустанке — инвалид,

И Шостакович — в Ленинграде.

А. Межиров

Ленинградская симфония

Я не знаю, что со мною станется.

Устоять бы, не сойти с ума,

но во мне живет пацан со станции —

самой теплой станции — Зима.

Я иду по улице Карлмарксовой,

а с марксизмом нынче — недород.

Увязался сирота-комар за мной,

и навстречу бабушка идет.

Бабушка, которой лет за семьдесят,

тронула тихонько за плечо:

«Женичка, на чо же ты надеесси?

Я вот не надеюсь ни на чо…»

Я не верю в то, что верить не во что,

и внезапно вздрогнул всем нутром:

сквозь морщины проросла в ней девочка

та, что встретил я в сорок втором.

Боже мой, да это ты, рыжаночка,

Жанночка, чуть-чуть воображаночка,

в десять лет, как гриб-боровичок,

и красноармейская ушаночка

на кудряшках детских — набочок.

Безнадежно стоя за продуктами,

мы хотели хлеба и тепла,

но в скупой тарелке репродуктора

музыку Россия подала.

В несвободной той стране свободная,

хлам бараков превращая в храм,

это Ленинградская симфония

донеслась сквозь все бомбежки к нам.

Ты была единственная, стоящая

снившейся мне истинной любви.

Я тогда тайком под Шостаковича

ткнулся носом в пальчики твои.

Помню, неразлюбленная девочка,

между пальцев у тебя была

тоненькая беленькая стрелочка

от картох, что ты перебрала.

Музыку давали не по карточкам.

Нас не Сталин — Шостакович спас.

Голод нас покачивал, подкашивал.

Музыка кормила верой нас.

Никакой нас грязью не запачкало.

Наши руки не были в крови.

Дай я снова поцелую пальчики,

пальчики тяжелые твои.

Жанночка, нам есть на что надеяться.

Были и похуже времена.

И Россия никуда не денется,

если все поймут, что мы — она.

Бабушка, сам дедушка сегодня я,

но себя мальчишкой помню так,

будто ленинградской той симфонии

худенький, но вечный нотный знак…

Е. Евтушенко

Ленинградская симфония

Первые звуки чисты и отрадны,

жизнь до войны. Синева в небесах.

Все протекает спокойно и складно,

только в душе зарождается страх.

Трепет невольный, откуда неясно,

дрожь по спине, ощущение вражды.

И захлестнуло, мучительно властно

чувство нежданной, огромной беды.

Треском орудий аккорды бушуют,

давят неистовством хрупкий покой...

И превращаясь в свирепую бурю

стихнут на миг. Слышим горестный вой,

плач и стенания. Реквием скорби.

Боль и отчаяние. Эхо звучит

тихим призывом: «Мы чтим Вас и помним.

НИЧТО НЕ ЗАБЫТО. НИКТО НЕ ЗАБЫТ.»

Е. Пономарева

Ленинградская симфония

Была война, и голод, и блокада,

Но в этот день в неистовой тиши

Играл оркестр под небом Ленинграда,

Все звуки остальные заглушив.

Гудели трубы, бешено вздымаясь,

Метался барабанной дроби град,

Звучала «Ленинградская»… седьмая,

И ей внимал блокадный Ленинград.

Альты и скрипки яростно визжали,

Настойчиво солировал кларнет,

И вражеские пушки замолчали,

Буквально обезумев в тишине.

Оттуда... из блокадного кольца,

Торжественная музыка звучала,

Она была поистине началом,

Она была началом их конца!

И, как подбитый зверь, почуял враг

Тогда, в прохладный августовский вечер,

Что не сломить Великий Ленинград,

Что город ЖИВ, и жить он будет вечно!

А в зале, позабыв про боль и страх,

Сидели наши бабушки и деды.

И в их войной измученных глазах

Светилась вера в скорую Победу.

Для них, познавших смерч блокадных дней,

Была дороже всяческих сокровищ

Симфония, что выковал в огне,

Под бомбами великий Шостакович.

Бесшумным ветром пронеслись года.

И мы — их дети, правнуки и внуки—

Встаем, едва заслышав эти звуки,

И замираем, как они тогда.

И словно память тех блокадных дней,

Мы свято чтим сокровище сокровищ —

Симфонию, что выковал в огне

Наш легендарный Дмитрий Шостакович.

Н. Смирнова

Седьмая симфония Шостаковича

Девятое августа сорок второго.

В блокадном кольце Ленинград.

И глядя на небо ослепшими окнами

дома, затаившись, молчат.

Былое величье утратив всё сразу,

в фанерных щитах, город сник.

Исаакия купол под серою краской

сливается с небом седым.

Кому в этом городе нужно искусство?

Здесь хлеба учтён каждый грамм.

Но в семь загорелись хрустальные люстры.

И публикой полон был зал.

Звучала Седьмая, как божье посланье.

И лица светлели людей.

Зенитки её прикрывали с окраин

огнём всех своих батарей.

И мир потрясённый неверяще слушал

из ада блокады концерт:

в великой симфонии русскую душу,

поправшую мужеством смерть.

Н. Жильцова

Ленинградская симфония Шостаковича

В начале войны он её написал

Как дар своему Ленинграду.

И в музыке миру всему предсказал,

Что мы победим и блокаду...

Обстрел за обстрелом, и нечего есть,

Весь город — в жестокой осаде.

Но в нём сохранились достоинство, честь.

И празднику быть в Ленинграде!

Собрать нелегко тогда было оркестр:

Кто умер уже, кто — уехал.

И стали искать музыкантов окрест,

И стал даже фронт не помехой.

Голодные, да и живые едва,

Им в трубы-то дунуть нет силы,

И руки не те, и болит голова.

Но музыка их воскресила!..

О чудо какое! Вновь люстры горят,

Программки в руках, как когда-то.

И замер в волнении весь Ленинград...

А рядом — орудий раскаты.

Готовился фронт, чтоб исполнить свой «Шквал»,

Рассчитано всё по минутам.

Чтоб в город снаряд ни один не упал,

Достанется жарко кому-то...

Готов дирижёр, и лишь палочки взмах —

И музыка, словно лавина,

В тот зал ворвалась. В ней — и сила, и страх,

И гордость, и боль гражданина.

Ударил, как дробь: та-та-та — барабан,

Как топот врага по Отчизне.

Но скрипки заглушат войны ураган,

В них голос победы и жизни!..

Проник тот концерт и в безмолвье квартир,

На улицах каждый услышит.

Что жив ещё город — пусть знает весь мир!

Хоть трудно, как трудно он дышит...

Успех небывалый! Овации шквал!

Весь зал аплодирует стоя!

Уверенность, силы концерт тот придал,

Мог каждый гордиться собою.

И весть об успехе неслась по стране,

Она прозвучала набатом.

И мир весь узнал, что народ в той войне

В победу свою верил свято!..

З. Торопчина

На 7 симфонию Д. Д. Шостаковича

Светлое утро, тихо проснулся мир,

Нежный рассвет лучами ласкает поля,

Синью протаял спящего неба сапфир,

Жизнью разлилась добрая наша земля.

Жгучее солнце, бросив свои языки,

Черным размажет четкий зловещий знак.

Где-то вдали смерть набирает полки,

Где-то вдали враг расчеканил шаг.

Катит махина – кто преградит ей путь?

Грозной лавины голос победно поет.

Сталь и огонь жаждут сжигать и гнуть,

Только вперед!

Начал захватчик поход.

Только блицкриг!

В дыме пожаров крутых

Строем армады — их не охватит счет

Как приговор — лязганье песен чужих.

Марш — марш вперед! Марш без сомнений вперед!

Нет, не пройдешь!

Встречи кровавой миг.

Сила на силу. Страшный жестокий бой.

Долгие годы взрывов смертельный крик.

Кто-то остался, кто-то покинул строй.

Долгие годы жгучий блокадный мрак,

Голода маска взглядом пустых глазниц.

Как беспощаден в диком упорстве враг!

Только бы жить, не опускаясь ниц!

В редких затишьях сердце найдет покой,

Разум уставший видит тревожный сон.

Явь и мечта слились в блестящий рой,

Странные звуки, тихий печальный звон…

Но вдалеке сквозь вереницу лет

Светлая Вера вечной горит звездой,

Мир и Любовь новый зажгут рассвет,

И прекратится страшный жестокий бой.

Будет Победа гимном звучать в сердцах,

Счастьем триумфа греть золотые поля.

Точно мираж сгинет предсмертный страх,

Снова проснется мирная наша земля.

А. Мурашов

Седьмой симфонии Д. Шостаковича

Врага как надо было ненавидеть,

Как надо было родину любить,

Чтоб каждый день, в глаза заглядывая смерти,

Симфонию бессмертную творить.

В ней всё: обида, боль, непониманье,

Что поначалу пережили все, —

Переплавлялось в сердце и бурлило,

Рождая ненависть к врагу, любовь к стране.

И изумив весь мир своею стойкостью,

Провозгласив врагу свой приговор,

Симфония вела людей в бессмертие —

Сама бессмертной став с тех давних пор.

И все сбылось, о чем сказала музыка:

Была и боль, и слезы от потерь,

Была и радость, на слезах настояна,

Когда пришел победы светлый день!

Гаянэ Элоян

Шостакович. Седьмая симфония

Ленинградская консерватория.

Горе. Горечь. Беда. Надлом.

Шостакович. Седьмая симфония

Прозвучала набатом, как гром.

Шостакович. Фото на крыше.

Он пожарник. И сомкнут рот.

Но симфония выше крыши

Подняла его в страшный год.

Ленинград не будет повержен,

У защитников хватит сил.

А симфония — мужества стержень.

Композитор так город сплотил.

А. Исупова

Ты жив, Шостакович!

Ты жив, Шостакович! Творенье твоё

Сегодня опять актуально...

Седьмая симфония — нерв и чутьё,

Ты выверил суть гениально!

Как выстроил ноты! Их строй пробивной

Внял боли Вселенской молитвы...

Гордись, Шостакович, ты тоже герой

Той лютой, но праведной битвы!

Девятое августа — скомкал фашист

Билет на банкет в ресторане...

Он думал к Астории путь не тернист —

Триумф и победа в кармане!

Но что это?! Что это? Город не мёртв,

Сие — не предсмертные муки,

Ведь музыкой полон он весь до краёв —

Дерзки и пронзительны звуки!

Играет оркестр… музыканты больны,

Но музыка льется такая,

Как будто бы вторит событьям войны,

Победу над злом предрекая…

И понял фашист, что войне не конец,

Победа ему только снилась...

В живых бы остаться, коль сможет Творец

Явить к нему прежнюю милость...

Мир, видимо, склонен чумою болеть,

Живуча фашизма основа...

Ты знал, Шостакович, что будет и впредь

Твой гений востребован снова.

Чтоб быстро заткнуть очумелую пасть

Такой же фашисткой заразы,

Чтоб только в наивность однажды не впасть —

И дрянь выхолащивать сразу!

Кумир дней военных, и ныне — кумир!

Отпор дан был силище адской...

Так пусть и теперь отрезвляется мир

Седьмою твоей, Ленинградской!

И. Михайлова

Ноты победы

Девятого августа сорок второго

Концерт в Филармонии город потряс.

Седьмая симфония, грянув сурово,

Гораздо мощнее была, чем фугас.

Была подготовка к концерту тяжёлой —

Найти музыкантов — лишь чуду сродни:

Кого-то скосили блокада и голод,

А кто-то от горя и тягот поник...

И всё же оркестр возродился успешно.

Не верилось многим — состав целиком!

Военных в него созывали поспешно —

В руках пулеметчика снова тромбон!

Вновь Карл Элиасберг возглавил оркестр.

Он был очень слаб, но готов идти в бой.

Ударник же чудом нашёлся ... в мертвецкой —

Подняли его, а ведь был чуть живой.

Сверх нормы пайки получили артисты —

Окрепли и в бой, чтобы вздрогнул фашист.

Откуда-то силы взялись у флейтиста

С больными ногами. Он воин-артист!

Премьера с аншлагом! Не только лишь в зале

Оркестр пронзительно, звонко звучал.

А немцы трансляции не ожидали,

И поняли: город наш духом не пал.

Симфонию ту «Ленинградской» назвали.

И понял фашист, что наш город живой!

Могучие звуки оружием стали —

Под них уходили солдаты на бой.

М. Сноу

Посвящение 7-ой Ленинградской

Музыка: О. Бражникова

В зале тишина.

Застыло время.

Будто бы война надела плащ.

Музыка вселенной

Овладела,

И не слышен стон, не слышен плач.

Раненою птицей

Она ворвалась

В холодом объятый Ленинград,

Сердце Ленинграда

Чуть слышно билось,

Блокады принимая страшный яд.

Музыка плачет,

Музыка стонет,

Музыка в бездну кричит!

Смолкли атаки,

Замерли взрывы,

Будто бы стали ничьи.

Музыка рвется

В огромном оркестре,

К звездам маня за собой.

Отчаянно смерти

В глаза смеется,

Ведя с ней незримый бой!

Что же ты, война,

Огнем не пляшешь?

Музыка тебя повергла в страх!

Боязно себя

В руинах прячешь,

В ярости скрывая подлый нрав!

А в зале — тишина,

И в ожиданьи

Блокадою крещеный Ленинград.

Война, что людям скажешь

На прощанье,

Незримый бой с искусством проиграв!

Музыка плачет,

Музыка стонет,

Музыка в бездну кричит!

Смолкли атаки,

Замерли взрывы,

Будто бы стали ничьи.

Музыка рвется

В огромном оркестре,

К звездам маня за собой.

Отчаянно смерти

В глаза смеется,

Ведя с ней незримый бой!

О. Бражникова

Страницы

вторник, 9 августа 2022 г.