Поздравляем
недавнюю именинницу – очаровательную женщину, проникновенного поэта, умного и
творческого человека с красивым юбилеем!
Ирина
Аргутина – российский поэт, член Союза писателей России, лауреат Литературного
конкурса имени К.М. Нефедьева (Магнитогорск 2003 г.), литературной премии им.
М. Клайна (Челябинск, 2005); финалист (шорт-лист) международных литературных
конкурсов им. Н. Гумилева «Заблудившийся трамвай» (Санкт-Петербург, 2006),
«Русский Stil» (Штутгарт, Германия, 2008), им. П. П. Бажова (Екатеринбург,
2010) и многих других. В 2013 г. стала лауреатом Южно-Уральской литературной
премии в номинации «Поэзия», - рассказывает зав. краеведческим отделом Центральной
библиотеки им.А.С.Пушкина Наталья Иванова.
И.М.
Аргутина – член редколлегии международного поэтического интернет-альманаха
«45-я параллель», автор нескольких поэтических книг. Живёт в г. Челябинске.
Ирина
Марковна Аргутина (урожденная Алтоцкая) родилась 7 июля 1963 года в Челябинске,
окончила челябинскую школу № 1 с золотой медалью, затем Челябинский государственный
университет (специальность «Химия») с отличием. Работала инженером,
преподавателем химии, референтом, более 20 лет работает в Южно-Уральском
государственном университете на кафедре ЭВМ, ведущий инженер, выполняет
переводы.
Стихи
Ирина начала писать еще в школе. В старших классах занималась в литобъединении
«Алые паруса» Дворца пионеров и школьников имени Н.К. Крупской (руководитель
Л.А. Преображенская). Первая публикация состоялась в подборке
литературно-художественного сборника «Каменный пояс» 1979 год. Затем на
некоторое время прекратила литературные опыты. Вернулась к поэтическому
творчеству в конце 90-х годов, посещала Литературную мастерскую (руководитель
Н.А. Ягодинцева). А в 1999 г. в издательстве «Фрегат» Ирина Аргутина выпустила
первую книгу «Свободные скитальцы».
В
2001 году издана вторая книга «Время поить пески». В 2002 на выставке-ярмарке
челябинского издательства И.Аргутина получила 1-ю премию в номинации
«Книга-дебют». Публиковалась в журналах «Берег А» (Магнитогорск), «Врата Сибири»
(Тюмень), «День и ночь» (Красноярск), «Крещатик» (Мюнхен – С.-Петербург),
«Уральская новь» (Челябинск), «Урал» и «Уральский следопыт» (Екатеринбург);
альманахах «Новый ковчег» и «Южный Урал»; литературных сборниках «Область
вдохновения» и «Антология современной уральской поэзии» (Челябинск);
литературной газете «Lite» (г. Балтимор, США); сборнике «Our flag was still there»
(Екатеринбург) и других.
Ирина
Аргутина – автор литературно-художественных, критических и публицистических
статей, предисловий к сборникам поэтов, принимала участие в работе редколлегии
журнала «Инфор» и авторского коллектива книги «Школа на Красной», выступала с
поэтическими программами в челябинских вузах, ЧОКГ, обществе «Знание»,
литобъединениях Челябинской области. Член жюри литературных конкурсов:
фестиваля «Весна студенческая», «Друзья мои, прекрасен наш союз»,
интернет-конкурсов «Бекар», «Взлет» и других; принимает участие в организации и
проведении семинаров и мастер-классов в литературных объединениях Златоуста,
Каслей, Кыштыма, Озерска, Троицка, Челябинска. На протяжении нескольких лет
была членом жюри городских и областных детско-юношеских и студенческих
литературных конкурсов «Серебряное перышко», «Весна студенческая», имени Л.
Татьяничевой, «21-е облако».
В
2015 г. награждена памятной медалью Года литературы «За особый вклад в книжное
дело».
Ирина
Аргутина – победитель Челябинского и финалист Всероссийского поэтического слэма–2016
(Красноярск).
Биографические статьи об И. М. Аргутиной
опубликованы в литературно-библиографическом справочнике Челябинского отделения
Союза писателей России (2005), «Энциклопедии Челябинской области» (2008),
энциклопедии «Уральская поэтическая школа» (2013) в Википедии и др.
«Её стихи – это неспешный философичный
разговор с вдумчивым читателем, которого Аргутина отнюдь не пытается
развлекать, напротив, взывает к серьёзному диалогу о сокровенном, главном,
вечном», – критик Юлия Даниленко (Пермь) о стихах Ирины Аргутиной.
«…удивительно и прекрасно,
что стихи Аргутиной находят своих благодарных, внимательных и вдумчивых
читателей – конечно, далеко не только на Южном Урале, но и именно здесь тоже.
Мир, который с таким достоинством и проникновением превращает в стихи поэт, –
откликается с нежностью и благодарностью», – Константин Рубинский.
«В эпоху расхлябанной, неряшливой,
приблизительной во всех отношениях поэзии она не позволяет себе плыть по общему
течению. Ее поэтическая манера – проникновенная и серьезная, ее образная
система неизменно продумана до крошечной детали – она, несмотря на свою
профессию, ни в чем не позволяет себе «химичить»; а в формах присутствует тот самый
лаконизм, который достигается только серьезным и постоянным трудом пресловутого
«внутреннего редактора», – пишут критики о стихах И.М. Аргутиной.
Майским
утром в Челябинске
Пишу тебе, мой свет, –
глядишь, и прочитаешь –
коротеньким пером от
местных голубей
о том, как выхожу из
логова челябищ,
почти как Пересвет, а
может, Челубей.
Но камнем поросла былая
степь.
И шелест
стреноженных ветров и
голубиных крыл
не слышит вавилон: его
вставная челюсть
от клацанья дрожит, и
улицы мокры
испариной труда.
И в напряженье мускул –
черствеющий гранит,
нахмуренный с утра,
суровый Челубей.
Эх, как это по-русски,
когда и чёрт не брат, и
ангел не сестра.
Но ангельским крылом
вздымается над бездной
парящая кипень от
яблоневых крон –
и, веришь ли, мой свет,
я, кажется, воскресну,
поскольку и сирень
пускается вдогон.
О кружево невест,
пречистое цветенье!
Встречается с душой
наставший и у нас
покой приёмный сын
душевного смятенья
и знаки не стоят
впервые не указ…
***
О как легко и не
сердито
весной, в шумливый день
базарный,
в ловушку форточки
открытой
влетает ветер лучезарный!
В моем кубическом
бедламе
ему уже не отвертеться.
Взбодрив обросшее
годами
неповоротливое сердце,
он разбивается о люстру
холодным стуком
кастаньеты,
и злая дрожь стекла и
света
родит биение
предчувствий,
не узнаваемых до срока,
не изрекаемых словесно,
–
блаженна истинных
пророков
всевременная
неуместность! –
И мир безжалостно
нанизан
на пыльный луч, как на
иголку…
А солнце бродит по
карнизу
и примеряет
треуголку!
март 2000
***
Маленькая
сюита для Голоса и Голоска
Голос:
– Что можешь ты,
и что ты раньше мог,
когда дождём рассыпался
внезапно,
когда,
как ошарашенный щенок,
кленовой гривой
встряхивал с азартом,
бежал по крышам как по
мостовым,
пугал не громом,
так огнём небесным?
Теперь оцепенением
своим
пугаешь,
как решеньем
неизвестным.
Неясный день.
Невольный конвоир
чужих минут –
и только взглядом
цепок.
Все сметные сокровища
твои,
бесценные,
уходят за бесценок,
и остается ветер да
песок...
и ангельский, должно
быть, голосок?..
Голосок:
– Ветер, ветер, ты
могуч.
Пушкин, Пушкин, ты
везуч –
не узнал, не дожил,
рано голову сложил.
Голос:
– Один не уходил,
другой вернулся
и в первом так себя и
не признал.
Живут на свете два
весёлых гуся,
которым уготована
резня.
Что можешь ты,
создатель мелодрамы, –
вернуть своих валетов
козырных
на десять лет,
на десять килограммов,
на десять тысяч
радостей земных?
Все то, что ты умеешь,
но не вправе, –
за то, что, неумению
назло,
получится...
Шуршат песок и гравий,
идут часы и кормит
ремесло.
Что можешь ты, когда –
на волосок,
когда слабеет даже
голосок?
Голосок:
– Сядешь тихо в уголок
–
погляди на потолок,
голубой-голубой,
с облаками над тобой...
июнь 2005
Просинь
Старый январь,
серокаменным льдом облицован,
вздрогнет однажды, уже
на исходе;
уже не
горбясь от тяжести под
небосводом свинцовым,
вскрикнет, узнав эту
ясную синь поражений.
Вскрикнешь тут!
(«Силы небесные, вы
заплутали!»)
Взглянешь наверх,
на воздушную прорубь,
на свет ли
Божий – но этот,
уместный, к примеру, в Италии,
здесь – как последний.
Вот так и глядишь – как
в последний.
Так и шаманишь: «Меня
не коснётся...»
Коснётся!
И не позволит ни
спрятаться, ни застрелиться.
...Щедрый Всевышний
подарит по новому солнцу
к каждому нашему новому
Аустерлицу.
январь 2004
***
Противостояние
1. (Аленький цветочек)
Я говорю. Мне трудно.
Но держит стойку
тот, кто нашёл однажды
слова другие.
Стали в глазах и голосе
стынет столько,
что отдыхает флагман
металлургии.
Пар над ковшами гнева
клубится тучей.
Зрение меркнет. Ясно
пока одно лишь:
лучше прокол Колумба,
чем бред Веспуччи –
в новом, чуднОм, ищите оскал чудовищ!
Знаешь, воитель
праведный, ты неточен
только в одном, да и
это не довод, впрочем…
Помнишь ли сказку
детства – там был цветочек.
Было и чудище. Аленький
был цветочек.
Кто от любви и страха
над ним не плакал?
Думали разве в волнах
волшебной дрожи:
«Девушку нашу враг не
получит в лапы»?
Может, глупее были?
Добрее, может?
Я говорю. Мне трудно:
опять охота
и на волков, и на
бойких щенков, тем паче,
нет у них ни хозяина,
ни породы –
кто в сердобольном
детстве о них заплачет?
Чудище обло, стозевно и
жаром пышет –
девушке нашей нечего
строить козни!
Сталь ему в сердце!
Точно ли, что не дышит?
…Аленький был цветочек.
Увял. Да бог с ним.
2.
При исполнении –
значит, преисполнен
решимости исполнить все
долги.
Одной ногой – у края преисподней,
переминаясь на ногу с
ноги.
С другого края, стало
быть, напротив, –
противник. У него
моральный долг.
Мишени – оба. Оба на
охоте.
И каждый – человек. И
каждый – волк.
И оба не стреляют по
мишеням.
И в логово не спрячутся
никак.
И не найти естественных
решений –
и замер враг. А может,
и не враг.
Безумна жажда шага
рокового
навстречу. Но над
пропастью – долги
и пахнет серой. И закат
– багровый.
И рай зарезервирован
другим.
2010 год
***
Мотыльки
Памяти юных зим
1.
В чёрно-белом, днём и
ночью, вне спектра –
снежный двор, за ним
кусочек проспекта.
Сорок лет для тополей –
это срок
обращения ветвей на
восток,
кадром пойманный:
отселе – доселе.
И натянут от прицела до
цели
чёрный провод, что в
жару – нависал:
был бы повод зачеркнуть
небеса…
Но оттуда так и чудится
вздох нам:
к бледно-худо
индевеющим окнам
полетает белоснежный
мотыль
духом грешным, нюхом
нежным – не ты ль?
Нет – их сотня,
невесомых, роится.
В доме пахнет холодцом
и корицей,
старый год вот-вот
откинет коньки,
а на окнах – мотыльки,
мотыльки.
Не присесть и не
прилечь – далеко им
пролетать ещё над
вечным покоем
душ земных – но в наш
безвестный уют
заглянуть, поскольку
здесь – узнаЮт.
2.
Что творится! Снегопад
грянул в стужу.
Минус тридцать… лет
назад было хуже
за окном под Новый год.
А внутри
разрумянился народ –
снегири!
И с горячими речами,
глазами
несусветный сочиняли
гекзаметр,
пили соки и немного –
вино,
говорили о высоком в
кино
и стихах – и,
соревнуясь в хорошем,
чуть влюблялись, чуть
ревнуя, – чуть позже…
То-то юность хороша –
вне эпох.
То-то годы насмешат: «С
нами бог!» –
люди нашего (и вашего)
бога
ходят маршами во славу
п(р)орока,
обсуждают все ещё
мудрецы
тяжкий путь от овоща до
овцы…
И ярится безобразная стужа:
минус тридцать
пробираются в душу.
Вековые ледники велики…
Легкокрылые мои
мотыльки!
Потому-то вы летите
снегами,
потому-то вы хотите
стихами
или музыкой – с таких
же вершин –
растревожить
проглотивших аршин.
Поседели вы и стали
бесплотны,
прилетели белой стаей
свободной
с неба чёрного, из(
)бывшего дня,
перечёркнутого – не для
меня.
2010 год
***
Наследие
Заверченный давно
в заботе о насущном,
идёт который год –
проходит, как моряк
по обретённой, но
увы, постылой суше,
а шкура бьёт рекорд
по синим якорям.
Из трескотни сорок
понятно, что – за сорок,
что падает перо
с цыганского хвоста,
что тысячи морок
соединились в морок
и правда: не герой –
оправдана: устал.
Утешиться ль в судьбе
заботой о потомстве –
и, если повезёт,
случится рассказать
о пьяном корабле,
а лучше о геройстве, –
тому, кто горизонт
не видывал в глаза,
смутить незрелый ум,
пока в невинном
детстве,
пока не лицемер,
и зреет бирюза,
и не пугает трюм,
и много ли последствий:
бессонница, Гомер,
тугие паруса.
***
Маленькая
прогулка по Европе
1. Из Предисловия к
путеводителю
Вновь охота к перемене
мест,
изредка слагаемых, торопит
выложить монету за просмотр.
В просвещённой глянцевой Европе
утоли, реликтовый осётр,
острый пресноводный
интерес.
Предъяви воздушный
проездной –
унесёт дюралевая птица.
Разум отдохнёт, а сердце стерпит,
оставляя родину
коптиться:
под крылом на скулах лесостепи
сотни слёз горчат
голубизной.
Не прощайся, боже
упаси!
Норовит вернуться ли, остаться
то, что не
взрывается при пуске.
Что ни пишут на стене поганцы,
всё одно читается по–русски:
«Мене, мене, текел,
упарсин».
Почернев от юмора, лети
на недельку-две в края
другие,
где жива история, – коль скоро
ты успел понять, что
ностальгия
есть тоска по родине, которой
не было. Вот, разве
что, в груди.
2. Варшава в слезах
(Хмурый златоусый
белорус
паспорта просверливает
глазом.
Через полчаса другой
такой же,
но шутник, выходит –
выше классом,
дозволяет оказаться в
Польше:
пропустите нас в
Евросоюз!)
И открылась польская
страна:
вдоль дорог – соблазны алых яблок,
во дворах – парад альпийских горок
сквозь туман стекла в печальных каплях.
Плач небес окутывает в морок –
Брест, Варшава – или
Кострома?
Нет, Варшава. Сделано
на бис
феникса гнездо на
пепелище.
Возопил орган Святого Яна:
– О душа, да где ж тебя
отыщешь
в дождь? – А над кастрюлей Барбакана
белый пар, как облако,
повис.
Слёзы у Сиренки на
лице:
что ей меч, изношенный
и ржавый, –
горькое сиротство пуще плена.
Бьются капли. Бьётся у
Варшавы
сердце бесприютного Шопена –
больно бьётся в
каменном ларце…
3. Попадание в Вену
Дождь пробрал до Вены,
и она
встретила Дунаем цвета хаки,
штраусовых тайн не раскрывая.
От соблазна
вторгнуться, как хакер,
удержала вера, что кривая
вывезет: погода, не
война.
Вывезла! Развеялось – и
тут
всадники, герои и гераклы,
стражники из мрамора и меди
разглядели пришлого: не враг ли?
Пришлый, избегайте междометий:
Хофбурги империям идут.
Но державой правит –
две в одной –
мать Мария с матерью Терезой,
царствуя над пешим и над конным,
что, не проявляя интереса
к женщине, заявленной в иконы,
мчится на лошадке
заводной.
Лишь один не правит, а
парит –
белый – над ватагой херувимов.
Вышнему – ему ли окликать их?
Слышит Моцарт звук неуловимый.
Моцарта съедают в шоколаде,
пьют в ликёре. Моцарт
не корит.
4. Прага. Свечение
Солнце позабытое, ты
здесь,
жемчуг в тёмных створках перламутра,
Прага! Ты щеки моей коснулась –
и дремучей памяти, как будто
здесь прошла утерянная юность –
в тысяча шестьсот каком
– бог весть.
Здесь, в часах на
ратуше пройдя
круг, превозмогая стыд, испуг ли,
на секунду выглянут в окошко
детские раскрашенные куклы
дюжины апостолов, истошно
завопит петух, и ты –
дитя…
Здесь еловой шишкой
– великан,
весь резьбой и золотом увитый,
упоён мерцанием сокровищ
семь столетий. От святого Вита
чары и достоинство (всего лишь?)
достаются людям и
векам.
Что – безумный Кафка на
плечах
полого костюма: нервный мальчик
шею невидимки оседлал и
едет, словно тоже из Ламанчи.
Проплывают лебеди на Влтаве –
и сверкают в солнечных
лучах.
5. Париж
Mon Paris, налей-не
пожалей
свой пьянящий пунш (я знаю меру) –
черпаком клишированной башни!
Я летела к ней по Трокадеро
в серебре, искрящемся и влажном,
в изумрудье стриженых
аллей.
А она звала: сюда,
сюда, –
серо-кружевная, как
испанка,
в облаке молвы или насмешки.
Я сдалась. Я выбралась из танка –
и взлетела, и в постыдной спешке
ошалела, сбросила года…
Праздничный, отбившийся
от рук,
жил Париж у ног своей красотки
в блеске бриллиантовой метели, –
и лежал ковром, искусно
соткан,
серебром расшит и канителью,
Марсовый – инопланетный
– круг.
Сумрачный обрубок,
Нотр-Дам,
выпустил из каменного
улья
в синий воздух каменную стаю –
ринулись химеры и горгульи,
воздух перепонками листая,
в рейсы по окрестным
городам.
И зажёгся золотой
каркас
Эйфеля бессмертной Галатеи
голубым огнём Святого Эльма,
новогодней ёлкой в темноте – и
слепоты растерянные бельма
засияли радужками глаз.
6. Амстердам, Брюссель
и – домой…
Город, в малахитовый
газон
засадивший мелких динозавров,
увенчал худую колоннаду
надписью латинской, но внезапно
понятой – и словаря не надо:
«Человек разумный, не
резон
писать против ветра».
Амстердам
позволяет многое – разумным.
А минувшим вечером в Брюсселе
рядом с шоколадным магазином
чадо, неразумное доселе,
делало сие назло
ветрам.
Ох, свобода, мне уже
пора:
голова отравлена потерей
страха и иллюзий, только фетром
мысли не прикроешь в наготе их,
и, куда ни стань, – всё против ветра
на родных истёршихся
горах.
Привыкаешь на семи
ветрах
собирать горчичный мёд горчащий –
и своим гордиться ветродуйством,
сеявшим разумное не чаще,
чем его же выдиравшим в буйстве,
в промежутках отрясая
прах.
…Обретает почву
самолёт.
Чем встречает родина – не тем ли,
что настал период полураспада?
Здесь уже ложится лист на землю.
Здесь, в земле, – сокровища и клады.
Здесь и сердце мается
моё.
***
Одуванчики
И когда, уже исхудав на
треть,
календарь не в силах
сокрыть весну,
и когда ещё ничем не
согреть,
но уже появляется, чем
блеснуть,
вспоминают дети, что
есть пломбир –
и на палочке, и в
стаканчике –
и врываются в
чёрно-белый мир
одуванчики.
Как земля горящая –
Трансвааль,
как «Наверх вы,
товарищи, по местам!» –
так они взрывают собой
асфальт
и бросаются под поезда.
Поезда стучат: сотни вёрст
– на юг
и не меньше тысячи – на
восток.
Сто голов полягут под
перестук,
но и выживут – тысяч
сто.
Ненадолго съёжатся в
ранний час,
а над ними взойдёт
заманчиво –
словно дух святой – и
они торчат:
«Он из наших, из
одуванчиков!»
Пусть грозу газонов,
позор садов
выдирают с корнем –
держись, держись,
ведь почтенной старости
нимб седой
обещает вечную жизнь!
И они восходят, желты,
дружны,
пусть кому дано –
сотворит вино,
а вообще-то вроде и не
нужны,
разве что безгрешному –
на венок.
Но когда в апреле сыра
земля –
с чем покончено, что не
начато –
дрогнет сердце: вот он,
отсчёт с нуля –
с одуванчика.
С
книгами Ирины Марковны Аргутиной можно познакомиться здесь.
Наталья Иванова
Комментариев нет
Отправить комментарий