Роберт Рождественский: «Долгая любовь моя»

20 стихов о любви + песни

Вся личная жизнь Роберта Рождественского была связана лишь с одной женщиной, любовь к которой он пронёс через всю жизнь – с Аллой Борисовной Киреевой. Она известный литературный критик и художник. Именно ей он посвящал все свои стихи о любви… Алла Борисовна Киреева скончалась в возрасте 83 лет 15 мая 2015 г. Теперь пара вновь вместе.

Стихи о любви Рождественского наполнены драматическими противоречиями, чувствами, сердечными тревогами, поисками смысла жизни и неповторимого счастья. Путь к любимой для поэта – всегда непростой путь; это, по существу, поиск смысла жизни, единственного и неповторимого счастья, путь к себе…

Все начинается с любви...

Все начинается с любви...

Твердят:

«Вначале

    было

        слово...»

А я провозглашаю снова:

Все начинается

с любви!..

Все начинается с любви:

и озаренье,

    и работа,

глаза цветов,

глаза ребенка -

все начинается с любви.

Все начинается с любви,

С любви!

Я это точно знаю.

Все,

    даже ненависть -

родная

и вечная

сестра любви.

Все начинается с любви:

мечта и страх,

вино и порох.

Трагедия,

    тоска

        и подвиг -

все начинается с любви...

Весна шепнет тебе:

        »Живи...»

И ты от шепота качнешься.

И выпрямишься.

И начнешься.

Все начинается с любви!

* * *

Благодарен,

что мне повезло.

Говорю,

на потом не откладывая:

ты -

моё второе крыло.

Может -

самое главное...

Но когда разбираюсь в былом,

боль пронзает

как молния:

стал ли я

для тебя крылом?

Стал ли?

Смог ли я?

* * *

Приходить к тебе,

             чтоб снова

просто

вслушиваться в

голос;

и сидеть на стуле,

сгорбясь,

и не говорить ни

слова.

Приходить,

       стучаться в двери,

замирая, ждать

ответа...

Если ты узнаешь

это,

то, наверно, не

поверишь,

то, конечно,

захохочешь,

скажешь:

«Это ж глупо

очень...»

Скажешь:

«Тоже мне -

      влюбленный!»-

и посмотришь

удивленно,

и не усидишь на

месте.

Будет смех звенеть

рекою...

Ну и ладно.

       Ну и смейся.

Я люблю тебя

         такою.

* * *

Вновь нахлынул

северный ветер.

Вновь весна

заслонилась метелью…

Знаешь,

понял я, что на свете

мы

не существуем отдельно!

Мы уже -

продолженье друг друга.

Неотъемлемы.

Нерасторжимы.

Это - трудно

и вовсе не трудно,

Может,

мы лишь поэтому

живы…

Сколько раз -

(я поверить не смею)

не случайно

и не на вынос

боль твоя

становилась моею,

кровь моя -

твоей становилась!..

Только чаще

(гораздо чаще!),

поднимаясь

после падений,

нес тебе я

свои несчастья,

неудачи нес

и потери.

Ты

науку донорства

знала,

ты мне выговориться

не мешала.

Кровью собственной

наполняла.

Успокаивала.

Утешала…

Плыл закат -

то светлей, то багровей…

И с годами

у нас с тобою

стала общею -

группа крови,

одинаковой -

группа боли.

* * *

Будь, пожалуйста,

               послабее.

Будь,

пожалуйста.

И тогда подарю тебе я

чудо

   запросто.

И тогда я вымахну –

                    вырасту,

стану особенным.

Из горящего дома вынесу

тебя,

сонную.

Я решусь на все неизвестное,

на все безрассудное –

в море брошусь,

             густое,

                  зловещее,

и спасу тебя!..

Это будет сердцем велено мне,

сердцем

      велено...

Но ведь ты же

сильнее меня,

           сильней

и уверенней!

Ты сама

       готова спасти других

от уныния тяжкого,

ты сама не боишься

                ни свиста пурги,

ни огня хрустящего.

Не заблудишься,

             не утонешь,

зла

не накопишь

Не заплачешь

          и не застонешь,

если захочешь.

Станешь плавной

              и станешь ветреной,

если захочешь...

Мне с тобою –

такой уверенной –

трудно

     очень.

Хоть нарочно,

          хоть на мгновенье –

я прошу,

       робея, –

помоги мне

в себя поверить,

стань

    слабее.

* * *

За тобой

      через года

иду,

не колеблясь.

Если ты —

         провода,

я —

   троллейбус.

Ухвачусь за провода

руками долгими,

буду жить

      всегда–всегда

твоими токами.

Слышу я:

«Откажись!

Пойми

    разумом:

неужели это жизнь —

быть привязанным?!

Неужели в этом есть

своя логика?!

Ой, гляди —

         надоест!

Будет плохо».

Ладно!

Пусть свое

        гнут —

врут расцвеченно.

С ними я

     на пять минут,

с тобой —

вечно!

Ты —

    мой ветер и цепи,

сила и слабость.

Мне в тебе,

будто в церкви,

страшно и сладко.

Ты —

    неоткрытые моря,

мысли тайные.

Ты —

     дорога моя,

давняя,

дальняя.

Вдруг —

    ведешь меня

          в леса!

Вдруг —

     в Сахары!

Вот бросаешь,

тряся,

на ухабы!

Как ребенок, смешишь.

Злишь, как пытка...

Интересно мне

           жить.

Любопытно!

Чудо

Так полыхнуло -

    сплеча,

        сполна -

над ледяным прудом! ..

(Два человека -

    он и она -

были виновны в том...)

В доме напротив полночный лифт

взвился до чердака.

Свет был таким,

    что мельчайший шрифт

читался наверняка...

Так полыхнуло, так занялось -

весной ли, огнем -

не понять.

И о потомстве подумал лось,

а заяц решил

линять.

Землю пробили усики трав

и посверлили лучи.

Тотчас,

об этом чуде узнав,

заспешили с юга

    грачи.

На лентах сейсмографов

стала видна

нервная полоса...

(Два человека -

    он и она -

глядели

друг другу в глаза...)

Реки набухли.

Народ бежал

и жмурился от тепла.

Кто-то кричал:

    «Пожар! ..

        Пожар! ..»

А это

любовь была.

* * *

Хотя б во сне давай увидимся с тобой.

Пусть хоть во сне

       твой голос зазвучит...

В окно —

       не то дождем,

              не то крупой

с утра заладило.

И вот стучит, стучит...

Как ты необходима мне теперь!

Увидеть бы.

Запомнить все подряд...

За стенкою о чём–то говорят.

Не слышу.

       Но, наверно,— о тебе!..

Наверное,

      я у тебя в долгу,

любовь, наверно, плохо берегу:

хочу услышать голос —

                  не могу!

Лицо пытаюсь вспомнить —

                  не могу!..

...Давай увидимся с тобой хотя б во сне!

Ты только скажешь, как ты там.

                           И всё.

И я проснусь.

И легче станет мне...

Наверно, завтра

         почта принесет

письмо твое.

А что мне делать с ним?

Ты слышишь?

Ты должна понять меня —

хоть авиа,

       хоть самым скоростным,

а все равно пройдет четыре дня.

Четыре дня!

А что за эти дни

случилось —

          разве в письмах я прочту?!

Как эхо от грозы, придут они...

Давай увидимся с тобой —

                  я очень жду —

хотя б во сне!

А то я

не стерплю,

в ночь

выбегу

     без шапки,

          без пальто...

Увидимся давай с тобой,

                    а то...

А то тебя сильней я полюблю

* * *

Знаешь,

я хочу, чтоб каждое слово

этого утреннего стихотворенья

вдруг потянулось к рукам твоим,

              словно

соскучившаяся ветка сирени.

Знаешь,

я хочу, чтоб каждая строчка,

неожиданно вырвавшись из размера

и всю строфу

разрывая в клочья,

отозваться в сердце твоем сумела.

Знаешь,

я хочу, чтоб каждая буква

глядела бы на тебя влюбленно.

И была бы заполнена солнцем,

               будто

капля росы на ладони клена.

Знаешь,

я хочу, чтоб февральская вьюга

покорно у ног твоих распласталась.

И хочу,

чтобы мы любили друг друга

столько,

сколько нам жить осталось.

* * *

Как детство, ночь обнажена.

Земля становится просторнее...

Моя щека обожжена

пронзительным:

«Скажи мне что-нибудь!»

«Скажи мне что-нибудь!

Скажи!

Скорей!

Пусть будут звезды - до неба.

Заполони.

Опустоши.

И все-таки

Скажи мне что-нибудь!..

Плати за то, что целовал,

Словами вечными, как прошлое...

Зачем

Учился ты словам?

Скажи мне

Что-нибудь хорошее...

За то, что ты не опроверг

Все мужество мое

Нарочное,

За бабий век,

Недлинный век -

Скажи мне что-нибудь хорошее...»

Святая

И неосторожная,

Чего ты просишь?

Правды?

Лжи?

Но шепчет женщина:

«Скажи!

Скажи мне

Что-нибудь хорошее...»

Радар сердца

У сердца

есть радар.

Когда-то,

в ту весну

тебя я угадал.

Из тысячи.

Одну.

У сердца

есть радар.

Поверил я в него…

Тебя я увидал

задолго до того,

как повстречались мы.

Задолго до теперь.

До длинной

кутерьмы

находок и потерь…

Прожгло остаток сна,

почудилось:

«Гляди!

Ты видишь? —

Вот она…»

И екнуло в груди.

Радар обозначал

твой смех.

Движенья рук.

И странную печаль.

И вкрадчивых подруг,

Я знал твоих гостей.

Застолья до утра.

Твой дом.

Твою постель.

Дрожь

твоего бедра.

Я знал,

чем ты живешь.

Что ешь.

Куда идешь.

Я знал,

чьи письма рвешь.

И от кого их ждешь.

Я знал,

в чем ты права.

О чем мечтаешь ты.

Знал все твои слова.

И платья.

И цветы.

И абажур в окне.

И скверик на пути,

где предстояло мне

«люблю» —

произнести…

Все знал я до того,

как встретился с тобой…

Но до сих пор —

слепой!

Не знаю

ничего.

Радиус действия

Мне все труднее

пишется.

Мне все сложнее

видится.

Мгновеньями летят года, —

хоть смейся,

хоть реви…

И я из дома убежал,

чтоб наконец-то вырваться

из радиуса действия

обыденной любви.

Я был самонадеян.

Сел в самолет.

Обрадовался.

От молчаливой женщины

решительно уехал.

Но все равно остался

в знакомом очень

радиусе.

Слова ее,

глаза ее

во мне звучали

эхом.

Невероятный радиус!

Как от него

избавиться?

Непостижимый радиус!

Нет никакого сладу.

И я на этом радиусе —

как на булавке

бабочка…

И больно мне,

и весело,

и тяжело,

и сладко…

О, радиусы действия!

Радиусы действия!

Они – во мне,

они – в любом,

и никакой межи!

Есть радиусы действия

у гнева и у дерзости.

Есть радиусы действия

у правды и у лжи.

Есть радиусы действия

у подлости и злобы —

глухие,

затаенные,

сулящие беду…

Есть радиусы действия

единственного слова.

А я всю жизнь ищу его.

И, может быть,

найду.

А может,

мне не суждено…

Летят неразделенные

года!

Но, вопреки всему,

я счастлив

оттого,

что есть на свете женщина,

судьбой приговоренная

жить

в радиусе действия

сердца моего!..

* * *

Если разозлишься на меня

так,

что скажешь:

«Кончено!» —

сполохи полярного огня

вспыхнут озабоченно.

Подползут, чтоб вымолить

«прости!» —

дальние,

незваные, —

железнодорожные пути

и пути трамвайные.

Если разозлишься на меня —

полдень переломится.

Горькими

иголками

звеня,

лес

тебе поклонится.

Степь

не даст зазеленеть росткам,

сделается вязкою.

Горы упадут

к твоим ногам,

ледниками звякая.

Если разозлишься на меня,

выдохшись

и выстрадав,

звезды в небе

среди бела дня

будто слезы

выступят.

Будут повторять:

«Ты не права!..»

ветер —

дымной прядкою,

тучи —

громом,

шелестом —

трава,

и дрожаньем —

радуга.

Будут миру

предвещать беду

черные ущелья…

А сначала

я к тебе

приду.

Сам.

Просить прощения.

* * *

Наверно,

ученый меня б опроверг.

Но я,

отвергая мудреные толки,

верю:

если погиб человек,

от него продолжают идти биотоки.

Они пронзают

толщи глубин.

И где-то у очень дальнего моря

та,

которую он любил, —

вздрогнет

и на часы посмотрит…

Но это —

о нем и о ней.

А про нас?..

Летят биотоки над Обью,

над Волгой.

Деревья вспыхивают,

накренясь,

от этой громадины тысячевольтной.

Не спи!

Я хочу так.

Не спи!

Не моги!..

Ведь что-то случилось!

Случилось!

Я знаю…

Понять не могу лишь,

друзья иль враги —

твои, —

я их так отличаю, —

сигналы.

Я их, как свиданье с тобой,

тороплю.

Летят они!

Ты их исправить

не можешь!..

И если значат они:

«Не люблю…» —

ты вздрогнешь.

И на часы посмотришь.

Снег

Этой ночью

первый снег летел в окно.

Этим утром

снег идти не перестал…

Так идет он,

будто кто-то озорно,

как бутылку,

все окрестности взболтал.

И не знает снег,

куда лететь ему,

где найти ему

местечко для жилья.

И забыл он, где земля,

зачем земля,

почему трава и зелень почему.

То идет он сверху вниз,

то снизу вверх —

озабоченный,

растерянный,

чудной…

Я прекрасно понимаю

первый снег,

потому что так же было и со мной.

Время встало.

А потом пошло назад!

Все часы на свете

канули во тьму.

И забыл я, что сказать.

Зачем сказать.

Почему смеяться,

плакать почему.

Шла за осенью

весна,

потом —

зима.

Позабыл я все слова,

все имена.

Позабыл я даже то,

как ты нужна, —

ты об этом мне напомнила

сама.

Очень гордая,

сама пришла ко мне,

равнодушие обидное стерпя.

На твоих ресницах

тает первый снег…

Что б я делал,

если б не было тебя?!

Ностальгия

Ностальгия бывает по дому.

По Уралу, по Братску, по Дону.

По пустыням и скалам белесым,

невозможно прозрачным березам.

По степям, где метели тугие...

У меня по тебе ностальгия.

По твоим просыпаньям тяжелым.

По глазам и плечам обнаженным

По мгновеньям, когда ты со мною.

По ночному бессонному зною.

По слезам и словам невесомым.

По улыбкам

                и даже по ссорам!

По губам, суховатым с морозца...

Я, решив с ностальгией бороться,

                                           уезжаю.

Штурмую платформы.

Но зачем-то ору в телефоны!

Умоляю тебя:

     - Помоги мне!

Задыхаюсь от ностальгии!..

Ты молчишь.

Ты спасать меня медлишь...

       Если вылечусь -

                     тут же заметишь.

* * *

Мы совпали с тобой,

          совпали

в день, запомнившийся навсегда.

Как слова совпадают с губами.

С пересохшим горлом –

вода.

 Мы совпали, как птицы с небом.

Как земля

      с долгожданным снегом,

совпадает в начале зимы,

так с тобою

                   совпали мы.

 Мы совпали,

        ещё не зная

ничего

о зле и добре.

 И навечно

      совпало с нами

это время в календаре.

* * *

Ты мне сказала:

            «Ночью

Тебя я видала с другой!

Снилось:

      на тонкой ноте

в печке гудел огонь.

Снилось, что пахло гарью.

Снилось, метель мела,

Снилось,

    что та — другая —

тебя у метро ждала.

И это было началом

и приближеньем конца.

Я где–то ее встречала —

жаль, не помню лица.

Я даже тебя

      не помню,

Помню,

что это — ты...

Медленно и не больно

падал снег с высоты,

Сугробы росли неизбежно

возле холодной скамьи.

Мне снилась

      твоя усмешка.

Снились слезы мои...

Другая

сидела рядом.

Были щеки бледны...

Если все это — неправда,

Зачем тогда снятся сны?!

Зачем мне —

скажи на милость —

знать запах

ее волос?..»

А мне ничего не снилось.

Мне просто

       не спалось...

Отдать тебе любовь?..

– Отдать тебе любовь?

– Отдай!

– Она в грязи...

– Отдай в грязи!..

– Я погадать хочу...

– Гадай.

– Еще хочу спросить...

– Спроси!..

– Допустим, постучусь...

– Впущу!

– Допустим, позову...

– Пойду!

– А если там беда?

– В беду!

– А если обману?

– Прощу!

– «Спой!» – прикажу тебе…

– Спою!

– Запри для друга дверь...

– Запру!

– Скажу тебе: убей!..

– Убью!

– Скажу тебе: умри!..

– Умру!

– А если захлебнусь?

– Спасу!

– А если будет боль?

– Стерплю!

– А если вдруг – стена?

– Снесу!

– А если – узел?

– Разрублю!

– А если сто узлов?

– И сто!..

– Любовь тебе отдать?

– Любовь!..

– Не будет этого!

– За что?!

– За то, что

не люблю рабов.

«Восемьдесят восемь»

   Сочетание «88-С» по коду радистов

означает «целую»

Понимаешь,

трудно говорить мне с тобой:     

в целом городе у вас -           

ни снежинки.                  

В белых фартучках

  школьницы идут

              гурьбой,

и цветы продаются на Дзержинке.

Там у вас -деревья в листве...

А у нас,-

за версту,

  наверное,

              слышно,-

будто кожа новая,

поскрипывает наст,

а в субботу будет кросс

лыжный...

Письма очень долго идут.

Не сердись.

Почту обвинять

  не годится...

Рассказали мне:

жил один влюбленный радист

до войны на острове Диксон.

Рассказали мне:

  был он

не слишком смел

и любви привык

  сторониться.

А когда пришла она,

       никак не умел

с девушкой-радисткой

       объясниться...

Но однажды

в вихре приказов и смет,

график передачи ломая,

выбил он:

«ЦЕЛУЮ!»

И принял в ответ:

«Что передаешь?

Не понимаю...»

Предпоследним словом

  себя обозвав,

парень объясненья не бросил.

Поцелуй

восьмерками зашифровав,

он отстукал

«ВОСЕМЬДЕСЯТ ВОСЕМЬ!»

Разговор дальнейший

был полон огня:

«Милая,

пойми человека!

(«Восемьдесят восемь!»)

Как слышно меня?

(«Восемьдесят восемь!»)

Проверка».

Он выстукивал восьмерки

            упорно и зло.

Днем и ночью.

В зиму и в осень.

Он выстукивал,

  пока

в ответ не пришло:

«Понимаю,

восемьдесят восемь!..»

Я не знаю,

  может,

все было не так.

Может -

более обыденно,

  пресно...

Только верю твердо:

жил такой чудак!

Мне в другое верить

неинтересно...

Вот и я

молчание

  не в силах терпеть!

И в холодную небесную просинь

сердцем

  выстукиваю

              тебе:

«Милая!

Восемьдесят восемь!..»

Слышишь?

Эту цифру я молнией шлю.

Мчать ей

  через горы и реки...

Восемьдесят восемь!

Очень люблю.

Восемьдесят восемь!

Навеки.

Песни

Благодарю тебя

Благодарю тебя за песенность города,

И откровенного, и тайного.

Благодарю тебя, что всем было холодно,

А ты оттаяла, оттаяла.

За шепот и за крик, за вечность и за миг.

За отгоревшую звезду,

За смех и за печаль, за тихое «прощай» —

За все тебя благодарю!

За смех и за печаль, за тихое «прощай» —

За все тебя благодарю!

Благодарю тебя за то, что по судьбе прошла,

За то, что для другого сбудешься.

Благодарю тебя за то, что со мной была,

Еще за то, что не забудешься.

За шепот и за крик, за вечность и за миг,

За отгоревшую звезду,

За смех и за печаль, за тихое «прощай» —

За все тебя благодарю!

За смех и за печаль, за тихое «прощай» —

За все тебя благодарю.

За все, за все тебя благодарю.

Старые слова

Три слова, будто три огня,

Придут к тебе средь бела дня.

Придут к тебе порой ночной,

Огромные, как шар земной.

Как будто парус – кораблю

Три слова: «Я тебя люблю».

Какие старые слова,

А как кружится голова,

А как кружится голова…

Три слова, вечных, как весна,

Такая сила им дана.

Три слова, и одна судьба,

Одна мечта, одна тропа…

И во однажды, все стерпя,

Ты скажешь: «Я люблю тебя».

Какие старые слова,

А как кружится голова,

А как кружится голова…

Три слова, будто три зари,

Ты их погромче повтори.

Они тебе не зря сейчас

Понятны стали в первый раз.

Они летят издалека,

Сердца пронзая и века.

Какие старые слова,

А как кружится голова,

А как кружится голова…

Придёт и к вам любовь

Придет и к вам любовь-

Зимой иль весной

Вы встретите её случайно.

И сразу же быстрей

Закружит шар земной,

И жизнь начнется вдруг сначала.

Придет и к вам любовь

Придет она всерьез

Напишется сама. как повесть.

Желаю жарких слов,

Желаю светлых слез —

Не бойтесь этих слез, не бойтесь.

Придет и к вам любовь

Высоко-высоко

И молнии сверкнут над вами

Как будет трудно вам,

Как будет вам легко,

Нельзя и рассказать словами.

Придет и к вам любовь.

Но если свысока

Привыкли вы шутить над нею,

То значит, на земле

Не жили вы пока,

И я вас от души жалею.

Придет и к вам любовь...

Эхо любви

Покроется небо пылинками звёзд.

И выгнутся ветви упруго.

Тебя я услышу за тысячу вёрст:

Мы – эхо, мы – эхо,

Мы долгое эхо друг друга!

И мне до тебя, где бы я ни была,

Дотронуться сердцем не трудно.

Опять нас любовь за собой позвала.

Мы – нежность, мы – нежность,

Мы – вечная нежность друг друга!

И даже в краю наползающей тьмы,

За гранью смертельного круга

Я знаю с тобой не расстанемся мы!

Мы – память, мы – память,

Мы – звёздная память друг друга!

Ноктюрн

Между мною и тобою — гул небытия,

звёздные моря,

тайные моря.

Как тебе сейчас живётся, вешняя моя,

нежная моя,

странная моя?

Если хочешь, если можешь — вспомни обо мне,

вспомни обо мне,

вспомни обо мне.

Хоть случайно, хоть однажды вспомни обо мне,

долгая любовь моя.

А между мною и тобой — века,

мгновенья и года,

сны и облака.

Я им и тебе сейчас лететь велю.

Ведь я тебя ещё сильней люблю.

Как тебе сейчас живётся, вешняя моя,

нежная моя,

странная моя?

Я тебе желаю счастья, добрая моя,

долгая любовь моя!

Я к тебе приду на помощь,— только позови,

просто позови,

тихо позови.

Пусть с тобой всё время будет свет моей любви,

зов моей любви,

боль моей любви!

Только ты останься прежней — трепетно живи,

солнечно живи,

радостно живи!

Что бы ни случилось, ты, пожалуйста, живи,

счастливо живи всегда.

А между мною и тобой — века,

мгновенья и года,

сны и облака.

Я им к тебе сейчас лететь велю.

Ведь я тебя ещё сильней люблю.

Пусть с тобой всё время будет свет моей любви,

зов моей любви,

боль моей любви!

Что бы ни случилось, ты, пожалуйста, живи.

Счастливо живи всегда.

Последняя песня Арно Бабаджаняна

Вы не верьте в мою немоту.

Даже если я вдруг упаду,

Даже если уйду, то не в землю уйду.

Я не в землю, а в песню уйду.

Будут яблони осень встречать,

И посыпятся звезды в траву.

И пока на земле будут песни звучать,

В каждой песне я вновь оживу.

Я открою глаза и проснусь,

Гляну в небо и вновь улыбнусь.

Вздохом ветра вернусь, хрустом снега вернусь,

Эхом ласковой песни вернусь.

И обрушится дождь голубой.

Будут листья дрожать на ветру.

И пока на земле существует любовь,

Не умру я, друзья, не умру.

.Пусть в долину помчатся ручьи!

Пусть очнутся в садах соловьи!

Я люблю эту жизнь, и все песни свои

Я пою ради этой любви.

Вы не верьте в мою немоту.

Даже если я вдруг упаду,

Даже если уйду, я не в землю уйду.

Я не в землю, я в песни уйду.

Я не в землю, я в песни уйду.

Воспоминания Аллы Киреевой:

«С Робертом мы познакомились в Литинституте, где было сто двадцать юношей и человек пять-шесть девочек, так что на каждую приходилось достаточно кавалеров. Ребята были самые разные, в том числе и очень смешные. Были среди них и абсолютно неграмотные: учиться «на писателя» их посылали потому, что республике выделяли в институте сколько-то мест. Но конкурс тем не менее был огромный. Уже на следующий год после прихода в Литинститут я работала в приемной комиссии: принимали Юнну Мориц, Беллу Ахмадулину…

Жизнь в Литинституте кипела. На лестнице читали друг другу стихи, тут же оценивали все тем же: «Старик, ты гений». Особенно выделялся Евтушенко – он носил длиннющие сумасшедших расцветок галстуки. Они болтались у него между колен. Замечательный – уже тогда – поэт Володя Соколов привлекал своим удивительно интеллигентным обликом, чувством собственного достоинства, доброжелательностью. Поженян, поэт с легендарной биографией (со времен войны в Одессе висит мемориальная доска, где он числится погибшим), поражал огромным напором: о нем так и говорили: «Общаться с Поженяном все равно что стоять под брандспойтом». Однажды, когда он провинился, его вызвал к себе ректор, Федор Гладков, и сказал: «Чтобы ноги вашей в Литинституте не было!» Поженян встал на руки и вышел из кабинета.

Все мы были абсолютно нищими, ребята ходили – это страшно вспомнить! – в каких-то вытертых, выгоревших лыжных костюмах, рубашки у них почти всегда были застиранными. Нам всем приходилось считать деньги, кто-то брал переводы, кто-то шел в литконсультанты. Некоторые отвечали для журналов на письма графоманов, но деньги это приносило маленькие.

Роберт перешел на наш курс с филфака Карельского университета. До этого он уже пробовал поступить в Литинститут, но его не приняли – «за неспособность». Все зависело от вкусов приемной комиссии, а в нее входили разные люди. Робка смешным был: человек из провинции, боксер, баскетболист, волейболист (играл за сборную Карелии, сейчас там проходят игры памяти Роберта Рождественского). Он был буквально начинен стихами. По-моему, он знал наизусть все. Особенно к тому времени был увлечен Павлом Васильевым, Борисом Корниловым, Заболоцким, что в те времена, мягко говоря, не слишком поощрялось. Он был плохо одет даже на том литинститутском фоне… Но выделялся своим добрым и очень внимательным взглядом.

Вот, мы учились на одном курсе, а потом, в один прекрасный день, что-то случилось. Сразу и на всю жизнь. Поэма «Моя любовь» была опубликована еще во времена Литинститута, она сразу прославила Роберта. Как говорят, наутро он проснулся знаменитым. Но денег все равно не было. Хотя от улицы Воровского до Тверского бульвара мы иногда добирались на такси – трешку брали у мамы. У нас были повышенные стипендии, на них мы и жили. Ему немного помогали родители. Несгибаемые коммунисты: отчим – полковник, политрук, мать – военный хирург. Очень красивая, властная женщина. Настоящий отец Роберта, необыкновенно талантливый человек, погиб в сорок втором году на фронте, и молодая вдова через пять или шесть лет вышла замуж. Ее новый муж усыновил Робку, и тот очень уважал отчима и всегда испытывал к нему благодарность. Веру в рай коммунизма он впитал с молоком матери. В его ранних публикациях было много признаний в любви к Родине, к «флагу цвета крови моей». Он очень много писал о войне. Строки из «Реквиема» выбиты на сотнях памятниках погибшим во время войны. Он писал о том, что его поразило раз и навсегда.

Марлен Хуциев снимал «Заставу Ильича» и решил вывести поэтов на публику. Булат, Белла, Римма Казакова, Борис Слуцкий, Роберт, Женя и Андрей, кто-то еще выступали несколько дней подряд, вживались в зал, растворяясь в нем…Политехнический, а ведь были еще и Лужники… Четырнадцать тысяч слушателей, толпы у касс, конные патрули… Шестидесятники читали стихи, а четырнадцать тысяч человек сидели, затаив дыхание. В то время в воздухе ощущалась нехватка поэтического слова. И не только в нашей стране. Я помню парижскую поездку шестьдесят восьмого года: Твардовский, Мартынов, Слуцкий, Андрей, Белла, Роберт. Они выступали в огромном набитом зале, и трансляция шла на улицу, у входа в здание стояла толпа. Поэтическая лихорадка легко перелетела границы.

Роберт поражался тому, что происходит в его жизни: популярности, востребованности, бесконечным письмам, приглашениям. Он считал, что не заслужил такой популярности, такого успеха. Он думал, что эта популярность – ошибка. Неуверенность в себе была огромной. «Мне кажется, я взял чужой билет», – писал он. Многие хотели, чтобы им досталось как можно больше славы, а Роберт… Он не понимал, что творится вокруг него, и как-то этого даже побаивался. Когда он оказывался в толпе, он прикрывал свое узнаваемое лицо рукой, как бы пытаясь спрятаться от любопытных взглядов. А все было просто: его поэзия, как и творчество других шестидесятников, совпала со временем, и слава пришла к ним сама. При всех успехах, при шуме, который сопровождал их выступления, молодые с их первыми строчками, стихами, поэмами, с новыми знакомствами и со всей раскованностью сладкой жизни все-таки становились, не зная об этом, даже не подозревая ничего, историческими фигурами, но вместе с тем и жертвами своего времени. Веря в историческую справедливость, думая, что со смертью Сталина все переменится, в своей вере они не притворялись. Слишком глубоко были вбиты ржавые гвозди коммунизма в наше сознание.

Сегодня, когда шестидесятники вызывают у кого насмешку, у кого ироническую ухмылку, а порой и просто хамские высказывания, неплохо было бы задуматься и о том, что хоть малая толика того, во что верили и чего добивались шестидесятники, есть в сегодняшнем дне. И судить их надо не по законам сегодняшнего времени, а по законам того времени, когда наиболее полно раскрылись их дарования. Строчки шестидесятников разлетелись по миру, осели в памяти уже уходящего поколения, имена (ими стреляли обоймами, как из автомата) зацепились в памяти. Книжки смирно стоят на полках, немые, забывшие ласковые прикосновения человеческих рук. Такие забытые, маленькие памятники…

Когда мы с Робертом поженились, мы жили в подвале во дворе Союза писателей, на Воровского, 52. Там была коммунальная квартира, четыре семьи: пара учителей с дочкой, немолодая женщина легкого поведения. Долгое время она была любовницей Мате Залки, а потом расширила профиль и отвечала тем, кто ей звонил, так: «Да, конечно. Приходите-приходите. Ой, а я забыла спросить, как вас зовут…» Ровесница века. Еще там жили мои дядька с теткой, бабушка с дедушкой, мама, папа и я. Мы с Робертом заняли шестиметровую комнату, смежную с большой. Но эта малюсенькая комнатка, где помещались впритык только диван и письменный стол, вместила огромных поэтов. Твардовский, Самед Вургун, Светлов, Луговской, Луконин, Смеляков… Там, в подвале мы делали первый сборник «День поэзии». Во дворе Союза писателей был и ресторан, который тогда размещался в небольшом закутке, и очень многие, недобрав, шли оттуда к нам. Читали стихи, говорили о литературе – нам ведь не надо было вставать в девять утра и идти на завод.

Отец мой был одаренным критиком. При Горьком служил директором Дома литераторов: тогда тот назывался Клубом писателей. Мама была артисткой оперетты, но не гнушалась никакой работой, во время войны она работала официанткой в театре Маяковского (ее театр был эвакуирован), шила по ночам, преподавала. Папа с мамой рано расстались, и мне пришлось жить между двумя смежными комнатами: в одной обитала мама со своим новым мужем, в другой папа с новой женой. Родители очень меня любили, но я чувствовала себя лишней и ненужной.

Мама и Роберт обожали друг друга. Недавно я нашла ее записку: «Робочка, если ты встанешь раньше меня, буди, я тебе сварю кашку». Она в нем души не чаяла, а он ее очень любил, посвящал ей стихи и часто шутил: «Черт знает, почему я с Алкой раньше познакомился, а то я бы на Лидке женился». Правда, она была неотразимой женщиной, и многие наши друзья были ею серьезно увлечены.

Мне казалось, что Роберта любили все. Может быть, это и перехлест, но уважали точно все. У него был удивительный характер. Он не мог сказать ни одного дурного слова ни о ком из знакомых. И незнакомых тоже. Если ему не нравились чьи-то стихи, он старался найти хоть что-то хорошее в них. Но при этом Роберт был бескомпромиссным человеком.

Сегодня я жалею о многом. О ненаписанных книгах, о нерожденных детях, об ушедших друзьях, о несостоявшихся дружбах, о времени, потраченном на незначительных людей. Кто-то умный сказал, что счастье – это хорошее здоровье при плохой памяти. Теперь, когда Роберта нет на земле, я корю себя за то, что мы так мало говорили, но ведь мы понимали друг друга без слов. С ним замечательно было молчать. Нет, я не хочу сказать, что мы оба были святыми: бывали в жизни мелкие искушения, мы же были живыми людьми. Но я не знаю никого, кто был так счастлив в браке, в любви, в понимании друг друга, как мы с Робертом. И когда рассказывают миф о двух половинках, я подозреваю, что это о нас. И когда говорят, что браки совершаются на небесах, я верю в это. За год до его смерти я получила от него письмо. Это было в день сорокалетия нашей свадьбы. Он уже болел, но никаких черных мыслей не возникало. Казалось, все страшное позади.

Вот это письмо.

«Милая, родная Аленушка! Впервые за сорок лет посылаю тебе письмо со второго этажа нашей дачи на первый этаж. Значит, настало такое время. Я долго думал, чего бы тебе подарить к этому – (до сих пор не верю!) – общему нашему юбилею. А потом увидел стоящий на полке трехтомник и даже засмеялся от радости и благодарности к тебе.

Целое утро делал закладки к тем стихам, которые (аж с 51 года!) так или иначе имеют к тебе отношение. Их там так много, что даже страшно и радостно. Поэтому я сделал еще одну – общую, большую закладку в конце 3-го тома. Ты – соавтор практически всего, что я написал.

А вот – самое, самое новое:

Сорок долгих лет

И мгновенных лет

Ты – моя судьба,

Мой всегдашний свет.

Есть в душе твоей

Вечность высоты.

В мире и во мне

Существуешь ты!

Так что без тебя —

(знай наверняка),

Я бы не прожил

Этих сорока».

Самым большим врагом в моей жизни была я сама. Только теперь я понимаю, что могла бы быть гораздо мягче, терпимее, веселее. Я просто была рождена мрачноватой личностью. Закомплексованная с ног до головы, каждую женщину всегда считала лучше себя. Интереснее, значительнее. Я была слепа, не видела, что со всеми своими проблемами и комплексами Роберту нужна была я. И только я. И наши девочки. И моя мама. А мне казалось, что за каждым углом – соперница. Он был не только однолюбом, но и очень верным человеком, рыцарем.

Он был очень веселым, чего нельзя было сказать, не будучи с ним близко знакомым. Просыпался в прекрасном настроении, будто бы благодаря жизнь за то, что она есть. Он напевал с самого утра, и, мне кажется, это настроение создавало особую ауру в доме, в наших душах, питало наш дом, наши мысли, наши дела. Мне кажется, мы стали хуже без него. Он нас сплачивал. После того как его не стало, мы изменились, стали менее терпимыми. В его присутствии невозможно было сказать ни о ком плохо. Жизнь с ним была праздником. И не только для меня – для всех. Для наших девочек, для наших мам, для друзей.

Роберт хотел сделать мне подарок, – и оставлял на столе листок, где было написано: «Открой восьмой том Большой советской энциклопедии на восемнадцатой странице». Искала. Открывала. Там лежала записка: «Достань из шкафа мой серый пиджак и посмотри, что лежит в левом внутреннем кармане». Так он гонял меня безжалостно по всему дому, и наконец обнаруживался чемодан, где, во многих завертках, лежало колечко.

Сейчас мы с нашим домом чувствуем себя сиротами, брошенными, покинутыми. Хотя друзья говорят, что Роберт не уходил из нашего дома. Спустя несколько месяцев после смерти Роберта я нашла на столе телеграмму: «ДОБРАЛСЯ НОРМАЛЬНО ЗДЕСЬ СОВСЕМ НЕПЛОХО НЕ ВОЛНУЙТЕСЬ ОЧЕНЬ СКУЧАЮ РОБЕРТ». Оказалось, телеграмма шестидесятых годов.

Я знала, что многие нам завидуют, еще бы – столько лет вместе. Но если бы они знали, как мы счастливы, нас, наверное, сожгли бы на площади. Каждый день я слышала: «Алка, я тебя люблю!» Я так привыкла к этим словам, что не могу поверить, что никогда (какое слово бесповоротное!) не услышу их снова. Но они звучат в ночи, заставляют меня просыпаться и не оставляют никакой надежды на сон…»

Алла Киреева