80 лет Анне Масс

Портрет работа Владимира Масса

Родилась Анна Владимировна 6 апреля 1935 года, в Москве, в семье актрисы театра им. Вахтангова и драматурга Владимира Масса, создавшего вместе с Николаем Эрдманом сценарий к фильму «Веселые ребята». Детство ее было тесно связано с Арбатом и его окрестностями – дом на Большом Лёвшинском, школа в Островском (ныне Пречистенском), школа художественной гимнастики при Доме ученых на Кропоткинской (Пречистенке), Дом пионеров в Староконюшенном. «Для меня моё детство — неповторимое, необыкновенное, единственное. О нём знает наш двор, за это я люблю его. Люблю его лужи и трещины на асфальте, люблю треугольник солнечного света у гаражей... Так любят кусочек Родины, который всегда с тобой».

А еще были годы эвакуации в Омске вместе с театром и ежегодные поездки в пионерский лагерь «Плёсково»: бывшая подмосковная усадьба графа Шереметева стала в советские годы базой отдыха артистов-вахтанговцев и их детей. Здесь проводили лето будущие известные артисты и режиссеры – Михаил Державин, Александр Збруев, Григорий Абрикосов, Ролан Быков, Евгений Симонов – некоторые со своими родителями-артистами. Анну Масс, в отличие от многих ее друзей и подруг детства, актерская профессия не увлекла.

Окончив школу в 1953 году, она сохранила и через много лет принесла на  встречу с  одноклассницами тетрадный листок со своим школьным сочинением. «Я еще не решила, кем именно буду, — писала школьница. — Знаю только, что не писателем и не поэтом». В своих произведениях Анна Масс часто вспоминает школьные годы: как класс вступал в комсомол и больше всех боялась девушка, отца которой исключили из партии; как директор Любовь Багдасарова в помощь малоимущим детям организовывала благотворительные концерты в Доме ученых с участием Ираклия Андроникова, Аркадия Райкина, Рины Зеленой; как рыдала школа, узнав о смерти Сталина, и  как десятиклассниц, отправившихся на похороны вождя, чуть не задавили в толпе...

Она поступила на филфак МГУ. Окончила его в 1960 году. Романтический настрой молодежи тех лет увлек ее на целину со студентами, потом было несколько фольклорных экспедиций. В 1959 г. в журнале «Новый мир» была напечатана ее первая повесть-очерк «На целине». Потом было много геологических экспедиций вместе с мужем, геологом-нефтяником. Работали с весны до осени в Калмыкии, на Мангышлаке, в Забайкалье, в Якутии, в других экзотических местах бывшего Союза. Все это дало обильный жизненный материал. В 1965 г. в «Новом мире» опубликовали рассказ «Любкина свадьба», получивший широкий резонанс, переведенный на многие языки. Вслед за тем выходят книги – «Жестокое солнце» о нефтяниках Калмыкии, «Воробей на снегу» о Мангышлаке.

Одновременно Анна Масс пишет детские рассказы и повести. Выходят книги о детях «Разноцветные черепки», «Белое чудо», «Я и Костя, мой старший брат», «Необыкновенная встреча», «Трудный экзамен». Анна Масс побывала в разных местах нашей большой страны, накопила много жизненных наблюдений, ей есть чем поделиться с ребятами. Она знает, как можно сделать лепёшки на прутиках и освободить воду, и ещё сотню забавных случаев из жизни геологов! Её герои ходят в походы, помогают родителям, учатся в школе, много читают, делают уроки, исправляют плохие оценки, влюбляются, ревнуют, ссорятся… Для детей написаны повесть-сказка «Окно на втором этаже» и сборники рассказов «Лепёшки на прутиках», «Прогулка под дождём».

Большая часть её рассказов и повестей – о подростках, их взаимоотношениях, первой любви, первых открытиях в жизни. Анна Масс хорошо понимает трудности подросткового возраста, пишет о них с мягким и добрым юмором, помогая иронически посмотреть на себя со стороны и задать себе вопрос: «Какой я? Смог бы выдержать экзамен на право называться настоящим человеком, если бы такие экзамены люди сдавали?» Чаще всего повествование идёт от лица девочки-подростка, переживающей пору взросления, становления личности. Валя Львова (рассказ «Дети капитана Гранта» и я») настолько увлечена книгой Жюля Верна, что читает её даже на уроках. Такое чтение до добра не доведёт! И, правда, Клавдия Ивановна забирает книгу и вызывает маму в школу. В какой сложной ситуации по своей вине оказалась девочка! Она боится мамы и учительницы, поэтому лжёт, а это ещё хуже. Нужно творчески подойти к выполнению домашнего задания? А если примеры надо взять только из двух источников: из статьи Белинского о Пушкине и из шестой главы «Евгения Онегина»? «Это у нашей Ирины такой метод: сочетание грамматики с литературой. Для лучшей усвояемости и того и другого», — рассуждает героиня рассказа «Придаточное изъявительное». «Когда я забираюсь с ногами в наше старое-престарое, перешедшее ещё от бабушки, глубокое мягкое кресло, зажигаю торшер и открываю том Джека Лондона, Александра Грина или Рея Брэдбери — нет человека, которому в эти минуты жилось бы так же интересно, как мне», — полностью согласимся и мы. Первое чувство влюблённости оценивается подростками по-разному: кто-то шутит по этому поводу, кому-то удаётся изменить что-то в себе, по-новому посмотреть на привычные вещи, как в новелле «Расскажи про Иван Палыча...» или в «Сказке о черноокой принцессе». Её книги обязательно надо читать учителям и родителям.

Последние три книги – «Круговая лапта», «Ниша» и «Вахтанговские дети» - о эпохе, в которой прошла большая часть жизни, о нынешнем времени – с любовью, горечью, иронией автор подытоживает свою жизнь. Ее новое произведение «Писательские дачи. Рисунки по памяти» - о поселке писателей «Красная Пахра»,в котором Анна Масс живет со времени его основания, о его обитателях, среди которых много известных людей (писателей, поэтов, художников, артистов). На страницах книги часто появляются яркие зарисовки жизни геологов. Эта книга «о времени и о себе». Новая книга Анны Масс «Песочные часы» автобиографична. Она о детстве и отрочестве, тесно связанных с Театром имени Вахтангова. О поколении «вахтанговских детей», которые жили рядом, много времени проводили вместе — в школе, во дворе, в арбатских переулках, в пионерском лагере — и сохранили дружбу на всю жизнь.

Всего вышло 18 книг для детей и взрослых. Анна Масс перевела и пересказала сказки английской писательницы Эдит Несбит. Член Союза писателей СССР с 1972 года, в настоящий момент — член Союза писателей России.

«Анне Масс присущи наблюдательность и сердечность по отношению к своим героям, а главное ее достоинство – юмор. Улыбка автора – самое ценное свойство ее творчества. Это свойство не изменит ей, видимо, никогда. Этот юмор всё покрывает собою, юмор проницательный, помогающий угадывать людей не только в смешном, но и в трогательном». ( Павел Антокольский)

«Творчество Анны Масс обаятельно. Почему? Может быть, потому что оно легко и сразу завоевывает мое доверие, пленяет меня своей искренностью и простотой. Может быть, потому, что ее рассказы и повести психологически достоверны, лишены всякой идеализации, согреты неподдельной сердечностью. А может быть, и в силу каких-то других особенностей, которые трудно определить и перечислить. Не знаю…В ее рассказах и повестях нет ничего выдуманного, нет литературных реминисценций: всё, о чем она пишет взято из жизни, увидено собственными глазами, почерпнуто из фактов собственной биографии, подсказано памятью, наблюдено, прочувствованно, пережито.И еще об одном счастливом качестве дарования автора. Это качество – юмор, без которого почти невозможно представить себе полноценную литературу для детей и о детях. Мягкий и добрый юмор, тонкая ирония буквально пронизывают рассказы Анны Масс и как бы освещают их изнутри». (Алексей Файко)

«Рассказы Анны Масс о детстве очень меня порадовали – здесь с какой-то новой стороны раскрылся и психологизм писательницы, и ее лирический дар – рассказы очень искренние, удивительно достоверные по передаче тех ощущений, самой той атмосферы жизни и жизнеощущения, что характерны для детства, и очень содержательны. Я думаю, что по содержательности и серьезности они не уступят ее рассказам «взрослых» циклов, ибо хотя речь в них о детстве, однако, эти «детские» проблемы, в сущности, нисколько не менее значительны и существенны, чем проблемы взрослых – особенно когда речь идет о воспитании в человеке нравственного чувства». (Виктор Драгунский).

Познакомьтесь с рассказами Анны Масс:

Сочинение на тему: «Моя подруга»

Я сидела в жестком кожаном кресле в Юлиной комнате и рассматривала альбом с открытками. Юля ходила по комнате из угла в угол и сочиняла про меня рассказ. Ей задали домашнее сочинение на тему: «Моя подруга».

- «Валя Львова – девочка лет четырнадцати, - сочиняла Юля, - с невыразительным лицом и угловатой фигурой». Пожалуй, можно так начать, правда?

- Не знаю, - сказала я.

- Плохо? Тогда, может быть, так: «Валя Львова - девочка лет четырнадцати, с  невыразительным лицом и густыми белокурыми волосами». Обязательно нужно отметить, что волосы красивые.

- Ну и отметь: «Волосы у неё красивые».

- Правильно! Подожди, как это будет звучать: «Валя Львова - девочка лет четырнадцати, с  невыразительным лицом. Волосы у неё красивые». Нет, опять не то…

Я подумала, что если Юля ещё раз скажет про моё лицо, я её тресну по голове альбомом. Далось ей моё лицо!

Сегодня Юля отыскала меня на большой перемене и сообщила, что сочинение она решила писать про меня. Что скрывать, мне это польстило. Я только спросила: если тема сочинения «Моя подруга», почему бы Юле не написать про Иру Новикову, с которой она учится в одном классе и дружит гораздо больше, чем со мной? Юля объяснила: за сочинение будут ставить две отметки – одна пойдёт в русский язык, другая в литературу. Для Юли эта отметка по литературе будет решающей, и ей обязательно нужно получить пятёрку. А то в четверти может выйти четвёрка, а четвёрка по литературе для Юли – позор.

Но при чём тут Новикова? А при том, что Ира слишком глубокий, душевно тонкий человек, и Юля боится, что не справится со всеми сложностями в её характере. А меня Юля знает всю жизнь, мы живём в одном доме, и характер у меня лёгкий.

У Юли была такая черта: она всегда говорила человеку в глаза то, что о нём думала. И если человек обижался, а это случалось довольно часто, Юля искренне удивлялась. Сама она не только никогда не обижалась, когда ей говорили правду в глаза, но даже добивалась, чтобы ей эту правду непременно высказывали. Она просто замучила весь наш двор вопросами о себе. Она и меня обычно отзывала в сторону и спрашивала: «Я тебе нравлюсь?» - и смотрела своими серьёзными глазами, ожидая ответа. Я отвечала, не вдаваясь в подробности: «Нравишься». Но Юле важны были именно подробности, и она принималась домогаться: «А чем, чем именно я тебе нравлюсь?»

И я отвечала, что она нравится мне своей начитанностью, серьёзностью и ещё тем, что она хороший товарищ. Выходило примерно как в характеристике, которую давал классный руководитель для поездки в лагерь. Хотя это было правдой, но Юлю эта правда не очень удовлетворяла. Ей хотелось знать о себе что-нибудь особенное, неожиданное, а то, что говорила я, она и без меня знала. Я бы и рада её угодить, но ничего больше не могла придумать. Поэтому я даже позавидовала Ане Горчаковой, когда та в ответ на Юлин вопрос, нравится ли она ей, ответила: «Не нравишься». – «А чем? Чем именно?» - взволнованно спрашивала Юля. «Занудная ты очень», - ответила Аня и засмеялась.

Пожалуй, Аня отчасти права. Но только отчасти. Я, например, Юлиной честности и серьёзному отношению ко всяким вопросам завидовала. Мне бы хотелось стать похожей на неё. Но это, конечно, недостижимо по многим причинам. Единственное, чего я смогла добиться, это довольно искусно  делать вид, что я не обижаюсь на чужое мнение о себе. Юля это во мне ценила. Может быть, поэтому и подошла ко мне на перемене. Она училась в восьмом классе, а я в седьмом. А ведь как это приятно, когда к тебе на перемене подходит девочка из восьмого класса, отзывает в сторонку и разговаривает на равных! Поневоле с горделивым видом начнёшь поглядывать вокруг. 

 - Вот! Нашла! - воскликнула Юля. – Пожалуй, это удачнее всего: «Валя Львова – это некрасивая девочка лет четырнадцати, с  задумчивыми серыми глазами». Ничего, что я  пишу «некрасивая»? Ведь это правда!

- Пиши, - разрешила я.

Ей-то, конечно, ничего!

Юля присела к письменному столу, взяла карандаш и стала писать:

- «... Густые светлые волосы украшают её лицо». Так. Это хорошо. Теперь про характер. Я сначала дам отрицательные черты. Я буду перечислять, а ты, если я ошибусь, сразу поправляй. Потому что, раз я пишу о конкретном человеке, нужно, чтобы всё было точно. Значит, так... «Основной чертой характера Вали Львовой является очень слабая сила воли...» Нет, не так... Является… Является почти полное отсутствие силы воли. Нет, тоже плохо. А! Просто: «Очень слабая воля».

Юля тщательно вырабатывала у себя силу воли. Её волновало, что будет, если опять начнётся война и фашисты схватят её и начнут пытать: выдаст она или нет? И она честно признавалась, что, может быть, выдаст. Кроме мамы и папы. Их – никогда. Но, может быть, она вытерпит все пытки молча. Или добьётся, чтобы её казнили до того, как она начнёт говорить. А добиваться своего она умела. Она, например довольно хорошо научилась писать левой рукой.

 - «Примером слабости воли у Вали Львовой является то, что она не может учить уроки, если перед ней лежит интересная книга, - продолжала Юля. - И ещё: Валя всегда готовит лёгкие уроки, то есть учит только те предметы, которые она любит: литературу, географию, зоологию и прочие. Трудные она никогда не готовит, а в классе занимается списыванием. Это тоже говорит о слабости воли». Так. По-моему, пока всё верно.

Я отсидела ногу в жёстком кресле, но не меняла позы. Казалось пошевелюсь – и Юля ещё что-нибудь такое про меня вспомнит, а я не выдержу, зареву. Я уже давно не перелистывала страниц альбома, а рассматривала одну и ту же открытку, очень красивую: синий вечер, золотой месяц, белые снежинки. Мальчик и девочка в нарядных шапочках и шубках летят с горы на санках. И летят они, улыбаясь, прямо навстречу своему улыбающемуся папе, у которого на плече – пушистая ёлочка, а в руке - две перевязанные ленточкой коробки с подарками.

Однажды меня прорабатывали на совете отряда за двойки. Было очень стыдно, но не так страшно, как сейчас. А Юля - она ведь подруга. Она всю мою жизнь знает в подробностях. Она ничего не придумывает, всё точно.

- Я ещё почему решила про тебя писать, - сказала Юля. – На отрицательном образе легче получается. Так. Дальше. «Слабая воля порождает у Вали такие черты, как трусость и лживость. Например, она скрывает от мамы свои плохие отметки, а иногда даже стирает в табеле двойки».

- Один раз всего, - выдавила я.

- Да? Пишу: «А один раз стёрла в табеле двойку».

Мама просто заболевала от моих двоек. Она плакала, а мне мамины слёзы хуже всего. Лучше бы отлупила. Я не то чтобы скрывала, я ждала, пока двоек накопится достаточное количество, чтобы ответить за всё сразу. Зачем мучить человека каждый раз. Лучше пусть один раз отмучается – и всё.

- «На уроках Валя кладёт в туфлю под пятку монету, чтобы её не вызвали отвечать». Как ты считаешь, это под каким пунктом должно идти: лживость или трусость?

- Мне всё равно…

- Вообще-то это ближе к трусости. А! Знаю. Суеверия! Это очень удачная черта. Какие у тебя ещё суеверия?

- Больше никаких нету.

- А узелок на галстуке завязываешь? Только честно.

- Завязываю…

- Кошмар! А ещё?

- Пальцы скрещиваю на обеих руках, «горе» отдаю, за железное держусь…

- Подожди, я не успеваю… Так, записала. Дальше?

- Всё.

- Честно всё?

- Честно.

Я, конечно, врала. У меня ещё было одно средство избежать двойки: я на уроках шептала молитву, чтобы не вызвали. Меня научила одна старушка, Петровна. Эта старушка сидела со мной в детстве, когда мама уходила на работу. Добрая такая старушка, и молитва её мне часто помогала – не вызывали. Но об этом я не стала Юле рассказывать, а то бы она приплела сюда и Петровну, а мне этого вовсе не хотелось.

- Я сейчас конспективно записываю, самое основное, чтобы ничего не забыть, - объяснила Юля. - Потом я всё это разовью. Но это я могу и без тебя сделать. А сейчас давай положительные черты. Какие ты у себя знаешь положительные черты?

Мы обе задумались. Вернее, задумалась Юля, а я всё смотрела на весёлую открыточку. Изображение вдруг расплылось, и на папу с ёлкой капнула слеза. Я незаметно стёрла её мизинцем.

- Ну вспомни, ты же себя лучше знаешь, - сказала Юля. - Хотя бы две-три. Мне это важно, а то образ получится слишком односторонний.

Я попыталась вспомнить, но что-то ничего не приходило в голову. Вообще-то мне казалось, что моя положительная черта – ум. Но я хранила своё предположение в тайне, во-первых, потому, что никаких доказательств пока не было, а во-вторых, мне бы всё равно никто не поверил – ведь я плохо училась.

- Может быть, любовь к чтению? - спросила Юля. - Это вполне положительная черта. Правда у тебя она в ущерб занятиям. Ладно, тогда любовь к чтению опустим. Ну, какие же ещё у тебя есть положительные черты?

…А интересно, что в этих коробках, которые папа несёт своим детям? Ну, для мальчика, наверное, машину. А мне бы хотелось мягкого мохнатого мишку, чтобы пищал. Я повезу санки, и мы пойдём домой, и снег будет скрипеть под ногами. Можно запрокинуть голову и открыть рот. Тогда на язык упадёт снежинка, холодненькая, как капля мороженого. А дома мы нарядим ёлку, зажжём ёлочные лампочки, а свет погасим. Я уткнусь лицом в своего мохнатого мишку и немножко поплачу, чтобы никто не заметил. Вот странно: я давно уже не играю в игрушки, а сейчас мне так захотелось мохнатого мишку, чтобы можно было уткнуться в него…

- Ну я просто не знаю, - сказала Юля. - Я, конечно, могу написать: скромность и доброта. Но раз это не подтверждается примерами... А! Как это я забыла! Ты же стихи пишешь!

-У меня всего два.

- Неважно! В стенгазете печатались?

- Нет.

- Тогда это опять в ущерб. Черт, что же делать? Обедненный какой-то образ получается. Неполнокровный. - Юля в задумчивости постучала острием карандаша о зубы. – Слушай. А что, если так и написать: «У Вали Львовой такие-то и такие-то положительные черты, но все они - в ущерб занятиям»? По-моему, так будет вполне объективно. Тогда остаётся ещё только два пункта: за что я люблю Валю Львову и заключение. Ну, в заключение я приведу цитаты о дружбе. А вот за что я люблю Валю Львову?

Интересно, за что она меня любит? По-моему, любить ей меня решительно не за что. Юля грызла карандаш.

- Может быть, тут нужно такое рассуждение: есть любовь и есть уважение. Бывает, что человека и любишь и уважаешь одновременно. Тогда это - идеал дружбы. Валю Львову я люблю потому, что мы выросли в одном доме и связаны общими детскими  воспоминаниями. Это, по-моему, очень верная мысль. Но я ее не уважаю за её отрицательные черты характера. Как?

- Я вас люблю и уважаю, беру за хвост и провожаю, - ответила я, криво усмехнувшись.

- Глупо, - сказала Юля. - Я серьёзно спрашиваю. Ты согласна, что человека можно только любить, а можно только уважать?

- Согласна.

- А как, по-твоему, что важнее: когда тебя любят или когда уважают?

- Когда любят, - сказала я.

- Как раз нет! Гораздо важнее, когда уважают! Мне, например, безразлично, любят меня, или нет. Мне важно, чтобы меня уважали!

Я Юлю уважала, но не любила. Особенно сейчас. Я её просто ненавидела. Но говорить ей об этом не стала. Всё равно она бы меня переспорила.

- Ну пока, - сказала Юля. – Выходи вечером гулять.

- Не знаю. У меня мама больна.

- А что с ней?

- Радикулит. Я, наверно, дома буду.

- Да! Это тоже можно внести как положительную черту: то, что ты дома помогаешь. Это как раз очень хорошая черта: и положительная, и в то же время не в ущерб.   

Дома я долго рассматривала в зеркало своё лицо. И представляла себе: войдёт в Юлин класс учитель литературы со стопкой домашних сочинений. Скажет: «А вот это сочинение, как самое лучшее, я прочитаю вслух». И в восьмом "Б" все узнают, что есть такая Валя Львова, лентяйка, двоечница, врунья, да к тому же ещё суеверная. Потом это сочинение, как лучшее, поместят в зале на стенде, где вывешивают лучшие работы. И про меня узнает вся школа. Потом придёт представитель из РОНО и заберёт сочинение для общегородской выставки лучших школьных сочинений. А мне куда деваться? Куда мне теперь деваться? И главное,  ведь всё правда! Всё до единого слова!

Я уткнулась лицом в полотенце, висящее в углу на гвоздике, и долго рыдала. А когда села наконец за уроки, то голова у меня не варила. Я открыла книгу, которую взяла в школьной библиотеке, - «Великое противостояние» Кассиля, и за два с половиной часа прочитала девяносто страниц. Трудно было оторваться. Но я всё-таки сделала перерыв, принесла маме ужин, сама с ней поужинала. Мама сказала, что я плохо выгляжу, что мне нужно больше бывать на свежем воздухе. Но было уже поздно идти гулять, я легла в постель, и в постели ещё немного почитала.

А через две недели произошло странное событие. Учитель литературы Николай Иванович, по прозвищу Собакевич, раздал в Юлином классе домашние сочинения. В Юлином сочинении все страницы были перечёркнуты чернилами, а в конце стояло: «Так о подругах не пишут!»

Он был со странностями, этот Николай Иванович, и внешне действительно смахивал на гоголевского персонажа, каким его изображают на картинках. У нас в классе он не преподавал, но я все равно очень ему благодарна.

Придаточное изъявительное

Сижу за письменным столом и с тоской рассматриваю шесть схем, по которым нужно придумать шесть сложноподчинённых предложений с различными придаточными. Схемы похожи на пауков – прямоугольное тельце главного и отходящие от него лапы придаточных. Кажется, что вот сейчас они оживут и расползутся по всей квартире.

Ирина Леонидовна сказала, что примеры нужно взять из двух источников: из статьи Белинского о Пушкине и из шестой главы «Евгения Онегина», которую мы сейчас проходим. Это у нашей Ирины такой метод: сочетание грамматики с литературой. Для лучшей усвояемости и того и другого. Ещё в пятом классе мы сидели над первой главой «Тараса Бульбы» и вылавливали из неё деепричастные обороты, как мух из супа. Всего их нужно было выловить четырнадцать. Примерно на пятом я уже так ненавидела Тараса Бульбу вместе с его сыновьями, что этой ненависти мне теперь, наверно, на всю жизнь хватит.

А сейчас я читаю шестую главу «Онегина». Не читаю, где там! Шарю глазами по строчкам, ищу сложноподчиненное с придаточными следствия и определительным. Ирина сказала, что в трудных случаях можно пересказать стихи своими словами. И то спасибо.Три примера я честно отыскала у Белинского. Два – подделала под Белинского. Я бы и шестой подделала, но Ирина велела, чтобы – обязательно из «Онегина», как доказательство того, что мы внимательно проработали текст.

Я читаю:

Пробили

Часы урочные…

… Какие еще «урочные»? Ах, это дуэль Онегина и Ленского! Я заставляю себя вчитаться:

 … Пробили

Часы урочные. Поэт

Роняет молча пистолет,

На грудь кладёт тихонько руку

И падает. Туманный взор

Изображает смерть, не муку…

Я читаю, не могу оторваться. Меня уносит куда-то далеко от грамматики. Я вижу снежные сугробы, старую мельницу, плотину, вижу, как Онегин в тоске глядит на убитого Ленского.

Недвижен он лежал, и странен

Был томный мир его чела.

Под грудь он был навылет ранен,

Дымясь, из раны кровь текла…

У меня слёзы подступают к глазам. Я встряхиваюсь. Нет, так нельзя. Так можно увлечься и забыть все на свете, а завтра Ирина скажет: «Где сложноподчинённое с придаточными следствия и определительным? Нету? Двойка! И учти – это уже вторая!» И чтобы поскорее отделаться, я пишу: «Пробили часы урочные, так что поэт молча уронил пистолет (прид. следствия), который держал в руках (прид. определительное)». С облегчением захлопнула тетрадь и вышла из комнаты. Свободна! Мама на кухне делала тесто для сырников.

— У нас ничего к чаю нет, — сказала она. — Сходи, пожалуйста, в угловую кондитерскую, купи штук шесть пирожных, какие понравятся, и граммов триста конфет «Вечерний звон». Тётя Маша придет.

— Ладно, — сказала я.

Мама удивилась: она не привыкла, чтобы я так сразу соглашалась. В другое время я и правда, может быть, повыламывалась бы, но Ленский, придавленный соединительными союзами как кирпичами, взывал к моей совести. Мне хотелось хоть чем-нибудь искупить свою вину перед ним.

Я купила пирожные и конфеты и пошла немножко прогуляться по Гоголевскому бульвару. Снежинки кружились над фонарями, парочки сидели на скамейках, подложив под себя газеты, некоторые парочки сидели просто так, а некоторые в обнимку. Возле одной из скамеек топталась группа мужчин с поднятыми воротниками. Притоптывая и потирая уши, они играли в шахматы на доске, воткнутой в щель между перекладинами скамейки. Об этих мужчинах, о снежинках над фонарями, о влюбленных парочках на газетах можно было сочинить сколько угодно самых различных придаточных. И никого бы это не унизило. И я бы не чувствовала себя виноватой перед Онегиным, перед Ленским, перед самим Пушкиным.

В конце бульвара стояли старинные фонари, похожие на раскидистые деревья или салют. Внизу их металлические стволы расширялись и превращались в львиные морды и лапы. Между лапами копошились дети. Фонари освещали памятник Гоголю и длинные скамейки по бокам памятника. Летом мама покупала мороженое, и мы ели его, сидя на одной из этих скамеек, рядом с Гоголем. Но это было давно, еще до того, как я вылущивала из «Тараса Бульбы» деепричастные обороты. Кажется, с тех самых пор я не останавливаюсь возле памятника, а наоборот, стараюсь поскорее пройти мимо. Мне как-то стыдно смотреть на Гоголя. У меня такое чувство, словно я теперь знаю о нем что-то прозаическое, приземлённое. Ну вот, как будто я взяла без спросу его старые панталоны и пошла сдавать в химчистку. Неужели Гоголь теперь на всю жизнь будет у меня связан с деепричастными оборотами?

А Пушкин?! А Лермонтов?! Мы же скоро начнём проходить «Героя нашего времени». Неужели печальный, загадочный, красивый Печорин, в которого я влюблена немного, начнет у меня ассоциироваться с каким-нибудь бессоюзным сложносочиненным с однородными членами? Я остановилась и посмотрела прямо в лицо Гоголю. И мне показалось, что я увидела на его бронзовом лице презрительную улыбку.

…Дома вкусно пахло сырниками. Мама взяла у меня пакет с пирожными и конфетами и с чувством сказала:

— Большое спасибо! Тетя Маша позвонила, что не придёт, так что можешь объедаться.

— Сейчас, — сказала я. — Сейчас начну объедаться, мне только надо одно дело закончить.

Я вошла в свою комнату, раскрыла тетрадь по русскому и зачеркнула последнее предложение. А вместо него написала: «Как мне смотреть в глаза писателям, даже если они всего лишь бронзовые памятники, если я обижаю их литературных героев, которые ничем передо мной не виноваты?!»

Предложение получилось не по схеме и не очень-то складное. Ирина разозлится.

И пусть злится. Зато теперь у меня на душе спокойно.

Трудный экзамен

К родительскому дню мы решили поставить настоящий спектакль. Тот самый, что с большим успехом шел на сцене настоящего театра. Идею подала воспитательница Ольга Николаевна, и все признали, что идея замечательная. Во-первых, все мы, дети актеров, мечтали стать актерами, и чем скорее, тем лучше. Во-вторых, какой это будет сюрприз для родителей: увидеть собственных детей в своих же ролях. В-третьих, пьеса, которую мы собирались ставить в пионерлагере Всероссийского театрального общества, была очень интересная. В ней рассказывалось о советском разведчике, который во время войны по заданию командования засылается в Германию, в самое логово врага. Рискуя жизнью, он налаживает связь с подпольной группой. Его помощницей становится советская разведчица Нина, которая выдает себя за немку и служит личным секретарем главного фашистского начальника — гауляйтера.

С помощью Нины наш разведчик осуществляет взрыв германского военного штаба (сработала мина замедленного действия, вмонтированная в старинные часы), похищает самого гауляйтера и привозит его в Москву.

Конечно, мы не могли осилить весь спектакль. Мы выбрали из него только самые интересные эпизоды. Роль советского разведчика досталась, разумеется, Гришке Персикову. Ему даже не пришлось учить слова: он столько раз смотрел спектакль, что выучил всю роль наизусть и, кроме того, в точности копировал интонации своего отца. Вообще он был вылитый отец, так что с главным героем обстояло как нельзя лучше. С героиней получилось сложнее. Внешне Таня тоже была похожа на мать: тоненькая, большеглазая, с пышными волосами. Единственная разница — играть на сцене Таня совершенно не могла. Стоило ей выйти на сцену, как ока начисто забывала свою роль. Она бледнела, заикалась, сжимала кулаки и была похожа скорее на пленную партизанку, чем на ловкую, сообразительную разведчицу. Режиссер наш, Ольга Николаевна, очень с ней измучилась.

Мне досталась роль матери героя. Очень маленькая, но самая трудная. Дело в том, что когда герой (Гришка) получает свое опасное задание, он приходит к матери попрощаться. И мать крестит его и целует. Крестить Гришку я могла сколько угодно, но целовать — ни за что. Ольга Николаевна объясняла мне, что я должна войти в образ, забыть о том, что мне четырнадцать лет, представить себе, что я — старая женщина, которая прощается со своим сыном и не знает, увидит ли его когда-нибудь еще. Я входила в образ и, корчась от стыда, тянулась губами к Гришкиному лбу. Но тут Гришка выходил из образа, и, когда я видела его ухмыляющуюся физиономию, я просто костенела.

Так и пришлось мне отказаться от роли. На мое место взяли Юлю, а мне поручили помогать художникам расписывать декорации. И я была этому очень рада. Именно тогда я впервые поняла, что актрисы из меня не выйдет. Так оно впоследствии и оказалось.

У моей преемницы характер был покрепче. На первой же репетиции она мужественно чмокнула Гришку в лоб. Но Ольга Николаевна осталась недовольна поцелуем. Она сказала, что это холодный поцелуй, не материнский. Юля клялась, что именно материнский, а не какой-нибудь еще. Гришка хихикал. Трудно давалась Юле работа над образом матери. Несколько раз она убегала с репетиции в палату, ложилась на постель и говорила, что больше никогда и близко не подойдет к сцене. Она жаловалась нам, что, когда дело доходит до поцелуя, Гришка нарочно поворачивается спиной к залу и начинает подмигивать Юле и строить рожи.

В конце концов Юля пустилась на хитрость: она сказала, что на репетициях будет только крестить Гришку, поцелует же прямо на спектакле. А до этого она будет тренироваться на разных предметах. И до самого спектакля Юля тренировалась. Она целовала материнским поцелуем стену в палате, оконную раму и даже кошку, которая жила при столовой.

Лучше всех играла Аня Горчакова. Она играла немецкую шпионку, работающую в Москве под видом простой парикмахерши. Роль была небольшая, но важная. Пьеса как раз и начиналась с того, что герой возвращается в Москву с очередного задания и заходит в парикмахерскую побриться. Немецкая шпионка тотчас узнает в нем советского разведчика, но вида не показывает. Она как ни в чем не бывало бреет его, опрыскивает одеколоном, болтает о том, о сем, задавая время от времени каверзные вопросы. Разведчик понимает, что вопросы эти неспроста, но в свою очередь делает вид, что ни о чем не догадывается.

Потом герой расплачивается и уходит. Парикмахерша провожает его до дверей, не переставая щебетать и кокетничать. А когда она остается одна, игривое выражение медленно сходит с ее лица. Она подходит к телефону и набирает номер.

— Шеф? — говорит она голосом матерой шпионки. — Говорит Матильда. Подержанный диван только что продан. Пошлите обойщика на Кропоткинскую. Он там.

Вот и вся роль. Больше парикмахерша на сцене не появляется. Из реплик других персонажей мы узнаем, что она арестована.

В театре роль шпионки играла народная артистка. Очень хорошо играла. Ане оставалось только припомнить все ее интонации и движения и скопировать их. Но она не стала этого делать. Она играла по-своему, совсем не похоже, но ничуть не хуже. Пожалуй, даже лучше. Сцена в парикмахерской была украшением спектакля. Даже Ольга Николаевна была довольна. Только сама Аня никак не могла успокоиться. Ей очень хотелось, чтобы ее игра понравилась маме и папе. Ей это было очень важно.

Анины родители, оба актеры, почему-то не хотели, чтобы их дочь стала актрисой. Сама же Аня мечтала только о театре. И вот теперь она с тревогой ждала родительского дня.

Мы лежали на пляже, и Аня говорила мне:

— Я еще сама не знаю, выйдет из меня актриса или нет. Ольга Николаевна меня хвалит, но это не в счет. Вот если маме с папой понравится — значит, во мне и правда что-то есть.

— А вдруг они нарочно скажут, что им не нравится? — предположила я. — Чтобы ты больше не пыталась.

— Нет, — убежденно сказала Аня. — Они меня не обманут. Мама сказала: если у меня обнаружатся данные, они с папой мне помогут. Нет, значит, нет. Я им очень верю.

Наступил родительский день. Утром, как обычно, была зарядка, потом линейка, потом завтрак. Но дальше режима никакого не было: на прогулку мы не пошли, бродили по территории лагеря и ждали автобус.

— К тебе кто приедет? — спрашивали мы друг друга.

— Мама. А к тебе?

Больше мы и говорить ни о чем не могли. Каждую минуту прислушивались: не гудит ли автобус? И наконец явственно услышали: гудит!

Решено было встретить родителей торжественно, под звуки горна, но где там! Славка Степанов, горнист, кинул куда-то горн и первым бросился навстречу автобусу.

С ликующим ревом мы наперегонки помчались по дороге. Автобус затормозил, дверцы спереди и сзади раскрылись, и родители, торопясь и роняя свертки, начали спускаться с подножки. Несколько минут у автобуса царила веселая неразбериха, раздавались звуки поцелуев и первые после продолжительной разлуки возгласы:

— Почему ты так похудел?

— Во что ты превратила свой новый сарафан?

Постепенно папы и мамы в обнимку со своими детьми выходили из круга и спешили куда-нибудь уединиться. Пошли и мы с мамой. Уходя, я оглянулась. Площадка перед автобусом опустела. На ней осталась одна только Аня Горчакова. Лицо ее выражало обиду, растерянность, горе. Она стала на ступеньку и заглянула внутрь автобуса, словно надеялась: вдруг ее папа с мамой все-таки там? Но автобус был пуст, даже шофер куда-то ушел.

Моя мама оставила меня и подошла к Ане:

— Твои, Анечка, здоровы, но приехать никак не смогли. У них неожиданный концерт. Просили передать, что очень жалеют и чтобы ты не огорчалась.

— А-а, — сказала Аня и повернулась, чтобы идти.

— Пойдем с нами на речку, — предложила моя мама.

Но Аня поблагодарила и отказалась. Сказала, что посидит лучше в палате, почитает. Она пошла к дому, и по походке ее, по низко опущенной голове видно было, что ей очень, очень грустно.

К обеду все, конечно, опоздали. За столом никто ничего не ел — наелись вкусных вещей, привезенных родителями. Тихий час отменили — нужно было готовиться к спектаклю.

Сооружали занавес на площадке перед столовой, выносили скамейки и стулья, ставили декорации. Когда почти все было готово, хватились Ани Горчаковой. Ее отыскали за домом, у старой липы с дуплом. Она сидела в траве и подшивала косынку.

— Ты что сидишь? — закричала Юля. — Ведь не начинается из-за тебя!

Аня подняла распухшее от слез лицо и вытерла глаза косынкой.

— Как ты будешь играть с таким лицом? — испугалась Юля. — Пойди умойся.

— Я вообще не буду играть, — сказала Аня.

— Как не будешь? — возмутились мы. — Все уже расселись! У тебя первая сцена!

— Мою роль Оксанка знает. Пусть она и играет.

Кто-то сбегал за Ольгой Николаевной. Воспитательница подошла и опустилась на корточки рядом с Аней.

— Возьми себя в руки, — сказала она негромко. — Ты коллектив подводишь.

— Да! — всхлипнула Аня. — Ко всем приехали, а я... А ко мне...

— Понимаю, — ответила воспитательница. — Но ты вот о чем подумай. Ты актрисой хочешь стать. А ведь настоящий актер, что бы ни случилось, обо всем должен забыть, когда выходит на сцену. Ведь всякое, Аня, бывает. Без этого не проживешь. Бывает, что и несчастье случится. А он, однако, играет. Если он, конечно, настоящий актер. Вот ты и попробуй доказать самой себе, что ты можешь стать настоящей актрисой. Считай, что это первый твой экзамен.

Аня подняла голову.

— Самой себе доказать? — повторила она.

Я не дослушала конца разговора, убежала к маме. Родители уже сидели в «зрительном зале» под открытым небом. Я примостилась возле мамы и стала ждать вместе со всеми.

Вышел Славка Степанов, объявил о начале спектакля. Два пионера из младшей группы, мрачные от чувства ответственности, раздвинули створки занавеса.

Не больше десяти минут прошло с тех пор, как Аня сидела у липы и ревела. А сейчас она так естественно смеялась, так весело взбивала мыльную пену, с таким неподдельным удовольствием мазала Гришку кисточкой для бритья, что зрители то и дело принимались хлопать в ладоши. Это была веселая, ловкая парикмахерша, но в то же время и хитрая шпионка, ух, какая хитрая! Если бы герой не был таким проницательным, он ни за что бы ни о чем не догадался. И когда эта шпионка, поговорив по телефону с шефом иностранной разведки, ушла со сцены, зал разразился единодушными аплодисментами и криками: «Браво, Анечка!»

Больше зрители никому не кричали «браво!». Наоборот, чем дальше развивалось действие, тем веселее становилось в зале. Знаменитый Андрей Львович Персиков, глядя на Гришку, хохотал своим раскатистым басом и приговаривал:

— Ах, негодяй! Это он карикатуру на меня!.. Ну, я ему!

Юля с отвращением поцеловала Гришку материнским поцелуем и под смех зрителей облегченно убежала со сцены. Таня дрожащим от ужаса голосом произносила: «Да, господин гауляйтер!», «Слушаю, господин гауляйтер!». Блокнот дрожал в ее руках, и она была похожа просто на школьницу, трясущуюся в ожидании двойки. Гауляйтер, в огромных очках, с сигаретой в зубах, то и дело косился в зал, где его папа, Иосиф Матвеевич, качался из стороны в сторону от смеха.

Спектакль окончился. Артисты наскоро разгримировались и вновь соединились со зрителями. Наступило время расставания, уже шофер ходил вокруг автобуса и поглядывал на часы.

Так не хотелось расставаться, так много еще нужно было рассказать друг другу... Может, поэтому никто и не вспомнил про Аню Горчакову, которая опять куда-то убежала. Только перед сном, уже лежа в постели, Юля сказала:

— Если честно, то мы все играли отвратительно, кроме Аньки.

Аня махнула рукой:

— Я тоже играла не лучше. И главное, ничего я самой себе не доказала.

— А мне доказала, — сказала я.

Теперь, когда я хожу в театр смотреть Аню, прекрасная ее игра каждый раз по-новому меня восхищает. Но все-таки самым сильным остается восхищение от ее игры, которое я испытала в свои четырнадцать лет. Именно тогда, мне кажется, Аня выдержала самый трудный экзамен на актрису.

Белое чудо

Позвонила мамина сослуживица, Валентина Ивановна, и взволнованным голосом попросила позвать к телефону маму. Я передала трубку и невольно прислушалась, пытаясь догадаться по репликам, что случилось.

— Неужели?! — воскликнула мама. — Ну, не расстраивайся... Ну, Валечка, не надо... Ну, не падай духом. Ну, еще бы!.. Ну, я понимаю... Ну, я от всей души...

Выражение маминого лица при этом оставалось вполне безмятежным, из чего можно было понять, что ничего трагического у Валентины Ивановны не случилось, скорее всего, она переживает из-за какой-нибудь очередной ерунды, а мама подыгрывает из чувства дружеской солидарности.

И вдруг мама заговорила другим тоном, деловитым и непритворно взволнованным:

— Что?.. Ты серьезно?.. Ну, еще бы! Разумеется! А когда? Прекрасно. Договорились. Ну, давай. Целую.

Она повесила трубку, посмотрела на меня и на папу и сказала:

— Валя продает дубленку. Совершенно новую. Болгарскую. Ей муж привез, а она ей мала. Катькин размер, сорок шестой.

— А зачем Катьке дубленка? — спросил папа.

— Затем, что это красиво! Удобно! Модно, наконец! Затем, что ее нигде не достанешь! Затем, что это тот счастливый случай, который бывает раз в жизни!

— И сколько стоит этот счастливый случай? — спросил папа.

— Четыреста пятьдесят.

— Но у нас же нет таких денег.

— У меня есть триста, на пальто. А сто пятьдесят займем, хотя бы у твоих родителей.

— А пальто?

— Бог с ним, с пальто! — решительно сказала мама. — Пять лет ходила в старом и еще похожу. Мне это, в конце концов, не так важно, а Катька — почти девушка, ее пора начать одевать.

На следующий день мы с мамой поехали смотреть дубленку. Мы вошли в красиво обставленную, всю в хрустале, торшерах и бра, квартиру. Валентина Ивановна кивнула в сторону широкой тахты.

— Вот, — сказала она. — Я вчера буквально рыдала: такая чудная вещь и не сходится вот здесь и вот здесь.

На тахте лежало нечто потрясающее. Белое, приталенное, опушенное по подолу, бортам и капюшону коричневатым мехом.

— Белая?.. — растерянно спросила мама.

— В том-то и дело! — с горечью ответила Валентина Ивановна. — Самый писк!

— Вещь, конечно, прелестная, — сказала мама. — Но я боюсь, Катька ее быстро запачкает.

— Ерунда! — ответила Валентина Ивановна. — Что она в ней картошку будет таскать? Если специально не пачкать, то она и не запачкается. Примерь, Катька. Она тебе в самый раз.

Я взяла ее в руки. Я просто влюбилась в нее с первого взгляда. Она была такая мягкая, нежная, легкая, от нее так хорошо пахло. Я медлила надевать ее. Со мной еще никогда такого не бывало, чтобы я волновалась из-за одежды. Да мне ничего особенного и не покупали. Я носила все то, что носили мои подруги, не лучше и не хуже.

— А это... Такого ни у кого нет в нашем классе. Ни у кого во всей школе! Ну — была не была!

— Какая прелесть! — в один голос сказали мама и Валентина Ивановна.

Я подошла к большому зеркалу. На секунду я даже усомнилась, я ли это. Во-первых, та, в зеркале, выглядела гораздо старше, ей можно было дать лет семнадцать, но уж никак не четырнадцать. А во-вторых... Если бы на улице мне навстречу шла такая девушка, я бы, наверно, подумала: вот бы стать на нее похожей!

Валентина Ивановна и мама оглаживали меня, оглядывали, снимали какие-то невидимые пушинки и радостно удивлялись:

— Ну просто потрясающе!

— В самый раз, я же говорила!

— Ах, как тебе идет!

— Чудо!

Я спросила:

— А можно, я прямо в ней домой пойду?

— Конечно, поезжай! — сказала Валентина Ивановна. — И вообще, носи ее! Хорошая вещь любит, когда ее носят. Она от этого играет. А когда ее берегут, держат в шкафу, она задыхается, тускнеет. Так что ты носи ее! Желаю успеха!

В метро было мало народу. Мама села, а я не захотела садиться, чтобы не беспокоить мою обнову, не травмировать ее. Я встала так, чтобы видеть в темном стекле свое отражение. Мне все еще казалось, что это не я. Или, вернее, что это мое второе «я», улучшенный вариант. Я, прежняя, могла гонять ледышку по переулку, шлепать по лужам, могла, открыв рот, глазеть по сторонам. Та, что отражалась сейчас в темном стекле, никогда бы так себя не вела. Это было лирическое, нежное существо с потупленным взором, с загадочной полуулыбкой. Я испытывала нечто похожее на то, что испытывает человек, впервые надевший коньки. Училась по-другому держать спину, поворачивать голову, даже смотреть и улыбаться. Мне еще предстояло многому научиться, чтобы стать достойной своей замечательной обновы. Нежное, приталенное чудо мягко обнимало меня, как будто вело по новому, приятному пути, и я с наслаждением прислушивалась к его щекочущему шепоту.

Вот так у меня появилась белая дубленка. Я выделила ей в шкафу особое место, отодвинула подальше от нее всю остальную одежду, чтобы ей было свободнее. Я часто открывала шкаф и любовалась ею. Гладила мех. Чистила резиновой щеточкой.

В школу я по-прежнему ходила в своем старом синем полупальто. Мне не хотелось, чтобы моя красавица, моя гордость висела на грязной вешалке школьного гардероба, смешиваясь с потрепанными куртками и вытертыми шубками из синтетики. Чтобы она была как все. Пусть висит в тишине и чистоте моего шкафа. Пусть поскучает. Ничего. Придет ее час.

И этот час приходил. Каждый вечер, закончив уроки, я открывала шкаф, снимала ее с плечиков, надевала перед зеркалом — и чувствовала, как преображаюсь не только внешне, но и внутренне. Я вдруг начинала ощущать себя шикарной, загадочной женщиной из тех, которые не просто ходят по улицам, а как бы возникают откуда-то из недр белых или красных «Жигулей» и тут же исчезают в недрах магазинов или меховых ателье. Но в тот короткий миг, когда они уже возникли и еще не исчезли, все смотрят только на них, кто с восхищением, а кто с завистью.

Я шла гулять. Когда я гуляла в своем старом полупальто, прохожие не обращали на меня внимания, зато я сама сколько угодно могла рассматривать прохожих, наблюдать всякие сценки, заглядывать в окна первых этажей, совать свой нос куда не надо, не таясь и не опасаясь, что окружающие заметят мое любопытство.

Теперь на меня все смотрели. И я сама не могла оторваться от собственного отражения. Мое лицо невольно поворачивалось в сторону витрин, в которых отражался мой силуэт. А в прохожих меня интересовало теперь только то, как они смотрят на меня. И еще меня интересовали встречные дубленки. Их попадалось довольно много, разных — новых и видавших виды, темных и светлых, югославских с воротничком-стоечкой и витыми веревочными застежками, арабских, с вышитыми кренделями, спортивных польских. Но ни одна не могла сравниться с моей.

Когда я входила в магазины, мужчины придерживали передо мной двери и пропускали меня вперед. Конечно, я теперь не во всякие магазины ходила. Это раньше, отправляя меня гулять, мама совала мне деньги и хозяйственную сумку и говорила: «Заодно купишь батон за тринадцать, две пачки масла и кило яблок». А теперь тереться в булочных и молочных, пачкать нежную белую замшу — нет уж, дудки. Впрочем, мама сама осознавала несопоставимость моего теперешнего праздничного облика с прозаической толкотней продуктовых магазинов и ни о чем таком не просила.

Я выбирала для прогулок людные, широкие, ярко освещенные улицы. Вернее, выбирала не я, а она, моя элегантная повелительница. Теперь не я решала, куда пойти, а она вела меня туда, куда ей хотелось. Например, в магазин «Самоцветы» на Арбате. Там был красивый полумрак, только ярко светились прилавки, и на них, под стеклом, лежали золотые и серебряные украшения, кольца, колье и браслеты, матово-желтые сердолики и темные опалы в драгоценных оправах. И тут моя белая красавица чувствовала себя как равная среди равных. Она подводила меня к прилавкам, ее богатый мех гармонировал с богатыми украшениями, и, хотя все эти украшения были мне недоступны, да и не нужны, я чувствовала, как горят мои щеки и как на моем лице невольно возникает выражение усталого высокомерия, как у тех шикарных и загадочных женщин, которые умеют возникать откуда-то и исчезать куда-то.

Знакомых из класса я пока ни разу не встречала, да и не жаждала встретить. Сразу началось бы: «Ух, ты! Ну, ты даешь! А по физике что задано? А по алгебре что?» И вся загадочность сразу с меня слетела бы. Все бы поняли, что я всего только школьница. Очень надо.

Но однажды я все-таки встретила знакомого — на узкой многолюдной Петровке, возле большого мебельного магазина, куда приехала на троллейбусе, просто так, оттого, что е и захотелось проехаться в полупустом троллейбусе.

Наш учитель биологии, Степан Васильевич, в своей потертой ушанке, тесемочки которой были завязаны под подбородком, что делало его похожим на старенького мальчика, стоял у магазина и придерживал за спинки купленные стулья. Их было четыре, связанных по два, сиденье к сиденью. Они казались большими и тяжелыми рядом с хрупким, сухоньким Степаном Васильевичем. Учитель поглядывал по сторонам, ожидая, что кто-нибудь придет ему на помощь.

И что-то во мне рванулось к нему, рванулось изо всех сил, но она решительной хваткой обняла меня за плечи и не пустила. «Еще чего выдумала! — сказала она мне надменно. — Таскать за старикашкой какие-то стулья! Да ты только представь себе, как это будет выглядеть со стороны! Отвернись и пройди мимо! Ничего! Другие найдутся, которые не так одеты».

Заворачивая за угол, я обернулась и увидела мужчину и женщину, которые подошли к Степану Васильевичу, взяли стулья и понесли к остановке такси. Учитель семенил за ними, опираясь на свою тросточку. И вдруг меня охватил стыд. Он прорвался откуда-то из недр моей совести как горячая лава, и, обожженное этим стыдом, вздрогнуло и воспрянуло мое первое «я», полузадушенное в мягких повелительных объятиях.

Не хочу больше! Не хочу этой позорной зависимости! Не хочу становиться наглой и самоуверенной дрянью!

Я шла и плакала. Ведь я уже поступила как наглая, самоуверенная, бессовестная дрянь. Скорее домой, скинуть этого врага, который притворялся другом...

Через месяц мама спросила:

— Почему ты не носишь свою дубленку? Хорошая вещь любит, когда ее носят.

— Не хочу, — ответила я.

Прошел еще месяц. Мама сказала:

— Ты будешь носить эту вещь или нет? Ведь зима кончается. Какой смысл держать шубу взаперти? Или носи, или я ее продам.

— Продавай, — ответила я.

— Напрасно, — сказала мама. — Она тебе очень идет. Чем она тебе не нравится?

— Мне стыдно ее носить, — сказала я.

Через несколько дней я открыла шкаф и увидела, что дубленки там нет. И я обрадовалась. Как будто вместе с ней исчезло то надменное, пошлое, высокомерное, что, оказывается, сидело во мне и ждало своего часа. И дождалось. Но я победила его, я его выгнала из дому вместе с дубленкой и теперь испытывала огромное облегчение.

И пусть никто не будет пялить на меня глаза на улице. Обойдусь. А может, кто-нибудь да и посмотрит. В свое время. И я ему понравлюсь. Я сама, а не шикарная дубленка.