В Год 80-летия Победы в Великой Отечественной войне мы посвящаем посты писателям-фронтовикам. На страницах блога в 2025 году мы знакомили с биографиями и стихами Г. Гоппе, Е. Рывиной, С. Ботвинника, С.Давыдова.
26 марта – день рождения ленинградского поэта, журналиста Петра Наумовича Ойфы (1907–1987), участника Великой Отечественной войны. Он был автором многих известных баллад о войне и блокаде, стихов о любви и природе.
Пётр Наумович (Пинхас Нохемович) О́йфа
родился 26 марта (13 по старому стилю) 1907 года в Елисаветграде (Кировоград,
ныне – Кропивницкий) в семье елисаветградского мещанина, банковского служащего
Нехемьи Йосевича Ойфы и Перли Ойфы. Он окончил школу в 1926 году в Киеве и стал
работать журналистом. Первые стихи опубликовал в 1924 в журналах «Ленинград» и
«Звезда». Пётр Наумович участвовал в литературном кружке при Ленинградской
обувной фабрике «Пролетарская победа». С 1928 сотрудничал с украинскими и
центральными газетами и журналами, известен был как «конструктивист». В конце
1920-х – 30-е был связан с Киевской коммуной писателей (1927–31). Автор
сборников стихов, вышедших в Киеве, «Сейсмограф» (1931), «Спичечный коробок»
(1931), сборника стихов для детей «Пионерская почта» (1931).
В 1931 году Ойфа переехал в Ленинград и стал
регулярно печататься в ленинградских изданиях. Он автор поэтического
«Путешествия Гулливера в Страну Великанов» (1932). Пётр Наумович принимал
участие в советско-финляндской «зимней» войне 1939–41.
В годы Великой Отечественной войны Пётр Ойфа
с первых дней войны ушел в ополчение. 27 июня 1941 г. военный совет Северного
фронта и Горком ВКП (б) приняли решение о создании Ленинградской армии
народного ополчения. Тысячи ученых, работников литературы и искусства, учителей
и врачей подали заявления с просьбой зачислить их в ряды ополченцев. Среди них
было и 80 писателей. 6 июля писатели-добровольцы провели митинг, где заявили о
своей готовности с оружием в руках выступить на защиту родного города. Из них был
сформирован «взвод писателей» первого батальона 1-го полка дивизии Народного
ополчения Дзержинского района. В его состав вошли П. Н. Ойфа, В. С. Бакинский,
А. М. Бычков, Г. С. Гор, А. А. Дорохов, Н. Г. Жданов, А. Г. Островский, Ю. И.
Слонимский, И. Г. Ямпольский и другие. Через несколько дней подразделение
писателей было передано 1-й Кировской дивизии народного ополчения,
квартировавшей во Дворце культуры им. М. Горького. Уже 12 июля дивизия заняла
позиции на Лужском оборонительном рубеже и вскоре приняла участие в тяжелых
боях на подступах к Ленинграду.
Ойфа служил рядовым на Ленинградском фронте.
Н. Д. Новосёлов вспоминал: «Мы подумали о том, что, если позволит
обстановка, надо бы провести в артполку нечто вроде литературного вечера –
поехать туда группе поэтов и прозаиков, почитать свои стихи, рассказы... Но
осуществить это намерение нам удалось только спустя месяц, уже в городе
Пушкине. Интерес к работе писателей в дивизии огромен. Петру Ойфе довелось
почувствовать это, может быть, несколько раньше других. Едва успело появиться в
газете «За Советскую Родину» его стихотворение о русской винтовке, как в
музыкантском взводе слова положили на музыку, песню уже поют в подразделениях,
и, кажется, она станет маршем ополченцев-кировцев.
Другое стихотворение П. Ойфы «Походная
баллада» напечатано в армейской ополченской газете «На защиту Ленинграда». Я
слышал, как бойцы читали его вслух:
Винтовка, скатка, пять гранат.
Гремит походный шаг.
За нами город Ленинград,
Наш дом и наш очаг!
Но главное, чем занят поэт, – это не стихи, а
боевая корреспондентская работа. Нет, наверное, такого газетного жанра, кроме,
пожалуй, сатиры и юмора, в котором П. ОЙФА не выступал бы на страницах нашей
«дивизионки». Газетная работа занимает у него почти все время. И только в пути
на передовую или с передовой, шагая по обочине проселочной дороги, он
становился вдруг молчаливым и сосредоточенным, и вот уже слышалось его
невнятное бормотание – рождались строфы новых стихов; иногда он записывал их
тут же, на ходу, или присев на минуту на подвернувшийся пенек.» (Н. Д. Новосёлов «Взвод
писателей»).
Действительно, песня В. Н. Липатова на слова
Ойфы «Здравствуй, русская винтовка» пользовалась большой любовью солдат:
Здравствуй, русская винтовка,
Сталь трехгранного штыка!
Буду метко, буду ловко
Бить заклятого врага.
Ты не раз подругой верной
Русским воинам была.
Ты в атаках беспримерных
Нашу славу пронесла,
Меткой пулей и прикладом,
А коль надо – и штыком
Били предки немца-гада,
Как теперь его мы бьём.
Враг узнает в поле бранном
Мощь советской стороны,
Я клянусь: в шеренгу стану
Лучших снайперов страны.
За любимый край свободный
Все друзья мои встают.
С ополчением народным
Добровольцами идут.
Здравствуй, русская винтовка,
Сталь трехгранного штыка!
Буду метко, буду ловко
Бить заклятого врага.
25 сентября 1941 г. Ленинградская армия
народного ополчения была расформирована. П. Н. Ойфа, Г. С. Гор, Е. Д. Люфанов,
Ю. И. Слонимский, Л. В. Цырлин, И. Г. Ямпольский были направлены в распоряжение
ТАСС. Так что с осени 1941 Пётр Ойфа был военным корреспондентом ЛенТАСС на
Ленинградском фронте и газеты «Смена». Был военным корреспондентом, сотрудником
редакции дивизионной газеты «За Советскую Родину» 1-й ЛДНО), интендант III
ранга. Затем гвардии рядовой, 131 гвардейский стрелковый полк (1943). Воевал на
Невской Дубровке, на Ораниенбаумском плацдарме, под Синявином. 15 сентября 1943
в 9.30 утра ранен на Синявинских высотах. 9 сентября 1942 принят в члены СП
СССР.
После войны Петр Наумович был военным
журналистом. Работал в газете «Ленинские искры», в 1960-х работал в редакциях
окружных газет в Киевском, Московском и Прикарпатском округах. Вёл лит. консультации
в газете «Смена». Первая послевоенная книга его стихов военных лет «Память
сердца» вышла в Ленинграде в 1956. В 1962 там же опубликован сборник «Время
любви», а в 1967 году – «Служба песни». Стихи разных лет вышли в сборнике
«Баллады переднего края» (1985).
Петр Наумович Ойфа проработал в литературе
более пятидесяти лет. Много писал о прошедшей войне, которая оставила в его
жизни и творчестве глубокий след, о любимом Ленинграде, об ответственности
художника перед современниками и перед историей. За боевую доблесть был
награжден самыми высокими государственными наградами, в числе которых – орден
Красной Звезды, медаль «За отвагу», медаль «За оборону Ленинграда», Медаль «За
победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.». Скончался
Петр Наумович Ойфа 4 мая 1987 года.
* * *
П. Ойфа
Фляжка спирта.
Хлеба коврига.
Хлеб да соль! Разносолов нет...
Пробивается к людям книга
С опозданьем на двадцать лет.
Не прочтут этих строчек многие,
С кем делили хлеб на двоих...
Но идет солдатской дорогой
Память сердца –
Негромкий стих.
Никогда он заметным не был.
Но всегда старалась строка
Быть достойной черного хлеба,
Фронтового спирта
Глотка.
Н. Новоселов
Стихотворения:
Детство в Елисаветграде
Я – хлопчик, первоклашка, гимназист,
С началом века распахнувший веки...
Стоит мой книжный шкафчик, неказист,
В нем полка «Золотой библиотеки».
Я – маленький запойный книголюб,
Товарищ Тома Сойера и Гека.
Военная труба моих коснулась губ
Тревожно-колыбельной песней века.
Но, мальчик не беспомощный уже,
Я первые свои составил строки
На том ещё туманном рубеже
Меж сном младенческим
и пробужденьем строгим.
Зима моего детства
Тот белый снег. Малиновый закат.
Зелено-синий купол неба.
Колоколов хрустальный перекат.
Еще хоть раз его услышать мне бы!
Таким навек изображен мороз
В моем сознанье с детских лет давнишних
В том городе, где некогда я рос.
Тогда восторженность мне не казалась лишней.
Как воздух крут и крепок! Не до игр!
А мне одиннадцать всего лишь.
Глотнёшь его – как бы миллионом игл
Мальчишечью гортань уколешь!
Знавал я много зимних вечеров.
Блокадной стужи ужас леденящий.
Должно быть, все ж хранил меня покров
Той праздничной зимы непреходящей.
Тот белый снег. Малиновый закат.
Зелено-синий купол неба.
Колоколов хрустальный перекат.
Ещё хоть раз его услышать мне бы!
Отец
Я вижу в живой панораме
Далёкую старость отца, –
Пусть время легло между нами
Пространством своим без конца.
Как долго шли письма с Поволжья!
Как ждал их в военном быту –
Отцовских, чуть тронутых дрожью,
Взволнованных строк тесноту.
Молчал про тоску и невзгоды,
Про вдовий немолкнущий плач.
Писал про озимые всходы,
Про то, что он ныне – избач.
В газете своим – деревенским –
Читает о трудных боях,
О стойкой дивизии энской:
«Возможно, что это – твоя!»
Всей силою сердца больного
Он каждый свой час продлевал,
И верил в печатное слово,
И слова вернее не знал.
Подарок отрадный и горький
Слал сыну на фронт – в Ленинград:
В кисете – крепчайшей махорки,
Им выращенный самосад.
Родной мой седой горожанин…
Теперь мы ровесники с ним!
Как быстрые годы бежали!
Как бег их неудержим!
* * *
Памяти матери
Морозом пахнут сохнущие простыни
Старинного льняного полотна.
Не только у людей, и у вещей есть росстани –
Прощания недобрая страна.
Туда ушли помощники проворные
В делах домашних матери моей.
Вхожу в живую память рукотворную –
Районный краеведческий музей.
Такая же, трудом отполирована,
Лежит каталка – дальних дней рубеж!
И рядом – встреча мне с тобой дарована –
Ребристый, в мелких трещинах, рубель!
Стою, старик, и вспоминаю давнее,
И руки матери – невпроворот труда!
За детства прохудившимися ставнями
Уездные десятые года...
И странно мне, и самому не верится,
Что – жизнь назад – я эту старину
Держал в руках младенческих.
И сердца
Натянутую чувствую струну.
* * *
Здесь всё, что пережито мной,
И пишущему строки это
Нельзя не помнить о рассвете
В траншее северной зимой, –
Где встретив выстрелы и тьму.
И ледяную ночь осады,
Однополчанин Ленинграда
Был верен дому своему!
* * *
Да буду, Россия, достоин
Писать о солдатах твоих, –
О мертвых спокойно, как воин,
Как верный собрат о живых.
Стоявшие честно и грозно,
Испившие вдосталь огня,
Они над житейскою прозой –
Как Вечный огонь для меня.
Поэзия
Ты шла полями битвы налегке.
Курился пепел.
Автомат в руке
И пшённый концентрат
В мешке заплечном.
Держался друг,
И ухмылялся враг.
Костёр пехотный назвала: очаг,
И кланялась цветку
Среди лесных коряг,
Как брату жизни бесконечной.
Август 1941 года
Ласточки на бреющем полете
Задевают тихую траву.
Я не знаю, как вы все живете, –
Здесь я очень буднично живу.
Друг пробитую снимает каску –
Кровь струится по загару щек.
Мы прошли болот зеленой ряской,
Вдоль лесных завалов и дорог.
Вот идем горящею Покровкой
(Сколько их, Покровок, на Руси!),
Две гранаты сбоку да винтовка...
Новгородский дождик моросит.
Над земли ковровой луговиной
Дали затуманены грозой,
Первым боем, первым маршем длинным,
Первой материнскою слезой,
Первым сбитым наземь «мессершмиттом»,
Тлеющим за Оредеж-рекой,
Чтобы снова звездным и открытым
Я увидел небо над собой.
Походная баллада
Винтовка, скатка, пять гранат.
Гремит походный шаг.
За нами город Ленинград,
Наш дом и наш очаг!
Отважным пули не страшны,
А трусов нет средь нас!
И учит мужеству войны
Сраженья каждый час.
– Товарищ мой, боец и брат, –
Сказал полковник так, –
За нами город Ленинград,
Наш дом и наш очаг!
Тебя отец послал на бой,
И проводила мать,
И друг, гордясь твоей судьбой,
Желает рядом встать.
Мы в сердце Родину храним,
Ее поля, холмы.
И делом воинским своим
Ей присягаем мы.
Вперед, вперед – зовет война,
О прочем – позабудь!
Отчизны солнце светит нам,
В боях лежит наш путь.
И ночь и день идет отряд,
Гремит походный шаг.
За нами – город Ленинград,
Наш дом и наш очаг!
Письмо из Ленинграда
Ты себя не терзай и не мучай
В дальнем южном дому тыловом, –
Лучше прежнего, чище и лучше
Мы с тобою еще заживем!
Будут снова и взморье, и Стрельна –
Незакатного солнца край,
Где теперь каждый кустик пристрелян
И с насыпи сброшен трамвай!
И стучит пулеметная лента
Телеграфным кодом своим.
Ты прислушайся к ней в Ташкенте –
К дальним отзвукам фронтовым!
Самой точной, короткою самой –
Жди! – обрадует вестью она,
Словно молнией телеграммы,
Днем Победы озарена!
* * *
Над нами медленно летит
«У-2», знакомый всем на фронте,
На малой высоте гудит
Задиристо: мол, только троньте!
Пилот увидел нас вблизи
И пожалел стрелков, должно быть,
А мы ему: – Эй, подвези,
Не все ж пехоте пёхом топать!
Он рацию свою включил,
И вдруг запел нам женский голос
О встрече, сбывшейся в ночи,
С какой-то девушкой веселой.
В концертном зале в этот час,
Конечно, женщина не знала,
Что встреча у иных из нас
Уже не сбудется, пожалуй.
Мы погрозили кулаком
Мальчишке летчику.
«Пехота!..
Ей только б звякать котелком!..» –
Наверно, думал он потом.
Мы шли к Синявинским высотам.
Синявино
Ольге Берггольц
Я ранен был в 9.30 утра
На высотах Синявина в 43-м году,
В сентябре, 15-го. Словно это вчера
Я, орущий в атаке, упал на ходу.
А 131-й гвардейский стрелковый
Ордена Красного Знамени – мой
Полк, выполняя задачу толково,
Навязал на высотах противнику бой.
Тот сентябрь только что первой прожелтью выткал
Жалкий поля клочок, где, брошен пластом,
Я зубами поспешно рвал белую нитку
На индивидуальном пакете своем.
И уже издалека, сквозь беспамятство, выстрелы,
Словно спирт, оглушил меня бережно сон.
Сладкий запах бинтов, горький – вянущих листьев
В медсанбатовской роще –
Я сюда принесен.
И, как время, песок пропуская меж пальцев,
Молчалив и восторжен, глядел в небосвод.
А повязки на ранах от крови слипались,
А битва, как жизнь, уходила вперед.
Красноборская баллада
В ночном бреду томившийся солдат
Не вспоминал про яблоневый сад
И сельских утренников синеву,
Зарей студеной павших на траву,
Не звал к себе: – Явитесь, воскресив
Забытой жизни праздничный мотив.
Слова команды. Пересохший рот.
И шепот, что слышней, чем крик «вперед!».
Я приподнялся и сказал: – Сосед,
Где видишь ты ракет сигнальных свет?
Не нам теперь горнист играет сбор
В железной роще мертвых – Красный Бор.
Высоких сосен заунывный гул.
Вот санитар у печки прикорнул.
…А там в траншеях – стылая вода,
А там над рощей – тихая звезда.
А там от роты – только мертвецы,
Лицом к врагу упавшие бойцы.
И ты стоял, как повелел Устав,
Забыв о ранах, кровью напитав
Колючую окопную траву,
С гранатой – к бою: – Я еще живу! –
…Ночная тень колышется слегка,
И тянет к нам теплом от камелька.
А за палаткой в призрачном лесу
Убитого полковника несут.
Теперь начальство наше – доктора.
– До света спать, – сказала нам сестра.
До света спать! Он недалек – рассвет!
А все-таки счастливый ты, сосед!
Пускай в бреду, но ты услышал: сбор
Для всех живых играет Красный Бор.
Баллада об офицере связи
Он прикорнул у печки жаркой,
Блаженным забытьем объят,
А два сержанта о приварке
В углу землянки говорят.
Начальник штаба с одобреньем
Глядит из-под усталых век
На карту, и на донесенье,
И на часов контрольный бег.
А тот все спит, не сбросив каски,
И кровь по капле, тяжела,
Все проступает на повязке,
Что руку в долгий плен взяла.
…Он был с полком мотострелковым.
Там нынче ночью начат бой
В том озарении суровом,
Что повело всех за собой.
Стрелки одним броском и сразу –
На вражьей обороны край…
Пакет для офицера связи
И командирское «прощай!».
Мчит лейтенант на мотоцикле.
С ним запечатанный пакет.
На черном небе звезды никли.
Разрыв… Еще и боли нет!
И, правя правою рукою,
Держа другую на весу,
Он сквозь огонь летит стрелою.
И вот уже в штабном лесу
Приходит врач. Приносят водку.
В недальний госпиталь пора!
И голос в аппарате четкий:
– Вас поздравляет генерал.
Гвардии сержант Павел Демьянович Иванов,
по прозвищу «Батя», каким я его запомнил
Ровно за сутки до боя
Сбегал он в ротную баню,
Со старшиною поспорил
И лучшее выбрал белье.
Поздно вернулся в землянку,
Лег на еловые маты,
Молча укрылся шинелькой
– Тише, друзья, не шуметь!
Время – полсуток до боя.
Письма он писарю отдал.
К доброй старухе в Архангельск,
К сыну – на Волховский фронт.
Плотно в тот день пообедал,
Еще попросил он добавки.
Вынул медаль «Зa отвагу».
Словно к параду – надел.
«Сидор» потертый раскрыл он
За шесть часов до сраженья –
Роздал польщенным соседям
Разное там барахло.
Сунул три сотни патронов,
Диски туда же вложил он.
Немцев честя по-балтийски,
Вычистил свой автомат.
За три часа до сраженья,
Жалких боясь излияний,
Просит считать коммунистом,
Ибо идет таковым.
В сумраке ночи траншейной,
Вспомнив лихое присловье,
Взял свою порцию спирту
В банке из-под колбасы.
С первой минутою боя
Пять долговязых фашистов
Первой пустил он гранатой
Ближней дорогою в ад.
Больше его я не видел.
Но знаю, друзья, что сегодня
Он вновь собирается в баню
И ссорится со старшиной.
* * *
об Антонине Петровой – лужской комсомолке, партизанской разведчице,
посмертно удостоенной Золотой звезды Героя Советского Союза.
В тяготах, в лишениях походных.
Маяком – лесной огонь костра.
Здравствуй, здравствуй,
вольный и свободный,
Несгибающийся
Партизанский край!
А кругом – враги, и кровь, и горе.
Черная сожженная земля.
Осквернил проклятый, лютый ворог
Стены Новгородского кремля!
Но в лесах и у трясин болотных
Смерть глядит захватчикам в глаза!
…И взлетают вражьи эшелоны.
Нет преграды смелости такой.
Партизанской пуле, закаленной
Материнскою святой слезой!
Под откос пускаются цистерны.
Рушатся над реками мосты.
Ненавистью лютой и безмерной
Даже звезды дышат и цветы.
Клятва комсомольская, сыновья.
Страшного возмездия залог:
– Бить врага, чтоб изошел он кровью,
Навсегда, чтоб в эту землю лёг.
Край, где Антонина шла Петрова!
Вижу над тобой победы свет!
Так прими ж от сердца это слово –
Через фронт – наш боевой привет!
Баллада о солдатских фонариках
Марии Григорьевне Петровой
Густые тени в репетиционной
В вечерний час во всех углах сошлись.
Лишь уличною далью заоконной
Был освещен холщовый верх кулис.
Нам не хотелось зажигать огня.
Рассказчице мешала б трезвость света.
...Все поначалу было для меня
Лишь будничной беседой для газеты.
А для нее – уже в который раз –
Докучным беглым интервью, не боле.
Но вот спросил я:
– А для вас, для вас
Какая роль вдруг стала вашей ролью? –
Я женщины лицо увидел близко
И сеть морщинок у припухлых век.
И многое сказал мне об артистке
Сединок молодых уже заметный снег.
–… С рассвета в Ленинграде осажденном
Снег шел весь день, – так начала она. –
Какой бомбежки нынче ждать еще нам!
И странная стояла тишина.
Туман врагу закрыл земные цели.
Но каждый дом здесь был настороже!
В тот день спектакль очередной смотрели
Фронтовики. Он начался уже.
Морозный зал «Комедии». И стужа
Среди кулис привычная была.
Свой полушубок затянув потуже,
И вправду я согреться не могла.
Я в «Русских людях» Валюшку играла.
Разведчицу. Я на заданье шла.
Вдруг взрыв снаряда будто среди зала.
На сцене тьма меня обволокла.
Я в полной тьме. Я растерялась. Словно
Одна... одна... и ни души вокруг.
Я все слова забыла. Лишь неровный
Метался сердца одинокий стук.
Но в зале где-то вспыхнул острый лучик…
Один… Другой… Затем ещё… Ещё.
Фонариков карманных свет летучий.
Они во тьме светили горячо.
И сотни их слились в одном потоке,
В одном луче. И он повел меня.
Я снова – Валя. Я в бою жестоком.
Я тоже снопик этого огня.
Так до конца спектакля. До конца
Фонарики солдатские светили.
Нет, не они! То русские сердца
На подвиг звали и опорой были.
Свою надежду, скорбь свою и боль
Я в этой девочке для замершего зала,
Стареющая женщина, не роль –
Я в ней тогда саму себя играла.
......................................................
Надвинув шапки низко, до бровей –
Я вспомнил – в этом зале мы сидели,
И вдруг разрыв снаряда у дверей,
И – мрак на сцене, как в закрытой щели.
Я тоже выхватил фонарик свой.
И бледный лучик бросился на сцену
С другими вместе – к девушке родной,
К неповторимой жизни и бесценной.
Хоть к Пулкову – в траншеи снеговые
Ее пусти сейчас – и поведет бойцов!
Как будто атакующей России
Пред нами встало гневное лицо.
И мы в тот боевой и грозный час,
Все как один отдавшись власти чувства,
Увидели прекрасный без прикрас
Бессмертный подвиг русского искусства.
Из фронтовой тетради
Здесь будут триумфальные ворота –
Под сенью их мы в некий день пройдем.
И вдруг откроется за поворотом
Весь Ленинград, заполнив окоем.
Горнист фанфару пыльную приложит
К своим губам – и в городе тогда
Сто тысяч труб простую песню сложат
Оконченного ратного труда.
И мы пройдем проспект Международный –
Солдаты симоняковских полков, –
К нам сыновья ворвутся в строй пехотный –
Наследники, узнавшие отцов.
И жены, что красою потускнели,
За выцветший уцепятся рукав…
…Ты выглянешь, ты бросишься с панели,
Меня не узнавая – и узнав.
Нам до сих пор блокадный холод снится...
К.Т. Ванину
Нам до сих пор блокадный холод снится
В костях солдатских с Пулковских высот!
И до сих пор красы нетленной лица
Полк в поименном перечне ведет
Своих шеренг от края и до края,
Побатальонно в тот январский бой.
…И писаря записка строевая
В музее школьном вдруг перед тобой!
Встреча с Невской Дубровкой
«И оттеснив врага от волн полночных,
Мы завязали с ним гранатный бой.
Мы твердо знали…
Да, мы знали точно –
Победу нам дают лишь кровь и боль».
Георгий Суворов.
Из стихотворения, посвященного
гвардии капитану А. В. Строилову.
Выросло шоссе, а был проселок.
Новенький с иголочки поселок.
В третье воскресенье сентября
Нам шофер объявит остановку:
– Выходите. Невская Дубровка. –
Осень. Клены цвета янтаря.
Человек в потертом пиджаке
Медленно направится к реке.
На гранатный бешеный бросок –
Всей земли-то – Невский пятачок!
Для него, для бывшего комбата,
Здесь, как в храме, все навеки свято.
Рядом с ним убитые бойцы –
Неродившихся детей отцы.
Кровь сбегает чернотою щек
На окопный стынущий песок.
Он спиной к Неве, лицом к врагу
Бой ведет на левом берегу.
Отойдите и его не троньте!
Он опять на Ленинградском фронте!
Баллада о встрече матери героя в гвардейском полку
Старая мать из города Пскова
В полк прибыла в половине шестого.
День трудовой в гарнизоне кончался.
Ее накормили в солдатской чайной.
В черном платке, как печаль вековая,
Шла по казарме, тихо ступая,
Вместе с гвардейцами в красный угол,
Где койка его заправлена туго.
Над ней он – молоденький.
Давний портрет.
Лейтенантик взъерошенный.
Сколько минуло лет!
Поколенья солдат на вечерней поверке
Его выкликают, в бессмертье поверя,
Павшего с честью на службе Отечеству.
А вовсе и не было в нем молодечества.
Но в час его звездный – вот он, вот –
Встал и пошел на немецкий дзот.
Неизмеримость человечьего духа!
– Здравствуй, сыночек! – плачет старуха.
Пред нею его фронтовой портрет,
А сына уж тридцать годов как нет.
Срочной службы вокруг солдаты
Мирных, строительных семидесятых.
Сердце у матери болью болит,
Рядом с нею майор-замполит,
На всех поделив боль ее злую,
Руки ей в синих жилках целует.
Баллада о «Доме Павлова»
Оставьте этот дом, каков он есть,
Каким из боя вышел.
Стальные балки скручены, как жесть,
А небо служит крышей.
Огнем фугасок обожжен кирпич,
Как никогда его не обжигали.
И словно шепот слышится:
– Терпи,
Терпи, браток, еще не то видали!.. –
В проломах стен, среди пустых глазниц
Взрывной волною вышибленных окон,
Солдат, убитый здесь, не падал ниц, –
Подняв гранату, опершись на локоть,
Средь изверженья стали и огня,
Бессчетной пулей мечен-перемечен,
Он бил врага:
– Врешь, не возьмешь меня!
Я – вновь живой.
Я – русской силой вечен... –
Он, сам себе служивший образном,
В таком бою, в таком изнеможенье,
Отсюда весь увидел окоем
И всей России ратное движенье.
Солдат Чуйкова – он придет сюда,
Он сына приведет и внука,
Он – после вновь воздвигший города,
Где прежде были пепел и разруха.
Он должен, завещая жизнь и честь,
Все очаги сложив под новой крышей,
Оставить детям этот дом как есть,
Каким он вместе с ним из боя вышел.
Его звезда
«За самых светлых в мире пью,
Затянутых в шинель».
Георгий Суворов
Из стихотворения, посвященного
гвардии рядовому Давиду Лондону
Иду по Красному Селу.
Он здесь упал тогда.
И безымянна – свет сквозь мглу –
Взошла его звезда.
На костылях его комбат.
Опять кружит метель.
Что знал он, юноша-солдат?
Недолгой жизни цель!
Недавний школьник – что он знал?
Древнейший ратный долг!
И – красносельским подвиг стал,
И Красносельским – полк.
От самых Пулковских высот
Всё вдаль катился бой!
Навек, сорок четвертый год,
Остался ты со мной.
Мне голос слышен сквозь твою
Ревущую метель:
«За самых светлых в мире пью,
Затянутых в шинель».
Береза у мызы Мустаыйэ
Памяти гвардии лейтенанта
Георгия Суворова
Он сам своей строкой поэта
О нашей Правде говорил.
Он шел солдатом Правды этой,
Ее Вооруженных Сил.
Когда, ударив прямо с ходу
Прямой наводкой по врагу,
В огонь вступили мы, как в воду,
На левом нарвском берегу,
Смерч на себя бесстрашно вызвав,
Она возникла перед ним,
Береза – девочка у мызы,
За вражьим дотом броневым.
Как будто наши огневые
Сама назначила для нас.
И не было у Мустаыйэ
Другой приметы в этот час!
И стала нам ориентиром,
И в пекле чертовом войны
Вся будущим светилась миром
Садов, дорог и тишины.
Он первым бросился вперед.
Он видел этот мир желанный.
И замолчал немецкий дот.
Но радость горькою была нам.
Он лег под той березы сень,
Свершив свой подвиг настоящий.
И в памяти моей палящей –
Его бессмертья первый день.
* * *
Юноши Отечественной войны,
Все вы – Георгии Победоносцы!
Вашей чистоты, вашей белизны
Наивным вопросом никто не коснется:
– Почему из шестого удирали на фронт?
– Почему в девятнадцать выходили в офицеры?
– Почему для себя последний патрон?
– Почему в Россию неизбывная вера?
Только день, бывало,
прокомандовав взводом,
Только час в атаке в составе полка,
Вы входили в отцовскую память народа
На года, навсегда, на века!
И прежде, чем навзничь –
тот единственный клич,
Что солдат поднимает
над болью и былью!
И прежде, чем пулей
пришельцев настичь,
Вы в думах своих
их уже поразили!
Русский всадник с Победой
на белом коне,
Землею и небом
над врагами летящий,
В своей правоте,
в своей вышине
И торжествующий,
и скорбящий!
Пусть напишут его
на холсте облаков,
На бересте,
на ней, по-весеннему горькой.
По воле сегодняшних земляков
С вас, лейтенант мой,
Суворов Георгий;
С вас, лейтенант мой,
Павленко Иван;
С вас, лейтенант мой,
Нонин Владимир…
Высоки, словно горы,
за курганом курган!
И матери шепчут
сыновнее имя.
* * *
Реквием.
1944 г. Сентябрь. Эстония.
Нет в мире ни добра, ни бога.
Есть пепел в лагере Клоога.
Костер с трубою вытяжной.
Есть пепел глаз и материнства.
Есть пепел братства и единства –
Сто сантиметров толщиной.
Нет в мире отчего порога.
Есть пепел в лагере Клоога.
Фашист с отвислою губой.
Есть пепел мужества и детства.
Есть пепел мысли и надежды.
Соотчич мой, он был тобой.
Нет в мире солнца и дороги.
Есть пепел в лагере Клоога.
Летучий, нежный, теплый прах.
Кругами дантовского ада
Тот пепел ввысь взлетал и падал.
Светился сам собой впотьмах.
Литовца, русского, еврея ли –
Ветрá тот пепел вдаль развеяли.
...И ныне сквозь года, года,
Он – в хлебном зернышке граненом,
В подснежнике, в ручье студеном.
Людская память, будь всегда!
И всею гневной верой века
Звучит нам пепел человека
Из тех глубин, от тех высот:
– Есть в мире Армия России,
Полями битвы, как мессия,
Она идёт!
Первая послевоенная зима
Опять в Ленинграде зима
Завьюжила вьюгой бедовой
Мосты, и сады, и дома,
И копья решетки садовой.
Опять на Садовой огни
В ночи загораются рано.
Весь город пред нами возник
Подобьем ночного экрана.
И детство вернув детворе,
Со всех переулков слетаясь,
На солнечный круг фонарей
Снежинок торопится стая.
Они над мостами летят,
Как россыпь листков календарных,
Где каждая дата подряд
О битвах твердит легендарных!
Как быстрое время прошло
В разрядах разгневанных молний!
Заделанный в доме пролом –
Вот памятник века безмолвный.
Затеплен в высоком окне
Свет тихий, вечерний, чудесный.
И входит в свой дом, как во сне,
Дубровки солдат неизвестный.
Пост номер первый
Луч солнца еще не погас,
Звезда не блеснула, –
Торжественный в армии час –
Развод караула.
Дремучий вкруг лагеря лес
Красив, как поверье.
Вдали, где шатровый навес, –
Пост номер первый.
Он в центре родного полка,
Над лагерным гулом, –
Он виден издалека
Всему караулу.
И лично начальник его
Здесь сам – разводящим,
Солдата ведет своего
По гальке хрустящей.
Вручает ему этот пост –
Пост номер первый.
Застыл часовой в полный рост,
Как на поверке!
Здесь – Знамя! Святая святых
Для воинской жизни!
В его орденах боевых –
Вся слава Отчизны!
В суровых лишеньях верны
Велению долга,
Склонялись России сыны
К знаменному шелку.
Отец его с честью пронес.
Он пал под Берлином.
Теперь охранять этот пост
Дано его сыну.
Застыл часовой на посту,
Оружье сжимая.
Отцовской руки теплоту
Он ПОМНИТ.
Я – знаю!
...В полку мы иль вышли в запас,
Бойцы, офицеры, –
Есть пост – он бессменный у нас –
Пост номер первый.
Баллада о третьем
Июльский полдень жгуч.
О, знать бы, что так станется!
Кинотеатр «Луч»
На улице Восстания.
Она идет в кино.
Куда от зноя деться!
Прохладно и темно
На утреннике детском.
Какой-то старый фильм
Блокадный. Хроникальный.
Сквозь годы – к ней. Сквозь фильтр
Ее очков зеркальных.
Ведь все ушло давно,
И ворошить не надо.
Но в зале так темно
И, как в метро, прохлада.
А ей вернул экран
Лучом, как совесть, резким
Сиренный вой с утра,
Тот летний день на Невском.
Немецких бомб разрыв,
Ответный залп зениток
С эсминца, что прикрыл
Мост Лейтенанта Шмидта.
О, белые кресты
На ленинградских окнах!
И красные бинты
На детских ранах мокнут.
Но почему ей вдруг
Так душно в этом зальце?
Как обморок, испуг
В ее сплетенных пальцах.
Вдоль ополченских рот,
Сжимающих оружье,
Идет экраном тот,
Кто был ей первым мужем.
Идет он – командир
Средь боевых порядков,
А сбоку, впереди
Солдатки всё, солдатки.
А где ж она? Она
Осталась там, за кадром,
В вагоне у окна,
Что мчался к Самарканду.
Бежала от беды,
От страха, от лопаты,
От женской той страды
Окопной – для солдата,
...Конец. Внезапен свет.
Сеанс второй. И снова
Она берет билет
Для встречи той суровой.
Вдоль ополченских рот,
Подтянут и спокоен,
Чеканно он идет.
Ей – муж. Отчизне – воин.
Еще живой он – вот
В луче, как совесть, резком.
Он завтра упадет
В огне Дубровки Невской.
Тридцатый день войны.
И далека победа.
И не видать жены
В тревогах битвы этой.
А в зале тишина.
И зрители судачат,
Что женщина одна,
Немолодая, плачет.
Она идет домой,
В свой мир, где все забылось.
А дома ждет другой.
Седой. Привычный. Милый.
Но тот, кто в кинозал
Сошел к ней, – жив стократно.
Меж ними третьим встал
И не уйдет обратно.
Память
Прапоры, стяги, хоругви –
Светлым покровом
На Калке, Каяле, на Буге,
В свете багровом.
Флаги, знамена, штандарты
С алой звездою.
На сгибах потертые карты,
Вы под рукою.
Выну из старой планшетки:
Грады и веси
Те же – наследие предков, –
То ж поднебесье.
Время в броске реактивном –
Год ли? Века ли?
Вижу в прозрении дивном
Себя на Каяле.
Русичи, вы сослуживцы
Ваших потомков,
Вижу вас зримо и живо
У огненной кромки.
С нами вы у непреклонных
Стен ленинградских
Людно, оружно и конно
Были по-братски.
В дней наших солнечном гимне –
Трудная доля!
Ах, не уйти, не уйти мне
С бранного поля!
* * *
Будет улица Ольги Берггольц
В нашем городе вечном и гордом,
Где все сказано ясно и твердо,
Где ничто не промолвлено вскользь.
Где поэзия, мир наш храня
Под своим полководческим кровом,
К нам с доверья исполненным словом
Обращалась в разливах огня:
Выстой. Выдюжи. Победи.
Дотянись. Доползи. И добудь нам
Сквозь блокадные лютые будни
Ту высотку, что вон – впереди!..
Все отсчитывал метроном –
Жизнь и гибель, свет и потемки.
Женский голос – твой голос негромкий –
В каждый дот к нам входил, в каждый дом.
Смертью смерть, торжествуя, поправ,
Жизнью жизнь, торжествуя, восславить!
Ты для Питера кровно своя ведь!
Ты – душа ленинградских застав!
Себе – ополченцу сорок первого года
Читай свои стихи,
напоминай себе их,
Те, что писал
в пехоте под огнём,
Читай себя тогдашнего,
робея:
Таков ли ты теперь,
живя текущим днём?
Читай почаще их –
они живут и ныне
Той повседневностью
привычной и святой,
Чтоб ты себя
в закатных дней долине
Синявинской
измерил высотой.
Тогда уйдет
и суета и малость
Житейских дрязг
и мелочных обид
В той жизни,
что тебе еще осталась
И, значит,
в трудном мире предстоит!
Ты – книжник и солдат,
твое высоко слово.
Вглядись в себя
в отеческом краю –
В ту до Синявина
от поля Куликова
Колонну ополченскую
свою!
* * *
На Богословском и на Красненьком
Мои товарищи лежат.
Над ними бронзовые листья,
Метели белые кружат.
Я поминальную пил горькую
Не чокаясь. Обычай свят!
На Комаровском и на Охтинском
Мои товарищи лежат.
Они все люди были книжные.
Стихами радуя сердца,
Прошли по личному желанию
Курс «одиночного бойца».
Они все люди были штатские,
Но ветераны впереди
Солдатские несли регалии,
Те, что сверкали на груди.
Что побратало нас? Всё сущее.
Вся боль, все радости Руси.
И мы сказали: – Счастья большего
И лучшей доли не проси!
Старая песня
Поет мальчишка песню
В военном городке,
Поет о трех танкистах,
Коньки на ремешке.
Кокарда офицерская
Отцовская на нем,
На сереньком околыше
Над смятым козырьком.
Поет на память с голоса,
Не все поняв пока,
Что слышал и запомнил он
От старшины полка.
Для старшины та песенка –
Хорошие слова.
Он на нее, тревожную,
Имеет все права.
Та песня, песня-молодость
Его военных лет.
И нынче с ним в полку живет
Ее простой сюжет.
Три раны, три смертельных,
А памятник – один.
В предместье Ленинграда
На старый танк глядим.
Три карточки, три разных,
В альбоме есть одном.
Мальчишка смотрит в праздники
Отцовский тот альбом.
А старшина по службе,
Отец его, с утра –
На дальнем танкодроме,
Где стужа и ветра.
Отец приходит вечером,
Мальчишка ждет, не спит.
С отцом за поздним ужином
Как равный с ним сидит.
У старшины-сверхсрочника
И сны накоротке.
Поет мальчишка песню
В военном городке.
* * *
С балкона на небо взглянуть
В час предвечерний не хотите ли?
Там млечный след, как Млечный Путь, –
За реактивным истребителем.
За юношей, за офицером,
За мальчиком послевоенным,
Что, поднимаясь к звездным сферам,
Остался тем обыкновенным,
Соседским, с нашего двора,
Серьезным школьником вчерашним,
Которому уже вчера
Вся жизнь своей открылась пашней.
Теперь в неверной синеве
(Пусть обжита, соизмерима!)
Он за секунду или две
Пройдет, как звук неуловимый,
Закатным солнечным лучом
Вдруг высветлен в своем зените.
И от него в наш мирный дом
Идут
Невидимые
Нити.
Родине
Снова в тихом небе над тобою
Проплывать лишь белым облакам,
Зреть полям пшеницей золотою,
Расцветать высоким городам.
Все, что любо нам, и все, что свято
В неоглядном дедовском краю,
Мы, твои сыны, твои солдаты,
Отстояли в яростном бою.
Это ты вспоила и вскормила
Силу духа, мужество бойца,
Это ты дала нам свет и силу
До победы драться, до конца.
Мы тебе в сраженьях присягали
Нашей жизнью, кровью и судьбой,
Чтобы ярче прежнего сверкали
Звезды в тихом небе над тобой.
Ныне к светлой радости идти нам,
Быть навеки нам твоим щитом,
Мать моя Россия, край родимый, –
Наша слава в имени твоем!
* * *
Россия – собрание зорь,
И нефтью бурлящих фонтанов,
И горных венцов, и озер,
И песен вдоль башенных кранов,
И зимних мальчишьих утех,
И стягов над воинским строем,
И дряхлых часовенок, тех –
Тех самых, «Над вечным покоем».
Брожу ли в ночных городах,
Бреду ли полдневной деревней,
Сижу ли с друзьями в гостях,
Где речи текут все напевней,
Скачу ли в безбрежность степей;
От ветра умывшись слезами, –
Россия – собранье людей,
Возвышенных, как сказанье,
Тишина
Тишина в нашей старой Европе,
В иноязычных и братскоязычных странах.
Где-то на лунной Русской равнине в ночном
Лошади стоят, положив голову друг другу на холку,
Слушают добрую тишину.
И березы на пригородных бульварах,
Не выпрастывая своих веток,
Запутавшихся в кронах друг у друга,
Слушают мирную тишину.
И мы с тобой – ополченцы в сорок первом
и победители в сорок пятом –
Безбоязненно смотрим в небо –
звездное или облачное, все равно, –
Слушаем просто тишину.
Ты думаешь – плещет лесной ручей,
А это журчит тишина.
Ты думаешь – морской прибой
у Ленинграда или Дюнкерка,
А это тишина журчит
По гранитному ложу нашего сердца,
По замышлению нашему.
* * *
Петербург, Петроград, Ленинград –
Вот три имени, как три ступени,
Восходили по ним поколенья
В свой зенит, утверждая свой лад.
С каждой – вид открывался иной,
И другие пространства и цели,
И дела, что свершиться успели,
Завершив этим круг свой земной.
Вечной повести невская нить,
Что связует концы и начала...
Продолжается труд величавый.
И уходим мы в новый зенит.
Ленинградская баллада
«Я счастлив, что в городе: этом живу».
А. Прокофьев
Сто островов составляют
архипелаг Ленинграда.
Над пропастью вод нависают
мосты – за громадой громада.
Отсюда идем за границу.
Сюда возвращаемся в гавань, –
Налево Васильевский остров,
Гутуевский остров направо.
И дальше обломками суши
все кружится невская дельта, –
Как будто огней и каналов
разматываешь кудель ты, –
И нить кораблей и столетий,
парусов, и причалов, и флагов
Идет за Маркизову лужу,
туда, к Моонзунду и Даго.
Где нынче рыбацкие сейнеры
проходят с богатым уловом,
Где атомный ледокол наш
впервые отдал швартовы,
Где чайки планируют косо
над палубой и над трамваем,
Где лайнеры из Гаваны
у стенки причальной встречаем, –
В бегущей волне серо-синей, –
все та же она и не та же, –
Мне видятся очертанья
бегучего такелажа:
То петербургского шкипера,
гостинодворского сына,
Курсом ложится на Гамбург
купеческая бригантина;
То лондонского негоцианта,
еще незнакомого с паром,
Клипер идет к Петербургу
с колониальным товаром;
То домосед сухопутный,
как в плен кругосветной баллады,
Входит к себе он в каюту
летописцем фрегата «Паллада».
И рядом борт о борт с «Авророй»,
на рейде у взморья качаясь,
Кораблик с Адмиралтейства
балтийские зори встречает.
Он рад дорогому соседству,
попутному свежему бризу,
В составе эскадры Петровой
к Ленинградскому порту приписан.
Нева
Продев проспекты в рукава,
В наряд гранитный облачась,
Струится городом Нева,
Вся белой ночью облучась.
Домов, садов, мостов разбег.
Судеб житейская стезя,
Все отраженно, все в себе
Фотографически неся,
Меж двух равнинных берегов,
Между рабочих пристаней,
Вдоль всех фасадов и торцов,
Меж двух эпох, меж двух людей –
Один – здесь на броневике,
Другой – на вздыбленном коне –
Два отражения в реке,
Два облика в ее волне.
И, труженикам здешних мест,
Нам никогда не надоест
Вид с борта белых кораблей
На сизый камень площадей.
Течением Невы влеком
Ход времени и сердца ход.
И в Океане Мировом
Тепло ее полночных вод,
Признание
Ленинград, никогда я не клялся
тобой, Ленинград,
Ни в юности ранней,
ни в зрелом кипении сил.
Здесь мой дом и мой стол –
куда ни пойду наугад, –
Только строгое имя
я всуе не произносил.
Там, где Северной верфи
взошли над водой стапеля,
Или там, где в печах
обжигали прозрачный фарфор, –
На стихи и на прозу
сотворяемый мир не деля,
Двухполосной газеткой я жил,
заводской репортер;
И твоих однолюбов
громозвучно я не воспевал, –
Просто жить и работать
учился я только у них,
Где на старой окраине
поднимался новый квартал,
Или там, где дружили со мною
хранители знанья и книг.
И в беде я не клялся
тебя защищать, Ленинград,
Просто взял я винтовку,
как седые соседи мои.
Только знал, что к тебе
вместе с ними вернусь я назад,
Коль останусь живой, –
сквозь синявинские бои.
И когда в медсанбате
надо мною склонился хирург,
Умных рук прикасаньем
отгоняя бредовую жуть,
Я открыто в глаза тебе
мог заглянуть, Петербург, –
Ленинград, я открыто в глаза тебе
мог заглянуть.
Ты, пространством и временем
сказавший: «Не суесловь!» –
Научивший отбору, и весу, и мере вещей,
Ты, вошедший мне в душу,
и в песню, и в кровь
Именами бессмертных
на стенах твоих площадей.
Ленинградцы
Нам живется тепло и светло,
Но совсем нелегко нам живётся:
Быть потомками – ремесло,
Что не всякому просто даётся.
Потому что за каждым из нас
Тот ученый, художник и плотник,
Кто Россию украсил в свой час
Как защитник ее и работник.
Нелегко в нашем городе быть
Гражданином его настоящим.
И с годами все думаешь чаще:
Нелегко в нашем городе жить!
К заповедным местам
Белая ночь. Ясная Русь.
Свет белоствольных берез.
К старым гнездовьям я соберусь
Мимо взрыхленных борозд.
Встретят в Михайловском –
псковском сельце –
Чтеньем бессмертных стихов.
Там однорукий хранит офицер
Отзвук его шагов.
В Ясной Поляне увижу: идёт
В белой рубахе старик.
Ласточки угловатый полёт
К этому небу привык.
В ялтинском доме – умный уют,
Хозяин его – домосед.
Неторопливые строки текут
Эпистолярных бесед.
В книгах поющее и сердца
Просвечивающее насквозь –
В этих, простершихся без конца,
В этих местах родилось.
Край мой! Земля моя! Для людей,
Живущих голо и пестро,
Делом, и словом, и волей твоей
Творимое в мире добро!
К старым гнездовьям я соберусь
Мимо взрыхленных борозд.
Белая ночь. Ясная Русь.
Свет белоствольных берёз.
Пушкин. 1836 год
В Петербурге, летом, дома,
Белой ночи зыбкий свет
Он следит – все так знакомо,
И ни с чем сравненья нет.
На глазах его творимый
Свет без тени.
Сон нейдет.
Облачко у окон мимо,
Чуть подсвечено, плывет.
Тишина души.
А впрочем,
С ней он вовсе не знаком.
Вижу на столе рабочем
«Современник», свежий том.
А за окнами рассеян
Белый сумрак.
Дальний вид.
Снова молодость лицея
В этот год он воскресит.
Белой ночью
крыш отроги.
Город – боль и город – свет,
И тревожен на пороге
Новых замыслов поэт.
Мысль его не втиснуть в пропись,
Отлучением грозя.
Будет Черной речки пропасть.
...И остановить нельзя.
Еду в Михайловское
Семёну Степановичу Гейченко
Однажды в Пушкинских Горах
Возок мне дали и лошадку.
Как свежим снегом пахнет сладко
Солома мёрзлая в ногах!
Парок причудливый у губ.
И тянет в стынь теплом конюшни.
Возок скользит вдоль вех послушно,
Бьёт крупной дрожью конский круп.
Ещё неясных мыслей ход.
И той же Сороти сегодня
Крещенский, крепкий, новогодний,
Луною ограненный лёд.
И те же звезды надо мной,
Что и ему в пути светили
В час предрассветно-смутный или
В такой же синий час ночной.
Снега и рощи. Тень и свет.
Поля и версты. Мир привольный,
И святогорской колокольни
Чернеет дальний силуэт,
Откуда странная во мне
Живет уверенность подспудно;
Вдруг, словно Пущину, мне чудно
Свеча блеснет в его окне?
Я знаю взлётной полосы
Бетон и гул аэродрома,
Но здесь, у пушкинского дома, –
Сердец полетные часы.
Торят полозья колеи.
Возок, солома и лошадка.
И мне томительны и сладки,
Михайловское, сны твои.
Гриновские корабли
К полночи
Стрелки часов подошли.
Помнишь ли
Гриновские корабли?
Парусом
Ветер сполна зачерпнув,
Яростно
Прянув с волны на волну,
Облачный
Мчится полуночный свет –
Гоночной
Шлюпкой – в кильватерный след
Всем
Исчезавшим в далёкости дням,
Тем,
Что отвагой запомнились нам.
Было то
В юности давнем году, –
Било то
В колокол на ходу.
В старости
Что пожелаешь себе?
Малости:
Верным остаться себе!
Веруя –
Будет, что скрыто во мгле,
Мерою
Лучшего на Земле!
Фреска
На высоте любви и жизни
Глаза поют, иконописны,
Марии, матери земной.
В их бесконечности глубинной
Не свет прозрачно-голубиный –
Тревоги вечный непокой.
Он их писал – тот гений дальний,
Тот богомаз провинциальный –
Без лести и без суеты,
Еще в былинных былей годы
Придав им правды, и природы,
И матери своей черты.
Дано им материнским –правом
В своих лучах сердца, и травы,
И каждый колос согревать.
Или, пылая как созвездья,
Коль зло ударит черной вестью, –
Всех нас как воинов призвать.
Соловьиная Свирь
В иллюминатор теплохода
Гремят залетные твои,
Понятные без перевода
За Подпорожьем соловьи,
С двух берегов над всею ширью,
Где в поздний час светло, как днем,
Все перекатами по Свири
Идет тот полуночный гром.
Тот перещелк самозабвенный
Никто не перескажет нам.
А мы плывем рекою пенной
Навстречу новым соловьям.
Снова Свирь
Загорается бакен на Свири,
Тропкой света бежит на волну.
Робко, словно еще не в клавире,
Песня пробует ноту одну.
Вот мы с Ладоги входим угрюмой,
За кормой штормовой переход,
О нелегких дорогах подумай
Здесь, у северных наших широт.
Снова Свирь голосистых причалов,
Старых шкиперов, барж-работяг...
Все сначала, как будто сначала,
Мои годы навстречу летят.
Выбегают к воде человечки –
Створных знаков сквозной силуэт,
Папиросного дыма колечки
Завиваются думам вослед.
Только двое, прижавшись друг к другу,
Под транзистор на палубе тут
Недвижимо танцуют по кругу
Той пластинки, что жизнью зовут.
* * *
К деревянному Вознесенью,
К лабиринту его причалов,
Против яростного теченья
Подошли мы, когда светало.
Слева Свирь и черемуха – снегом,
Соловьиные берега.
Справа бешено бьет Онего,
Мечет волны, как мечут стога.
Многотрюмный на рейде лихтер
К Волго-Балту уйдет сейчас.
Просоленные парни лихо
Проведут его мимо нас!
Белоусовский, Вытегорский
Им за шлюзом откроется шлюз.
Юг поволжский и север поморский –
Самых дальних морей союз!
Церковь Покрова на Нерли
(1165 год)
За Боголюбовом – пригорок,
Белеет церковь.
А вокруг –
В просвет дверных церковных
створок –
Щебечет роща, дышит луг,
Река чуть плещет.
Знал строитель,
Где ставить храм, где быть ему,
Чтоб мирный пахарь, здешний житель,
Шел нивой к богу своему.
И, прежде чем постигнуть бога,
Увидел мира благодать –
В хлебах бегущую дорогу
И облаков седую прядь,
И взмах серпа, и храм поодаль,
Согласный вечный хор людей –
Живую часть родной природы,
Ликующую вместе с ней!
Эстафета
Какие русские названия:
Таруса, Руза, Верея, –
Былых времен воспоминания,
Изъезженная колея.
И, назван «волоком на Ламе»,
Издревле встал – Волоколамск
В лад запевать колоколами
Всея Руси колоколам.
Ушли за горизонт истории
Дела и дни, лета и сны
Далеких пращуров, которые
Живут в учебниках страны,
Их жизней трудовые корни,
Как саженцев плодовый сад, –
В названиях, что носят гордо
Село, и город, и посад,
Нам столько радости отпущено –
За радуги цветной завесою –
Оставить новое грядущему
И то, что было нам завещано.
На Карельском Перешейке
Воловье стадо валунов
У полевой дороги –
Как будто шло и прилегло
На солнечном припеке.
А рядом с ним, как свояки,
Не находя прохлады,
Живые высятся холмы,
Лежат другое стадо.
В лугах такая тишина,
Такая синь и ясень!
И бык застыл, склонив рога,
Как монумент прекрасен.
Говяжьим запахом дыша
Клокочущей похлебки,
Овчарка смотрит на костер.
К реке сбегает тропка.
Над книжкой среди пестрых трав
Пастух склонился низко,
Он видит – август на дворе,
И день занятий близко...
* * *
Златое ожерелье –
Лучи живого солнышка.
Глаза озер Карелии.
Озера глаз Аленушки.
Спеши глядеться, радуясь, –
Они такие синие,
Спеши, как будто радугой,
Наполниться их силою, –
Когда порой неможется,
Когда порой не дружится,
Когда гусиной кожицей
Затягивает лужицы.
* * *
Чем дальше к звездам улетаем,
Чем глубже вечность постигаем –
Тем сладостнее нам земная
Зеленой ветки тень сквозная.
Ежегодное чудо
Ещё зима в расцвете,
Уже весна в зачатье,
Себя в любом предмете –
Как бы сейчас! – встречать ей!
В стекле заиндевелом
Трамвая с древним стажем,
Как будто между делом
На солнце заблиставшем.
В почти непостижимом
Том состоянье духа,
Что в ледяном режиме
В нас пробудилось глухо.
Пускай не в пору это.
А всё ж не за горами!..
У невских парапетов –
Снег синими тенями.
Трещат все тридцать градусов.
Метель метёт покуда.
А я уверюсь радостно:
– Есть такое чудо!
* * *
Капель стучит о подоконник
Так дробно, словно на мосту
Рассыпал цокот красный конник
В двадцатом памятном году.
Он только что сраженье кончил
И, отирая горький пот,
Трубит всего на свете звонче
Про день работ, про день забот.
От детских лет, когда гражданства
Впервые ощутил я вкус,
С тех первых лет, когда рождался
Республик ленинский Союз,
Мне в пробудившейся природе
Всегда всего слышнее зов
И гром буденновских мелодий –
Весны, капели и подков.
Мастер март
Вон проходит площадью широкой
Твой автобус – пятьдесят восьмой.
Мастер март трубит по водостокам:
«Ныне вновь покончено с зимой!»
С доброй, смутной и бессвязной речью,
С частой дробью капель по трубе,
Обратился он к Замоскворечью,
К пассажирке утренней – к тебе.
И протер автобусные стекла,
Солнечных лучей схватив пучок,
И пустил на волю, словно сокола,
Талых вод ершистый ручеек.
Он торопит каменщиков мудрых,
В стрелах кранов башенных лучась...
Созиданья праздничнее утро.
Ранний час.
Запоздалая весна
Нам запоздалая весна
Еще дороже.
Теплынью радует она.
Ледком тревожит.
Её мы ждали много дней.
А припозднилась.
И вдруг – с утра простор синей.
Окно слезилось.
Все сдвинулось и потекло.
Живой хрусталик –
Сосулька – таяла светло.
Открылись дали.
(Пусть возраст светит серебром,
Грустя помалу.)
Пахнуло солнцем.
Первый гром.
Пусть запоздало!
* * *
Весна не знает середины!
Быстрей, чем их увидишь ты,
Вниз по Неве проходят льдины,
Как плотно сбитые плоты.
Апрель ведет их на буксире
От наших окон в двух шагах.
Река как будто стала шире,
Хоть неизменны берега.
А солнечные плотогоны –
Весны нахлынувшей лучи
Глядят в лицо земли зелёной,
Стремительны и горячи.
Лето
(Ленинградская гравюра)
Неяркое на взморье лето.
Его неяркие приметы.
К нам поздно прилетают птицы
На низких островах гнездиться,
Где обаянье белой ночи
И силуэты одиночек
На набережных вдоль каналов,
У старых шлюпочных причалов;
У долгих кованых решеток
Мостов, чей взлет ажурно-четок;
Среди газонов на панелях,
Что дымчато зазеленели;
У зданий, где, как парус, шторы
Вздуваются порывом шторма;
Где полутень, где полусвет,
Где, в сущности, и ночи нет!
Не пестрых красок суета
Многометрового холста –
Как будто ожила гравюра –
Мостов разъятые фигуры
Одеты незакатным светом.
Неяркое на взморье лето.
Кончается лето
Осенним запахом арбуза
Плывет на всех бахчах Союза
Тяжелый август-сухогруз.
И наполняет зеленные
И все подвалы городские
Как бубен праздничный арбуз.
Ударь в него – ответит звоном,
Кубанским солнцем напоенный,
Царит в застолье, круглолиц.
Впиваем солнечную мякоть,
А там опять дожди и слякоть,
Взлет листьев и прощанье птиц.
Осень
Над трамвайными, путями,
Возле парковых оград,
Объявленье со словами:
«Осторожно – листопад!»
И линейным контролерам
И вожатым на пути –
Чуть прищуренного взора
С темных рельс не отвести.
Что одним – краса и радость,
Хлопоты другим несет, –
Над кострами листопада
Легкий синий небосвод.
И хотя нам рук не греет
Негасимый жар листвы –
Не найдешь его милее
В час осенней синевы.
Октябрьский этюд
Как ветрена голубизна!
Её заполню зрительно.
Всё зримей осень из окна:
Она идёт стремительно.
Воспоминанья ворошу,
Они – как ветер в ставню!
Я листья жёлтые сушу.
В стакан гранёный ставлю.
Пускай всю зиму простоят.
На них не надо денег.
Наш гаванский дворовый сад.
Спуститься – сто ступенек.
Там утренники в октябре,
Идёт своя работа.
Здорово, осень на дворе,
Какая ты по счёту?
* * *
А. Х.
...А что такое осень, в самом деле?
Ну, хорошо, все рощи поредели,
Ну, хорошо, все краски стали блёклы.
И ранний свет включен в оконных стёклах,
Выходишь в полночь – гулко всё
и звёздно,
А в полдень сухо, солнечно, морозно.
Короче дни и всё быстрей недели.
А что такое осень, в самом деле?
Бассейн «Москва», подернутый туманом,
И гость из Африки глядит с вниманьем
странным
На шубку беличью и шарфик шерстяной,
На клён в Сокольниках, объятый желтизной.
Но синева твоих бессмертных глаз,
Но время, окрыляющее нас,
Но сила чувств и слова на пределе...
А что такое осень, в самом деле?
Красный клён
Осенний красный клён
У нашего порога.
Как пламенеет он,
Свой свет беря в дорогу.
Багрянца и огня
Особые оттенки
Не скрыл он от меня
За каменною стенкой.
И бронзу всю и медь
В своей листве собрал он,
Чтоб празднично греметь
С откинутым забралом.
Пора приходит, брат!
Уже прощальны зори!
И ветреный закат
На ветреном просторе.
Зима ещё не устоялась
Землистым небом января,
Распутиц оловянным глазом, –
Весь Питер оглядела разом
Зима при свете фонаря.
По-насморочному дыша,
Зима еще не устоялась,
И Питер выглядит как старость
Былого парня-крепыша.
Какой-то серый и блажной,
Невыспавшийся, что ли, блёклый,
Как свет, размазанный: по стёклам,
Подтаявший, полубольной.
И вдруг мороз! И солнце вдруг!
И жизнь взблеснёт в хрустальных гранях!
И завтра это все нагрянет –
Наш Питер вспыхнет весь вокруг!
И каждой льдинкою сверкнет,
И каждою балконной дверью.
Как в строчку пушкинскую, верю
В знакомой радости приход.
В наших широтах
Декабрь – подвальный сумрак года,
Как бы асфальтом серых улиц
Его бессолнечные своды
Над нами тяжко протянулись.
И со ступеньки на ступеньку
Спускаясь по календарю,
Ни за какие в мире деньги
Скупую не продлить зарю.
Но в солнечный этаж июня
Нас вынесло как на руках,
Где ясный свет добро и юно
В глубоких плещется очах.
И в нашу честь у самых окон
Молниеносные стрижи
В соседстве вольном и высоком
Закладывают виражи.
Снежное утро
Мороз и ветер поле просушили.
Земля тверда.
Почти полярным равные по силе,
Настали холода.
Еще не вьюжный – просто первый, звёздный
Рассветный снег
Переметает весело и грозно
К тебе мой след.
Как зябок запах снега! Как тревожен!
Но, прозревая дальние дела,
Земля навстречу распахнула ложе
И ждет его тепла.
Недальней рощей – вижу – заштрихован
Над белым полем косогор.
И вновь ко мне единственное слово
Приблизилось в упор.
Где-то за Псковом
Всё берёзки в шубках девичьих,
Самотканой белизны,
Да ольшаник, что по мелочи
Вниз сбегает с крутизны.
И неведомая станция
У вагонного окна
Промелькнёт, и не останется
Даже в памяти она.
Так порою получается:
Наточил карандаши,
Но уйдёт, что повстречается,
Коль не тронуло души.
А берёзки в шубках девичьих,
Первоснежной белизны,
Что других красот не мельче,
Будут век тебе нужны.
Рассвело
Рассвело.
Самодержавны сосны.
Их вершины мне сквозь сон видны.
А вокруг биенье медоносной
И живой зеленой тишины.
Как полощет горлышко пичуга!
Ручейком по камушкам звенит.
А потом крыла расчетный угол
Помогает ей рвануть в зенит.
В час такой, в знобящую до дрожи
Синюю рассветную зарю
Говорил мой прадед:
«Хорошо как, боже!» –
И теперь я так же говорю!
Радуюсь дождю
Я люблю районный дождь,
Дождик местного значенья.
Ах, какое наслажденье!
Он колючий, словно ёж.
После солнца, после зноя,
После северной жары
Он зашел во все дворы.
Не прошёл он стороною.
Повинуясь только нам,
Только нашему хотенью,
А не щучьему веленью,
Пляшет он по всем садам.
То колючий, словно ёж,
То косой, как будто заяц,
Он бежит, тебя касаясь.
Я люблю районный дождь.
А потом он над зелёной,
Над промытою землей,
Над тобой и надо мной,
Над державою районной
Покатился колобком –
Белобоким об-ла-ком.
Наверно, в соседний район.
Дождь на рассвете
В саду громкий шепот дождя,
Спросонья он что-то лопочет
Сердито.
Должно быть, не хочет
Уняться,
за грань перейдя
Предутренней ссоры, обид,
Не высказанных заране, –
И шепот его шелестит,
Как горькое в чем-то
Признанье.
Я вслушиваюсь.
Понять
Я хочу и помочь, если можно,
Скрипучую раму кляня,
Окно растворив осторожно.
О чем он лопочет?
О чем?
Внезапно в обиде пролившись...
А сад встрепенулся, умывшись
Живительным серебром.
Щебечущий и смолистый,
И грозно помолодев, –.
В нем каждый листок нараспев
О жизни твердит голосистой.
Должно быть, чужая печаль
Кому-то и впрямь помогает
И радугой после играет,
В слепящую кинута даль.
Летнее
Тихий дождик бормочет
У меня за окном,
Все о чем-то своем
Шебаршит и хлопочет,
Копошится в листве,
Топоча, словно ежик, –
Непридуманный дождик
С этой строчкой в родстве.
* * *
Слушаю дождь,
как слушают Скрябина,
Уйдя с головой
в океан многозвучности.
Он – многоголосый,
не скряга, – не скрадывая,
Мельчайшую ноту
привык он, как луч, нести.
Слушаю дождь
этой ночью бессонною –
Вкрадчивый шорох,
и сразу вдогонку
Дробь выбивается
каждой каплей весомою
По веткам, по стеклам
и подоконнику.
Слушаю дождь.
И, вступая в созвучие,
Слышу – сосны гудят
басовито и глухо.
Водосточные трубы,
благодарные случаю,
Задорно и звонко
сыгрались по слуху.
Слушаю дождь.
В темноте заоконной,
По-октябрьскому дикой,
На даче соседней
Вижу – лампочка рдеет.
Там кто-то бессонный
Тоже слушает дождь,
перед снегом последний.
Городская душа
Моросящий шепот шин.
Шелест, шарканье подошв, –
Я с утра бегу под дождь
Звуков – хлебный для души.
Без него немило жить,
Без него несладко спать,
Хоть и скажешь: «Отвяжись!»,
Только ждешь его опять.
Пусть зашторено окно,
Я внутри дождя живу.
Звуки вяжутся в одно
И во сне и наяву.
Я берусь на слух узнать, –
Всяк несет оттенок свой, –
Вот – трамвай маршрута «пять»,
Вот – идет сороковой.
Говорят, лечебен шум
Сосен, моря, птичьих крыл...
Я от них домой спешу
К музыке, что я открыл.
Все, должно быть, оттого,
Что не чувствовал я там
Человека самого
С музой улиц по пятам.
Моросящий ход такси.
Гладь асфальта, как всегда.
Верно, с Киевской Руси
Громозвучны города.
* * *
В глубинах душ творимое добро
Не думай, что не встретить нам потом,
Как не увидеть в поезде метро
Зелёных перелесков за окном.
Нет! Выйдешь на поверхность –
И врасхлёст
Так хорошо в струящемся дожде
Лопочут ветви, поднятые в рост,
И зяблики топорщатся в гнезде.
Радуюсь жизни
Мне подарила ласточка, снижаясь,
Свой тонкогорлый свист.
Клён протянул мне для рукопожатья
Свой пятипалый лист.
В чащобе лось кивнул мне дружелюбно
В открытости своей,
На ранней рани приглушенно-трубно
Дохнув теплом ноздрей.
Чем отплатить за веру и доверье?
Пусть будет день высок
И каждой птице, дереву и зверю
Не серебрит висок.
Пробуждение
Серьга росинки на листке
Кольнула камушком алмазным,
И ожил мир разнообразный
В тот миг вблизи и вдалеке.
Земля зарделась холодком.
Пусть ей вовек не быть в разоре!
Какие нынче, видим, зори
Блистают нам за тем холмом.
Растаял, робок и белес,
Весь полумесяца обмылок.
Листок с росой до самых жилок
Трепещет, превращаясь в лес.
* * *
Лес в бурю тысячеголос –
Хор а capella.
Кто дирижером палочку вознес
Ликующе? Кипела
Всех гласных полнота, а переплеск
Согласных бился на высокой ноте.
И с места к тучам поднимался лес,
Не останавливаясь и на этом взлёте.
Дубы в басовой партии гудят,
Возносятся своим сопрано сосны
И рушатся как бы в звенящий ад,
И клёнов теноры вступают светоносно,
Лес в бурю тысячеголос –
Хор а capella.
Раскачивает в лад себе колосс
Своё поющее большое тело.
Мелодия кем в центре начата?
И кто ее там подхватил на флангах?
И выхватил, как будто спел с листа?
Кто дирижирует? Чёрт или ангел?
Лес в бурю тысячеголос,
И вдруг на слух
тобой, художник, пойман,
И нотным знаком воплощен тобой он
В клавире мира, радостном до слёз!
Шум дальних дубрав
Ко всему привыкшие деревья
Городскими скверами стоят,
В гул автомобильного кочевья
Погрузились с головы до пят.
Их бензинным чадом обдувает,
Свет неона листья их питает,
Призрачным лучом по ним скользя,
К ним под дых воззванья прибивают,
Что деревья, мол, губить нельзя.
Вросшие в асфальт, в бетон зажаты,
На корнях решетки тяжелы,
Но растут могуче, в три обхвата,
Ввысь прямолинейные стволы.
Вижу: прямострунные колонны
Тянут вечный свой огонь зеленый
К детям, сталеварам и ткачам,
В городе гранитном и бессонном
Дальними дубравами звуча.
В защиту деревьев
1
Как пудели подстриженные, липы
Шарообразны и однообразны.
Они стоят на набережных либо
Вдоль тротуаров – сумрачно и праздно.
В них птица не совьет себе гнезда.
От них ни тени и ни меду нету.
Они стоят видением стыда.
Зато вчера вечерняя газета
Курсивом объявила умиленным
Доверчивым читателям своим,
Что город вновь «надел наряд зеленый».
О, взрыв метафор! Что нам делать с ним!
2
О живописцы парковой конторы,
Шарами лип украсившие город,
Разделавшие их как бы по ГОСТу,
Расставившие их согласно росту,
Я за руку хочу вас повести
На Ленинский проспект.
Нам по пути!
Там шествие берёз течёт свободно,
Они волшебный образуют кров,
Выпрастывая ветки как угодно.
Сплетая их и расплетая вновь.
И в толще толп, автобусов, бетона
Они как песнь правдивейшего тона,
Как сестры милосердия они,
Как музы горожан. И, веточки не тронув,
Всю свежесть рощ находим в их тени.
И москвичи глядят на них с балконов.
* * *
Тополиная метель
Городской бежит панелью, –
Белой ночи акварелью
Не надышишься досель.
Невесома – только дунь! –
Тополиная пушинка –
Из январской мглы снежинка,
Залетевшая в июнь.
А природа вне обид.
Двум подружкам одноликим
В сходстве малом и великом –
Разберитесь, говорит.
* * *
Анютины глазки
Как бабочки сели на стебель.
А все-таки им улететь
Никуда не дано!
Мы видим не то, что мы видим.
И в быль превращается небыль.
Граница Метафоры!
Что там за нею?
Темно.
Хлеб
«Не ставь себя выше хлеба.»
Поговорка, услышанная мной на Волге
Выше облака пролетай,
Выше неба себя прославь,
Но запомни одно и знай:
Выше хлеба себя не ставь!
Выше – теплого из печи.
Выше – черного на столе.
Выше трудного.
Как лучи,
Зёрна вспыхивают в земле.
Может кнопку нажать один –
Сразу сотню пустить станков,
Сразу двинуть валы турбин –
Ток для жилистых проводов.
Но не будет того вовек,
Говорю я, машинам друг,
Чтоб росток выходил на свет
Без тепла человечьих рук.
И, готовя для всех дорог
Каравай, как солнечный диск,
Приглашает тебя хлебороб:
Ты в весенних полях оглядись!
Трудно пахарю и светло,
И в ряду государственных дел
Он лелеет свое ремесло,
Свой отцовский – кормильца – удел.
Выше облака пролетай,
Выше неба себя прославь,
Но запомни одно и знай:
Выше хлеба себя не ставь!
* * *
В саду гостей весенний съезд
На всю округу!
Из дальних и недальних мест
К нам с юга, с юга
Летят, слетаются скворцы.
Даешься диву!
Какие делают концы,
Нетерпеливы!
И каждый скворушка, ей-ей,
Дорогой вешней
Все держит в памяти своей
Свою скворешню!
Жаворонок
Он барахтался над лугом,
Как в купели голубой,
Увлекая петь по слуху
Всю округу за собой.
И совсем несоразмерно
С малым горлышком его
Шло над жизнью и над смертью.
Вечной песни торжество.
Он над пахарем за плугом,
Над сумятицею дел,
Не для вольного досуга –
Жил лишь потому, что пел,
Этот крохотный комочек
В легкой зыби ветровой,
Все в свои вбирая очи,
Продолжая мир дневной.
И, заслушавшись, людская
Шла тропинка не спеша...
Что ж ты плачешь, городская
Гордая моя душа?
* * *
Синицы стучатся в окно,
Влетают в открытую форточку.
Я рад моим гостьям давно,
Присяду пред ними на корточки,
Пускай они пищу берут,
Но в клетках они умирают.
И кенарей дохлый уют
Они от души отвергают.
И, тычась в шкафы и углы,
На волю бросаются с ходу.
Им сладкой милей кабалы
Бескормица,
Холод.
Свобода.
Неразрывность
Мир полон солнца, половодья,
Простора, ветра и огня,
Он встретит нас уже сегодня
Делами завтрашнего дня.
Свой слух, и зрение, и разум
Направим, чтобы охватить
День завтрашний мгновенно, разом
И с прошлым днем соединить.
* * *
Чересполосица
дождя и солнца
сегодня вновь
не радует меня –
чередованием
сна и бессонницы,
то пестротой,
то темнотою дня.
Бывает, все
становится нелегким,
срок настает
среди домашних стен:
как будто вздоха
не хватает легким,
и устаешь
от многих перемен.
И хочется во всем
однообразья,
как ветра шум
иль мерный гул волны,
когда сосредоточенно
в непраздный,
В свой вечный поиск
мы погружены.
* * *
Живёшь в ожиданье чего-то –
Быть может, февральского зноя,
Быть может, июльского снега.
Что делается со мною?
Какая-то гложет забота
Виденьем пути без ночлега.
Живешь в ожидании неба,
Свершений в космических зонах,
Живому уму на потребу,
Всей практикой дня озаренных
В бетонных кабинах ученых;
Пророчествами фантастов
Ефремова, Жюля Верна
И сердцебиением частым,
Как признаком боли, наверно.
Живешь в ожидании чуда
В квартирном неласковом быте,
В скрещенье событий, в обиде
На все, что нас мучит, покуда
Людские кочуют печали
На сердца высокой орбите.
И мы их забудем едва ли!
* * *
Чем дальше время – тем бесценней.
Всё, что дарует память нам:
опавших листьев
день осенний
и майский день
без зимних рам,
товарища
былого
имя,
пургу и солнце.
Друг ты мой!
Так мы живём – немолодыми
Под сенью памяти живой.
* * *
Не переносит время, когда за ним следят,
Вдруг замирают стрелки, перехватив твой взгляд.
Как дикие косули – они ломают бег.
Так может жизнь завязнуть, остановиться век.
А хочешь, чтобы время, земной взметая прах,
Стремилось вдаль на звездных и на ручных часах, –
Следи за мыслью сущей, свой добрый труд верша,
Как мастер наслаждаясь и только им дыша,
Займи свой ум и руки,
Знай свой передний край.
А праздности и скуке
Владычить не давай!
* * *
В век реактивных скоростей,
Стремглав сгорающих страстей
Что нужно?
Медленно ходить,
Уметь неторопливым быть,
Чтоб свой жестоко быстрый век
В деталях понял человек.
* * *
Ты стал не старше, а старее,
Но, с этой правдой не в ладу,
Ждешь, у стихов забытых греясь,
Свою давнишнюю беду.
Ни слуха от неё, ни вести,
И вдруг обмолвится строкой.
Хоть проживи лет двести вместе,
Она останется такой –
Всё девочка, всё недотрога...
Себя приносишь ей на суд.
Её придирчиво и строго
Твоей поэзией зовут.
Она хозяйкой зажигает
Твою вечернюю звезду
И службу песни продолжает,
Ту – соловьиную – в саду.
* * *
Слова, как птицы, шли ко мне,
И в сердце рядышком гнездились,
И смысла ядрышком светились
В своей глубинной глубине.
Шли из прапамяти моей,
Звуча земли полночной сказкой,
Её славянскою окраской
Живых глаголов и корней.
Урок поэзии
Встать среди ночи. К столу потянуться.
Смутное брезжит. Всё второпях.
Только успеть бы за строчкой рвануться.
И окончательно – в горе – проснуться:
Вот только что, только что было в руках!
И самому себе страшен и странен
Строку потерявший, как себя, человек.
О, как оборвавшейся мыслью ты ранен,
Приснившейся и невозвратной вовек!
* * *
Весь белый свет в такой строке –
Коль в ней душа хорошая
Живет с твоей накоротке, –
Делясь нелегкой ношею.
Когда написана она?
Теперь? В другом столетии?
Своим сочувствием нужна
Всем на родной планете.
Как странно знать, что здесь, в толпе,
В сумятице вокзала,
Нашла тебя и о тебе,
И за тебя сказала.
И мне ответною строкой –
Найти бы чью-то душу, –
Как будто помахав рукой:
– Остановись! Послушай!
* * *
У читающей России
Много есть заветных книг.
Старые и молодые –
Глубь и высь берём у них.
Я от деда-книгочея,
Ты, должно быть, от меня
Книжной речи излученье
Приняла, её храня.
Помню – фитилёк огарка,
Соль захватанных страниц.
Лучше не было подарка –
Мудрых былей-небылиц.
А потом моря и земли,
Горный дух, земная плоть, –
И всему, читая, внемлешь.
Хлеба рядышком ломоть.
Звёздный свет веков вдохни лишь,
Скажет он душе твоей:
Мирный мир книгохранилищ –
Вот отечество людей.
Тишина в читальном зале,
С Гёте говорит сосед.
А на книжном ждёт развале
Старины недавней след,
Где тревожным днём когда-то,
В горе городов и сёл,
В вещевой мешок солдата
С полки Тютчев мой сошёл.
Росинка, россиянка...
Росинка, россиянка,
Маков цвет;
Светом осиянна
Вешних лет –
Синим и воздушным,
И таким,
Что вздохнет и скучный
Нелюдим!
В городке районном,
Там, где Нерль,
Словно обнаженный
Тонкий нерв,
Помню я такою:
В ранний час,
Небом и зарею,
Стоит, лучась,
Светом осиянна
Вешних лет, –
Росинка, россиянка,
Маков цвет!
* * *
Женé
Какой тебя найду я? Не гадаю.
Но в снах моих ты вечно молода,
Как в дни, когда ещё передним краем
Не назывались города.
Зимние стихи
Тебе зима холодная,
Как белый фетр, – к лицу.
Летит дыханье плотное
В жемчужную пыльцу.
Скрипит морозная заря
Полозьями на льду.
Ты жизнь мою взяла не зря
На радость и беду –
С хрустящим яблоком в снегу,
С той первою зарей,
С тем первым вихрем на бегу,
С той сказкой снеговой.
О сколько зим, и сколько вьюг,
И сколько троп – след в след!
Мой старый друг, мой первый друг,
Моя любовь и свет!
И снова снег, как первый снег,
В своей седой гульбе.
И санный путь и лыжный бег
Опять к тебе. К тебе.
* * *
От неизмеримой близости
К безмерной отчужденности.
Мне и дня не вынести,
Тобою осужденному.
Как себя нам высказать,
Чтоб – не угрожая,
Чтоб – всегда близкая,
Никогда – чужая.
Радуюсь тебе
И в мой седой октябрь
я радуюсь тебе.
Я радуюсь тебе.
Зима не за горами.
Но пусть она поймёт,
внезапно оробев:
Нет, ей не совладать,
не справиться ей с нами!
Когда-то синим днём
мы поклялись в любви!
Всей жизнью прожитой,
потоком дней несметных.
И нынешней порой
твердим: любовь, живи!
Живи! – мы говорим.
Любовью мы бессмертны!
Я радуюсь тебе.
О, наша жизнь вдвоем
И в будущем,
быть может предстоящем,
И в прошлом времени,
в былом и в настоящем,
С летучей
детской распрей за столом!
Сестрою милосердья
фронтовой –
Ты мне всю жизнь,
отринув горы тягот,
И хвойной горечи
наш жизненный настой –
С тобой, мой друг,
как сладость летних ягод!
Я радуюсь тебе.
* * *
Кроны кленов, наклоненных
Вдоль Петровского Ковша.
Высятся, листвой каленой,
Краснофлажною шурша...
Бабье лето на исходе,
А глядишь – все тот же зной.
Та же ясность, что в природе,
Есть у женщины одной.
Смех ее виолончельный
Позывными бы – стране!
Пусть цветут зарей вечерней
Розы в этой седине.
Чем вчерашний день не в моде,
Чем сегодняшний богат –
Все в звучащем хороводе
Превращений и утрат!
Время любви
Листва с багряною резьбой
У осени-лоскутницы;
Мы старимся с тобой,
Моя родная спутница.
И мысль моя о том,
Опередив событья,
На фоне золотом
Проходит белой нитью,
Как снежный волосок,
Что прострочил висок.
Как много было ссор,
Как много было казней.
О, как отринуть вздор
Слов, безысходно сказанных!
Но жизнью шла любовь,
Она – осенним вечером –
Нас обняла с тобой
В порыве чувств доверчивом.
Теченьем зим и лет
От той поры далекой
Нас вынесло на свет –
Вот перед нами лег он.
Листвы кипит прибой.
Аллей багряных путаница...
Живём одной судьбой,
Моя родная спутница.
* * *
М. Б. Нежинской
Помаши мне из окна.
Утро.
Снег.
Я жду трамвая.
Улица вся снеговая
Белизной освещена.
Светлой грусти не тая,
Погляди на перекрёсток:
Вон старик, одетый просто,
Ждёт трамвая.
Это я.
А со мною тут как тут
Корабелы Ленинграда.
Ведь его морским фасадом,
Наш Васильевский, зовут.
Как басовая струна
С моря норд.
Давно мы вместе,
Утро.
Снег.
Все честь по чести.
Помаши мне из окна.
* * *
Крылья встопорщив, разинув клюв,
Детеныш помаргивает из травы,
Снизу в чужие глаза заглянув
В обморочном кружении головы.
Ни отчества, ни отечества нет.
Болью сердечную мышцу свело.
Чужой закат и чужой рассвет.
Никогда не встанет он на крыло.
Алёнушке
Ты смотришь светло и беспомощно,
Алёнушка, сероглазка.
Наверно, когда-нибудь вспомнишь ты,
Как с тобою пришла к нам сказка.
Я терпеть не могу уменьшительных,
Люблю – «мяч», не люблю – «мячик»,
А тут неожиданно говорю нерешительно:
– Какой удивительный пальчик!
Он загибается загогулинкой,
Вопросительным знаком вскочил и замер.
И, махнув на все, говорю тебе: «Гуленька» –
И перехожу на крамольную заумь.
Ты агукаешь, словно аукаешь
В бору: пожалуйста, откликнись, кто слышит!
И в ответ врываются в комнату звуки,
Кроватку волной дружелюбной колышут.
Снежок захрустел:
– Айда, Алёнушка!
Мама запела:
– Ай да Алёнушка!
Молоко забульбулькало:
– Выпей до донышка!
Самолёт просвистел:
– Слушай, Алёнушка,
Я подниму тебя к ясному солнышку,
Сонечку, сонюшку!
Ты смотришь светло и доверчиво,
Алёнушка, сероглазка, –
Моего немирного вечера
Мирная сказка!
Благодарность
Сонет
Я благодарен комнатным вещам.
Собачья верность их! О, как ты значишь много!
Вот старый стол. (Ну до чего ж убогий!)
А я люблю его, он это знает сам.
Как старомоден он! (Какой – поди ж ты –хлам!)
Как ящики скрипят! (Продать – и слава богу!)
Но за зеркальный блеск столешниц тонконогих
Я однодумца-друга не отдам, –
Как в тьму блокадных стуж не отдал топору,
В цинготной ярости тоскуя по костру,
Единой капельки тепла живого ради.
– Ну как, скрипишь? – я у него спрошу.
И эти строки я на нем пишу.
Он тоже был солдатом в Ленинграде.
Высота
Летун отпущен на свободу,
Ал. Блок
Ах, тот аэроплан старинный
из проволочек и метафор,
И Уточкин на нем, бывало, –
как будто стриг траву – летал,
И он в провинциальном небе
уездным мальчикам потрафил
Хотя бы тем, что все – впервые,
И сам себе рукоплескал.
А хорошо подняться ныне
на древней утлой «этажерке»,
На силе духа, силе мысли
и как бы там еще назвать!
Чтоб это все в кругу фантастов
и вовсе не считалось жертвой,
Коль просто некий горожанин
задумал полубогом стать.
Все было на своем пределе,
начальной вехой века было –
Свой космос был, и свой Гагарин,
и скорбь своя, и свой поэт, –
И той поры нам солнце детства
тогда по-своему светило
И всем воображеньем сердца
подсказывало свой сюжет.
Но вслед разносит стюардесса
Напитки, леденцы, журналы
На рейсовой, такой обычной,
своей служебной высоте, –
И это все не так уж бедно,
не так уж, вероятно, мало!..
– О чем бормочешь, старый мальчик, –
о сбывшейся своей мечте? –
А высота должна быть внове!
Она всегда должна быть внове!
Нельзя привыкнуть к ней!
Не выйдет!
Она особый материк!
Живет в тебе, живет тобою,
тобою выношена в слове, –
Та, всероссийская, сквозь звезды
рванувшаяся напрямик...
* * *
Губы обметало жаром.
Ломит сумрачно колени.
Жалких не скрываешь жалоб.
Сладостной не прячешь лени.
Грипп – я в том не вижу тайны –
Ртутный столбик поднимает
В градуснике – вира! майна! –
Утром снова опускает.
Вот такая майна-вира
Ходит, пляшет по суставам!
Вся тревожится квартира:
Человек-то, видишь, старый!
А придет выздоровленье:
«Что в газетах? Как погодка?» –
Жизни жадное волненье.
И отросшая бородка.
* * *
Простые радости любить
И горячо
Всему живым созвучьем быть!
Чего ж еще?
Тепло родного камелька
И огонек –
Взор подзаборного цветка
У наших ног.
Среди летящих верст и вех,
Как благодать, –
В бессонный век бессонных век
Не опускать!
* * *
Илье Сельвинскому
Белый. Зеленый. Багряный.
Три цвета. Три возраста. Три.
В особицу каждый, нагрянув,
Свой флаг поднимает: смотри!
Я – белая долгая заметь.
Я – свечи зеленые трав.
Я – парков багряное пламя.
Но, все эти краски смешав,
Художник портрет свой напишет.
И мы поразимся тому,
Что мудрость в нем детскостью дышит
И правда покорна ему.
* * *
Михаилу Дудину
Я стал от всего зависим:
От чьих-то ненайденных писем,
От лечебных уколов больничных,
Хоть они ненавистны мне лично!
От выцветших «дивизионок» –
Сквозь памяти мёртвую зону,
Чей слог для нас летописен,
Я стал от всего зависим!
От моих побратимов окопных
В далях времени телескопных,
Которых знавал когда-то
В полушубках и маскхалатах...
..................................
Я стал от всего зависим!
Вечернее стихотворение
Семену Гордееву
Мы обживаем старость,
Как обживаем дом,
Где сколько ни осталось,
А жить нам в доме том,
День трудовой и трудный,
Что жизнь боготворя.
А ввечеру и утром
Высокая заря,
При всей дороговизне
Чувств, мыслей и страстей,
Нам открывает жизни
Даль золотых огней.
Не поздно ли?
Не поздно!
Будь мудрецом!
Иди!
И все взаправду звездно.
Все будто впереди.
* * *
То пляшут. То плачут. То песни поют.
То – в дом. То в дорожный бегут неуют.
То «любит – не любит», «чёт-нечет» гадают.
То просто живут. И глядишь – умирают.
Плясал я. И плакал. И песни певал.
И дома сидел. А то вдруг – на вокзал.
«Орёл или решка» – гадал на монете.
А запросто жить не сумел я на свете.
* * *
Последний дождь
и первый снег,
Последний холод,
первый зной,
В асфальт впечатывая след,
Поочередно шли со мной.
И я считать их перестал,
И в декабре, встречая зори,
Привычно свитер надевал
И в мае в майке бегал к морю.
Но, где-то мой исчислив век,
Войдёт однажды тайно в город
Последний дождь.
Последний снег.
Последний зной.
Последний холод.
Двухтысячного года россияне
Двухтысячного года россияне,
Тебе и мне подобные во всем,
Под радугой вечернего сиянья
Однажды захотят пройтись пешком.
Над ними так же будет свет струиться
На островах закатных облаков,
И питерского вдохновенья птица –
Лететь вдоль милых сердцу берегов.
И с ними наши сны и наши тени
Красногвардейской площадью пройдут
Мимо знакомых зданий и растений,
Но что-то будет необычным тут;
Но что-то непонятное, и даже
Как бы враждебное, притушит свет
В родном реалистическом пейзаже.
...А это нас с тобою нет!
Комментариев нет
Отправить комментарий