Ленинградские мадонны: Стихотворения о матерях блокадного Ленинграда

Елена Марттила. Ленинградская мадонна

Восславим наших матерей

Восславим наших матерей —

Простых блокадных женщин.

Их подвиг эрам не стереть,

Он, как Россия, вечен.

Восславим наших добрых мам,

Заботливых и милых,

И тех, кто жив на радость нам,

И тех, кто спит в могилах...

Восславим тех, кто нас сберёг

В кошмарной круговерти,

В аду обстрелов и тревог,

В тисках голодной смерти,

Кто город сердцем согревал,

Кто детям и отчизне

Без колебанья отдавал

И хлеб, и кровь, и жизни.

В салютах мирных батарей,

В сиянье фейерверка

Восславим наших матерей

На праздничной поверке.

Восславим выше всех богинь

Египта и Эллады

Земных советских героинь,

Защитниц Ленинграда.

Восславим наших матерей —

Святых блокадных женщин,

России гордых дочерей,

Чей подвиг нам завещан

А. Молчанов

* * *

У всех, кто в блокаду выжил,

Был добрый ангел-хранитель,

Не с кущ небесных, а ближе —

Земной ленинградский житель.

Под тёмным блокадным небом

Он горя не сторонился,

Делился теплом и хлебом

И жизнью своей делился.

Он был молодым и старым,

Знакомым и незнакомым,

И он помогал задаром —

По братским блокадным законам!

Он был то девчонкой тонкой —

В чём только держалась сила?

Но сколько же та девчонка

Дистрофиков воскресила?

Он к ним в трудный час являлся

Жильцом соседней квартиры,

Бойцом над тобой склонялся,

Матросом с крейсера «Киров»…

Но чаще был ангел мамой,

Святой ленинградской МАМОЙ,

Свой хлеб отдающей МАМОЙ,

Бессмертной блокадной МАМОЙ.

О. женщины дней блокады!

Достойной вас нет награды.

Вам каждой — простой, сердечной,

Воздвигнуть памятник надо

И надпись высечь навечно:

ВЫ ЖИЗНЬ СБЕРЕГЛИ В ЛЕНИНГРАДЕ.

А. Молчанов

Может быть, это сердце твоё, мама

Стук метронома раной сверлит мне память,

Голос блокады скорбно звучит над нами.

Может быть, это сердце твоё, мама,

Сквозь землю и годы стучит и стучит упрямо.

Стук метронома вдруг прогремел снарядом,

Словно, как прежде, смерть где-то с нами рядом.

Может быть, это сердце твоё, мама,

Рыдает о русских, погибших в стране ислама.

Стук метронома бьётся в ушах набатом:

Страшную смерть готовит военный атом!

Может быть, это сердце твоё, мама,

О новой беде сигнал подаёт, мама!..

А. Молчанов

* * *

Маме, чудом уцелевшей

Прозрачные,

От голода светясь,

С чертами, заостренными от горя.

О, матери…

В тот обнажённый час

Понятнее их жертвенная доля!

В свою одежду прятали от вьюг,

Сердцами закрывали от осколков,

В ладонях их потрескавшихся рук

Таились сэкономленные корки.

Как тихо засыпали голоса.

И шёпот звал приблизиться к постели,

Но медленно раскрытые глаза

детей не находили, сквозь глядели …

Нам ласковее,

Бережней,

Нежней

К ним, уцелевшим, относиться надо:

Как ни лечи,

А с наших матерей

Уже не снимут никогда блокаду…

О. Цакунов

* * *

Замечено глазами всех детей,

Чья жизнь была с войной минувшей слита,

Что в самый голод нет у матерей

Обычно никакого аппетита.

И матери студеною порой,

Заткнув в окошке одеялом ветер,

В потемках непослушною иглой

Свое тепло перешивали детям.

И под огнем тяжелых батарей,

На залп всем телом откликаясь живо,

Как заслоняли матери детей

В секунду, остановленную взрывом!

Вот почему, когда сошла зима,

Когда фронты на запад уходили,

Вокруг вставали детские дома,

Как памятники материнской силе.

О. Цакунов

* * *

Одеяло подтыкали

И сжимались у стены.

Мама теплая такая,

Рядом с нею — нет войны.

Хорошо не шевелиться

И тихонько засыпать.

Может, вкусный сон приснится —

Буду корочку сосать.

А над ухом — колыханье,

Воздух струйками звучит.

Это — мамино дыханье.

Сердце в спину мне стучит...

О. Цакунов

Маме

Как все помнится — так и было,

хотя лучше б то было во сне:

ты не поровну хлеб делила,

отдавая большее мне.

И выхватывает коптилка

или памяти тонкий луч

с кожей смерзшиеся ботинки

и алмазный иней в углу.

В свете пляшущем тени пляшут:

мальчик, женщина ... (В горле ком.

Осторожно, никто не плачет.)

Мальчик мучается с чулком.

Ну конечно — ни к черту память!

Вон же валенки, возле ног.

Но до ужаса не отлипает

насмерть вросший в ступню чулок.

«Ты согреешься — он оттает.

Ну не бойся так, не дрожи.

Вон, конфетка тебе осталась...»

— А твоя где? — «А я уже.»

Ту конфетку, батончик, мама,

Я теперь бы ... Ах нет, не то.

И лежит поверх одеяла

Ватой стеганное пальто.

Все подробности, все детали —

четко так, что сойти с ума.

Как под вспышкою моментальной:

лица белы — в глазницах — тьма…

…Пискаревских костей ступени…

У которой — перед тобой

опуститься мне на колени?

«У любой, сынок ... У любой...»

Е. Клячкин

* * *

Мама смотрит из окна —

сын играет во дворе.

Ах, как радостна она —

сын играет во дворе!

Дров пилёных штабеля,

Между ними, озорной,

мальчик бегает, пыля

битым кирпичом, золой.

Мама смотрит из окна,

видит мальчика полёт,

счастливо-напряжена,

что по лбу струится пот.

Мама смотрит из окна.

Мальчик, маленький, смешной.

Жизнь до капли отдана,

Отдана она до дна, —

лишь бы мальчик был живой!

Ленинград. Сорок второй.

О. Шестинский

* * *

Кому я передам блокадный опыт свой?

Как растянуть ломоть на целый день-деньской.

Как, жижу выхлебав, вообразить без слов.

Что в миске задымился вкусный плов,

как, книгами «буржуйку» растопив,

согреться и почувствовать: я жив?

Кому он нужен, опыт горьких дней?

Я жил с ним, но отнюдь не стал сильней.

Задумаюсь над опытом святым:

мать сердцем поступается своим,

мать отдаёт последний свой кусок,

чтоб сын любимый продержаться смог,

мать заслоняет сына от огня,

смерть от него отчаянно гоня.

Велик и вечен опыт горьких дней,

где страсть, и боль, и сила матерей.

О. Шестинский

Баллада о матери

Серо Ханзадяну

Молодой политрук девятнадцати лет

под Синявином вскинул именной пистолет:

«В бой за Сталина, красноармейцы!»

Под Синявином холода да топь….

Колом, словно из жести, шинели.

Под Синявином холода да топь…

Неподвоз… Двое суток не ели.

Молодой политрук, девятнадцать годков,

посиневший от стужи, убеждает стрелков:

«В бой за Сталина, красноармейцы!»

А у них уже нет человеческих сил,

как бы он ни орал, ни страдал, ни просил…

Припаялось сукно к снежной корке

в их окопе на стылом пригорке.

Но в полку —

через фронт перешедшая мать,

из блокады пришедшая мать,

как в полку оказалась, —

не могу я сказать.

Всё ли можно на свете узнать?

Эта женщина в траурном вдовьем платке

в чахлом, чавкающем леске

перед взводом упала на колени…

Сперва

в горле лишь клокотали слова.

К задубевшей шинели

бойца-паренька

прикоснулась на зябком рассвете,

и из уст её хлынули гнев и тоска:

«Умоляю… Спасите… Там дети…»

Мать согнулась в снегу,

словно чёрный комок,

скорбью взвод поднимая

с надломленных ног.

Встал боец-паренёк,

а вослед и второй…

Молодой политрук вместе с ними…

И от чёрных сугробов передовой

в бой пошли на врага чуть живыми,

в бой пошли, и была с ними храбрая мать

на суровом рассвете,

что способна была лишь одно повторять:

«Умоляю… Спасите… Там дети…»

Тот боец-паренёк

ныне друг мой Серо,

чем отвечу ему на святое добро?

Я ведь сам из блокады той давней.

А Серо вспоминает:

«Склонилась к нам мать,

были б мёртвыми даже, —

должны были б встать…

Просит мать —

отзовутся и камни».

О. Шестинский

В опалённом бетоне

«Меня любила только мать».

Франсуа Виньон

Искорёженный, синий

в стены впился металл,

и зазубренный иней

все углы обметал.

Опалённым бетоном

быт пропах ледяной.

Для меня был как донор

белый шкафчик стенной.

Средь житейского хлама,

фляг, кастрюль, фонарей,

«позабыла» здесь мама

полкулька сухарей.

Две французские булки

до войны засушив,

знала мама как будто,

чем останусь я жив...

Промороженный воздух

грудь глотала с трудом,

тихо в прошлое гвозди

забивал метроном.

Вдруг стучался дежурный:

«Маскировку проверь!..»

Я под утро бесшумно

шёл на белую дверь.

И таинственно, слепо

трогал дрожью руки

нежный

камушек хлеба,

все его бугорки.

Грыз я хлебный осколок

в тишине потайной,

пах он Гаванью,

школой,

сразу всей «довойной».

Тьма, бомбёжки, остуда

исчезали тотчас!

Но откуда, откуда

хлеб в квартире у нас?

...Кровь клокочет по жилам,

день горит надо мной —

вот что ты

положила

в белый шкафчик стенной!

Среди льда и металла

дней, сводящих с ума,

мать

ребёнка спасала,

а сама...а сама...

С. Давыдов

Баллада о сладком яблоке

В полутёмных домах сорок первого года

Будто в погребе, холодно и страшновато.

Догорает свеча. Ледяная погода.

Лица спящих детей, словно серая вата.

Неужель этот вечер и впрямь новогодний?

Мать сидит у стола беспощадно пустого...

Дети спят. Самый маленький, самый голодный,

Вспоминает какое-то сладкое слово.

Хлеба нет. Дребезжание стёкол привычно.

Ненавистно унылое слово — блокада.

Догорает свеча. Завтра кончатся спички...

Сон недолгий — забвенье от гула снарядов.

...Снится яблоко матери... Тонкая кожа

И румянец на левой его половине.

Снится яблоко матери... Боже, о боже!

Яблок нету в помине, как жару в камине!

Но во сне — оно есть. Мать его поделила,

Размечтавшись, на несколько маленьких долек...

Но какая-то странная, сонная сила

Вдруг лишила её и сознанья, и воли.

В то мгновенье очнуться она не успела,

И рука невзначай — до плода дотянулась.

И голодная женщина яблоко съела —

И от боли и ужаса тотчас проснулась.

...Лица спящих детей, словно серая вата.

Над землёю бессонно война грохотала.

И, как будто бы в чём-то была виновата,

Мать прощенья просила, молила, шептала...

Л. Ладейщикова

Волшебные крошки

Стол на кухне крашеный.

Холод в окна бьёт.

Ночь с глазами страшными

По Неве ползёт,

Будто бы полярная,

Тянется... Не встать...

Стала мать печальная

На столе считать

Крошечки от хлебушка

Поровну на всех...

Позабыло небушко

Звонкий детский смех,

Лентами зачеркнуты

Окна на домах,

Шторы все задёрнуты,

Темень во дворах,

Льдины не ломаются

На Неве-реке.

Крошки не теряются

В маминой руке,

Пальцами холодными

По щепотке в рот

Каждому голодному

Мама раздаёт:

«Крошки эти хлебные

Жизнь вам сохранят.

Сила в них волшебная! —

Люди говорят».

...Нарушая правила

В собственной судьбе,

Что ж ты не оставила

Волшебства себе?..

Мирное плескается

Солнышко в реке.

Крошки вспоминаются

В маминой руке...

И ладонь по-прежнему

Тихо гладит стол,

Собирая бережно

Крошек волшебство...

О. Шмакова

Мама

До смерти не забудется, пожалуй,

Осколков свист, сирен протяжный вой.

И небо в красных бликах от пожаров,

Пробитое лучом над головой.

И женщина, ступившая на крышу

Из темени слепого чердака.

Я слышу гулкий шаг её и вижу

Ведро и клещи длинные в руках.

Как брови она сдвинула упрямо!

А что таится у неё в душе?

Ведь это мать...

Моя трусиха мама,

Что так боялась грома и мышей.

В. Крутецкий

На ленинградской улице

Не в первый раз идти нам вдоль пустынной,

Вдоль отсверкавшей окнами стены.

Но перед неожиданной картиной

Остановились мы, поражены.

К стене в печали руки простирала,

Как бы ослепнув, женщина. Она,

Беде не веря, сына окликала.

Еще кирпичной пыли пелена

Казалась теплой

И на кровь похожей.

«Василий,

Вася,

Васенька,

Сынок!

Ты спал, родной,

Откликнись мне. О боже!»

...Из черных дыр оконных шел дымок.

Рыданьем этим, горем материнским,

Холодный день, обжег ты души нам.

А вечером

В полку артиллерийском

Мы обо всем поведали друзьям.

Кто под луной не вспомнил дымноликой

Родную мать?

Чье сердце нам верней?

Гнев наших залпов

Равен будь великой

Любви многострадальных матерей!

А. Решетов

Песня о ленинградской матери

Двадцатое августа 1941 года. Ленинград объявлен в опасности.

Вставал рассвет балтийский ясный,

когда воззвали рупора:

— Над нами грозная опасность.

Бери оружье, Ленинград! —

А у ворот была в дозоре

седая мать двоих бойцов,

и дрогнуло ее лицо,

и пробежал огонь во взоре.

Она сказала: — Слышу, маршал.

Ты обращаешься ко мне.

Уже на фронте сын мой старший,

и средний тоже на войне.

А младший сын со мною рядом,

ему семнадцать лет всего,

но на защиту Ленинграда

я отдаю теперь его.

Иди, мой младший, мой любимый,

зови с собой своих друзей.

Да не падет на дом родимый

бесчестье плена и плетей!

Нет, мы не встанем на колени!

Не опозорить, не попрать

тот город, где Владимир Ленин

учил терпеть и побеждать.

Нет, осиянный ратной славой,

великий город победит,

мстя за Париж, и за Варшаву,

и за твою судьбу, Мадрид.

...На бранный труд, на бой, на муки,

во имя права своего,

уходит сын, целуя руки,

благословившие его.

И, хищникам пророча горе,

гранаты трогая кольцо, —

у городских ворот в дозоре

седая мать троих бойцов.

О. Берггольц

Мать

Пенсионные дни медлительны,

Ночи майских короче ночей...

Привезет электричка к Витеньке,

К той земле, что звалась ничьей.

А теперь до морщинки близкая,

Дорогая, словно лицо.

Ветер кружит над обелисками

Листьев огненное кольцо.

Скоро с вечностью ливни серые

Старый спор заведут опять.

Вот и трудится над фанерою,

Помогает вечности мать.

Гладит кистью грани неровные,

Гладит ласково, не устает.

Не устанешь от самой кровной

Из своих последних забот.

Возвратится спокойная к вечеру,

Переступит домашний порог, —

Встретит мать улыбкой доверчивой,

Довоенной улыбкой сынок...

Прислонится она к подоконнику,

Как в кино, поглядит на ребят.

А они — «пехотинцы» и «конники» —

Крепостные стены дробят.

А потом над атакой стремительной

Голос вырастет молодой:

— Витя, где ты носишься, Витенька?

Сколько ждать мне тебя домой?..

Г. Гоппе

Мать

Мужчина вдруг на улице упал,

Раскрытым ртом ловя дыханье полдня.

Не собралась вокруг него толпа,

Никто не подбежал к нему, не поднял.

Кто мог бы это сделать, — все в цехах,

А кто на улице, сам еле ползает.

Лежит упавший. Слезы на глазах,

Зовет срывающимся тонким голосом.

И женщина, с ребенком на руках,

Остановилась и присела возле.

В ней тоже ни кровинки. На висках

Седые пряди, и ресницы смерзлись.

Привычным жестом обнажила грудь

И губы умиравшего прижала

К соску упругому. Дала глотнуть...

А рядом, в голубое одеяло

Завернутый, как в кокон, на снегу

Ребенок ждал. Он долю отдал брату.

Забыть я этой встречи не могу...

О женщина, гражданка Ленинграда!

В. Вольтман-Спасская

Мать

(отрывки из поэмы)

Часть I

Буйная, губительная сила,

Пушкиным воспетая Нева!..

Но не ты ли соками вспоила,

зеленью одела острова?

……………………

Стало быть, на невском берегу

мать свой век спокойно доживала:

хорошо в родном своем кругу!

Пусть богатства в доме было мало,

но не в этом счастье матерей.

Ей награда лучшая досталась:

берегли ее святую старость

четверо сынов-богатырей.

Золотые руки у старухи!

День-деньской шумит на кухне печь.

А устанет или так, не в духе —

можно на минутку и прилечь.

Грянул грохот первого снаряда.

До великих северных дорог

докатился вражеский поток

и ударил в стены Ленинграда.

Кровью затопляя берега,

броненосный шествовал Аттила.

Стыли пеплом степи и луга,

Родина моя кровоточила…

…Гордые сдаются города,

за державой падает держава,

грабит Прагу алчная орда

и в огне распластана Варшава.

Осло, Брюссель, Гаага, Белград

Где разгулу варварскому мера?

Видишь: над народом Робеспьера

палачи клеймение творят.

Торжествует прусская сноровка:

от Суоми хмурой до Балкан

за отвагу смелому — веревка,

трусу за услуги — чистоган…

Но стояла невская твердыня

и не пошатнулась ни на пядь.

Из Москвы призыв звучит, как ныне:

— Насмерть немцу противостоять!

Как Нева, поднялся гнев народа.

За винтовку, кировский отряд!

Не падет великий Ленинград

и пребудет вечным, как природа.

.........................................

Потускнело небо голубое,

заиграло пламя батарей.

Провожала мать на поле боя

четверых сынов-богатырей.

Каждый горд своей солдатской долей —

постоять в беде за милый край.

Вот взмывает в небо Николай,

пушки в бой выводит Анатолий,

Саша танк направил на врага,

Миша, младший, зашагал с пехотой…

Часть II

…Мать домой спешила через мост

с мелкими покупками в кошелке.

Ну и темь! Огня нигде ни щелки

В небесах ни месяца, ни звезд.

Люди мимо двигались, как тени.

Вдруг вдали ударил страшный гром.

Что тут было! Все бегут в смятеньи,

а сирены гулкие кругом

как завоют… Батюшки, тревога!

Гром. Земля уходит из-под ног.

Тут прохожий бабушке помог,

поминая немца, чорта, бога…

..................................................

Прикорнем под тяжестью стропил

вместе со старухой в тьме подвала.

Проклянем безжалостных громил,

как она в те ночи проклинала.

Детища бессонного ума,

созданные вдохновеньем зодчих,

выстраданные в труде рабочих, —

рушатся отцовские дома.

Устоит ли камень и железо,

если сталь дробится, как стекло?

Взрыв, удар. В зиянии разреза —

месиво, осколки. Потекло

пламя буйной лавой, как из домны.

Труд, дерзанья, жизни — все унес

черный вихрь… И на обломках пес

бродит, как по кладбищу, бездомный.

В громе бомб не слышен детский плач.

Заглушают стон песок да глина.

Крепко спит неистовый палач,

не доходят стоны до Берлина…

……………………………

Ломтик хлеба меньше с каждым днем.

Видишь, мать, сквозь дым угрюмой гари:

враг спешит кощунственным огнем

сжечь твой хлеб — до зернышка в амбаре.

Глазом орудийного жерла

стережет он ладожское небо,

чтоб кроха* спасительного хлеба

до тебя добраться не могла…

Голод, голод… Будьте начеку!

Слабнет шаг, походка стала шаткой…

Смахивала мать слезу украдкой

на худую дряблую щеку,

говорила: — Чай горячий, Катя.

Хлеб я для тебя приберегла:

он тебе, невесте, очень кстати.

Будешь ты, как яблочко, кругла.

— Мама, я обедала в столовой.

Право же, совсем, совсем сыта.

— Не обманешь! Я не так проста.

Кушай больше. Надо быть здоровой,

свежей, сильной. Пей еще стакан.

Если красота твоя увянет,

если похудеет стройный стан,

Миша на тебя глядеть не станет.

— Нет, серьезно? Экая беда!

Как мне угодить красавцу Мише?

Может, надо вырасти повыше?

Да глядите: разве я худа?

И, всегда готовая на шалость,

приосанив стать сутулых плеч,

Катя заразительно смеялась,

чтоб старушку милую развлечь,

и, танцуя, заводила песню

о войне, о сладости побед

и о том, что после многих бед

будет жизнь — и ярче, и чудесней.

………………………….

Часть III

…Бьет врага воспрянувший Ростов,

Тихвин вольный в бегство обращает.

Путь к Москве на версты украшает

лес чужих, под касками, крестов.

Закипели волны Волги гордой,

грозный меч обрушил Сталинград.

Отшатнулись вражеские орды

от кавказских каменных громад.

Гнал врага свирепый и косматый

снежный вихрь, давил полярный лед.

В темной зыби северных болот

утопали финские солдаты.

Побогаче тихий уголок

все искали жадные румыны, —

получите ж по два метра глины

по краям истоптанных дорог!

Римские, венгерские вояки,

меченные свастикой рабы

запросили в голос у судьбы,

как бы выйти целыми из драки…

Мать свалили голод и зима.

Уголья в печи давно остыли.

Билась Катя, справиться не в силе:

Холод, леденя, сводил с ума…

Из глубин вечерней темноты

возникает ясное виденье:

сына благородные черты

в пламени великого сраженья.

Вот рукой сигнал он подает —

и заговорила батарея.

Горизонт огнем своим овея,

по врагу снаряд свистящий бьет.

Снова пушке машет Анатолий —

пламя, дым и гром, и свист опять.

Все в огне, гремит ночное поле.

— Правильно! — ликуя, шепчет мать…

…Протянулась дряхлая рука,

а навстречу крыльям краснозвездным,

кораблям, стремительным и грозным,

режущим винтами облака.

Коля, сын, летел в ночных просторах

во главе крылатого звена,

и в суровом рокоте моторов

песнь победы слышала она.

Словно металлические тучи

ливень бомб низвергли на врага,

взвыла смертоносная пурга

над землей пылающей, зыбучей…

Мать во мрак указывает пальцем.

Мнится ей: по снегу, без дорог,

Саша, сын, ведет одетый в панцырь

огневой грохочущий каток.

…………………………

Ужас душу немца охватил.

Быть и для злодеев лихолетье!

И бежит, утратив буйный пыл,

Герренфольк, как раб, избитый плетью

Больно хлещет огненная плеть!

Как прошибла до сердца морозцем,

стало ясно битым крестоносцам,

что вселенной им не завладеть.

И, пристав на жестком скорбном ложе,

сына мать последнего зовет.

Даже в холоде предсмертной дрожи

воля русской женщины живет.

Ленинграду — быть, иначе вражья

петля миру горло захлестнет.

Если совесть русская уснет,

кто в ночи останется на страже?

……………………………

Кто боится пули — не живет.

Жить — тому, кто в бой идет без дрожи.

И пристав на жестком смертном ложе,

сына мать последнего зовет.

Наступает русская пехота.

Кровью, с бою — каждый шаг вперед.

Видит мать: встает за ротой рота,

Миша в бой товарищей ведет…

…………………………

Вражью кровь поглотят волны Рейна;

человек рукой благоговейной

пустит восстановленный станок.

Будет счастье…

Тихо и несмело

Катя Мишу за руку ввела.

Поздно… В материнском взоре тлела

искорка последнего тепла.

………………………..

Мать ждала, упряма и тверда,

будто смерть ее сломить не в силе!

Взгляд пытливый спрашивал: — Отбили?

И ответил сын: — Да, мама. Да!

Гордость взор холодный осветила.

Разве это смертью назовем?

И улыбка нежная застыла

на лице спокойном, неживом…

А. Эйкия

* * *

Фанерой забито наше окно,

В комнате холодно и темно.

Гул самолётов слышен,

Низко летят над крышей.

Без голоса только губами

Шепчу понятное маме:

«Мама, мне страшно, мама!»

Сто двадцать пять

И больше ни грамма.

О, как бесценен каждый грамм!

Свой хлеб разрезает на части мама

И делит со мной пополам…

Хлеба касаясь руками,

Помню всегда о маме.

Мама, не умирай, не надо!

Свет дадут и пойдёт трамвай!

Мама, будет конец блокады!

Мама! Не умирай!

Л. Береговая

Блокадная баллада

Из блокадного рассвета,

Что на город налетел,

Вышла женщина, одета

В перешитую шинель.

Город спал, окутан дымкой,

И, цепляясь за подол,

Из блокадного рассвета

Рядом с ней сынишка шёл.

От бессилия молчала

Льдом закована Нева,

И Соборы от печали

В землю прятали глаза,

Но нельзя остановиться,

На минуточку присесть,

Тёплый хлеб тогда приснится —

Так хотелось спать и есть.

— Нас никому не разлучить,

Мы вместе, что бы ни случилось,

Мы будем жить, мы будем жить, —

Шептала мама маленькому сыну.

Из блокадного рассвета,

Среди пепла и руин,

Шли сквозь снег два человека,

Шли, пока хватало сил.

Ноги стали непослушны,

Закружилась голова

И последнюю горбушку

Мама сыну отдала.

— Нас никому не разлучить,

Мы вместе, что бы ни случилось,

Мы будем жить, мы будем жить, —

Шептала мама маленькому сыну.

С той страшной ночи мамы больше нет...

И, хоть я был тогда совсем ребёнок,

Я не могу забыть, как съел весь хлеб,

Молитвы мамы слушая спросонок...

— Нас никому не разлучить,

Мы вместе, что бы ни случилось,

Мы будем жить, мы будем жить, —

Шептала мама маленькому сыну.

К. Львович

Матерям блокадного Ленинграда

Матерям-блокадницам посвящается

Описывать блокаду Ленинграда —

Наверное, не стоит — знают все,

Где жизнь была единственной наградой,

В судьбе, на самой черной полосе.

У многих матерей тогда был выбор —

Себя спасать или своих детей,

Нет ничего страшнее — либо-либо,

Среди блуждающих над городом смертей.

Паек урезан, вынужденной мерой,

Кусочек хлеба выдан на весь день,

И матери с надеждой в сердце, верой,

Детей спасая, превращались в тень.

Забыть потомкам — это невозможно!

Запомните святое слово — «Мать»,

На сердце у нее всегда тревожно,

Когда судьба заставит выбирать.

В. Беляев

Это стихотворение было написано 7-го сентября 2010 года в память матерей, которые сознательно отдавали свой скудный паек детям, чтобы их спасти. Самое страшное было, для них, выбирать, если детей было несколько — кого из них спасти, а кого обречь на верную смерть. Ее скудного пайка не хватало на всех, а на иждивенца выдавалось все меньше и меньше хлеба, норма доходила до ста грамм в день, а иногда совсем не выдавалась, пункты раздачи были закрыты по различным причинам.