Накануне Дня снятия блокады наш блог не мог пройти мимо темы книг в блокадном Ленинграде. Книги стали «вторым хлебом» для блокадников, согревали души, спасали от страха смерти. Они помогали взрослым сохранить человеческий облик, а детям — остаться детьми, стали психологической поддержкой и опорой. Чтение стало способом выживания, давало силы пережить следующий день, уверенность в своих силах, надежду на скорую победу. Дети блокады вспоминали, что даже самый лютый голод не убивал желания читать. Книгами спасались от всех блокадных лишений: от голода и от холода, страха перед бомбами и снарядами. Во время воздушных тревог, под грохот взрывов, при слабом свете коптилки люди читали, так как книги отвлекали их от мыслей о еде. Книги были последним прибежищем домашнего уюта, сказочными островами посреди бескрайнего горя.
В самую жуткую
блокадную зиму 1942 года многие ленинградцы, чтобы не умереть от холода в своих
квартирах, жгли в буржуйках не только дрова. Когда они заканчивались, в ход
шли… книги. Расставались с ними со слезами на глазах, оплакивая книги как
людей.
Несмотря
на постоянные бомбёжки и нечеловеческие условия, в которых оказались люди, в
Ленинграде работали библиотеки, продавались и покупались книги. Из воспоминаний
писателя Н. Чуковского: «В осаждённом
Ленинграде удивительно много читали, читали классиков и поэтов, читали в
землянках и домах, читали на батареях и вмёрзших в лёд кораблях. Охапками брали
книги у умирающих библиотекарей и в бесчисленных промёрзших квартирах при свете
коптилки читали, читали…» «Ленинградцы и на фронте, и в тылу любят книгу,
старую и новую, и даже блокадная жизнь не заставила их забыть про эту свою
страсть, — писал писатель и поэт Николай Тихонов. — …Книжные магазины полны покупателей. Все приезжие с передовых позиций
жадно устремляются за книгой». В то время в городе было несколько книг, за
которые предлагали самое драгоценное — кусочек хлеба. Две из них, может быть,
самые заветные, самые любимые — «Ленинградская поэма» Ольги Берггольц и «Пулковский
меридиан» Веры Инбер…
К
началу 1941 года в Ленинграде работало около двух десятков книжных магазинов.
Когда кольцо блокады сомкнулось, осталась только «Книжная лавка писателей». Магазин
находился на стороне Невского проспекта, которая была наиболее опасной при
артобстрелах, и работал даже в первую блокадную зиму 1941–1942 годов.
Сотрудники лавки на санях доставляли книги к линии фронта, которая проходила по
южным границам Ленинграда. Солдаты и командный состав охотно приобретали
литературу.
В годы
блокады было издано около 2 000 книг и брошюр. По воспоминаниям Юрия
Колосова, президента ассоциации историков блокады и битвы за Ленинград в годы
Великой Отечественной войны, академика Академии военно-исторических наук ленинградцы
жадно поглощали классику, зарубежную и отечественную.
«В Ленинграде издавались и читались
произведения Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Льва Толстого, Тургенева, Куприна,
Тренёва, Лажечникова, Шекспира, Данте, Чуковского, Маршака, Ахматовой,
Берггольц и т. д., — рассказывал он.
— Целыми сериями выходила историческая литература. Большой популярностью
пользовались книги о великих русских полководцах, героях Отечественной войны
1812 года и Гражданской войны, брошюры, отражавшие события текущей войны и
рассказывающие о её героях». Как в «Книжной лавке писателей», так и в
городских библиотеках, большим спросом у читателей пользовалась художественная
литература: как отечественная, так и мировая классика, любовные романы,
детективы. Ленинградцы хотели хотя бы на время оказаться там, где нет войны.
Раскупались сказки, причём ими зачитывались как дети, так и взрослые, особенно
раненые. Подростки читали о подвигах бесстрашных солдат и матросов, о своих
сверстниках. Были популярны «Кондуит и Швамбрания» Льва Кассиля, «Два капитана»
Вениамина Каверина, «Борьба за огонь» Жозефа Рони-старшего, «Крестоносцы»
Генрика Сенкевича, «Овод» Этель Войнич, «Пятнадцатилетний капитан» Жюля Верна,
«Приключения Тома Сойера» Марка Твена и «Всадник без головы» Майн Рида. В 1943
году в Ленинграде издали «Сказку о рыбаке и рыбке» А. С. Пушкина тиражом 90
тысяч экземпляров. Особым спросом пользовались издания практической
направленности. Ленинградцы активно покупали брошюру «Использование в пищу
ботвы огородных растений и заготовка ее впрок», выпущенную «Лениздатом» в 1942
году.
В осажденном
городе продолжали работать заводские, публичные и районные библиотеки. До войны
в Ленинграде и пригородах было 2011 библиотек, в августе 1941-го осталась 31.
Много библиотек пострадало от бомбёжек и пожаров. Создавались передвижные
отделы-читальни в госпиталях, в заводских цехах и воинских частях. Истощенные
библиотекари не прекращали своей работы даже в полуразрушенных помещениях, вели
справочно-библиографическую работу, шли с книгами в школы, госпитали,
общежития, бомбоубежища. Ленинградцы брали книги на дом, многие посещали
читальные залы.
Государственная
Публичная библиотека им. М. Е. Салтыкова-Щедрина также работала в экстремальных
условиях. Каждое утро библиотекари, в основном хрупкие женщины, начинали с
заготовки дров. В январе 1942-го отопление, водоснабжение и водопровод не
работали. Тогда входную дверь открыли и книги стали выдавать на улице, несмотря
на мороз в – 30°С, сменяя друг друга каждый час. В фондах стоял такой же мороз,
и сотрудники обмораживали руки, разыскивая и снимая с полок книги. Работали и
читали при свете коптилок, часто — при свете лучин. Библиотека была открыта до
позднего вечера, и приходящих после 18:00 читателей просили приносить с собой
фонари. Сохранились фотографии, на которых ослабевшие, голодные люди сидят в
читальных залах в шубах, фуфайках, шапках и валенках, грея дыханием пальцы рук,
и упорно продолжая читать.
Сюда
приходили люди разных профессий — журналисты, участники партизанского движения,
лекторы, работники радио. Часто бывали военные. Их интересовала техническая
литература по строительству оборонительных сооружений, прокладыванию сетей
связи и тактике ведения боя. Врачи спрашивали медицинские справочники, их
интересовали симптомы заболеваний, альтернативные методы лечения и профилактика
заразных инфекций. Они искали информацию об устройстве и оборудовании
госпиталей и убежищ, об авитаминозе и голодном отёке. Большой популярностью
пользовались брошюры об огородничестве, которые выпускались в Ленинграде
начиная с первой блокадной зимы.
По
данным Российской национальной библиотеки, в период блокады её фондами
воспользовались 9 229 человек. Им было выдано 502 867 книг, журналов,
газет и брошюр. Всего за годы войны библиотеку посетили 42 597 человек,
которые пришли 463 846 раз и получили 1 474 408 различных
печатных материалов. 18 тысяч книг отправили в военные части и госпитали. Сотни
изданий, в основном художественной литературы, по просьбе солдат и офицеров были
доставлены прямо на фронт. В ответ приходили благодарственные письма, в которых
военные рассказывали, как книги спасали их в самые трудные моменты. Зимой
1941-1942 годов от голода, холода, болезней и бомбежек погибли 138 сотрудников
библиотеки.
В таких
же сложных условиях, без света и отопления, работали остальные библиотеки. Всю
блокаду и войну принимала читателей Ленинградская центральная библиотека,
детские библиотеки. «Работали в течение светового дня (ни отопления, ни
освещения не было), в десять утра... открывали висячий замок, и мы заходили в
библиотеку. Хотя... был март, стояли еще морозы, чернила замерзли, и записи в
формулярах делались карандашом, но приходили дети и подростки, брали читать книги.
Девочка лет четырнадцати спрашивала ‘‘что-нибудь про любовь’’», — пишет в
своих воспоминаниях сотрудница детской библиотеки Дома пионеров Свердловского
района Ленинграда Л. Афанасьева о трудовых буднях марта 1942 года. В
дневниковых записях библиотекарь указывает, что часто книги не возвращали, но
ходить их и разыскивать у сотрудников не было сил. К тому же все понимали
причину невозвратов: читатели умирали.
Из
воспоминаний Радия Погодина (в 1941 году ему было 16 лет): «До войны я брал
книги в четырех библиотеках. Мне кажется, что именно библиотеки остерегли мое
поколение от бандитизма... именно они спасли нас от дикости тем, что, не веря в
Бога, все же благодаря книге сохранили о нем представление и от этого еще
сильнее верили в честь, долг и мужество… В блокаду я остался один. Выучился на
автослесаря. Ремонтировал грузовики, разбитые на фронте. Сам сделал печурку из
листового железа. Дрова у меня из сарая украли. И я украл — книги. Из соседнего
сарая. Связки книг. Хозяева их, образованный народ, эвакуировались в Алма-Ату.
Всю домашнюю мебель сжег. Когда тело мое приняло форму скелета, а отечные ноги
— форму валенок, я перешел на бумажное топливо и на обувь. Обувь давала больше
тепла, чем книги, но ее было мало — особенно жарко горели галоши. Книги горели
плохо… Я старался не думать, что жгу книги, пока мне не попался в руки «Дон
Кихот». Это была книга моего старшего брата… Я сидел у печурки и рассматривал
картинки Доре. Художник Доре все предвидел. Рыцарь ехал на своем Росинанте
через мою комнату — он был ленинградцем с изможденным до смерти лицом и
непокоренным сердцем. В его глазах полыхал огонь, может быть, огонь тех книг,
которые я уже сжег… К тому времени мой старший брат уже погиб где-то в
Карпатских горах… «Дон Кихота» я не сжег. Не сжег Чехова Антона Павловича и
Пантагрюэля…» В 1942 году 17-летний Радий Погодин ушел на фронт. Закончил
войну в Берлине командиром отделения разведки танковой дивизии. Награжден
многими боевыми орденами. Радий Петрович Погодин стал одним из самых известных
детских писателей.
В
формулярах читателей блокадной поры можно встретить В. Шекспира и А. Данте, И.
С. Тургенева и М. Ю. Лермонтова, К. Симонова и И. Эренбурга. Читали много и
серьезно. Стихи и проза А. Ахматовой. Н. Тихонова. В. Инбер, О. Берггольц, М.
Дудина и многих других писателей и поэтов, как сказал Всеволод Вишневский, были
«частью самой обороны Ленинграда».
Книга
Вот книга. В ней слова
заключены
О жизни, смерти, о любви и
небе.
Стихи — Войны. Издание —
Войны.
В бумаге — остья, как в
блокадном хлебе...
И. Фоняков
Подарок
М. Г. Петровой
—артистке блокадного радио
Ах ты книжница — впрямь
таких мало;
в сорок первом
зимой обменяла
два последних
сухарика тоненьких
на собрание пушкинских
томиков,
и сама
как-то выжить смогла...
и все томики — шесть — сберегла!
Зритель твой до ресниц
забинтован,
не захлопает —
гипсом закован,
молит бога в душе,
чтоб тревога
не испортила вновь
монолога!
Вот двужильная —
мало блокады?
Мчи во все фронтовые
бригады,
на четыре опасные стороны,
где спектакли не сорваны —
взорваны.
Доползи по-пластунски до
сцены
(в рюкзачке только Пушкин
бесценный)
да посмей
не вернуться назад, —
утром вновь:
«Говорит Ленинград!..»
...Что Вы там пережили,
как прожили —
в эту даль нет другим
контрамарок!
Только что же Вы, милая,
что же Вы —
эти томики, Пушкин... в
подарок?
Так внезапно, по-женски
смогли Вы,
так по-русски, по-царски в
порыве
не в фамильную библиотеку,
не родне,
просто так... человеку?
Человек тот, знакомый с
бедою,
приползавший к Неве за
водою,
устоявший блокадною
стынью,
вдруг не знает,
что делать отныне!
Вот сидит он, лишившись
покоя,
в Ленинграде затихшем,
ночном,
Ваши томики гладит рукою,
и звезда
все дрожит за окном...
С. Давыдов
* * *
Читаем Хайяма в блокадную
ночь в Ленинграде.
Слова «Рубайята» товарищ
привёз на войну.
И в холоде, в голоде, в
смраде и огненном аде
Он трогает крепкими
пальцами жизни струну.
Тонка она так, что уже
оборваться готова,
И нам помогает сберечь её
древний мудрец,
И слово поэта, его
обновлённое слово
Готово собой защитить
обнажённость сердец.
Неправда, что только и
делали мы, что страдали,
Мы щедрыми были, делили
огонь бытия
И верность любви сохраняли
на смертном причале,
Откуда, разбитая, в жизнь
уплывала ладья!
В. Азаров
Хранитель
Пушкинского Дома
В. А.
Мануйлову
Хранитель Пушкинского
Дома,
Вы пост не оставляли свой,
Блокады пушечные громы
Раскатывались над Невой.
В ночи вы различали сразу,
Свой или вражий выстрел
бьет,
А рядом флотская плавбаза
Стояла вкованная в лед.
Поила вас водою невской,
Давала вам электроток:
Живите, Пушкин, Достоевский,
Живите, Лермонтов и Блок!
Но вот весна светло и
властно
Речные растопила льды,
И корабли в свой путь
опасный
Уйдут с береговой черты.
И перед долгим
расставаньем
Проститься к вам пришли
друзья,
Вы показали им собранье,
Заветных книжек не тая.
Сказал один в промерзшем
зале
За всех, что уходили в
бой:
«В поход команде обещали
Мы взять Есенина с собой».
«Но здесь особый фонд
хранится —
«НЗ», как говорят у вас».
И молодых балтийцев лица
Вдруг стали хмурыми
тотчас.
И вы до самого рассвета
Прилежно, за листком
листок,
Стихи любимого поэта
Перепечатали им в срок.
Мы все трудились для
победы,
И уходили братья в бой,
Взяв, словно хлеб или
торпеды,
«НЗ» поэзии с собой!
В. Азаров
Под небом
Балтики
Брату Юрию
Блокадный Ленинград
притих, как мина.
У Пушкинского Дома по
ночам
Вздыхала боевая субмарина,
Стальной обшивкой терлась
о причал.
Она рвалась в балтийские
просторы.
Но шел ремонт. Готовились
к боям
Матросы, сожалея о
просторе,
И тосковал расхристанный
баян.
Он волновал мелодией
знакомой,
И моряки ходили — и не
раз!
В библиотеку Пушкинского
Дома
И слушали Мануйлова
рассказ
0 чародее с синими
глазами.
Который — чист и сердцем и
душой —
Пришел не просто к Блоку
из Рязани —
В поэзию российскую
пришел.
Не оглушил его угар кабацкий,
И пульс стихов по венам не
утих.
Но вот твердят, что он
поэт кулацкий,
Что чужд социализму
грустный стих.
Средь книжных полок
трепетно звучало
Есенинское слово в тишине.
И слушала подлодка у
причала,
На миг забыв о горестной
войне.
А как-то раз Мануйлов
среди ночи
Разбужен был —
Как гром по голове!
Толпой ввалились в тесный
коридорчик
Матросы с капитаном во
главе.
Глаза под козырьком
сверкнули дерзко
(Видать привык судьбе
наперерез):
— Я командир подлодки
Маринеско,
Нам всем Есенин нужен позарез.
—Есенин?
Да у нас в библиотеке
Один — редчайший — том его
стихов.
— Мы будем благодарны вам
вовеки —
Отдайте нам его без лишних
слов!
Мы в бой идем,
А то, что сердцу близко...
—Ну что же, постараюсь вам
помочь.
...Для моряков старалась
машинистка
— Есенина печатала всю
ночь.
А утром лодка, рулевым
послушна.
Ушла в поход — получен был
приказ.
И «Ты жива еще, моя
старушка...»
В отсеках тесных слышалось
не раз.
С родным причалом трудно
расставаться.
Но морякам стихи давали
сил,
Как будто с экипажем С-13
Есенин тоже в море
выходил.
...Сырой туман над морем
стлался густо.
Кралась подлодка, прячась
в темноту.
Из Данцига отчалил лайнер
«Густлов»
С фашистскими войсками на
борту.
Легла на курс тяжелая
громада.
Вокруг, как псы, сновали
катера.
Что ж, отомстим за муки
Ленинграда!
И Маринеско выдохнул:
— Пора!
Вперед, вперед по
вспененному следу!
— Цель вижу.
— Товьсь!
(Будь проклят знобкий
норд).
— Огонь!
И три тяжелые торпеды
Впились с разбегу в
корабельный борт.
Пожар!
И лайнер тонет, как скорлупка.
Пять тысяч фрицев пущены
на дно.
Скрывается в волнах
подлодки рубка.
Фашисты гибнут —
Так и быть должно!
Ах, как потом старались
немцы, чтобы
Отправить С-13 на тот
свет!
Но вскоре грузный
«Генерал фон Штойбен»
Пошел ко дну за
«Густловом» вослед.
Побед подобных Балтика не
знала.
Врагу за все заплачено
сполна.
Германия, как спрут, во
тьме лежала,
В трехдневный траур — вся!
—погружена.
... Медаль луны начищена
до блеска,
И не страшит невзгод
девятый вал.
Так вместе с экипажем
Маринеско
С фашистами Есенин воевал.
Подводники врага разили
начисто
И верили: придет Победы
срок!
И это было лучшим
доказательством
Великой силы животворных
строк!
В. Азаров
Книги
Книги мои любимые, — в
шелковых, сарафанных,
В ситцевых переплетах, в
коже и коленкоре,
Плотные темно-синие томики
Мопассана,
В яркую зелень одетые
Верлена тоска и горе…
Глыбами ржавых песчаников
стоят тома Маяковского,
Черным уступом угольным
лежат тома Достоевского.
Как вспоминал вас, милые,
я у вокзала Московского,
В дыме обстрела гремучего
по середине Невского.
Ты из дома уехала… Книги,
как дети, брошены,
Тополь у нашей двери
черный стоит и голый,
Танки идут немецкие к
Москве под первой порошею,
И, будто удав коленчатый,
ползет Ленинградом голод.
Помнится ночь осадная злой
сирены воплями,
Глыбы гранита Невского
взрывами перевернуты...
Там, у окна, не сыро ли в
нашей квартире нетопленой
Гордой блоковской лирике,
изморозью подернутой.
Сколько нами испытано,
сколько без отдыха пройдено
С этой поры недавной,
ставшей уже историей!
Мы отстояли нашу зеленоглавую
родину,
Мы побороли гибель,
переболели горе!
Скоро лучи апрельские
вновь заиграют на небе!
Книги перебери тогда и
терпеливо вытри их.
Как мы читать их будем по
вечерам когда-нибудь
Нашему Митьке милому,
нашему сыну Дмитрию!
Странные похождения рыцаря
Дон-Кихота,
Добрые русские сказки и
приключения Сойера…
…Тянутся лентой волшебной
утраты, бои и заботы,
Вечная и великая творится
наша история…
А. Тарасенков
3 января 1944 г.
Ленинградский фронт
Книги
Мы, чтоб согреться, книги
жжём.
Но жжём их, будто сводим
счёты:
Те, что не жалко, —
целиком,
У этих — только переплёты.
Мы их опять переплетём,
Когда весну в апреле
встретим.
А не придётся — вы потом
Нас вспомните по книгам
этим...
Ю. Воронов
* * *
Вникая сердцем в правду
горьких сводок,
Стал город на Неве
фронтовиком…
Вернулся зимним вечером с
завода
Отец с опять урезанным
пайком.
Не верь,
Что пах он клеем
силикатным,
Темнея, как протравленная
медь,
Одно лишь отличало хлеб
блокадный —
Ни разу не успел он
зачерстветь.
Две дочери —
Девчонки молодые —
Не видевшие в жизни
ничего,
Глаза с трудом от хлеба
отводили,
Пока мать ниткой резала
его.
А сам отец,
Такой седой, сутулый,
Вздохнув, квартиру молча
оглядел.
Нет ни стола, ни полок и
ни стула.
Да — стула,
На котором сын сидел…
И вот когда,
В прошитом стужей доме,
Всё, что горело, было
сожжено,
Взял старый слесарь
Лермонтовский томик
И вспомнил, может быть,
«Бородино».
Он передумал, видимо, о
многом.
Ну а потом, озябшею рукой
Буржуйку остывавшую
потрогал,
Откинул дверцу с болью и
тоской.
Жену, детей, себя ли
успокоил,
Пытался ли загнать
подальше стыд:
«Я думаю, когда вернётся
Коля,
Он нас поймёт.
А мне мой грех простит».
Шли жизнь и смерть
По Ленинграду рядом.
Тепло от книг, текущее к
ногам,
Могло назавтра стать в
цехах снарядом.
Ещё одним снарядом —
По врагам!
О книги!
Бескорыстные подруги —
Их меньше становилось с
каждым днём —
Спасали обмороженные руки
Своим недолгим ласковым
огнём.
Г. Кольцов
Старая книга
Утром он выпил пустого
чаю.
Руки согрел о горячий
никель,
Слабость и голод превозмогая,
Вышел купить старую книгу.
Весь он сквозит иконой
Рублёва.
Кажется, палка сильней
человека.
Вот постоял на углу
Садовой.
Вот у Фонтанки новая веха.
Вкопаны в снег, неподвижны
трамваи.
Замерли стрелки часов на
Думе.
Книгу купил. Раскрыл, замирая.
Не дочитал страницу и
умер.
В.
Вольтман-Спасская
Читая Диккенса
Никнет, дрожит фитилек.
Копоти больше, чем света.
Но ни один огонек
Не был дороже, чем этот.
Диккенс забытый. Добром
Дышит бессмертным
страница,
И сострадания бром
С повестью в сердце струится.
Тьма за окном, как в аду.
Что эта тьма затаила?
Чую — с добром не в ладу
Ночи нечистая сила.
Слышу — взрывается мрак,
Бьет пулемет под сурдинку.
Снова проклятый маньяк
Смерти заводит волынку.
Что ему светлая ширь
Дум, милосердье любови?
Крови возжаждал, упырь,
Уничтоженья и крови!
Никнет, дрожит фитилек,
Словно на тоненьком стебле
Сел золотой мотылек,
Ветра дыханьем колеблем.
Но, принимая из рук
В руки его, как лампаду,
Мы пронесем его, друг,
Через войну и блокаду.
Н.
Крандиевская-Толстая
* * *
Майский жук прямо в книгу
с разлета упал,
На страницу раскрытую —
«Домби и сын».
Пожужжал и по-мертвому
лапки поджал.
О каком одиночестве
Диккенс писал?
Человек никогда не бывает
один.
Н.
Крандиевская-Толстая
* * *
Связисты накалили печку,
Не пожалели дров.
Дежурю ночь. Не надо
свечку,
Светло от угольков.
О хлебе думать надоело,
К тому же нет его.
Все меньше сил, все легче
тело.
Но это ничего.
Забуду все с хорошей
книгой,
Пусть за окном пальба.
Беснуйся, дом снарядом
двигай, —
Не встану, так слаба.
Пьяна от книжного наркоза,
От выдуманных чувств…
Есть все же милосердья
слезы,
И мир еще — не пуст!
Н.
Крандиевская-Толстая
Баллада о
Кузнечном рынке
Толчок. Толкучка.
Барахолка.
Особый лексикон беды.
В тяжёлой наледи на полках
Пусты Кузнечного ряды.
Став самым явным
настоящим,
Разрушив все законы цен,
Доисторический, как ящер,
Там натуральный шёл обмен.
Там кто-то чёрствый пряник
мятный
За клей столярный отдавал.
Но был всего невероятней
Букинистический развал.
Стоял хозяин. Видно, слабо
Шло у него с обменом книг.
И я не понял — это баба
Или закутанный мужик.
Мой взгляд названием
лаская,
Дурманя голову в конец,
Лежала книга поварская —
Шедевр мадам Молоховец.
Изданий пёстрая семейка...
Но вдруг я обнаружил в ней
Весьма потрёпанного
Швейка,
Что был в сторонке всех
скромней:
Я размечтался — эту мне
бы…
Но тотчас сам себя шугнул.
В кармане стиснув пайку
хлеба,
Я — от соблазна прочь
шагнул.
Но показалось мне —
раздался
Весёлый голос: — Ну,
хорош!
Ведь ты же на войну
собрался,
А без меня — там
пропадёшь.
... Скажу, пройдя дорог
полтыщи,
Что не был мой порыв
нелеп,
Когда в ту зиму,
Швейк-дружище,
Я смех твой выменял на
хлеб!
Л. Хаустов
Пушкин
Был холод лют. В углу
стояла печь
С квадратным, чёрным,
закопчённым зевом.
Она стояла, призванная
жечь
И согревать живых своим
нагревом.
Я всё, что можно, всё, до
щепки, сжёг —
Остатки дров, квадраты
табуреток.
Но печь, казалось, жертвы
ждет, как бог.
И отыскал я старые газеты.
Я чиркнул спичкой.
Вспыхнул огонёк
И запылал во всем
великолепье.
И я следил, как гибнут
сотни строк,
Как шелестит бумага,
корчась в пепле.
Мелькали вспышки строк,
имён и лиц.
Но прежде, чем обречь их
на сожженье,
Я пробегал глазами вдоль
страниц
И как бы сам с собой
вступал в сраженье.
Ведь это были годы и дела,
Мои дела, мои живые годы,
И я их сам сжигал, сжигал
дотла,
И сам швырял их в пасть
печного свода.
Я сжёг газеты. Но шеренги
книг
Держали строй безмолвно,
как солдаты.
Я сам солдат. Но я
коснулся их,
Я книгу взял рукою
виноватой.
Взял наугад. И тёмный
переплёт,
Как дверь в судьбу их
автора, откинул.
…Шел артобстрел. И где-то
самолёт,
Ворча, ночные обходил
глубины…
Я увидал портрет. Открытый
взгляд
Пронзил мне душу пулею
свинцовой,
Взгляд Пушкина…
Он тоже был солдат,
И это был солдат
правофланговый.
За ним держали строй, плечо
к плечу,
Его друзья, его
однополчане,
Что, поднимая слово, как
свечу,
Светили нам кромешными
ночами,
Те, кто нам души в стужу
согревал
Сильнее всех печей, что
есть на свете.
И книгу я открыл, и тут же
стал
Ее читать в коптилки
тусклом свете.
Ведь эти строки знал я
наизусть,
И ямб вошел походкою
походной.
Читал я вслух. И оживала
Русь,
И отступал блокады мрак
холодный.
И Слово шло, как высший
судия
Моих в ту ночь
кощунственных деяний,
Как щит, отбросив острие
копья, —
И отступил я, как на поле
брани.
И Пушкин, грудью всех
прикрыв собой,
Стал снова в строй, солдат
правофланговый…
…Умолк обстрел. И
прозвучал отбой.
И стыла печь. И согревало
Слово.
Н. Браун
Пушкин жив
От бомбы дрогнули в окне
Стропила мирной
комнатушки,
А человек стоял в окне,
А человек взывал: «Ко мне!
Тут книги у меня. Тут
Пушкин!»
Ему кричали: «Выходи!»
Но книг оставить не хотел
он,
И крепко прижимал к груди
Он томик полуобгорелый.
Когда ж произошёл обвал
И рухнул человек при этом,
То и тогда он прижимал
К груди создание поэта.
В больнице долго он без
сил
Лежал, как мертвый, на
подушке.
И первое, что он спросил,
—
Придя в сознание: «А
Пушкин?»
И голос друга, поспешив,
Ему ответил: «Пушкин жив».
В. Инбер
Наташа
В белом дЫмковом платье
(А может, в дымкОвом?),
В башмачках из атласа,
В ажурных чулочках
Шла по лестнице чинно.
А ей бы взлететь.
Вот стоит она в зале
Средь белых, жемчужных и
розовых женщин.
ОН подходит,
Увлёк её в вальсе…
Я читаю, читаю всё те же
страницы.
Скоро утро.
И снова в галошках,
набитых газетой,
Буду я танцевать на
морозе,
Стиснув хлебные карточки.
В них — наша жизнь.
Всё же здесь, при народе,
Мне легче, чем дома.
Здесь я — капелька общего
горя.
Дома — горе моё всё при
мне.
Никогда, никогда я отца не
увижу.
Ночью слышу сквозь стену,
Как мать моя воет в
подушку.
Я на кухню крадусь,
зажигаю коптилку.
И опять слышу вальс…
В белом дЫмковом платье
(А может, в дымкОвом?),
С белой розой в причёске,
Почти не касаясь паркета…
Чем я хуже её?
Только руки мои
обморожены, красны.
Скоро утро.
Г. Осинина
Блокадные
книги
………………Шумовой Валентине
Григорьевне и всем тем,
………………чье
детство прошло в блокадном Ленинграде
Метроном чеканит время в
доме мерзлом и пустом.
Чтобы ожила «буржуйка»,
поднимайся из постели.
А растопка занимает до
двенадцати листов —
Есть у мебели манера разгораться
еле-еле.
Скоро мама будет дома,
только будет ли обед?
Но огонь — твоя забота,
подогрей хотя бы чаю.
«Робинзон» — подарок папин
в День рождения тебе —
С каждой новою растопкой
все тончает и тончает.
Переварены «буржуйкой» до
последнего листа
И Толстой, и Маяковский, и
«Поваренная книга» —
Очень вредное изданье для
пустого живота,
А особенно картинка, где
со сливками клубника!
Образуется большое из
деталей небольших.
Растепляется печурка, ты
мороз одолеваешь!
Перед тем, как жечь
страницы, перечитываешь их,
Словно чай из чашки в
чашку навесу переливаешь.
И в тебя перетекают Робин
Гуд и Робинзон,
И Ассоль — твоя подружка,
и мечты ее о Грее.
А зима сорок второго — это
только страшный сон,
И одна твоя надежда —
пережить его скорее!
Только сон упорно длится.
Убывает неба свет.
Снег на улице кружится,
бьется в синее окошко.
Догорает детский стульчик.
Что-то мамы долго нет…
А на месте «Робинзона» —
лишь картонная обложка.
В. Ременюк
* * *
На досках, спрятавших
витрины,
Печальных объявлений строй:
«Продам старинные картины
И крест нательный
золотой»,
Ковёр хороший тёплый
прочный
На хлеб меняю очень
срочно»,
«Продам луженое ведро,
Продам фарфор и
серебро»...
И вдруг — листок,
приставший к ряду,
Среди бесчисленных
«продам»,
Перчаткой по кричащим ртам:
«Куплю Гомера «Илиаду»»!
Блокада. Снег. Мороз.
Стена.
Гомер. Троянская война.
«Куплю Гомера»... Боже,
правый!
Забава сшедшего с ума!
Гомера в этот мир
кровавый,
В смертельный пир, когда
чума
Уже лежит на тротуарах,
Когда вокруг дымят в
пожарах
Насквозь промерзшие дома,
Когда в печах горят тома
Прекрасных книг, теперь
напрасных,
Когда обстрелов чехарда,
Когда повсюду боль, когда
Своих покойников
несчастных
Простывший город в
простынях
Везёт на санках и санях!
Какой Гомер, какая Троя?!
Морозы в минус тридцать
пять
Шьют простыню такого кроя,
Чтоб правый берег
спеленать
И в тот же саван
белоснежный
Укутать край левобережный
И праздновать помин души
Среди заснеженной тиши
В проспектах мёртвых
Ленинграда,
В проспектах, где под
Новый Год
Судьба слепым певцом идёт
—
Вот истинная Илиада,
Не знающая тождества
За все века от
Рождества!!!
А. Сенюта
Спасение в
книгах
Сотрудникам библиотек
Ленинграда,
работавшим во время войны
Стояли книги, рать бойцов,
Плечом к плечу на полках
рядом.
Они внутри, в огня кольце
Врагов в блокадном
Ленинграде.
Литература помогла
Войну пройти и в схватках
выжить.
Библиотека дать могла
Уму заряд энергий книжек.
«Как закалялась сталь»,
теперь
Узнали многие ребята,
И часто только слово
«верь»
Девизом жизни было
кратким.
В победу верь! И в
стойкость тех,
Кто город защищает смело!
В себя, в
товарищей-друзей!
Надейся, верь и делай
дело.
Читать роман «Война и мир»
Нетрудно, все четыре тома.
Вот нет обстрела, лишь
эфир
Заполнен звуком метронома.
Героев чувства давних лет
—
Такие точно же. Все знали,
Что смерть — за жизнь.
Честь эполет
В России храбро защищали.
Попасть туда, где нет
стрельбы,
В волшебном вальсе
закружиться ——
Роман любовный, детектив
И сказок чудные страницы.
С трудом заполнен
формуляр:
Чернила быстро замерзают,
Но все же выдан экземпляр
—
Есть карандаш, он
выручает.
Пусть не отапливают зал,
И света нет в библиотеке,
Печурки маленький накал
Согреет душу человека.
Деревья — родственники
книг.
Вот пилят, рубят дров
запасы
Сотрудники. Военный шик:
Буржуйка, как камин, не
гаснет!
И в госпиталь, и на завод
С утра спешит
библиотекарь.
Неписанных законов свод —
И вот уже души он лекарь!
Все вкусы в темах изменив,
Читатель часто выбирает
Рекомендации из книг,
Инструкции, как выживают.
Где быстро вырастить в
земле,
Израненной, морковь,
картошку,
Дома маскировать, сетей
Для связи проложить
побольше.
Цингу, инфекции лечить,
Анорексию без лекарства.
Альтернативу изучить
Методик все врачи
стремятся.
Оборонительный рубеж,
Бомбоубежищ коридоры...
Совет брошюры — это вещь!
Сестра таланта — краткость
формы.
Но не вернулось много
книг,
Что были выданы, обратно
В библиотеку. Тот должник
Заснул навечно,
безвозвратно...
Спасенье в книгах!
«Человек» —
Звучит так гордо! Он
читает
И думает. Живет свой век
И на войне не умирает!
М. Люблинская
P.S.
Государственная публичная библиотека имени Салтыкова-Щедрина (Российская
национальная библиотека) выдала за годы блокады более 500000 изданий.
Комментариев нет
Отправить комментарий