Владимир Фирсов: «Всё пройдет, а Родина – останется…»

26 апреля исполнилось бы 80 лет Владимиру Фирсову (1937–2011), российскому поэту и переводчику. М. Шолохов: «Не так-то много у нас хороших поэтов, но и среди них найдется всего лишь несколько человек, говорящих о России таким приглушенно интимным и любящим голосом, который волнует и запоминается надолго. Владимир Фирсов принадлежит к этим немногим избранным». Стихами Фирсова говорит один из персонажей романа А.С.Иванова «Вечный зов» — Дмитрий Савельев, являющийся сверстником Фирсова, а в фильме по роману звучат песни на его стихи. «Я могу читать и перечитывать стихи Владимира Фирсова без устали...— признавался А.С.Иванов.— Так поразительна энергия его емкого, точного слова, так пронзительно отдаются в душе поэтические образы» Кто не знает его щемящих душу строк: 

Родина, суровая и милая,

Помнит все жестокие бои…

Вырастают рощи над могилами,

Славят жизнь по рощам соловьи.

Дней военных грозные мелодии,

Радость или горькая нужда?!

Все проходит. Остается – Родина,

То, что не изменит никогда...

Биография страны и собственная жизнь, любовь, странствия и природа, сливаясь, проступают в золотых строках его поэзии.

Владимир Иванович родился 26 апреля 1937 года в деревне Заболотье Екимовичского (ныне Рославльского района Смоленской области) в крестьянской семье. Через всю жизнь Фирсов пронес чувство «малой родины» — любовь к Смоленской земле. Он писал: «Я счастлив тем, что я смоленский, горжусь, что родился на земле великого князя Потемкина, Нахимова, Глинки, Пржевальского, многих других людей, прославивших Россию, включая Юрия Гагарина». Фирсов писал: «Сложная штука – рассказывать про детство. Когда Хемингуэя спросили, что нужно для того, чтобы быть писателем, он ответил: «Несчастливое детство». Я задумался, пошарил по великим, оказалось, что несчастливое детство было у многих.».

 Детство Владимира Фирсова, военное и послевоенное, было трудным, как у многих ребятишек той поры: безотцовщина, отчаянный голод. «У нас со Смоленщины в тридцатые от раскулачивания бежало много людей. И моя родня: дед, бабка, все по отцу – уехали в город Люблино… Мой отец бросил нас с матерью и подался за дедом и бабкой, а потом нашёл себе новую бабёнку в Люблино и осел там. А мы с матерью остались в селе Заболотье на Смоленщине. Но пробыли там недолго. Мать снова вышла замуж за какого-то мужика, и они завербовались в Хибины. Там добывали алюминий. … А дальше мы оказались в Иркутске. Помню, меня отдали в детский сад. Я туда на целый день уходил. У мамки с мужиком родился ребёнок, назвали его Валерой. Братик мой. Помню Новый год, все пляшут под ёлкой. Заходит этот мужик, угрюмый, говорит: «Вовка, пошли, твоя мама померла». Маму он ошпарил кипятком из чана. И она умерла. Фотография у меня сохранилась: я стою, она в розвальнях, лошадь впряжённая, снег идёт, и я стою небольшой у гроба, среди её знакомых с завода. А кто-то говорит: «Поцелуй маму». Я её поцеловал, а лоб заснеженный был, и до сих пор помню, остался привкус на губах. После этого отчим привёл какую-то бабу, и они уморили ребёнка, Валеру. Уходили на работу, а на день на весь оставляли Валеру одного. Однажды мы приходим, коляска опрокинута, и Валера мёртвый лежит… Когда Валеру они загубили, мужика уже ничего не сдерживало, ребёнок ведь связывал, брат мой, и он вовсе сдал меня в детский дом. Помню, в детском доме всякими узорами вышивали варежки для солдат, ездили в госпитали, я там выступал, пел песни… Я много песен выучил».

Его разыскала тетка, привезшая племянника в родную деревню. «Она знала адрес в Иркутске, с матерью ведь переписывалась, и прислала письмо, и меня нашли. Она приехала в Иркутск с сожжённой немцами Смоленщины, приехала и забрала меня… прибыли в Заболотье. Деревни нет, одни землянки. Все избы немцы сожгли. Люди жили в землянках, кто уцелел. Но в основном бабы, старики. Немцев уже выгнали. Шёл сорок четвёртый год. В деревне ни одной хаты, а за речкой на взгорье была земская школа и деревня в три избы. Там что стояло, то и осталось: немецкий был штаб, и сжечь не успели, драпали капитально. Оружия у всех, только пали от скуки. И вот в избе моей матери мы и поселились. Там ещё жил директор школы, он же единственный учитель, а тётку нянечкой оформили в школу, и директор МТС».

Здесь Фирсов пошел в начальную школу. «Тётка определила меня в первый класс. Учиться было некому, ребятишки все погибли от бессолья, голода. Ну, пять человек в школе. Пять учеников, но в одном классе. И топилась одна комната, и один учитель каждому задавал своё задание по программе. А это была большая школа, земская ещё. Ну какая там учёба? Я бегал вместо тётки с колокольчиком, как только урок кончался, и звонил. Помню, тётка продиктовала мне письмо: писать-то уже умел. Каракулями, но умел. Нас ещё в детском доме учили. Написал коротенькое письмо отцу. Он жил в Люблино, на фронт не попал, у него было плохое сердце. Он потом в сорок два года умер. Он у меня был слесарь-сантехник. Мастеровой. За всё брался. И я под диктовку написал: «Папочка! Если ты за мной не приедешь, помру в Заболотье с голоду. Твой сын Володя». Тётка отправила письмо. Помню, зима, мороз, печка топится русская. А любил спать на печи. Какой-то дедовский тулуп, жарко, красота. Проваливаешься куда-то. И вдруг вбегает соседская девчонка и кричит: «Вовка! Твой папка приехал».

«Помню, я не могу идти: снег – это сорок пятый год, зима. Отец нашёл салазки. Он волок меня на этих салазках тридцать километров. До станции Коробец. Оттуда поехали на поезде «Ельня – Смоленск». Опять железная дорога, и Москва. Белорусский вокзал. Метро рядышком, спустились, добрались до Курского вокзала. Оттуда электричкой до Люблино. Идём, а отец: «Вот в этом городе ты будешь жить». На центральной улице высоченные дома пяти- и шестиэтажные. До войны ещё построенные. А дом, в котором он жил, шестиэтажный. Большая трёхкомнатная квартира. В ванной воды горячей нет. Мылись в тазах каждый у себя в комнате. В каждой комнате жила семья. Три комнаты – три семьи. Я захожу, он: «Вот твоя мамка». Смотрит на меня русоволосая женщина, Анна Ивановна. Мамка так мамка. Поглядел вокруг: чисто, в шифоньере зеркало, малыш какой-то в белоснежных трусиках, сам беленький-беленький. Он моложе меня, с сорок первого года, Генка. У отца было двое детей: я от мамки Куролесовой и Генка от Анны Ивановны, он родился уже в Люблино.».

«Осенью отец меня определил в школу. Снова в первый класс. А куда же? Я ничего не знал. Я умел читать, умел писать, но писал довольно плохо. В Люблино огромная школа. …В школе я учился как все. На пятёрки не стремился. Приду домой, брошу портфель, так он и ночует. А утром беру и пошёл на занятия. А интересы какие были? Я мог своими руками сделать, чтобы показывать кино: диапозитивы. Приглашал парней со двора смотреть их под кроватью. По двадцать копеек брал. Но однажды пожар устроил: фанерный ящик от лампы загорелся и вспыхнул: чуть пожара не было. Батя засёк, и на этом мой бизнес прекратился».В Люблино будущий поэт окончил десятилетку. На страницах районной газеты «Знамя коммунизма» публиковались его первые стихотворные опыты (стихи начал писать в 14 лет). «Ещё в десятом классе я был членом литературного объединения при «Московском комсомольце». Его возглавлял Александр Яшин. Известный по тем временам писатель, поэт. Вологодский родом. Довольно интересно писал. Яшин очень хорошо ко мне относился. У меня до сих пор хранится билет номер один за подписью Яшина. Он-то и посоветовал показывать свои стихи».

В конце 1954 у Фирсова произошла памятная и во многом судьбоносная встреча с А.Т.Твардовским. Фирсов привез Твардовскому тетрадку со своими стихами: «На Курском вокзале, в справочном бюро, я назвал фамилию, место и дату рождения, а мне нашли его адрес, за 20 копеек. И я пришел к нему, на 1-ю Брестскую, в валенках, в пальто из отцовской шинели. Со стихами в трехкопеечной папочке. Он открыл дверь сам, тоже в валенках, потому что было очень холодно. Втянул меня через порог, отвел в кабинет, читал мои стихи и делал пометки карандашом. Когда Александр Трифонович узнал, как я раздобыл его адрес, то сказал жене, что дает мне номер телефона, чтобы я его не искал, как сыщик. Добавил, что для меня, если буду звонить, он всегда дома…» Твардовский опубликовал его в «Новом мире» ещё первокурсником Литинститута. И в последующие годы Твардовский не переставал интересоваться творчеством Фирсова Свое отношение к Твардовскому Фирсов выразил в заметках и стихотворениях, посвященных ему. «В литературе у меня два крестных отца: Твардовский и Шолохов. Когда мы были у Шолохова в Вешенской, Михаил Александрович называл меня и Гагарина своими сыновьями».

В марте 1955 на страницах «Комсомольской правды» была помещена первая большая подборка стихотворений Фирсова, на которую обратили внимание все любители поэзии. «Очень много писем мне присылали, когда я был еще школьником и меня напечатала «Комсомолка». Целую полосу! С портретом и подписью «Ученик 10-го класса Володя Фирсов». …Просто стихи в редакцию принес. Их напечатали. А тираж был громадный, ко мне пришел вал писем. Среди них было письмо известного уральского сказочника Евгения Пермяка. Пришло даже письмо Сергея Городецкого, друга Есенина. Я думал, он уже давно не жив. Потом с ним подружился. Это был довольно пожилой человек, но со светлым разумом. Очень интересный поэт, которого как-то замолчали. От читательской реакции появлялись крылья, вера в себя. Это помогало. Городецкий очень помог советами. Он мне писал: «Володя, вот эту бы строчку в стихах я бы поправил, потому что в ней мало воздуха… Вот это лучше сделать по-другому…» Вскоре стихи Фирсова появились в «Новом мире» и «Огоньке».

Заинтересовались молодым поэтом и в Литературном институте им. А.М.Горького: оттуда пришло письмо с предложением зайти на кафедру творчества. «Вскрываю, а там: «Дорогой Володя, мы всем институтом читали полосу твоих стихотворений… Обсуждали на семинаре…» Так меня пригласили попробовать поступить. Я и мечтать не мог, ведь там преподавали Светлов, Луговской. А я кто? Ничего не знаю. Отец – сантехник, матери нет. Но ко мне отнеслись по-отечески. Понимал, что экзамены не сдам, хотя творческий конкурс прошел легко…» Фирсов написал сочинение, сдал географию. «Я это всё благополучно сдал. Уже подружился с Ахмадулиной. Она такая хлебосольная, мама у неё добрая. Все у неё готовились, Георгий Семёнов, ныне покойный, замечательный был прозаик. Её мама нас кормила душевно, и все друг за друга переживали». «Мы собирались у Беллы Ахмадулиной, готовились к экзаменам. Она была очень доброй девочкой, мы с ней потом учились на одном семинаре у поэта Александра Коваленкова. Но иностранных языков я совсем не знал… Поэтому сдавать английский шел с дрожью в коленях. И получил двойку. Он мне совсем не давался, а в школьном аттестате у меня ошибочно стоял трояк, причем по немецкому, потому что кто-то просто перепутал. Немецкого я тем более не знал… Мне тогда повезло: директор кафедры творчества Сергей Иванович Лашенцев привел меня к ректору и упросил допустить на пересдачу. Прихожу к немке, беру билет и говорю, что ничего не знаю. Она отвечает: «Удовлетворитесь этим…» и тоже ставит двойку. Выхожу в слезах, ничего не могу поделать. И узнаю, что в институте собрались преподавать французский, набирают группу. Опять приходим к ректору, рассказываю ему все еще раз. Лашенцев просит, мол, пусть сдаст французский. Ректор только смог сказать: «Ну, ты полиглот, твою мать…» Сам засмеялся, но на французский допустил. Француженке я тоже честно сказал, что ничего не знаю, но очень хочу учиться и обязательно буду ходить на занятия… Поставила троечку. Через полгода в Литинституте завели сербский и болгарский. Я извинился и перешел на болгарский, который нам преподавала жена поэта Владимира Соколова. Правда, сам язык пришел ко мне уже во время общения с болгарскими писателями».

В 1955 Фирсов поступил в Литературный институт, но на заочное. «Мне разрешено было ходить и на лекции, и на творческие семинары к очникам. Обо мне тогда писал Светлов, творчество моё признавалось. И жил я в общаге. Общага была в Переделкино. В бывших домах покойных писателей. Меня пообещали после первого семестра перевести на очное, но всё равно что-то тяготило на душе. И вдруг: завтра Твардовский будет у нас в общежитии выступать. А у него дача рядом. Я накануне был у него дома с новыми стихами. Он отобрал и послал меня к Симонову: «Костя! Это одарённый мальчик. Мой земляк. Прошу поставить в номер». Вот какой был человек! Он тогда спросил: «Дела как идут?» – «Вы не советовали мне в Литинститут, ну куда мне? Боялся: экзамены не сдам. Ну, здесь с трудом попал, но на заочное». После ходатайства Твардовского Фирсова перевели на очное отделение. Институт он окончил в 1960: в течение 5 лет занимался в семинаре А.А.Коваленкова.

        Уже в студенческие годы Фирсов при содействии Е.А.Исаева и В.Федорова выпустил свою первую книгу стихов «Березовый рассвет» (1959), редактором которой был поэт В.Федоров. Книга пришлась по душе и читателям, и критикам, и писателям. Сборник получил положительные отзывы А.Н.Макарова, Е.А.Долматовского. Фирсов начинал с лирических стихов о природе и любви. Эта тема проходит через всё его творчество, хотя она и не стала главной для поэта. С годами в неё влились гражданские мотивы, придав стихам и поэмам Фирсова особый патриотический пафос. Фирсов входил в литературу одновременно с такими разными поэтами, как Е.А.Евтушенко, Р.И.Рождественский, А.А.Вознесенский, Б.А.Ахмадулина, Б.Ш.Окуджава. В 1961 был принят в члены СП СССР. В конце этого же года у Фирсова вышла вторая книга стихов «Вдали от тебя», также получившая хорошую прессу. Все, кто писал о ней, были единодушны: Фирсов — прирожденный лирик, его стихи задушевны и несут в себе большой заряд гражданственности и патриотизма. Видное место в стихах и поэмах Фирсов занимает космическая тема. Поэт неоднократно обращался в 1960-70-е к образу Ю.А.Гагарина.

ВЕСНА 1962 г.
Слева направо: поэты А. Говоров, А. Вознесенский, Г.Григорьев, В.Фирсов

В начале 1960-х Фирсов обратился к жанру поэмы: «Память» (1962), «Россия от росинки до звезды» (1963), «Глазами столетий. Патриотический монолог» (1965). В поэме «Республика Бессмертия» (1968) автор создал яркий образ молодого солдата, павшего на Орловско‑Курской дуге. Героем поэмы «Огонь над тихим Доном» (1975) стал создатель эпопеи «Тихий Дон» М.А.Шолохов. Перу Фирсова принадлежит также целый ряд «шолоховских» стихотворений, написанных в1960-80-е: «Тишина над тихим Доном» (1963), «Гагарин в гостях у Шолохова»(1972), «Дом, в котором родился Шолохов» (1973), «На смерть Шолохова»(1984). Кроме того, Фирсов посвятил Шолохову стихотворение «Журавли» (1967) и поэму «Россия от росинки до звезды» (1963). Фирсов неоднократно встречался и беседовал с автором «Тихого Дона» В последующие десятилетия Фирсов создал целый ряд интересных и значительных произведений поэмного жанра, построенных на самом разном материале: «На моей памяти» (1968), «Восставший над громом» (1969), «Набатные колокола» (1980), «Горсть земли» (1983), «Явь» (1988) и др. В поэмах Фирсов предстает настоящее и прошлое России.

Воспоминания о войне, которые сохранила мальчишеская память, пульсируют во многих стихах поэта («Старый учитель», «Концерт», «Над высоким золотом полей мрачное возникло поле боя…», «Чувство Родины» — «Все пройдет, а Родина останется» и др.). Память военных лет, патриотизм и ратный подвиг народа переплетаются с историей России («На Бородинском поле», «На Куликовом поле», «Глинка в дороге», «Набатные колокола», «Гусляры»). Поэзия Фирсов лишена внешнего новаторства, она традиционна: «Я считаю себя поэтом, следующим традициям русской классической поэзии. Мне как поэту очень близка поэзия Пушкина, Некрасова, Блока, Есенина» Его стихи отличаются ясностью мысли, живым, образно-народным русским языком, содержат в себе элементы афоризмов, поэтому легко ложатся на душу и быстро запоминаются. Вышли сборники «Чувство Родины» (1971), «Музыка души» (1978), «Соловьиная ночь» (1982), «Звездная песня неба» (1985), «Отечество» (1988), «Когда душа перерастает в слово» (1990), «Озеро Диво» (1991) и др. Посмертно издана книга стихов «Грядущий сон» (2012). Его жизнеутверждающая поэзия, основанная на вдохновенном лиризме и на высоком чувстве гражданственности, согрета искренней любовью к России, к ее славной истории, к красоте русской природы. Откликаясь на «больные вопросы» времени, Фирсов видит свою задачу как поэта в том, чтобы содействовать воспитанию чувства патриотизма, национальной гордости, ответственности перед народом и страной, возрождению и укреплению национальных традиций и обычаев, сохранению живой человеческой души.

В 1960-е Фирсов работал редактором отдела поэзии в издательстве «Молодая гвардия». До 1995 года  Фирсов входил в редколлегию «Молодой гвардии». С 1968 он стал главным редактором советско-болгарского литературного альманаха, (позже — журнал) «Дружба», где проработал много лет. Там впервые в России были опубликованы исторические исследования об убийстве царской семьи, а также рассказана подлинная история жизни Г. Распутина. Выступая иногда в роли критика, Фирсов писал о таких дорогих ему мастерах, как Н.И.Рыленков, А.Т.Твардовский и М.В.Исаковский, о художниках И.С.Глазунове, П.Ф.Судакове, о проблемах современной поэзии.

На протяжении многих лет Фирсов активно и плодотворно занимался переводческой деятельностью: он переводил на русский язык стихи болгарских, польских, венгерских, молдавских, украинских, чувашских, якутских, еврейских и др. поэтов. Как поэт, переводчик и журналист Фирсов внес заметный вклад в укрепление духовных, культурных и политических связей между народами. Был председателем Благотворительного фонда «Отечество». Владимир Иванович стал автором слов прекрасного гимна города Сергиева Посада вместе с композитором Лученком, а также слов «Торжественной песни Союзного государства России и Белоруссии».

Владимир Фирсов был потрясающим рассказчиком. Его историями часами могли заслушиваться, дивясь его непревзойдённому владению словом – всегда образным, ярким, точным. Более четверти века Фирсов вел поэтический семинар в Литературном институте. Учил не только премудростям стихосложения, но, прежде всего – пониманию основ человеческого существования, духовно просвещал, помогал преодолевать препятствия на пути к самому себе. Нянчился с каждым мало-мальски способным учеником. Писал рецензии, предисловия, звонил в издательства, продавливал выход в свет книжек студентов не только своего семинара. Мало у кого ещё находилось столько времени и желания заниматься молодыми дарованиями. Даже во время тяжёлой болезни он не бросил своих подопечных. Они собирались на семинары у него дома или на даче. Десятки его учеников стали лауреатами всероссийских и международных литературных премий. Удивительно сердечный, отзывчивый человек, он многих стихотворцев напутствовал в большую поэзию.

В 1990-е голос Фирсова-поэта почти не был слышен. К его творчеству упал интерес со стороны критиков. Перестали выходить его новые книги. Фирсов переживал внутренний кризис и искал свое место в изменившемся мире. Он за четверть века ясно увидел опасности, подстерегающие страну, и провидчески писал о них в поэме «Глазами столетий»: «… Врагом посеянные зерна не сразу пулями взошли. Рассчитывая на беспечность, над чувством Родины глумясь, таилась подлинная мразь, рядилась в общечеловечность. Враг… делал ставку на незрелых и оступившихся парней. Учитывал их поимённо и знал их жалкие дела. Не сразу пятая колонна петлю, как знамя, подняла». Поэт ещё в прошлом веке предупреждал об опасности, которая настигла нашу страну. В поэме «Республика бессмертия» есть такие строки: «Внесут в понятие «идейность» сомнительную широту. С той широтой померкнут грани меж злом и праведным добром. Ту широту и обэкранят, и лихо выпишут пером…Бездумную тоску разбудят по лёгкой жизни, по тряпью». В поэме «Память» поэт сетует на беспечность и разобщённость русских людей, что может стать причиной непоправимой трагедии. «И жизнь славян покажется вопросом, который никому не разрешить! И вряд ли вспомнят нас, русоволосых, великих, не умевших дружно жить». Крушение советской системы шаг за шагом привело поэта к православному мировосприятию и религиозной тематике. Как в стихах, так и в поэмах Фирсова красной нитью проходит тема верности главным традициям отцов и преданность -России, её истории, неприязнь к хулителям и осквернителям, неумеренным поклонникам «цивилизованного» Запада.

В эти же годы он являлся главным редактором журнала «Россияне», членом Центрального совета общероссийского движения «Россия православная» и одним из учредителей совета Смоленского землячества. О характере и направленности творчества поэта  в эти годы красноречиво говорят его суждения: «...я по-прежнему пишу стихи, продолжая служить своим творчеством родному народу, призывая к доброте, миролюбию, осуждая равнодушие к судьбе Отечества, его православным традициям. Счастлив, что выиграл конкурс на создание текста для гимна Сергиева Посада, столицы русского Православия, где живут двое моих сыновей. Написано много других стихов, связанных с православной тематикой, который войдут в новую книгу, издаваемую к моему юбилею в том же Сергиевом Посаде». «Пишу глубоко православные, богобоязненные, совестливые стихи, не на потребу нынешнему, непонятному времени. Я искренне верю, вспоминая романсы М.И.Глинки — моего земляка — на стихи прекрасного русского поэта Н.Кукольника, «что кто-то вспомнит обо мне и вздохнет украдкой…».

Обращает на себя внимание членство Владимира Фирсова в жюри Всероссийского поэтического конкурса под эгидой «Попечительского совета уголовно-исполнительной системы» в местах лишения свободы. Он сутками готовил, редактировал и правил присланные ему стихи заключённых и служащих исправительных учреждений, затем выпускал их книги. Владимир Иванович добился того, что первыми премиями для осуждённых стало досрочное освобождение из лагерей, а для охранников – приём в члены Союза писателей России.

Владимир Иванович с годами приобрёл широчайшую известность в стране, выпустив более 30 книг стихотворений и поэм, отмеченных печатью подлинно высокого таланта. На его стихи написано более 20 песен. Фирсов награжден орденами Трудового Красного Знамени, Октябрьской Революции, «Знак Почета» (дважды), Кирилла и Мефодия 1-й степени (НРБ), Дружбы (1997), орденом «За заслуги перед Отечеством» IV степени (2008).Он является лауреатом премий Ленинского комсомола (1968) за поэму «Республика бессмертия» и за стихи, посвященные комсомолу и молодежи, Государственной премии РСФСР им. А.М.Горького (1976) за книгу «Музыка души», Министерства обороны СССР и имени А.Т.Твардовского (1999), премии Правительства России в области культуры (2009) за книгу «Стихотворения», премии Правительства России (2010 год).

Музой Владимира Ивановича, единственной и любимой на протяжении десятилетий, была жена Людмила Васильевна. «53 года мы прожили вместе, — сказала она на церемонии прощания — и не нажились, не наговорились, не перестали быть интересными друг другу». Самоотверженная, красивая женщина, она наизусть знала почти все стихи своего мужа. Людмила Васильевна была для Владимира Ивановича всем: источником поэтического вдохновения, женой, матерью его детей, секретарём, машинисткой, редактором. Судьба Фирсова, жизненная и поэтическая, и вполовину не сложилась бы без Людмилы Васильевны. Они воспитали двоих сыновей.

То, что происходило в стране с поэзией (да и не только с ней), не могло не ранить поэта. Последние два года он тяжело болел, практически не цепляясь за жизнь. 17 ноября 2011 года замечательный русский поэт Владимир Иванович Фирсов ушёл в мир иной. Похоронили его 20 ноября на Троекуровском кладбище столицы. В одном из последних интервью Владимир Фирсов говорил: «Ведь стихи всегда имели, имеют и должны иметь социальную направленность! Нельзя пройти мимо того, что ты видишь. Ты должен откликнуться! Это не значит, что надо бить себя в грудь и буквально криком кричать о любви к Родине. Поэт – не трибун и не оратор, он – добрый собеседник. Любовь к Родине – это понятие генетическое». «Поэзия должна быть образна, зрима и по сей причине доходчива. К тому же поэт – хранитель языка. Этим он ценен, в этом его великая обязанность». Земная слава Владимира Фирсова, как в стане русских поэтов, так и среди отечественного читателя, была велика и заслуженна. Посмертное бытие его стихов будет длиться, пока жива русская словесность.

Если б заново родиться, знал бы, как состариться…

И страница за страницей жизнь моя листается.

Пролистал её. И вижу –будто вновь увиделось, –

Что всё так же ненавижу то, что ненавиделось.

Я был верен нашей вере слепо, но уверенно.

И она – по крайней мере! – временем проверена.

Кто не грешен? Я грехами выстлал путь мой пройденный.

Не грешил я лишь стихами, что слагал о Родине.

Я своей любимой имя нёс по жизни бережно.

Не делил любовь с другими, шёл одним с ней бережком…

Я листаю жизни повесть и доволен повестью:

Жил я, как велела совесть, не мирился с подлостью.

Я ценил мужскую дружбу –трудную, не скорую.

Знал, что в этой дружбе нужно, –другу быть опорою.

Смог я людям пригодиться, жил людским вниманием…

Так что заново родиться не горю желанием!

Избранные песни на стихи В. Фирсова:

«Звёздная песня неба» (Д. Тухманов) – исп. Геннадий Белов, Леонид Сметанников, Евгений Головин

«Травы, как струны» (В. Дьяченко)

«Тюльпаны» (В. Шаинский – М. Геттуев, пер. В. Фирсов)– исп. Светлана Резанова

«Вечер» (В. Дьяченко)

«На Смоленщине» (А. Пахмутова)

«Родина суровая» (Л. Афанасьев) – исп. Борис Толстоухов

«Спасибо матери, отцу» (В. Дьяченко)

«Я был уверен…» (Е. Щекалёв)

«Берегите поле» (Д. Тухманов) – исп. Сергей Беликов

«Звезда полей» (В. Дьяченко)

«Хорошо, когда снежинки падают» (А. Пахмутова) – исп. Виктория Иванова

«Мы идём по стране» (И. Лученок) – исп. ВИА «Песняры»

«Высоко над землёй» (В. Дьяченко)

«Вечный зов» (Л. Афанасьев) – исп. Олег Ухналёв

«Вёрсты России» (Ю. Явкин)

«Тишина над тихим Доном» (Ю. Явкин)

Вспомним его стихи:

Чувство Родины

Родина, суровая и милая,

Помнит все жестокие бои…

Вырастают рощи над могилами,

Славят жизнь по рощам соловьи.

Что грозы железная мелодия,

Радость или горькая нужда?!

Все проходит. Остается – Родина,

То, что не изменит никогда.

С ней живут, любя, страдая, радуясь,

Падая и поднимаясь ввысь.

Над грозою торжествует радуга,

Над бедою торжествует жизнь!

Медленно история листается,

Летописный тяжелеет слог.

Все стареет, Родина не старится,

Не пускает старость на порог.

Мы прошли столетия с Россиею

От сохи до звездного крыла,

А взгляни – все то же небо синее

И над Волгой та же тень орла.

Те же травы к солнцу поднимаются,

Так же розов неотцветший сад,

Так же любят, и с любовью маются,

И страдают, как века назад.

И еще немало будет пройдено,

Коль зовут в грядущее пути.

Но святей и чище чувства Родины

Людям никогда не обрести.

С этим чувством человек рождается,

С ним живет и умирает с ним.

Все пройдет, а Родина – останется,

Если мы то чувство сохраним.

Вечный зов родной земли

Мы пришли к тебе, Победа, помня павших имена,

Помня горести и беды, что оставила война.

Помня, как, не уставая, сквозь огонь мы пронесли

Вечный зов родного края, вечный зов родной земли.

Мы пришли к покою пашен, к мирной песенной весне,

И своим родным расскажем, как мы жили на войне.

Как, от пули укрывая, нас берег в чужой дали

Вечный зов родного края, вечный зов родной земли.

Мы поклонимся России, краю дедов и отцов.

Скажем трепетно – спасибо за священный вечный зов!

С вечной верой в человека он живет у нас в крови.

Вечный зов добра и света, вечный зов родной земли.

Родине

Ты не вставала на колени

Ни перед кем и никогда…

И каждый кустик твой – священен.

Священны небо и вода.

Священен тын, где сохнут крынки,

Ракет космических огонь

И даже малая дождинка,

Что падает в мою ладонь.

Священен мир широких пашен,

Священны льды родимых рек,

И снег, что полит кровью нашей,

И кровь, что пролита на снег.

Звёздная песня неба

Во поле выйдешь – песню поешь.

Очень негромкую.

Звезды ночами падают в рожь,

Утром дрожат жаворонками.

Сколько упало, столько взошло.

Стало под небом песенно.

И на душе не случайно светло.

И не случайно весело.

Чистое поле – небо и рожь.

И кажется, нету края

Дороге, которою ты идешь,

Которую не выбирают.

Она, как наследство, всегда твоя,

Тебе ее в детстве дали.

В какие бы ты ни заехал края,

Забудешь ее едва ли.

Этой дороге нельзя изменить,

Как соли, воде и хлебу.

Она тебя будет вечно манить

Звездною песней неба.

И снова пройдешь по дорожной пыли

Тихою стороною,

И снова поймешь притяженье земли,

Нежное и родное.

В сумерках перепел прокричит,

Коршун пройдет сторонкой.

И яркими звездами вспыхнут в ночи

Полуденные жаворонки.

Не ходите на Русь

— Не ходите на Русь! — Мономах обращался к соседям.

— Кто с мечом к нам придет, от меча и погибнет! — Сказал

Светлый князь Александр. И в немеркнущей вечно победе

Правоту этих слов справедливым мечом доказал.

— Не ходите на Русь... Но топтали чужие подковы

Золотые поля, золотые сердца и тела.

И тогда князь Димитрий пришел на свое Куликово —

Поле жизни, где русичей слава ждала!

— Не ходите на Русь!.. Но богатства Руси истомили

Тех, кому как вода мирных пахарей алая кровь.

Поднимался Пожарский, вставали Сусанин и Минин,

И недолгий покой обретало Отечество вновь.

Вражья сила текла и текла, словно черная лава.

Но вставал над Россией могущества полдень — Петров.

— Кто с мечом к нам придет... И Полтавской баталии слава

Доказала опять правоту тех пророческих слов.

Сколько ж пахарей ты потеряла, Россия,

Сколько лучших сынов отдала ты кровавым векам!

— Не ходите на Русь! — Об одном ты веками просила,

Не к друзьям обращаясь, а только к врагам.

А враги не внимали сердечному слову.

Им бы славу твою затоптать, твой народ покорить.

Бородинское поле смогло повторить Куликово,

Поле брани Полтавской со славой смогло повторить!

Не ходите на Русь!.. Светом ленинской правды согреты,

Мы под Псковом и Нарвой на битву уверенно шли.

Мы боролись за мир, на века утвержденный декретом,

Интервенцию стерли с лица нашей мирной земли.

Мы боролись за мир, пятилеткам даря ускоренье,

Патриотов растили во славу отчизны своей.

Но фашистские тучи по-паучьи зловещею тенью,

Смрадным запахом гари достали до наших полей.

Вся страна поднялась на святую борьбу.

И «Союз нерушимый», как сказано в Гимне,

Отстоял в тех сраженьях ленинизма судьбу...

И Мамаев курган будет вечно гордиться сынами,

Что живыми и мертвыми родине были верны.

И всегда над Кремлем будет реять победное знамя,

На века осенив ратный путь патриотов страны.

— Не ходите на Русь! — Повторяем слова Мономаха.

— Кто с мечом к нам придет... — Вспоминаем пророческий слог,

— Не ходите на Русь! — Мы врагам говорим не из страха.

Кто с мечом к нам придет, с тем народ будет подлинно строг.

Вы, конструкторы войн, демонстранты насилья и силы,

Что пугать нас войной — звездной или иной!

Мрачный памятник вам — вами созданный смерч Хиросимы —

Он ведь может, увы, прошуметь и над вашей страной!

И «рукою Москвы» не пугайте всех мыслящих здраво!

О войне и о мире, скажите, что знаете вы?..

День сегодняшний Родины, с прошлой сомкнувшийся славой,

Стал рукою рабочей и мирной Москвы.

Все народы земли жить должны словно братья

И друг другу внимать безо всяких помех.

А рука у Москвы лишь для рукопожатья,

Не для рукоприкладства, которым пугаете всех.

И космической силой страшить погодите.

Нам судьба повелела планету беречь.

Не ходите на Русь, на Советскую Русь не ходите!

Пусть он в ножнах пребудет, земной справедливости меч!

Позабудьте слова: победителей, дескать, не судят.

Все правительства мира понять в наше время должны,

Что в грядущей войне победителей вовсе не будет,

Ни врачи и ни судьи планете не станут нужны!

* * *

Земля моя, родимая, родная,

Родильный дом грядущего, скажи,

Чего на этом свете я не знаю,

Что смог забыть, скажи и укажи.

Земля моя! Я по твоим заветам

Немало видел и немало знал.

Я не делил тебя на части света —

Единою всегда воспринимал.

С тобой я познавал России села.

Глазами видя, осязал душой

Полет пчелы и взлет шмеля тяжелый,

И рой стрижей над реющей грозой.

С тобой, земля, не сетуя на беды,

Что выпадали мне, в стране родной

Я жил величьем и огнем Победы

И поклонялся лишь тебе одной.

Я поклонялся и цветам и травам,

Всему живому на моем пути,

Я поклонялся вековым дубравам,

Пока их не успели извести.

Я памяти всех павших поклонялся.

Не зная миру подлинной цены,

Я поклонялся, я и преклонялся

Перед людьми, пришедшими с войны,

Что к дому шли, да не застали дома,

Что, строя дом, построили страну,

Рыдая над судьбою дяди Тома,

Над хижиной, не ведавшей войну.

Поле-полюшко

Под парящим облаком, над палящим зноем

Жаворонок пробует голос неземной.

Здравствуй, здравствуй, поле, с детских лет родное,

Мир тебе под солнышком, мир и под луной!

Здравствуй, здравствуй, поле, ставшее судьбою,

Над тобой, как в юности, горит моя звезда.

Ты в годину битвы было полем боя,

Стало полем-полюшком в мирные года.

Поле русской славы, поле бывшей брани,

Здесь в боях решалась и моя судьба.

Из земли израненной, из земли кровавой

Памятником павшим поднялись хлеба.

Волны ржи волнуются тихо и устало,

К горизонту катятся, как года мои...

Сколько же ты, полюшко, видело-видАло,

Кроме пота пахаря, кроме слез жнеи!

Сколько же ты, полюшко, судеб сохранило,

Скольким в край бессмертия проторило след!..

Но жива, как прежде, солнечная нива —

Кажется, что смерти в самом деле нет.

Где б я ни был, слышу хлебороба голос,

Из краев бессмертия обращенный к нам:

— Берегите во поле даже малый колос,

Вызрел он на крови с потом пополам.

Под парящим облаком, над палящим зноем

Жаворонок пробует голос неземной.

Славься, славься, поле, с детских лет родное,

Мир тебе под солнышком, мир и под луной!

Набатные колокола

Набатные молчат колокола.

Их музыка навеки умерла.

Им не звучать над Волгой и Окой,

Над вольным Доном, над Москвой-рекой.

Их гневный голос навсегда затих,

Как в колыбелях, в звонницах седых…

А было - били, на подъем легки.

И купола сжимались в кулаки.

И мирный люд снимался со дворов

И шел на гуд литых колоколов.

И пахари, недопахав борозд,

Вставали над землею в полный рост.

И ржали кони, чуя седоков,

И разлетались искры от подков.

И так всегда, когда грозит беда…

Теперь - не то, теперь - не те года.

Набатные молчат колокола,

Их музыка навеки умерла.

Им не звучать над Волгой и Окой.

Над вольным Доном, над Москвой-рекой.

Их гневный голос навсегда затих,

Как в колыбелях, в звонницах седых.

А жаль!.. Покамест нам грозят войной,

Покамест не спокоен шар земной,

 Я бы хотел, чтоб в дни победных дат

Гудел предупреждающе набат, -

Над Волгою гудел и над Окой,

Над вольным Доном, над Москвой-рекой,

Гудел, не уставая говорить,

Что с русскими не следует дурить,

Что русские, как никогда, сильны,

Хотя они устали от войны!..

И пусть молчат, молчат колокола,

Я знаю - память их не умерла,

Она живет - над Волгой и Окой,

Над вольным Доном, над Москвой-рекой!  

Солдатам переднего края

Солдаты переднего края,

Как совесть, приходят ко мне…

Горнисты побудку играют,

Граница пылает в огне.

Солдаты не ведают страха

Под натиском вражьих атак,

И русский в обнимку с казахом

Ложатся под вражеский танк.

Родные хлеба догорают,

Сгорают и очи слепят…

Солдаты переднего края

Под красными звездами спят.

Их дети стоят на границе

И свет этих звезд берегут,

И мирно пылают зарницы,

И реки спокойно текут…

Горнисты побудку играют,

Как прежде, в назначенный час.

Солдаты переднего края,

Мы стали достойными вас.

Мы помним великие беды.

Прислушайтесь к нашим словам:

– Мы каждою новой победой

Сегодня обязаны вам. –

И в звездные дали взлетая,

Салют отдают корабли

Солдатам переднего края,

Погибшим во славу земли!

Последний миг

Памяти Александра Матросова

Он понимал, что не пройдет пехота.

И, расстегнув неспешно воротник,

Застыл на миг над жаркой пастью дота –

И вечность прожил в этот самый миг.

Он, беспризорник, чувствовал, как руки

Тех матерей, которым нет числа,

Несли ему в тот страшный миг разлуки

Величье материнского тепла.

Его в тот миг ласкали и растили,

Любовно глядя в юное лицо.

И был он сыном всех отцов России –

Всех бывших или будущих отцов.

Тянулся миг над жаркой пастью дота.

Но он не замечал его оскал:

Он жил в тот миг, он приходил с работы

И голубей на волю выпускал.

Он жил в тот миг и называл любимой

Ту самую, которую любил.

И не было порохового дыма,

А только луг цветущий рядом был.

И только – тишина, что смотрит сонно,

Устало покоряясь ветерку.

Он жил в тот миг и улыбался солнцу,

Припавшему к лесному роднику…

О Родина! Он за тебя в ответе,

Как ты в ответе за него была.

Так дай ему в последний миг на свете

Все то, что не успела, не смогла:

Леса свои, поля свои и реки,

Прошедшее, грядущее свое…

Вот-вот и он сомкнет глаза навеки

За Родину! За правоту ее…

Но миг не прожит, торопить не смейте!

Пусть выпьет он вина в кругу друзей.

Не торопите шаг его в бессмертье,

Когда есть миг, что стоит жизни всей.

Глаза памяти

Моим ровесникам, зверски расстрелянным фашистами

Лишь глаза закрою… В русском поле –

Под Смоленском, Псковом и Орлом –

Факелы отчаянья и боли

Обдают неслыханным теплом.

Пар идет от стонущих деревьев.

Облака обожжены вдали.

Огненным снопом моя деревня

Медленно уходит от земли.

От земли, где в неземном тумане

На кроваво-пепельных снегах,

Словно в бронзе, замерли славяне.

Дети, дети плачут на руках.

Жарко. Жарко. Нестерпимо жарко,

Как в бреду или в кошмарном сне.

Жарко. Шерсть дымится на овчарках.

Жадно псы хватают пастью снег.

Плачут дети. Женщины рыдают.

Лишь молчат угрюмо старики

И на снег неслышно оседают,

Крупные раскинув кулаки.

Сквозь огонь нечеловечьей злобы

Легонький доносится мотив.

Оседают снежные сугробы,

Человечью тяжесть ощутив.

Вот и все… И мир загробный тесен.

Там уже не плачут, не кричат…

Пули, как напев тирольских песен,

До сих пор в моих ушах звучат.

До сих пор черны мои деревья.

И, хотя прошло немало лет,

Нет моих ровесников в деревне,

Нет ровесниц. И деревни нет.

Я стою один над снежным полем,

Уцелевший чудом в том огне.

Я давно неизлечимо болен

Памятью о проклятой войне…

Время, время! Как течешь ты быстро,

Словно ливень с вечной высоты.

В Мюнхене иль в Гамбурге нацисты

Носят, как при Гитлере, кресты.

Говорят о будущих сраженьях

И давно не прячут от людей –

На крестах – пожаров отраженье,

Кровь невинных женщин и детей.

Для убийц все так же солнце светит,

Так же речка в тростниках бежит.

У детей-убийц родятся дети.

Ну, а детям мир принадлежит.

Мир – с его тропинками лесными,

С тишиной, и с песней соловья,

С облаками белыми, сквозными,

С синью незабудок у ручья.

Им принадлежат огни заката

С ветерком, что мирно прошуршал.

Так моим ровесникам когда-то

Этот светлый мир принадлежал!

Им принадлежали океаны

Луговых и перелесных трав.

Спят они в могилах безымянных,

Мир цветов и радуг не познав.

Сколько их, убитых по программе

Ненависти к Родине моей, –

Девочек, не ставших матерями,

Не родивших миру сыновей.

Пепелище поросли лесами…

Под Смоленском, Псковом и Орлом

Мальчики, не ставшие отцами,

Четверть века спят могильным сном.

Их могилы не всегда укажут,

Потому-то сердцу тяжело.

Никакая перепись не скажет,

Сколько русских нынче быть могло!..

Лишь глаза закрою… В русском поле –

Под Смоленском, Псковом и Орлом –

Факелы отчаянья и боли

Обдают неслыханным теплом.

Тает снег в унылом редколесье.

И, хотя леса давно молчат,

Пули, как напев тирольских песен,

До сих пор в моих ушах звучат.

Незваный гость

Стол письменный. И — ни души вокруг.

В окно швыряет лунным снегом вьюга...

Вдруг входит Некто, явно, что не друг.

А я ведь так желал прихода друга!

Вот он к столу подходит не спеша.

Садится. И меня не замечает.

И, не дыша, как мышь в копне шурша,

Написанное мною изучает.

Он различает почерк мой легко.

Читает по-актерски — с выраженьем,

Проникновенно, четко, глубоко,

Сочувственно, но чаще — с раздраженьем.

Он продолжает за столом сидеть,

То помрачнев, то улыбаясь сладко...

И тщетно я пытаюсь разглядеть,

Какая у его плаща подкладка.

Вот он швыряет рукопись на стол.

И сам с собою говорит негромко:

 — О Родине стихи... Не то, не то...

С такими вряд ли ты придешь к потомкам.

Стихи о вдовах, о сиротах... Грусть!

Любовь к земле — прошедший день, не боле,

О Родине стихи... Россия... Русь...

Кому нужны следы ушедшей боли?

Черемуха. Ручьи и соловьи...

Изба с вербой состарились на взгорье...

Ах, бедненький! Кому нужны твои

Стихи печали, радости и горя?

Любовь... любовь... Надежда, верность, боль...

Но вряд ли перед ними встрепенутся.

Кому, скажи, нужна твоя любовь

В эпоху сексуальных революций?!

Вот безысходность - это еще так,

Куда ни шло! Глядишь, и пригодится.

И все ж напрасно тщишься ты, чудак,

Ну было б вправду чем тебе гордиться.

Гордишься, что Отчизну любишь ты

И служишь ей, как верный пес у двери.

Но это же риторика! Пусты

Твои слова. Никто в них не поверит.

Ты в облаках, как многие, паришь.

Стихи твои для мира — не подарок.

Не примет их ни Лондон, ни Париж,

Ну а Нью-Йорк их не поймет подавно.

Любовь к Отчизне — это же кино.

Патриотизм давным-давно не в моде.

Да и тебе пора бы уж давно

Подумать о себе, не о народе.

Народ, он позабудет о тебе...

— Ну нет, приятель! — говорю я внятно. —

Я буду жить в его святой судьбе,

Тебе ж судьба народа непонятна.

Вот ты-то, верно, в облаках царишь.

Точней, не в облаках, а в тучах смога.

Что из того, что в Лондон иль Париж

Моим стихам заказана дорога?!

Переживу, коль пережил не то.

Мне б о народе рассказать, что знаю.

А Родину люблю я лишь за то,

Что для меня она всегда родная.

От деревенской хаты до Кремля,

От высоты орлиной до травинки,

Она вошла с рождения в меня

И обернулась каждою кровинкой.

В любовь я верю, что судьбой дана

Как сладкий миг, что нам детей дарует.

А жалкая любовь мне не нужна,

Которую кому не лень, воруют.

У совести бессмертно торжество!..

Но недруг мой бубнит, меня не слыша.

Мне странно оттого, что ничего

Не видит он, к тому ж еще — не дышит.

Протягиваю руку. И рука,

Как в пустоту, в него свободно входит.

 — Ну что ж, поэт, — он говорит, — Пока!

Живи себе заботой о народе...

Он вышел, дверь захлопнув за собой

Беззвучным и невидимым движеньем...

О боже! Это ж призрак — недруг мой.

И создан он моим воображеньем.

И все же не случайно он возник —

Весь в желчи, в сожаленьях и заботе.

Должно быть, есть у недруга двойник,

И он-то, к сожаленью, не бесплотен...

Стол письменный. И — ни души вокруг.

Унялся снег под чистым лунным кругом.

До боли в сердце жду прихода друга.

И вот — звонок, и на пороге — друг.

* * *

Люблю дожди и неба синеву.

Бываю сильным и бываю слабым.

Не жалуюсь на жизнь, пока живу,

Ведь жизнь есть жизнь - какою ни была бы.

Ну кто услышит жалобы твои!

Живу, осознавая между прочим:

У каждого заботы есть свои

И всяк своею жизнью озабочен.

У каждого из нас своя семья,

Есть свой фасад и есть свои задворки.

Рубаха есть у каждого — своя,

Как говорится в русской поговорке.

Есть свой успех, и есть свой неуспех,

Своя удача рядом с неудачей.

У каждого есть свой — особый смех,

Свой плач, что рядом с беспричинным плачем.

У каждого свои — печаль и боль.

И мыслей строй — пусть даже и расхожий.

У каждого из нас — своя любовь,

Что на другую явно не похожа.

У каждого — свое на языке,

Свои сомненья рядом с верой в друга.

Да, люди, мы — не спички в коробке

И, к счастью, не похожи друг на друга.

Но всех объединяет слово «жизнь».

И жизнь есть жизнь —какою ни была бы...

И верный друг мне говорит: — Держись!

Держись, когда бываешь в жизни слабым.

* * *

Мы падаем лицом к лицу в высокую траву…

Спасибо матери, отцу за то, что я живу.

За то, что я могу любить, могу любимым быть,

Могу пахать, могу косить, могу и чарку пить!

Спасибо им за высоту, за эту синеву,

За прямоту, за правоту, за все, чем я живу.

Спасибо за уменье петь, не думать о тепле,

За счастье жить и умереть на собственной земле!

Первый учитель

(Памяти А.А. Коваленкова)

Я помню сожжённые сёла

И после победного дня

Пустую холодную школу,

Где четверо кроме меня,

Где нам однорукий учитель

Рассказывал про Сталинград...

Я помню поношенный китель

И пятна – следы от наград.

Он жил одиноко при школе

И в класс приходил налегке.

И медленно левой рукою

Слова выводил на доске.

Мелок под рукою крошился.

Учитель не мог нам сказать,

Что заново с нами учился

Умению ровно писать.

Ему мы во всём подражали –

Таков был ребячий закон.

И пусть мы неровно писали,

Зато мы писали, как он.

Зато из рассказов недлинных

Под шорох осенней листвы

Мы знали про взятье Берлина

И про оборону Москвы.

Дымок от землянок лучился

Жестокой печалью земли.

– Любите, ребята, Отчизну,

Её мы в бою сберегли...

И слово заветное это

Я множество раз выводил.

И столько душевного света

В звучанье его находил!

А после поношенный китель

Я помню как злую судьбу –

Лежал в нём мой первый учитель

В некрашеном, светлом гробу.

Ушёл, говорили, до срока,

Все беды теперь позади...

Рука его так одиноко

Лежала на впалой груди!

Могилу землёй закидали.

И женщины тихо рыдали.

И кто-то негромко сказал:

– Медалей-то, бабы, медалей!

Ить он никогда не казал...

Мой первый учитель! Не вправе

Забыть о тебе никогда.

Пусть жил ты и умер не в славе –

Ты с нами идёшь сквозь года.

Тебе я обязан всем чистым,

Всем светлым, что есть на земле,

И думой о судьбах Отчизны,

Что нёс ты на светлом челе!

Наша вера

Нам вера давалась несладко…

С тоской избяного угла,

С печалью вдовы и солдатки

Она в мое сердце вошла.

Она приходила за мною

Дорогою, полной невзгод,

С тропинкой, где поле ржаное,

С рябиной у школьных ворот.

Сквозь горечь утрат невозвратных

Она приходила ко мне

Напомнить о подвигах ратных

На той беспощадной войне.

И тень двадцати миллионов,

Что ради меня полегли,

Несла на священных знаменах

Моей потрясенной земли…

Пред этою правдой суровой,

Пред верой, что гордо скорбит,

Ничтожным становится слово

Больших или малых обид.

Ничтожными кажутся речи

И громкая ложь, заграниц

Пред верой, принявшей на плечи

Седой Мавзолея гранит.

Да как же смогу я не верить

В Россию с нелегкой судьбой.

Чью радость и боль не измерить

Ни мерой, ни кровью любой.

Судьба ее стала примером.

И вера в нее не умрет.

А жалкий покой маловеров

Когда-нибудь время сотрет!

На родине Есенина

Ещё не поросли тропинки,

Что слышали твои шаги.

И материнскою косынкой

Ещё пестрят березняки.

И говор леса, говор дола,

И говор горлинок в лесах

Зовут тебя к родному дому,

Счастливого или в слезах.

Им всё равно, каким бы ни был, –

Найдут и ласку и привет.

По вечерам играет рыба

И бабочки летят на свет.

И розовеющие кони

В закатном отсвете храпят.

И в голубых туманах тонет

Пугливый голос жеребят.

Всё ждёт тебя. Всё ждёт, не веря,

Что за тобой уж столько лет

Как наглухо закрыты двери

На этот самый белый свет.

Ты нам оставил столько сини!

А сам ушёл, как под грозой,

Оставшись на лице России

Невысыхающей слезой.

* * *

Ты мне горизонты открыла,

На счастье вручила права.

С любовью ты мне подарила

Священное чувство родства.

То чувство всё шире и шире

С детьми и с годами росло.

Роднее тебя в этом мире,

Пожалуй, и быть не могло.

Незримо года пролетали –

Забытые сладкие сны.

Как птицы у первых проталин,

Мы ждали прихода весны.

Весеннее чувство моложе.

Да будет же вечной весна,

С которой до боли, до дрожи

Любовь человеку нужна!

Судьба нам дарила участье,

Неведенье мрачных вестей.

И видели мы наше счастье

Глазами счастливых детей.

А если беда и встречалась,

С незримым покоем в крови,

Ты ту же любовь излучала,

Как в первые годы любви.

Твоею заботой хранимый,

Живу бесконечной весной.

Тебя называл я любимой,

Теперь называю родной.

Два солнца

Два солнца каждому дано.

Сумей не проглядеть второе.

Ему за жизненной горою

Дремать до срока суждено.

Сумей в мельканье трудных лет,

Что без конца бегут куда-то,

Не проглядеть его рассвет,

Чтоб не познать его заката.

Его восход увидел я

Сквозь жизни малое оконце.

Любимая! Судьба моя,

Моё второе в мире солнце.

Одно желание в груди:

Пусть будет вечным день восхода.

Свети! И в непогодь свети,

Как светишь в ясную погоду.

В мельканье дней, в мельканье лет,

В беде и в радости с годами

Я не растрачу этот свет,

Чтоб ночь не встала между нами.

Два солнца каждому дано.

Уж так издревле мир устроен:

Одно глядит в моё окно

И в душу мне глядит второе.

Осеннее

Земля моя с поблекшею травой,

Пронизанная болью журавлиной,

Вся в седине и в посвисте былинном,

Позволь сказать, что я навеки твой.

Ты промолчишь, хотя ответят мне

Синичий голос, в тишине звучащий,

Рассветные рябиновые чащи,

Что вновь затосковали по весне.

Ты промолчишь, привыкшая молчать

Всегда, когда тебе в любви клянутся.

И стоит мне тебя рукой коснуться,

Ты все простишь, привыкшая прощать…

Летит к ногам последняя листва.

В лесу легко наедине с землею.

Земля моя... Она во всем права

И даже в том, что я чего-то стою!

Подснежники

Привянули. Завяли. Отцвели...

И все ж от вас мне никуда не деться,

Подснежники –цветы моей земли,

Неяркие огни босого детства.

Я вас ищу. Но не могу найти.

Склоняюсь над высокою травою.

Напрасно шмель гудит над головою,

Он к вам не в силах указать пути...

Но знаю я: в родном краю, как прежде

Где бьет родник, песчинки шевеля,

Еще стоит мой маленький подснежник,

Пригнувшийся под тяжестью шмеля.

Вечерние луга

На подсиненные снега

Стога отбрасывают тени.

Молчат вечерние луга

И отдыхают от метели.

Они молчат, в себе храня

Тепло цветастого июля.

И каждый стог гудит, как улей,

Медовым запахом дразня.

Идешь лугами и молчишь.

И горько думаешь, что где-то

Стогами ввысь глядят ракеты

И расколоть готовы тишь...

Мне страшно думать, что уйдут

Стога, снега и лунный вечер,

Что этот мир давно не вечен,

Что травы вновь не зацветут,

Не будут новые стога

Вот так же, пережив метели,

Отбрасывать косые тени

На подсиненные снега.

Осеннее утро

В молчании сквозного сада

Мне что-то грустно одному.

Видать, осенняя прохлада

Подкралась к сердцу моему.

Синицы окликают осень,

И дятла стук еще слышней.

С уснувших до весны ветвей

Свисает паутины проседь.

И, вспоминая день, что прожит,

Я не случайно загрустил,

Ведь я еще вчера моложе,

На целый день моложе был.

Еще вчера я жил весною,

Ее теплом не дорожа.

Все то же солнце надо мною,

Но холод чувствует душа.

И я не ведаю покоя,

Как будто сердце обронил,

Как будто что-то дорогое

С ушедшим днем похоронил.

Казалось бы, такая малость!

И стоит ли грустить о нем?

Живи, тревогою не маясь,

Вновь обретенным, новым днем.

Что было в прошлом? То же небо,

Что отдыхает от грозы,

И паутины малый невод

На ветках в капельках росы,

И тот же сноп печного дыма,

Что к солнцу тропку проложил.

И светлая любовь любимой,

Которой я не дорожил.

* * *

Ничего на свете не желая,

Об одном мечтается в пути –

Как бы красоту родного края

До людского сердца донести.

Рассказать бы, как тоскует ясень,

Листья торопливо оброня.

Наливать бы, как закат прекрасен

Сквозь узоры старого плетня.

Спит дорога. Колеи размыты.

В лужах отсвет гаснущей зари.

Завтра на рябине басовито

Загудят, засвищут снегири.

Облака размыто розовеют

Над покоем русской тишины.

Спи, село! Пускай тебе навеют

Звёзды ночи неземные сны.

Пусть приснятся тройки озорные,

Шум гармони, балалаек звон,

Ярмарка, где краски расписные,

И колокола со всех сторон.

Пусть тебе приснятся в самом деле

Сотни разносолов на лотках,

Алые качели, карусели

В разноцветных лентах и платках.

Спи, моё село. Спокойной ночи.

Звёздам в лужах зябнуть до зари.

Стали дни значительно короче,

Это – осень, что ни говори.

Но и с нею жизнь не умирает,

Но и с ней мечтается в пути:

Как бы красоту родного края

До людского сердца донести!

* * *

Я продолжаю вечное свиданье

С тобою, вечно юная земля…

Да не иссякнет грома клокотанье

И солнечная песенка шмеля!

И стук валька на речке в час рассвета,

И хруст косы, ныряющей в траву,

И гул машины, и вода в кюветах,

Где небо обронило синеву.

Всё в памяти. В глазах моей любимой.

Ведь жизнь проходит, как ни говори,

В голубоватой зелени озимых,

В брусничной розоватости зари,

В цветах, плывущих по июньским рекам,

И в горечи кукушечьей тоски…

Всё — с человеком, ради человека.

Без человека это — пустяки.

Нелегкое дело…

Нелегкое дело – на зорьке вставать

И жить-поживать, долги наживать.

Но надо вставать, травы косить,

Лемех ковать, уголь грузить…

Нелегкое дело – вину признавать

И жить-поживать, друзей наживать.

Но надо признать, к другу пойти,

Чтобы сказать: – Слушай, прости!..

Нелегкое дело – за правду вставать

И жить-поживать, врагов наживать.

Но надо вставать, как вставали на бой,

На ложь наплевать, что бредет за тобой…

Но нет тяжелей и печальней оков,

Когда ни друзей, ни долгов, ни врагов.

Ты говоришь…

Ты говоришь, что на сердце тоска.

Не плачется. А выплакаться надо…

Пойдем вдвоем на шелест листопада,

На ту звезду в тиши березняка.

Не торопись. Постой в рассветной сини,

Потрогай кожу матовых берез

И, трижды вслух произнеся – Рос-си-я! –

Не сдерживай до боли нужных слез.

Вот ты не верил в искренние слезы.

А сам, войдя в лесную полутьму,

Стоишь, молчишь наедине с березой

И плачешь неизвестно почему.

А я-то знаю… В гомоне застольном,

В никчемных спорах, в мелкой суете

Мы растерять уже сумели столько,

Что стали где-то, может быть, не те.

Стыдимся чувств. И с каждым новым годом

Стареет сердце и душа болит.

И только здесь, наедине с природой,

В нас первородство наше говорит.

Ты плачь, ты плачь! Я слез твоих не вижу

Сквозь собственные слезы… И когда

Вернешься в город, не забудь, как дышит

В тиши берез рассветная звезда.

Как давно не сидел я…

Как давно не сидел я за чистым листом.

Мимо жизни глядел, все спешил, все летел

И откладывал все на потом.

Все потом да потом… Дни размеренно шли.

А потом гуси-лебеди вдруг улетели.

А потом улетели мои журавли,

Поднимая в лесах золотые метели.

И уже не случайно страница чиста.

И в душе, как в осеннем лесу, пустота.

Как давно я любимой цветов не дарил!

Все – потом, утешая себя, говорил.

По оврагам черемуха сыпала цвет,

Гас ночами сирени сиреневый свет,

Отцветал иван-чай, горицвет угасал.

Все – потом, все – потом, я себя утешал.

А потом, все цветы до весны отошли.

Над поэзией цвета – осенняя проза.

Уж на что – хризантемы! И те отцвели до мороза.

Только грозди рябины закатно горят.

И уже не случайно печален твой взгляд…

О, любимая! Сила и слабость моя.

О любви слишком мало говаривал я.

Почему? Не случайно, ты знаешь о том:

Я слова о любви отложил на потом.

Что – слова! Если сердце любовью горит,

Если каждой кровинкой с тобой говорит,

Если каждым привычным движеньем в груди

Сердце просит: – Поверь, все еще впереди.

Белый снег впереди, белый сад впереди,

Белых лебедей стая еще впереди.

О, любимая! Полно грустить. Погоди.

Все у нас впереди, все у нас впереди.

Я не жил краснобаем. Тихоней не жил.

Я о Родине честные песни сложил.

Я о птицах слагал, я слагал о цветах.

Имя только твое я носил на устах.

И бывало, бывало, жалею о том,

Что немало откладывал я на потом.

Тридцать весен и зим – серебром на висках.

Первый снег за окном – на деревьях, на крышах.

Мне не важно, что будет потом. А пока

Я люблю. Я люблю тебя, слышишь?

* * *

Жить охота века.

Жаль, что жизнь коротка.

Я учился ходить, я шагал, я бежал,

Обгоняя, казалось бы, время.

По деревьям, которые в детстве сажал,

Примечаю, что с ними старею.

По тому, как стареют артисты кино,

По тому, как их многих не стало,

Примечаю давно, замечаю давно,

Верь не верь, приближается старость.

По сухому ручью, что нас в детстве поил,

По деревне, что городом стала, —

Отмечаю я время, в которое жил,

И не верю, что близится старость.

По тому, как мелеет родная река,

Что веками мелеть не хотела,

Сознаю с изумленьем, сколь жизнь коротка,

И мечтаю управиться с делом.

Как же я не заметил потери ручья!

Неужели все в мире не вечно?

По тому, как взрослеют мои сыновья,

Понимаю, что жизнь быстротечна.

Быстротечна. Быстрей полноводной реки

Да и скорости звука и света.

Исчезают начала, точней — родники,

На глазах у скорбящей планеты.

Оглянусь и почувствую горечь земли,

Осязая покой нелюдимый.

По могилам солдат, что с победой пришли,

Вижу время, что невозвратимо.

Если б все осознали, как жизнь коротка,

Как земля хороша на рассвете,

Смог ожить бы ручей от корней родника,

Став подарком тревожной планете.

Будет ЖИЗНЬ на земле навсегда, на века,

Если все осознают, сколь жизнь коротка.

Истина

Есть истина — об этом каждый скажет,

И кто о ней не вспомнит в горький час:

Мы вышли из земли. Уйдем туда же,

Чтоб стали травы выше после нас.

Чтоб после нас земля не оскудела.

Мы слишком много взяли у нее,

Чтоб не отдать ей собственное тело,

Которое c рожденья не твое.

Ты помни эту истину и слиться

Спеши с природой, вызрев наконец.

Довольствуйся, что ты — ее частица,

Ее творенья светлого венец.

И вот когда ты осознаешь эту

Тебя с землей связующую нить,

Ты будешь жить предчувствием рассвета,

Желанием добро на ней творить.

Пусть будет черный дождь и черный ветер —

Дыши надеждой, верою дыши.

И помни, раздавая свет души:

Не гаснет солнце оттого, что светит!..

Земле доверься, ставшею Отчизной,

Поверь любимой, ставшею твоей.

Она тебе во имя вечной жизни

Подарит настоящих сыновей.

Неправда то, что все на свете тленно.

Нетленны наши добрые дела.

Перед безлюдным холодом вселенной —

Поток людского света и тепла!

И если есть на этом свете братство,

То только потому, что до конца

Земное бескорыстное богатство

Людские не растратили сердца.

И не растратят, как бы ни стремились

Людские души ложью обокрасть...

Живи, чтоб в мире процветала милость,

А в годы бед — неистовая страсть.

Чтоб каждому в последний час хотелось

Сказать земле: — За все благодарю.

Прими мое бесчувственное тело,

Я жил в борьбе, но мир тебе дарю!

* * *

Может, и мне не придется состариться…

Но и дожив до прощального дня,

Буду я верить, что после меня

Что-то останется.

После меня останутся горы,

Реки и травы, полные жажды,

Ястреб останется, по которому

Я промахнулся однажды.

Книга останется, что полистается

Да и забудется – выпадет срок.

Родина сыну в наследство останется,

Будет счастливей, чем батька, сынок.

Зори останутся, тихие зори,

Лунные заводи, звезды в колодцах, –

Это всегда после нас остается,

Как остаются радость и горе…

Жил человек. Горевал. Веселился.

Умер… А в мире все те же ручьи,

Тот же скворец на дворе поселился,

Звезды все те ж, но уже не твои,

Как это грустно!.. Рождаются травы,

Солнце гуляет в цветенье ольхи,

И величаво поют петухи.

Вот он поет, голенастый, горластый,

Отсвет зари на лихом гребешке.

– Ку-ка-ре-ку!  Это, видимо, «здравствуй!»

На петушином его языке.

Жизнь – это песня, обычное дело.

– Здравствуй, горластый! – ответствую я.

Сонно калитка в тиши проскрипела,

Глухо в колодце плеснулась бадья.

– Здравствуйте, голуби! Как вам летается?..

Солнце разбито гусиным крылом…

Все это было, было в былом.

Это и после меня останется.

Щебет овсянки, под елями снег,

Нежный подснежник на скосе оврага –

Все это радость, и все это благо,

Если, конечно, жив человек.

Жив человек небесами, лесами,

Трудной дорогой, где легче вдвоем,

Радостным словом, даже слезами.

Песней о чем-то далеком своем.

Жив человек материнскою лаской

И неприметною лаской отца…

Жизнь познается с обыденной сказки,

Надо дослушать ее до конца.

* * *

Дайте мне возможность постареть,

Я еще успею умереть.

Я еще успею стать корнями,

Ручейком, что бьется под камнями,

Теплым ветром, голубой травой,

Сполохом под звездной синевой.

Дайте мне возможность постареть,

Чтобы ради Родины гореть

Тем костром, приметным издалека

В полночи беззвездной и жестокой, —

Лишь бы люди грелись у огня,

Лишь бы молча верили в меня.

Дайте мне возможность постареть,

Чтобы внуков, правнуков узреть,

Убедиться, что над ними небо

Доброе, как свежий запах хлеба.

Убедиться в том, что жил не зря,

Коль под небом — мирная заря.

Я еще успею умереть,

Дайте мне возможность постареть.

Что я прожил? Я еще и не жил,

Вдоволь дорогих сынов не нежил,

Край отцовский им не показал.

О любви к нему не рассказал.

Я еще успею умереть,

Только бы душой не обмелеть,

Только б знать, что мир широк и светел,

И всегда на этом белом свете

Недруга от друга отличать,

О жестокой правде не молчать.

Убедиться б в том, что постарел,

В том, что мир жестокий подобрел.

И тогда готов я стать корнями,

Ручейком, что бьется под камнями,

Теплым ветром, голубой травой,

Сполохом под звездной синевой.