Герман Гоппе. Стихотворения и поэмы для детей

 О Гемане Гоппе 

Воробей блокадный (сказка-быль)

Где наш город, как матрос,

В море вышел,

Возле дома —тополь рос

И дорос до крыши.

А на тополе на том,

На любимой ветке,

Рядом с Вовкиным окном —

Воробей редкий.

Не простой

Какой-нибудь

Серый яшка!

Три полоски через грудь —

Тельняшка.

 

Сухопутным воробьям

Не попутчик.

На корвете по волнам

Мчаться лучше.

— Чик-чирик! — кричит с утра

Другу Вовке. —

Приступать давно пора

К тренировке! —

 

Вовка вынесет корвет,

Пригласит матроса.

А на палубе — обед —

Горстка проса.

Завершит морской парад

Воробей прыткий.

И натянется канат,

А для Вовки — нитка.

 

Ветры осень протрубят,

Улетят птицы.

Только — что для Воробья

Заграницы!

И посмотрит он вослед стаям.

— Ишь какие чудаки — улетают.

Пусть торопятся на юг.

И не жаль мне.

Что дороже: лучший друг

Или пальмы?! —

 

Ведь зимой, когда мороз

Дружит с вьюгой,

Ощущал не раз матрос

Верность друга.

Чуть замёрзнет он, и вот —

Флаг в окошке.

Значит, Вовка в гости ждёт,

Приготовил крошки.

 

Так бы жить друзьям всегда,

Радуясь рассветам.

Но нагрянула беда

На деревни, города

В середине лета.

 

Шла и лязгала бронёй,

Землю роя.

Сжала огненной змеёй

Город над Невою.

И не видели дома,

Тёмные от горя,

Как нагрянула зима

И замёрзло море.

 

Становился ветер злей

И мороз тоже.

Удивлялся Воробей:

Отчего же

Гром гремит

Со всех сторон,

Не смолкая?

И застыл трамвайный звон,

Спят трамваи.

Прячут красные бока

В сугробы.

Не очнуться им никак

Отчего бы?

 

...Тёплый сон одолевал,

Отгонял стужу.

Воробей не понимал:

Почему же

Разглядеть в окне не смог

Вовку, друга?

Воробей на ветку лёг.

Выла вьюга.

 

Сны последние свои

Отсмотрел бы скоро,

Разбудили воробьи,

Покидая город.

Сели рядом на сучки

На минуту.

Сгорбились,

как старички-лилипуты.

 

Зачирикали: — Герой!

Улетай, пока живой.

Пусть враги со всех сторон,

Пусть блокада —

Нам билетов в эшелон

Ведь не надо.

Что ты, жизнь отдать готов

И морскую душу?!

Видишь, даже в воробьёв

Бьют из пушек.

 

Собирайся, моряк,

Будет туго.

— Не могу я никак

Бросить друга! —

Воробьи ему в ответ:

— Нету корма — дружбы нет.

Ты пойми, матросик,

Друг давно тебя забыл,

От тебя окно закрыл,

Зёрнышка не бросил.

 

У людей в такие дни

Сердце — камень.

Могут съесть тебя они

С потрохами.

А не станут если есть,

Всё равно

замёрзнешь здесь. —

 

Прячет в перья нос

Воробей-матрос,

Не простой какой-нибудь

Серый яшка.

Говорит им:

— В добрый путь,

Мне не холодно ничуть, —

И вздыхает тяжко.

 

Улетели...

Тишина.

Полное бесптичье.

Воробей в стекло окна

Клювом тычет.

Тук-тук-тук

да тук-тук-тук:

— Отзовись, Вовка!

Мне за дружбу, мой друг,

Неловко. —

 

Задрожало вдруг стекло.

И теплом подуло.

«Наконец-то повезло», —

Воробей подумал.

Но внезапною волной

Подкатилось пламя.

Ослепляющей стеной

Взвилось над домами.

 

С воем яростным: «Убью-ю-ю!» —

Мчалась птица к Воробью.

На крыле огромный знак

Паучий.

Под крылом метался мрак

Тучей.

Мчались тысячи смертей

На птаху.

И чирикнул Воробей

От страха.

Нет, и в этот раз моряк

Трусом не был.

Он смотрел туда, где враг, —

Прямо в небо.

 

Не простой какой-нибудь

Серый яшка…

Страх за Вовку рвался в грудь,

Теребил тельняшку.

 

Вражья птица Вовкин дом

Клюнуть норовила.

Воробей рванулся в гром,

Напрягая силы.

Прост его военный план:

Жизнь отдать не даром.

Шёл пернатый на таран,

Ожидал удара.

И боялся одного —

Чтоб не сдуло ветром.

Надвигаясь на него,

Смерть считала метры.

Но в ответ на грозный рёв

Он чирикал грозно:

— Знай, стервятник, воробьёв,

Знай, пока не поздно. —

 

Ну, а дальше вышло так

(Верьте иль не верьте):

Задрожал огромный враг,

Испугался смерти.

Воздух в бешенстве дробя

Чёрным носом,

Уходил от Воробья,

От матроса.

 

Прилетел домой матрос,

Выполнив задачу.

Только там, где тополь рос,

Пепел плыл горячий.

Сел на землю Воробей,

Вычистил тельняшку.

Смотрит — в доме нет дверей,

Окна нараспашку...

 

В сердце радость ворвалась,

Выгнала усталость.

Ведь об этом столько раз

Воробью мечталось.

И в заветное окно

Он ворвался лихо.

Было в комнате темно.

Было тихо, тихо.

 

В мамин кутаясь платок,

Еле-еле

Приподняться Вовка смог

На постели.

За весёлость Воробью

Сделалось неловко.

Голод с холодом убьют

Вовку!

 

Воробей не знал, как быть,

Он чирикнул вроде,

А из горла хрипло: — Жить,

Жить, — неслось к Володе. —

Жить! — и сам же удивлён

Небывалым пеньем. —

Жить да жить! — заладил он,

Растопырив перья.

 

И забилось горячей

У мальчишки сердце,

Словно в радость прежних дней

Приоткрылась дверца.

Словно солнечная нить

На лесной дорожке,

Протянулось слово «Жить»

К Вовкиным ладошкам.

 

И шептал мальчишка: — Я,

Я стараться буду. —

И смотрел на Воробья,

Как глядят на чудо.

Не простой какой-нибудь

Серый яшка,

Воробей расправил грудь

В тельняшке.

И когда пришла пора

Непроглядной ночи,

Он остался до утра,

Насовсем, короче.

 

Утром Вовке принесли

Хлеба ломтик тонкий.

Глаз не поднял от земли

Воробей в сторонке.

Мол, желанья вовсе нет

Зариться на крошки.

Завтрак, ужин и обед

Вовка сжал в ладошке.

 

Да, пожалуй, ни с одним

Воробьём на свете

В эти горестные дни

Не делились дети.

Не делились, только здесь

Разговор особый.

Заявил Володя: — Есть

Будем вместе, пробуй. —

И у хлеба меньше вес

Крошек на двенадцать.

Тут-то чудо из чудес

Начало свершаться.

 

Голод мучил не сильней —

В первый раз за столько дней

Легче Вовке стало.

— Ты волшебный Воробей, —

Моряку шептал он.

 

...Зиму прожили вдвоём

Два вернейших друга.

День сменяя новым днём,

Шла весна на вьюгу.

И блокадный свой паёк

В майский день хороший

Уместить Володя смог

Сразу в две ладошки.

Заглянули в этажи

Солнечные блики.

Не пищал матросик: «Жить!» —

Он опять чирикал.

 

Но чирикал он с трудом,

Редко-редко:

Даже самый лучший дом —

Всё же клетка.

А моряк пернатый жив

Не единым хлебом.

Воробью подай залив,

Солнечное небо.

Но теперь лететь ему

Вроде бы неловко:

Вовке трудно одному,

Как покинешь Вовку?!

 

Так и стал бы жить матрос,

Но промчались беды.

Там, где раньше тополь рос,

Вырос парк Победы.

Поднялось над пустырём

Топольков немало.

Но чего-то в парке том

Людям не хватало.

 

А чего — никто не знал.

Ну, а Вовка понял.

Воробья тихонько взял

В тёплые ладони.

И подкинул в шум ветвей,

К зелени нарядной.

«Улетай, мой воробей,

Друг блокадный».

 

Вовка знал: когда восход

Горожан разбудит, —

«Птица, слышите, поёт», —

Удивятся люди.

Зачирикает сильней

Самый смелый,

Самый первый

В Ленинграде

Воробей.

Не простой

Какой-нибудь

Серый яшка.

Три полоски через грудь —

Тельняшка.

 

Мальчишка голубой

Ветра, ветра таким дышали холодом,

Что посинели даже глыбы льда.

Ветра метались над промёрзшим городом.

Теперь они исчезли навсегда.

Другие ветры ходят вдоль по Невскому,

Другие ветры мчатся над Невой.

И не страшны тебе порывы резкие,

Декабрьская пурга над головой.

 

Ты в круговерть войдёшь

снежинок праздничных,

Весёлые печатая шаги.

Пальто не застегнёшь...

И только разве что

Портфелем отмахнёшься от пурги.

Небрежным взглядом

зачеркнёшь прохожего:

Стоит, как будто что-то потерял...

И улыбнёшься над прохожим, может быть.

Но если улыбнёшься, мальчик, зря.

 

Ему сейчас, под грузом дел дремавшая,

Аукнется далёкая пора.

И отзовутся без вести пропавшие,

Тревожные, блокадные ветра.

И время распахнут порывы резкие.

И сквозь опавший четверть века снег

К нему из детства по сугробам Невского,

Опять пойдёт суровый человек.

 

По-стариковски валенками шаркает.

А если вьюга перекроет путь,

Прижмётся к стенке под гудящей аркою.

Минуту дай ему передохнуть!

И вот он вновь, по Невскому пошёл уже.

И каждый метр — верста в его пути.

Он поднимает голову тяжёлую,

Чтоб только взгляд от хлеба отвести.

 

Он знает точно, что братишка делает:

Ждать — это дело трудное теперь —

Глядит в упор на дверь заиндевелую.

И ждёт, когда тихонько скрипнет дверь.

Скорей, скорей дойти ему до дома бы,

Дойти с декабрьской нормой на двоих.

Тепло в руках от хлеба невесомого.

Как он сейчас боится рук своих.

 

От тёмной мысли никуда не денешься.

И он, свинцом как будто налитой,

Блокадное почует тяготение

И ног не передвинет ни за что.

Ещё минуту попросить у времени,

Ещё минуту — только и всего.

Лёд под ногами — скользкими ступенями,

А впереди не видно никого.

 

Успеет хлеб прижать, на землю падая.

Лишь голова откинется назад.

Нелепо голубые, не блокадные

Посмотрят звёзды мальчику в глаза.

И, синими опутывая нитями,

Из непроглядных улиц уведут.

Накатит сон, ленивый и стремительный,

Голодный сон про сытную еду.

 

К ней стоит протянуться.

Только где ж она?

В фальшивый бред ворвётся храбрый сон.

И поведёт тропинкою заснеженной.

А мальчик будет снова невесом.

Совсем прозрачным станет он от холода.

В руках гранаты, словно хлеб, легки.

И под огнём попятятся от города

Отборные фашистские полки.

 

Последний взрыв...

Он почему-то тише стал...

Вдруг чей-то голос приказал:

— Не смей,

Не смей лежать!

За этим сном мальчишеским,

Ты это знаешь, — ледяная смерть. —

И снова звёзды голубою россыпью.

И никого. И улица нема.

И тишина. И синими торосами

Зажаты ослеплённые дома.

 

Сейчас, сейчас

бессилье он признает сам.

Но если брата не дождётся брат,

Два новых горя

навсегда прибавятся,

Когда с войны отец придёт назад,

Вот только бы перетерпеть мгновение,

Не опустить отяжелевших век.

Прижать паёк, подняться на колени бы,

Суровый рассуждает человек.

 

Из тёплых снов опять ему на стуже встать,

Считать шаги, прерывисто дыша.

А голова предательски закружится,

Успеть всем телом сделать лишний шаг.

Взметнулся снег. И ветер стал сильней ещё.

И не вступить на ледяной порог.

И кажется пригорок леденеющей,

Отвесной, неприступною горой.

 

Стучит в висках:

«До дома не добраться мне».

И вдруг мальчишка вырос на горе.

Он был как все мальчишки ленинградские

В блокадном, самом страшном, декабре.

Он крикнул:

— Генка, встань и руку дай-ка мне! —

...Нет, Генка удивиться не успел.

Прижал паёк под старенькой фуфайкою,

Пополз наверх по ледяной тропе.

 

Схватился крепко за руку горячую,

Услышал:

— Молодец, теперь держись. —

И даже понемногу верить начал он,

Что вместе с ночью не уходит жизнь.

Синела даль рассветом наступающим.

Подъём для Генки стал не так уж крут.

Он оглядел внезапного товарища:

— Откуда знаешь, как меня зовут? —

 

И удивился: на мальчишке лёгкое,

По-летнему весёлое пальто,

Совсем как небо мирное, далёкое

За ледяной блокадною чертой.

— Откуда знаю? — И на Генку пристально

Взглянул опять мальчишка голубой.

— Я всех вас знаю, часто вижу издали.

Ещё не раз мы встретимся с тобой. —

 

Шаги, шаги всё твёрже, всё уверенней.

За поворотом вырос Генкин дом.

Ещё б секунду постоять у двери им.

Нельзя. Спешит мальчишка в голубом.

И Генка улыбнулся:

— Я дойду уже...

Как звать тебя, ты говоришь друзьям? —

И друг ответил очень тихо:

— Мужество. —

И зашагал неслышно по снегам...

 

Взвод моего детства

 

Глава первая

Победа привыкала к тишине.

Разлука с домом делалась острее.

С ней можно примириться на войне,

А в мирный май попробуй сладить с нею.

Идёшь по иностранным городам,

А в мыслях — край для сердца самый милый.

Победа. И солдаты — по домам...

Так быстро только в сказках выходило.

 

В казармах сны о доме, как назло.

В окошко тополь шепчется знакомо...

А мне, как говорится, повезло:

Мой путь лежал из госпиталя к дому.

Выстукивало сердце:

— Ле-нин-град. —

Колёса повторяли это слово.

Кого увижу из своих ребят,

С которыми расстался в год суровый?

 

Пускай простит красавица Нева.

Я на дворцы успею насмотреться.

По неприметным улочкам сперва

Приду к тебе, оставленное детство.

И вот я узнаю, не узнаю,

Спешу и медлю в ожиданьи встречи.

Вот поворот на улицу мою,

Сейчас возникнет, бомбой искалечен,

Старинный дом...

А он вдруг свеж и нов,

Ну словно только-только что построен.

Как младший брат

стоит среди домов —

Израненных осколками героев.

 

Весною у победы на виду:

Он торопился жить начать сначала.

И в окнах, с бледным небом не в ладу,

Такая синь глубокая звучала.

В ней облака — совсем как наяву!

Но увидал я, подступая ближе,

Что облака ворвались в синеву

И навсегда остались неподвижны.

 

Дом был таким же, как перед войной.

Всё в точности: колонны, арки, двери.

Раскрашенной фанерною стеной

Он призывал нас будущему верить.

Там, где вчера ещё чернел провал,

Кирпичной рваной раной кровоточа,

Теперь послевоенная листва

В художнический вглядывалась почерк.

 

А сам художник вниз ко мне спешит.

Кричит:

— Узнал? —

Вот это не легко мне.

Попробуй-ка через войну припомнить...

Как воробьи похожи малыши.

Я говорю:

— Узнал определённо. —

И вру.

Стоим, судьбою сведены.

На мне уже сержантские погоны,

А он, как я, но в первый год войны.

 

В моё «узнал» поверил он не очень.

И, чтоб мне имена не ворошить,

Сам о себе заметил между прочим:

— А Сашка выжил.

Значит, будет жить. —

К своим полотнам лесенкою шаткой

Ведёт художник, тяжело дыша.

На нём пальто, лохматая ушанка,

Небесной краской выпачканный шарф.

 

Такой наряд в теплейший вечер мая,

Среди листвы такой январский вид?!

Он взгляд мой удивлённый понимает.

— С блокады не согреться, — говорит. —

Но ничего, согреться должен скоро.

У нас домов немало впереди.

Для встречи победителей наш город

Хотя бы так должны принарядить!

 

Шептался клён.

Он синим стёклам верил,

Он до колонн дотронулся слегка.

Я слушал Сашку.

Нет, не на фанере,

В просторных окнах жили облака.

Лучам неярким радостно открыта,

Стена встречала самый светлый май.

 

А Сашка разошёлся:

— Из гранита

Такие возводить бы мне дома! —

И засмущался:

— Что я в самом деле?

Заносит маляра в такую высь...

В училище рисунки сдать велели,

Да все в трубу рисунки унеслись!

 

Его рисунки я увидел после.

Не наяву.

Они приснились мне...

Я с Сашкой снова встретился под осень.

Не на лесах, в больничной тишине.

Что из того, что тёплая палата, —

Он в белом одеяле, как в снегу,

Лежал и улыбался виновато:

«Ты знаешь, всё согреться не могу».

 

И снова листья к окнам приникали.

Прощались с ним в осенний тихий день.

О, этот холод из блокадной дали.

Он столько лет преследовал людей.

Он мучил нестареющею раной.

И в седовласом слове «ветеран» —

Судьба друзей, погибших слишком рано

От холода, как от солдатских ран.

 

Нетленна память.

Ей глазами Саши

Смотреть на город мой издалека...

Каким теплом согреты окна наши,

Как ладно в них плывётся облакам!

 

Глава вторая

Все дороги к Риму непременно,

Уверяли древние, ведут.

Двор наш довоенный, незабвенный,

Я к тебе за помощью иду.

Над тобой квадратик малый неба.

Ни травинки из-под серых плит.

А подумать: ты угрюмым не был,

Для природы широко открыт.

 

И она в твои ворота мчала

И кружила под любым окном

Тополиным запахом сначала,

Тополиной вьюгою потом.

Потому, что жил с тобою рядом

Школьный сад.

И ты, мой чуткий двор,

Птичьи песни принимал из сада,

Вёл с ним о погоде разговор.

 

Провожал осенних листьев стаи,

Но хранил ты в памяти своей

Тех, что никогда не улетали

От своих родимых тополей.

А такие, точно помню, были.

И теперь такие, знаю, есть.

Их дожди с упорством злобным били,

Сколько вьюг неслось — не перечесть.

 

А они июньски зеленели.

С будущей весной держали связь.

Не сгибались, яростно звенели,

Жёсткими отныне становясь.

А когда, зелёным маем вспенен,

Сад опять вступал победно в жизнь,

Незаметно уступали смене

Сдержанные в битвах рубежи.

 

Сашки нет...

Сухие листья мимо

По асфальту мокрому скользят.

Как вы были мне необходимы,

С улицы Восстания друзья!

Старый тополь тронул веткой плечи,

Прошептал: «Идут, идут они,

Щедрые на радости и встречи,

К миру привыкающие дни».

 

...Показалось в первое мгновенье,

Что Олег из довоенных дней

Вышел посидеть на перемене

И ничуть не удивился мне.

Та же куртка с белым блеском молний,

Только потемневшая сейчас.

Как же мне такую не запомнить,

Если ей завидовал весь класс.

 

Мы его дразнили белоручкой,

Он молчал, пока хватало сил.

Прав на героическую участь,

Нам казалось, он не получил.

— Драться, — утверждал с улыбкой взрослой, —

Признак обезьяны.

Человек

Небывало вырос.

— Где же рост твой? —

Мы острили подло.

И Олег,

Отступив от стройностей теорий,

За сильнейшим гнался по пятам.

Но обиду забывал он вскоре,

Объясняя алгебру «врагам».

 

...Листья взбаламученным потоком

Проносились возле наших ног.

Я про Сашку рассказал, про то, как

Он спастись от холода не мог.

Зимы перебрав твои, блокада,

Каждую отдельно мы храним.

Никогда их не поставим рядом

С первою, страшнейшею из зим.

 

Ледяное небо, тёмный город...

После мёрзлой пайки голод креп.

Даже в сны к нам пробирался голод.

Снился хлеб.

Обычный чёрный хлеб.

Да, мечтали о прибавке.

Вдосталь

Наедаться...

Что ж, такой фантаст

Жил не в Ленинграде.

Голод просто

Как шестое чувство был у нас.

 

Сердцем пусть не сразу, но смогли мы

Свист летящих бомб не замечать.

Только холод был неумолимым

Днём.

Ещё сильнее по ночам.

Мы не замерзали, промерзали,

В одеялах тяжесть лишь одна.

И во тьме всегда перед глазами —

Белая от инея стена.

 

Для буржуйки — щепки да страницы.

Пасть откроет — сразу прогорят.

Никуда от холода не скрыться.

И ведь это месяцы подряд!

Он врастал в нас.

Жил и после снега.

К сердцу подступал через года.

Как нам было не понять с Олегом

Сашин холод — холод навсегда.

 

...Фронт рубил и прорубил блокаду,

И в прорыв, в сраженье, за теплом

Эшелон ушёл из Ленинграда,

Лесорубы уезжали в нём.

Лесоруб!

Какой широкоплечий

Богатырский в слове разворот.

С этим словом ты в противоречье,

Из блокады едущий, народ.

 

Каждый взгляд хранит немое горе.

Плечи и под ватником остры.

Песня с гулом поезда не спорит

Потому, что надо слабость скрыть.

Вы не пели.

Песни после были,

В Ленинград неслись с Большой земли.

Как вы умирали, но рубили,

Словно врукопашную ходили,

Скольких вы от холода спасли!

 

Что же ты молчишь, Олег, об этом?

Славою армейской обойдён,

Школьный друг уходит от ответа,

Костыли поглаживает он.

Грустная улыбка проступает.

— Не привыкнуть, — говорит, — никак.

Девочки при мне встают в трамвае,

Чтобы усадить фронтовика.

Как им скажешь:

«Пороха не нюхал,

И не вражья пуля обожгла.

Просто тыловая смерть-старуха

Падающим деревом была...»

 

Думали, не выживу, а выжил.

Без бригады что я?

Инвалид.

Разозлился.

Приспособил лыжи,

Раз нога не ходит, пусть скользит.

А в лесу работы все на пару.

На двоих и норма и наряд.

Я старался есть паёк не даром,

Чтоб не стать обузой для ребят.

 

А когда глаза слепило потом,

Упиралась яростно пила,

Думал я про первую работу,

Ту, что самой трудною была.

Ты ведь помнишь...

— Да, Олег, я помню.

Скована блокадной немотой

Лестница, черней каменоломни.

Сумка почтальона за спиной.

 

Ах, какая тяжесть… не на плечи —

На сердце.

Не ты стучался в дом.

Навсегда из армии отмечен

Приходил отец ли, сын… письмом,

Тишиной перед протяжным криком,

Строчкой: «Смертью храбрых...» и опять

Соберись и сумку подними-ка,

Чтобы рядом в двери постучать.

 

Тяжелей не знаю в мире ноши.

Выше не бывали этажи.

Люди ждут.

А для вестей хороших

Прежде надо зиму пережить.

 

...Ветер нёс над ветками багрянец.

И от ветра щурились глаза.

— Что же мы стоим?

В наш двор заглянем, —

Кто из нас, не помню я, сказал.

 

Бил костыль пронзительно о камень.

Это слышал я. Не слышал друг.

Впереди нас рыжими зверьками

Мчались листья к нашему двору.

 

Глава третья

Пусть память выстроит парад.

Нет, малыши не в счёт.

Ребята нашего двора,

Да вас почти что взвод!

Почти что взвод… но запасной.

Как военком изрёк:

«Взять даже по знакомству в бой

Таких — не вышел срок».

 

Какой в наш дом придёт война,

Не знал и военком.

Пока что маршами она

Гремела за окном.

Звала плакатами в поход,

На ратные дела.

А мы как будто не народ.

Она нас не звала.

 

Двор опустел.

Не до игры.

Не та теперь пора.

Смешно в дровах окопы рыть,

Смешно кричать: «Ура!»

И тут сигнал:

«Собраться вниз!»

Свистком протяжным дан.

Так снизошёл до нас Борис

По прозвищу Цыган.

 

В нём от Цыгана — ничего:

Рыж, словно ржавый гвоздь.

Но образ жизни кочевой

Вести ему пришлось.

Он кочевал из класса в класс,

По школам побродил.

Он из седьмого столько раз

В седьмой переходил.

 

А ведь не лодырь был совсем,

Находка для друзей:

Знал самолёты всех систем,

Все виды кораблей.

Мог из полена малышам

Создать такой линкор!

Его широкая душа

Рвалась в морской простор.

 

Владел он азбукой ключа —

Радист бы ахнуть мог.

Вот если б дали отвечать

Морзянкою урок,

Тогда б из гордости любой

Освоил матерьял.

Увы, методики иной

Борис не признавал.

 

Итак, он снизошёл до нас.

И наш построил взвод.

Как командир отдал приказ:

— За мной, братва, вперёд! —

В сердцах гремело, как набат:

«Мы смело в бой пойдём...»

Но впереди был школьный сад,

Что мы забыли в нём?

 

Мы спали слишком хорошо,

Не ведая о том,

Что ночью госпиталь вошёл

В притихший школьный дом.

Цыган размашисто шагал,

И мы за ним — трусцой.

Он важен был, как генерал,

В его словах звучал металл:

— Они идут со мной. —

 

А нас, по правде говоря,

Никто не замечал.

За рядом ряд, за рядом ряд

Носилки шли к врачам.

Нам кто-то в этой тесноте

Сказал:

— Богатыри!

Вослед обидное:

— Не те.

И добрый бас:

— Бери!

— Беру!

И врезалась в ладонь

Носилок рукоять.

И запылал в руках огонь,

Да поздно отступать.

 

Ровней держи, ровней неси,

Смеряя пальцев дрожь.

Чтобы тебе хватило сил,

Смотри, кого несёшь.

Из-под бинтов, через бинты,

Сквозь плен тяжёлых век

В тебя глядят глаза.

И ты

Всесильный человек.

 

А скажут: «Ставь» —

не разогнуть

Затёкших рук замки.

Прислушайся.

Гудками в путь

Зовут грузовики.

Они для нас — закон и власть.

Молчат они пока,

Мы дремлем,

к стенке прислонясь,

До первого гудка.

 

А ждали ночи впереди

Без отдыха и сна.

Однажды Борька-бригадир

Сказал, что верит нам.

И со спокойною душой

Отправится в поход.

Как только примет первый бой,

Напишет нам отчёт.

 

Мы хором крикнули:

— Пиши! —

Поскольку на вокзал

Он приходить не разрешил —

Работать приказал.

Мы часто видели: горят,

Горят со всех сторон

Зарницы в небе сентября.

Так приближался фронт.

 

Уже минуя медсанбат,

Во фронтовой пыли,

Машины прямо в Ленинград

К нам раненых везли.

Был санитарам не указ

Надрывный вой сирен.

Мы твёрдо знали: не для нас

Бомбоубежищ плен.

 

Снаряда ли тупой удар,

Или бомбёжки гром,

В дрожащем свете синих фар

Мы раненых несём.

Несём, чтоб стон не разбудить,

Не растревожить сна.

От сердца к трудной ноше нить

Дрожит, напряжена.

 

И вдруг весёлые слова,

А голос слаб и тих:

— Где это видано, братва,

Не узнавать своих!

— Борис! —

К носилкам двадцать рук.

Лицо бинта белей.

— Меня потом.

В машине друг,

Он ранен тяжелей. —

... Всё вместе:

радость и беда.

Со смертью жизнь теперь.

Ждала бригада миг, когда

Хирург откроет дверь.

 

Уже нам горький опыт дан

По жесту одному

Узнать: солдат погиб от ран,

Иль повезло ему.

О, твой весёлый бас, хирург:

— Оставьте для ребят. —

И лёг в созвездье наших рук

Осколков звездопад.

 

Палата Борькина с тех пор

Без нас не знала дня.

Мы начинали разговор

Про линию огня.

Цыган, любивший прихвастнуть,

Неузнаваем был.

Мы говорили про войну,

А он не говорил.

 

Теперь, года беря в расчёт,

Я вижу — не равны:

Мы — лишь о храбрости ещё.

Он — о судьбе страны.

Но близок был и наш черёд —

Окопы той зимы,

К которым детство не пройдёт,

Пройдём, взрослея, мы.

 

Глава четвёртая

А был в санитарной бригаде

Ещё один Борька у нас.

Я мог бы, понятности ради,

Дать имя другое сейчас.

Назвать его Петькою, Толькой...

Поверьте, никак не могу.

Он стал персонажем бы только,

Я Борьку живым берегу.

 

Осколки стучат по карнизам.

Дрожит перепуганный снег.

Разрыв.

И окликнуть Бориса

Уже не позволено мне.

Растаяло эхо разрыва.

Качнулась земля под тобой.

И пыль, словно красная грива,

Над красной кирпичной стеной.

 

Ты в центре немого движенья,

Безглаза домов круговерть.

И, не ощущая паденья,

Ты медленно падаешь… в смерть.

Но памятью вечно тревожной

Я друга из детства зову.

Ведь смерть для друзей невозможна,

Пока я на свете живу.

 

Я правды имён не нарушу,

И правду мальчишеских дел.

Друзей своих светлые души

Я будто сейчас разглядел.

Ходил он всегда в невезучих,

Не вешал в отчаянье нос.

Он эту печальную участь

С привычным достоинством нёс.

 

Ведь так постоянно жестокой

Судьба не бывала ни с кем:

Как Борька не знает урока,

Его вызывают к доске.

А если на праздник, бывало,

Бои закипали в дровах,

То ясно — дыра оставалась

На Борькиных новых штанах.

 

А если по классу дежурил,

То мел становился сырым.

Большие и малые бури

Всегда нависали над ним.

Дивились над другом ребята:

Не Борька — собрание бед.

Конечно, судьба виновата...

И вновь помогали судьбе!

 

Когда же война в санитары

Велела ребятам пойти,

Мы с Борькой носили на пару —

Я — сзади, а он — впереди.

Он знал: невезенью под силу

Устроить подножку опять.

И лямки приладил к носилкам,

Судьбу чтобы подстраховать.

 

...Тот вечер я помню детально.

Бежим мы наверх на посты.

Над красным крестом госпитальным

Черны бомбовозов кресты.

Борис с удивительной прытью

Схватил, словно был с ним на «ты»,

Огромнейший огнетушитель,

Названье одно — «Богатырь».

 

Сквозь хитросплетение балок,

В немыслимый жар, напрямик,

Туда, где огнём бушевала

Термитная бомба, проник.

Он был воплощеньем геройства,

Но, собственной верен судьбе,

Сумел пусковое устройство

Направить не к бомбе — к себе!

 

Могучая пенная сила

Послушного «Богатыря»

Бориса к стене пригвоздила,

И Борька противился зря.

Не помню, что крикнул Борису

Разгневанный старший Борис.

Он к бомбе проник по карнизу,

Пошёл на отчаянный риск:

 

Стремительно в ватник закутал

Шипящий пылающий ад.

Термитная чёртова кукла

Упала бессильная в сад.

Потом обсуждали мы жарко

Детали сраженья в огне.

А наш неудачный пожарник

Печально сидел в стороне.

 

В трагических полосах сажи

Слеза трепетала светло.

Его утешали: мол, с каждым

Такое случиться могло.

А он повторял безнадёжно

(Впервые судьбой удручён),

Что дальше так жить невозможно,

Что больше не выдержит он.

 

Невольно затихли ребята,

Когда, помрачневший всерьёз,

— Нет, выдержишь, гусь полосатый, —

Цыган по складам произнёс.

И пусть с бессловесным укором

Был выслушан грозный приказ.

Ты выдержал, Борька.

И скоро

Стал первым пожарным у нас.

 

Я вычитал после из книжки

Блокадные цифры о том:

Не менее двух на мальчишку

Пришлось зажигательных бомб.

В те дни, справедливости ради,

Считать бы (да некогда — бой)

Стальных огнедышащих гадин,

Задушенных, Борька, тобой.

 

Шутили:

— Скрывать не годится,

Ответь-ка, Борис, не таи:

Зачем это бросили фрицы

Бросать зажигалки свои? —

На нас удивлённо глядел он:

— Действительно!

Сам не пойму.

— Да где ж для тебя их наделать! —

Кричали мальчишки ему.

 

Потом он на фронт мне напишет

Про то, что не вешает нос,

Что даже в пожарники вышел,

Хотя до бойца не дорос.

Тогда оставалось блокаде,

Должно быть, неделя всего...

Победной весной в Ленинграде

Я встретился с мамой его.

 

Неписаным стало законом

В те годы великих потерь

Не спрашивать первым знакомых:

«Где ваши родные теперь?»

Но Борька, ведь он же...

Смотрели

Глаза материнские вниз.

— Борис при последнем обстреле... —

И вновь еле слышно:

— Борис...

 

Глава пятая

По законам памяти просеяны,

Дни с годами часто сведены.

И насквозь, как рощицы осенние,

Годы отдалённые видны.

Только как бы ни были спрессованы,

Пройденные нами времена,

Удивляться не устану снова я:

До чего ж ты долгая, война!

 

Вдуматься — она сперва с мальчишками

Вроде бы играла заодно.

Мы её и встретили не слишком-то,

Словно продолжение кино.

Мы не очень знали математику.

Физика была — как тёмный лес.

Но вошла к нам в детство автоматика

Грозным автоматом ППС.

 

А потом холмы и звёзды алые.

Сколько их осталось, наших звёзд,

Прежде чем солдатами бывалыми

Мы в Берлине встали в полный рост.

Отзовитесь те, кто над окопами

Встали, чтоб шагнуть в победный май.

Где ты, Мишка, по прозванью Топай-ка,

Мишка по фамилии Топай?!

 

...В длинном, как пальто, отцовском кителе,

Голову, склоняя на плечо,

Он ходил спокойный, рассудительный,

Новый свой прикидывал расчёт.

Первый — он как вызов миру выглядел,

Физику сражая наповал.

Первый был, конечно, вечный двигатель.

А второй попроще — самопал.

 

А когда от крыльев смертью дунуло,

А на крыльях — чёрные кресты,

Он ходил к зенитчикам обдумывать

Новый измеритель высоты.

Днём Топай решение вынашивал,

Вечером над выводом тужил.

Вместе с другом —

Димкою Осташкиным —

Создавать пытался чертежи.

 

Да науки многие не пройдены.

И, с проектом опоздать боясь,

Помогать собрался Мишка Родине

Собственным участием в боях.

Ненавидя бесшабашность детскую,

Отвергая всякие «авось»,

Он и здесь по плану строго действовал,

Только сроки поджимать пришлось.

 

Потому, что враг уже под городом,

Потому, что горизонт горит...

И непросто накануне голода

Хлеб свой отложить на сухари.

...Сухари, бинокль, кружка с парусом —

Память пионерских лагерей.

И тропинка, что сейчас на пару с ним

Юркнуть норовит среди ветвей.

 

Не ахти какое расстояние,

Если б по дороге прямиком.

Но известен результат заранее:

Возвращайся к дому с патрулём.

Всё по плану шло и без свидетелей.

Был уже до фронта путь открыт.

И ведь надо ж— не свои заметили.

Обнаружил Мишку «мессершмитт».

 

Сердце вырывалось из-под кителя,

Билось, словно тысяча сердец.

Видно, очень важен истребителю

Этот самый будущий боец.

Видно, для стервятника рискованно

К честным допустить его боям.

Пулемёты били, как подковами,

Перед самым носом по камням.

 

Тень от крыльев повторяла Мишкины

Бешеные в стороны рывки.

Ослепляла яростными вспышками,

Бросила на камни в тростники.

Улетел фашист, победу празднуя.

А на Мишку навалился груз.

И не страх виною — ноги разные.

У одной колено — что арбуз.

 

Если б пуля...

Дело-то пустое ведь,

Прыгни поудачнее, солдат.

Женщины, что рядом доты строили,

Заменили Мишке медсанбат.

Оскорблённый нежностью и жалостью,

Мишка чай морошковый тянул.

Сухари не вынул.

Не из жадности:

Впереди дорога на войну.

 

Эх, солдат, не знал ты, что тебе ещё

Сердце новый отстучит приказ.

Ты разделишь с мамою слабеющей

Неприкосновенный свой запас.

И в ответ на взгляд её встревоженный

Скажешь слово твёрдое: «Бери.

Это очень честные положены,

Это фронтовые сухари».

 

...Новый путь на фронт

не дальше выстрела,

Где-то на окраине враги.

Новый путь

декабрьской вьюгой выстелен.

Тяжелы от слабости шаги.

А в кармане батькиного кителя

Скорбное прощание с отцом,

Самый горький, самый убедительный

Документ на право стать бойцом.

 

Мишка с другом Димкою Осташкиным

Встретился случайно у ворот.

Димка понял и не стал расспрашивать,

Лишь одно сказал:

— Дорога тяжкая,

Без привалов кто ж на фронт дойдёт.

— Что ты, Димка!

Сядешь, ну а встанешь как?!

— Подожди до лета.

— Если б мог. —

 

Михаил стащил зубами варежку,

Из кармана вытащил письмо.

«Смертью храбрых...»

Снова залпом грянули

Строчки.

И от этих строчек дрожь.

— Мамка знает?

— Нет, об этом рано ей.

— Оставайся, Мишка, не дойдёшь.

— Нет, пойду. —

Метель навстречу ринулась,

Небо на полоски разодрав.

...Да, была дорога слишком длинная.

Да, был Димка по-житейски прав.

 

Ну, а как же ты, мечта мальчишкина?!

Неужели все походы зря?!

Оставалось до атаки Мишкиной

Целых два блокадных января.

 

И в прорыве главном, очень верю я,

Той атаки не сотрётся след...

Праздничная била артиллерия,

Говорила звёздами побед.

Говорила огненными стропами

О героях, приближавших май.

Значит, и о нашем Мишке Топай-ка,

Мишке по фамилии Топай.

 

Глава шестая

Там патроны — в канал ствола.

Здесь в патрон заготовка легла.

И станок ощутил мгновение:

Пулемётной дрожью дрожа,

Он повёл своё наступление

От последнего рубежа.

Димка взглядом следил намётанным,

Пальцам делалось горячо.

Точно очередь пулемётная

Отдавалась ему в плечо.

 

Даже стружка белым-бела,

Пулемётною лентой плыла.

А когда замолкала очередь

И резец отходил назад,

Опускался в ладони рабочие

Димкой выточенный снаряд.

Вновь, чтоб мы до Победы дожили,

Нажимала на пуск рука.

И усилья мальчишкины множились

На победную мощь станка.

 

Там патроны — в канал ствола.

Здесь в патрон заготовка легла.

Там растёт «ура!» атакующих,

Здесь станков нарастает ритм.

— Не устал ли, сынок?

— Смогу ещё, —

Димка мастеру говорит.

Он потерпит, пусть ноют ссадины.

Потруднее заботы есть.

Он о том, что выполнить за день бы,

Не о том, что бы за день съесть.

 

От усталости веки сузятся.

И задремлют руки опять.

Димка песню зовёт в союзницы,

Только б Димке не задремать.

Чтоб сосед на него не поглядывал,

Тихо песню ведёт свою.

В ней сраженье с ордой проклятою,

Благородная ярость в бою…

 

Там патроны — в канал ствола.

Здесь в патрон заготовка легла.

Лучик солнца резцом любуется.

Мысли Димкины к дому мчат:

Выходи-ка, Алёшка, на улицу,

Выбирайся на солнце, брат.

 

А над улицей, над Алёшею,

Над шумливой гурьбой ветвей

Кружит радостная, хорошая

Вьюга тёплая тополей.

Довоенными будто красками

Разрисованный небосвод.

Младший брат, словно птицу, ласково,

Пайку хлеба в руках несёт.

 

Пусть ещё мечтает о каше он,

Пусть ещё не победный май,

Но уже не вернётся страшная

Сорок первого года зима.

Он и вспомнить боится нечаянно,

Как шагнул он в тот чёрный день,

Как склонялся в немом отчаянии,

Чтобы землю вокруг разглядеть.

 

Волны снежные быстро катятся.

Под которой волной отыскать

Две потерянных хлебных карточки,

Два тонюсеньких лепестка?

А ведь кажется, так берёг он их,

Понимал, что цена им — жизнь...

Димка брата не встретил упрёками.

Тихо руки на стол положил.

 

Мир отдельно.

Двое Осташкиных

В гулкой комнате ледяной.

Было только четырнадцать старшему,

Шёл Алёшке всего восьмой.

 

Тишина кричала пронзительно,

Но притихла, когда поутру

Распахнулась дверь и решительно

В тишину шагнул политрук.

— Ой вы, хлопчики!

Что, не помните,

Не признали меня никак?!

И теплом повеяло в комнате

От украинского говорка...

 

Глава седьмая

Галю в Димкин класс назначили вожатой.

(Оставалось меньше года до войны.)

Нет, не только все девчонки — все ребята

Были в Галю откровенно влюблены.

Ах, какое это дело непростое

В малышах найти товарищей своих.

У вожатой было множество достоинств.

Недостатки оставались для других.

 

Как она своих ребят умела слушать

И, заметьте, не на сборах, а всегда.

В беспокойные заглядывала души,

Сразу видела, где радость, где беда.

Даже, если что не ладилось у Гали

И темнела глаз печальных синева,

Всё равно весёлой ноткою звучали

Украинские занятные слова.

 

А уж если Галя пела, — подпевайте —

Никому не приходилось призывать.

Песня девушкой на берег в белом платье

Вместе с солнцем выходила вечерять.

У мальчишек дело шло не без запинки,

А девчонки пели дружно, уловив,

Что сворачивает песня на тропинку

Самой первой, удивительной любви.

 

Кое-кто из старшеклассников сначала

Был для Галиных ребят — носитель зла.

Галя дело не с нотаций начинала,

А за шиворот обидчика брала.

И трясла его размеренно и крепко.

(Справедливость отмечала торжество!)

И плясала и подпрыгивала кепка

То на лбу, то на затылке у него.

 

Самолюбие мужское уходило,

Исчезала на глазах лихая прыть.

И уж больше никогда с позиций силы

Старшеклассник не пытался говорить.

Но бывал отряд взволнован не на шутку,

Что девчонки, даже мальчики замрут.

Это значит: среди многих парашютов

В небе Галин раскрывался парашют…

 

Димка с Галей проживал в одной квартире.

И, счастливый из счастливейших ребят,

Неотлучно находясь при командире,

Адъютантом верным чувствовал себя.

 

Над стволами зенитными —

звёзды февральских снежинок.

Проверяя посты,

политрук по траншее идёт.

Вот и вправду теперь

командиром ты стала, Галина.

И в заботах иных

отошла от ребячьих забот.

День рождения армии

надо отметить не наспех.

Пусть не думает враг,

что в блокаде и праздников нет.

Вот сейчас бы сюда

акварельные школьные краски.

И особенно красный —

самой Революции цвет.

 

И решил политрук:

добираться до дома придётся,

Чтобы праздничным стал

боевой комсомольский листок,

Из-за Нарвской заставы —

далёкой, как в песне поётся.

И действительно дальней

для трудных блокадных дорог.

 

... Только ты в эту ночь

возвратилась без красок в казарму.

Ты на санках везла

через город ослабших ребят.

Это братьям Осташкиным

чудом движенье казалось.

Было это движенье

нелёгким трудом для тебя.

А листок боевой

к Двадцать Третьему

был не раскрашен,

Да к тому же тревога

ворвалась в февральский рассвет.

Но к победам большим,

что одержаны армией нашей,

Прибавлялась и эта —

одна из негромких побед.

 

Глава восьмая

Всего одну деталь припомнишь —

И жизнь блокадная за ней.

Но где детали об одном лишь,

О самом лучшем из друзей?

Давно болезнями своими

От физкультуры отлучён,

Носил он, как насмешку, имя

(Придумать только!) Аполлон.

А где в блокаду жил, что делал,

Со смертью встретился когда?..

Ещё до первых артобстрелов

Он дом покинул навсегда.

 

Соседка скажет:

— Друг твой, видно,

Эвакуирован теперь.

В душе откроется обида

И к другу я закрою дверь.

Потом подумаю спокойно,

Его решение пойму:

С таким здоровьем, что за воин,

Здесь разве выдержать ему!

Прости меня.

Тогда у двери,

Обиду в сердце затая,

Словам соседкиным поверил,

А не тебе поверил я.

 

Твоё решительное слово

Меня отыщет в мирный год.

В твоём столе хозяин новый

Записку старую найдёт:

«На Выборгской завод военный.

Пока не приняли.

Добьюсь.

Рабочим стану непременно

И до Победы не вернусь...»

 

Дорога в прошлое, сквозная,

Легко пробила толщу лет.

Но где, я до сих пор не знаю,

Твой на земле последний след.

Давно ищу я адрес точный,

Где друг мой принял труд, как бой,

Ищу у кадровых рабочих

На Выборгской, на заводской…

 

Когда хотят сказать, причастен

К особым подвигам солдат,

То кратко:

— Был в гвардейской части. —

О том солдате говорят.

Сравнение сорваться радо,

Дрожит на кончике пера:

Как жил мой друг?

Он жил, как надо.

Ведь он же с нашего двора.

 

Глава девятая

Масштаб — волшебник:

мир вмещает в карте.

Не надо вдаль смотреть из-под руки.

Моря, — что лужи, робкие, как в марте.

Ладонь положишь — где материки?

 

Я слышал речь:

— Попробуйте вглядеться...

Нет, нет, не так:

— Давайте бросим взгляд

В своё, давно отхлынувшее детство,

Все будет в нём уменьшено стократ.

 

Так, может, правда есть в сужденье этом,

И, значит, с нашей взрослой высоты

Высоты детства — малые приметы,

Которые казались нам круты?

 

Мой старый двор, черты твои живые

Под слоем новых красок мне видны,

Да разве скрыть им раны боевые?

Живёт в тебе передний край войны.

 

И ты совсем не меньше, не теснее,

В тебе всё тот же яростный простор.

Выходит, что со зрелостью моею

Не вступит детство в стародавний спор.

 

А почему?

Двор вырос вместе с нами,

Стал выше на два целых этажа.

Стал шире — нет сараев.

И дровами,

Как до войны, теперь он не зажат.

 

А сердце ищет новую причину.

Наш взвод из детства рано уходил.

И мы уже смотрели, как мужчины,

Чтоб видеть мир таким, каким он был.

 

Не убавляя и не прибавляя...

А нужно ль так — теперь не мне судить.

Бывает и прямая и кривая

У поколений жизненная нить.

 

Мой старый двор, вновь пухом тополиным

Весенний день приветствует тебя.

Мой путь домой коротким был и длинным.

Но нет пути для многих из ребят.

 

Почти что взвод...

Мы взводом быть хотели.

И были им. И шли на правый бой.

Наш взвод понёс тяжёлые потери,

Так и бывает на передовой.

 

В наш двор войдём.

Он памятью разбужен.

И растревожен новою весной.

Ты, может, спросишь:

— Чем другие хуже?

— Ничем, — отвечу. —

Просто этот — мой. —

 

Да, мой и твой.

Да, взрослые и дети.

В дни мира так же, как и в дни войны,

Мы за себя и за друзей в ответе,

А значит — за судьбу своей страны.

 

Дом — мой и твой.

Нам не делить наследство —

У знамени стоим мы одного.

Есть мир и май.

Есть новых граждан детство

И чистая страница для него.

 

Алёшина высота

Входит ельник молоденький

В растревоженный лес.

Подбирает мелодию

Соловьиный оркестр.

 

Речка ивушку бережно

Прижимает к груди.

И отходит от берега.

И не может уйти.

 

Над берёзами юными

Тень плетёт кружева.

А ведь почки проклюнула

Не вчера ли листва.

 

Листья пробуют в ладушки

Поиграть на ветвях.

Ветер вовсе не ландышем —

Земляникой пропах.

 

Носит спелые запахи

Фантазёрка весна.

На Востоке, на Западе

Тишина, тишина.

 

Над черёмухой терпкою

Белый дым, белый дым,

Встретить лето не терпится

Молодым, молодым.

 

А над майскою замятью,

У скрещенья дорог,

Сосны старые замерли,

Не для них ветерок.

 

Как гвардейцы подобраны,

Плотно сдвинули ряд.

Свысока, но по-доброму

На подлесок глядят.

 

Шрамы врезаны накрепко,

Так, что даже смола

Золотистою накипью

Их закрыть не смогла.

 

Что им видится-помнится,

Ветеранам седым?

Пламя — злобная конница.

Чёрный дым, чёрный дым.

 

* * *

Что нам стоит возвратиться в прошлое?

Только сердцем строчку попроси...

И опять за майскою порошею

Давняя проглядывает синь.

«Мессерами» чёрными не вспорота,

Просто синева как синева.

А под ней пока ещё не порохом —

Солнышком пропахшая трава.

 

Там, где нынче скорбно, обелисками

Сосны потемневшие стоят,

Вымахнет над ёлочками низкими

Бор, погибший столько лет назад.

И опять берёз зеленоглазие,

И опять столетних вязов шум...

Только строчкой запоздалой разве я

Юного героя воскрешу?

 

...Вздрогнут травы, согнутые росами.

Но, не веря в смертную беду,

«Он живой!» — стволы медноголосые

Протрубят победно в высоту.

И Алёша тропкой чуть приметною

Над холмом поднимется крутым.

Глянет солнце на него приветливо,

Поплывёт степенное за ним.

 

Возле леса солнце остановится.

И мальчишке будет солнца жаль.

Словно мать, которой у околицы

Вечно надо сына провожать.

Но отыщет лучик обязательно

Малую лазейку меж ветвей.

И его как доброго приятеля,

Встретит на тропинке Алексей.

 

И по царству шелеста весёлого

Побежит за солнечным лучом,

Разрешая листьям гладить голову,

Веткам — опускаться на плечо.

Слушая концерт пернатой вольницы,

Подойдёт к задумчивой реке,

С соловьём знакомым перемолвится

На хорошем птичьем языке.

 

В тростнике отыщет чудо-палочку,

Бросит в зеленеющую гладь,

И плотвички, как через скакалочку,

Станут через палочку скакать.

Затрещат, что в печке, сучья тальника.

Ахнет ветер. Тропка загудит.

Алексей прикрикнет:

— Филька, маленький,

Наигрался в прятки, выходи! —

 

В зарослях на миг возникнет улица,

И опять захлопнутся кусты,

А в плечо мальчишке мордой сунется

Обладатель рыжей бороды.

Приподымет голову рогатую,

Тронет осторожною губой,

Засопит. Пахнёт от зверя мятою,

Терпкою осиновой корой.

 

Пусть Алёша видится всё реже с ним,

Но, мужскую сдержанность храня,

Говорит:

— Развёл телячьи нежности,

Лучше к дому подвези меня.

Серый волк возил Иван-царевича.

Только в сказке, а не наяву.

Ну а мы царевича беднее чем?!

Опустись-ка, Филька, на траву. —

 

...Переполнен важностью, медлителен,

Двинется сохатый по тропе,

Соловьи — единственные зрители —

В восхищенье перестанут петь:

Надо же, идёт с такою ношею!

Видно, он верблюду побратим...

Лось рогами крутит над Алёшею,

Ветки раздвигает перед ним.

Зверем управлять Алёше не к чему:

Сам найдёт избушку лесника.

И за гриву держится доверчиво

В цыпках загорелая рука.

 

Помнится мальчишке утро давнее:

По разливу катится челнок,

Камыши топорщатся над плавнями,

Волны атакуют островок.

Жмётся к камышам лосёнок крохотный.

Как его волной не унесло?

Ветер налетает с диким хохотом,

Нажимает батька на весло...

 

За окном гудит погода лютая.

Тучи мчат. Просвета в небе нет.

Спит телок, овчиною укутанный,

И вздыхает горестно во сне.

Сколько надо ласки? Не измерено.

Сколько надо веры в малыша,

Чтобы он к мальчишке неуверенно

Сделал первый, самый трудный шаг.

 

Нет, напрасно школьные товарищи

Скажут Алексею:

— Так и знай,

Не сбежал найдёныш твой пока ещё —

Убежит. Запри его в сарай. —

Малыша не запирал ни разу он,

Не внушал воспитаннику страх.

За Алёшей Филька, как привязанный,

Сам бежал на тоненьких ногах.

 

А теперь — вон этакий громадина.

Словно прутик, дерево согнёт...

Всё сильнее из сторожки радио

«Широка страна моя» поёт.

 

* * *

Разговор известен у ребят:

Все они в герои норовят.

Все они мечтали бы тайком

Уезжать далёко-далеко.

Если уж гулять, то по волне,

Если умирать, так на войне.

Жить в глуши ребятам не резон.

Разгляди попробуй горизонт!

 

Справа лес и слева лес опять.

Даже паровозов не слыхать.

Целый праздник, если самолёт

В небо деревенское свернёт.

Вот он, вот он из-за леса гул.

Мальчики стоят на берегу.

Головы закинуты назад.

Лётчик, ты пойми сейчас ребят!

 

Погляди на берег, погляди,

Сделай круг, всего лишь круг один.

Нажимает лётчик на штурвал.

Он в мальчишках тоже ведь бывал.

Ниже, ниже, ниже самолёт.

Ветер, ветер, ветер в лица бьёт.

Головы — подсолнухами вслед.

Гул остался. Самолёта нет.

 

Скажет вдруг один, взмахнув лозой:

— Глянуть бы хоть раз за горизонт.

А сосед, со лба стирая пот,

Говорить про Арктику начнёт.

Перебьёт полярника другой,

Столько раз во сне ходивший в бой.

Расцветут над речною мечты.

Кто-то спросит:

— Алексей, а ты,

Ты, конечно, не покинешь дом?

— Да, как батька, стану лесником. —

 

Кто-то скажет:

— Что с ним толковать,

У тихони участь такова. —

Кто-то сдвинет кепку на глаза:

— Ну, давай-ка, ври про чудеса.

Как там от зари и до зари

Ёлка ёлке сказки говорит?

Дачнице рассказывай, не нам,

Дачница поверит чудесам. —

 

Две косички тонкие вразлёт.

Девочка решительно встаёт.

— Да, поверю! — тёмных глаз прищур,

А в глазах — насмешки не прощу.

...Двое вдоль по берегу идут,

Лютики глазастые не рвут.

Двое ничего не говорят.

Ручейки по камушкам стучат.

 

Медленные волны гладит бор,

Начинает с речкой разговор.

Стрекоза над ивою кружит.

Тропку-непоседу сторожит.

И вздохнёт Алёша про себя:

«Жаль, что нет такой среди ребят.

Не болтунья и не егоза.

До чего серьёзные глаза!

Быть бы дружбе не разлей вода,

Но девчонка — в этом вся беда».

 

Тени забираются в траву.

Звёздам не проклюнуть синеву.

С синевой июнь всегда родня.

Для июня слишком мало дня.

Под сосновой лапой дремлет мрак.

Ночь июню — самый древний враг.

 

Тени убегают по траве.

Над холмом затеплился рассвет.

Посреди июньской тишины

Встали двое на краю войны.

 

* * *

«Мессерами» чёрными распорота,

Блекнет над Алёшей синева.

И уже не солнышком, а порохом

Жёлтая пропитана трава.

Тишиной обманчивою выстелен

Весь простор родной его земли.

Каждый шорох бьёт в затылок выстрелом,

Каждый шелест вздрагивать велит.

 

И дорога к школе и к товарищам

Ныне бездорожье для него.

Держат ветки:

— Потерпи пока ещё,

К ожиданью сердце приневоль.

Что ты сможешь, маленький, застенчивый?

Подвиги под силу не таким.

Ведь тебя, как выпавшего птенчика,

Втопчут в землю вражьи сапоги.

 

— Я не ива, чтобы гнуться по ветру,

Я не лист, чтоб с ветром уходить.

И губами жадно воздух ловит он,

Отрывает ветки от груди.

Бор отходит хмурый, настороженный.

Бродит эхо от ствола к стволу.

Тропка повернула за Алёшею,

Двинулась к притихшему селу.

 

Печи, как могилы, над долиною.

Обойдён пожаром школьный дом.

А над ним нависла паутиною

Тряпка с криволапым пауком.

 

Отшатнулся сад, над речкой сгорбился.

Дом горланит голосом чужим.

У стены, раскинув руки скорбные,

Яблонька Алёшина лежит.

 

А давно ли...

Тронь горячей памятью

Этот день. И вновь перед тобой

Школьный сад весёлый, в майской замяти,

На аллее пионерский строй.

Как забыть награду в жизни высшую —

Право, в честь торжественного дня

Вместе с солнцем встать

над школьной крышею,

Алое полотнище поднять.

 

Ты идёшь навстречу ветру дерзкому,

Входишь в небо с флагом у плеча,

К галстуку прильнули пионерскому

Трепетные волны кумача,

Ах, какая даль открыта звонкая!

Вглядывайся, слушай, принимай!

Вон твоя тропинка ниткой тонкою

Пролегла от школы до холма.

 

А за ним, черёмухой завьюженный,

Отчий дом — сторожка лесника.

...Память, будь единственным оружием,

Если нет оружия пока.

И, решенью смелому послушная,

Верба разогнулась над водой.

Видно, сердце Лёшино подслушало —

Прислонилось лестницей живой.

 

Над высокой школьной крышей замерла.

Сердце бьёт: быстрей, быстрей, быстрей!

Снова — весь простор перед глазами вновь.

Вся твоя тропинка, Алексей.

Серый ветер бродит над долиною.

Нарастает в чёрных тучах гром.

Падает на землю паутиною

Тряпка с криволапым пауком.

 

Что это — гроза свой росчерк выбила?

Не гроза. У немцев на виду

Пионерский галстук острым вымпелом

Врезался в седую высоту...

Злой огонь запляшет в дуле «вальтера»,

«Шмайсеры» ощерятся огнём.

 

У Алёши ноги станут ватными,

Небо покачнётся над селом.

 

И тогда над речкою, над тальником

Солнечная буря пролетит.

Алексей прошепчет:

— Филька, маленький,

Уходи, фашисты на пути. —

И, охвачен смертною усталостью,

Мальчуган прижмёт к груди ладонь.

Но взревёт могучий зверь и в ярости,

Словно танк, рванётся на огонь.

 

Вот уже на взгорье, к школе вышел он.

Крестится от страха солдатня.

Вот на миг он замер рядом с крышею,

Чтоб Алёшу на спину принять.

...Не пройти ни конному, ни пешему,

Если бор не пустит — не пройдёшь.

Автоматы в запоздалом бешенстве

Высекали огненную дрожь.

 

На фашистов тьма внезапно рухнула,

Ливень пересёк пути врага,

Филины, как выстрелы, заухали,

Речка растолкнула берега.

Тучи, будто вороны над падалью,

Закружили чёрный хоровод.

И деревья на тропинку падали.

Стоил смерти каждый шаг вперёд.

 

И враги, не выдержав, отпрянули,

За спиною гневный бор гремел.

...Над притихшей маленькой поляною

Лось остановился на холме.

Опустился на колени медленно.

Зазвенела над Алёшей высь.

Расступились робко сосны медные,

Ясени стальные разошлись.

 

И перед Алёшей точно улица,

Просто удивительно пряма,

Даже на пригорках не сутулится,

Вся тропа — от школы до холма.

И опять, как в мае, синь бездонная.

И над школой всполохом зари,

К Родине любовью защищённое,

Знамя победителей горит.

 

* * *

В утро наступающего дня

Двинулась тропинкой солдатня.

Каски раздвигают тишину,

Ветки нависающие гнут.

Каждый вздох чужой для них земли,

Каждый шорох вздрагивать велит.

Шорохи ползут со всех сторон.

Каждый ствол в бору насторожён.

 

Бор туманом выстелен густым.

Автоматы щупают кусты.

Ожидают недруги засад,

Капает секундами роса.

Начинают заросли редеть.

Немцы подобрались к высоте.

Наконец-то кончилась тропа.

Впереди примятая трава.

 

Но куда же провалился след?!

Шелесты да шорохи в ответ.

Где же он, мальчишка-партизан?!

Только солнце режет им глаза.

И тогда, от дикой злобы сер,

Завизжал фашистский офицер:

— Сжечь избу и сжечь проклятый лес! —

Вымахнуло пламя до небес.

 

Но, перекрывая треск и гул,

Выстрелы хлестнули по врагу.

Продолжался для Алёши бой,

Был Алёша для врага живой.

 

* * *

Входит ельник молоденький

В растревоженный лес.

Подбирает мелодию

Соловьиный оркестр.

Листья пробуют в ладушки

Поиграть на ветвях.

Ветер вовсе не ландышем —

Земляникой пропах.

 

Носит спелые запахи

Фантазёрка весна.

На Востоке, на Западе

Тишина... тишина.

Солнце доброе властвует,

Смотрит в лица ребят.

Пионерские галстуки

Будто маки горят.

 

Начинается улица

От подножья холма.

Вдаль идёт, не сутулится,

Широка и пряма.

Необычно название.

Что за улица тут,

Где лишь соснам вызванивать

На весёлом ветру?

 

Ей от века положено

Мимо зданий идти.

А ведь тут от подножия

Только лес на пути,

Пусть дома не красуются.

Здесь такое не в счёт.

Тропка, ставшая улицей,

Прямо к сердцу ведёт.

 

И зовётся — Алёшиной.

Люди ходят по ней,

Чтобы мысли хорошие

Донести до людей.

Тополиными песнями

Открывается май.

Алексея ровесники —

На вершине холма.

 

Смотрят вдаль краснокрылые,

И распахнута даль.

Холм волшебною силою

Наделён навсегда.

Если на сердце ношены,

Станут явью мечты,

Стоит только с Алёшиной

Посмотреть высоты.

 

Волшебная кобура

Я в приметы не верю нисколько,

Но одна примета не врёт,

Много раз проверял на Кольке —

Точно рыжим всегда везёт.

Хоть бы раз ему дома влетело

За разбитый нос, за синяк!

Удивительнейшее дело:

Никогда не везло мне так.

 

А в атаках, поди-ка попробуй

Увернуться от синяков.

Ведь противник — он смотрит в оба

Он огонь ведёт из-за дров.

Но не боязно мчаться в атаку,

Страшно после идти домой,

Объяснять, что была не драка,

А нормальный учебный бой.

 

А уж если штаны разорвутся

(Без потерь не возьмёшь редут),

Тут все бабушки соберутся,

Кроме Колькиной, — все придут.

И потребуют снять батарею,

Автоматы прикажут сдать.

И немедленно о музее

Разговор заведут опять:

 

— По соседству он с нами, на горе,

Написать бы письмо в горсовет...

Мы молчим.

Бесполезно спорить.

Да и права на это нет.

А музей — он действительно рядом,

Даже окна смотрят во двор.

Там оружие есть что надо!

Пистолеты там — на подбор.

 

Вход в него совершенно бесплатный,

Хочешь день смотри, хочешь час.

И бывали мы в нём, понятно,

Кто по сто, кто по двести раз.

И потом уж решительно все мы,

Не забыв ни одну деталь,

Вырезали себе «системы»

И раскрашивали под сталь.

 

А в других дворах?!

Там, к примеру,

Вот как делают пулемёт —

Приколотят к бревну фанеру.

Оружейники... смех берёт!

Да у нас и дошкольник может

Кирпичом и гвоздём одним

Пулемёт смастерить, похожий

Хоть немножечко на «максим».

 

А уж Колька — отличнейший мастер,

У него даже свой верстак.

Как не верить, что рыжим счастье,

Ведь на самом же доле так.

У него если кольты так кольты!

Парабеллумы — высший класс!

Я надеюсь, что друг мой Колька

Мне хотя бы один отдаст.

 

Правда, Колька дарил мне дважды:

Карабин, а потом автомат.

Отобрал их Петька однажды.

Он у нас — типичный пират.

И играть с ним — сплошная морока.

Правил Петька не признаёт.

Выбегает в атаку до срока,

Лезет прямо на пулемёт.

 

Я повадки пиратские знаю,

Говорю:

— Ведь ты же убит.

Он оружие вышибает,

Да ещё кулаком грозит.

И конечно, оружие вышиб

И забрал себе как трофей.

Он меня в два раза повыше

И постарше на двадцать дней.

 

А на днях мы из кольтов горохом

По мишеням начали бить.

Только Петька стреляет плохо,

Он и думает: как же быть?

Взял и метить в девчонок начал.

Цель-то ближе и покрупней.

А девчонки — чуть тронешь — заплачут,

Так и жди — соберут людей.

 

Объяснять ему стали ребята:

— Ты же стрельбы срываешь нам.

Поступаешь как провокатор,

Нас загонят всех по домам!

Ну, а Петька стреляет всё чаще.

В Петьке совести ни на грош.

Пистолет бы мне настоящий,

А таким его не пробьёшь!

 

Уж не помню выступил сам ли,

Или Колька толкнул вперёд,

Но пришлось вытаскивать саблю,

Я не рыжий, мне не везёт.

Сделал, может, полшага я только,

Вижу — Петьки на месте нет.

А стоит там бабушка Кольки

И в руках её пистолет.

 

Петька сел по-турецки рядом

И не может с испуга встать.

Нам бы так научиться надо —

За секунду разоружать.

А она как ни в чём не бывало

Проверяла прицел и курок.

Сразу видно — оружие знала,

Сразу чувствуется — знаток.

 

Взгляд на Петьку уставила строгий.

— Что ж, напомнил ты нам опять —

У фашистов храбрости много

В безоружных людей стрелять. —

— Получилось ошибочно это, —

Мямлит Петька, — я сам не рад,

Бой неточный у пистолета,

Пистолет во всём виноват... —

 

Нет, не вышло играть ему в прятки

С этой бабушкой. Пистолет

Навела она... и в десятке

От горошины рваный след.

Оглянулся я, вижу: лишь Колька

Не разинул от зависти рот.

И куда рыжим счастья столько?

Даже с бабушками везёт.

 

В этот день мы совсем не стреляли.

И в атаку уже не шли.

Мы про бабушку вспоминали

Всё, что вспомнить только могли.

Подозрений собралось немало.

Самым странным было одно:

Никогда на нас не кричала...

Позвала однажды в кино.

 

Пригласила всех, кто желает.

Мы толпой пошли, как один.

А потом, девятого мая,

Рассказала нам про Берлин.

И про звёзды ещё объясняла,

Почему они на стволах,

Сразу чувствуется — воевала.

Вот узнать бы, в каких войсках!

 

Может, шла в наступленье с пехотой,

Или в танке...

А Петька со зла

Захихикал:

— Гадать чего там:

Может, писарем в штабе была!

Я в ответ ему:

— Тоже мне, скажешь.

Про мишень забываешь зря.

Ведь известно девчонкам даже:

Не стреляют так писаря. —

 

С этим длинным попробуй поспорь-ка,

Полетишь со двора домой.

Хорошо — появился Колька

С настоящею кобурой.

Петька сразу оставил погоню.

Ребятня собралась в кружок.

В кобуру совали ладони

Все, кто к ней дотянуться мог.

 

И заглядывали в середину,

И принюхивались. Кобура

Не каким-нибудь нафталином,

Пахла порохом из нутра.

Мы погладили рыжую кожу

И, не веря своим глазам,

Каждый в очередь осторожно,

Тронул пальцем давнишний шрам.

 

Был он ниткой суровой заштопан.

Был он, словно шпага, прямым.

Не сговариваясь, на шёпот

Перешли почему-то мы.

И тогда нам Колька поведал,

Что оставил осколок след

За какой-то час до Победы,

Но не смог убить пистолет.

 

Справедливейшее оружие,

Справедливая кобура

Помогали друг другу в стужу,

Знали, что такое жара.

А вот после раненья расстались,

Но проходит за годом год,

Очертания грозной стали

Кобура всегда бережёт.

 

И пускай она без пистолета,

Можно с нею стать храбрецом,

Хоть в подвале сиди без света

И смотри темноте в лицо.

Мы поверить хотели без спора.

Только Петька взял и пристал.

Тычет в каждого пальцем:

— Который

С кобурой полезет в подвал? —

 

Тут о самом глубоком подвале

Вспомнил кто-то вдруг из ребят...

Кобуру мы в нём проверяли

И ещё заодно — себя.

Тьма гудела за дверью железной,

Но, прижав кобуру к груди,

Опускался каждый, как в бездну,

Сосчитают до ста — выходил!

 

Все сказали:

— Ни на минуту

Не притронулся страх к плечам.

Правда, мне было малость жутко,

Но об этом пришлось промолчать.

Петька встал, говорит со смехом:

— Тоже, храбрость нашли в кобуре.

Без неё я с таким же успехом

Просижу в этой самой норе. —

 

Нас презрительным взглядом смерил,

Изогнулся почти вдвойне.

И полез в подвальные двери

И в чернильной исчез глубине.

Мы считать ещё не начинали,

Заглянуть не успели вниз,

Что-то грохнулось вдруг в подвале,

И послышался страшный визг.

 

Вылез Петька, зелёный от страха.

Слёзы сдерживает с трудом:

Храбро двинулся и с размаха

Крепость балки проверил лбом!

Говорит он со злостью ребятам:

— Я вас встречу... по одному. —

Ну как будто мы виноваты,

Что мы, рост подбирали ему?

 

Рано утром мы встретились с Колькой.

Я ходил за ним, словно тень.

Кобуру хоть с Колькиным кольтом

Прицепить мечтал на ремень.

Ведь принёс же я другу в подарок,

Не за что-нибудь, просто так,

Фестивальную серию марок

И петровских времён пятак.

 

И когда кобуру я приладил,

Ноги сами вперёд пошли,

Точно кто-то подталкивал сзади,

Отрывал меня от земли.

И на нашей парадной перила

Оседлал я, словно коня.

Скорость сразу же подхватила,

Потащила с седла меня.

 

Раздувалась от скорости кепка,

Но ведь кепка не парашют.

Приземлиться пришлось бы крепко...

Кобура подскочила тут,

Ухватиться за что-то успела.

И закончился мягко полёт.

Удивительнейшее дело:

Я не рыжий, а мне везёт!

 

Еле понял, что действовать стала

Справедливая кобура.

Я от радости для начала

Покружил посреди двора.

Постарался проверить на кошке,

Хорошо ли сделан прицел.

Кобура прижала застёжку —

Пистолет в кобуре засел.

 

И ведь надо же — в эту минуту

Петька вылез из-за угла.

Да как свистнет,

И почему-то

Кобура мне не помогла.

И пришлось что есть силы к музею

Отступать нам с Колькой вдвоём.

Там напасть никто не посмеет,

Сколько раз мы спасались в нём.

 

Притаились за пушкой морскою,

Оглядели большущий зал.

— Побежать с такой кобурою! —

Отдышавшись, Колька сказал.

От обиды пузатую мину

Я чуть-чуть не сбил головой:

— Ты же первый показывал спину,

Я тебя прикрывал собой.

 

Можешь сам кобуру проверить,

Петька будет ужасно рад.

Повертелся Колька у двери

И ко мне вернулся назад.

Пулемёт незаметно потрогал,

Дружелюбно заговорил:

— Подождать придётся немного,

Кобура не набрала сил...

 

Осмотрели опять пистолеты,

Может, в двести десятый раз.

Показалось — глядит с портрета

Кто-то прямо-прямо на нас.

Сразу вырос от радости Колька,

Как солдат, выгибает грудь:

— Это ж бабушка, видишь, только

Помоложе на вид чуть-чуть. —

 

Под портретом написано крупно,

Разглядеть бы должен любой:

«Героиня десантной группы

Перед новым вылетом в бой».

Пистолет с этой надписью рядом,

А на нём от осколка шрам.

С кобурой и сличать не надо,

Всё и так уже ясно нам.

 

Я за дверь потянул осторожно,

Пропускаю Кольку вперёд:

— Ведь теперь кобура поможет, —

Говорю, а он не идёт. —

Тут в музее свершилось такое...

Я глядел на портреты сам.

И увидел, как все герои

Посмотрели Кольке в глаза.

 

Повернули суровые лица.

Хоть сгорай совсем от стыда.

Провалиться, как говорится,

Если б только было куда.

Но глаза отвели герои,

Потеряли к нам интерес.

Оглянулся я: что такое?

Колька в самом деле исчез.

 

Выбегаю, смотрю и не верю:

Всё выходит наоборот.

Смотрит Петька затравленным зверем,

Так и жди, сейчас заревёт.

Рядом Колька, в атаке готовый

Дать врагу достойный ответ.

Вид у Кольки такой суровый,

Хоть садись и пиши портрет.

 

Ох, и здорово Петьке влетело.

Правда, Колька схватил синяк.

Но пустячное это дело.

Мне хоть раз повезло бы так.

Достаётся победа недаром,

А один синяк — не урон.

Друг к нему приложил подарок —

Пятачок петровских времён.

 

Кольке я заявил:

— Между прочим,

Не завидую я, поверь,

Но везёт всем рыжим уж очень.

Окончательно ясно теперь. —

Помолчали мы с Колькой немного,

Проводил я его домой.

Кобуру на прощанье потрогал.

Вдруг сказал он:

— Пойдём со мной. —

 

И шепнул, раскрывая двери:

— У не рыжих всё впереди.

Заходи, мы кольты проверим

И на бабушку поглядим. —

Пусть не рыжий, я не был в обиде,

А зайти я решился, да.

Я её как бабушку видел,

Как десантницу — никогда.

 

Солдатская книжка (в сокращении)

 

«Всякий раз, когда. я вхожу в комнату моего фронтового друга, я встречаюсь взглядом с маленьким железным солдатиком. Который год стоит он в бессменном карауле на книжной полке... Добрый человек смастерил его для ребячьих забав и, конечно, не мог знать, что у этой игрушки будет совсем не игрушечная судьба. Мой фронтовой друг рассказал историю солдатика, я её записал, а если что и придумал в ней, то самую малость...»

От автора

 

Взрывов чёрная стая

Рассекла эшелон,

На дыбы поднимая

За вагоном вагон.

Всё, подвластное смерти,

Всё, что жить бы могло,

Этим огненным смерчем

Занесло, замело.

 

И один лишь, как в бездну,

Не сгорая в огне,

Падал конник железный

На железном коне.

Взрывом скинутый с полки,

Исчезая в дыму,

Падал конник. Осколки

В грудь стучали ему.

 

Только злобная сила

Победить не смогла.

Седока не скосила,

Не смахнула с седла:

А любому джигиту

Здесь бы верный конец...

Впились в землю копыта, —

Вынес конь — молодец!

 

Может, скажете — небыль?

Это всё-таки быль.

Сабля вскинута в небо,

Выше сабли ковыль.

Ни за что не проехать

Сквозь дремучий заслон,

Бродит злобное эхо

Там, где был эшелон.

 

Над вершинами ветер

Жаркий пепел несёт.

Где вы, Саши да Пети,

Невоенный народ?!

Дотянуться бы взглядом

До стального пути.

Шепчут травы: «Не надо,

Лучше взгляд отведи».

 

Крик пронзительный:

— Мама! —

Умирает вдали.

Парашютом панаму

Отнесло в ковыли.

Травы, горькие травы,

Закрывая беду,

Вы по-своему правы

В сорок страшном году.

 

Степь, как горе, без края

На года, навсегда.

Звёзды робкие тают,

За звездою звезда.

Над огнём, над закатом,

Над обугленным днём,

Над железным солдатом,

Над железным конём.

 

Где ж ты, звёздная россыпь,

Детство стольких планет?

Ловят жгучие росы

Умирающий свет...

Может быть, я напрасно

Про такое сказал.

Может, звёзды не гаснут,

Если гаснут глаза?

 

Может, всё это небыль?

Это всё-таки быль!

Сабля вскинута в небо.

Выше сабли ковыль.

Травы головы клонят,

Дышат так горячо,

Словно добрые кони

Над солдатским плечом.

 

Шепчут: «Чем ты поможешь,

Чем ты сможешь помочь?»

Конник смотрит всё строже

В непроглядную ночь.

Застилает туманом

Притомившийся взгляд,

Не о собственных ранах

Вспоминает солдат.

 

Он железный, бывалый.

Ведь его наповал

Столько раз убивало!

Ничего. Воскресал,

Просит тело покоя,

Бродит в жилах свинец.

Он глаза не закроет,

Он — бессменный боец.

 

Это куклам ресницы

Закрывать перед сном:

А солдату не спится,

Если горе кругом.

Как солдатскую книжку,

Жизнь листает свою.

Не был в жизни мальчишкой,

Как родился — в строю.

 

Зря сказали когда-то,

И теперь говорят,

Что с рожденья солдатом

Не бывает солдат.

Жил он жизнью опасной:

Служба службой и есть.

Не просился в запас он

И не требовал есть.

 

В исполненьи приказа

Был всегда образцом,

И плохого ни разу

Не сказали о нём.

И хвалил его даже,

Хоть и был строговат,

Первоклассник отважный,

Первоклассный комбат.

 

А когда загремело:

— Встань со всею страной! —

Запросился он в дело,

Рвался в яростный бой.

Рассудили иначе:

— Рост у вас маловат.

Комендантом назначим —

Вы нужней для ребят.

 

Ваша станция рядом,

Эшелон на путях.

Наведёте порядок

И разгоните страх! —

Он с уставом был дружен,

А приказ есть приказ,

Если сказано — нужен,

Значит, знают без нас.

 

Дело правильно понял,

Важный всё-таки чин,

Ведь во всём эшелоне

Он военный один.

Был суров, но не слишком.

От девчонок далёк.

А зато уж мальчишкам

Душу выложить мог.

 

Просто так, молчаливо,

Просто так, за глаза,

Чтоб в глазах тех счастливых

Отразилась гроза,

Чтобы гордые кони

Застучали в сердцах,

Чтобы в тёмном вагоне

Не царапался страх.

 

Был на страже всё время,

Но не действовал в лоб:

Страшно паники семя

Среди штатских особ.

Он смотрел с укоризной

На плаксивых ребят,

А уж куклам капризным

Был не сват и не брат.

 

Только, жалуй не жалуй,

Всем заступником будь.

Но Жирафа, пожалуй,

Выделял он чуть-чуть.

А уж прав иль не прав он —

Это праздный вопрос.

На стоянках Жирафа

Выставлял он на пост.

 

По натуре широкой

Брал с собою в обход:

«Смотрит парень далёко

И далёко пойдёт.

— Да-ле-ко-да-ле-ко мне, —

Стук колёсный в ответ.

Что же дальше? —

Не помнит:

Спутал мысли рассвет.

 

Просыпается ветер,

Сердце в клещи берёт.

Где вы, Саши да Пети,

Невоенный народ?

Только поступь глухая...

В напряжённой тиши,

Ковыли приминая,

Вырос рядом фашист.

 

Смотрит в травы с опаской.

Начеку автомат.

Серым куполом каска.

Морда — серый квадрат.

Встал, платки и пальтишки

Жадно к боку прижал.

И торчит из-под мышки

Длинношеий Жираф.

 

Тут бы сдвинуть папаху —

И вперёд на врага!

Тут бы саблей с размаху,

Но застыла рука.

В землю накрепко вбитый

Добрый труженик-конь

Не ударит копытом;

Не рванётся в огонь.

 

Травы ниже и ниже.

Ветер съёжился, смолк.

Немец ближе и ближе.

Сунул в травы сапог.

В лапе, как на подносе,

Конармейца с конём

К серой морде подносит:

— Что, допрыгался, гном? —

 

В мародёрской ухмылке

Раздвигается рот:

— Поломалась кобылка,

А солдат подойдёт.

А солдат пригодится! —

И сжимает кулак:

— Для малютки, для Фрица

Нужен маленький враг.

Но без сабли, без сабли! —

И ломает клинок:

— Чтобы силы ослабли,

Чтобы драться не мог! —

 

Конармейца упрятал,

В травы бросил коня.

Ночь опять для солдата

Среди белого дня.

«Вот бы саблю с размаху

В бок фашистский воткнуть!»

Конник сдвинул папаху,

В мрачный тронулся путь.

 

Ткнулся в тряпки устало.

Стыд — в бою подкачал...

Словно в трюме качало.

Где-то будет причал?

Легче б в травы навеки,

Лучше б выстрел в упор.

Проще сдвинуть бы веки,

Не изведать позор.

 

Но железная воля

Не закрыла глаза.

«Куклой хочешь быть, что ли?» —

Голос сердца сказал.

И секунды унынья

На решительный суд

Вынес конник. Отныне

Тех секунд не найдут.

 

Стал мешок душегубкой,

Но крепится солдат.

………………………………

В темноте не замечен,

Весь теперь на виду...

А вот новая встреча.

Предвещала беду.

 

Словно сабля из ножен,

Гвоздь взлетел над доской.

И над ящиком — рожа,

Будто копия той,

Злобной, серой, квадратной,

Что под каской была.

Сразу стало понятно,

С кем судьбина свела.

 

Сразу сделалось жутко.

В жилы бросился ток,

Вот какой ты, малютка,

Мародёрский сынок!

Фриц весьма аккуратен:

Вынул тряпки на стул,

Расстелил на кровати,

А Жирафа швырнул.

 

По коробкам, по полкам

Разложил шоколад.

И уставился волком:

— Ты откуда, солдат? —

Фриц собою гордился.

Был бы рядом отец,

Он погладил бы Фрица

И сказал: молодец!

 

Глазки — злобные осы —

Так и целят в лицо:

— Отвечай на вопросы,

Да и дело с концом.

Говори и не мешкай,

Из каких ты частей? —

Но, заметив усмешку

И презрение в ней,

Фриц затопал ногами,

Затвердил, что индюк:

— Ты солдат или камень,

Или ты политрук?! —

 

Пленник смелым молчаньем

Встретил бешеный вой.

— Отвечай, отвечай мне; —

Так и брызжет слюной. —

Я сумею добиться;

Ты запляшешь у нас! —

Но трясучка у Фрица

Самого началась,

Сбросил тряпки с постели,

Бил по стулу сплеча:

...На допросах недели

Пленник гордо молчал.

 

Фриц осунулся очень,

Не помог шоколад.

Веселей, между прочим,

Стал у конника взгляд.

«Значит, что-то я стою.

Размазням не чета!»

Он себя не героем,

Просто храбрым считал.

 

Всё терпел, чтоб под шкафом

До утра отдохнуть,

Чтобы вместе с Жирафом

Вспомнить пройденный путь.

Сядет с другом он рядом

И всю ночь напролёт

За молчанье в награду

Разговоры ведёт.

 

По-крестьянски, неспешно —

Про коней, про овёс.

Ну, и с болью, конечно,

Вспомнит степь, паровоз...

А Жираф прослезится,

Конник сделает ход:

— Где ты жил, за границей?

— Знаешь сам наперёд!

 

— Что, в Сахаре?

— В Самаре!

— Золотые края!

Но фамилия, парень,

Подкачала твоя.

Иностранная, вроде,

Только ты ни при чём.

………………………………….

Сердцу — счастье-отрада:

Был не зря на войне! —

 

Есть, на зависть мальчишкам,

У бывалых солдат

Краснозвёздные книжки.

В них как есть, всё подряд:

Где сражался, где ранен,

Словом, как воевал.

Да в твоём же кармане

Я такую видал.

 

Вот... дружил я по-братски,

Знал немало тревог.

Только книжки солдатской

Не добился, не смог...

И об этом тоскую.

Если время не жаль,

Ты мне книжку такую

Написал бы, сержант.

…………………………..

 

Лишних нет на корабле

(поэма о рыжем друге)

 

Почему я отправился в рейс

И с первого взгляда нетрудно заметить,

Что в этом посёлке живут рыбаки:

У пирса под солнышком греются сети,

Трепещут, услышав над морем гудки.

Но сети отправились в море. И где ты

Отыщешь другие рыбачьи приметы?!

 

Приметы (пусть это не кажется странным)

В цветах, затопивших рыбачий посёлок.

В цветах-россиянах, в цветах-новосёлах,

Что здесь представляют заморские страны.

Но мой-то рассказ про другую примету.

Я с ней познакомился нынешним летом...

 

Любуюсь на розы, настурции, маки,

А вижу — совсем не на привязи, нет, —

Стоят у раскрытых калиток собаки

И слишком внимательно смотрят вослед.

Сейчас же возникла картинка из детства:

Печально взираю на мир с вышины —

Вишу на заборе. Мне некуда деться,

Поскольку вцепились собаки в штаны...

 

А эти — совсем не решают задачу:

Схватить или нет? Приглашают они

Ушами, хвостом и улыбкой горячей:

Входите, мол, в сад, отдохните в тени.

Но я не решился: заманят хитрюги —

И будешь под злобное лаянье псов

На радость мальчишкам плясать буги-вуги,

Штаны вырывая из крепких зубов.

 

Собаки о чём-то шептались сначала,

Но вместо того, чтоб меня осудить,

Решили сводить к маяку и причалу.

Чтоб я не боялся — пошли впереди.

Я шёл и не мог отгадать: для чего же

Живут здесь собаки такой доброты.

Не только не лают они на прохожих —

В сады приглашают понюхать цветы.

 

И тут, тишину разрывая внезапно,

Собаки ударили лающим залпом.

Не злоба — приветствие в лае звучало,

И пусть был пока что пустынен залив.

— Идут рыбаки! — пронеслось по причалу. —

Идут... —

И дымок показался вдали.

 

...Корабль заслонял горизонт, а из рубки

(Не верю биноклю!), роскошно усат,

Выглядывал пёс.

Не хватало лишь трубки

Во рту у лихого рыбацкого пса.

Когда же корабль подошёл, то по трапу,

Возглавив команду, как старый матрос,

Уверенно ставя лохматые лапы,

Вразвалочку важно прошествовал пёс.

 

Навстречу эскорт* устремился собачий,

Приветствуя друга на все голоса.

А я на причале стоял, озадачен

Таким представительным выходом пса.

И я пристаю к капитану с вопросом,

А он разжигает во мне интерес:

— Такое понять удивительно просто.

Для этого надо отправиться в рейс.

*Почётный конвой, охрана, сопровождающая важное лицо.

 

Первый портрет

Поднят трап — последний мостик

От земли до нас.

За кормою белый хвостик

Вспенится сейчас.

И над волнами запляшет

Всё быстрей, быстрей

Точный след дороги нашей,

След на много дней.

 

Море ближе, берег ниже.

Волны в полный рост.

Палубу обходит Рыжик —

Корабельный пёс.

На корме тюки приметил,

Принял строгий вид.

«Почему не в трюме сети?» —

Взглядом говорит.

 

Шумом в трюме озабочен:

Что ещё за шум?

«Принайтованы* ли бочки?» —

Проверяет трюм.

Проверяет — где порядок,

Где порядка нет.

И теперь, пожалуй, надо

Дать его портрет.

 

Если Рыжика поближе

И со всех сторон

Рассмотреть, так он не рыжий —

Многоцветный он.

Но в глазах хоть днём, хоть ночью,

Освещая нос,

Звёзд сияет многоточье —

Рыжих-рыжих звёзд.

 

И вихор ветвится гордо,

Словно деревцо,

Не могу сказать:

над мордой —

Над его лицом.

Удивительнейшим слухом

Рыжик знаменит,

Хоть одно на страже ухо,

А другое спит.

 

Вот в машине перебои,

Он к машине вниз —

И причину ищут двое:

Ходят, смотрят — что такое? —

Он и моторист.

А чутьё!

Команде ясно,

Ждёт обед какой:

Хвост крючком — накормят мясом,

Хвост повис — треской.

 

А порода?

О породе

Спор идти не мог.

Смотришь сбоку —

лайка вроде.

Спереди — бульдог.

И других пород приметы

Он в себе носил.

Но ведь главное не в этом.

Главное — красив!

*Прикреплены.

 

Морская ночь

Какая-то странная сила

Касалась подушки в тиши,

Меня беспрестанно будила.

Откроешь глаза — ни души.

Но только смыкаются веки —

Дыханье над ухом впотьмах.

Вздохнул я: «Живёт в человеке

К неясным явлениям страх».

 

Чтоб сердце, стучащее гулко,

Моих не будило друзей,

Решаю сходить на прогулку

И с койки слезаю своей.

Тут лапы кладёт на колени

Мохнатый, лукавый нахал,

Кого я неясным явленьем

Минуту назад обозвал…

 

Над палубой звуки витают.

И снова уходят в полёт.

Наверно, в космической дали

Настройка оркестра идёт.

Поющее звёздами небо

На чуткой лежит тишине.

Ну где бы на суше, ну где бы

Такое представилось мне!

 

Пульсируют звёздные тропки.

Не сразу могу различить —

Стучится ли дизель так робко,

Иль сердце так громко стучит.

И тени вдоль поручней бродят

Одни, без хозяев своих.

И флаг в трепетанье, а вроде

Давно уже ветер затих.

 

И блики по палубной меди

Проходят один за другим,

Как будто Вселенная едет,

А мы на приколке стоим.

За бортом ни гула, ни всплеска,

Мягка васильковая синь.

О чуде беседовать не с кем.

Вот Рыжика разве спросить:

— Тебе из-за чуда не спится? —

Он звёздным сияньем оброс:

Протянуты тонкие спицы

К нему от задумчивых звёзд.

 

И я ему не собеседник:

Он взгляда не бросит в ответ.

Он занят.

Он лапой передней

Таинственный трогает свет.

Он ритм ощутил.

Вдохновенно

Качает под ритм головой,

Как будто стихи о Вселенной

Родились сейчас у него.

 

Ради нас играет он...

Возникал я утром всюду —

Собеседников ловил.

Про ночное море-чудо

Разговоры заводил.

Как мне небо песни пело

В море звездного огня...

Терпеливо, между делом,

Люди слушали меня.

 

Замечали, что ночами

Им бывает не до звёзд.

На восторги отвечали

Кто с улыбкой, кто всерьёз:

«Чудеса подкараулить

Разве можно в гладь да в тишь.

Чудеса посмотришь в бурю,

Вот когда заговоришь...»

 

«Чудо — дома мыться в бане.

Есть с грибами пироги.

Всё же мы сперва земляне,

А потом уж моряки».

Добавляли, глядя строго:

«Поостынет интерес.

Будет в море слишком много

За шесть месяцев чудес».

 

На ребят взирал с укором.

Я ещё не понимал,

Что о доме вспомнить скоро

Штормовой поможет вал.

Да и тихая погода

Утомит в конце концов,

Если целые полгода

Видишь море с парохода

Без уютных островов

С петушиным добрым утром,

С дымом, полным доброты,

С каждым домом, что укутан

В белопенные сады.

 

Доброй памятью согреты,

В дни свиданий и разлук,

На земле живут приметы

Наших дел и наших рук.

А у моря что за память?

Неизменно тыщи лет

За кормою меж волнами

Исчезает белый след.

 

Стёрся след.

Тоска в погоню.

От неё не увильнуть,

Всё равно она догонит,

Без следа отыщет путь.

С ней вступают в поединки,

Начинают трудный бой

Звуковые, на пластинках,

Письма, взятые с собой.

 

Под иглой, чуть-чуть шипящей,

Собирая в круг ребят,

Голоса родных всё чаще

В нашем кубрике звучат.

И, не меньше нас взволнован,

Рыжик смотрит на иглу:

«Что такое?»

Голос новый

Затевает с ним игру.

 

Осторожно лапой тронет

Этот голос заводной:

В ящик, видно, посторонний

Уместился с головой.

Пёс смешные рожи строит

И доволен, что смешон,

Что, играя сам с собою,

Ради нас играет он.

 

Рыжик видит всё

А рыба где, а рыба где?

А рыба где-то ходит.

Который день, который день

За нею мы в походе.

Ведь даже рыбку из пруда,

Недаром говорится,

Ты не поймаешь без труда.

А здесь — на сотни миль вода.

А что в пруду? Водица.

 

Утюжит волны пароход,

А ветер нас утюжит.

Ну что молчишь ты, эхолот?!*

Давай сигналы, ну же!

И вот он пискнул раза два.

Нельзя ему не верить!

А вышло что? В сетях трава —

Подводный вырван скверик.

 

И мы в траве, и мы в воде.

Не рыбаки — русалки.

И Рыжик с травкой в бороде

Вздыхает жалко-жалко.

Всего-то вздох, но столько в нём

О рыбаках заботы,

Что мы улыбками цветём,

А злость с травой — за бортом!

 

Гадать напрасно — сколько их,

Авралов, впереди.

Отбой — и встреча с койками,

И сразу в сны летим.

А сны вовсю работают,

В ушах лебедки гуд.

Вторую... третью... сотую...

За сетью сеть трясут.

 

И рыбы, как затрещины,

На голову летят...

А сны бывают вещими,

Матросы говорят...

Влетает Рыжик кубарем,

За ним летит:

— Аврал! —

На крепко спящих в кубрике,

На тех, кто недоспал.

 

Несёшь какие вести нам,

Не травка ли опять?

— Ах, Рыжик, брось ты, бестия,

Усами щекотать! —

В оранжевые робы мы

Влезаем с головой.

Шагаем, словно роботы,

За Рыжкиной спиной.

 

Он тянет лапу медную

И лает, возмущен —

Ползём по трапу медленно,

Считает, видно, он.

Танцует дождь на палубе

Свой танец вихревой.

Воды как будто мало нам

Досталось без него.

 

Вползает в робы рыжие,

К спине уже прилип.

И каждый, кроме Рыжика,

Похож на рыжик-гриб.

Мы ждём.

И вот над гребнями,

Как чудо из чудес,

Возник поток серебряный.

И дождь для нас исчез.

 

Идет поток конвейером.

Гудит приказ:

— Давай! —

Идет поток.

Успей его

Схватить за скользкий край.

Над головой подбрасывай,

А тяжесть — будь здоров!

И раз и два, и раз и два —

Летит к ногам улов.

 

А ноги ставь пошире ты:

Качайся, но держись.

Вода бежит за шиворот,

Чтоб сразу паром ввысь.

Мы чешуёй облеплены,

Вполне сойти могли б

За рыбины нелепые

Среди красивых рыб.

 

Рука немеет правая,

И левая за ней.

Сумей поспеть за лавою

Трепещущих сетей.

И Рыжик с нами мается.

За всеми нужен глаз.

Не голова, а маятник

У Рыжика сейчас.

 

Но вот внезапно замер он.

Мне взглядом говорит:

«Не выдержишь экзамена —

Ты сбил рабочий ритм».

Момент всего смотреть ему,

А стыд такой, что жуть!

Тут сразу скорость третью я

В работе нахожу.

С лица и пот не вытереть.

Какой же сеть длины?

Неужто до Юпитера?

Уж ладно б — до Луны.

 

*Прибор, определяющий глубины, в данном случае — помогающий рыбакам в поисках косяков рыбы.

 

Отвечает капитан

По какой причине странной,

Я ответить не готов,

Мне казалось — капитаны

Не бывают без усов.

Может, фильмы виноваты,

Может, сам тому виной:

Капитан всегда усатый

Возникал передо мной.

 

Он в команде всех суровей,

Он седые хмурит брови.

А на нём парадный китель

В дни отплытий и приплытий.

Он орлом глядит из рубки.

Сизый дым ползёт из трубки.

 

Продолжать, друзья, не стану,

Неохота продолжать:

Вы такого капитана

Сами можете создать.

Капитан Борис Коровин

Но-спортивному одет.

А седые хмурить брови

Будет через сорок лет.

 

Да и будет ли он хмурить?

Нет, представить не могу!

Ведь иначе мне дежурить

До сих пор на берегу.

Но морям ходил немало.

Рейсы все его сложить —

От родимого причала

До родимого причала —

Можно землю окружить.

 

Про усы — какие речи! —

Молодёжный экипаж.

Впрочем, был один отмечен

И усами — Рыжик наш.

Ну а трубка?

— Их десятки

Из десятка разных стран.

Так что с этим всё в порядке, —

Мне ответил капитан. —

 

Для музея Заблуждений

Я коллекцию собрал.

Для грядущих поколений

Презабавный матерьял.

Вдруг узнать необходимо,

Что за люд курящий был.

Из каких орудий дымом

И за что себя травил.

 

Словом, в рубке я без трубки.

И отпал другой вопрос:

Мне орлом глядеть из рубки

Очень трудно — я курнос.

Есть вопросы наготове?

Продолжайте интервью, —

Говорит Борис Коровин.

— Есть вопросы, — говорю. —

 

Про улов, про просто рыбу.

И ещё про рыбу-меч. —

Он смеётся:

— Не могли бы

Их до шторма приберечь?

Вот объявят восемь баллов,

Скажет рыба нам — привет.

Ляжем в дрейф.

Работы мало...

Обстановка для бесед... —

 

Но до шторма выпал случай.

Нам беседовать опять.

Капитан собачью участь

Стал со мною обсуждать.

Дело в том, что Рыжик на пол

Лёг в каюте у него.

И показывал нам лапу:

Мол, поймите, занемог.

 

Где там бегать — только шаркать.

Ноет лапа — маята!

Капитан расстался с шарфом,

Лапу шарфом обмотал.

И шепнул мне:

— Снова приступ.

Ревматизм не отстаёт.

Старику пора на пристань,

Служит ведь десятый год!

Он с таким солидным стажем

Получить давно бы мог

И песок горячий пляжа,

И у печки уголок. —

 

Тут за Рыжика досада

Накатилась на меня:

— Так зачем же было надо

Пса оставить без огня,

Без уюта, без приюта,

Без устойчивой земли?

Неужели вы к кому-то

Пса устроить не могли?!

 

— Говорить легко. Попробуй

С этим псом решить вопрос. —

И вздохнули разом оба —

Капитан вздохнул и пёс.

 

Рыжик в отпуске

Как однажды отпуск Рыжику был дан,

Рассказал мне в этот вечер капитан...

— Вот в такое точно время, в прошлый год,

Мы решили: пусть хоть рейс передохнёт.

 

По посёлку всей командой шли за ним:

Выбирай по вкусу дом, по вкусу дым,

Вид на море или поле выбирай.

Он на пирсе отыскал себе сарай.

В нём всегда царит пронзительная тьма,

Досок, бочек и верёвок кутерьма.

 

Мы в столовую колхозную пришли.

Каждый вынул не какие-то рубли,

А такие деньги, что столовский кок

Вместе с Рыжиком слона кормить бы мог.

Уходили из посёлка без гудка,

Чтоб не мучить на прощанье старика.

На замок сарай закрыли в первый раз.

И никто из нас на пирс не поднял глаз…

 

Море справа, слева, по носу, вразброс.

Мы запрашивали берег:

«Как там пёс?»

Отвечали: «Привыкает кое-как,

Скоро станет сухопутным ваш моряк».

— Ой не скоро! — понимали.

Только знать

Не могли, что не хотел он привыкать.

 

...В тишину ночную шёл он, одинок, —

Вдруг из моря прилетит родной гудок.

Ежедневно выходил он на причал,

Но другие СРТ* не провожал.

Только грустно псу знакомому кивнёт,

Если пёс на свой шагает пароход.

 

А когда совсем взяла его тоска,

Он щенков себе в посёлке отыскал.

Он их с пирса прямо в лодку опускал:

Поначалу к малой качке приучал.

Закрывали уши лапами щенки —

Нерадивые его ученики.

 

Чтоб усовестить своих учеников,

Антрекоты оставлял он для щенков.

Но однажды кок приносит антрекот,

Ищет, свищет, а клиента не найдёт.

Всех мальчишек по тревоге поднял кок.

Обыскали весь посёлок, сбились с ног.

А девчонки принеслись в погранотряд.

— Дайте срочно нам ищейку, — говорят.

И ведь надо же такое — в первый раз

Потерял следы заслуженный Джульбарс.

 

У горячих африканских берегов,

У банановых Канарских островов

Мы узнали, к нам на промысел идёт

Из флотилии колхозной пароход.

(В океане с поселковыми порой

Как на улице встречаемся родной.)

Мы, конечно, их берём на «абордаж»:

— Как, скажите, поживает Рыжик наш? —

От мальчишек отдают они письмо.

Пишут: «Скрылся. Далеко уйти не мог.

Ищем ночью, — сообщают, — ищем днём.

Не волнуйтесь. Обязательно найдём».

 

У соседей возле трюма входит в раж,

Скачет, лает тоже Рыжик, да не наш.

Тут из трюма (хоть глазам своим не верь!)

В клубах пыли вылетает чёрный зверь.

Белоснежная улыбка до ушей,

И глаза — две рыжих звёздочки — над ней.

Прокатился над Атлантикою гром.

— Это Рыжик! — всей командою орём.

 

А соседей удивление берёт:

— Как пробрался, как проник на пароход?!

Мы и ведать-то не ведали о нём,

Хоть немало дней до Африки идём.

Вот ведь дружба — вы подумайте — наш пёс

Капитану о пришельце не донёс.

Мы-то радовались: ест он за двоих.

Оказалось, получал он на двоих…

 

— Дорогой товарищ Рыжик, — говорим, —

Вместе с Рыжиком, товарищем своим,

Что, на счастье нам, хранить умел секрет,

Проходите на торжественный обед... —

Вам понятно уж, какой обед был дан, —

Заключил рассказ про отпуск капитан.

Рыжик слушал и кивал нам головой:

«Ну а как же, если я пришёл домой».

*Средний рыболовный траулер.

 

Школьный день

Учебный день, учебный день —

Тетрадей день и книжек.

Шагает — уши набекрень —

Лихим матросом Рыжик.

Один за всех шагает он,

А всем не до прогулок:

Кто в теорему погружён,

Кто в книгу про акулу.

 

Забрался боцман в глубь веков,

А сам сидит на трапе.

Он ясно видит жизнь рабов

В законах Хаммурапи.

Хоть в древнем мире не впервой,

К жестокостям не может

Привыкнуть боцман. Головой

Качает. Рыжик тоже.

 

Вот путешествует рыбак

Со скоростью ракеты.

Он вертит глобус так и сяк:

Где мыс Надежды, где ты?!

Чтоб скрыть усмешку, пёс зевнул:

Глядеть, мол, надо в оба.

И носом к носу развернул

На нужном месте глобус.

 

— А ну, профессор, к нам спеши.

Вниманьем нас пожалуй.

Взгляни, задачки не решить

Нам без тебя, пожалуй. —

Самим вниманьем Рыжик стал.

И поднял оба уха.

Склонясь к тетрадочным листам,

Он каждый знак обнюхал.

 

И лапой отстранил тетрадь,

Спиною встал к тетради.

«Ну что тут было не понять?!» —

Написано во взгляде.

Стирает капитан чертёж:

Должно быть, клякс наляпал.

Резинкой разве их сотрёшь?

И Рыжик тянет лапу.

 

— Нет, нет, мой друг, не помогай! —

Вот за труды награда!

И Рыжик поднимает лай:

«Не хочешь — и не надо,

Хватает без тебя забот,

Везде я нужен людям».

Теперь он в кубрик завернёт,

Там фильм учебный будет.

 

И вот уже не полотно —

Гуденье океана.

Неясно Рыжику одно:

Когда воды кругом полно,

Смотреть про океан кино

По меньшей мере странно.

 

Вздыхает Рыжик.

Снова в путь,

Ещё у кока не был,

Вдруг пересолит что-нибудь;

Кок изучает небо:

Созвездья Киля, Парусов,

Кормы и, между прочим,

Ярчайшие созвездья Псов:

Больших и Малых, Гончих.

 

И если суп не подгорит,

Радушно дверь откроет,

Беседой звёздной угостит

И костью на второе.

На задних лапах в полный рост

Встаёт пред коком Рыжик.

Спиралью быстрой вьётся хвост:

«Ведь я пришёл, смотри же!»

 

А кок ему:

— Зови ребят,

Пусть складывают книжки. —

И Рыжик указанью рад —

По палубе вприпрыжку.

Ученики идут гурьбой.

Исчезла их степенность.

И шум у камбуза такой,

Как в школе в перемену.

 

Шторм без интервью

— Дождались шторма! — сказал капитан.

Гляжу на море из рубки:

Волна за волною бежит по пятам,

Каждая в белый рубчик.

Но тучи ещё не коснулись рей.

Ни грома, ни молний слепящих.

А Рыжику тоже, должно быть, видней,

На палубе миской грохочет своей:

В кубрик по трапу тащит.

 

Иду, подчиняясь приказу, за ним.

Бушуют во мне протесты:

Выходит, на палубе нам двоим

В шторм не найдётся места...

Решаю обиду упрятать в сон.

Не мне быть вперёдсмотрящим.

Ложусь. Ко мне подбирается слон,

Но только, как тигр, рычащий.

 

Сразу понял, что это во сне,

И всё-таки сон прерываю.

Слонотигра в кубрике нет.

Боцман меня укрывает.

За переборкой волна шипит,

Словно над ухом змеи.

Койка подбросить меня норовит

И в сторону юркнуть скорее.

 

Ясно, что с полом встречаюсь теперь

Чаще, а с койкой реже.

Тайные взгляды бросаю на дверь:

Тянет на воздух свежий.

Но ты ещё эту дверь отвори,

К шторму рванись, наружу,

Да так, чтоб никто у тебя внутри

Шторма не обнаружил.

 

«Придётся сейчас выводить новичка», —

Должно быть, думает Рыжик.

Боцман кричит:

— Берегись толчка,

Море палубу лижет! —

Какое там лижет!

Встаёт на дыбы,

Чтоб разорвать на части.

Вопрос решает: быть иль не быть?

Без моего участья.

 

Плохо иметь только две ноги.

Рыжик счастливый — четыре.

На всякий случай кричу:

— Помоги! —

Руки расставив пошире.

Волна, словно щепку, меня берет,

Лечу с тоскою во взоре:

Гадай, где кончается пароход,

Где начинается море.

 

А дальше (о, как я потом воспою

Блаженнейшее мгновенье!)

Вгрызается Рыжик в штанину мою

И обрывает паренье.

До кубрика долго ползёшь, словно рак.

Точнее — на четвереньках.

 

— Ну как там на палубе качка, рыбак?

— Да так, — говорю, — помаленьку. —

Стараюсь, чтоб вид безмятежным был,

Швартуюсь у стенки зыбкой.

Вижу, как Рыжик лапой прикрыл

Ехиднейшую улыбку.

 

О голландском сыре и голландском юнге

То лягу, то встану,

то лягу, то встану,

А точки опоры всё нет.

Ну как тут не вспомнить слова капитана,

Что буря как раз для бесед.

Волна, словно палками по барабану,

А наш пароход — барабан.

В динамике голос возник капитана.

— Тревога, — сказал капитан.

 

И тут же радист сообщает команде,

Вещает на весь пароход:

— О помощи просит какой-то голландец,

Какой-то голландец зовёт. —

Кричат рыбаки мне:

— Смотри-ка, смотри же,

«Голландский» услышал барбос. —

Под койку ползёт от динамика Рыжик

И прячет под койкою хвост.

 

Пока мы в штормовки успели одеться

И вылезти в яростный мир,

Узнал я историю.

Рыжику в детстве

Голландский понравился сыр.

А был в эти дни капитан на диете,

Нет, нет, не Коровин — другой.

А Рыжик в каюту залез на рассвете,

Головку голландского сыра заметил,

Залез в этот сыр с головой.

 

Глаза капитан открывает.

О чудо!

Катается сыр и визжит.

И Рыжика хвост вылезает оттуда,

А ухо отсюда торчит.

Давно ведь случилось.

И был-то — щенуха.

А в памяти всё бережёт.

И в панику сразу,

как только до слуха

Одно это слово дойдёт…

 

Мы вертим прожектор.

Он должен пробиться,

Хоть трудно пробиться ему:

Меж ночью и светом размыта граница,

И свет, точно в белом дыму.

Но вроде бы качка чуть-чуть подобрела,

А палуба стала прочней.

Выходит, что в шторм находиться без дела

Бывает намного трудней.

 

Машина работает часто и чисто.

Гудит, надрываясь, гудок.

И только не радует весть от радиста:

— Был рядом голландец — и смолк. —

Тире торопили тревожные точки.

«Спасите!» — в эфире неслось.

И вот оборвалась, как ниточка, строчка,

Исчезло призывное SOS!

 

А море — ну словно нам мало заботы! —

Фантазии ловко плетёт,

То парусом взмоет у самого борта,

То волны положит, как плот.

Ты только вздохнёшь, чтобы выкрикнуть:

«Вижу!» —

Мираж размывает волна.

Что дело не в сыре, почувствовал Рыжик

И вылез на палубу к нам.

 

Жар-птицами мчатся от борта ракеты,

Теряя перо за пером,

Как будто им надо домчать до рассвета,

Поднять его в небо крылом.

В безбрежном просторе,

в бескрайнем просторе

Есть всё-таки край — горизонт.

Теперь-то я знаю —

безбрежное море,

Когда он волною снесён.

 

Теперь-то я знаю —

моряцкое зренье

Нельзя с сухопутным равнять.

Закроешь глаза —

волны бьются в круженье.

Откроешь — круженье опять.

Глядишь в это хитросплетение жадно,

И вот наконец он возник:

— Слева по курсу! —

Такой долгожданный,

Такой неожиданный крик.

 

Летучий голландец...

О, если б летучий:

Он в воду заваливал борт.

И мачты встречали летящие кручи,

Как тонкие шпаги в упор.

— К подветренной шлюпке! —

приказ капитана.

Срывают со шлюпки брезент.

А Рыжик на шлюпку бросается рьяно,

Чтоб в море со шлюпки глазеть,

Чтоб быть для спасителей

зреньем и слухом,

Чтоб лаем команды давать.

Он даже второе висящее ухо

Старается к небу поднять.

 

Но боцман суров:

— Обойдёмся без рыжих. —

И с Рыжиком я в стороне.

Шлюпбалки скрипят.

Шлюпка ниже и ниже.

И вот уж она на волне.

...Мы лишь на рассвете

вздохнули свободней:

— Ослабь...

Приготовься...

Рывок!.. —

 

Последний голландец на палубу поднят,

Но мечется Рыжик у ног.

То мчит к рулевому,

свирепо рычащий,

То лезет к механику вниз.

Отчаянно лает,

всё чаще и чаще

Срываясь на яростный визг.

С чего бы такое —

понять нелегко мне.

Сказал капитан:

— Поглядим. —

Теперь уже боцман про рыжих не вспомнил,

Шёл сзади, а пёс — впереди.

 

Он встал на носу

возле самого края.

А сам капитан — за штурвал.

И верьте не верьте,

но Рыжик не лаял,

Он лаем команды давал.

И прежде, чем вахтенный выкрикнул:

«Вижу!»,

И прежде, чем стопорить ход,

По ходу движения ласточкой Рыжик

Рванулся в опасный полёт.

Он, как поплавок, между волнами юркнул.

И шлюпка за ним по пятам...

Пока подбирали голландского юнгу,

Он юнгу подталкивал к нам.

 

В тот день мы герою

с приветствием жарким

Котлеты носили свои.

Но Рыжик был занят.

Завернутый шарфом,

Он вёл с ревматизмом бои.

 

Сиреневый иностранец

Сбавляем ход.

Мотор стучит всё глуше.

Два города возникли за кормой.

Один, как и положено, на суше.

Но мы сначала входим во второй.

В нём улицы изменчивы и гулки,

В нём места просто нет для площадей,

В нём плавны голубые переулки,

Поскольку это — город кораблей.

 

Наш СРТ — малыш среди громадин.

Но гордость есть и в нашем малыше.

Мы б не пошли сюда экскурсий ради,

Хотя нарядный берег по душе.

Нас в лабиринт заводит катер ловкий.

Почтительно отходит теплоход,

И уступает место для швартовки,

И медным басом:

— Здравствуйте! — орёт.

 

У нас уже голландцы в полном сборе.

Им неудобно на берег спешить.

Но после встречи с разъярённым морем

Как хочется им землю ощутить.

Радист до нас голландцев речь доводит.

(Он по-английски знает тридцать слов.)

Выходит в переводе нечто вроде:

— Спасибо за неплановый улов. —

 

На бочке Рыжик, словно царь на троне,

Сидит среди внимательных гостей.

Он к одному лишь юнге благосклонен,

Его он костью жалует своей.

Но вот в причал пружинят мягко кранцы*,

А кажется, — что борт пружинит сам.

Теперь надолго берег для голландцев,

И чтоб размяться — нам на полчаса.

 

Нам вновь учиться надо ставить ноги,

Морское притяженье одолеть,

Ходить легко, не чувствуя дороги,

Как ходят все земляне по земле.

Мы к ней опять доверчивы, как дети,

Коперника готовы уверять:

Уж если что и кружится на свете,

Так только не планета, а моря.

 

Мы всё ещё шагаем, как на лыжах,

Чтоб не был шаг уж очень невесом.

Презреть привычки может только Рыжик,

Он катит по дороге колесом,

Но вдруг ему навстречу иностранец.

Наш Рыжик на ходу сообразил,

Что он в своём круженье просто странен,

И колесо своё остановил.

 

И раскрутил.

И на ноги поставил.

Хвост распрямил и взял на караул.

А на лице, согласно добрых правил,

Широкую улыбку развернул.

Был иностранец бледно-фиолетов,

Нёс локоны над гордой головой

И, несмотря на солнечное лето,

Затянут был жилеткой меховой.

 

Он видел мир вокруг себя едва ли.

Он в мир шагал, наверное, затем,

Чтоб на груди десятка два медалей

Звенели о терьерской красоте.

Нет, большего сюрприза приготовить

Для Рыжика природа не могла.

У Рыжика на лоб полезли брови,

Дорога заскользила из-под лап.

 

Да как же так: он обогнул полсвета,

Он посетил не две, не три страны,

А вышло, что увидел он планету,

Но только не с парадной стороны.

Он к красоте сиреневой поближе

Придвинулся. Он нервно вспоминал

Своих знакомых — рыжих и не рыжих,

Его встречать бегущих на причал.

 

Похожих в чём-то, хоть и в чём-то разных,

Работавших на суше, на морях.

Но среди них в жилетках были разве,

Сиреневые, в золоте, в кудрях?!

Возникла в сердце смутная обида,

Хотя наряды были ни при чём.

Сдержался Рыжик и не подал вида,

Лишь красоту толкнул одним плечом,

 

Чтоб знала наших.

Подтолкнул нешибко.

Международный ни к чему скандал.

И пасть захлопнул, чтобы по ошибке.

Сиреневый загривок не попал.

И вдруг увидел: люди, люди, люди

Бегут, на все смеются голоса.

Голландский юнга тащит торт на блюде.

«Должно быть, для сиреневого пса».

 

Поспешно Рыжик отошёл в сторонку,

Но торт ему подсунули под нос.

А кто-то стал снимать его на плёнку,

«А что снимать, когда я пёс как пёс.

И торт к чему?»

Лизнул его не морщась,

Хоть сладкого совсем терпеть не мог.

И тут, на счастье, радостно и мощно

От дальних пирсов прозвучал гудок.

 

Он вплыл в портовый шум многоголосый,

Он был, как все гудки, неповторим.

Нет, не для всех — для опытных матросов,

А Рыжик, несомненно, был таким.

И, отсигналив гибкими ушами:

«Вас понял ясно. Следуем на борт», —

Пошёл трусцой. И всё следил за нами.

И лаял нам: «Не разевайте рот».

*Приспособления, укреплённые за бортом и предохраняющие судно от ударов.

 

Рыжик на вахте

Снова море, снова море.

Нет, не снова.

Снова — может быть прибрежная вода.

Обещает повторенье это слово.

Нет у моря повторений никогда.

Вот опять оно фантазии заводит,

Между делом совершает чудеса:

Отражение цепляется за воду,

Без него уходит остров в небеса.

 

Даже Рыжика — бывалого матроса —

От таких картин смущение берёт:

То ли в самом деле улетает остров,

То ли в небе отдыхает вертолёт.

Вот и солнце (в сказках верно говорится.

Сказки, видно, сочиняли рыбаки)

Только в море пожелало поселиться

И от моря получило плавники.

 

Ночь гуляет над лесами, над полями,

И на море просыпается волна.

Это солнце шевельнуло плавниками,

Это солнце поднимается со дна.

И, приметив нас, подкатывает ближе,

Собирается над палубою взмыть.

И из кубрика навстречу солнцу — Рыжик,

А за Рыжиком по трапу лезем мы.

 

Нам сегодня надо сети выбрать снова.

Нет, не снова.

Каждый лов неповторим.

Мы волнуемся, как дети, перед ловом.

И в пучину непроглядную глядим.

И гадаем: повезло — не повезло ли?

Кухтыли* нам колыхаются в ответ.

Потираем на руках своих мозоли:

Обманула нас селёдка или нет?

 

По дорогам по зелёным да по синим,

Разбивая столько волн в седую пыль,

Весь вчерашний день за нею колесили,

Распахали не один десяток миль.

Мы к приборам обращались то и дело,

Получали указанья от земли.

Но и рыба в нашем веке поумнела,

Времена теперь для неучей прошли.

 

Так до встречи добирались мы счастливой,

Повстречали разговорчивую сельдь.

Нет, неправда, будто рыба молчалива.

Надо с нею разговаривать уметь.

Эхолоту рыба выдала секреты:

«Я иду под вашим килем косяком».

Растрезвонил эхолот про всё про это:

Он с секретами по службе не знаком.

 

— Сети к спуску! — как команда перед боем...

Оставляя в море точки кухтылей,

Исполинским ожерельем под водою

На канате развернулось сто сетей.

Замолчал мотор.

Дремать винту-трудяге.

В дрейф ложится наше судно до утра.

Только ветер за собою нас и тянет.

Ожидание — тревожная пора.

 

Можно книжек перевёртывать страницы,

Мягкий свет в кают-компании зажечь.

Всё равно от ожидания не скрыться,

И тревогу, словно плащ, не сбросишь с плеч.

Что задумает сегодня ночью ветер?

Если бурю, то прощай забортный груз.

Может, серые медузы влезли в сети,

А селедка — врассыпную от медуз.

 

Наконец-то, будто в окнах занавески,

Распахнулись розоватые дымы.

И на палубе, надраенной до блеска,

Рядом с Рыжиком и солнцем встали мы.

На волнах, как на качелях, тунеядцы —

Чайки-клуши — окружили пароход.

Нашей техники нисколько не боятся.

Чайки — тоже понимающий народ.

 

Кто в защиту тунеядцев слово скажет?

Ну а эти тунеядцы — добрый знак.

Если клуши к тралу выставили стражу,

Веселее за корму глядит рыбак.

Тишину толкнул мотора вздох короткий.

От воды теперь глаза не отрывай.

Начала канат наматывать лебёдка.

Первой сети показался верхний край.

 

Достигало ожидание предела.

Сеть боролась с напряжённою водой.

И, всплывая, разбухала и грузнела

Ослепительной живою белизной.

А по белому скользило столько радуг!

Хватит радугу в полнеба развернуть.

Прямо в руки рыбакам пошёл порядок**,

И они уже в той радуге по грудь.

 

Рыжик быстренько снимается с позиций.

Даже дог бы тут не снялся — побежал.

Фронтом рыба наступает.

Сверху птицы...

Рыжик к новым переходит рубежам.

Ключевые выбирает он высоты.

Рубка — лучшая, конечно, из высот.

Он из рубки, лапы свесив, за работой

Наблюденье непрерывное ведёт.

 

За матросами следит он между прочим,

И без них его задача не проста:

Мастер сети, мастер рыбы, мастер бочек...

Хорошо, что командиры на местах.

Но, лебёдку замолчавшую заметив,

От обиды чуть язык не прикусил:

На кого же засмотрелся мастер сети,

Почему задержку с сетью допустил?

 

Разобрался: сети двигаться могли бы.

Ведь лебёдке лошадиных сил не жаль.

Только главный потрошильщик — мастер рыбы —

Просит реки сельдяные придержать.

Ослепительно ножи под солнцем светят.

Над разделочным столом железный гул.

Рыбы к бочкам.

Потроха летят на ветер.

Рыжик голову за ними повернул.

 

Потроха летят к воде, не долетают,

Замирают, потеряв над морем вес,

Разбирают их мгновенно птичьи стаи.

Рыжик морщится от этаких чудес.

И опять его зовёт к себе конвейер.

Едут сельди, запорошены снежком.

И над палубою снег соленый веет.

С этим снегом Рыжик с юности знаком.

 

Он глаза мохнатой лапой прикрывает,

Но закрыть их окончательно нельзя,

Ведь друзья под этим снегом изнывают.

Ну зачем же он такой солёный взят!

Он до слёз рыбацким делом озабочен.

Саднит веки, и пожар уже во рту:

Закрывай плотнее бочки, мастер бочек.

Пусть другие открывают их в порту.

 

Не подумайте, что с паникою дружен,

К этой дружбе не способен храбрый пёс.

Про обед он забывает и про ужин,

Даже если камбуз запахи принёс.

Потруднее испытания изведал.

Не к лицу устать от будничных забот.

Он на вахте добровольной до победы,

А победа лишь под звёздами придёт.

 

Вот он палубу оглядывает строго.

Чистота: — хоть принимай на ней парад.

Снова ночь.

И снова звёздная дорога.

Нет, не снова, много ярче, чем вчера.

 

*Поплавки для сетей.

**Рыболовная снасть, состоящая из ряда отдельных сеток, соединённых между собою.

 

Счастливого плавания, Рыжик!

Недаром на свете пословица есть,

Теперь я её не забуду:

Чтоб друга узнать,

надо соли с ним съесть,

Представьте, не менее пуда.

Конечно, для тех, кто на суше живёт,

Проверка, увы, не из скорых.

Считай не считай, а ухлопаешь год

На эту солёную гору.

 

А море не медлит с проверкой такой

И не экономит на соли.

Поваренной солью и солью морской

Пропитан рыбак поневоле.

Пропитан солёным дождём от сетей,

Солёным раствором — от бочек.

Засоленной рыбы рыбак солоней,

Когда над селёдкой хлопочет.

 

И всё-таки Рыжику много трудней.

Собачьей привычки нарушить

Не мог он никак.

И при мудрости всей

Не мыл свою шкуру под душем.

И если пословицу вспомнить сейчас,

Прикинуть количество соли,

То Рыжик проверил команду не раз

И ею остался доволен.

 

Понятно, кого-то он больше любил,

А с кем-то — всего лишь приветлив.

Но кто же хозяином — спросите — был?

Ну как вам ответить на это...

Родные нельзя покидать берега

Без веры железной друг в друга.

А там, где хозяин, там есть и слуга.

Кто скажет такое про друга?

 

Про друга, который любого из нас

Во тьме распознает по храпу,

Поднимет на вахту в назначенный час

Решительно-нежною лапой.

Который совсем не охотник до рыб,

Но, труд рыбаков уважая,

В сетях никогда не пропустит дыры.

«Латайте!» — потребует лаем.

 

А если тоскуем мы без телеграмм,

Наш Рыжик, под вопли радиста,

Хватает бумажки и тащит их к нам

С улыбкой, от счастья лучистой...

Он не был слугой.

Он хозяином был.

И, верен железному дому,

Уж если служил он, так делу служил,

Нелёгкому делу морскому.

 

Без Рыжика рейс не представить никак.

Пусть шутит над Рыжиком боцман:

— Он самый солёный моряцкий рыбак. —

Над шуткой никто не смеётся...

Будь трижды доволен рыбацкой судьбой,

И всё-таки как ты зависим

От тех, кто идёт от причала с тобой,

От редких и медленных писем.

По берегу в море нахлынет тоска,

По морю тоскуешь на суше.

А Рыжик однажды свой дом отыскал

И к прочим домам равнодушен.

 

...Я вновь сухопутный.

Меня увели

Иные дела и тревоги.

И что тут поделать —

нельзя мне с земли

Увидеть морские дороги.

Но если гудок долетит до окна,

Внимание сразу на страже.

Нет, хриплый... и в голосе строгость одна...

Не стоит и сравнивать с нашим.

 

И снова спокойно мотор застучит,

Из памяти мне просигналит.

Огни бортовые протянут лучи.

И к небу морскому причалят.

Пускай расстоянья в морях велики —

Я сердцем огни эти вижу.

Удачного плаванья вам, рыбаки!

Счастливого плаванья, Рыжик!

 

Пингвин Петрович

Жмутся к берегу крутому холода.

Строит вьюга голубые города.

Ветер носится по снегу, словно пёс,

Потому что щиплет нос ему мороз.

Даже лёд к такой погодке не привык,

И трещит по швам ледовый материк.

 

А пингвинам, а пингвинам хоть бы что:

Выбегают на прогулку без пальто.

Им морозы разморозы нипочём.

Антарктида для пингвинов — тёплый дом.

 

В чёрных фраках, в белых майках круглый год

Ходит этот удивительный народ.

Никаких капризов мод не признаёт.

 

Посмотрите: папы с мамами спешат,

В детский сад своих отводят пингвинят.

Первоклассники, глядите, тут как тут:

Льдинки чистые под мышками несут.

 

Только что же мы стоим в мороз такой?!

Вон палатка приютилась под горой.

Там Пингвин Петрович начал свой урок.

Переступим-ка тихонечко порог...

 

На шкуре полярного мишки

Сидят пингвинята в палатке,

Девчонки сидят и мальчишки,

Раскрыв ледяные тетрадки.

 

Пингвину Петровичу хором

Урок отвечают ребята:

— Орлы любят степи и горы,

В болотах сидят лягушата;

Боясь больше смерти простуды,

В песках проживают верблюды. —

 

Лукав у Пингвина Петровича взгляд:

— А знает ли кто-нибудь из пингвинят

Про белых зверей, что живут среди льда? —

Несётся в ответ ему дружное: — Да! —

Девчонки кричат и мальчишки:

— Ведь это же белые мишки!

 

— А белого мишку кто видел хоть раз? —

И клювы раскрыл в удивлении класс.

Живого не видел никто никогда,

Хотя в Антарктиде достаточно льда.

 

К Пингвину Петровичу тянутся дети,

Пингвина Петровича просят ответить:

«И как это так, отчего, почему

Медведь не встречался из нас никому?»

Дрожат от обиды ребячьи ресницы:

Не мог же сквозь льдину медведь провалиться.

 

Стал взгляд у Петровича грустен и нежен,

Он сел поудобней на шкуру медвежью,

Расправил свой старый, но чистенький фрак:

— Ну что ж, пингвинята, отвечу вам так...

 

Небывалые огромные следы

Шли от берега к пингвиньим городам.

С тех времён замёрзло множество воды,

Уплывали, приплывали горы льда.

 

Шли следы, а впереди шагал медведь.

Даже снег в следы боялся залететь.

Белой смертью оказался этот гость.

Чёрным пламенем в глазах мерцала злость.

 

У медведя зубы — острые ножи.

Он пингвинов, будто рыбу потрошил.

Догонял легко он тех, кто стар и мал,

И когтистой лапой до смерти пятнал.

Нажирался, уходил назад, урча,

от обжорства брюхо еле волоча.

 

Звёзды вслед ему боялись посмотреть,

А под лапами стонали тяжко льды.

Впереди бежали старые следы,

Позади шагал-вышагивал медведь,

Чтобы завтра же по собственным следам

Верный путь найти к пингвиньим городам.

 

И однажды, выйдя снова на разбой,

Встретил домик он пингвиний на пути,

Пингвинёнка сделал круглым сиротой:

Папу, маму, деда с бабушкой схватил.

 

Малыша бы съел медведь заодно.

Пасть раскрыл свою зубастую, но

Неожиданно пришлось захлопнуть пасть,

Рядом с крохой пингвинёнком в снег упасть.

Острым камнем расцарапать лоб,

По-пластунски уползать в сугроб.

 

Удивился пингвинёнок: «Вот так так,

От меня ведь он пустился наутёк».

Только выглянул и видит — новый враг

В белой шкуре с головы до самых ног.

 

Протянул он малышу цветастый лёд.

И подумал пингвинёнок: «всё, конец...»

Но раскрыл на всякий случай шире рот.

Ох, и сладкий был тот лёд — леденец!

 

Замолчал Пингвин Петрович тут,

Будто снова леденец держал во рту.

И, причмокнув, оглядел притихший класс,

И повёл опять в дорогу свой рассказ...

 

Пингвинёнок весь от снега бел,

Великан пред ним на корточки присел,

Отряхнул и встать на лапы помог,

На затылке пригладил хохолок.

И поехал очень плавно по снегам,

Прилепив следы длиннущие к ногам.

 

— Стойте, — пискнул пингвинёнок, — среди льдин

Леденцов не отыщу я один.

От медведя убежать не смогу, —

Лапы так и заплетаются в снегу.

 

Как за мамой, как за папой, что есть сил

Он за добрым великаном семенил.

Вдруг навстречу заскользил огромный дом.

Две луны висели яркие на нём.

Лапы чёрные, как будто из земли,

Выползали, и крутились, и ползли.

 

Великан не испугался ничуть,

Не подумал даже в сторону свернуть.

Головой живому дому кивнул,

И притихнул в этом доме страшный гул.

 

В рыжих, жёлтых, чёрных шкурах к малышу

Великаны подошли, подняли шум.

Небо спрятали, жара от них плывёт.

Пингвинёнка (первый раз) бросает в пот.

 

От такой жары и смерть недалека.

Ищет, бедный, где же добрый великан.

Великан на великанов бросил взгляд,

Сразу небо они отдали назад.

Возвратили замечательный мороз,

А мороз прохладу лёгкую принёс.

 

Великаны толковали вдалеке

На каком-то иностранном языке.

Словно к папе, к белой шкуре в этот миг

Пингвинёнок перепуганный приник...

 

Великан сказал:

— Беда невелика,

Что ты нашего не знаешь языка.

Разберёшься и поймёшь,

Ведь мы — друзья.

А друзьям не понимать друзей нельзя. —

 

Пингвинёнок, хоть и был уж очень мал,

Великановы слова разобрал.

Потому что с незапамятных времён

На земле царит неписаный закон.

Прост и ясен он везде, как дважды два:

Понимать нетрудно добрые слова.

 

Очень скоро пингвинёнок смог постичь,

Что зовут его любимца Пётр Кузьмич.

Забирался он на плечи к Кузьмичу,

Не страшился он усов его ничуть.

А усы — как у моржа у Кузьмича,

По усам его от всех он отличал.

Он гордился, как отцом, Кузьмичом.

Даже ночью снились сны ему о нём.

 

В шутку спросят пингвинёнка:

— Ты чей? —

Он сейчас же вспоминал о Кузьмиче.

И бежал, дымил морозной пыльцой,

Всем полярникам заглядывал в лицо.

Даже в жаркие палатки по пути

Забегал, чтоб Кузьмича скорей найти.

 

Кузьмичу кричали:

— Ищет тебя сын! —

Пётр Кузьмич улыбку прятал в усы.

Предлагали:

— Нужно имя подобрать,

Пингвинёнку ты теперь отец и мать. —

Говорили:

— Имя лучшее готовь. —

И тогда Кузьмич в раздумье хмурил бровь.

А друзья басили:

— Хмурить бровь зачем?

Назовём его Петровичем...—

 

— Вот так раз,

Вот так раз, —

Значит, это всё про вас! —

Закричал пингвиний класс.

У Петровича растроганный вид,

Надвигает он очки на глаза.

— Погодите вы трещать, — говорит, —

Я вам главного ещё не рассказал...

 

Подозвал Кузьмич однажды малыша:

— Потолкуем-ка с тобою по душам.

Что ты видишь в океане? — говорит. —

Ты, наверное, решил, что это кит?

Нет, мой мальчик, подплывает пароход.

Подплывёт он и меня заберёт.

Здесь, во льдах, пингвинья родина твоя,

А меня зовут далёкие края.

 

— Никакой я не пингвин, я твой сын. —

Топчет снег, твердит упрямо: —

Ты мне папа, ты мне мама. —

А потом как завертел головой:

— Забери меня, пожалуйста, с собой.

— Я бы взять тебя с собою рад,

Но уж очень жаркий город, Ленинград.

Нет морозов там приличных никогда,

Да и снег-то там не снег, а вода.

 

Не капризничай, ведь ты уже подрос.

И держи, как говорится, выше нос.

А ума тебе теперь не занимать.

Будешь письма мне по почте отправлять.

Оставляю я палатку для тебя,

Подрастёшь и будешь в ней учить ребят.

 

Я ружьё тебе на память отдаю,

Чтобы враг не лез на родину твою,

Я опять к тебе приеду через год. —

Попрощался и пошёл на пароход.

Понеслись волнята следом за волной.

Провожали Кузьмича они домой.

 

Грустный-грустный средь снегов, камней и льдин

Пингвинёнок брёл по берегу один.

А когда устал, устроил привал.

Бутерброд с копчёной рыбой достал.

 

Смотрит: в чёрных фраках много рыбаков,

Распознал он в них тотчас же земляков.

За столом они сидят из серых глыб.

На столе лежит горушка свежих рыб.

 

Земляка зовут на обед.

Говорит он очень вежливо в ответ:

— Вам спасибо от души за эту честь,

Но сырую рыбу разве можно есть? —

 

Рассердились рыбаки на него:

— Ты от племени отбился своего,

Ты не сторож, не охотник, не рыбак.

Наплевать тебе, что нас замучил враг.

 

Надо совесть бы пингвинью иметь.

Ведь родителей твоих сожрал медведь!

Погляди, вокруг видны его следы.

Доведут они всех нас до беды. —

 

Пингвинёнок страшный день припомнил вмиг,

Побежал к своей палатке напрямик.

Возвратился он с двустволкой за плечом.

И глаза его сверкали горячо.

Поклонился землякам он рыбакам

И пошёл ступать по вражеским следам.

 

Даже ветер встал на цыпочки и смолк,

Потому что он в погоне знает толк.

Для медведя словно в ясном небе гром

Был пингвин, который шествовал с ружьём.

Пулю в лоб не захотел он получать.

Стал из шкуры, как из снега, вылезать.

И пустился голый к берегу бегом

По снегам, камням и льдинам босиком.

И бежал (ведь это надо же суметь!)

Прямо с полюса до полюса медведь.

 

И на полюсе на Северном своём

В шкуру новую врастает он с трудом.

А на полюсе на Южном никогда

Не оставит он тяжёлого следа.

 

Погрозил Пингвин Петрович малышам:

— Географию учите не спеша,

Изучайте мир животных, чтобы впредь

В Антарктиде вам не встретился медведь.

А сейчас закройте льдинки,

Приготовимся к разминке.

Встаньте в пары и бегите побыстрей,

Поглядите, нет ли в море кораблей.

 

Беспокойно стал я спать по ночам.

Что-то долго нет письма от Кузьмича.

А ведь, может, сам Кузьмич на берегу!

(Ой, как сердце бьётся, прямо не могу!)

Ну тогда уж я немедленно, тотчас

Распустил бы на каникулы весь класс!

 

Про волнят и карасят

(сказка бабушки Волны)

 

Ветер постучал по валуну:

— Можно видеть бабушку Волну? —

И по скользкой лестнице со дна

Вышла к ветру старая Волна.

Посмотрел он бабушке в глаза,

Кашлянул три раза и сказал:

Ваши два внучонка-близнеца

Бегали одни встречать отца.

 

Взяли уцепились за весло.

В море их чуть-чуть не унесло!

...Двое белобрысых пацанят

В синеньких матросочках стоят.

Покачнулась бабушка Волна,

От волненья сделалась бледна.

Поддержать в последний миг Волну

Удалось седому Валуну.

 

Спрятались внучата в тростнике,

Сразу стало тихо на реке.

— Чтобы им ни берега, ни дна, —

Причитала бабушка Волна.

То вдруг чайку дёргают за хвост,

То бегут секретничать под мост.

То один залезет щуке в пасть,

То другой готов в ведро попасть.

 

От камней не отучить никак,

Так и ходят вечно в синяках. —

Ветер понимающе вздохнул,

Встал по стойке смирно, козырнул:

— Да, за ними нужен глаз да глаз.

Ну, а всех-то сколько их у вас? —

 

Бабушка руками как всплеснёт:

— Лучше бы мне спрятаться под лёд.

У других один, ну два, ну три.

А ведь тут попробуй усмотри!

У меня их триста пятьдесят,

Самых непоседливых внучат.

Да и мама с папой хороши —

Нет, чтоб сесть на лето в камыши,

Отдохнуть, детишек покачать.

В Чёрном море плавают опять.

 

Ветер плащ сложил на берегу:

— Я собрать мальчишек помогу!

За секунду, может быть, одну,

Внуков притащил он к Валуну.

Выстроил и начал их читать

— Раз, два, три, четыре, пять...

Ровно триста пятьдесят.

Все на месте! Очень рад.

Побегу к другим волнам. —

Всех волнят погладил по вихрам, —

Ну-ка спать ложитесь, молодцы. —

Поднял плащ и сел на мотоцикл.

 

Бабушка привстала над водой:

Заслонила мальчиков собой.

— Залезайте быстро в камыши,

Ши-ши-ши-ши.

Но попробуй уложи волнят.

— Сказку расскажи нам, — говорят.

 

— Тише, внуки,

Смолкли звуки.

Солнце спряталось уже.

Караси живут под вами,

Караси живут в подвале

На последнем этаже.

 

Щуки часто говорили:

— Что вам жить в каком-то иле.

Есть ведь солнечный этаж.

Вылезайте, будет ваш.

 

И не нужно нас просить, —

Отвечали караси,

Нам со светом маята,

Нам по сердцу темнота.

 

Но однажды, но однажды

В очень жаркий летний день

Солнце мучилось от жажды,

Захотелось солнцу в тень.

Село солнце под обрывом,

Распугало в речке рыбу.

В воду сунуло лучи.

И давай болтать лучами.

Караси сидят в печали,

Дверь закрыли на ключи.

 

В это время карасишки —

Вот такие же мальчишки, —

Как и вы — баловники,

Взяли камушки под мышки

И прижали плавники.

Юрк в окошко — во двор,

Со двора через забор,

Через каменный — да в сад.

А в саду лучи висят.

 

А в саду такие пихты,

Вот забраться бы них-то!

Там немного подскочи —

И тяни к себе лучи,

Трое тянут луч ко дну.

И кричат братишке: — Ну,

Крепче лучик прижимай,

Рот закрой и не зевай!

 

Ходят щуки воровато

Улицей,

Шепчут: — Золото-ребята,

Умницы! —

Вот последний луч прижат

Камушком.

Хвалят щуки карасят:

— Лапушки:

Ну и чудо, ну и труд,

Осветители!

Скоро ваши запоют

Родители...—

 

Карасишкам похвала

Комаров вкусней была.

Трое стали в хоровод

Рядом с лучиком.

И кричат братишке: — Рот

Ты закрыл лучше бы!

Мы такие молодцы, лапушки!

Лапы солнца

крепко держат камушки.

Мы уж умницы такие —

осветители.

С нами просто повезло

родителям.

 

На реке поднялся грохот.

Это щук бросает в хохот.

Так и лязгают зубами,

Держат брюхо плавниками.

 

Солнце дёрнулось во сне.

Камни дёрнулись на дне.

Солнце плавать не умело,

От натуги покраснело.

Всё больней ему, больней

За себя, за карасей...

Карасей.

Карасей. —

 

И к плечу седого Валуна

Прислонилась бабушка Волна.

Бабушку за юбку теребят.

Триста пятьдесят её внучат.

— Бабушка, ведь сказке не конец?

— Был конец бы, если б не отец.

Ваш отец, волнята, мой сынок.

Выбраться он солнышку помог.

 

Вместе с ветром бросился и вмиг

Вытащил светило на тростник.

И переживала вся река,

Обсыхало солнышко пока.

Но с тех пор, уж каждый отличит —

Разные у солнышка лучи.

Те лучи, что всех лучей длинней

Выскользнуть смогли из-под камней.

 

Спите, дети.

Ходит ветер.

И луна взошла уже.

...Караси живут под вами,

Караси живут в подвале —

В самом нижнем этаже. —

И к плечу седого Валуна.

Прислонилась бабушка Волна.

И заснула.

Читайте также

Герман Гоппе: «День рожденья я привык видеть в Дне Победы...»