Стихотворения о Константине Симонове

28 ноября — 110 лет со дня рождения Константина Михайловича Симонова (1915―1979) — поэта, прозаика, драматурга, общественного деятеля. Предлагаем в этот день почитать посвящённые ему стихотворения. И, чтобы напомнить о нём, предлагаем почитать автобиографию поэта, фронтового корреспондента, автора «Жди меня» и многих других стихов, ставших хрестоматийными.

Автобиография

Я родился в 1915 году в Петрограде, а детство провел в Рязани и Саратове. Моя мать работала то машинисткой, то делопроизводителем, а отчим, в прошлом участник японской и германской войн, был преподавателем тактики в военном училище. Наша семья жила в командирских общежитиях. Военный быт окружал меня, соседями были тоже военные, да и сама жизнь училища проходила на моих глазах. За окнами, на плацу, производились утренние и вечерние поверки. Мать участвовала вместе с другими командирскими женами в разных комиссиях содействия; приходившие к родителям гости чаще всего вели разговоры о службе, об армии. Два раза в месяц я, вместе с другими ребятами, ходил на продсклад получать командирское довольствие.

Вечерами отчим сидел и готовил схемы к предстоящим занятиям. Иногда я помогал ему. Дисциплина в семье была строгая, чисто военная. Существовал твердый распорядок дня, все делалось по часам, в ноль-ноль, опаздывать было нельзя, возражать не полагалось, данное кому бы то ни было слово требовалось держать, всякая, даже самая маленькая ложь презиралась. Так как и отец и мать были люди служащие, в доме существовало разделение труда. Лет с шести-семи на меня были возложены посильные, постепенно возраставшие обязанности. Я вытирал пыль, мёл пол, помогал мыть посуду, чистил картошку, следил за керосинкой, если мать не успевала — ходил за хлебом и молоком. Времени, когда за меня стелили постель или помогали мне одеваться, — не помню. Атмосфера нашего дома и атмосфера военной части, где служил отец, породили во мне привязанность к армии и вообще ко всему военному, привязанность, соединенную с уважением. Это детское, не вполне осознанное чувство, как потом оказалось на поверку, вошло в плоть и кровь.

Весной 1930 года, окончив в Саратове семилетку, я вместо восьмого класса пошел в фабзавуч учиться на токаря. Решение принял единолично, родители его поначалу не особенно одобряли, но отчим, как всегда сурово, сказал: «Пусть делает, как решил, его дело!» Вспоминая теперь это время, я думаю, что были две серьезные причины, побудившие меня поступить именно так, а не иначе. Первая и главная — пятилетка, только что построенный недалеко от нас, в Сталинграде, тракторный завод и общая атмосфера романтики строительства, захватившая меня уже в шестом классе школы. Вторая причина — желание самостоятельно зарабатывать. Мы жили туго, в обрез, и тридцать семь рублей в получку, которые я стал приносить на второй год фабзавуча, были существенным вкладом в наш семейный бюджет. В ФЗУ мы четыре часа в день занимались теорией, а четыре часа работали, сначала в учебных мастерских, потом на заводах. Мне пришлось работать в механическом цеху завода Универсаль», выпускавшего американские патроны для токарных станков.

Поздней осенью 1931 года я вместе с родителями переехал в Москву и весной 1932 года, окончив фабзавуч точной механики и получив специальность токаря 4-го разряда, пошел работать на авиационный завод, а потом в механический цех кинофабрики «Межрабпомфильм». Руки у меня были отнюдь не золотые, и мастерство давалось с великим трудом; однако постепенно дело пошло на лад, через несколько лет я уже работал по седьмому разряду.

В эти же годы я стал понемногу писать стихи. Мне случайно попалась книжка сонетов французского поэта Эредиа «Трофеи» в переводах Глушкова-Олерона. Затрудняюсь объяснить теперь, почему эти холодновато-красивые стихи произвели на меня тогда настолько сильное впечатление, что я написал в подражание им целую тетрадку собственных сонетов. Но, видимо, именно они побудили меня к первым пробам пера. Вскоре, после того как я одним духом одолел всего Маяковского, родилось мое новое детище — поэма в виде длиннейшего разговора с памятником Пушкину. Вслед за ней я довольно быстро сочинил другую поэму из времен гражданской войны и постепенно пристрастился к сочинению стихов, — иногда они получались звучные, но в большинстве были подражательные. Стихи нравились моим родным и товарищам по работе, но я сам не придавал им серьезного значения.

Осенью 1933 года под влиянием статей о Беломорстрое, которыми тогда были полны все газеты, я написал длинную поэму под названием «Беломорканал». В громком чтении она производила впечатление на слушателей. Кто-то посоветовал мне сходить с ней в литературную консультацию — а вдруг возьмут и напечатают? Не особенно в это веря, я, однако, не удержался от соблазна и пошел на Большой Черкасский переулок, где на четвертом этаже, в тесной, заставленной столами комнате помещалась литературная консультация Гослитиздата. Заведовал ею Владимир Иосифович Зеленский, писавший когда-то в «Правде» под псевдонимом Леонтий Котомка, а консультантами работали Анатолий Константинович Котов, Сергей Васильевич Бортник и Стефан Юрьевич Коляджин. Это были тогда еще молодые люди, энтузиасты, увлеченные своим делом — кропотливой и далеко не всегда благодарной работой с начинающими. Я пришел вовремя — литконсулътация Гослитиздата выпускала очередной, второй сборник молодых авторов под названием «Смотр сил». Прочитав мое творение, Коляджин сказал, что я не лишен способностей, но предстоит еще много работы. И я стал работать: в течение полугода чуть ли не каждые две недели заново переписывал поэму и приносил ее Коляджину, а он вновь заставлял переделывать. Наконец весной, решив, что мы оба совершили с поэмой все, что могли, Коляджин понес ее Василию Васильевичу Казину, который редактировал в Гослитиздате поэзию. Казин тоже признал мои способности, но поэму как таковую отверг, сказав, что из нее можно выбрать лишь отдельные удачные места, или, как он выразился, фрагменты. И вот эти-то фрагменты, после того как я над ними еще поработаю, наверно, можно будет включить в сборник «Смотр сил».

Всю весну и начало лета каждый день, приходя с работы, я допоздна сидел и корпел над фрагментами. И когда я вконец изнемог под грузом поправок, Казин, казавшийся мне очень строгим человеком, вдруг сказал: «Ладно, теперь можно — в набор!» Сборник «Смотр сил» ушел в типографию. Оставалось ждать его выхода. Летом, получив отпуск, я решил поехать на Беломорканал, чтобы увидеть своими глазами то, о чем я писал стихи, пользуясь чужими газетными статьями. Когда я робко заговорил об этом в консультации Гослитиздата, меня неожиданно поддержали не только морально, но и материально. В секторе культмассовой работы нашлись деньги для этой поездки, и через несколько дней, получив триста рублей и добавив их к своим отпускным, я поехал в Медвежью Гору, где помещалось управление так называемого Белбалтлага, занимавшегося достройкой ряда сооружений канала. В кармане у меня лежала справка, в которой значилось, что Симонов К. М. — молодой поэт с производства — направляется для сбора материала о Беломорканале и что культмассовый сектор Гослитиздата просит оказать означенному поэту всяческое содействие.

На Беломорканале я пробыл месяц. Большую часть времени жил на одном из лагерных пунктов неподалеку от Медвежьей Горы. Мне было девятнадцать лет, и в том бараке, где я пристроился в каморке лагерного воспитателя (тоже, как и все остальные, заключенного), никто, конечно не принимал меня всерьез за писателя. Персона моя никого не интересовала и не стесняла, и поэтому люди оставались сами собой. Когда я рассказывал о себе и о том, что хочу написать поэму про Беломорканал (а я действительно хотел написать вместо прежней новую), к этому относились с юмором и сочувствием, хлопали по плечу, одобряли — «Давай пробивайся!».

Вернувшись в Москву, я написал эту новую поэму. Называлась она «Горизонт», стихи были по-прежнему неудобоваримыми, но за ними стояло уже реальное содержание — то, что я видел и знал. В консультации мне посоветовали пойти учиться в открывшийся недавно по инициативе А. М. Горького Вечерний рабочий литературный университет и даже написали рекомендацию.

В начале сентября 1934 года, сдав приемные испытания, я нашел свою фамилию в длинном списке принятых, вывешенном в коридорах знаменитого «Дома Герцена». В этом списке было много фамилий людей, так никогда и не ставших писателями, но и немало ныне известных в поэзии. Среди них имена Сергея Смирнова, Сергея Васильева, Михаила Матусовского, Виктора Бокова, Ольги Высотской, Яна Сашина.

Учиться первые полтора года было трудно; я продолжал работать токарем, сначала в «Межрабпомфильме», а потом на кинофабрике «Техфильм». Жил я далеко, за Семеновской заставой, работал на Ленинградском шоссе, вечерами бежал на лекции, а по ночам продолжал писать и переписывать свою поэму о Беломорканале, которая чем дальше, тем делалась все длиннее. Времени на сон практически не оставалось, а тут еще выяснилось, что я гораздо меньше начитан, чем мне это казалось раньше. Пришлось, в срочном порядке, громадными порциями глотать литературу. На втором курсе стало ясно, что делать сразу три дела — работать, учиться и писать — я больше не могу. Мне скрепя сердце пришлось оставить работу и перебиваться случайными заработками, потому что стипендий нам не давали, а стихов моих еще не печатали.

Вспоминая свои молодые годы, не могу не упомянуть о моих руководителях в поэтическом семинаре Литературного института Илье Дукоре и Леониде Ивановиче Тимофееве и моих поэтических наставниках тех лет — Владимире Луговском и Павле Антокольском, сыгравших немалую роль в моей писательской судьбе. К этим людям я до сих пор испытываю огромную благодарность.

В 1936 году в журналах «Молодая гвардия» и «Октябрь» были напечатаны мои первые стихи, а в 1938 году под названием «Павел Черный» наконец вышла из печати, отдельной книжкой, та самая поэма о Беломорканале, с первым вариантом которой я пять лет назад обратился в литконсультацию. Своим выходом в свет она не принесла мне радости, но — пока я ее писал и переписывал — научила меня работать.

Однако не публикация стихов и не выход моей первой книжки стали для меня той ступенью, шагнув на которую я почувствовал, что становлюсь поэтом. Это чувство точно и определенно связано у меня с одним днем и одним стихотворением. Вскоре после того, как газеты напечатали известие о гибели под Уэской в Испании командира Интернациональной бригады генерала Лукача, я вдруг узнал, что легендарный Лукач — это писатель Мате Залка, человек, которого я не раз видел и которого еще год назад запросто встречал то в трамвае, то на улице. В тот же вечер я сел и написал стихотворение «Генерал». В нем говорилось о судьбе Мате Залки — генерала Лукача, но внутренне с юношеской прямотой и горячностью я отвечал сам себе на вопрос — какой должна быть судьба моего поколения в наше революционное время? С кого лепить жизнь? Да, именно так, как Мате Залка, мне хочется прожить и свою собственную жизнь. Да, именно за это мне будет не жаль отдать ее! В стихах «Генерал» хромали рифмы и попадались неуклюжие строчки, но сила чувства, которое было в моей душе, сделала их, как мне кажется, моими первыми настоящими стихами. На этом, собственно, и пора поставить точку, рассказывая о том, как ты начинал.

Свою дальнейшую биографию — профессионального литератора, принятого в 1938 году в члены Союза писателей, — я изложу лишь в самых общих чертах. Если о времени, когда ты не печатался или только начинал печататься, можешь рассказать только ты сам, то обо всем последующем в жизни писателя говорят главным образом его книги. Поэтому все дальнейшее в этой автобиографии будет лишь кратким комментарием к наиболее существенному — к книгам.

Осенью 1938 года, закончив Литературный институт имени А. М. Горького, я поступил учиться в аспирантуру ИФЛИ. Летом 1939 года сдал первые три экзамена кандидатского минимума. В августе того же года, по предписанию Политуправления Красной Армии, уехал на Халхин-Гол, в Монголию, в качестве военного корреспондента газеты «Героическая красноармейская». Более к занятиям в ИФЛИ я уже не возвращался. После Халхин-Гола, во время финской войны, закончил двухмесячные курсы военных корреспондентов при Академии имени Фрунзе. Но на фронт не попал — война уже кончилась.

В 1940 году я написал первую свою пьесу — «История одной любви», в конце этого же года поставленную на сцене Театра имени Ленинского комсомола. А вслед за этим написал и вторую — «Парень из нашего города», поставленную в том же театре уже в канун войны.

С осени 1940 года по июнь 1941-го учился на курсах военных корреспондентов при Военно-политической академии. Окончил их в середине июня 1941 года, получив воинское звание интенданта второго ранга. В июне 1941 года я стал кандидатом партии. 24 июня 1941 года был призван из запаса и с предписанием Политуправления Красной Армии выехал для работы в газете «Боевое знамя» Третьей армии в район Гродно. В связи со сложившейся на фронте обстановкой до места назначения не добрался и был назначен в редакцию газеты Западного фронта «Красноармейская правда». Работал там до 20 июля 1941 года. Одновременно как нештатный корреспондент посылал военные корреспонденции в «Известия». С 20 июля 1941 года был переведен военным корреспондентом в «Красную звезду», где служил до осени 1946 года.

В июне 1942 года я был принят в члены партии. В 1942 году мне было присвоено звание старшего батальонного комиссара. В 1943 году — звание подполковника, а после войны — полковника. В 1942 году я был награжден орденом Боевого Красного Знамени, а в 1945 году — двумя орденами Великой Отечественной войны первой степени, чехословацким Военным крестом и орденом Белого Льва. После войны, за участие в боях на Халхин-Голе, — монгольским орденом Сухэ-Батора. За заслуги в области литературы награжден в 1939 году орденом «Знак Почета», в 1965 году — орденом Ленина, в 1971 году — вторично орденом Ленина.

Большая часть моих корреспонденции, печатавшихся в годы войны в «Красной звезде», «Известиях» и «Правде», составила четыре книги «От Черного до Баренцева моря», книги «Югославская тетрадь» и «Письма из Чехословакии», многое осталось только в газетах. В годы войны я написал пьесы «Русские люди», «Жди меня», «Так и будет», повесть «Дни и ночи» (1943 — 1944) и две книги стихов — «С тобой и без тебя» и «Война», а сразу после войны пьесу — «Под каштанами Праги».

Почти весь материал — для книг, написанных во время войны, и для большинства послевоенных — мне дала работа корреспондентом на фронте. В связи с этим, пожалуй, стоит дать представление о том, как складывалась в годы войны география этой работы. По долгу службы я в разное время находился на следующих фронтах:

1941 год: июнь — июль — Западный фронт; август — сентябрь — Южный фронт, Приморская армия — Одесса, Особая Крымская армия — Крым, Черноморский флот; октябрь и ноябрь — Мурманское направление Карельского фронта, Северный флот; декабрь — Западный фронт.

1942 год: январь — Закавказский фронт (Новороссийск, Феодосия); январь — февраль — Западный фронт; февраль — март — Керченский полуостров; апрель — май — Мурманское направление Карельского фронта; июль — август — Брянский фронт, Западный фронт; август — сентябрь — Сталинградский фронт; ноябрь — Мурманское направление Карельского фронта; декабрь — Западный фронт.

1943 год: январь — февраль — март — Северокавказский и Южный фронты; апрель — Южный фронт; май — июнь — отпуск, полученный от редакции для написания «Дней и ночей». Жил эти месяцы в Алма-Ате и вчерне написал почти всю книгу. Июль — Курская дуга; август — октябрь — несколько поездок в армии Центрального фронта. Декабрь — корреспондент «Красной звезды» на Харьковском процессе над фашистами — организаторами массовых убийств населения.

1944 год: март — апрель — Первый и Второй Украинские фронты; май — Второй Украинский фронт; июнь — Ленинградский фронт, от начала прорыва линии Маннергейма до взятия Выборга; июль — август — Первый Белорусский фронт, Люблин, Майданек; август — сентябрь — в частях Второго и Третьего Украинских фронтов в период наступления от Ясс до Бухареста, затем в Болгарии, Румынии и Югославии; октябрь — в Южной Сербии у югославских партизан. После освобождения Белграда — полет в Италию на нашу авиационную базу в Бари.

1945 год: январь — апрель — Четвертый Украинский фронт, Закарпатская Украина, Южная Польша, Словакия, в наших частях и частях Чехословацкого корпуса; конец апреля — Первый Украинский фронт, встреча с американцами в Торгау. Последние дни боев за Берлин — в частях Первого Украинского и Первого Белорусского фронтов. Присутствовал при подписании капитуляции германской армии в Карлсхорсте. 10 мая был в Праге.

После войны мне пришлось, в общей сложности около трех лет, пробыть в многочисленных зарубежных командировках. Наиболее длительными и значительными для меня были поездки, непосредственно связанные с корреспондентской и писательской работой: поездка в Японию (декабрь 1945 — апрель 1946 года); США (апрель 1946 — июнь 1946), Китай (октябрь 1949 — декабрь 1949) — большую часть этой последней поездки я совершил в качестве военного корреспондента «Правды» при 4-й Полевой Китайской армии в Южном Китае.

С 1958 по 1960 год я жил в Ташкенте, работал разъездным корреспондентом «Правды» по республикам Средней Азии. На эти годы приходятся многие поездки на Тянь-Шань, на Памир, в Голодную степь, в Каршинскую степь, в Кызылкумы, в Каракумы, по трассам строящихся газопроводов.

1963 — 1967 годы — я, тоже в качестве специального корреспондента «Правды», ездил в Монголию, на Таймыр, в Якутию, Красноярский край, Иркутскую область, на Кольский полуостров, в Казахстан, в Хабаровский край, в Приморье, на Камчатку, в Магадан, на Чукотку. В 1970 году был во Вьетнаме.

Моя общественная деятельность в послевоенные годы складывалась так: с 1946 по 1950 год и с 1954 по 1958 — главный редактор журнала «Новый мир». С 1950 по 1953 — главный редактор «Литературной газеты». С 1946 по 1959 и с 1967 года по настоящее время — секретарь Правления Союза писателей СССР. С 1946 по 1954 год — депутат Верховного Совета СССР. С 1955 по 1959 — депутат Верховного Совета РСФСР. С 1952 по 1956 год — кандидат в члены ЦК КПСС. С 1956 по 1951 — член Центральной ревизионной комиссии КПСС.

Избирался делегатом XXIII, XXIV и XXV съездов КПСС. На XXV съезде КПСС был избран членом Центральной ревизионной комиссии КПСС. На протяжении многих лет участвую в движении борцов за мир. В последние годы являюсь одним из заместителей председателя Советского Комитета защиты мира.

За период моей литературной деятельности мне было присуждено шесть Государственных премий СССР за пьесы «Парень из нашего города», «Русские люди», «Русский вопрос», «Чужая тень», за книгу стихов «Друзья и враги» и повесть «Дни и ночи», а также Государственная премия РСФСР имени братьев Васильевых по кинематографии за фильм «Живые и мертвые». В 1974 году мне было присвоено звание Героя Социалистического Труба, а за трилогию «Живые и мертвые» присуждена Ленинская премия. В 1966 году я был избран членом-корреспондентом Академии искусств Германской Демократической Республики.

В послевоенное время я продолжал работать в поэзии и драматургии, написал несколько пьес, среди которых «Русский вопрос» и «Четвертый» считаю более удачными, чем другие. Выпустил три книги стихов — «Друзья и враги», «Стихи 1954 года» и «Вьетнам, зима семидесятого...», довольно много занимался поэтическими переводами. Однако больше всего писал прозу. В 50-е годы вышел в свет роман «Товарищи по оружию», повесть «Дым отечества», книга повестей «Из записок Лопатина». С 1955 по 1970 год я работал над книгами «Живые и мертвые», «Солдатами не рождаются» и «Последнее лето», которые теперь, после завершения работы, составили единый роман с общим заглавием — «Живые и мертвые». Последние по времени написанные мною повести «Двадцать дней без войны» и «Мы не увидимся с тобой» завершают работу над прозаическим циклом «Из записок Лопатина».

В 1977 году вышел из печати мой двухтомный дневник «Разные дни войны». Начало работы над этой книгой следует отнести к 1941 году, когда были сделаны первые из вошедших в нее записей. Вскоре после выхода этого двухтомника военных дневников вышла моя другая дневниковая книга — «Япония 46», почти примыкающая к нему по времени действия.

Несколько последних лет помимо чисто литературной работы я занимался еще и кино— и теледокументалистикой. При моем участии были сделаны кинофильмы «Если дорог тебе твой дом...», «Гренада, Гренада, Гренада моя...», «Чужого горя не бывает», «Шел солдат...», «Маяковский делает выставку» и телевизионные фильмы «Солдатские мемуары», «Александр Твардовский», «Какая интересная личность».

К. Симонов,1978

* * *

Константину Симонову

Ты дерзко молод и поныне,

Но лучики у глаз легли

И жгучие ростки полыни

Сквозь ткани сердца проросли.

Как мне знакомо жженье это!

По нем я в памяти найду

Незабываемое лето

В незабываемом году.

Смоленский тракт, сухой и гладкий,

Во взбаламученной пыли,

До боли белые палатки

На комьях выжженной земли,

Огнем обугленные шпалы,

Винтовки в скрюченных руках,

Ночные душные привалы

На белорусских большаках.

Ворочаясь на мшистом ложе

В прошитой бомбами ночи,

Мы слышали, как, сон тревожа,

Сирена в городе кричит,

Как бомбовый горячий ветер

Визжит, разбрызгивая кровь,

Как, плача, жалуются дети

У дымных беженских костров,

Как вслед трассирующей пуле

Колеблет ночь железный гул.

Кто от бессонниц тех, в июле,

Не стал немножечко сутул?

В тех днях, расколотых снарядом,

Не сдал, не оступился я.

И было радостно, что рядом

Стояла молодость твоя.

Те дни отчетливей и резче

Железом выжжены в душе.

Смоленский Днепр о берег плещет,

Шурша в пожухлом камыше.

В горячке беспокойных буден

Я Днепр смоленский не забыл.

Быть может, он и тих и чуден

Еще совсем недавно был.

А в эти дни свирепый ветер

Сгибал березы за Днепром,

Был ясно слышен на рассвете

Далекий гаубичный гром.

И через Днепр по кромке ила

Шли бесконечные стада.

Здесь дружбой нас соединила

Большая летняя беда.

Черней осенней ночи вести

К нам шли из-за Березины.

И каждый понял — только вместе

Мы этот груз поднять сильны.

Сквозь ночь, казавшуюся адом,

В рассвет поверив горячо,

Мы стали продираться рядом,

Рука к руке, к плечу плечо.

Где всех кругом подряд косила

Войны железная коса,

Любви и ненависти сила

Сливала наши голоса.

Сквозь дым ночей и сумрак серый

Мы бережно несли вперед

Негаснущее пламя веры

В наш русский, в наш родной народ.

А тех, кто верить не устали,

Союзом душ роднит беда.

Такая дружба крепче стали,

Она приходит навсегда,

А. Сурков

Сердце солдата

Видно, выписал писарь мне дальний билет,

Отправляя впервой на войну.

На четвертой войне с восемнадцати лет

Я солдатскую службу тяну.

Череда лихолетий текла надо мной

От полночных пожаров красна.

Не видал я, как юность прошла стороной,

Как легла на виски седина.

И от пуль невредим и огнем непалим

Прохожу я по кромке огня.

Видно, мать непомерным страданьем своим

Откупила у смерти меня.

Пусть трещат пулеметы и ночью и днем.

Мы судьбу не устанем пытать.

Победим. И вернемся. И радость вернем.

Будет время все наверстать.

Неспроста к нам приходят неясные сны

Про счастливый и солнечный край.

После долгих ненастий недружной весны

Ждет и нас ослепительный май.

Луна висит над опаленным садом.

В ночном тумане тает синий дым.

Рассвет не скоро. Сядь на бурку рядом.

Поговорим. На звезды поглядим.

Здесь, у костра, не скрыть ночному мраку

На наших лицах знаки грозных лет.

Когда я первый раз ходил в атаку,

Ты первый раз взглянул на белый свет.

Своей дорогой шел сквозь годы каждый,

Мечтая счастье общее найти,

Но буря к нам нагрянула однажды,

Слила в одну дорогу все пути.

Тем знойным летом, слыша танков топот,

Мы побратались возрастом в бою,

Помножив мой сорокалетний опыт

На твой порыв и молодость твою.

Когда пробьет урочный час расплаты,

На запад схлынет черная беда,

В высоком званьи старого солдата

Сольются наши жизни навсегда.

Испытанные пулей и снарядом,

Виски свои украсив серебром,

Мы на пиру победы сядем рядом,

Как в эту ночь сидели над костром.

Сторожко приникая к черным зданьям,

Проходит по руинам тишина.

Глухая к человеческим страданьям

Плывет меж звезд холодная луна.

В воронках на ночь залегли секреты.

Саперы мост наводят на реке.

Зеленые немецкие ракеты,

Качаясь, догорают вдалеке.

Потрясены спокойствием вселенной

И слушая беззвучный звездный хор,

Мы шёпотом заводим сокровенный,

Взволнованный, сердечный разговор.

Не сетуя, не злясь на жребий лютый,

Припомнив близких, теплое жилье,

Мы верим в эти краткие минуты

И в счастье и в бессмертие свое.

Алексей Сурков прислал стихотворение, посвященное Симонову, а к нему записку: «С самолетом была задержка, а пока сочинил стишок «Сердце солдата». Это ведь тоже Сталинград». Это был как бы ответ на посвящённые Суркову стихи «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины» и обращение к Симонову.

А. Сурков

Завещание Симонова

Как завещано было последним

чуть дышащим словом,

прах поэта

развеяли под Могилевом.

Из раскрытых ладоней

тот прах зачерпнувшего сына

с каждым присвистом ветра

по крохам отца уносило.

Тело мужа

вдова осторожно сдувала с ладоней,

и садился тот пепел

на чей-то платок,

тоже вдовий.

Там, где выбрался чудом поэт

в отступлении под «мессершмиттами»,

прах,

летя на могилы,

шептался со всеми убитыми.

И кружились частички поэта,

то в люльку упав,

то в колодец.

В избы тихо влетали,

прижавшись к глазам Богородиц.

То, что было рукой,

написавшей: «Ты помнишь, Алеша…»,

пеплом падало в пыль,

под ногами невидимо лежа.

То, что было глазами,

садилось на стебли пшеницы.

Крошки сердца

клевали нечаянно с зернами птицы.

Ко всему, что оплакал

и что не оплакал,

возвращался поэт

благодарно развеянным прахом.

Ну а если поэт

был виновен хоть в чем-то,

когда-то ―

перед всеми людьми

дал развеять себя виновато.

Упрекали его,

что «разбрасывается по жанрам»,

а себя он разбрасывал

и по полям

и пожарам.

Даже в мертвых, оставшись к другим,

как в живых,

неревнивым,

он руками вдовы

сам себя разбросал по лесам и по нивам.

Тем забвенье,

кто жил скопидомски,

прижимисто…

Слава тем,

кто разбрасывается

прижизненно!

Да хранит благородная память планеты ―

как посмертно

разбрасываются

поэты!

Е. Евтушенко

* * *

Промеж балок и ветвей

В лаврах воспарил

Волосатый соловей —

Симонов Кирилл

У него тарзаний

Облик и девиз,

Явно для терзаний

Млеющих девиц.

В орденах, картав, румян,

По усам — почет.

Скажут — сделает роман,

Пьеску испечет.

Сей пиит неистощим.

Он не из раззяв.

Что с Сережи не стащил,

То с Володи взял.

Сережи, Володи. — Ч. имеет в виду Есенина и Маяковского.

Б. Чичибабин

К. Симонову

Мы помним не только «дороги Смоленщины»,

«Живые и мёртвые» и «Жди меня»,

нам столько стихов, пьес, рассказов завещаны,

и память того фронтового огня,

что вечно гореть будет в сердце израненном

войной беспощадной, кровавой зарей,

и стон, и молитва в церквях белокаменных,

разрывы снарядов, как вопль над землёй.

Чтоб так написать, испытать нужно многое,

пройти по жестоким дорогам войны,

и чувство вины перед платой высокою

мы в душах хранить непременно должны.

Бессонные ночи, бои и пожарища,

фанерные звезды, где даты смертей

оставшихся где-то друзей и товарищей,

и письма любимых, сестёр, матерей.

Для нас негасимая вера столь значима,

она через строки стихов к нам идёт,

негаснущим светом любви обозначена,

да, разве забудет об этом народ?!

Надежда живёт в торжество нерушимая

в словах, что, как выстрел, в поступках, в делах,

Забудут ль потомки фамилию ― Симонов,

и правду святую в бессмертных стихах!?

Л. Нелен

Памяти Константина Симонова

Скажите, кто был Симонов? Забыли?

Эх, молодёжь, того не может быть.

В программе школьной нет, не проходили...

Что ж, в духе времени, Россию не любить.

Не знать её историю, поэтов,

Героев, павших за неё, забыть

Конечно, для чего вам знать про это,

В мозгах лишь секс, да как бабло добыть.

Мы Константина Симонова знали,

Стихи его в сердцах, в душе храня.

Кто из солдат на фронте не читали

Тех, пламенных и вечных ― Жди меня...

Стихи его, переписав, хранили

В кармане гимнастёрки, как жетон

Посмертный, рядом с фотоснимком милой,

Как для себя оставленный патрон.

И, бросивши последнюю гранату

Под чёрный танк, ползущий впереди,

За миг до пули, мчащей в грудь солдата,

Крик ― Я вернусь, ты только очень жди... ―

Все те, кто воевал в горячих точках,

На мушку взяв стреляющую гнусь

Нажав на спуск, в своих свинцовых строчках

Как клялся милой ― Жди, и я вернусь!

Он ― журналист, поэт, писатель, воин,

Войну пройдя с начала, до конца,

Став неугодным нынче, он достоин

В анналах памяти и своего венца.

Ты, нынешний, ― встречая День Победы

И поминая павших, не забудь

И за него, солдата выпить следом.

Забывчивость ― как пуля в его грудь

Л. Новосёлов

Константину Симонову

Пути вели войска к Берлину.

Где на машинах, где пешком,

Бойцы месили грязь и глину,

Махали девушкам с флажком.

И среди этого народа

Шагал к Победе налегке

И он, и все четыре года

Поклоны бил своей строке.

Она его одолевала,

И среди дыма и огня

И он во сне шептал, бывало,

Два вечных слова «Жди меня!»

Их в бой несли и умирали,

Шептали их в госпиталях,

И что дождутся дома, знали

Ходившие на костылях.

Война закончилась и точка.

Пришли, медалями звеня,

Кого спасла на фронте строчка,

Точней, молитва «Жди меня!»

Да и сейчас, когда непросто,

В местах, где плавится броня,

Солдаты в строй встают по росту,

И тоже шепчут: «Жди меня!»

М. Силкин

Завещание К. М. Симонова

Я пал на поле боя.

Но в мире. Не в боях.

Смешался с перегноем

кремированный прах.

За сорок лет истлели

товарищи мои…

Свинцовые метели,

кинжальные бои.

Нас разлучали часто.

и было невдомёк,

что дружеское счастье ―

окоп и котелок…

Я задержался в жизни

и лишь потом узнал,

что не в военной тризне

я главное терял.

Потом пришли утраты

к нам в мирной тишине.

Но сердце у солдата

осталось на войне,

где холодно и грязно.

где смерть была и бой,

но было ясно сразу,

кто свой, а кто чужой.

В шрапнели и картечи

потоком кровь лилась.

Не говорили речи,

а делали дела.

И неразрывны были

поступок наш и речь.

А пули приносили

разлуку вместо встреч.

И к ней готов был каждый.

И, падая, он знал,

что жизнь ― не самый важный

и нужный матерьял.

Ряды друзей редели,

но знали мы в салют,

что до заветной цели

другие добегут.

В лесах, полях, оврагах

фанерная звезда

над их последним шагом

исчезла навсегда.

Лежит в могилах братских,

свое сказав уже,

бессмертье душ солдатских

на смертном рубеже.

Лежит оно, невидимо,

под зарослью густой,

без карточки, без имени,

без надписи простой.

Солдатом не рождаются…

Не вечен в жизни бой…

Тут тот, кто за товарища

шел жертвовать собой.

И разума не слушая,

жизнь отдавая сам,

горячую и душную

под танки он бросал…

Пусть мне признанье сделано.

Но старому бойцу

на важном Ново-Девичьем

жизнь кончить не к лицу.

Мне б в лето то суровое…

Пусть с павшими в боях

в районе Могилева

смешается мой прах!

Посовещались и решили

что воля мертвого ― закон.

Но как они не оценили

тот вызов, что тобой рождён!

Сидят в собранье и на даче,

на юбилейных торжествах

собою ничего не знача,

тусклы и в прозе, и в стихах.

Но веруя, что мир им должен,

уходят в сень надгробных плит

одним особенно тревожась:

достойный ли надгробий вид...

Но ты избрал иную долю,

друзей не бросил в новых днях.

Под Могилевом, в чистом поле,

развеян, как хотел, твой прах.

Шоссе.

Идут, спеша, машины.

И скромный камень на краю.

Приходит город, словно к сыну,

благодарить судьбу свою

за то, что вместо мавзолеев

и мраморных роскошных стел,

посмертной славы не жалея,

ты тут остаться захотел.

Не всё для почестей, наверно.

Мемориалы ― ни к чему.

...и он вернулся в Сорок Первый,

навеки отданный ему.

Поэт остается в песне.

Поэт остается в стихах.

А памятники известным ―

бельмо на ясных глазах.

Не в мраморе слава наша.

И барабанный бой

не нужен тем, кто пашет

и сеет своей строкой.

Призванию признанье

не требуется никогда.

Может исчезнуть тайно

весенняя вода.

Но в завязи вечных почек,

в цветах, что взойдут потом, ―

природы увидишь почерк,

небесный услышишь гром.

Поэт прорастает в слове,

рвущем глухую тьму.

А мраморные обновы

поэзии ни к чему.

Ян Гинзбург

С открытым сердцем человек

К 100-летию Константина Симонова

С открытым сердцем человек,

Певец отваги, правды, света.

Сто лет прошло, и целый век

Мы помним творчество поэта.

Без этих строчек «Жди меня»

Борьбы с врагом не представляли.

Стихи спасали из огня,

Бойцов в атаку поднимали.

И воин знал, что верно ждёт

Любимая в краю далёком.

От пули та любовь спасёт

И сбережёт в бою жестоком.

Поэт, писатель честно жил,

И защищал, что было свято.

Он верно Родине служил

И был всегда её солдатом.

Е. Леонова

Памяти Константина Симонова

Поле под Могилёвом.

Под Могилёвом поле...

Годы минувшие снова

сердце тоскою колют.

Нет тех бойцов ― пали.

Хор не церковный ― ветер.

С неба луна лампадой,

звёзды свечами светят.

Ах, как давно всё было.

За руки кто же эти?

Прахом, телесной пылью,

сеют волю поэта.

Так же, как в дни былые,

в строй он с «Живыми и мёртвыми».

Страшные сороковые,

в памяти незачёркнутой...

В. Сафонов

Такое время. Константину Симонову

Посвящается военному корреспонденту, писателю, поэту Константину Симонову и его товарищам, фронтовым корреспондентам

Такое время выпало. Дороги,

Где километры каменно-трудны,

И в сапогах натруженные ноги,

И никуда не деться от войны.

Такие будни выпали: герои

На каждом попадаются шагу,

И каждый шаг таких усилий стоит!

И километры отданы врагу.

Такое лето выдалось, листочки

Лишь маскировкой радовали глаз,

А небо перечеркивали строчки

Свинцово-жадных плавящихся трасс.

Так было, что для всех дождливо-серый

Был лучше, чем полётно-ясный день…,

А вы строкой вселяли в души веру,

Перечеркнув коричневую тень!

И столько лет. Разящей Вашей лире

После победной памятной весны,

Казалось бы, писать теперь о мире…,

Но никуда не деться от войны.

Казалось бы, что все теперь иное,

Но вновь грохочут взрывы там и тут,

Идут в атаку новых книг герои,

И с ними Ваше имя на борту.

С. Богатырев

Послание Константину Симонову

Я к вам обращаюсь как житель Смоленщины,

Где шли вы дорогами главной войны.

Здесь, может, сейчас и не та погорельщина,

Но всё же ― как после убойной волны.

Я помню, как шли разговоры о Родине,

Когда распадался на части Союз,

Как в песнях её рифмовали с «уродиной»,

Легко подбирали к ней рифму «на юз».

Утрачено вдруг, что за век было нажито,

Хотя не утюжили клином войска.

Обильно пустуют безжитние пажити

И кринку не вынесут вам молока.

Однако в кого тут ни ткни ― патриотами

Рубаху свою на груди разорвут,

А искариоты ― площадно-болотные! ―

За сребреник Родину-Русь продадут.

Да сами ещё мы творим, что не ведаем,

И не без посредников со стороны,

Мы, сызнова―снова крещёные бедами,

Как будто живём на войне без войны.

Повсюду я жил, окружённый поэтами,

И немудрено, что и сам я поэт.

Я вашими был окрылённый победами,

А нынче сочтёшь всех ли антипобед?..

Политика нас оплела повиликою,

Но в пекле славянских раздоров и бурь

Всё так же люблю я Шевченко великого,

Которому славу принёс Петербург.

Как вы ― почерпнул я от Музы некрасовской

Размашистой шири народной души, ―

Смоленской, Рязанской ли,

Курской, Саратовской, ―

И боли, которая как из дежи.

Её, этой боли ― как море не вычерпать,

Слеза это море в любом выдаёт.

Отвечу, кто спросит: во всех ли без вычета? ―

В любом поскребите ― слеза путь найдёт.

И вы были боли народной носителем,

Да рано сгорели вы, трубкой дымя…

И хоть атеист, ― чтили Бога наитием, ―

Я чувствую связь между Вами двумя.

Невольный бессребреник я, на последние

Обычно живу, но скажу, не таясь:

Ни к Богу, ни к раю не надо посредников,

Своя у поэта с Создателем связь.

И вами над Буйничским полем завещано

Развеять свой прах, чтобы к павшим он пал.

Теперь Могилёвщина вам и Смоленщина ―

Великий престол и земной пьедестал.

Там вы обрели боевое крещение,

Теряли товарищей вы фронтовых

И с ними прощались,

И вместе с прощением

Покой обрели, наконец, среди них.

И мне если случай счастливый представится ―

И встречусь я с вами в краю всеблагих,

Душа моя ― между мирами посланница ―

С поклоном к ногам вам положит мой стих.

О. Дорогань

Константину Симонову

Человеком необыкновенным

Он во многих отношеньях был

И в гражданском смысле, и в военном ―

Человек особенной судьбы.

Если брать его происхожденье,

Он ― аристократ и дворянин:

Царский генерал без заблуждений

Был отец, мать ― Рюриков родни.

Скажем правды ради, между прочим,

Лишь упоминанием пока,

Что закалку главную дал отчим ―

Красный командир РККА.

И коль он, Кирилл, сумел родиться

В девятьсот пятнадцатом году,

Семь окончив классов, стал трудиться,

И в литературную среду

Потянулся именно в те годы,

В тридцать первом, в городе Москве,

Токарем на авиазаводе

Сочиняя рифмы в голове.

Дальше ― институт Литературный

И стихов печатанье его ―

Первый шаг, еще миниатюрный,

На пути в большое мастерство.

Имя, им полученное ранее,

Поменял на Костю: он в «Кирилл»,

Несмотря на все свои старанья,

«Р» не очень четко говорил.

Ну, а жизнь ― с ней бесполезно спорить ―

Для войны готовила его:

Вскорости он в ранге военкора

Нюхал порох там, где Халхин-Гол.

В двадцать пять судьба его крутая,

Полноценным делая бойцом,

Практику боев предпочитая,

Испытала яростным свинцом:

Грянули чудовищные годы,

Где была для каждого одна ―

Для страны, всего ее народа ―

Самая жестокая война.

В пламени и грохоте сражений,

В море крови, тысячах смертей,

Сел и городов уничтожений,

Находясь на огненной черте,

Сплошь и рядом часто так бывало,

Что ему действительно везло

И каким-то чудом выживал он,

Всем врагам и всем смертям назло.

Все фронтовики, кто хоть однажды

Побывали вместе с ним в бою,

Говорят, что стойким и отважным

Был всегда он в воинском строю,

Подмечал детали острым глазом

В буднях фронта, схватках боевых,

Поражая точностью рассказов

О геройстве павших и живых,

С кем ему пришлось общаться тесно

В результате долга своего,

Получивших общую известность

Из статей и очерков его.

Созданные мастером блестящим

Книги, пьесы, повести, стихи

Делались оружием разящим

В днях войны победных и лихих,

Придавали стойкости и силы

Там, где трудный выдался момент ―

Их не зря хранили и носили

Как особо ценный документ.

Из стихов таких, несущих веру,

Сразу можно в памяти поднять

Всем его известное, к примеру,

Ставшее легендой «Жди меня».

Из его романов эпохальных ―

К ним сам ход судьбы его подвиг ―

Всей страной одобренных повально,

Можно вспомнить «Мертвых и живых».

Перечень их общий очень длинный,

Но сюжетов линия одна:

Судьбы в боевом пути к Берлину,

Полотно сюжетное ― война.

Фронт его забот послевоенных

Был разнообразен и широк:

Проза о раздумьях сокровенных

И большой общественный оброк.

Телевиденье, драматургия

Мимо, скажем, тоже не прошли,

Многие занятия другие

Новизной всегда его влекли.

За свои заслуги в деле ратном

Удостоен множества наград,

Присужден ему неоднократно

Самых высших премий целый ряд.

Человек хотя и не сдается

Трудностям, но, что ни говори,

Без последствий это не дается ―

Он ушел от нас в шестьдесят три.

Прах, как он хотел в последней воле,

Что и соблюли, само собой,

Был развеян над Буйничским полем,

Где он принимал свой первый бой.

Жизнь его сложилась интересно,

Испытав до самого конца,

Он прошел все это, как известно,

С честью и достоинством бойца,

Воинский, гражданский долг исполнив,

Память нам оставив о войне,

И народ наш это свято помнит:

Для таких, как он, забвенья нет.

Г. Калинин

Был Симонов большим поэтом...

«Лета к суровой прозе клонят», ―

Сказал великий наш поэт.

И дар божественный хоронят

Поэты, жаль, в расцвете лет.

Тургенев, Бунин ― как поэты

Имели первый свой успех.

Но мало помнит кто об этом,

Их проза покорила всех.

А Симонов? Его любили

За «Жди меня». Его стихи

На фронте талисманом были

Мощны, нежны, порой ― лихи.

Его стихи патриотичны,

Сильна в них к Родине любовь.

Но и поистине лиричны:

В них сердца пыл и сердца боль.

Писал поэмы он и пьесы,

Он в прозе ― сильный романист.

И был работником он прессы ―

Великолепный журналист!

Прошёл войну корреспондентом,

Где смерть ходила по пятам.

В военной форме и с акцентом ―

Таким запомнился он нам.

Война была его сюжетом.

Но ― проза прозой, а вот СТИХ...

Был Симонов большим ПОЭТОМ,

Он тайну душ людских постиг!

З. Торопчина

Константину Симонову

Собкор 41-го. Поэмка

Посвящается военному журналисту,

поэту и писателю К. Симонову

1. На войне

Собкор газеты, пьяница и лирик,

Бесстрашный ― и в бою, и на пиру,

пою тебе сегодня панегирик,

готов с тобою выпить ― на пари!

Старлей весёлый, вспомни анекдотец,

Который ― ты, признайся, сочинил

(смеялся сам великий полководец,

другой же, сидя рядом, почернел).

Герой всех книг и всех воспоминаний

(что в будущем напишутся тобой),

из тех окопных очерков и знаний,

под пулями добытых… Мон тре бьен*!

Какие были жен-щи-ны на фронте

и как умели до конца любить ―

в последний раз! ― Вы, сударь, не филоньте,

потом, собкор, докончишь свой рассказ!

Такие не филонят, извиняюсь,

а любят так азартно и вразнос,

что до сих пор живые изваянья

ночами к нам являются! Взасос

Ты куришь трубку ― в ней Дукат ядрёный,

пьёшь Греми «потный» (не с Того ль стола?!),

в кармане носишь пистолет дарёный,

но ИМ ― своим ты полностью не стал…

Тебя боятся, и всегда боялись

все подлецы ― всех стран и всех эпох,

тебя простые люди обожали,

а это значит ― ты не так уж плох!

Тебя полюбит юная девица,

лет на пятнадцать младше, и взрослей…

(Сначала вся богема подивится!)

Ты лыбишься, но ты мне верь, старлей!

Бери блокнот ― я адрес задиктую,

чтоб зря ты время после не терял,

Шучу, я сам бы полюбил такую,

но ждёт она по-прежнему тебя.

Собкор умылся, сдвинул портупею ―

на месте «Лейка», ППШ**, блокнот…

― С последнею машиною успею

на линию ― ту, за которой ― фронт!

Уехал, пыль столбом за ним клубится.

― Вернёшься ль, буду очень-очень ждать!

Собкор в ответ мне только улыбнётся,

протянет руку ― чтоб мою пожать.

Как я хотел бы быть вон тем собкором,

махнуть туда, на том грузовичке…

А он не понимает, и с укором

Мне крутит пальцем дырочку в виске.

2. Снова мир

Жив, лейтенант! Простите, Herr полковник,

к тому же ― Сталинский лауреат?!

И девочка-колючка, как шиповник,

не сводит с вас свой восхищённый взгляд…

Теперь вы вхожи в первую обойму ―

борец за мир, президиумов член,

ваш дом ― в высотке, и машина ― к дому

(и полон стрел негнущихся колчан…)

Вы за границей ― всей страны посланник,

вас любят здесь и уважают там,

вы лучший в мире лирик вдов и нянек,

ваш стиль собкора ― не газетный штамп!

Такая жизнь даётся не задаром ―

никто не видит, как, набравшись в дым,

солидный мэтр с юношским задором

свой каждый день прожитый ― бьёт под дых!

Как он хотел бы вновь, из жизни праздной,

порой помчать туда, к передовой,

чтоб утром встать, очистившись от грязи

(вдвоём с несостоявшейся вдовой).

Вновь улетать в Японию, Париж ли

(и выполнять наказ секретных служб…),

в салоне напиваться с первым ближним,

соратником своим по ремеслу.

Идти как в бой на штурмы кабинетов,

чтоб выбить для забытого бойца

квартиру, орден… (если оклеветан ―

стоять за справедливость ― до конца!)

Порою ошибаться, бить с размаху,

подписывая письма против тех,

кто шёл наперекор, не внемля страху…

(Расплатится ― как кровь из горла, стих!)

Любить друзей, прощать им мелких бесов

(и пусть наверно ― не верна; жена…)

Оправдывать! Все аргументы взвесив,

пройти порой по лезвию ножа.

Вершить перевороты и захваты

в борьбе ― не вольной, а в борьбе за мир,

всех «тёмных дел» невольный завсегдатай

(Вождя ― и собутыльник, и кумир).

Ты пережил Его… Побыл в опале ―

в Ташкентской ссылке пару тройку лет,

Но возродился, снова сексапилен,

Хемингуэя на стене портрет.

Редактором журнала Ново-мира

ты вывел в свет такие имена!..

Забвенные, на время, Третьим Римом,

но их тогда узнала вся страна.

Ты был собкор на острове Даманский ―

на скрытой, необъявленной войне,

как дежавю ― нет, не второй ― германской,

а Халхин-Гола (ясной ― не вполне…)

Ты пережил и взлёты, и паденья,

всегда был честен, не всегда был прав…

Два раза в жизни не сдержал рыданья ―

в Победы день, да в лагерь раз попав ―

В немецкий лагерь смерти, в том же мае

(когда 7-го ставили концерт!),

но сердце до сих пор кошмар сжимает

и снится по ночам лицо ― без черт…

Твой прах развеян был над полем ратным***,

где принял ты свой самый первый бой ―

под Могилёвом, в 41-м ― ротным

(и был один помилован судьбой).

Всё помнит нерв щеки, и в напряженье

тот палец твой ― на спусковом крючке…

перьевой ручки с золотым жуж-ж-жаньем

как штурмовик на узком пятачке.

И как всегда, ты для врага опасен,

отважный лирик павших, но живых ―

пробился к нам как солнце промеж сосен,

как твой Тезей ― сквозь псов сторожевых.

Твой Лабиринт был в дебрях диамути,

а партократ ― твой личный Минотавр,

такой же беспощадный и дремучий…

Но ты махнёшь рукой мне ― мол, оставь!

3. Последняя встреча

― Мы жили, хоть и трудно, но нескучно,

да не судите, Господа потомки!

И пусть вы в чём-то нас сегодня круче,

Но это мы (за вас!) легли под танки!

На нашем теле пулевые раны,

а в головах Платон**** с всеобщим благом.

Мы заблуждались? Да, но, как ни странно,

всё повторить не прочь… И с тем же Богом!

(По мотивам романа Вас. Аксёнова «Москва-ква-ква»)

Примечание:

* «Тре бьен, мон шер, тре бьен!» (по-французски tres bien, mon cher) ― «Как прекрасно, мой дорогой, как прекрасно!»

** ППШ ― пистолет-пулемёт образца 1941 года системы Шпагина (7,62 мм)

*** Согласно завещанию, прах К. М. Симонова был развеян над Буйничским полем под Могилёвом, где он принял свой первый бой в 1941-м году

****Платон ― древнегреческий философ, был в моде в 40-50-х годах ХХ века в среде интеллигенции как мыслитель государства будущего. В диалоге «Государства» даётся концепция об идее блага как высшем объекте познания

З. Правдин

О Константине Симонове

Кем был он? Утешитель вдов?

Вдова: Серова да Гудзенко…

Он широтой души готов

Опорой стать, надёжной «стенкой».

Не это главное ведь в нём,

Сиротку-музу приголубил.

Перекрестил её огнём,

Любовной лирою углубил.

Как близок к прошлым был векам!

Напомнил мне он Гумилёва…

Подобны строки огонькам,

Любовь и чувственность ― основа.

Как засверкало «Жди меня»!

Как все эссе его прекрасны!

Он был на линии огня…

Проходит это нитью красной…

Не только чувственность вела,

Бойцом он был, поэт, прозаик.

Довлели разные дела,

Оставил много нам «мозаик»…

Над Буйничским* развеян прах,

То поле было местом боя…

Остался Симонов в веках…

Дай, Господи, душе покоя!

*Прах Константина Симонова развеян по его завещанию над Буйничским полем под Могилёвом.

Т. Цыркунова

Посвящение К. Симонову

Поэта книгу я раскрыла,

А в ней все мысли о войне.

Но как дышала жизни сила

Бойцов в окопах тех, вдвойне!

Да, был солдатом этот автор,

Корреспондент ― его стезя.

Он шёл пешком, а где на авто

И где пройти порой нельзя.

Горели пламенем закаты,

Свинцовый ливень поливал,

А по земле родной распятой

Металл тевтонский скрежетал.

Дороги, русские дороги

Бойцов тянули немцев гнать,

Шагать устали по ним ноги,

Месить и пепел, грязь и гать.

Путь военкора Константина

Держался к точке огневой.

Шальная пуля или мина

Пытались сбить его порой.

Снаряда взрыв ― воронка рядом

И все осколки напоказ,

И тут же пот струился градом,

Земля взлетала в тот же час.

Порой строка считала вёрсты ―

Должна газета выйти в срок.

Путь проходил через погосты,

А за спиной горел восток.

Родная улица, деревня,

И поле алое, как мак,

И печки зев ― вокруг поленья...

Сжимался в ярости кулак!

Души крещенье в Могилеве

Смог получить боец пера.

Металла вязь он видел в поле,

Героев лица у костра.

Бомбили «тигров» не гранатой ―

Горючей смесью, прямо в цель.

Фашиста сбила эта дата ―

Застрял в Полесье подлый зверь.

Следы огня в душе застыли ―

Запомнил Симонов те дни.

Солдаты Родину любили

И отстояли пять земли.

Хранил поэт земли кусочек,

Тот славный Буйничный комок.

В статьях и книгах его почерк

Сраженье нам представить смог.

О. Суслова

Константин Симонов

Его пепел над полем развеяли.

Над полем смертельного боя,

Где повстречался он с немцем

Под Могилёвом.

Было смертельное крошево,

Огонь был и смерть впереди.

И он скажет: «Ты помнишь, Алёша,

Как шли проливные дожди!

Как ярко светила ракета,

И как мы в атаку пошли!

И мальчишку везли на лафете

Молчаливые наши бойцы.»

В окруженьи, в землянке с огарком

Писал, не тая свою грусть:

«Жди меня, жди и я завтра,

На зло всем смертям, я вернусь!»

На всех одно общее горе,

На живых и на мёртвых одно.

Заносило снегами их поле

И, быть может, меня занесло.

Горели просёлки и хаты...

Но врага мы тогда одолели,

Потому над дорогами Славы

Пепел горячий развеяли.

В. Чибриков

Константину Михайловичу Симонову

Он много писал, но лишь пара стихов

Собой перевесит хоть тонну грехов.

Излишне, я думаю, их называть,

Стихи эти золотом надо писать.

Хоть был знаменит он и прозой,

Но все же его «Жди меня…»

Такою засело занозой,

Что знала его вся страна.

И не было больше поэта,

И не было славы такой,

И ждали, и ждали ответа

От тыла до передовой.

Стихи эти, точно молитву,

Твердили и ночью, и днем,

Когда уходили на битву,

Когда возвращались потом.

И, если бы больше не смог он,

Не смог ничего бы создать,

Один этот стих был бы поднят,

Пример дал, как надо писать.

Жди меня и я вернусь…,

Как поверили все в это

В жаркое, сухое лето,

Жди меня и я вернусь…,

Вся, казалось, стонет Русь.

Все надеется и ждет,

Только этим и живет.

«Жди меня…» — это вершина

Творчества его,

И надежда в нем, и боль,

«Жди меня…» — это пароль

Времени того.

Э. Саприцкий

Возвращающийся. Константину Симонову

«Жди меня и я вернусь».

Блеск звезды, давно погасшей.

«Жди меня и я вернусь».

Всё на свете растерявший.

«Жди меня и я вернусь».

Оставайся лишь собою.

«Жди меня и я вернусь».

Из безмолвья, как из боя.

«Жди меня и я вернусь».

Повторяй, как Символ Веры.

«Жди меня и я вернусь».

Это слово офицера.

«Жди меня и я вернусь».

На обидах точку ставя.

«Жди меня и я вернусь».

Ждёт паром на переправе.

«Жди меня и я вернусь».

Через бездну лжи и боли.

«Жди меня и я вернусь».

Хоть строкой в программе школьной.

«Жди меня и я вернусь».

Светлой грустью поколений.

«Жди меня и я вернусь».

Вновь припасть к твоим коленям!

А. Липин

Константину Симонову

Он был у нас и выступал на сцене,

Спецкор военный, но большой поэт.

В моём посёлке, его каждый ценит,

Почётный гость на добрых, многих лет.

Корреспондент, работал по приказу,

Громил фашистов и писал рассказ.

Одной рукой, громил фашистскую заразу,

Другой писал, как враг расстреливает нас.

Своим талантом подавал надежду,

Но чтобы выжить, нужно побеждать.

Здесь жил, писал, был с населеньем вежлив,

И говорил ― «Любимых нужно ждать».

Жди меня и я вернусь, только очень жди,

Мать моя ждала отца, на краю села.

Он придёт, когда пройдут, тёплые дожди,

Мама, мамочка моя, папу дождалась.

p. s.

Поворот судьбы иной,

В мае, сорок пятом,

Отец пришел с войны больной,

Как Христос распятый.

Ранен, выжил, повезло,

Затянулись раны.

Он пришел, смертям назло,

Наш солдатик бравый.

Его, Симонова, звали Кирилл, так он нам рассказывал, Он картавил букву «Р». Из ― за этого он сменил имя на Константин. Потом, когда его не стало, приезжала его дочь, так как он был почётным гражданином г. Гулькевичи «нашего маленького городка». Я, наш местный поэт Е. Смык, долго разговаривали с ней, об её отце. Это было очень интересно. Зато сколько фотографий нам осталось этого знаменитого поэта. Маршал Малиновский и Константин Симонов в дни войны были в нашем городке, тогда было село.

В. Табаков

Фантазия о Константине Симонове

В салоне Гиппиус сегодня многолюдно,

Цвет эмиграции собрался посмотреть

На русского полковника ОТТУДА,

Почти что с Марса,

Из враждебной дали,

Из победившей зло Страны Советов,

Ещё не легитимной, не желанной,

Пугающей засильем комиссаров

И лагерями, что по всей Сибири

Разбросаны

Злодейскою рукой.

Полковник и доступен, и улыбчив,

Как будто свой.

Он весело смеётся,

Из-под его усов белеют зубы,

Совсем не хищные.

Простецкая улыбка

Играет на лице.

Он оживлённо

О чём-то говорит

Своей любимой ―

Красавице Серовой,

И она,

Как ручеёк,

Весельем серебрится.

Одна из дам решилась на поступок,

Сказала вслух:

― Он мне напоминает

Полковников двенадцатого года

И генералов молодых,

Которых

Прославила Марина.

Ах, полковник!

Вы верно дворянин.

Не может быть,

Чтоб в вас струилась кровь

Сословий низких.

― Я слышала, ― воскликнула другая,

Замшелая от времени старуха, ―

Про вашу матушку,

Она из Оболенских,

Неужто из князей?

― Молчите, дамы, ―

Прервал их рассуждения печальный

И очень напряжённый господин. ―

Молчите, дамы,

Гость наш не политик,

Он стихотворец,

Он Денис Давыдов,

Прославивший себя на поле брани.

И тихо прошептал:

― За ним следят,

Не надо задавать ему вопросов,

Нелепых и опасных.

Пощадите

Героя,

Он достоин

Снисхожденья

И наших добрых слов.

Полковник, а, полковник,

Полковник Симонов,

Прочтите нам стихи.

Полковник встал,

Высокий, гибкий, сильный,

И голосом слегка картавым начал

Не говорить,

А выпевать слова.

Закрыв глаза,

Я слушал с умиленьем

Знакомые стихи.

Я вслух шептал

За ним:

― Ты помнишь,

Алёша…

И другие тоже

Шептали тихо.

Сизо-чёрный дым

Редакцию окутал.

В тишине

Звучал картавый голос,

Был он глух.

И человек казался утомлённым,

Обиженным смертельно и усталым ―

Совсем не офицер и не полковник,

А, может быть, поэт полузабытый,

Опальный,

Переживший катастрофу

Общественных и личных ожиданий.

Он жил тогда в Ташкенте,

Одиноко,

И на попутках ночью к нам приехал

Со станции Хаваст,

Он был небрит,

В замызганной, потёртой телогрейке,

И сторожиха долго не хотела

Пускать его в редакцию,

Кричала:

― Ступай себе, бродяга,

Вас здесь много

Несчастных ходит

С непонятной целью.

Потом пришёл редактор,

Он вгляделся

В небритое лицо

И побледнел,

И не поверил,

Всё шептал:

― Простите,

Старуха ни при чём.

Она не знает

Про вас.

Пойдёмте в кабинет,

Я закажу вам ужин,

Отдохните,

Поспите.

Вот ребята соберутся,

Обрадуются вашему приезду.

Он засмеялся.

Каждая морщинка разгладилась,

И засветилось солнце

В его усах.

Невидимо ремни

На нём от возбужденья заскрипели.

Он был полковник Симонов,

Который.

Когда-то взял безропотно Париж

И победительно прошёлся по салону.

Где эмигранты по углам шептались

И на него глядели,

Как на чудо.

Пришедшее с неведомой планеты.

Судьба! Судьба!

Мы все под Богом ходим,

И под царём,

И не вольны в себе,

Хоть внутренне свободны и прекрасны.

Рафаэль-Мендель

В землянке (Константин Симонов)

Басы зениток ночью не слышны.

Опять дожди. Затишье. Мы в землянке

сидим, слегка уставши от войны

и от её изгаженной изнанки.

Уже затихла хриплая гармонь.

Солдат читает, глядя на огонь:

«Мать и сыны сравнялись в грозный час.

Москва моя, военною судьбою

мы породнились, не смыкая глаз.

Ты в эту ночь, как мы, готова к бою».

Вдали разрыв. Наверное ― фугас.

«Товарищ Сталин! Слышишь ли ты нас?»

Идёт рассвет, в землянке всё тесней.

Пришли ребята даже из штрафбата.

Но стал короче список чёрных дней.

Позвольте, здесь опять его цитата:

«Но сыну было, ― пусть узнает мать, ―

лицом на Запад легче умирать».

В. Снегирёв

Памяти Константина Симонова

Синий старенький томик

симоновских стихов,

тихий, маленький дворик

на перекрёстке веков.

«Жди меня и я вернусь»

из другого века,

где, быть может, научусь

верить в человека...

И. Костяковская

Это Симонов сказал...

Это Симонов сказал

Так нам о любви

В сорок первом, где вокзал.

Ну же, не реви!

Жди меня и я вернусь.

Я вернусь к тебе.

Всё доносится: «Ау-у-у!»,

И слова в огне.

И теплушки-поезда,

Где цветущий май.

Это Симонов сказал,

Помни же и знай.

Жди меня и я вернусь ―

Эхо от земли,

Где берёзовая Русь,

В рощах ― соловьи.

Где идёт через года

Уж бессмертный полк,

Под ногами череда,

А соловей не смолк

Жди меня и я вернусь,

Слышим мы порой…

Пусть вселенская уж грусть

Проросла травой…

Но призыв большой любви

Помнит соловей.

И поёт, лишь позови…

Лишь сказать сумей…

Г. Шпынова

Фронтовые дороги. Константину Симонову

Еще не закончен последний бой,

А первый пока не выигран.

На Запад ротной колонной идём ―

Туда, где зарницы в полнеба.

Пока не прострелена и не в грязи

Новенькая гимнастёрка.

Еще не буреет кровью письмо,

Что ты написал из дома.

Там нам неведом атак расклад,

Но верим ― победа наша.

Походным строем идём в закат,

Пока не плача о павших.

Пехота, пехота... Царица полей.

Ты топчешь кирзы сапогами

Пыль этих... Моих фронтовых дорог.

Не зная, что будет с нами...

В. Скакун

Посвящение Константину Симонову

Я признаюсь тебе, Поэт,

В своей любви! Мы с детских лет

Так много знали о войне

И горя вынесли вдвойне.

Любили все стихи твои,

До нас дошедшие с войны ―

Мы их учили назубок!

С тобой вели мы диалог,

Как будто вместе мы в бою

Спасаем Родину свою

От полчищ нелюдей-зверей ―

Убийц детей и матерей!

Язык немецкий в школе нам,

Худым девчонкам и парням,

Противен был, и педагог

Нас обучить ему не мог.

К тому же сам он немцем был,

Чем нас в безумство приводил:

Мы не учили ничего,

Кричали лишь: «Убей его!»*

Прошло с тех пор так много лет,

Мы стали старше. Но Поэт

Любим и жив! Его звезда

Сияет нам ― как в те года!

* фраза из стихотворения К. Симонова «Убей его (Если дорог тебе твой дом)»

З. Нурдинова

Посвящается Константину Симонову

Его отец был генералом,

И мама ― княжеского рода,

А он, когда война настала,

На фронте был четыре года!

Войну закончил он полковником

И приобрел бесценный опыт,

Стал мастером газетной хроники,

Недаром каждый час был прожит!

И появились и стихи и пьесы,

И знаменитый им написанный роман,

Стал Симонов на всю страну известен,

Талант ему большой был свыше дан!

Писал он: «Жди меня и я вернусь»

Любимой женщине, красавице-актрисе,

Любимцем женщин был избранник Муз,

Приятным стало для него сюрпризом

Вручение почетных самых премий,

Ему вручали премии семь раз,

Он постоянно верен был военной теме,

Тогда был почитаем и сейчас.

Читая книги, пересматривая фильмы,

Мы благодарны Константину за талант...

Он благодарно в памяти хранимый,

Как в прошлом верный Родины солдат!

С. Саратовский Ущев

Живые и мертвые

100-летнему юбилею Константина Симонова

Война, пропахшая соляркой и бензином.

На танках ― копоть, сажа ― на лице.

И шёпот «мама» ― и бессмертье сына,

И Сталинград в обугленном кольце.

Но он стоит, врагами окружённый.

А в ледяных окопах ― смерти спрут...

Как ночь темна!.. И, взрывом ослеплённый,

Ползёт солдат, а танки вслед ревут.

Незаменимых нет. Война рассудит,

Кому упасть иль выжить в том бою.

Но никогда солдат не позабудет

Друзей, идущих рядышком в строю.

Ни скрежет гусениц, ни ярость пулемёта

Не сломят мужества. И пусть по пояс снег,

Но хриплое «ура» подхватит вдруг пехота.

Атака будет... и фашистов бег!

Темнеют на снегу ― шинели, полушубки.

Ещё немного ― и кольцо прорвут.

Нет передышки ни одной минутки...

Но вспыхнет над Землёй и праздничный салют.

Живыми будут все ― не будет мёртвых,

Россия помнит поимённо сыновей.

Скрижаль войны. Там нет фамилий стертых

Все живы перед Родиной своей.

Л. Федунова

Не вышибут из седла!

Константину Симонову

Строка, многих прочих дороже,

С детства на душу легла:

«Ничто нас в жизни не может

Вышибить из седла!»

― Ничто никогда не сможет

Нас вышибить из седла!

Горя и бед ― немало,

Свет застилала мгла,

Но я упрямо шептала:

«Не вышибут из седла!»

Бывало, сквозь слёзы кричала:

«Не вышибут из седла!»

Рушится всё, что свято,

Растут Эвересты зла.

Вдобавок «тойотой» смята,

Мнят: вышибли из седла?

― Но как ни тяжка утрата ―

Не вышибут из седла!

И ты, сонаследник Рода,

Чтоб жизнь веселей была,

Твердо неси сквозь годы:

«Не вышибут из седла!»

― Ни взводы, ни роты невзгоды

Не вышибут из седла!

Л. Владимирова

Ничто нас в жизни не может вышибить из седла...

«Ничто нас в жизни не может

Вышибить из седла! ―

Такая уж поговорка

У майора была.»

К. Симонов «Сын артиллериста»

Когда бывает тяжело,

Когда бывает тошно

Вдруг возникают: конь, седло,

Майор из жизни прошлой.

И говорит майор-отец,

Отец того парнишки, ―

«Держись! И, если в грудь свинец

От подлого людишки,

И, если даже от родни

Вдруг прилетели пули

Не в грудь, а в спину, ты держись

От страшной этой бури.

Теперь не пули ― кругом ложь

И подлость и от близких...

От них подальше ты держись,

Заблудших, злых и низких.»

И мой отец сказал бы так

От боли утешая:

«Враг тот ― отступник и чудак...

Прости, не вспоминая.»

Н. Мадонова

Жду тебя. Памяти Симонова

«Жди меня, и я вернусь.

Только очень жди»

К. Симонов

Жду тебя. На сердце ― грусть,

За окном ― дожди.

Ты сказал мне: «Я вернусь,

Только очень жди».

Годы ― в думах о тебе.

Душенька болит,

Будто ты сейчас в беде.

Снова ― плач навзрыд!

Я голубкою влечу…

Смерть мне не страшна.

Бог зажжет для нас свечу.

Проклята война!!!

«Ты любимого не тронь!» ―

В голос я кричу.

Взрывы, стоны, страх, огонь…

Справлюсь ― долечу,

Ведь любовь сильней врага,

И надежда с ней.

С ними им не совладать.

С верой мы сильней.

Я ждала, и ты дождись.

Смерть не принимай!

Льют по прошлому дожди…

На пороге ― МАЙ.

С. Лосева

Страницы

пятница, 28 ноября 2025 г.