Вадим Шефнер: «Жизнь не кончается там, где кончается…»

      12 января — 105 лет со дня рождения поэта, прозаика, фантаста Вадима Шефнера (1915 – 2002). Выдержка, интеллигентная подтянутость, твердость духа изобличают в нём поэта, стоящего в одном ряду с Даниилом Граниным, Виктором Конецким, Александром Кушнером, братьями Стругацкими и другими петербургскими авторами, составившими гордость отечественной литературы второй половины ХХ века. Для меня он в ряду настоящих петербургских интеллигентов, как и Д. С. Лихачёв. И среди любимых поэтов, чьи задумчивые, печальные и мудрые стихи переписываешь в блокнот и возвращаешься к ним снова и снова. 
Многие строки его стихов известны нам с юности — «Словом можно убить, словом можно спасти, словом можно полки за собой повести», «Не привыкайте к чудесам — дивитесь им, дивитесь!», «Чем дальше в будущее входим, тем больше прошлым дорожим», «Есть у каждого тайная книга обид, начинаются записи с юности ранней», «Мы все, как боги, рядом с небом живем на лучшей из планет», «Умей, умей себе приказывать», «Как далеко мы видим в день осенний, когда редеет утренний туман», «Не надо, дружок, обижаться, не надо сердиться, ей-ей», «Чтобы для счастья проторить дорогу, порой невзгоды посещают нас»… Мудрые, вечные, никогда не устаревающие стихи о любви, природе, нравственном выборе, войне. Его творчество — всегда живой разговор по душам, в котором есть место и лирике, и юмору. Оно оставляет у читателей ощущение света и радости и заставляет задуматься.

Вадим Сергеевич Шефнер прожил долгую и хорошую жизнь. Он родился 12 января 1915 года в Петрограде, в дворянской семье. Биография началась в санях, по пути из Кронштадта в Петроград, «в конном санном возке во время переезда по льду залива из Кронштадта в Ораниенбаум». Эта дорога была проложена по льду Финского залива – мать везли в родильный дом, но не успели. В мемуарной повести «Имя для птицы, или Чаепитие на желтой веранде» он объясняет свои жизненные истоки и вспоминает предков, память о которых простирается в глубь веков. Он не однажды сообщал, что многие из них служили в русском военном флоте, и читая выдержки из послужных списков, донесений и официальных документов в «комментариях к метрике» его мемуарной повести, можно убедиться не только в достоверности шефнеровских семейных преданий, но и в том, что интерес к прошлому, ощущение себя звеном в цепи поколений, преданность Петербургу и любовь к России были впитаны писателем с молоком матери. Много ли найдется старожилов, способных похвастать рукописной фамильной книгой, где хронологические записи ведутся с 1728 года? А Шефнеры переселились в Россию из Прибалтики еще раньше, до Петра Великого. Линдестремы, выходцы из Швеции, предки поэта по материнской линии, обосновались в Петербурге в XVII веке. С той поры кораблестроители, военные инженеры, лейб-медики, флотоводцы, гвардейские пехотные офицеры значатся в шефнеровском роду, и деяния их на пользу российского государства заслуживают добрых слов.

Отец, Сергей Алексеевич, отучившись в Пажеском корпусе, до революции был офицером лейб-гвардии Московского полка. Затем служил в Красной армии военспецом и умер голодной зимой 1923 года. Шефнер о себе: «Предки мои с парусных давних времен служили на флоте. Некоторые из них достигали крупных чинов, командовали кораблями на Балтике и Тихом океане. И только отец, Сергей Алексеевич Шефнер, был пехотным офицером; служил он в Московском гвардейском полку, а после революции стал помощником командира полка в Красной Армии». «Мать моя — Евгения Владимировна Шефнер — дочь вице-адмирала Владимира Владимировича фон-Линдестрема. Отец мой — Сергей Алексеевич Шефнер — пехотный подполковник; отец его Алексей Карлович Шефнер — был военным моряком. Он оставил России добрую память о себе: во Владивостоке есть улица Капитана Шефнера, а возле дальневосточного порта Находки — мыс Шефнера. Мать была лютеранского вероисповедания, отец — православного. Я крещён в православной церкви. Жили мы на Шестой линии Васильевского острова. Когда в Петрограде стало голодно, мать отвезла меня в Тверскую губернию, в деревеньку к няне. Там мы месяцев пять прожили. Помню огромную русскую печь, помню, как тепло и уютно было в избе».

Вот как Шефнер описывает свое детство: «Смутно помнится раннее детство, когда отец был на фронте, а я с матерью жил в Петрограде. Помню траву между булыжниками на линиях Васильевского острова, серые корабли на Неве, запыленные пустые витрины Гостиного двора на Шестой линии, своды Андреевского собора, куда водила меня мать молиться за отца. Помню, дома на подоконнике долго лежала железная стрела, короткая и тяжелая, — ее привез кто-то с фронта; такие стрелы в самом начале войны немецкие авиаторы вручную сбрасывали со своих самолетов, бомб еще не было. Тупым концом этой стрелы я колол косточки от компота. Позже, когда стало голодно, мать увезла меня в деревню к няне, в Тверскую губернию. Место было глухое; помню, зимой няня держала собаку в сенях, а меня и днем не выпускали на улицу одного: волки забегали в деревушку средь бела дня. Керосину не было, по вечерам жгли лучину — помню это не только «умственно», но и чисто зрительно. Лучину вставляли в каганец — довольно конструктивный прибор из кованого железа; огарки падали в корытце с водой. Теперь, в век атома, странно сознавать, что я видел это своими глазами, что это было именно в моей, а не чьей-то другой жизни».

Что было для Шефнера самым мучительным в детстве? Пожалуй, две мысли, навязчиво сверлившие мозг. Одна — о еде: и в Петрограде, и в провинциальных детских домах о том, как одолеть голод, и дети, и взрослые помышляли денно и нощно. И другая мысль — о тепле. «На все мои ранние жизненные впечатления, — признается Шефнер, — накладывается ощущение озноба, тоски по теплу — не по душевному, а по самому обыкновенному, печному». Жил впроголодь, вместе со всеми испытал те же лишения, что и взрослые его соотечественники. Сам же он вспоминает выпавшие ему на долю беды и горести едва ли не с благодарностью. «Все же то был, — пишет он, — не убийственный, не разрушающий тело и душу холод: ведь поколение, испытавшее его, выросло выносливым и в общем-то здоровым. И кто знает, проведи я свои детские годы в сытости, тепле и холе, не получи я того жесткого тренажа — смог ли бы я выдержать голод и холод ленинградской блокады?»

В 1921 году отца перевели на службу в Старую Руссу, и семья уехала вслед за ним. В Старой Руссе родилась младшая сестра Вадима Галина. Там Вадим впервые по-настоящему заинтересовался чтением. Читать он научился раньше, но это занятие его не увлекало. Интерес к чтению в нем пробудил альбом с военно-патриотическими открытками. Лубочные картинки сопровождались наивными стихами, которые привлекли начинающего читателя. Впоследствии Шефнер писал в книге воспоминаний: «И все-таки — поклон мой до земли этому альбому! Случилось так, что именно благодаря ему из человека, умеющего читать, я стал Человеком Читающим. Да, я уже знал немало стихов и песенок, схваченных на слух, но в выборе их я сам от себя не зависел. Я жил как бы под диктовку. Теперь я обрел право выбора, обрел одну из степеней человеческой свободы. Конечно, лучше всего, когда дети начинают свое первое чтение со сказок — ибо там добро всегда торжествует над злом. А где мне было взять сказки? Время было необыкновенное, неустоявшееся, почти сказочное, — а вот сказок для чтения у меня не было. Прошло еще несколько лет, уже много книг было мною прочтено, прежде чем я впервые прочел сказки, «скучая и не веря им». Силу и очарование сказок я понял лишь в зрелом возрасте, они «дошли» до меня очень поздно».

Детство было не только трудным, но все же золотым и чудесным Какой бы унылой ни выглядела порой обыденность, чудеса в детстве ждали на каждом шагу, несли с собой безудержную радость, звали в лучезарную даль, — как лермонтовский «Парус», самое его любимое стихотворение, «самое таинственное в мире»! С детства его влекла красота. Сперва обезоруживающе примитивная, например, матовое дверное стекло, по которому «шли синие, зеленые и розовые геометрические узоры»: он мог наблюдать это стекло часами, оно долго оставалось для него эталоном прекрасного, стоило вспомнить это цветное стекло — и «время сразу становилось объемным, и жизнь представала в детски праздничном свете». От искры каждодневных впечатлений загоралось поэтическое видение мира. Оно подкреплялось воздействием стихов, поначалу всяких, любого вкуса и уровня. Магия текста, напечатанного «узенькими столбиками», стала завораживать Вадима. А памятью на стихи, да и не только на стихи, природа наделила его щедро.

Характер в человеке закладывается рано. Самые тяжелые камни, по справедливому замечанию поэта, людям приходится ворочать в детстве. Выдержка, упорство, честность и вера в добро с детства стали ключевыми качествами его характера. Ими Шефнер особенно дорожит, поверяя свой жизненный опыт детскими, интуитивными представлениями о людях. «В том своем возрасте, — рассказывает он, — я делил людей только на злых и добрых... Позже я начал делить людей на умных и глупых, красивых и некрасивых, на интересных и неинтересных, на правдивых и лживых, на талантливых и неталантливых. Но возвращается ветер на круги своя...»  

В 1924 году Шефнеры вернулись в Ленинград. «О днях своей молодости я подробно рассказал в повести «Имя для птицы». Там я поведал своим читателям и о нашем отъезде в 1921 году в Старую Руссу, где отец служил тогда в армии. О тревогах и заботах матери, о смерти отца от чахотки, о том, как я жил там, в детдоме, куда мать устроилась на работу воспитательницей, о моих первых уроках в первом классе старорусской школы, о возвращении в родной Питер почти после четырехлетнего отсутствия. Мать много читала. Не только прозу, но и стихи. Память у неё была превосходная, она помнила многие стихи Фета и Тютчева, а Пушкина чуть ли ни всего знала. Надо думать, что это от неё я унаследовал любовь к поэзии, но на первых порах какой-то несерьёзной была эта любовь. Я сочинял стишки-дразнилки, хулиганские частушки, а в шестом классе даже песню непристойную написал. А серьёзные стихи не получались».

По окончании школы в 1931 году Вадим Шефнер учился в керамической группе Учебно-химического комбината имени Менделеева, затем работал кочегаром по обжигу фарфора на заводе электроизоляционного фарфора «Пролетарий». «В 1931 году, после окончания школы-семилетки я не решился держать экзамен в ВУЗ, ибо знал, что в математике я туп, и экзамена не выдержу. Я решил стать фабзайцем, — так в шутку именовали учеников ФЗУ (Фабрично-заводского ученичества). Для этого я пошёл на Биржу Труда, и там получил направление в техническое училище, которое находилось на улице Восстания. Принят туда я был без труда. Меня зачислили в Керамическую группу, и через два года я стал кочегаром на фарфоровом заводе (Пролетарий). Обжиг фарфора — дело непростое, и трудились там люди серьёзные».

В 1935 году поступил на рабфак Ленинградского университета и перешел на завод «Электроаппарат», работал на радиально-сверлильном станке, но вскоре ушел оттуда и за короткое время сменил несколько мест работы и несколько профессий. Был инструктором по физкультуре, формовщиком в литейном цехе, подносчиком кирпича на стройке, чертежником-архивариусом на оптико-механическом заводе, библиотекарем. Окончил рабфак в 1937 году.

В 1933 году его первое стихотворение «Баллада о кочегаре» опубликовано в заводской газете «Резец». В 1935-м году он вступил в литературное объединение при газете «Смена» под руководством И. Бражнина. С 1938 года занимался в поэтическом семинаре-студии «Молодёжное объединение» при Союзе Писателей (руководитель — Александр Гитович, к работе в семинаре также приглашались Ю. Тынянов, А. Ахматова, Н. Заболоцкий, М. Зощенко). Тут он близко сошелся с поэтами В.А. Лифшицем и В.А. Чивилихиным. Анна Ахматова назвала его «лучшим из молодых» поэтов. «Тогда я, наконец, начал писать стихи всерьёз, и в 1933 году в заводской газете было впервые напечатано моё стихотворение. В 1934 году стихи мои стали печататься в городских газетах, а с 1936 и в журналах. В 1940 году в ленинградском издательстве «Советский писатель» вышла моя первая книжка стихов — «Светлый берег». В Союз Писателей меня приняли по её рукописи в 1939 году. До войны его первые поэтические книги содержали стихи, которые дышали тревожными нотами предчувствия войны. Его творчество было схожим с творчеством таких писателей, как К. Симонов, Н. Майоров, М. Кульчицкий, П. Коган. В стихах «Легенда о мертвых моряках», «Тревога», «Могила бойца» он писал о багровом отсвете звезд пятиконечных и шуме непобеждаемых знамен. В книге «Светлый берег», выпущенной в 1940 году, содержались стихи и другого плана, где ощущалась таинственность мира и «невидимая дрожь существованья».

Когда началась война, Шефнер пошел на фронт. «Летом 1941 года я, недавний белобилетник, вышел из казарменных ворот, чтобы в составе маршевой роты шагать из Ленинграда к месту назначения, — напишет он через много лет. — По воле случая я покидал ту самую казарму, где когда-то служил мой отец и откуда он ушёл на фронт в 1914 году». У Вадима с детства была травма глаза, поэтому служить его направили в батальон аэродромного обслуживания под Ленинградом. «Мой левый глаз был непоправимо повреждён в детстве, вижу я только правым. Поэтому я до войны был белобилетником, не военнообязанным, и на военную учёбу меня не призывали. Но когда в 1941 году началась Великая Отечественная война — тут и я пригодился, был призван и стал рядовым 46 БАО /Батальон аэродромного обслуживания». 

       Как и блокадники Ленинграда, армия голодала. «Мы носили летные петлицы, но в небо не поднимались, — работали на дне воздушного океана. Поскольку в непосредственное прикосновение с неприятелем наш батальон не вступал, в октябре нас перевели на снабжение по второй армейской (блокадной) норме: 400 граммов хлеба в день, притом с уменьшенным приварком. В ноябре норма стала еще ниже: 300 граммов. Начался голод. До весны дожили не все. Чтобы пополнить паек, мы стреляли ворон, хотя начальством это возбранялось… В декабре я изрядно отощал, но решающее испытание голодом было еще впереди». При учете морозов первой блокадной зимы это привело к серьезному истощению. В феврале 1942-го красноармеец Шефнер попал в госпиталь — с дистрофией. «Несколько дней я был плох и лежал в той палате, откуда пациентов выносили главным образом в подвал — в морг», — вспоминал поэт. Но на грани жизни и смерти написал строки, вошедшие в антологию Победы:

Свой город отстояв ценою бед,

Не сдали Ленинграда ленинградцы.

Да, в нём ключи чужих столиц хранятся,

Ключей к нему в чужих столицах нет!

Летом 1942 года Шефнер был переведён в редакцию армейской газеты Ленфронта «Знамя победы». Писал там стихи и заметки, выезжал на передовую. Публиковал много стихов агитационного характера, под которыми подписывался как «боец Вадим Шефнер». Через много лет после войны Вадим Сергеевич написал: «Ныне, на исходе дней своих, я склонен думать, что к прозе приобщила меня Великая Отечественная война. …Там я стал не только поэтом военным, но и прозаиком-журналистом. Наряду со стихами писал очерки и заметки о конкретных людях, о бойцах переднего края, – после поездок и пеших походов в части. И о ленинградцах тоже писал. С войны вернулся в звании старшего лейтенанта, награжден тремя военными орденами, медалями... Но высшая награда моей душе – это память о тех людях, с которыми довелось мне встречаться в военные годы». «После Победы вернулся домой с двумя военными орденами «Красной Звезды» и «Отечественной Войны II степени» и с медалями, в число которых входит и медаль «За оборону Ленинграда». Есть у меня и послевоенные награды. Главной считаю Пушкинскую премию в 1997 году.».

В 1943 году в Ленинграде вышла вторая книга стихов «Защита». «Вторая моя книга стихов вышла в Ленинграде блокадном, в 1943 году. Тоненькая невзрачная книжечка — «Защита» — в бумажной обложке. В ней все стихи — о войне, о родном городе моём. Бережно храню её». Готовым к сопротивлению и мести предстал Ленинград в этой книге. Жизнь замерла. Город «темными глазницами пробоин» смотрел на Запад «в ярости глухой». Дома, каналы, деревья, памятники, «все каменное, медное, живое» поднималось на врага. Даже чудом уцелевшее среди руин стенное зеркало, вися «над бездной», бросало вызов войне: в его стекле, «тускнеющем и зыбком», таилась жизнь. Гневной воительницей с черными от пороха и крови руками виделась Победа. И плакатная резкость, призывы к сопротивлению не заглушали в стихах языка «печали и войны», языка человеческой боли. Блокадный Ленинград для Шефнера — эталон мужества. В 1943-45 годах он создаёт своё наиболее крупное поэтическое произведение — поэму «Встреча в пригороде».

Убитая войной первая любовь, потерянные жизни родных — они дальним эхом во многих послевоенных стихотворениях Вадима Сергеевича: «На нас до сих пор военные сны, как пулемёты, наведены». Память о войне и блокаде определила, может быть, основную тональность всей его последующей лирики, овеяла воспоминания о 22 июня и маршевых ротах, «застывших на плацу», о бесстрашно-молодых ленинградских девушках, копавших окопы «в те роковые дни», об эпизодах, «без ретуши и без подчистки» запечатленных на старых армейских фотоснимках. Память эта неизбывна. Она помогает поэту читать «клинопись войны» на стенах старых дворов, обостряет пристальность, с какою он глядит на мир глазами погибших друзей, погружает его в «военные сны», в ту стихию, где его душа обретает вторую реальность, жестокую и беспощадную. Забвение тех, кто убит на войне, равносильно измене самому себе. Память и совесть для него неразделимы.

Память для Шефнера, без сомнения, — самое изумительное свойство человеческого разума, самое великое достояние природы. «Вспоминая забытое, мы как бы воскрешаем его, творим чудо, — заявляет Шефнер. — Но память — это вообще чудо бытия... Птица помнит, куда она должна лететь; зерно помнит, что оно должно стать колосом; человек помнит, чтобы мыслить. Именно память объединяет людей в Человечество, и именно память создает каждому человеку его внутренний мир, не схожий с другими». Слова эти иллюстрируют, наверное, главный художественный принцип писателя, — ведь и психологическая проза Шефнера, начиная с «Облаков над дорогой» (1949–1954), и его поэзия твердо опираются на фундамент личной памяти.

Война подарила ему и одну очень важную встречу. В 1942 году Вадим Шефнер познакомился со своей будущей женой Екатериной Григорьевой, с которой прожил всю жизнь (она умерла в 2000, он ушел из жизни через полтора года). В 1946-м родился сын Дмитрий. В конце 1940-х годов в жизни поэта наступили сложные времена. Опала на поэта начинается с его книги «Пригород», вышедшей в 1946 году. Его практически перестают печатать. В это время начинается упорная борьба с космополитизмом. На поэта набросились критики, приняв немецкую фамилию за еврейскую. Вадима Сергеевича обвиняли в упадничестве, декадентстве, превратном отражении советских реалий. Справиться с давлением помогали поддержка друзей, семьи и стойкость, воспитанная войной и блокадой.

После окончания войны Шефнер много публиковался, книги выходили регулярно. Поэзия Вадима Сергеевича была очень разноплановой. Наряду с поэтическим творчеством Шефнер брался и за стихотворные переводы (с китайского, санскрита, румынского, с грузинского, белорусского, латышского и др.). Он стал много писать о своих современниках: Б. Лихареве, А. Гитовиче, А. Чивилихине, С. Спасском, С. Ботвиннике, И. Нерцеве, А. Андрееве, А. Шевелеве, А. Рытове и т. д. «Третья книга стихов — «Пригород» — вышла в 1946 году, четвёртая — «Московское шоссе» — в 1951 году, пятая — «Взморье» — в 1955 году... Но не буду перечислять здесь вое свои книжки — ведь среди них есть и неудачные. Вместо этого перечислю книги, в которые вошли и сравнительно недавние стихи, и избранные стихи давно минувших дней. Вот они: «Личная вечность» 1984 год, «Годы и миги» 1986 год, «В этом веке» 1987 год «Архитектура огня» 1997 год. А первое место по количеству стихотворений занимает вышедший в 1991 году 1 том моего четырёхтомного «Собрания сочинений». В него вошли избранные стихи за полвека — с 1938 по 1988 г».

Нельзя не обратить внимания на подчеркнуто философский настрой и совсем ранних, и поздних шефнеровских стихов, на их «космический» лиризм, на неизменный интерес к кардинальным проблемам бытия. Шефнер со времен «Светлого берега» неоднократно подтверждал свою приверженность традициям русской классической лирики. С тридцатых годов, когда он участвовал в Объединении ленинградских поэтов, которых Тынянов за их ориентацию на классику полушутливо называл «архаистами», — с той ученической поры Шефнер искал на карте отечественной поэзии близкий ему материк, нащупывал путеводную нить своей литературной родословной. Первыми среди его пристрастий были Баратынский и Тютчев, но постепенно круг имен расширялся — и за счет предшественников, и за счет единомышленников-современников. В 1980 году Шефнер заявил: «Для меня высоковольтная линия дореволюционной российской поэзии проходит через такие имена: Державин — Пушкин — Лермонтов — Баратынский — Тютчев — Бенедиктов — Фет — Некрасов — Анненский — Блок... Это сугубо личное мое убеждение, на котором стою, но которое никому не навязываю». А еще раньше он прибавлял к этой линии Ахматову, Заболоцкого и — «неведомых поэтов будущего». Поэзия потомков всегда интриговала Шефнера и рисовалась ему обязательно поэзией мысли. Знаменательно отношение Шефнера к Александру Блоку. В 1980 году Шефнер писал так: «Блок «дошел» до меня довольно поздно. Конечно, и в дни моей юности я знал его стихи, и многие — наизусть... Но лишь вернувшись с войны, испытав блокаду, потерю близких, гибель друзей, сам отлежав полтора месяца в блокадном госпитале — одним словом, хлебнув бед и повзрослев, — лишь тогда я принял Блока не памятью, а душой и сердцем. Но зато уж принял навсегда, и навсегда он стал любимым моим поэтом. Я любил его не только за его стихи, но и за то, что он был таким, каким он был. Я убежден, что в XX веке не найти поэта более трагически-незащищенного и в то же время не сыскать поэта более смелого в своих решениях, откровениях и предвидениях. А если говорить по более узкому, сугубо личному счету, то для меня, коренного питерца, Блок притягателен еще и тем, что он, как никто другой в нашем веке, ощутил и расшифровал красоту Петербурга — Петрограда, понял буднично-таинственную суть нашего города, его повседневное величие».

Поэтический фонд Шефнера велик и разнообразен, за десятилетия литературной деятельности им написаны сотни стихов. Как охватить мир в его целостности? Как соотнести человека и Вселенную? Как завоевать свое место в мире? Эти вопросы уже тогда волновали поэта. И, чтобы ответить на них, он прежде всего устремлялся к природе, искал с ней согласия и единения, вслушивался в ее живое молчание и пытался приоткрыть завесу неведомого. Внимательным взглядом он был прикован к бесконечному круговороту жизни, с ее рождениями и умираниями, с ее извечными метаморфозами. Со второй половины пятидесятых годов и философские, и гражданские, и нравственные мотивы шефнеровской лирики смыкаются, — и мысли о предназначении человека, о его месте в природе, о моральной ответственности перед миром и людьми находят в стихах Шефнера соответствующее моменту выражение.

В сборниках «Нежданный день» (1958), «Своды» (1967), «Запас высоты» (1970), «Северный склон» (1980), «Личная вечность» (1984) прослеживается требование сотрудничества современного человека с природой. Важным событием стала книга Шефнера «Знаки земли», которая вышла в 1961 году. Тогда начались дискуссии «физиков и лириков», обострились проблемы противостояния города и деревни, цивилизации и природы. Поэт провозгласил, что «мудрые конструктора с природою сближают нас». Энергия, заключенная в деятельной тишине природы, и энергия, овеществленная в труде человека, не должны конфликтовать, иначе — как уберечь равновесие между царством природы и миром, возведенным руками и разумом людей? Поэт призывал учиться у «маков и планет», у «радуги и у листа» законам красоты и целесообразности. Он не терял надежды, что, при всем драматизме глобальной ситуации, грани между творчеством природы и деятельностью человека будут стираться и «человеческие чудеса», не соперничая с природой, не нарушая ее естественного баланса, войдут «вплотную в пейзаж», станут его рукотворным продолжением. Природа всегда вызывала у него почтительное удивление.

Что же касается интеллектуального и эмоционального накала шефнеровской лирики, накал этот с годами возрастал. Провозгласив однажды счастье «рабочим качеством и естественным состоянием» человека, поэт употребил немалые усилия, чтобы предостеречь себя и своего читателя от обманчивого благополучия и житейской суеты, от корысти и легковерия. Шефнер восстает не только против мещанского накопительства. Счастью, в его понимании, противопоказана любая косность — все, что закрепощает человеческую душу. Счастье — в трезвой самооценке, в неудовлетворенности собой. Он знал, что лишь совесть, не сулящая никаких соблазнов, не способная на компромиссы, гарантирует человеку внутреннюю духовную свободу. Отсюда и категоричность Шефнера, и требовательность к себе: «Умей, умей себе приказывать, муштруй себя, а не вынянчивай...»

Уже из первой книги прозы Шефнера читатель увидел непарадное лицо войны, которую литератор прошел с первых и до последних дней. Потом пошли замечательные автобиографические книги «Имя для птицы» и «Сестра печали», в которых писатель поведал не только о своем детдомовском детстве в голодные и холодные годы начала двадцатых, но и об удивительных людях, с которыми его свела судьба. Эти книги можно считать историческими, так объемно в них запечатлена эпоха. И в то же время они наполнены поэзией детства. В них сильна самоирония, а сюжет развивается так интересно, что, начав читать, трудно оторваться. А его научная фантастика, переплетенная с повседневностью, где всё та же самоирония и озорство… Каждая из этих повестей: «Скромный гений», «Девушка у обрыва», «Круглая тайна» и другие, попадая в печать, становились событием.

«Первая моя проза — повесть «Облака над дорогой» издана в Ленинграде в 1957 году. Глядя из нынешнего дня, признаюсь, что повесть не очень удачная. Да и вторая моя книга «Ныне, вечно и никогда» не радует меня нынче. А вот третью свою книгу — «Счастливый неудачник», вышедшую в свет в 1965 году считаю удачной. Включённая в неё повесть-сказка «Девушка у обрыва» потом не раз переиздавалась, а в 1991 году в московском издательстве «Знание» ей дали тираж 500.000 экземпляров. Самым сильным своим прозаическим произведением я считаю повесть «Сестра печали», издана она в 1970 году. Это — печальная повесть о Ленинградской блокаде, о любви. Добрые отклики на эту повесть я получаю до сих пор. Не в обиде на себя я и за свой фантастический роман «Лачуга должника». Это весьма нескучный роман-сказка. К этому роману стилистически примыкают мои «Сказки для умных», изданные отдельной книгой. О своей автобиографической повести «Имя для птицы» я уже упомянул, а теперь скажу, что в 1995 году в журнале «Звезда» опубликована моя другая автобиографическая повесть — «Бархатный путь»».

События многих его произведений – даже фантастических – происходят в Ленинграде. Чаще всего герои живут на Васильевском острове. Одна из самых ленинградских и самых лиричных повестей Вадима Шефнера – «Сестра печали» (1963–1968), посвященная Великой Отечественной войне и ленинградской блокаде и рассказывающая историю вступающих во взрослую жизнь героев, на долю которых выпадает испытание войной и блокадой. 

       Сам Шефнер считал ее одной из самых сильных прозаических вещей. «Сестра печали» не автобиографична в прямом смысле слова, но это тоже повесть-воспоминание: о грезах и надеждах юности, о романтической первой любви, о всенародной войне, которая так никогда и не кончилась для тех, кто был на ней убит, о трагических днях блокады и о долгожданной победе.

В 1973-75 годах он создал повесть «Имя для птицы, или Чаепитие на жёлтой веранде», в которой положил начало ещё одному пласту своего творчества — мемуарной прозе. Продолжением «Имени для птицы» стала книга «Бархатный путь», опубликованная в 1999 году. 
       «Имя для птицы, или Чаепитие на желтой веранде» 

       Это попытка автопортрета, исповедь, — и открывается она младенческими страхами, ни с чем не сравнимыми в их пронзительности, мимолетными бликами первой мировой войны: паучком аэроплана, тихо ползущим по небу, голубовато-белым лазаретным трамваем с красным крестом на боку... И хотя собственно рассказа о войне — и об этой, и потом о гражданской — в повести нет, чувство принесенной этими войнами угрозы, потрясение, вызванное сломом привычного уклада жизни, остались в Шефнере с детской колыбели и навсегда. Как они были не похожи, некогда уютная, а вскоре опустевшая и выстуженная адмиральская квартира на Васильевском острове — и тверская нянина изба, где вечерами жгли лучину. Как разительно отличался величественный корабельный Петроград от глухих провинциальных городков и уездных гарнизонов. Как трудно было маленькому мальчику из интеллигентной и недавно более чем благополучной семьи привыкать к жестким детдомовским порядкам — ощущение какого-то сумбура, заброшенности, чуждости «чуть ли не всему миру» неспроста так рано посетило его... Летопись его личных впечатлений превращает повесть в документ поколения, претерпевшего на своем веку всемирно-исторические драмы.

В 1960-е Вадим Шефнер неожиданно для многих обратился к жанру фантастики, хотя для него-то как раз этот шаг был абсолютно логичен. «Что натолкнуло меня на писание фантастики? Очевидно, ощущение странности, фантастичности жизни, сказочности ее. А может быть, стихи. Всю жизнь я пишу стихи, а фантастика ходит где-то рядом с поэзией. Они не антиподы, они родные сестры. Фантастика для меня – это, перефразируя Клаузевица, продолжение поэзии иными средствами. Если вдуматься, то в поэзии и фантастике действуют те же силы и те же законы – только в фантастике они накладываются на более широкие пространственные и временные категории». Писатель, определяя свои произведения этого направления как «полувероятные истории» и «сказки для умных», признавался в том, что больше всего привлекает его, как фантаста. «…Что касается научно-фантастических романов, где речь идет только об открытиях и изобретениях, то они для меня не интересны. Для меня не столь важен фантастико-технико-научный антураж, а та над-фантастическая задача, которую ставит себе писатель. Поэтому я очень люблю Уэллса. Его «Машина времени» никогда не устареет, ибо, в сущности, каждый из нас ездит в этой машине». Фантастические ситуации, в которые он помещает героев, служат только поводом для разговора о природе человека, его нравственной основе — или отсутствии таковой. Как и вся его проза, фантастика пронизана тонкой, но зачастую весьма едкой иронией.

Тема будущего, проблема «личной вечности» волновали его еще в ироническом «Трактате о бессмертии» (1940), где поэтически препарированный реальный быт мешался с гротеском и веселый юмор уживался с торжественностью оды. С той самой поры у Шефнера росло желание «серьезным видом рассуждать о вещах несерьезных и шутливо размышлять о вещах значительных — на самом деле отнюдь не снижая их значительности». Это его качество с наибольшим эффектом как раз и раскрылось в его «ненаучно-фантастической» прозе, главную задачу которой писатель усматривал в том, чтобы пробуждать в читателе удивление жизнью, внушать ему ощущение ее необыкновенности. 
       Первым крупным произведением в этом жанре была повесть «Девушка у обрыва, или Записки Ковригина» (1964), совмещающая в себе утопию и сатиру, повесть, в которой переживания людей XXII столетия откровенно проецируются в XX век.

       Чуть раньше был написан рассказ «Скромный гений» (1963), а затем появились повести «Человек с пятью «не», или Исповедь простодушного» (1966), «Запоздалый стрелок, или Крылья провинциала» (1967), «Дворец на троих, или Признания холостяка» (1968), «Круглая тайна» (1969) ... В этих повестях четко определились контуры того парадоксального мира, где писатель обычно поселял своих героев, обозначились наиболее близкие ему социально-исторические пласты. Одним из источников шефнеровской фантазии стали чудесно преображенные воспоминания о Ленинграде двадцатых годов с бытовым колоритом тех лет, и каких бы таинственных происшествий и «инопланетных» явлений автор ни касался, печать его детских впечатлений неизменно лежала на его повествовании. Шефнер справедливо считал, что как бы высоко фантастика ни залетала, она не должна отрываться от земли, от быта, и потому в его повестях, где нередко царит коммунальный дух Васильевского острова двадцатых годов, в невероятных ситуациях действуют обыкновенные люди.

Герои фантастической прозы Шефнера наделены способностью к сказочным превращениям. Отсюда проистекает и характер излюбленного шефнеровского героя: «скромного гения», чудака, наивного и бескорыстного человека с пятью «не» — неуклюжего, несообразительного, невыдающегося, невезучего, некрасивого, — который по ходу действия призван все эти «не» опровергнуть и предстать перед читателем в своем подлинном обличии. Сказочные повести Шефнера чаще всего поучительные жизнеописания талантливых самородков, домоседов-изобретателей, мудрецов, презревших карьеру и чуждых тщеславия. Все они обладают даром вершить чудеса, но никак не пользуются своими природными преимуществами перед остальными. Герои эти добры и деликатны. В сочетании внешней непритязательности, совестливости и духовного горения кроется секрет их характеров.

Откроем повесть со странным на первый взгляд названием «Счастливый неудачник» (1965). Она начинается такими словами: «Есть люди, которые жалуются, что им не везет в жизни. Каждую мелкую неудачу они воспринимают как жестокий приговор судьбы, который не подлежит обжалованию. Они начинают считать себя неудачниками, падают духом. Вот я и хочу придать им бодрости и по мере сил доказать, что неудачи часто ведут к удачам, ибо прав арабский мудрец, который сказал: «Из зерен печали вырастают колосья радости»». Есть фильм «Счастливый неудачник», режиссёр Валерий Быченков (1993).

Не менее яркий пример – Стефан – герой повести «Человек с пятью «не», или Исповедь простодушного» (1966). «…Обо мне отец однажды выразился, что я ЧЕЛОВЕК С ПЯТЬЮ «НЕ». И далее он взял листок бумаги и письменно пояснил, что я

не – уклюжий

не – сообразительный

не – выдающийся

не – везучий

не – красивый.

Самое печальное, что все эти пять «не» действительно относились ко мне, и я понимал, что больших успехов и достижений в жизни у меня не предвидится…»

Герои Шефнера преданы жизни и задумываются над тайной ее возникновения во Вселенной, они не страшатся смерти и способны без колебаний жертвовать собой во имя долга; в своих поисках счастья готовы претерпеть любые испытания и невзгоды и употребляют всю свою энергию на то, чтобы в мире всегда торжествовала человечность. Духовный кругозор этих героев весьма богат и обеспечен прямым родством с самим писателем. Шефнер считает, что настоящая фантастика должна быть автобиографична, личностна, и автор всегда, хоть краешком, но должен присутствовать в своем повествовании: «в мудром, героическом или намеренно дурацком виде».

Все это находит подтверждение в самой значительной вещи этого жанра — в «Лачуге должника» (1983), которая имеет интригующий подзаголовок: «роман случайностей, неосторожностей, нелепых крайностей и невозможностей».  

       Этот трагикомический роман построен на привычном для Шефнера сопоставлении нравов XX века с нравами и этическими представлениями века условного, не слишком отдаленного от наших дней. В «Лачуге должника», как ранее в «Девушке у обрыва», это век XXII. Такая временная проекция позволяет писателю, всецело подчиняясь современной реальности, прибегать к разного рода преувеличениям, художественным гиперболам, изобретательским домыслам, а главное — к фантастическим заострениям, помогающим полнее раскрыть авторские идеи. Герой романа Павел Белобрысов, «пришелец из минувшего», страдающий ностальгией по XX веку, олицетворяет живую, непрерывающуюся связь будущего и настоящего, поскольку родился он в 1948 году, а выпитый им волшебный экстракт дарует ему «один миллион лет». Эта сюжетная предпосылка служит своеобразным ключом и к событиям романа, и к тем нравственным проблемам, которые в нем подняты. Будет ли человек счастлив, обретя бессмертие? Имеет ли он моральное право противопоставить себя остальным людям? Что такое героизм? Каково предназначение человека на Земле? Сколь велико бремя ответственности каждого перед миром?

Негаданно обретенное личное бессмертие порождает в шефнеровском герое чувство вины перед теми, кто наделен одной, настоящей жизнью. Именно чувство вины движет всеми поступками Павла Белобрысова, заставляя его идти на постоянный риск в поисках «земли своего брата» и в конце концов жертвовать собой в схватке с инопланетными монстрами. Житейская история Павла Белобрысова для того, кажется, и рассказана, чтобы предупредить: даже и помимо своей воли человек может оказаться виновником «чудовищных чудес» — подобных тем, что погубили цивилизацию на планете Ялмез. Ялмез — Земля в обратном чтении, анти-Земля, аналог земных тревог и страстей, достигших трагического исхода. Ялмезиане имели ту же физиологическую структуру, что и земляне, и болели теми же болезнями, что и люди. Катастрофа на Ялмезе произошла потому, что, несмотря на воцарившуюся на этой планете «эру всеобщего здоровья», научная мысль вышла из-под разумного контроля, родила нечто «гениально-бесполезное», непоправимо опасное, и уничтожающие болезни, материализовавшись в ужасных «метаморфантов», возобладали над всем живым.

«Лачуга должника» — роман-предостережение, поучительная притча о том, к чему может привести душевная пассивность, беспечный прагматизм и забвение гражданского долга. Писатель не обольщается на тот счет, что людям — как и его ялмезианам — гарантировано в будущем вечное блаженство. Опасность возврата к дикости остается, если перестает бить тревогу человеческая совесть. И потому безмятежность — вовсе не идеал Шефнера, его добродушные и проницательные герои, кем бы они ни были, всегда помнят о коварстве таящегося в мире зла. В 2018 году по «Лачуге должника» режиссер Александр Котт снял мини-сериал.

«Рай на взрывчатке» (1983) — накрепко отгороженный от мира человеческий заповедник, где люди не знают, что такое страх, не умеют плакать и считают за оскорбление грусть. Здесь нет в помине денег, нет никакого социального принуждения, неизвестны «винопитие и курево», нет «ни драк, ни воровства, ни жульства». И все-таки этот райский «подопытный участок» не изолирован от мира «на все сто процентов» и не застрахован от гибели. Он и гибнет — как Ялмез — из-за легкомыслия его жителей, и авторская ирония по этому поводу приобретает весьма печальный оттенок. 

       Показывая, сколь изощренным бывает зло и сколь слабым человек, писатель все равно верит в победу мудрости и добра над злом. В своих невероятных сюжетах он всегда оставляет место для надежды. Какие бы безутешные перспективы ни вставали иной раз перед героями «маловероятных» повестей, какие бы испытания писатель им ни готовил, он уверен в одном: без драм, без потерь и поражений человек не узнает истинной цены счастья. Таково важнейшее нравственное правило Шефнера, и все свое воображение он мобилизует на то, чтобы доказать это. Его герои жаждут изобрести всемирный Отметатель Невзгод, который должен охранять землян от всех превратностей судьбы, от всех бед земных и небесных, но даже и одному человеку такой прибор не приносит счастья. Его внешне простоватые герои могут на какой-то момент прельститься даровыми деньгами, но потом долгие годы мучаться совестью, искупать свой грех, дабы убедить космических пришельцев, что с Землей возможен дружественный контакт. Героям Шефнера оказывается не по нутру беззаботное райское существование. Им тяжко бессмертие, лишающее их естественных человеческих радостей.

«Сказки для умных». В этом словосочетании заключено само название жанра, созданного автором, который граничит с фантастикой, сказками, притчами и реализмом. 

       Произведения эти написаны были в 70-х и 80-х годах. При всей занятности и юморе этих сказок, произведения, вошедшие в сборник, весьма правдивы и при всей своей фантасмагоричности наделены весомыми идейно-нравственными ценностями. Шефнер симпатизировал творчеству Джонатана Свифта, считая его гениальным фантастом, и немного подражал ему, ему дороги и Гоголь, и Булгаков, близки Герберт Уэллс и Рей Брэдбери. Можно уловить известную связь его фантастики и с русской литературной традицией, которая представлена недооцененным, по мнению Шефнера, Владимиром Одоевским, одним из провозвестников русского романтизма. Узнаваемость иронически изображаемого героя отнюдь не единственный признак «сказок для умных». Они отмечены тонким искусством комедийного диалога и виртуозным использованием живой разговорной речи. Рассказчик в этих сказках не перестает едко и весело смеяться. Авторская издевка над газетной пошлостью и канцелярским дурновкусием, над наукообразным пустословием и официозным велемудрием не покидает страниц. Городской питерский жаргон двадцатых годов, язык объявлений и вывесок, стилизованных «сводок», «заяв», «справок», язык дворового фольклора, частушек, сентиментальных романсов, базарной рекламы и другие стилистические вариации отличают причудливый рисунок шефнеровской прозы.

Его герои не могли поступать плохо и бесчестно, для них не существовало таких понятий, как «выгодно» или «невыгодно». Однако они прекрасно понимали, где добро, где зло, и жизнь строили в соответствии с этими представлениями. И, как бы это ни выглядело в наших глазах идеалистично и наивно, они были такими, какими их задумали. Все герои Шефнера необыкновенно искренни и наивны. Они даже не пробуют добиться в жизни каких-либо благ или успехов, но, расшибаясь в бытовых несуразицах, удивляя окружающих и поступая по-доброму нелепо и смешно, вдруг получают от жизни то, что другими путями просто невозможно достичь – любовь и счастье.

В 1999 году, на пороге 85-летия, писатель удостоился специальной номинации «Паладин фантастики» российской литературной премии «Странник», традиционно присуждаемой человеку, который «жизнь свою положил на фантастическую литературу». Это тот редчайший случай, когда название премии совпадает с образом писателя, создающегося после прочтения его фантастики. Фантастика Шефнера, которую вначале воспринимали как некую причуду известного поэта, в конечном итоге весьма и весьма заметно повлияла на развитие русской и мировой фантастики. За свое творчество Вадим Шефнер был неоднократно награжден. На его счету Государственная премия РСФСР имени М. Горького (1985) — за книгу стихов «Годы и миги» (1983), Пушкинская премия (1997) и две «фантастические» – «Странник» и «Аэлита».

Игорь Кузьмичев, друг, редактор и исследователь творчества Шефнера, вспоминал о нем: «У него была феноменальная память, Блока он знал наизусть, любил раннего Прокофьева — как видим, диапазон его пристрастий был достаточно широк. Он прекрасно знал мировую поэзию и испытывал истинное наслаждение, когда мог высказаться о стихах. Многим молодым поэтам, вообще литераторам он помогал. В 1967 году писал во внутренней рецензии на сборник Бродского: «Это стихи, написанные на профессиональном уровне, и это стихи человека талантливого. <…> Я — за издание этой книги». Ему присылали рукописи со всего Союза. Он отвечал на все письма и пытался, сколько было возможно, помочь каждому: и человеку талантливому, и графоману, — прекрасно понимая, насколько пишущий человек уязвим и нуждается в поддержке. В нем было понимание природы литератора, его чувств, он сопереживал человеку пишущему, хотя сам был из семьи военных, два его деда были адмиралы. В нем была классическая закваска, чувство собственного достоинства, чувство чести». Это был удивительный, талантливый человек, любимец петербургской интеллигенции, редкой скромности, тактичности и порядочности. Унаследованные от предков чувство собственного достоинства, чувство чести, постоянство характера давали ему силы выстоять вопреки самым страшным историческим обстоятельствам. Самым главным в людях он считал чувство собственного достоинства и порождаемую им способность к самопожертвованию ради чужого блага. И в жизни, и в книгах он сумел остаться самим собой: мягким, деликатным, добрым и тонким человеком. «Быть самим собой, быть верным себе» — этот нравственный принцип, эту «позицию души» Шефнер отстаивал всегда — и в жизни, и в творчестве.

Под конец жизни Вадим Сергеевич практически потерял зрение и редко выходил из дома. Происходившее в 1990-х ему тоже не могло нравиться. Игорь Кузьмичёв: «Крушение империи царской пришлось на раннее детство Шефнера. Новое крушение империи — уже советской — и очередное «опустошение государства» знаменовало начало третьей поры жизни, «совпав с недомоганиями возраста». Астма, сильная потеря зрения мучили Шефнера, но духом он оставался крепок, не поддаваясь массовому психозу всеотрицания и наживы в «перестроечную эпоху». В 1990-х, когда из подсознания толпы выплёскивались тёмные инстинкты и вечные ценности в который раз предавались поруганию, когда Пегасу нужны были «не крылья, а клыки», Шефнер, на фоне коммерческого разгула, идейного празднословия и безобразной безвкусицы, выглядел пуританином, а его старинная учтивость и реликтовая порядочность бросали вызов удалой повседневности». Неслучайно он написал в 1995-м:

Теперь мы знаем, что к чему вело,

В каких углах гнездились вурдалаки,

Но не впервой у нас Добро и Зло,

Расшаркавшись, свои меняют знаки.

Он скончался 5 января 2002 года в Санкт-Петербурге на 87-м году жизни, причину смерти прессе называть не стали. Гражданская панихида не была проведена — на этом поэт настаивал еще при жизни. Вадим Шефнер похоронен в Ленинградской области, на Кузьмоловском кладбище, рядом с женой. В поселке Кузьмолово Ленинградской области Вадим Сергеевич встретился со своей будущей женой Катей Григорьевой. Они решили никогда не расставаться, даже после смерти. Могилу себе «назначили» именно в Кузьмолове. Екатерину Павловну похоронили здесь в октябре 2000 года, а через год с небольшим они были вместе уже навсегда…В Петербурге на намывной части Васильевского острова есть улица Вадима Шефнера.

В своих произведениях он дает нам важные жизненные советы, и делает это легко и ненавязчиво. В наших подборках по «Азбуке нравственности» часто встречаются стихи Шефнера. Память, добро, зло, гордыня, обида, одиночество, оптимизм, подлость, любовь, красота, счастье, стыд, совесть…. Читайте Вадима Шефнера, и вы убедитесь, что он один из тех писателей, чьи произведения делают наш мир немного лучшим, а человека — немного добрее. 

Сегодня его имя нечасто звучит на поэтических вечерах и на конвентах фантастов. «Забываем, забываем, будто сваи забиваем» — писал Вадим Шефнер. Ему, страстному любителю и знатоку литературы, было грустно наблюдать, как легко читатели забывают тех, кого еще недавно так любили, чьи книги передавались из рук в руки и горячо обсуждались. Но читателям, для которых творчество и Вадима Шефнера, и других прекрасных поэтов и прозаиков было спасительным ориентиром, не хочется, чтобы эти имена забылись, потому что без них мы сегодня были бы беднее. Представить нашу литературу без Шефнера просто невозможно. Он был человеком нескольких эпох, сумев создать сплав поэзии и прозы. И если мы сбиваемся или выбиваемся из нот гармонии и понимания, достаточно взять любой томик Вадима Шефнера, чтобы снова прийти в норму и найти ритм, созвучный времени и себе… Вчитайтесь в его строки.

Стихотворения В.Шефнера

Любителям творчества Шефнера будет интересна группа, посвященная его творчеству: https://vk.com/club524178

Читайте также Вадиму Шефнеру - 100 лет!