75 стихотворений к 75-летию снятия блокады Ленинграда

Стихотворения к 75-летию снятия блокады Ленинграда даны в алфавите авторов в обеих частях: «Стихотворения, написанные в дни войны» и «Послевоенные стихотворения».

 

Стихотворения, написанные в дни войны

 

* * *

Всё сбудется — мы встретимся с тобой...

Над нами вскинет парус голубой

безветренное солнечное небо.

И, радуясь блаженству тишины,

мы вспомним о смертельных днях войны,

о чёрствой корке ладожского хлеба.

 

Мы, верно, не забудем никогда,

как стыла в трубах невская вода,

как падали на улицах снаряды,

как по путям трамвайным шла зима

и замирали темные дома

в глухом кольце тревоги и блокады.

Мы сквозь огонь губительный свинца

достойно пронесли свои сердца

и выдержали горечь испытаний...

О том, что наша молодость прошла, —

какой бы эта встреча ни была —

с тобою сожалеть уже не станем.

 

В страданиях родной своей земли

мы правду золотую обрели,

нас мудростью война обогатила.

Нам верность нашу волю берегла.

А ненависти — той, что души жгла, —

на два бы поколения хватило!

И. Авраменко

 

Сердце Ленинграда

1

Перед коротким расставаньем

С тобой прощаться не устанем.

Пройдем опять вдоль колоннад.

Где не рассвет и не закат.

 

Здесь мшистый дымчатый гранит

Жар солнца бережно хранит;

Тут конь копытом землю бьёт,

А прикоснёшься — он из бронзы.

Тень потерявший пешеход —

Он счастье все равно найдет.

В такую ночь ничто не поздно!

 

А следом мы с тобой идём

В раскрытый мир, как в отчий дом.

Застыл рыбак над поплавком.

Воды уснувшей омут чёрен.

Выстукивает метроном

За стенами лабораторий.

 

К окну подходит человек,

Он проверяет вычисленье,

Ночного ветерка движенье

Касается усталых век.

 

И, может, в этот миг рождён

Нас окрыляющий закон.

И вузовец над чертежом,

И композитор за роялем,

И зодчий, возводящий дом,

И мастер самой стойкой стали,

И в синей высоте пилот —

Одним стремлением живёт,

Одним движением вперёд,

Свет видит солнечный и звёздный, —

В такую ночь ничто не поздно.

 

2

Я к другу шёл. Шестой этаж,

Мучительное восхожденье,

Ведут в дом ленинградский наш

Обледенелые ступени.

 

На ощупь... Пальцы обожгло

Последней спичкой. Заполярьем

Повеяло через стекло.

Я в дверь промёрзшую ударил.

Над остывающим отцом

Склонился сын; к чему здесь речи?

Спи, старый труженик, в своём

Заслуженном военном френче,

Отгоревав, отвоевав...

Наш каждый дом — как поле боя.

Я не имел на это прав,

Но сына я позвал с собою.

 

За жизнь сражаться — нам приказ.

Отца погибшего без нас

К прощальной снарядят дороге.

Поцеловав в последний раз,

Сын молча замер на пороге

И вышел.

 

Пышных похорон

Мы в Ленинграде не справляли.

«Не будет город покорён!» —

Мы нашим мёртвым обещали.

 

3

Во тьме казалось: город пуст;

Из громких рупоров — ни слова,

Но неустанно бился пульс,

Знакомый, мерный, вечно новый.

 

То был не просто метроном,

В часы тревоги учащённый,

Но наше твердое «живём!».

Не дремлет город осаждённый.

 

Январский ветер с петель рвал

Тугую дверь. И в ночи эти,

Ворочая вручную вал,

Давали люди жизнь газете.

 

Фанеру ветер с окон рвал,

Но он не смел задуть огарка.

Здесь труд ботаник продолжал

О будущих лугах и парках,

О зелени и о весне.

Метель ночная шла в атаку.

Ладонью рассекая снег,

Стоял Ильич на башне танка.

 

Подавшись к пламени вперёд,

Закрыл, казалось, город грудью,

Здесь под обстрелами народ

Для фронта создавал орудья.

 

Всё, всё — и кладка кирпича

В стене, расколотой снарядом,

И трепет пальцев скрипача,

И песнь, что вечно горяча, —

Биенье сердца Ленинграда!

 

4

Чернеет прорубь, а над ней

Людская очередь теснится.

Товарищ! Капли не пролей...

Нам эта невская водица

Досталась дорогой ценой.

Её несут, везут на санках,

На Невке, Карповке, Фонтанке —

Паломничество за водой.

Вода стекает через край...

Слабеют, подкосились ноги

У женщины на полдороге,

Скорее руку ей подай!

 

Очнулась, поднесла к лицу

Платок. Он стал от крови алым.

Метёт колючую пыльцу

Февральский ветер по каналу.

Жестокий, торный путь на лёд.

Нагнись над чёрною дырою

И зачерпни.

Когда струёю

Вновь зашумит водопровод,

В нём будет музыка труда,

И свет, и свежесть, и прохлада.

Тебе припомнится тогда,

Как доставалась нам вода

В дни обороны Ленинграда.

 

5

Твоё открытое окно

Глядит в весенний сад лучистый,

Подобно зеркалу, оно

И глубоко и серебристо.

 

Иду к тебе сквозь снегопад,

Черёмух белую отраду,

Чтоб твой закамский дальний сад

Стал снова ленинградским садом.

 

Чтоб ты на миг вошла сюда,

В наш сад, грозою опалённый.

Звезда бела, земля тверда,

И тихие застыли клёны.

 

Приди сюда, в наш бедный сад,

Он много перенёс печали,

Но сладок листьев аромат,

Но песни птиц не отзвучали.

 

И ты придёшь сперва в мечтах,

И ты придёшь на самом деле,

Чтоб фонари на всех местах,

Как яблоки, зарозовели!

В. Азаров

 

Весна в Ленинграде

I

Нева замерзала тогда,

когда немцы пошли в наступленье...

И всю зиму стонала вода

под немыслимой тяжестью льда,

в слепоте, глухоте и томленье.

 

«Как там город любимый живёт?» —

тосковала вода и не знала,

устоял ли, дожил ли... И вот

под напором разгневанных вод

проломился измученный лёд,

и Нева Ленинград увидала.

 

Ленинград, Ленинград, Ленинград!

Да прославится хлеб его черствый,

и безмолвье ослепших громад,

и дыханье крутых баррикад,

и людей непрощающий взгляд,

и сердец возмужавших упорство.

 

Всё, как прежде: мосты над Невой

тетивою, натянутой туго,

и у штаба боец-часовой,

и балтийца бушлат боевой,

и шальная весенняя вьюга.

 

И опять отразился в воде,

на высоком ветру не сгорая,

тот костёр, разожжённый везде,

опалённых в борьбе и в труде,

знаменитых знамён Первомая.

 

Будь спокойна, родная вода!

Не падёт ленинградская слава!

Мы стоим, как стояли всегда!

 

И Нева покатилась тогда

широко, как в былые года,

успокоенно и величаво.

 

II

В теченье этой медленной зимы,

круша ее железные потёмки,

«Мы не уступим. Каменные мы», —

ты говорила голосом негромким.

 

Всё уже ядовитое кольцо.

Враг продолжает дальше продвигаться.

И вот в его угрюмое лицо

взглянули, как солдаты, ленинградцы.

 

О город без огня и без воды!

Сто двадцать пять блокадных граммов хлеба.

Звериное урчание беды

с безжалостного, мертвенного неба.

 

Стонали камни, ахали торцы,

но люди жили, находили силы,

а те, что погибали, как бойцы,

ложились тесно в братские могилы.

 

И, наконец, изнемогла зима,

открылись заволоченные дали.

Чернеют разбомблённые дома, —

они мертвы, они не устояли.

 

А мы с тобой выходим на мосты,

и под крылом торжественного мая

волнуешься и радуешься ты,

причины до конца не понимая.

 

А мы с тобой на облачко глядим,

и ветер нам глаза и губы студит.

А мы с тобой негромко говорим

о том, что было, и о том, что будет.

 

Мы вырвались из этой длинной тьмы,

прошли через заслоны огневые.

Ты говорила: «Каменные мы!»

Нет, мы сильнее камня, мы — живые!

 

III

Там, где Нева в седой гранит одета,

стоят угрюмо, вод не шевеля,

подобные двум песням недопетым,

два недостроенных военных корабля.

 

Умолк металл, и замерла работа,

но в неподвижных контурах живёт

изогнутая линия полёта,

крылатое стремление вперёд.

 

Стальную грудь, стремящуюся к морю,

неумолимый сдерживает трос,

и на закате не играет зорю

от ветра отвернувшийся матрос.

 

И по ветрам тоскующие снасти,

и киль, томящийся по глубине, —

всё наше недостроенное счастье

пронзительно напоминает мне.

 

А по весенней набережной мимо

балтийские проходят моряки,

вдыхают запах дёгтя, моря, дыма,

упрямые сжимают кулаки.

 

Их никакой тоске не успокоить,

им ни в каком пожаре не сгореть.

они хотят все корабли достроить,

все песни недопетые допеть.

 

Им можно нанести любые раны,

но их нельзя согнуть и победить.

Переживём и бури, и туманы,

и жизнь вернётся, и взметнутся краны,

и наше счастье выйдет в океаны

на свежий ветер. Так тому и быть!

 

IV

Вот опять обстрел артиллерийский.

Это где стреляют, милый друг?

Рвущийся, однообразно близкий,

в облака укутавшийся звук.

 

Но не свист летящего металла

вслед за ним, не груда мертвых тел...

Что-то вдруг светло затрепетало, —

тёплый дождь на город налетел.

 

И его внезапная прохлада

так щедра и сладостна была,

опалённый камень Ленинграда

свежестью забытой обдала.

 

И смущённо признавались люди,

утерев невольную слезу,

что за грохот вражеских орудий

приняли весеннюю грозу.

 

Дождик льёт, а мы с тобою дома.

Чай заварен, — вот и славно нам.

Позабытый мирный грохот грома...

Молоточки капель по камням...

 

Можно камень раздробить на части,

раскрошить железо и свинец,

но нельзя украсть минуту счастья

у людских выносливых сердец.

 

Мир, глотнувший копоти и дыма,

над твоею злобой и добром

непреклонно и неотвратимо

катится весенний первый гром.

М. Алигер

 

* * *

Птицы смерти в зените стоят.

Кто идёт выручать Ленинград?

 

Не шумите вокруг — он дышит,

Он живой ещё, он всё слышит:

 

Как на влажном балтийском дне

Сыновья его стонут во сне,

 

Как из недр его вопли: «Хлеба!»

До седьмого доходят неба…

 

Но безжалостна эта твердь.

И глядит из всех окон — смерть.

А. Ахматова

 

* * *

...Я буду сегодня с тобой говорить,

товарищ и друг ленинградец,

о свете, который над нами горит,

о нашей последней отраде.

 

Товарищ, нам горькие выпали дни,

грозят небывалые беды,

но мы не забыты с тобой, не одни, —

и это уже победа.

 

Смотри — материнской тоскою полна,

за дымной грядою осады,

не сводит очей воспалённых страна

с защитников Ленинграда.

 

Так некогда, друга отправив в поход,

на подвиг тяжёлый и славный,

рыдая, глядела века напролёт

со стен городских Ярославна.

 

Молила, чтоб ветер хоть голос домчал

до друга сквозь дебри и выси...

А письма летят к Ленинграду сейчас,

как в песне, десятками тысяч.

 

Сквозь пламя и ветер летят и летят,

их строки размыты слезами.

На ста языках об одном говорят:

«Мы с вами, товарищи, с вами!»

 

А сколько посылок приходит с утра

сюда, в ленинградские части!

Как пахнут и варежки, и свитера

забытым покоем и счастьем...

 

И нам самолёты послала страна, —

да будем ещё неустанней! —

их мерная, гулкая песня слышна,

и видно их крыльев блистанье.

 

Товарищ, прислушайся, встань, улыбнись

и с вызовом миру поведай:

— За город сражаемся мы не одни, —

и это уже победа.

 

Спасибо. Спасибо, родная страна,

за помощь любовью и силой.

Спасибо за письма, за крылья для нас,

за варежки тоже спасибо.

 

Спасибо тебе за тревогу твою —

она нам дороже награды.

О ней не забудут в осаде, в бою

защитники Ленинграда.

 

Мы знаем — нам горькие выпали дни,

грозят небывалые беды.

Но Родина с нами, и мы не одни,

и нашею будет победа.

О. Берггольц

 

Ленинградская осень

Ненастный вечер, тихий и холодный.

Мельчайший дождик сыплется впотьмах.

Прямой-прямой пустой Международный

в огромных новых нежилых домах.

Тяжёлый свет артиллерийских вспышек

то озаряет контуры колонн,

то статуи, стоящие на крышах,

то барельеф из каменных знамён

и стены — сплошь в пробоинах снарядов...

А на проспекте — кучка горожан:

трамвая ждут у ржавой баррикады,

ботву и доски бережно держа.

Вот женщина стоит с доской в объятьях;

угрюмо сомкнуты её уста,

доска в гвоздях — как будто часть распятья,

большой обломок русского креста.

Трамвая нет. Опять не дали тока,

а может быть, разрушил путь снаряд...

Опять пешком до центра — как далёко!

Пошли... Идут — и тихо говорят.

 

О том, что вот — попался дом проклятый,

стоит — хоть бомбой дерево ломай.

Спокойно люди жили здесь когда-то,

надолго строили себе дома.

А мы... Поёжились и замолчали,

разбомбленное зданье обходя.

Прямой проспект, пустой-пустой, печальный,

и граждане под сеткою дождя.

 

...О, чем утешить хмурых, незнакомых,

но кровно близких и родных людей?

Им только б доски дотащить до дома

и ненадолго руки снять с гвоздей.

И я не утешаю, нет, не думай, —

я утешеньем вас не оскорблю:

я тем же каменным, сырым путём угрюмым

тащусь, как вы, и, зубы сжав, — терплю.

Нет, утешенья только душу ранят, —

давай молчать... Но странно: дни придут,

и чьи-то руки пепел соберут

из наших нищих, бедственных времянок.

И с трепетом, почти смешным для нас,

снесут в музей, пронизанный огнями,

и под стекло положат, как алмаз,

невзрачный пепел, смешанный с гвоздями!

Седой хранитель будет объяснять

потомкам, приходящим изумляться:

— Вот это — след Великого Огня,

которым согревались ленинградцы.

В осадных, чёрных, медленных ночах,

под плач сирен и орудийный грохот,

в их самодельных временных печах

дотла сгорела целая эпоха.

Они спокойно всем пренебрегли,

что не годилось для сопротивленья,

всё отдали победе, что могли,

без мысли о признанье в поколеньях.

Напротив, им казалось по-другому:

казалось им порой — всего важней

охапку досок дотащить до дома

и ненадолго руки снять с гвоздей...

 

...Так, день за днём, без жалобы, без стона,

невольный вздох — и тот в груди сдавив,

они творили новые законы

людского счастья и людской любви.

И вот теперь, когда земля светла,

очищена от ржавчины и смрада, —

мы чтим тебя, священная зола

из бедственных времянок Ленинграда...

...И каждый, посетивший этот прах,

смелее станет, чище и добрее,

и, может, снова душу мир согреет

у нашего блокадного костра.

О. Берггольц

 

* * *

Нам от тебя теперь не оторваться.

Одною небывалою борьбой,

Одной неповторимою судьбой

Мы все отмечены. Мы — ленинградцы.

 

Нам от тебя теперь не оторваться:

Куда бы нас ни повела война —

Твоею жизнию душа полна,

И мы везде и всюду — ленинградцы.

 

Нас по улыбке узнают: нечастой,

Но дружелюбной, ясной и простой.

По вере в жизнь. По страшной жажде счастья.

По доблестной привычке трудовой.

 

Мы не кичимся буднями своими:

Наш путь угрюм и ноша нелегка,

Но знаем, что завоевали имя,

Которое останется в веках.

 

Да будет наше сумрачное братство

Отрадой мира лучшею — навек,

Чтоб даже в будущем по ленинградцам

Равнялся самый смелый человек.

 

Да будет сердце счастьем озаряться

У каждого, кому проговорят:

— Ты любишь так, как любят ленинградцы...

Да будет мерой чести Ленинград.

 

Да будет он любви бездонной мерой

И силы человеческой живой,

Чтоб в миг сомнения, как символ веры,

Твердили имя верное его.

 

Нам от него теперь не оторваться:

Куда бы нас ни повела война —

Его величием душа полна,

И мы везде и всюду — ленинградцы.

О. Берггольц

 

* * *

Из поэмы «Февральский дневник»

 

А город был в дремучий убран иней.

Уездные сугробы, тишина...

Не отыскать в снегах трамвайных линий,

одних полозьев жалоба слышна.

 

Скрипят, скрипят по Невскому полозья.

На детских санках, узеньких, смешных,

в кастрюльках воду голубую возят,

дрова и скарб, умерших и больных...

 

Так с декабря кочуют горожане

за много вёрст, в густой туманной мгле,

в глуши слепых, обледеневших зданий

отыскивая угол потеплей.

 

Вот женщина ведёт куда-то мужа.

Седая полумаска на лице,

в руках бидончик — это суп на ужин.

Свистят снаряды, свирепеет стужа...

— Товарищи, мы в огненном кольце.

 

А девушка с лицом заиндевелым,

упрямо стиснув почерневший рот,

завёрнутое в одеяло тело

на Охтинское кладбище везёт.

 

Везёт, качаясь, — к вечеру добраться б...

Глаза бесстрастно смотрят в темноту.

Скинь шапку, гражданин!

Провозят ленинградца,

погибшего на боевом посту.

 

Скрипят полозья в городе, скрипят...

Как многих нам уже недосчитаться!

Но мы не плачем: правду говорят,

что слёзы вымерзли у ленинградцев.

 

Нет, мы не плачем. Слёз для сердца мало.

Нам ненависть заплакать не даёт.

Нам ненависть залогом жизни стала:

объединяет, греет и ведёт.

 

О том, чтоб не прощала, не щадила,

чтоб мстила, мстила, мстила, как могу,

ко мне взывает братская могила

на Охтинском, на правом берегу.

О. Берггольц

 

Военная весна

Опять весна шумит над кораблями,

Опять лучами даль озарена.

По всем дорогам к западу с боями

Идет в поход военная весна.

 

И город весь, как бивуак походный,

Оберегая выход на залив,

Как знаменосец доблести народной,

Стоит, лицо на запад обратив.

 

Подъяты к тучам хоботы зениток,

И «ястребки» обходят небосвод,

И счёт врагов расстрелянных, подбитых

День ото дня умноженный, растёт.

 

Для внуков станут сказкой наши были,

Войдут в преданья гордые дела.

Зима прошла. Её мы пережили.

Нам не забыть, какой она была.

 

Зверел мороз. Дома, как люди, зябли,

Свет не горел. Пошли лучины в ход.

И, отзвенев скупой последней каплей,

Отбормотав, застыл водопровод.

 

С утра хозяйки за водой студёной

К Неве, тропинки протоптав, брели,

Гремели ведра, чайники, бидоны

Везли на санках и в руках несли.

 

Порой снаряды, воя, пролетали,

И обагрялся кровью снег зимы,

Но не сдавались, бились, воевали —

И выдержали, выстояли мы.

 

Пускай у нас чуть-чуть погнулись плечи

И в волосах чуть больше седины —

Мы, как бойцы, идём боям навстречу,

Как воины, мы слышим клич весны.

 

«В поход, в поход!» — поёт весенний ветер.

«В моря, в моря!» — курлычут журавли.

«Вперёд, вперёд!» — все как один ответят

Герои моря, неба и земли.

 

И наша сила вражью силу скосит,

И снова город станет молодым,

И, серый пепел с купола отбросив,

Опять Исакий будет золотым.

 

И вновь, напомнив пушкинское имя,

Адмиралтейства славная игла

Навеки свой чехол защитный снимет

И станет новой славою светла.

 

И Всадник Медный, бережно укрытый

Рукой достойных правнуков своих,

Подъяв коня тяжёлые копыта,

Взлетит, «победы новыя вкусих».

 

Залечит раны победитель-город

И пыль боёв с могучих плеч стряхнёт,

И площадей притихшие просторы

Опять поток веселья захлестнёт.

 

Настанет день: отцы вернутся к детям,

И цветом яблонь зацветут сады.

Шуми, весна! Труби, походный ветер!

Плывите в море, ладожские льды!

Н. Браун

 

Ленинград победил

Когда отгремели раскаты салюта,

Впервые за два с половиною года

Настала желанная нами минута:

Пришла тишина, но особого рода.

 

Она ленинградской была тишиною.

(Не сразу в неё мы поверили сами.)

Была она куплена страшной ценою,

Оплачена кровью, заслужена нами.

 

Ведь каждый награды был этой достоин.

И вот почему тишиной наслаждался

В бою возле Пулкова раненный воин

И тот, кто в цехах за победу сражался.

 

Законную гордость в тот вечер изведав,

Мы знали: былой тишины возвращенье

И есть ленинградская наша победа,

Минута затишья, канун возрожденья.

 

Сбылись ленинградцев заветные думы!

Недаром боролись мы все эти годы!

Наполнились снова торжественным шумом

Родные кварталы, родные заводы.

 

Мы слушаем гул — то не гул канонады,

То город расправил могучие плечи,

И мы не забудем, бойцы Ленинграда,

Салют над Невою в тот памятный вечер.

И. Быстров

 

Лицо Героя

Суровое, решимости полно,

Пороховым овеянное дымом,

Видением, вовек неизгладимым,

Повсюду мне встречается оно.

 

Блокады год на нём оставил след,

Чуть твёрже рот, и взгляд прямой чуть строже,

Сквозь сотни лиц лицо одно и то же

Я вижу, принимаясь за портрет, —

Лицо героя... Есть одна черта,

Есть на лице одна такая складка...

Найдешь её на лбу иль возле рта

И скажешь: «Ленинградец, ленинградка!»

 

Ты не забудешь этого лица.

В нём светит воля города-героя.

И складка та, как шрам, как память боя,

Как след раненья на лице бойца.

И. Быстров

 

Канун 1942 года

Новый год был в семь часов. Позднее

Не пройти без пропуска домой.

Был обстрел. Колючим снегом веял

Смертоносный ветер над Невой.

 

Стены иней затянул в столовой.

В полушубках, при мерцанье свеч

Мы клялись дожить до жизни новой,

Выстоять и ненависть сберечь.

 

Горсть скупая драгоценной каши,

Золотое светлое вино, —

Пиршество сегодняшнее наше,

Краткое, нешумное оно.

 

Мы о тех, кто умер, говорили,

Как о тех, кто с нами. В свой черёд

Шел обстрел. Снаряды били мимо

Кировского моста. Недолёт.

 

Лёд одолевал нас. Лёд блокады.

В новом, начинавшемся году

Победить хотел и тот, кто падал, —

Не остановиться на ходу.

 

Так сквозь смерть росли и крепли силы,

Билась жизнь меж ледяных камней.

Мне тогда бы много легче было,

Если б ты подумал обо мне.

 

Но каким бы счастьем ни встречали

Год другой, встают пред нами в рост

Те друзья, что в гулком тёмном зале

За победу возглашали тост.

Е. Вечтомова

 

Дети

Всё это называется — блокада.

И детский плач в разломанном гнезде...

Детей не надо в городе, не надо,

Ведь родина согреет их везде.

 

Детей не надо в городе военном,

Боец не должен сберегать паёк,

Нести домой. Не смеет неизменно

Его преследовать ребячий голосок.

 

И в свисте пуль, и в завыванье бомбы

Нельзя нам слышать детских ножек бег.

Бомбоубежищ катакомбы

Не детям бы запоминать навек.

 

Они вернутся в дом. Их страх не нужен.

Мы защитим, мы сбережём их дом.

Мать будет матерью. И муж вернётся мужем.

И дети будут здесь. Но не сейчас. Потом.

Е. Вечтомова

 

По воду

Я в гору саночки толкаю.

Ещё немного — и конец.

Вода, в дороге замерзая,

Тяжёлой стала, как свинец.

 

Метёт колючая пороша,

А ветер каменит слезу.

Изнемогая, точно лошадь,

Не хлеб, а воду я везу.

 

И Смерть сама сидит на козлах,

Упряжкой странною горда...

Как хорошо, что ты замёрзла,

Святая невская вода!

 

Когда я поскользнусь под горкой,

На той тропинке ледяной,

Ты не прольёшься из ведёрка,

Я привезу тебя домой.

В. Вольтман-Спасская

 

Чашка

Тишина стояла бы над городом,

Да в порту зенитки очень громки.

Из детсада в чашечке фарфоровой

Мальчик нес сметану для сестрёнки.

 

Целых двести граммов! Это здóрово,

Мама и ему даст половину.

А в дороге он её не пробовал,

Даже варежку с руки не скинул.

 

Поскользнулся тут, в подъезде. Господи!

Чашка оземь, сразу раскололась.

И сметаны он наелся досыта,

Ползая по каменному полу.

 

А потом заплакал вдруг и выбежал.

Нет, домой нельзя ему вернуться!

...Мама и сестрёнка — обе выжили,

И осталось голубое блюдце...

В. Вольтман-Спасская

 

Блокадный дневник 1941—1945

 

Мы детишек поспешно вывозим…

Мы детишек поспешно вывозим,

Метим каждый детский носочек,

И клокочет в груди паровоза

Наша боль — дети едут не в Сочи,

Не на дачу к речным излучинам,

К желтоглазым круглым ромашкам,

К золотисто-шёлковым лютикам,

Что весь день головёнками машут,

Не к прогулкам на быстрых лодках

По спокойным зеркальным водам,

Не на летний привычный отдых

Перед новым учебным годом.

 

На восток уходят составы,

Чтоб спасти ленинградских детишек.

Возвращаются мамы устало,

Скорбный шёпот шуршанья тише.

И всё ближе фронт к Ленинграду,

Поднимают зенитки хобот,

А разрыв дальнобойных снарядов,

Как рогатого дьявола хохот.

 

Камуфляжем Смольный укрыли,

Чтоб разведчик не обнаружил,

А со свастикой злобные крылья

В ястребином полёте всё кружат.

 

Как мне страшно за наших людей

И за каждый наш дом и памятник!

Но от страха я буду сильней, —

Я люблю этот город без памяти!

 

Точно рыбы, аэростаты

Выплывают на вахту в небо.

Мне пока ещё страшно за статуи,

А совсем не за ломтик хлеба!

 

Укрываем и шпиль и купол

Пеленою защитных одежд.

Серой дымкой весь город окутан,

Не сверкает ничто, нигде.

 

Но тревога на каждом лице —

Мы оставили Мгу. Мы в кольце.

…Поезда не уходят с вокзала.

Пульс трепещет, как в шпульке нить.

— Мы остались, — друзьям я сказала, —

Чтобы город наш сохранить.

В. Вольтман-Спасская

 

Ленинград

Весна идёт, и ночь идёт к рассвету.

Мы всё теперь узнали на века:

И цену хлеба — если хлеба нету,

И цену жизни — если смерть близка.

 

И деревень обугленные трубы,

И мирный луг, где выжжена трава,

И схватки рукопашные, и трупы

В снегах противотанкового рва.

 

Но так владело мужество сердцами,

Что стало ясно: он не будет взят.

Пусть дни бегут и санки с мертвецами

В недобрый час по Невскому скользят.

 

Людское горе — кто его измерит

Под бомбами, среди полночной тьмы?

И многие, наверно, не поверят,

Что было так, как рассказали мы.

 

Но Ленинград стоит, к победе кличет.

И все слова бессильны и пусты,

Чтобы потомкам передать величье

Его непобедимой красоты.

 

И люди шли, чтоб за него сражаться...

Тот, кто не трус, кто честен был и смел, —

Уже бессмертен. Слава ленинградцам!

Честь — их девиз. Бессмертье — их удел!

А. Гитович

 

Подводный свет

Не забыть мне зарниц Шлиссельбурга,

Батареи немецкой налёт.

Зимней ночи косматая бурка

Опустилась на ладожский лёд.

 

Но расстреляно рваное небо,

Полыньи от бомбёжки дымят.

Пополненья снарядов и хлеба

Дожидается твой Ленинград.

 

И машины идут сквозь торосы

И, по дифер в воде, тормозят,

Оплетённые цепью колёса

По торосам на ощупь скользят.

 

Ты стоишь у развилки дороги,

Указуя им путь фонарём,

И не сдвинуть примёрзшие ноги,

Не согреться домашним огнём.

 

Где-то рядом снаряды ложатся

И на лёд выступает вода.

Маша, Машенька!

Надо держаться

В этом крошеве мертвого льда.

 

Полоснуло, ударило. Льдина

Под тобою встаёт на дыбы.

Маша, Машенька! Темная тина.

Валунов обнаженные лбы.

 

Ночь гремит соловьями в Кобоне

И плывет по молочной волне.

Где-то выпь одинокая стонет,

И мерещится разное мне.

 

Не звезда полуночная пляшет,

Отражаясь в накате волны,

Это машет фонариком Маша

Из своей голубой глубины.

М. Дудин

 

Блокадная зима

Снеговые на Невском горы,

Ледяная над ним заря.

День за днём коченеет город

В холодильнике декабря.

 

Небо огненное нависло

Над Невой от беды седой,

Наши матери с коромыслом

Ходят к прорубям за водой.

 

И, поскальзываясь на спуске,

Забывают про боль и страх,

А с Вороньей Горы бьют пушки,

И снаряды рвутся в домах.

 

И совсем вымерзают нервы,

Где пробит в сугробах маршрут.

На санях, на листах фанеры

В путь последний родных везут.

 

Горожан косит голод шалый,

И осколки разят вразлёт,

И горят на Невском пожары,

Озаряя блокадный лёд.

В. Зотов

 

Стойкость

Не зная, скоро иль нескоро

Кольцо блокады разорвёт,

Сражается бессмертный город,

Неодолимый город-дот.

 

И, угрожающи и хмуры,

На запад пристально глядят

Нацеленные амбразуры —

Глаза бетонных баррикад.

 

Наш город держится гвардейски,

Во всём заметен перелом —

Не блещет шпиль адмиралтейский,

Обшит брезентовым чехлом.

 

Собор Исаакия сурово

Стоит закованный в гранит,

Но вместо шлема золотого

Военной каскою покрыт.

 

Зарыт в кургане Всадник Медный,

Ждет в нетерпенье день победный,

Когда увидит наяву

Свою красавицу Неву.

 

Встаёт неповторимый город

В величье новой красоты,

Ни лихолетие, ни голод

Не исказят его черты!

В. Зотов

 

Трамвай идет на фронт

Холодный, цвета стали,

Суровый горизонт...

Трамвай идет к заставе,

Трамвай идет на фронт.

 

Фанера вместо стёкол,

Но это ничего,

И граждане потоком

Вливаются в него.

 

Немолодой рабочий —

Он едет на завод,

Который дни и ночи

Оружие куёт.

 

Старушку убаюкал

Ритмичный шум колёс:

Она танкисту-внуку

Достала папирос.

 

Беседуя с сестрою

И полковым врачом,

Дружинницы — их трое —

Сидят к плечу плечом.

 

У пояса граната,

У пояса наган,

Высокий, бородатый —

Похоже, партизан,

Пришёл помыться в баньке,

Побыть с семьёй своей,

Принёс сынишке Саньке

Немецкий шлем-трофей —

И снова в путь-дорогу,

В дремучие снега,

Выслеживать берлогу

Жестокого врага,

Огнём своей винтовки

Вести фашистам счёт...

Мелькают остановки,

Трамвай на фронт идёт.

 

Везут домохозяйки

Нещедрый свой паёк,

Грудной ребенок — в байке

Откинут уголок —

Глядит (ему все ново).

Гляди, не забывай

Крещенья боевого, —

На фронт идёт трамвай.

 

Дитя! Твоя квартира

В обломках. Ты — в бою

За обновленье мира,

За будущность твою.

В. Инбер

 

На улице

I

Иду в темноте, вдоль воронок.

Прожекторы щупают небо.

Прохожие. Плачет ребёнок

И просит у матери хлеба.

 

А мать надорвалась от ноши

И вязнет в сугробах и ямах.

— Не плачь, потерпи, мой хороший, —

И что-то бормочет о граммах.

 

Их лиц я во мраке не вижу,

Подслушала горе вслепую,

Но к сердцу придвинулась ближе

Осада, в которой живу я.

 

II

На салазках, кокон пряменький

Спеленав, везёт

Мать, заплаканная, в валенках,

А метель метёт.

 

Старушонка лезет в очередь,

Охает, крестясь:

«У моей, вот тоже, дочери

Схоронён вчерась.

 

Бог прибрал, и слава господу,

Легше им и нам.

Я сама-то скоро с ног спаду

С этих со ста грамм».

 

Труден путь, далёк до кладбища,

Как с могилой быть?

Довезти сама смогла б ещё,

Сможет ли зарыть?

 

А не сможет — сложат в братскую,

Сложат, как дрова,

В трудовую, ленинградскую,

Закопав едва.

 

И спешат по снегу валенки, —

Стало уж темнеть.

Схоронить трудней, мой маленький,

Легче умереть.

Н. Крандиевская-Толстая

 

Баллада о чёрством куске

По безлюдным проспектам оглушительно звонко

Громыхала на дьявольской смеси трёхтонка.

Леденистый брезент прикрывал её кузов —

Драгоценные тонны замечательных грузов.

 

Молчаливый водитель, примёрзший к баранке,

Вёз на фронт концентраты, хлеба вёз он буханки,

Вёз он сало и масло, вёз консервы и водку,

И махорку он вёз, проклиная погодку.

 

Рядом с ним лейтенант прятал нос в рукавицу.

Был он худ. Был похож на голодную птицу.

И казалось ему, что водителя нету,

Что забрёл грузовик на другую планету.

 

Вдруг навстречу лучам — синим, трепетным фарам

Дом из мрака шагнул, покорёжен пожаром.

А сквозь эти лучи снег летел, как сквозь сито,

Снег летел, как мука, — плавно, медленно, сыто...

 

— Стоп! — сказал лейтенант. — Погодите, водитель.

Я, — сказал лейтенант, — здешний всё-таки житель.

И шофёр осадил перед домом машину,

И пронзительный ветер ворвался в кабину.

 

И взбежал лейтенант по знакомым ступеням.

И вошёл. И сынишка прижался к коленям.

Воробьиные рёбрышки... Бледные губки...

Старичок семилетний в потрёпанной шубке...

 

— Как живёшь, мальчуган? Отвечай без обмана!..

— И достал лейтенант свой паёк из кармана.

Хлеба чёрствый кусок дал он сыну: — Пожуй-ка, —

И шагнул он туда, где дымила «буржуйка».

 

Там — поверх одеяла — распухшие руки,

Там жену он увидел после долгой разлуки.

Там, боясь разрыдаться, взял за бедные плечи

И в глаза заглянул, что мерцали, как свечи.

 

Но не знал лейтенант семилетнего сына.

Был мальчишка в отца — настоящий мужчина!

И, когда замигал догоревший огарок,

Маме в руку вложил он отцовский подарок.

 

А когда лейтенант вновь садился в трёхтонку: —

Приезжай! — закричал ему мальчик вдогонку.

И опять сквозь лучи снег летел, как сквозь сито.

Он летел, как мука, — плавно, медленно, сыто...

 

Грузовик отмахал уже многие вёрсты.

Освещали ракеты неба чёрного купол.

Тот же самый кусок — ненадкушенный, чёрствый, —

Лейтенант в том же самом кармане нащупал.

 

Потому что жена не могла быть иною

И кусок этот снова ему подложила.

Потому, что была настоящей женою,

Потому, что ждала, потому, что любила.

 

Грузовик по местам проносился горбатым,

И внимал лейтенант орудийным раскатам,

И ворчал, что глаза снегом застит слепящим,

Потому что солдатом он был настоящим.

В. Лифшиц

 

Баллада о старом слесаре

Когда, роняя инструмент,

Он тихо на пол опустился,

Все обернулись на момент,

И ни один не удивился.

 

Изголодавшихся людей

Смерть удивить могла едва ли.

Здесь так безмолвно умирали,

Что все давно привыкли к ней.

 

И вот он умер — старичок,

И молча врач над ним нагнулся.

— Не реагирует зрачок,

— Сказал он вслух, — и нету пульса.

 

Сухое тельце отнесли

Друзья в холодную конторку,

Где окна снегом заросли

И смотрят на реку Ижорку.

 

Когда же, грянув, как гроза,

Снаряд сугробы к небу вскинул,

Старик сперва открыл глаза,

Потом ногой тихонько двинул.

 

Потом, вздыхая и бранясь,

Привстал на острые коленки,

Поднялся, охнул и, держась

То за перила, то за стенки,

 

Под своды цеха своего

Вошёл — и над станком склонился.

И все взглянули на него,

И ни один не удивился.

В. Лифшиц

 

Ленинградка

Навсегда дорогой, неизменчивый,

Облик твой неподкупен и строг.

Вот идёт ленинградская женщина,

Зябко кутаясь в тёмный платок.

 

Путь достался не близкий, не маленький,

Тяжко ухает пушечный гром.

Ты надела тяжёлые валенки,

Подпоясалась ремешком.

 

А в суровую полночь морозную

Из-за туч не проглянет луна,

Ночь распорота вспышками грозными,

В мирный дом твой ворвалась война.

 

Только нет, не распалась рабочая,

Трудовая большая семья —

В санитарках, в дружинницах дочери,

В батальонах твои сыновья.

 

И любые осилишь ты горести.

Как спокоен и светел твой взгляд!

Сколько в сердце у матери гордости:

Дети, Родина, честь, Ленинград!

Б. Лихарев

 

Ладожский лёд

Страшный путь! На тридцатой, последней версте

Ничего не сулит хорошего...

Под моими ногами устало хрустеть

Ледяное ломкое крошево.

Страшный путь! Ты в блокаду меня ведёшь,

Только небо с тобой, над тобой высоко.

И нет на тебе никаких одёж:

Гол как сокóл.

Страшный путь! Ты на пятой своей версте

Потерял для меня конец,

И ветер устал над тобой свистеть,

И устал грохотать свинец...

Почему не проходит над Ладогой мост?!

Нам подошвы невмочь ото льда отрывать.

Сумасшедшие мысли буравят мозг:

Почему на льду не растёт трава?!

Самый страшный путь из моих путей!

На двадцатой версте как я мог идти!

Шли навстречу из города сотни детей...

Сотни детей! Замерзали в пути...

Одинокие дети на взорванном льду —

Эту тёплую смерть распознать не могли они сами, —

И смотрели на падающую звезду

Непонимающими глазами.

Мне в атаках не надобно слово «вперёд»,

Под каким бы нам ни бывать огнём —

У меня в зрачках чёрный ладожский лёд,

Ленинградские дети лежат на нём.

А. Межиров

 

Письма

I

Далёкий сокол мой! Прошло три года,

А кажется, что очень много лет

Военная бушует непогода

И ничего другого в мире нет.

 

Как я жила? Мой город был со мною,

Как с другом я с ним говорить могла,

Его судьба была моей судьбою,

Моею жизнью жизнь его была.

 

В меня вселял упорство этот город,

Когда жильё моё окутал мрак,

Когда меня хватал за горло голод,

Когда к заставам нашим рвался враг;

 

Я раскрывала Пушкина и Данта,

А с наступленьем полной темноты

Включала радио: и, помню, Иоланта

Рвала на ощупь нежные цветы...

 

И вдруг ворвался в пенье вой сирены

И свист шипящий падающих бомб;

Упали стёкла. Застонали стены,

Сгустилась тьма, и рядом рухнул дом...

 

Провалы зданий. Раненые дети.

Тела людей, умерших на снегу, —

Всё это правда... И за всё ответить

Еще придется полностью врагу.

 

Но даже в дни тягчайших испытаний,

Своих родных теряя и друзей,

Я верила, что праздник наш настанет,

Я шла к нему всей волею моей.

 

И одного лишь я искала счастья, —

Судьба мне принесла его весной, —

Смогла я встать в ряды военной части,

Оборонявшей славный город мой.

 

Весь соколиный мир мне стал открыт:

Машин крылатых крытые стоянки,

Командных пунктов тесные землянки

И лётных домиков походный быт.

 

Заветные распахивались двери:

Войди, взгляни, запомни, напиши!..

О, если б мне найти средь «вечных перьев»

То настоящее!.. Чтоб в полной мере

Мне написать о дружбе, о доверье,

О широте распахнутой души.

 

Я увидала, — как оно бывает...

Атака. Бой. Засада в облаках.

Как то, что героизмом называют,

Здесь всем крылатым свойственно полкам.

 

Я имена им мысленно давала:

Полк Мужества, полк Славы, полк Побед.

Их вера в жизнь стояла у штурвалов,

Оберегая город наш от бед.

 

О Ленинград! Мы были с ним в осаде,

Мы страшную с ним пережили быль,

Но воином был каждый ленинградец,

И каждый воин ленинградцем был.

 

И незабвенны имена пилотов,

Что во втором военном январе

Шли над Невой на штурм фашистских дзотов

Через огонь несметных батарей;

 

Тех, что с врагом дрались на всех высотах,

Тех, что смотрели всем смертям в лицо,

Но защитили с воздуха пехоту,

Ломавшую зловещее кольцо.

 

Не все домой пришли из битвы этой...

Но как святыню сохранит страна

В боях простреленные партбилеты

И залитые кровью ордена.

 

Войдет в легенду ночь. Январский холод.

На славных памятниках лунный свет,

Сразившийся с самою смертью город

Во всем его бессмертном торжестве.

 

II

...Победа! Как она была нужна нам,

Ведь враг ещё по нашим бил домам.

В те дни мне были верным талисманом

Два от тебя полученных письма.

 

И я газетной дополняла сводкой

Те письма, адресованные мне.

И за строкою видела короткой

Твой путь в ночной тревожной тишине.

 

И как твоя тяжелая машина,

Взяв курс прямой на вражьи берега,

Летит над тьмой фашистского Берлина,

Над окаянным логовом врага;

 

Твою всегда уверенную руку,

Пославшую свой мстительный снаряд

За нашу нестерпимую разлуку,

За кровь, что обагрила Ленинград.

 

Мне до сих пор еще ночами снится

Снарядом искалеченный трамвай,

Кровь на снегу... убитых женщин лица...

Враг бил по школам, яслям и больницам.

Враг бил по городу из края в край.

 

И ты поймёшь всю яростную радость,

Когда здесь наступленье началось,

И эхо неустанной канонады

От стен несокрушимых Ленинграда

По всей земле советской понеслось.

 

Где в этот день твои сражались птицы?

На Южный Буг летали иль на Днестр?

Иль, может, за румынскую границу?

Но в этот день ты вспомнил обо мне!

 

А я опять дышала снежной пылью

На тех полях, где нет путей назад;

Я видела простреленные крылья

И лётчиков запавшие глаза.

 

Они летали дерзостно, со страстью,

В день по четыре вылета, по пять,

И не было такой на свете власти,

Чтоб на земле могла их удержать.

 

В них ожил Чкалов, мощь его полётов,

Губительных для всех фашистских свор;

За ними танки двигались, пехота,

Врага из чёрных выбивая нор.

 

Я видела уже разбитый пояс

Фашистских дзотов, проволок и рвов,

Поистине здесь армия героев

Прошла, чтоб вырвать город из оков.

 

И Ленинград, вздохнувший полной грудью,

Он в свой великий праздник был со мной,

Всей мощью боевых своих орудий,

Всем сонмом звёзд, скользивших над Невой.

 

Сейчас я снова в части мне знакомой,

Весенним паром пахнет от земли,

С отбитых у врага аэродромов

Летят на запад наши корабли.

 

Пусть фронтовые нелегки дороги,

Судьба войны в руках у нас самих.

И будет зверь добит в своей берлоге,

И будет петь и улыбаться мир!

 

Мы вновь раскроем Пушкина и Данта.

Прольются дивных скрипок голоса,

И широко раскроет Иоланта

На мир цветущий ясные глаза...

 

За этот день мы боремся с тобою.

И мы придем к нему ценой любой!

...Пускай хранит тебя в разгаре боя

Бессмертной нашей Родины любовь.

Л. Попова

 

* * *

...И летели листовки с неба

На пороги замёрзших квартир:

«Будет хлеб. Вы хотите хлеба?..»

«Будет мир. Вам не снится мир?»

 

Дети, плача, хлеба просили.

Нет страшнее пытки такой.

Ленинградцы ворот не открыли

И не вышли к стене городской.

 

Без воды, без тепла, без света.

День похож на черную ночь.

Может, в мире и силы нету,

Чтобы всё это превозмочь?

 

Умирали — и говорили:

— Наши дети увидят свет!

Но ворота они не открыли.

На колени не встали, нет!

 

Мудрено ли, что в ратной работе

Город наш по-солдатски хорош?..

Пётр построил его на болоте,

Но прочнее земли не найдешь.

Е. Рывина

 

Блокада

На нас на каждого легла печать.

Друг друга мы всегда поймем. Уместней,

Быть может, тут спокойно промолчать.

Такая жизнь не слишком ладит с песней.

 

Она не выше, чем искусство, нет.

Она не ниже вымысла. Но надо

Как будто воздухом других планет

Дышать, чтобы понять тебя, блокада.

 

Снаряды, бомбы сверху... Всё не то.

Мороз, пожары, мрак. Всё стало бытом.

Всего трудней, пожалуй, сон в пальто

В квартире вымершей с окном разбитым.

 

Всего странней заметить, что квартал,

Тобой обжитый, стал длиннее втрое.

И ты устал, особенно устал,

Бредя его сугробною корою.

 

И стала лестница твоя крутой.

Идёшь — и не дотянешься до края.

И проще, чем бороться с высотой,

Лечь на площадке тёмной, умирая.

 

Слова, слова... А как мороз был лют.

Хлеб лёгок, и вода иссякла в кранах.

О теневой, о бедный встречный люд!

Бидоны, санки. Стены в крупных ранах.

 

И всё ж мы жили. Мы рвались вперёд.

Мы верили, приняв тугую участь,

Что за зимой идет весне черёд.

О наших яростных надежд живучесть!

 

Мы даже улыбались иногда.

И мы трудились. Дни сменялись днями,

О, неужели в дальние года

Историк сдержанный займется нами?

 

Что он найдёт? Простой советский мир,

Людей советских, что равны со всеми.

Лишь воздух был иным... Но тут — Шекспир,

Пожалуй, подошёл бы к этой теме.

С. Спасский

 

Той зиме

Перевернулась времени страница.

Известно нам, что прошлое, как дым.

Меж ним и нынешним крепка граница,

Мы издали на зиму ту глядим.

 

Она превращена в воспоминанье,

Уже почти не зла, не холодна.

Ей вязких красок посвятит пыланье

Художник на отрезке полотна,

 

Поэт её перелицует в строчки

(О, только б без назойливых длиннот!),

И зачернеют в честь её крючочки

Расставленных по партитурам нот.

 

Её в театрах раздадут актёрам,

Партер примолкнет в душной темноте,

И скорбным строем, величавым хором

Пройдут те дни... И всё-таки не те.

 

Лишь иногда, рванувшись тихой ночью,

Еще не пробудившись до конца,

Я потянусь к ней, различу воочью

Черты её священного лица.

 

Прозрачными вдруг сделаются стены,

Мороз за горло схватит. И пора

Бежать на пост. Фугаски бьют. Сирены

Визжаньем сотрясают рупора.

 

И в сердце снова ясность и упорство.

Сквозь область смерти все ведут пути.

И в доме не отыщешь корки чёрствой.

И день прожить — не поле перейти.

 

И только ты меня окликнешь рядом:

«Опомнись, что ты?» Близится рассвет.

Лишь шепчет дождь над спящим Ленинградом.

И хлеба вдоволь. И блокады нет.

С. Спасский

 

* * *

Есть такое в ленинградцах

И чему они верны,

В чём — никак не разобраться

Никому со стороны.

 

Не в удаче, не в богатстве,

Не в упрямстве даже суть —

А в особом нашем братстве

Над Невой, не где-нибудь!

 

И в бою и в непогоду,

Среди самых злых забот —

Ленинградская порода

Никогда не пропадёт!

Н. Тихонов

 

Белый город

Здесь бы жить,

снова думать да сметь,

да обновы отыскивать миру.

Белый город!

Ты видел, как смерть

и в мою

постучала квартиру.

Сквозь разбитые стёкла

в лицо

мне дохнула

морозною пылью

и стянула

на горле кольцо

в гробовом

исступлённом бессилье.

Шли для многих

в бездонный провал

из квартир

ледяные ступени.

Белый город,

он сердце мне рвал

бессловесным своим

песнопеньем.

Это мать

меня слёзно звала,

умирая,

молилась о сыне,

но молчала

холодная мгла...

Зимний отблеск,

зловещий и синий.

Так стоял он,

столетий колосс,

опустелый,

с глазницами окон.

Сколько он

поколений пронёс,

чтоб над горем,

над горечью слёз,

над проклятьем

в нем силы нашлось

зубы стиснуть

в терпенье высоком.

Я смотрю на него,

как вчера,

белый город

в морозе,

в обстреле.

Узнаю в нём

и сметку Петра,

и блистательный

почерк Растрелли.

И становится

память свежей.

В сонме арок,

колонн, капителей

безымянно

встают из метелей

ветераны

его рубежей.

Наше время

на славу скупей,

но, историк,

за ветошью давней

ты найдёшь

этих дерзких людей,

поднимавших

в бессмертие камни.

Город знал их

в блокадную тьму,

как свою

вдохновенную гордость,

под огнём

изваявших ему

монумент,

прославляющий твердость.

Г. Трифонов

 

Ленинградским детям

Промчатся над вами

Года за годами,

И станете вы старичками.

 

Теперь белобрысые вы,

Молодые,

А будете лысые вы

И седые.

 

И даже у маленькой Татки

Когда-нибудь будут внучатки,

И Татка наденет большие очки

И будет вязать своим внукам перчатки,

 

И даже двухлетнему Пете

Будет когда-нибудь семьдесят лет,

И все дети, все дети на свете

Будут называть его: дед.

 

И до пояса будет тогда

Седая его борода.

 

Так вот, когда станете вы старичками

С такими большими очками,

 

И чтоб размять свои старые кости,

Пойдёте куда-нибудь в гости, —

(Ну, скажем, возьмёте внучонка Николку

И поведете на ёлку),

Или тогда же, — в две тысячи

двадцать четвёртом году —

На лавочку сядете

в Летнем саду.

Или не в Летнем саду,

а в каком-нибудь

маленьком скверике

В Новой Зеландии или в Америке —

Всюду, куда б ни заехали вы,

всюду, везде, одинаково,

Жители Праги, Гааги,

Парижа, Чикаго и Кракова —

На вас молчаливо укажут

И тихо, почтительно скажут:

«Он был в Ленинграде...

во время осады...

В те годы... вы знаете...

в годы блокады...»

И снимут пред вами шляпы.

К. Чуковский

 

Зеркало

Как бы ударом страшного тарана

Здесь половина дома снесена.

И в облаках морозного тумана

Обугленная высится стена.

 

Еще обои порванные помнят

О прежней жизни, мирной и простой,

Но двери всех обрушившихся комнат,

Раскрытые, висят над пустотой.

 

И пусть я всё забуду остальное —

Мне не забыть, как, на ветру дрожа,

Висит над бездной зеркало стенное

На высоте шестого этажа.

 

Оно каким-то чудом не разбилось.

Убиты люди, стены сметены —

Оно висит, судьбы слепая милость,

Над пропастью печали и войны.

 

Свидетель довоенного уюта,

На сыростью изъеденной стене

Тепло дыханья и улыбку чью-то

Оно хранит в стеклянной глубине.

 

Куда ж она, неведомая, делась,

И по дорогам странствует каким

Та девушка, что в глубь его гляделась

И косы заплетала перед ним?

 

Быть может, это зеркало видало

Её последний миг, когда её

Хаос обломков камня и металла,

Обрушась вниз, швырнул в небытиё.

 

Теперь в него и день и ночь глядится

Лицо ожесточённое войны.

В нем орудийных выстрелов зарницы

И зарева тревожные видны.

 

Его теперь ночная душит сырость,

Слепят пожары дымом и огнём.

Но всё пройдет.

И что бы ни случилось —

Враг никогда не отразится в нём!

 

Не зря в стекле тускнеющем и зыбком

Таится жизнь.

Не зря висит оно:

Еще цветам и радостным улыбкам

Не раз в нем отразиться суждено!

В. Шефнер

 

Послевоенные стихотворения

 

Ты в сердце моем, как поэма

В метельной ночи Ленинграда

Померк Петропавловский шпиль…

С твоими ветрами, блокада,

Клубится морозная пыль.

 

Склонившись под мглой снеговою,

Девчонка с ведёрком пустым

Чуть движется… А за Невою

Клубится пожарища дым.

 

А там, меж сугробов горбатых,

Где трудно и взрослым шагать,

На саночках узких ребята

Везут свою мёртвую мать.

 

Везут — и за вымершим садом

Их след исчезает в снегу…

А небо трясёт канонада —

На месть и на гибель врагу.

 

Сметая фашистские доты,

Не молкнут Кронштадта форты!

Отважная наша пехота

Стоит у бессмертной черты.

 

Ни звёздочки… Ветер и темень…

Лишь в сердце: ни шагу назад!..

Ты в сердце навек, как поэма,

Мой город родной — Ленинград!

Ю. Андрущенко

 

Блокадники, свидетели беды

Блокадники, свидетели беды,

страданьями отмеченные лица…

В Неве так много утекло воды —

но прошлому вовеки не забыться.

 

Я вас встречаю, дети давних дней,

уже седых — и не могу глядеть я…

Вам по ухабам века удалось

добраться до черты тысячелетья.

 

Смела отцов военная пурга,

и братьев занесло в снега Сибири,

лишь сердца жар и эти берега

вам выжить помогли в жестоком мире.

 

Вы одолели голод и войну,

и стужу, и чернобыльское пламя,

вы поднимали город и страну

своими неокрепшими руками.

 

Куда качнётся маятник судьбы,

какие прогремят над нами штормы,

какие волны встанут на дыбы —

не можем предсказать и до сих пор мы…

 

Но что б ни ожидало впереди —

вам никакая трудность не преграда,

и с гордостью тускнеет на груди

медаль «За оборону Ленинграда».

 

Блокадники, свидетели беды,

грядущее склоняется пред вами,

и города победные сады

над вашими всё выше головами!

С. Ботвинник

 

Блокадный хлеб

Не слышал Ленинград о лёгком хлебе…

Я не забыл

блокадный трудный хлеб;

и посвист «мессершмиттов» в чистом небе,

и город, что в потёмках не ослеп;

весомость помню

пайки стограммовой,

и саночки тяжёлые в снегу,

и тёплый взгляд, и тот мороз суровый,

и девушку,

что встретить не смогу…

Тяжёлый снег

на братских тех могилах,

и тяжесть бомб, и на асфальте кровь —

и с той поры

душа принять не в силах

и лёгкий хлеб, и лёгкую любовь.

С. Ботвинник

 

Память

Ты мне верни, о память, эти дни —

холодные, голодные, — верни!

Верни тот город, сумрак ветровой,

адмиралтейский штык над головой,

шаг патрулей, и злую боль разлук,

и тишину, и метронома стук…

 

Ты возврати мне, память, ночи те —

прожектора в морозной высоте,

и гребни снежных крыш,

и мёртвый свет

недвижных осветительных ракет,

когда, блокадным стянутый ремнём,

стоял мой гордый город под огнём.

 

Ты сохрани мне, память, навсегда

тот город — сгусток пламени и льда,

тот город — слиток гнева и любви,

где жизнь кипела в стынущей крови.

 

…Как быстро время кануло! Исчез

сражений дым. Неспешно бьют часы…

Но время, как металл, имеет вес —

и годы можно бросить на весы!

А время, опалённое войной

в невиданной сплоченности сердец,

в наполненности яростной, двойной —

оно весомей было, чем свинец.

 

Не зря, как хлеб, в молчанье ледяном

его так скупо мерил метроном.

С. Ботвинник

 

* * *

Вы в сердце, ленинградские дворы

Тех дальних дней, жестоких и морозных, —

Все в отблесках трепещущих и грозных

Неладной той, блокадной той поры…

 

Проходят дни — но явственней видны

Моей душе мальчишки-одногодки,

Что вышли в путь

Бесстрашный и короткий

И затерялись в пламени войны.

 

Блокадный хлеб. Блокадная вода.

Блокадный путь под вьюгой ледяною.

Какой бессмертье куплено ценою —

Мой город не забудет никогда...

 

Вы в сердце, ленинградские дома,

Всё резче ваши контуры сквозь годы,

Возмездие ковавшие заводы,

Прожекторами взрезанная тьма…

 

Разрывы грохотали над Невой,

Сухая стужа щёки обжигала —

Но жизнь и страсть высокого накала

В тебе кипели, город фронтовой.

 

Да славится твой камень и металл,

Твоих бойцов крылатая отвага, —

Их острый штык на копоти рейхстага

Автограф Ленинграда начертал.

 

О, города прекрасное лицо

И вздох его счастливый в ту минуту,

Когда блокады чёрное кольцо

Развеял гром победного салюта…

С. Ботвинник

 

Бомбёжка

За лязгом и скрежетом — взрывы и свист.

Всё небо распорото боем.

И жёлтые звёзды срываются вниз:

Им выдержать трудно такое.

 

И мечется между разрывов луна,

Как птица над лесом горящим...

Бомбёжка всё ближе. Взрывная волна

Мой дом задевает всё чаще.

 

Холодный чердак, где находится пост,

Как старый скворечник, колышет...

Осколки зенитных снарядов и звёзд

Колотят по стенам и крышам.

 

И вдруг — снова темень и тишь над тобой.

И звёзды на небе помятом

По прежним местам разобрались... Отбой.

За нынешний вечер — девятый...

Ю. Воронов

 

31 декабря 1941 года

По Ленинграду смерть метёт,

Она теперь везде, как ветер.

Мы не встречаем Новый год —

Он в Ленинграде незаметен.

 

Дома — без света и тепла,

И без конца пожары рядом.

Враг зажигалками дотла

Спалил Бадаевские склады.

 

И мы Бадаевской землёй

Теперь сластим пустую воду.

Земля с золой, земля с золой —

Наследье прожитого года.

 

Блокадным бедам нет границ:

Мы глохнем под снарядным гулом,

От наших довоенных лиц

Остались лишь глаза и скулы.

 

И мы обходим зеркала,

Чтобы себя не испугаться...

Не новогодние дела

У осаждённых ленинградцев...

 

Здесь даже спички лишней нет.

И мы, коптилки зажигая,

Как люди первобытных лет,

Огонь из камня высекаем.

 

И тихой тенью смерть сейчас

Ползёт за каждым человеком.

И всё же в городе у нас

Не будет каменного века!

 

Кто сможет, завтра вновь пойдёт

Под вой метели на заводы.

...Мы не встречаем Новый год,

Но утром скажем: С Новым годом!

Ю. Воронов

 

Сотый день

Вместо супа — бурда из столярного клея,

Вместо чая — заварка сосновой хвои.

Это б всё ничего, только руки немеют,

Только ноги становятся вдруг не твои.

 

Только сердце внезапно сожмётся, как ёжик,

И глухие удары пойдут невпопад…

Сердце! Надо стучать, если даже не можешь.

Не смолкай! Ведь на наших сердцах — Ленинград.

 

Бейся, сердце! Стучи, несмотря на усталость,

Слышишь: город клянётся, что враг не пройдёт!

…Сотый день догорал. Как потом оказалось,

Впереди оставалось ещё восемьсот.

Ю. Воронов

 

Январь сорок второго

Горят дома —

Тушить их больше нечем.

Горят дома,

Неделями горят.

И зарево над ними каждый вечер

В полнеба,

Как расплавленный закат.

 

И чёрным пеплом

Белый снег ложится

На город,

Погружённый в мерзлоту.

Мороз такой,

Что, если б были птицы,

Они бы замерзали на лету.

 

И от домов промёрзших, от заводов

На кладбища

Всё новые следы:

Ведь людям

Без огня и без воды

Еще трудней,

Чем сквозь огонь и воду.

 

Но город жив,

Он выйдет из бомбёжек.

Из голода,

Из горя,

Из зимы.

И выстоит!..

Иначе быть не может —

Ведь это говорю не я,

А мы!

Ю. Воронов

 

Февраль

Какая длинная зима,

Как время медленно крадётся!..

В ночи ни люди, ни дома

Не знают, кто из них проснётся.

 

И поутру, когда ветра

Метелью застилают небо,

Опять короче, чем вчера,

Людская очередь за хлебом.

 

В нас голод убивает страх.

Но он же убивает силы...

На Пискарёвских пустырях

Всё шире братские могилы.

 

И зря порою говорят:

«Не все снаряды убивают...»

Когда мишенью — Ленинград,

Я знаю — мимо не бывает.

 

Ведь даже падая в Неву,

Снаряды — в нас, чтоб нас ломало.

Вчера там каменному льву

Осколком лапу оторвало.

 

Но лев молчит, молчат дома,

А нам — по-прежнему бороться,

Чтоб жить и не сойти с ума...

Какая длинная зима,

Как время медленно крадётся.

Ю. Воронов

 

Из писем на Большую Землю

Наш город в снег до пояса закопан.

И если с крыш на город посмотреть,

То улицы похожи на окопы,

В которых побывать успела смерть.

 

Вагоны у пустых вокзалов стынут,

И паровозы мёртвые молчат, —

Ведь семафоры рук своих не вскинут

На всех путях, ведущих в Ленинград.

 

Луна скользит по небу одиноко,

Как по щеке холодная слеза.

И тёмные дома стоят без стёкол,

Как люди, потерявшие глаза.

 

Но в то, что умер город наш, — не верьте!

Нас не согнут отчаянье и страх.

Мы знаем от людей, сражённых смертью,

Что означает: «Смертью смерть поправ».

 

Мы знаем: клятвы говорить непросто.

И если в Ленинград ворвётся враг,

Мы разорвём последнюю из простынь

Лишь на бинты, но не на белый флаг!

Ю. Воронов

 

Комсомольцы бытовых отрядов

Бывает так:

Когда ложишься спать,

Тревожишься за завтрашнее дело,

А по утру

От слабости не встать,

Как будто к простыне примерзло тело.

 

А рядом —

Ни соседей, ни родни.

И ты лежишь,

В спасение не веря.

И вот тогда

К тебе придут они,

Взломав не без труда

Входные двери.

 

И ты отдашь им карточку на хлеб,

Ещё боясь,

Что могут не вернуться.

Потом поймёшь,

Что был ты к людям слеп,

И губы

Виновато улыбнутся.

 

А в печке затрещит разбитый стул,

И кто-то — за водой, с ведром на санках.

И кто-то ночью,

Словно на посту,

Подбросит щепок в дымную времянку.

 

Они добром и словом врачевали,

Бойцы — из бытотрядов над Невой.

Ведро воды — а люди вновь вставали!..

Пусть говорят, что нет воды живой!

Ю. Воронов

 

Блокадники

На улицах тихо.

Лишь медленный снег

Ложится на землю легко и нарядно.

Но память очнулась —

И вновь человек

Отброшен

В трясину маршрутов блокадных.

 

Они вызывают то боль, то испуг,

Не рушатся,

Как ни старайся, с годами.

Глядишь —

А погибшие ходят вокруг,

Тебя задевая случайно локтями.

 

По этим маршрутам —

Как сквозь бурелом:

Встречая сугроб, вспоминаешь могилы.

И слышишь

Под старым Гостиным двором

Стенания тех,

Что тогда завалило.

 

И видишь

Разбитый трамвай с мертвецом:

Быть может,

Здесь грелся прохожий от стужи,

И снилось ему

Перед смертным концом,

Что снова идёт он,

Что городу нужен…

 

…То прошлое

Давит больнее стократ

Блокадников старых,

Хоть держатся гордо,

Когда незаслуженно их оскорбят

Неверьем:

Оно — как удавка на горле.

 

Тяжёлые тучи

Затмят небосвод,

Глаза заслезятся,

Когда б и не надо:

Как будто оттуда

По ним полыхнёт

Удушливой гарью

Бадаевских складов.

 

И память,

В которой не меркнет вина

Пред теми,

Кого дни и годы не старят,

Опять налетит,

Как взрывная волна:

Убить — не убьёт,

А ударить — ударит.

Ю. Воронов

 

Бадаевские склады

Недели первые блокады,

Бои за Гатчину и Мгу,

Горят Бадаевские склады

На низком невском берегу.

 

Мука сгорает, над районом

Дым поднимается высок,

Красивым пламенем зелёным

Пылает сахарный песок.

 

Вскипая, вспыхивает масло,

Фонтан выбрасывая вверх.

Три дня над городом не гаснул

Печальный этот фейерверк.

 

И мы догадывались смутно,

Горячим воздухом дыша,

Что в том огне ежеминутно

Сгорает чья-нибудь душа.

 

И понимали обречённо,

Вдыхая сладкий аромат,

Что вслед за дымом этим чёрным

И наши души улетят.

 

А в город падали снаряды,

Садилось солнце за залив,

И дом сгоревший рухнул рядом,

Бульвар напротив завалив.

 

Мне позабыть бы это надо,

Да вот, представьте, не могу —

Горят Бадаевские склады

На опалённом берегу.

А. Городницкий

 

Воспоминание

Сочится медленно, как струйка,

С клубка уроненная нить.

Соседка умерла, буржуйку

Уже не в силах погасить.

 

Пожар занялся еле-еле,

И не дошло бы до беды, —

Его бы погасить успели,

Да только не было воды,

 

Которую тогда таскали

Из дальней проруби с Невы.

Метель могла ещё вначале

Пожар запудрить, но увы!

 

Три дня неспешно на морозе

Горел пятиэтажный дом.

В стихах сегодняшних и прозе

Припоминаю я с трудом

 

Ту зиму чёрную блокады,

Паёк, урезанный на треть,

И надпись, звавшую с плаката

Не отступить и умереть.

 

Но спрятавшись под одеяло,

Я ночью чувствую опять,

Что снова дом мой тлеет вяло,

И снова некуда бежать.

А. Городницкий

 

Стихи неизвестному водителю

Водитель, который меня через Ладогу вёз,

Его разглядеть не сумел я, из кузова глядя.

Он был неприметен, как сотни других в Ленинграде, —

Ушанка да ватник, что намертво к телу прирос.

 

Водитель, который меня через Ладогу вёз,

С другими детьми, истощавшими за зиму эту.

На память о нём ни одной не осталось приметы, —

Высок или нет он, курчав или светловолос.

 

Связать не могу я обрывки из тех кинолент,

Что в память вместило мое восьмилетнее сердце.

Лишённый тепла, на ветру задубевший брезент,

Трёхтонки поношенной настежь раскрытая дверца.

 

Глухими ударами била в колёса вода,

Гремели разрывы, калеча усталые уши.

Вращая баранку, он правил упорно туда,

Где старая церковь белела на краешке суши.

 

Он в братской могиле лежит, заметённый пургой,

В других растворив своей жизни недолгой остаток.

Ему говорю я: «Спасибо тебе, дорогой,

За то, что вчера разменял я девятый десяток».

 

Сдержать не могу я непрошеных старческих слёз,

Лишь только заслышу капели весенние трели,

Водитель, который меня через Ладогу вёз,

Что долгую жизнь подарил мне в далёком апреле.

А. Городницкий

 

Осень на Пискарёвском кладбище

Проливная пора в зените,

дачный лес

почернел и гол.

Стынет памятник.

На граните

горевые слова Берггольц.

По аллеям листва бегом...

Память в камне,

печаль в металле,

машет вечным крылом огонь...

 

Ленинградец душой и родом,

болен я Сорок первым годом.

Пискарёвка во мне живёт.

Здесь лежит половина города

и не знает, что дождь идёт.

 

Память к ним пролегла сквозная,

словно просека

через жизнь.

Больше всех на свете,

я знаю,

город мой ненавидел фашизм.

Наши матери,

наши дети

превратились в эти холмы.

Больше всех,

больше всех на свете

мы фашизм ненавидим,

мы!

 

Ленинградец душой и родом,

болен я Сорок первым годом.

Пискарёвка во мне живёт.

Здесь лежит половина города

и не знает, что дождь идёт...

С. Давыдов

 

Ода моему городу

Мы в помыслах о будущем вольны.

Сквозь кровь и бред, сквозь тяжкий мрак войны

Мы видим ослепительное время.

О, Ленинград, завиден жребий мой,

Твоей судьбы, борьбы тяжёлой бремя

Навеки стало и моей судьбой.

Так мог сказать, так мог подумать каждый,

Кто умирал от голода и жажды,

Кто в торжество грядущее поверил,

Кто будущим сегодняшнее мерил.

 

Здесь каждый камень — летопись сама.

Передо мной блокадная зима.

Орудий дальнобойных отголоски,

Осыпанные снегом валуны,

Над тёмными развалинами плоский,

Холодный лик желтушечной луны.

Шаг патрулей на опустевшем Невском.

Охваченный зловещим переблеском,

Гремучими огнями раскалён,

Над мёртвым миром мёртвый небосклон.

 

Передний край изрыт и перекопан.

По блиндажам, траншеям и окопам

Свистит и воет сиплая метель.

Слепит глаза позёмки дымной море,

И холод залезает под шинель,

И пальцы коченеют на затворе.

И дрожь берёт, и оторопь берёт,

А ночь длинна, и смена не придёт, —

Лежи, гляди, не отрываясь. Свято

Безропотное мужество солдата.

 

К твоим волненьям эта ночь глуха.

Передо мной забытые цеха,

В пробоинах, без окон и без кровель.

Как тени, над станками наклонясь,

Всю ночь стоят рабочие. Бескровен

Горячий свет их напряжённых глаз.

На жизнь и смерть — последний поединок

С двойным врагом. Здесь слиты воедино

Остатки сил, души упрямый пламень, —

И ненависть руководит руками.

 

Воистину подвижнический труд.

В который раз отрывисто ревут

Охрипнувшие медные сирены,

И стёкла осыпаются, звеня.

И грохаются каменные стены

Под тяжестью ревущего огня.

Гуляет смерть, и на морозе паром

Курится кровь по белым тротуарам.

И по буграм с сугроба на сугроб

Старуха тащит самодельный гроб.

 

Блаженный запах чёрствого куска.

Вся жизнь от смерти на два волоска,

Нас не сломила и не приказала

Молить врага о милости. Велик

На площади Финляндского вокзала

Тяжеловесной бронзы броневик.

И Ленин твёрд. Мы всюду были с ним,

И дух его в сердцах неистребим.

Он наша жизнь. Он наша кровь и плоть,

И этот дух вовек не побороть.

 

Немеркнущие Смольного огни.

Седые ночи. Тягостные дни.

Промозглые тяжёлые туманы,

Холодный ветер с пасмурной реки.

…До мелочей обдумывали планы

Надёжные его ученики.

Здесь был рождён тот яростный успех,

Что поднял нас на вечный подвиг всех.

Всех окрылил, повёл всех за собой, —

И мы пошли в победоносный бой.

 

Я научился верить в чудеса,

Да, есть в бою особая краса.

Через Неву за сумасшедшим валом,

Подпалинами покрывая наст,

В стремительном порыве небывалом

На левый берег выносило нас.

И гулом оглушало берега,

И чёрной кровью чёрного врага

Покрылся снег. Дороже всех наград

Твой первый вздох, бессмертный Ленинград.

 

И снова гром весенний в январе.

Я помню день на Пулковской горе.

Огня и дыма розовые тучи,

На скатах оползающий песок,

И гвардии решительный, летучий,

Врага ошеломляющий бросок.

Окопов развороченных уступы,

Немецкие распластанные трупы,

Чернеющие трубы деревень,

Воронью гору, Ропшу и Кипень.

 

Спокоен отсвет северной зари.

В сырой земле лежат богатыри.

Но слава их вовеки не померкнет.

Она зовёт других бойцов на бой,

В сто тысяч ярких радуг фейерверка

Цветёт, переливаясь, над Невой,

Гремит она, грозна и знаменита,

По улицам немецкого Тильзита.

И путь у ней размашистый — один,

Знамёна Славы вынес на Берлин.

 

Пахучей мятой зарастут могилы.

Придут другие молодые силы.

И зашумит на поле боя сад,

Обрызганный весеннею росою.

Ещё прекрасней будет Ленинград,

Со всей своей пленительной красою.

Века своим величьем озарив,

Он всмотрится в малиновый залив,

И никогда спокойные глаза

Не затуманит скорбная слеза.

М. Дудин

 

Пропажа

Я позабыл, какой у хлеба вкус,

Давясь баландой с лебедой прогорклой,

И лишь ночами снился рыжий кус,

Душистый, тёплый, с ноздреватой коркой.

 

Нет, я тогда от горя не ослеп

В том ледяном, седом полуподвале.

Мы потеряли карточки на хлеб

И, голодая, — просто пропадали.

 

И было странно:

Каждый день, с утра,

Всё те же люди в очередь писались,

К прилавку прорывались «на ура»,

А нас отныне это не касалось.

 

На окнах — бельма, ледяная слизь;

От инея все стены полосаты…

…А карточки, проклятые,

Нашлись,

Через семнадцать лет,

В шестидесятом.

В. Кузнецов

 

Булка

Так начинался день на Пулковской,

На знаменитой высоте.

С утра фашист дразнил нас булкой,

Её вздымая на шесте.

 

Она, роскошная, большая,

Была отлично нам видна,

И на переднем нашем крае

Тут наступала тишина.

 

И лишь сердца стучали гулко.

Ты не забудешь, милый друг,

Как на шесте качалась булка,

Стоял безмолвен политрук.

 

Затем мой тёзка, минометчик,

Сглотнув голодную слюну,

Её сшибал ударом точным,

Истратив мину лишь одну.

 

И шли мы завтракать в землянку,

Стряхнув с колен окопный снег.

Там хлеба чёрного буханка

На восемнадцать человек,

 

На четверых черпак баланды —

Вот всё, что полагалось нам.

Не дожидались мы команды,

Чтоб расходиться по местам

 

И вновь примёрзнуть к пулемётам

По всем постам сторожевым,

По ложементам, и по дзотам,

И нашим точкам огневым.

 

За нами были горе, голод…

О, как нам ярость сердце жгла!

За нами был наш гордый город,

За нами жизнь его была.

Б. Лихарев

 

8 сентября 1941 года

Сорок первый, сентябрь, восьмое число.

В этот день нас блокады огнём обожгло.

Мы не знаем ещё, что замкнулось кольцо,

И что смерть нам уже заглянула в лицо,

 

Что в огне на Бадаевских не рафинад,

Не мука, а блокадников жизни горят.

Мы в тот день не могли даже предположить,

Как нам долго терпеть и как мало нам жить.

А. Молчанов

 

10 июля 1941 года.

Девятнадцатый день войны,

А германец всё прёт вперёд,

Прёт от Немана до Двины,

Напролом к Ленинграду прёт.

 

Будто нет для него преград,

Он в любой пробивает брешь…

В трёх часах езды — Ленинград,

Здесь по Луге пролёг рубеж.

 

Здесь трудились и стар, и млад,

Строя дзоты, копая рвы.

Здесь над Лугой полки стоят,

Ополченье пришло с Невы.

 

Ленинград в трёх часах езды,

Мы прикроем его собой!..

Чуть тревожно кричат дрозды,

Даль в биноклях колышет зной.

 

Вот и танки с крестом видны,

За рекой, за живой водой…

Девятнадцатый день войны,

Ленинград принимает бой.

А. Молчанов

 

Приказано выжить

«Приказано выжить — разведки закон.

Я с этим законом с блокады знаком.

Нет. Я не имел отношения к разведке,

Я в школу ходил — в третий класс семилетки.

 

И с первой блокадной, голодной зимой

Учился не трусить пред стужей и тьмой.

Грыз чёрный булыжник блокадной науки

И плакал украдкою в мамины руки.

 

А мама шептала: «Не надо, родной,

Не стоит транжирить солёной водой!

А ну, улыбнись, выше нос! Выше! Выше!

Не думать о смерти. Приказано выжить».

 

«А кто приказал?» — Приказала страна.

Москва приказала. В нас верит она.

Чтоб нечисть фашистскую вымести, выжечь,

Нам выстоять надо и выжить. Да, выжить!».

 

Три месяца душат блокадою нас,

И хлебный паёк уменьшался пять раз.

Что дальше сулит метрономное время?

Голодная смерть нависает над всеми…

 

И вдруг за шесть дней до конца декабря

Во мраке блокады мелькнула заря.

«Вставайте скорее, кто в булочных не был!

Прибавили хлеба! Прибавили хлеба!

 

Мы будем теперь двести грамм получать!

Да, да, двести грамм, а не сто двадцать пять!»

И солнце встаёт караваем в полнеба.

«Прибавили хлеба! Прибавили хлеба!»

 

Везде голоса с ликованьем звенят,

И мама с надеждой целует меня:

«Мы выживем, милый! Мы выстоим, милый!

И фрицев проклятых загоним в могилы!»

 

Но голод коварный с врагом заодно,

И выжить не каждому было дано.

Всю жизнь и все силы до капельки выжав,

Они умирали, чтоб городу выжить…

 

Могил пискарёвских внушительный строй.

Неправда, что здесь тишина и покой!

Здесь мёртвые звуки врываются в уши.

Сердца опаляет пожаром минувшим.

 

А мозг леденит тот блокадный мороз,

И щиплет глаза от непрошенных слёз.

И если послушать, то можно услышать,

Как шепчут могилы: «Приказано выжить!»

А. Молчанов

 

18 января 1943 года

Мы ждали прорыва блокады

Полтысячи дней и ночей,

В мученьях блокадного ада,

Средь тысяч и тысяч смертей.

 

Сплочённые общим страданьем,

Без света, тепла и еды,

Мы жили, крепясь ожиданьем,

Единою верой тверды.

 

О нет, мы не ждали покорно,

Чтоб сняли блокаду извне,

И сами пытались упорно

Пробить брешь в фашистской стене.

 

И врезавшись в память глубоко,

В ней ранами ноют с тех пор

Поповка, Усть-Тосно, Дубровка,

Синявино, Мга, Красный Бор…

 

Мы ждали прорыва блокады

Полтысячи дней и ночей,

Ловя дальний гул канонады,

Тревожась и радуясь ей.

 

Как медленно он приближался —

Прорыва святой день и час!

И этого дня не дождался

Почти каждый третий из нас…

А. Молчанов

 

* * *

Война бушевала над городом.

Фашисты, не в силах прорваться,

Снарядами, бомбами, голодом

Пытались сломить ленинградцев.

 

Нелёгкое детство досталось им.

Их жизнь баловала так редко,

А смерть, холодна и безжалостна,

Была им привычной соседкой.

 

Мы горем сполна отоварились

В голодных ночах Ленинграда.

И всё ж мы душой не состарились,

Мы — вечные дети блокады.

А. Молчанов

 

* * *

В муках жестокого, страшного голода

Рядом со смертью, средь стужи и тьмы,

Как же сумели вы, жители города,

Не озвереть, и остаться людьми?

 

Что дало силы вам лютой годиною,

Дух поднимало блокадной зимой?

Просто мы жили семьёю единою,

Дружной, большой ленинградской семьёй!

А. Молчанов

 

Цветок жизни

По Дороге Жизни — сглаженной, спрямлённой,

Залитой асфальтом — мчит машин поток.

Слева, на кургане, к солнцу устремлённый

Их встречает белый каменный Цветок.

 

Памятью нетленной о блокадных детях

На земле священной он навек взращён,

И к сердцам горячим всех детей на свете

Он призывом к Дружбе, к Миру обращён.

 

Тормозни, водитель! Задержитесь, люди!

Подойдите ближе, головы склоня.

Вспомните о тех, кто взрослыми не будет,

Тех, кто детским сердцем город заслонял.

 

У Дороги Жизни шепчутся берёзы,

Седины лохматит дерзкий ветерок.

Не стыдитесь, люди, и не прячьте слёзы,

Плачет вместе с вами каменный Цветок.

 

Сколько их погибло — юных ленинградцев?

Сколько не услышит грома мирных гроз?

Мы сжимаем зубы, чтоб не разрыдаться.

Чтобы всех оплакать, нам не хватит слёз.

 

Их похоронили в братские могилы.

Был обряд блокадный, как война, жесток.

И цветов тогда мы им не приносили.

Пусть теперь в их память здесь цветёт Цветок.

 

Он пророс сквозь камни, что сильней столетий,

Поднял выше леса белый лепесток.

Всей земле Российской, всей земной планете

Виден этот белый каменный Цветок.

А. Молчанов

 

Баллада о кукле

Груз драгоценный баржа принимала —

Дети блокады садились в неё.

Лица недетские цвета крахмала,

В сердце у каждого горе своё.

Девочка куклу к груди прижимала.

 

Старый буксир отошёл от причала,

К дальней Кобоне баржу потянул.

Ладога нежно детишек качала,

Спрятав на время большую волну.

Девочка, куклу обняв, задремала.

 

Чёрная тень по воде пробежала,

Два «Мессершмитта» сорвались в пике.

Бомбы, оскалив взрывателей жала,

Злобно завыли в смертельном броске.

Девочка куклу сильнее прижала…

 

Взрывом баржу разорвало и смяло.

Ладога вдруг распахнулась до дна

И поглотила и старых, и малых.

Выплыла только лишь кукла одна,

Та, что девчурка к груди прижимала…

 

Ветер минувшего память колышет,

В странных виденьях тревожит во сне.

Снятся мне часто большие глазища

Тех, кто остался на ладожском дне.

Снится, как в тёмной, сырой глубине

Девочка куклу уплывшую ищет.

А. Молчанов

 

* * *

Я не был на фронте, но знаю,

Как пули над ухом свистят,

Когда диверсанты стреляют

В следящих за ними ребят.

 

Как пули рвут детское тело

И кровь алым гейзером бьёт...

Забыть бы всё это хотелось,

Да ноющий шрам не даёт.

 

Я не был на фронте, но знаю

Сгоревшей взрывчатки угар.

Мы с Юркой бежали к трамваю,

Вдруг свист и слепящий удар...

 

Оглохший, в дымящейся куртке,

Разбивший лицо о панель,

Я всё же был жив, а от Юрки

Остался лишь только портфель.

 

Я не был на фронте, но знаю

Тяжелый грунт братских могил.

Он, павших друзей накрывая,

И наши сердца придавил.

 

Как стонет земля ледяная,

Когда аммонала заряд

Могилы готовит, я знаю.

Мы знаем с тобой, Ленинград.

А. Молчанов

 

* * *

Не меряйте днями блокаду —

Масштаб измеренья не тот.

В кошмарах блокадного ада

И время замедлило ход.

 

Под рухнувшими небесами,

На стонущей в муках земле

Минуты казались часами,

А день стоил несколько лет.

 

Застывших минут баррикады

Слились в Пискарёвский гранит.

Не меряйте днями блокаду,

Пусть память минуты хранит.

 

Сочтите, чтоб золотом высечь

В граните на всю глубину,

Один миллион триста тысяч

Наполненных смертью минут.

 

Один миллион ленинградцев,

Презревших пощаду в плену

И выбравших жребий сражаться,

Борясь до последних минут!

 

Всей скорби слезами не вытечь,

Всей славы в граните не высечь,

Но страшную эту войну

Потомки не раз помянут

 

И в ней миллион триста тысяч

Блокадных бессмертных минут.

А. Молчанов

 

Забыть блокаду

Забыть блокаду мы бы рады.

Забыть все ужасы тех дней:

Бомбёжки, голод и снаряды,

И трупы взрослых и детей,

 

И город мертвенно безлюдный,

Дома, как братские гробы…

Нам вспоминать об этом трудно

И нету сил, чтобы забыть.

 

Забыть проклятую блокаду!

Чтоб и не снилась нам она.

Но как забыть нам нашу радость,

Лишь нам понятную сполна,

 

Когда прибавили нам хлеба,

Прорвали голода петлю,

Когда расцвел в январском небе

Освобождения салют!..

А. Молчанов

 

* * *

В заздравной дате государства,

Отмеченной календарём,

Еще дымится снег январский,

Кинжальным вспоротый огнём.

 

Еще цветёт над Ленинградом

Салют, качается в глазах,

Во имя снятия блокады

На улицах и площадях.

 

Не всё, что было, бронзой стало

И медью литер прописных,

Хотя уже, как зубров, мало

Участников боёв живых.

 

И тех блокадников, которым

За девятьсот ночей и дней

С тех пор обязан жизнью город

И ратной славою своей.

 

Всё то, что было, — с ними рядом.

Им кажется — ещё вчера

На Невском падали снаряды,

Звенели в небе «мессера»,

 

В снегу по пояс шла пехота,

Жизнь хлебным мерилась пайком,

Но им не то что нет охоты

Сегодня вспоминать о том,

 

А нечего добавить словом

К молчанью павших дорогих,

Где снег, не ведая о славе,

Летит из года в год на них.

 

В соседях ближних, в землях дальних

Сильнее слов любых гремит

Молчание мемориальных

Гранитных пискарёвских плит.

С. Орлов

 

Воспоминания о блокаде (1941—1960)

 

Пепел

Столь едины мы не были с ним никогда.

Тонны пепла над городом.

Враг у ворот.

Города…

Что другие теперь города!

Здесь одна долгота —

безо всяких широт.

 

Длятся улицы…

Каменней день ото дня

ожиданье моё…

Это — с городом вместе

я обложен пожарами…

Это — в меня,

это целят в меня

из моих же предместий.

 

Шаг вперёд…

Окружённому только вперёд!

Город —весь —

как солдатский мешок за спиной.

Жгут бумаги казённые —

враг у ворот.

Тонны пепла

над городом и надо мной.

 

Баррикада

Я строил баррикаду.

Но не об этом речь!

Мешки с песком укладывал

и яростно угадывал

то место, где с винтовкой

назавтра должен лечь;

то место, где с гранатой

удобней ждать врага…

Как будто так и надо,

и жизнь не дорога!

 

Я в жизни знал немного.

Но разве в этом суть!

Земля с её дорогами,

любовь с её тревогами

и гордая надежда

весь мир перевернуть, —

а вот лежи с гранатой

и целься во врага…

И знай, что так и надо,

и жизнь не дорога!

 

Сны

Ах, эти сентябрьские ночи…

Сто зарев кругом Ленинграда…

Проспекты короче:

не дот, — баррикада!

 

Ах, ночи, когда еще снится

не зарево, просто зарница,

не дикие вопли сирены,

а тихие капли сирени…

 

… когда еще помнится-длится

щемящая нежность подруги…

Смешно запрокинуты лица

и страшно разбросаны руки!

 

А сны повторяются те же,

а сны превращаются в фильмы,

лишь нам удаётся всё реже

досматривать их…

 

Ах, эти сентябрьские ночи!

Сто зарев кругом Ленинграда!

В потёмках, не в ногу, без песен

течёт и течёт ополченье…

 

Ополченье

Пришел навестить, а казарма

в торжественных сборах с утра.

И осень в окне лучезарна,

и — вроде прощаться пора.

 

Ну, выпьем давай на дорожку —

чтоб немцу скорее капут.

Тебе уже выдали ложку,

винтовку — сказали — дадут.

 

Построили, как на ученье,

на подвиг тебя повели…

На полчища шло ополченье,

очкарики, гении шли.

 

Шли доблестно, шли простодушно,

читали стихи на ходу…

Как выстоять ей, безоружной

душе, в сорок первом году?

 

И вот — на каком-нибудь фланге

серо от распластанных тел.

По небу полуночи ангел

летел, и летел, и летел.

 

А я, в три погибели скрючен

(не так же ли на смех врагу?),

готовлю бутылки с горючим

и правды принять не могу.

 

Дым

Восьмого сентября вражеской

бомбежкой уничтожены

Бадаевские склады.

 

И вот настало!

Дым в полнеба.

Запахло жареным с небес.

Так духовито, что вполне бы

могли бы спать улечься без

того, чтоб ужинать!

Кромешный,

бестрепетный — библейский дым!

Мы не в укрытиях, конечно,

мы все на улицах —

стоим

как будто в праздник, и догадка

у всех оскоминой во рту.

И вот уж так запахло сладко,

так стало горько нам и гадко —

невмоготу! —

И правоту

сквозь зубы сплёвывают люди…

 

И, подтверждая их слова,

назавтра высилась на блюде

обугленная голова

с кусочком сахарного мозга…

И дым над городом громоздко

висел,

как черная молва…

 

Улица

Стена надёжна, как стена.

И трафаретом — коротко и ясно:

«При артобстреле эта сторона —

запомни — наиболее опасна!» —

На противоположную гляжу:

кирпич и небо, прах и ветер.

Шла лестница к шестому этажу,

оборвалась на третьем…

Распался дом на тысячу частей,

и огорожен почему-то

кроватями — скелетами уюта,

обглоданного до костей…

 

Метроном

Никогда не болевшие звуки

умирают…

Куда они делись —

многоверстные отголоски

пароходов и поездов…

…золотое гудение рынка…

…деловитая скорость трамваев…

…изнывание патефонов…

…воркование голубей…

 

Даже дети своё отзвенели.

Даже вдовы своё отрыдали. —

Город каменными губами

обеззвученно шевелит.

 

И один только стук метронома:

будто это пульсирует камень —

учащённо и неотступно —

жив — жив — жив — жив …

Г. Семёнов

 

Мужество

Мы рыли рвы — хотелось пить.

Бомбили нас — хотелось жить.

Не говорилось громких слов.

Был дот на каждом из углов.

 

Был дом — ни света, ни воды.

Был хлеб — довесочек беды.

Сон сокращался в забытье.

Быт превращался в бытие.

 

Была судьба на всех одна.

Мы растеряли имена.

Мы усмиряли потный страх.

Мы умирали на постах.

 

Мы умирали… Город жил —

Исполнен малых наших сил.

Г. Семёнов

 

Пискарёвские плиты

Под шелестом опущенных знамён

Лежат бок о бок дети и солдаты.

На Пискарёвских плитах нет имён,

На Пискарёвских плитах только даты.

Год сорок первый…

Год сорок второй…

Полгорода лежит в земле сырой.

 

Они на поле боя полегли,

Сгубило их войны жестокой пламя.

Но все непобеждёнными ушли!

И потому они навеки с нами.

Год сорок первый…

Год сорок второй…

Они ушли, живых покинув строй.

 

Безмолвны пискарёвские холмы,

Земля осенним золотом покрыта.

Но холод той прострелянной зимы

Живёт в суровых плитах из гранита.

Год сорок первый…

Год сорок второй…

Сегодня — бой и завтра тоже — бой.

 

Горит, сверкая, солнце в высоте,

Плывёт в просторы голубого неба,

А на гранитной розовой плите

Лежат цветы, лежит кусочек хлеба.

Год сорок первый…

Год сорок второй…

Хранит их память город над Невой.

В. Суслов

 

Первый день

Прорвались всё-таки.

Бомбят.

Горят Бадаевские склады.

В огне пожаров Ленинград.

Пришёл он —

Первый день блокады.

Всё ближе полчища врага,

Гудят воздушные тревоги.

Сегодня утром пала Мга —

И все отрезаны дороги.

В кольце,

В осаде Ленинград.

Не умолкает канонада.

Опять летят.

Опять бомбят.

Пылает

Первый день блокады.

Их будет много — девятьсот,

Но город наш, со смертью споря,

Всё одолеет, всё снесет:

Обстрелы, холод, голод, горе.

С тех пор прошли уже года.

Исчезли с улиц баррикады.

Но день тот с нами навсегда —

Жестокий Первый день блокады!

В. Суслов

 

На Пискарёвском

На Пискарёвском кладбище я не был.

Боюсь его просторности, боюсь.

Боюсь, что я слезами изольюсь

Под тишиной, остановившей небо.

Иду к нему всю жизнь, несу — всю грусть.

 

На Пискарёвском кладбище я не был.

Всё думаю уже который раз —

Прибавка хлеба мой продлила час

Не потому, что больше стало хлеба,

А потому, что меньше стало нас.

 

На Пискарёвском кладбище я не был.

Почти что был, я должен там лежать,

Когда б последним не делилась мать.

Но что же я такого сделал,

Чтобы живым достойно здесь стоять?..

О. Цакунов

 

Ленинградская лирика

1

Мы были юны, страшно юны,

Среди разрывов и траншей,

Как мальчики времён Коммуны,

Как ребятня Октябрьских дней.

 

Мы познакомились с вещами,

В которых соль и боль земли,

Мы за тележкой с овощами

Такими праздничными шли.

 

Нас не вели за город в ротах,

Нас в городе искал свинец...

О, мужественность желторотых,

Огонь мальчишеских сердец!

 

Там «юнкерс» падал, в землю вклинясь,

Оставив дыма полосу...

Те годы

Я мальчишкой вынес

И, значит,

Всё перенесу.

 

2

О, детство!

Нет, я в детстве не был,

Я сразу в мужество шагнул,

Я молча ненавидел небо

За чёрный крест,

За смертный гул.

 

И тем блокадным

Днём кровавым

Мне жёлтый ивовый листок

Казался лишь осколком ржавым,

Вонзившимся у самых ног.

 

В том городе, огнём обвитом,

В два пальца сатана свистел...

Мне было страшно быть убитым...

Я жить и вырасти хотел!

 

3

Никуда от юности не деться,

Потому что там в блокадный день

Лепестки осыпала мне в сердце

Белая тяжёлая сирень;

 

Потому что там, где бродят травы,

Налитою зеленью звеня,

Тихо, неумело и лукаво

Целовала девочка меня;

 

Потому что там в могилах мглистых

Спят мои погодки-пацаны,

Милые мои антифашисты,

Дорогие жертвы той войны.

 

Никуда от юности не деться,

Потому что где-то там, вдали,

Мои нежность и суровость в сердце

На заре впервые зацвели.

О. Шестинский

 

Друзьям, погибшим на Ладоге

Я плыву на рыбацком челне,

Холодна вода, зелена...

Вы давно лежите на дне.

Отзовитесь, хлопцы, со дна,

 

Борька Цыган и Васька Пятак,

Огольцы, забияки, братцы,

Я — Шестина из дома семнадцать,

Вы меня прозывали так.

 

В том жестоком дальнем году,

Чтоб не лечь на блокадном погосте,

Уезжали вы —

Кожа да кости —

И попали под бомбу на льду.

 

Непроглядна в путину вода,

Не проснуться погодкам милым,

Их заносит озёрным илом

На года,

на века,

навсегда...

О. Шестинский

 

* * *

Я жизнь свою помню с огня и печали,

Со звона декабрьской земли,

Когда динамитом кладбище взрывали,

Чтоб мёртвые в землю легли.

 

Что было,

То было,

Что было

Не сплыло

Из памяти цепкой моей —

Я жизнь свою помню с блокадного тыла,

с морозного скрипа саней.

 

Мои деревянные старые сани

Далёкой осадной зимы,

Скрипели вы горестно

В утренней рани

Среди городской полутьмы.

 

В них воду возили

В кастрюлях жестяных

От проруби с рек ледяных,

И мёртвых дружков

в простынях полотняных

От морга тащили на них.

 

Сограждане гибли в осаде… И разве

могу я забыть до сих пор,

как светлые души ровесников гасли,

их юности наперекор?

 

Я тоже блокадник.

Я тоже оттуда,

Где холод, где голод, где стон…

И жизнь для меня — это вечное чудо,

И я в это чудо влюблён.

 

А если бы смог мне тогда примерещиться

позор наших нынешних дней,

я выполз бы, мальчик, из бомбоубежища,

не прячась от смерти своей.

О. Шестинский

 

Военные сны

Нам снится не то, что хочется нам, —

Нам снится то, что хочется снам.

На нас до сих пор военные сны,

Как пулемёты, наведены.

 

И снятся пожары тем, кто ослеп,

И сытому снится блокадный хлеб.

И те, от кого мы вестей не ждём,

Во сне к нам запросто входят в дом.

 

Входят друзья предвоенных лет,

Не зная, что их на свете нет.

И снаряд, от которого случай спас,

Осколком во сне настигает нас.

 

И, вздрогнув, мы долго лежим во мгле, —

Меж явью и сном, на ничьей земле,

И дышится трудно, и ночь длинна…

Камнем на сердце лежит война.

В. Шефнер

 

Опасная сторона

Опять балтийский ветер резкий

В тревожных сумерках подул.

Я в поздний час иду на Невский,

На встречу с памятью иду.

 

Как в дни войны, под вой метели

Предупредит меня стена:

«При артобстреле, при артобстреле

Опасна эта сторона!»

 

Я громобойные раскаты

Опять услышу над Невой.

Как будто вновь в кольце блокады

Суровый город фронтовой.

 

Доносит время взрыв шрапнели,

Дрожит под бомбами стена:

«При артобстреле, при артобстреле

Опасна эта сторона!»

 

Не только в будни, но и в праздник

Стучится в сердце память к нам.

У входа в школу первоклассник

Читает надпись по слогам.

 

А мы в глаза войны глядели,

Нам до сих пор кричит стена:

«При артобстреле, при артобстреле

Опасна эта сторона!»

В. Шумилин

 

* * *

Над Невою туманное утро,

Тают в дымке последние сны.

Только память доносит как будто

Грохот залпов минувшей войны.

 

Боль утрат невозможно изгладить,

Не утихнет за давностью лет.

Жизнь свою проверяй по блокаде:

Так же мужествен ты или нет?

 

В сердце врезалась линия фронта,

Гулкий сумрак бессонных ночей,

Чтоб не быть нам в плену у комфорта,

Не томиться во власти вещей.

 

Не уюта, не почестей ради

Мы дерзаем в космический век.

Жизнь свою проверяй по блокаде:

Не погиб ли в тебе человек?

 

Ты живёшь на земле ленинградской.

Пусть душа не приемлет покой!

Пусть над каждой могилою братской

Вспыхнет памяти вечный огонь!

 

И суровость, и твердость во взгляде,

Словно щит оградит от врагов.

Жизнь свою проверяй по блокаде, —

Будь достоин своих земляков!

В. Шумилин

Еще 80 стихов Юрия Воронова о блокаде - Летопись блокады в стихах

Блокада в блоге:

И грянул салют над Невою: 70 лет полного снятия блокады Ленинграда

День снятия блокады Ленинграда

Блокада Ленинграда: Книги

Вспоминая блокаду Ленинграда

День памяти блокады Ленинграда

Блокада Ленинграда: две даты – один юбилей

День прорыва блокады Ленинграда

Простить и помнить. Что сказал немцам в Рейхстаге лейтенант Гранин

«Как это было! Как совпало – Война, беда, мечта и юность!..»

История любви Любови и Льва Жаковых, пронесённая через блокаду.

Санкт-Петербург – Петроград – Ленинград - Санкт-Петербург - 310 лет

День петербургских кошек и котов. Кошки в дни войны.

15 баллад о войне

«Дыша одним дыханьем с Ленинградом, я не геройствовала, а жила»

поэмы «Февральский дневник» и «Ленинградская поэма» Ольги Берггольц

Муза Блокадного Ленинграда Ольга Берггольц

Михаил Дудин: «Меня поэтом сделала война» Поэма «Песня Вороньей Горе», стихи

Вера Инбер: «Когда нам как следует плохо, мы хорошие пишем стихи…»

Поэма «Пулковский меридиан», стихи

Елена Верейская и «Три девочки»

Вольту Суслову – 90 лет Стихи о блокаде

Николай Тихонов «Но умереть мне будет мало, как будет мало только жить…»

Из «Ленинградских рассказов». В железных ночах Ленинграда...; стихи

Анатолий Чепуров: «Давайте поклоняться доброте» Стихи о блокаде

К юбилею Всеволода Рождественского «Я жажду утолять привык родною речью…»

Стихи «Пулковские высоты», «Белая ночь (Волховский фронт)»

Юрий Воронов: «Мы вышли из блокадных дней»

Поэтическая летопись Блокады Ленинграда Юрия Воронова

45 песен о блокаде Ленинграда