Константин Бальмонт: «Я – изысканность русской медлительной речи…»

Я – изысканность русской медлительной речи,

Предо мною другие поэты – предтечи,

Я впервые открыл в этой речи уклоны,

Перепевные, гневные, нежные звоны.

Я – внезапный излом,

Я – играющий гром,

Я – прозрачный ручей,

Я – для всех и ничей.

Переплеск многопенный, разорванно–слитный,

Самоцветные камни земли самобытной,

Переклички лесные зеленого мая –

Все пойму, все возьму, у других отнимая.

Вечно юный, как сон,

Сильный тем, что влюблен

И в себя и в других,

Я – изысканный стих.

15 июня – 150 лет со дня рождения русского поэта-символиста Константина Дмитриевича Бальмонта (1867 – 1942), талантливого лирика, занимавшего не последнее место в русской поэзии начала ХХ века. К сожалению, современному читателю его неординарные стихи малоизвестны. А ведь, по словам Брюсова, Бальмонт «в течение целого десятилетия нераздельно царил над русской поэзией» (имеются в виду 1985-1904 гг.). В 1918 году в Москве были устроены своеобразные выборы «Короля поэтов», и Бальмонт, по единодушному решению, оказался на 3-м месте (после Игоря Северянина и Владимира Маяковского). Его душа всегда тяготела к вечной красоте и гармонии, любил он прикосновение к богатствам природы. Помните – «Светло-пушистая, снежинка белая, какая чистая, какая смелая!», «Поспевает брусника, стали дни холоднее, и от птичьего крика в сердце стало грустнее», «Женщина — с нами, когда мы рождаемся», «Я буду ждать тебя мучительно, я буду ждать тебя года» … Стихи Константина Бальмонта могут нравиться или оставлять равнодушными, но никто не может отрицать их необыкновенную музыкальность. «Когда слушаешь Бальмонта – всегда слушаешь весну. Никто не опутывает души таким светлым туманом, как Бальмонт. Никто не развевает этого тумана таким свежим ветром, как Бальмонт. Никто до сих пор не равен ему в его певучей силе. Мир без Бальмонта был бы для нас неполон» - так писал Александр Блок, который считал К.Бальмонта замечательным поэтом. Жизненный и творческий путь поэта был сложен и противоречив.

Константин Дмитриевич Бальмонт родился 15 (3) июня 1867 г. в селе Гумнище Шуйского уезда Владимирской губернии в семье небогатого помещика и дочери генерала. Считал себя потомком (по линии матери) татарского князя, чье имя переводилось как «Белый Лебедь Золотой Орды». Вырос в небогатой дворянской семье. Мать Бальмонта Вера Николаевна Бальмонт (урожденная Лебедева), была женщиной властной, сильной, высокообразованной, хорошо знала иностранные языки, много читала, не была чужда некоторого вольнодумства (в доме принимали «неблагонадежных» гостей). Она выступала в местной печати, устраивала литературные вечера, любительские спектакли. Именно она научила сына понимать красоту. «Из всех людей моя мать, высокообразованная, умная и редкостная женщина, оказала на меня в моей поэтической жизни наиболее глубокое влияние. Она ввела меня в мир музыки, словесности, истории, языкознания. Она первая научила меня постигать красоту женской души, а этой красотою, - полагаю, - насыщено все мое литературное творчество».

Отец, Дмитрий Константинович, был председателем земской управы в городе Шуе, много сделал для распространения грамотности среди крестьян (в деревне Гумнищи на его средства была построена школа). Он оказал на поэта иное влияние: «Совсем иное сильное влияние, - и, может быть, еще более заветное, - оказал на меня отец, необыкновенно тихий, добрый, молчаливый человек, ничего не ценивший в  мире, кроме вольности, деревни, природы и охоты. Не сделавшись сам охотником - с ним, еще в самом начальном детстве, я глубоко проник в красоту лесов, полей, болот и лесных рек, которых так много в моих родных местах», - писал поэт.

В семье он был третьим сыном, всего сыновей было семеро, а дочерей – ни одной. Раннее детство будущего поэта прошло в деревне. «Мои первые шаги, вы были шагами по садовым дорожкам среди бесчисленных цветущих трав, кустов и деревьев, - писал впоследствии Бальмонт, выражаясь обычным своим вычурным слогом. - Мои первые шаги первыми весенними песнями птиц были окружены, первыми перебегами теплого ветра по белому царству цветущих яблонь и вишен, первыми волшебными зарницами постигания, что зори подобны неведомому Морю и высокое Солнце владеет всем». Бальмонт много вспоминал свое детство, детские впечатления – описывая все это с умилением. Эта «детскость» в нем сохранялась всю жизнь – друзья считали ее искренней, недруги – притворной. И те, и другие имели основания для такого суждения. Но все же, в какие бы бездны не бросался поэт впоследствии, то, что от природы душа его была отзывчивой, доброй и чистой – это истинная правда.

Читать будущий поэт научился самостоятельно в пять лет, подсматривая за матерью, которая обучала грамоте старшего брата. Растроганный отец подарил Константину по этому случаю первую книжку, «что-то о дикарях-океанийцах». Мать познакомила сына с образцами лучшей поэзии. «Первые самые сильные воспоминания порядка литературного на меня оказали народные песни. Русские народные сказки, стихи Пушкина, Лермонтова, Баратынского, Кольцова, Никитина, Некрасова, - немного позднее - Жуковского. Первая повесть, прочитанная мною на шестом году жизни, была какая-то полусказочная повесть из жизни океанийцев, но я помню лишь, что книжечка была тонкая и в синем переплете и в ней были картинки очень желтого цвета, одна картинка изображала коралловые острова, покрытые пальмами, - и я так ее запомнил, что, когда в 1912 году впервые увидел коралловые острова в Тихом океане, приближаясь к Тонга, Самоа и Фиджи, я вздрогнул и в каком-то запредельном свете почувствовал себя в усадьбе Гумнищи пятилетним ребенком». Вместе с тем, — «…Моими лучшими учителями в поэзии были — усадьба, сад, ручьи, болотные озерки, шелест листвы, бабочки, птицы и зори» — вспоминал он в 1910-х.

Когда пришло время отдавать старших детей в школу, семья переехала в Шую. Однако переезд в город не значил отрыва от природы. Шуйский дом Бальмонтов, окруженный обширным садом, стоял на живописным берегу реки Тезы; кроме того, отец, страстный любитель охоты, часто наведывался в Гумнище. Костя сопровождал его чаще других. В 1876 г. Бальмонт поступил в подготовительный класс гимназии. Сначала учился хорошо, потом ученье наскучило, и внешняя успеваемость снизилась, зато пришла плодотворная пора запойного чтения: Майн Рид и Гоголь, Диккенс и Пушкин, Гюго и Лермонтов – одно книжное впечатление сменяло другое, многие книги – французские и немецкие – мальчик читал в подлиннике. Под впечатлением прочитанного он сам начал писать стихи: «В яркий солнечный день они возникли, сразу два стихотворения, одно о зиме, другое о лете». Первые пробы пера не понравились матери, и это на какое-то время остановило его, серьезное же сочинительство началось с 16 лет.

В 17 лет, будучи еще гимназистом, Бальмонт стал участником революционного кружка. Обращение к революции было, как многое в его жизни, - от противного: «Потому что я был счастлив, и мне хотелось, чтобы всем было так же хорошо. Мне казалось, что, если хорошо лишь мне и немногим, это безобразно». Через некоторое время деятельностью кружка заинтересовалась полиция, некоторые члены его были арестованы, некоторые – в том числе и Бальмонт – отчислены из гимназии. Мать стала добиваться для сына возможности доучиться в другом месте, в конце концов, разрешение было получено: Бальмонт был принят в гимназию г. Владимира. Жить ему пришлось на квартире у учителя греческого языка, который ревностно исполнял обязанности «надзирателя». Когда в декабре 1885 г. Бальмонт опубликовал свои первые стихи в журнале «Живописное обозрение», «надзиратель» был весьма недоволен и запретил подопечному подобные опыты вплоть до окончания гимназии. Неудивительно, что от гимназии у Бальмонта остались самые тяжелые впечатления.

«Кончая гимназию во Владимире-губернском, я впервые познакомился с писателем, - вспоминал Бальмонт, - и этот писатель был не кто иной, как честнейший, добрейший, деликатнейший собеседник, какого когда-либо в жизни приходилось мне встречать, знаменитейший в те годы повествователь Владимир Галактионович Короленко». Писатель приехал во Владимир, и знакомые Бальмонта передали ему тетрадь стихов начинающего поэта. Короленко отнесся к ним серьезно и, прочитав стихи, написал гимназисту обстоятельное письмо: «Он писал мне, что у меня много красивых подробностей, успешно выхваченных из мира природы, что нужно сосредоточивать свое внимание, а не гоняться за каждым промелькнувшим мотыльком, что никак не нужно торопить свое чувство мыслью, а надо довериться бессознательной области души, которая незаметно накопляет свои наблюдения и сопоставления, и потом внезапно все это расцветает, как расцветает цветок после долгой невидной поры накопления своих сил».

В 1886 г. Бальмонт поступил на юридический факультет Московского университета. Юридические науки привлекали его мало – он по-прежнему предпочитал самообразование, изучал языки и, как многие вольнолюбивые молодые люди, увлекался освободительными идеями. Вскоре в университете был введен новый устав, ограничивавший права студентов, начались студенческие волнения, зачинщики были отчислены. Среди зачинщиков оказался и Константин Бальмонт. Три дня пришлось провести ему в Бутырской тюрьме. Потом он прожил год в родной Шуе, много читал, увлекся поэзией Шелли. В 1888 г. Бальмонт возобновил занятия в Московском университете, но опять ненадолго. Он жаловался на «нервное расстройство». Но главной причиной была любовь.

В сентябре 1888 г., находясь в Шуе, Бальмонт познакомился с «ботичеллиевской красавицей», Ларисой Михайловной Гарелиной, и учеба отошла на второй план. Мать Бальмонта резко воспротивилась, когда сын заговорил о женитьбе. Тем не менее, юноша был непреклонен в своем решении и готов был порвать с собственной семьей. «Мне еще не было двадцати двух лет, когда я, бросив университет, в 1889 г. женился на красивой девушке, - вспоминал он, - и мы уехали ранней весной, вернее, в конце зимы, на Кавказ, в Кабардинскую область, а оттуда по Военно-Грузинской дороге в благословенный Тифлис и Закавказье». Брак оказался неудачным. Поссорившись с родителями, Бальмонт рассчитывал жить литературным трудом, но первый его поэтический сборник, вышедший в 1890 г., успеха не имел и почти не расходился. Жена не сочувствовала ни его литературным устремлениям, ни его революционным настроениям. К тому же, была страшно ревнива, а еще – пристрастилась к вину. Начались ссоры. Первый ребенок умер, второй – сын Николай – впоследствии страдал нервным расстройством.

В 1890 г. семейные неурядицы едва не стоили поэту жизни. Его стали посещать мысли о смерти, и 13 марта 1890 г. он выбросился из окна. Травмы, хотя и тяжелые, непоправимых последствий не имели, если не считать хромоты, которая осталась у поэта навсегда. Как многие люди, чудом спасшиеся от смерти, Бальмонт счел, что это спасение не случайно, и что в жизни его ждет высокое предназначение. Он еще более укрепился в решении заняться литературой и исполнился несокрушимой веры в себя. Выздоровев, отправился в Москву, чтобы завести литературные знакомства. Начало литературной деятельности его не было легким. «Мои первые шаги в мире поэтическом, вы были осмеянными шагами по битому стеклу, по темным острокрайним кремням, по дороге пыльной, как будто не ведущей ни к чему».

Востребован он был, прежде всего, как переводчик. Его приняли несколько редакций, но особую поддержку оказал ему профессор Николай Ильич Стороженко. «Он поистине спас меня от голода и как отец сыну бросил верный мост, выхлопотав для меня у К.Т. Солдатенкова заказ перевести «Историю скандинавской литературы» Горна-Швейцера, и, несколько позднее, двухтомник «Истории итальянской литературы» Гаспари. Третьим другом моих первых шагов в литературе был наш великолепный москвич, знаменитый адвокат, князь Александр Иванович Урусов. Он напечатал мой перевод «Таинственных рассказов» Эдгара По и громко восхвалял мои первые стихи, составившие книжки «Под северным небом» и «В безбрежности»». Бальмонт очень много переводил. Ему принадлежит один из переводов «Слова о полку Игореве», переводы К. Марло, О. Уайльда и других, болгарской, литовской, армянской, испанской, грузинской поэзии. Но по-настоящему удачны его переводы были тогда, когда в переводимом поэте он находил родственную душу. Родным духом был для него Шелли. Не менее родным – Эдгар По:

Это было давно, это было давно в королевстве приморской земли:

Там жила и цвела та, что звалась всегда, называлася Аннабель-Ли…

В течение четырех или пяти лет ни один журнал не хотел его печатать. «Первый сборник моих стихов, - говорит он, - который я сам напечатал в Ярославле (правда, слабый), не имел, конечно, никакого успеха. Первый мой переводный труд (книга норвежского писателя Генриха Иегера о Генрихе Ибсене) был сожжен цензурой. Близкие люди своим отрицательным отношением значительно усилили тяжесть первых неудач». Но весьма скоро имя Бальмонта, сначала как переводчика Шелли, а со средины 1890-х годов - как одного из наиболее ярких представителей русского «декадентства», приобретает очень громкую известность. Особенно после выхода в свет книги стихов «Под северным небом» (1894) и сборника «Горящие здания» (1900).

Екатерина Алексеевна
Андреева-Бальмонт

В позднем творчестве он клялся в любви к «Одной», «Единственной», «Белой Невесте». Но кто она – похоже, он и сам до конца не понимал: слишком много женщин было в его жизни. Большинство биографов поэта склонно думать, что это – его вторая жена, Екатерина Алексеевна Андреева-Бальмонт (1867 – 1952), которую он сам называл «своей Беатриче», и которая в конце жизни написала о нем подробнейшие воспоминания. Она писала о поэте: «Он жил мгновеньем и довольствовался им, не смущаясь пестрой сменой мигов, лишь бы только полнее и красивее выразить их. Он то воспевал Зло, то Добро, то склонялся к язычеству, то преклонялся перед христианством». Она происходила из богатой купеческой семьи и считалась завидной невестой, была образованна (училась на Высших женских курсах), замуж не спешила, хотя была хороша собой: высокая (выше Бальмонта), тонкая, с прекрасными черными глазами. Поэт был женат, а родители Екатерины Алексеевны – благочестивы. Влюбленным было запрещено видеться, но они обходили запреты. На момент знакомства с Андреевой развод Бальмонта был делом предрешенным, но далеко не решенным. Впрочем, Екатерину Алексеевну, в отличие от ее родителей, этот вопрос волновал мало. В конце концов, не дожидаясь официального решения Синода, она, переупрямив родителей, переселилась к поэту. «Со мной моя «черноглазая лань», - радостно сообщает Бальмонт матери 21 июня 1896 г.

Бракоразводный процесс завершился 29 июля того же года, и решение его было неутешительным: жене дозволялось вступить во второй брак, а мужу – запрещалось навсегда. Но это препятствие было преодолено: отыскав какой-то документ, где жених значился неженатым, влюбленные обвенчались 27 сентября 1896 г., а на следующий день выехали за границу, во Францию. За границей молодые жили в Париже, Биаррице, ездили в Кельн. Бальмонт занимался изучением языков и литературы. Весной – летом 1897 г. состоялась поездка в Лондон, где Бальмонт читал лекции по русской литературе. А осенью, оставив жену в Париже, поэт отправился в Россию – готовить к изданию свой следующий сборник – «Тишина», вышедший в свет в январе 1898 г.

Константин Бальмонт и Мира Лохвицкая

Наиболее видное место в творчестве Бальмонта заняла его «поэтическая дружба» с поэтессой Миррой Лохвицкой. Именно она нетерпеливо ждала возвращения Бальмонта из-за границы. Мирра Александровна Лохвицкая была на два года моложе Бальмонта, печататься начала позже, но тогда, в середине 90-х гг., была более известна. Природа наградила ее яркой южной красотой, экзотическое имя «Мирра» (переделанное из обычного «Мария») очень шло к ее внешности. Мемуаристы, вспоминавшие Лохвицкую, в основном единодушны в своих восторгах. «И все в ней было прелестно: звук голоса, живость речи, блеск глаз, эта милая, легкая шутливость», - писал строгий к собратьям по перу Бунин. Среди литературных романов рубежа веков роман Бальмонта и Лохвицкой – один из самых нашумевших и самый неизвестный. Их стихотворный диалог длился на протяжении почти десяти лет. Переписка не сохранилась – ни с той, ни с другой стороны. Остались только многочисленные стихотворные послания. Бальмонт был смелее в посвящениях, у него есть стихи с прямым посвящением Лохвицкой. Вот одно из них:

Я знал, что однажды тебе увидав,

Я буду любить тебя вечно.

Из женственных женщин богиню избрав,

Я жду – я люблю – бесконечно.

И если обманна, как всюду, любовь,

Любовью и мы усладимся.

И если с тобою мы встретимся вновь,

Мы снова чужими простимся.

А в час преступленья, улыбок и сна,

Я буду – ты будешь – далеко.

В стране, что для нас навсегда создана,

Где нет ни любви, ни порока.

Словно темные силы подступили к нему. Сначала поэта постигло тяжелое испытание в семье. Уезжая в Москву, он оставил Екатерину Алексеевну беременной, и возвращался как раз к ее родам. Но роды оказались неудачными. Ребенок родился мертвым, у матери началась родильная горячка. Врачи объявили, что надежды нет. Из Москвы приехали родные – прощаться, но больная не умирала. Несколько месяцев она находилась между жизнью и смертью. Все материальные заботы о лечении родственники взяли на себя. Бальмонт оказался не у дел, и с горя запил, а вскоре «заболел» сам - очень странной болезнью.

«С именем Бальмонта, «талантливого поэта», всегда связывалось представление как о человеке беспутном, пьянице, чуть не развратнике, – писала позднее Е.А. Андреева. – Только близкие люди знали его таким, как я, и любили его не только как поэта, но и как человека. И все они соглашались со мной, что Бальмонт был прекрасный человек. Откуда такое противоречие в суждениях? Я думаю, это происходило от того, что в Бальмонте жило два человека. Один – настоящий, благородный, возвышенный, с детской и нежной душой, доверчивый и правдивый, а другой, когда он выпьет вина, полная его противоположность: грубый, способный на все самое безобразное… Ясно, что это был недуг. Но никто не мог мне объяснить его». Нина Петровская, познакомившаяся с Бальмонтом в начале 1900-х гг., поставила диагноз его загадочной «болезни»: «Бальмонт страдает самым обыкновенным раздвоением личности. В нем словно два духа, две личности, два человека: поэт с улыбкой и душой ребенка, подобный Верлену, и рычащее безобразное чудовище» Предпосылки этой раздвоенности существовали в нем и раньше, но только теперь они развились в полной мере. Бальмонт сознавал это за собой, но не стремился исправиться или исцелиться:

Возвращение к жизни, иль первый сознательный взгляд.

«Мистер Хайд или Джикиль?» Два голоса мне говорят.

Почему ж это «или»? – я их вопрошаю в ответ. –

Разве места обоим в душе зачарованной нет?

Осенью 1898 г. Бальмонт с женой вернулись в Россию. «Россия была именно влюблена в Бальмонта,- свидетельствует Тэффи. – Все, от светских салонов до глухого городка где-нибудь в Могилевской губернии, знали Бальмонта. Его читали, декламировали и пели с эстрады. Кавалеры нашептывали его слова своим дамам, гимназистки переписывали в тетрадки: «Открой мне счастье, Закрой глаза...» Либеральный оратор вставлял в свою речь: «Сегодня сердце отдам лучу...» А ответная рифма звучала на полустанке Жмеринка-товарная, где телеграфист говорил барышне в мордовском костюме: «Я буду дерзок – я так хочу»».

Получив запрет на проживание в столичных городах, Бальмонт стал чаще бывать за границей. Сначала он уехал туда с Екатериной Алексеевной и маленькой дочкой Ниной, «Ниникой», как ее звали в семье, родившейся в декабре 1900 г. Уследить за всеми его перемещениями довольно сложно. Варшава, Париж, Оксфорд, поездки в Испанию. В Париже он сблизился с молодым поэтом Максимилианом Волошиным, в котором обрел настоящего друга на долгие годы. В Париже Бальмонт читал лекции. После одной из них к нему подошла молодая девушка, Елена Константиновна Цветковская, студентка математического факультета Сорбонны и страстная поклонница его поэзии. Бальмонт не испытывал к ней страсти, но вскоре Елена стала ему необходима, только с ней он мог говорить обо всем, она одна готова была бросаться во все его бездны. Естественно, Екатерину Алексеевну ее постоянное присутствие не радовало. Постепенно сферы влияния разделились, Бальмонт то жил с семьей, то уезжал с Еленой. Так, в 1905 г. они вместе отправились в Мексику, где провели три месяца.

Константин Бальмонт и Елена Цветковская
Вторая половина 1930-х гг.

В июле 1905 г. Бальмонт вернулся в Россию. Лето провел с семьей на берегу Финского залива, в Эстонии, где писал книгу «Фейные сказки» – немного переслащенные, но обаятельные детские стихи для четырехлетней Ниники. Вернувшись осенью в Москву, с головой окунулся в революционную стихию – участвовал в митингах, произносил зажигательные речи. Семейная его жизнь окончательно запуталась. В декабре 1907 года у Е.К. Цветковской родилась дочь, которую назвали Миррой – в память Лохвицкой, на стихи которой он продолжал откликаться и после ее смерти. Появление ребенка окончательно привязало Бальмонта к Елене Константиновне. Он не хотел уходить и от Екатерины Алексеевны, и, похоже, охотно устроил бы для своих жен подобие гарема, но Екатерина Алексеевна была категорически против. В 1909 г. Бальмонт совершил новую попытку самоубийства: снова выбросился из окна, – и снова уцелел.

Он по-прежнему много читал и переводил, много ездил, и в 1912 г. совершил почти что кругосветное путешествие: обогнув Африку вдоль западного побережья, добрался до Океании, а оттуда через Индию и Суэцкий канал вернулся в Европу. Путешествие обогатило Бальмонта впечатлениями, но не сказалось принципиально на его стиле. В 1913 г. в связи с амнистией, приуроченной к 300-летию царствующей династии, Бальмонт вернулся в Россию. Встречали его восторженно, хотя эта восторженность была в значительной мере данью прошлому – за семь лет отсутствия «золотовласого поэта» появились новые кумиры. В те годы у писателей обычным явлением были турне по России. Несколько таких турне совершил и Бальмонт. В одну из поездок он посетил Грузию, в другую – города Севера России, Поволжье, Сибирь. Сопоставив заморскую экзотику с реалиями родной страны, Бальмонт сделал выбор в пользу России. Впечатления от увиденного во время этих российских турне явились ресурсом последнего, эмигрантского периода творчества поэта. В 1917 г. выходит сборник «Сонеты солнца, меда и луны». В нем предстает уже новый Бальмонт – в нем еще много претенциозности, но все-таки больше душевной уравновешенности, которая гармонически вливается в совершенную форму.

Отношение Бальмонта к революции было типичным для творческой интеллигенции: восторг перед Февралем и разочарование после Октября. Первые годы после революции Бальмонт жил в Москве. «И теперь узнал поэт золотовласый, что есть печка дымная, что есть работа в одной комнате с женой и дочкой, что есть пуд картошки мерзлой, на себе тащимой с Курского вокзала. Но все так же, не теряя жизненности, силы и веселья, пробегает он по правой стороне Арбата, ловя взоры девушек» (Зайцев Б.К.). В эти годы он очень сблизился и подружился с Мариной Цветаевой. Не родственные друг другу в творческом отношении, они нашли чисто человеческий контакт. «Мне всегда так радостно с ней быть, когда жизнь притиснет особенно немилосердно, – писал Бальмонт, вспоминая эти годы. – Мы шутим, смеемся, читаем друг другу стихи. И хотя мы совсем не влюблены друг в друга, вряд ли многие влюбленные бывают так нежны и внимательны друг к другу при встречах».

Жить, тем не менее, было очень тяжело. У Елены Константиновны началась чахотка, врачи говорили, что она не выживет. Мирра тоже болела и слабела. Так что отъезд Бальмонта за границу был мотивирован совсем не политически. Политика его в этот период не занимала. Уже в эмиграции он вспоминал случай, как его вызвали в ЧК. Дама-следователь спросила: «К какой политической партии вы принадлежите?» – «Поэт» – ответил Бальмонт. В 1920 г. Бальмонт уехал из России. Уезжая, он надеялся вернуться. Но вскоре стало ясно, что это невозможно – он так навсегда и остался во Франции.

Незадолго до отбытия Бальмонта за границу в его первой семье произошло знаменательное событие: дочь Нина, едва достигнув восемнадцати лет, вышла замуж за художника Льва Александровича Бруни. Родители были недовольны ранним браком – хотя и так получилось, что молодые ждали свадьбы около двух лет: первый раз Ниника заговорила о замужестве, когда ей было шестнадцать. Удивительным образом, юная девушка оказалась духовно и житейски мудрее своих «продвинутых» родителей. Брак оказался исключительно счастливым.

С 1921 года Бальмонт официально утвердился в статусе белого эмигранта, однако «не пришёлся ко двору» в эмигрантских кругах. В эмиграции завязался последний большой его роман с княжной Дагмар Шаховской, которая родила ему еще двоих детей: сына Георгия и дочь Светлану. Бальмонт был с ней в постоянной переписке, сообщал все подробности своей жизни. Из писем видно, что свою странную семью он воспринимал едино: три жены, каждая из которых по-своему любима, дети, («сестрички» и «братик»), еще один член семьи – «Нюша», Анна Николаевна Иванова, племянница Е.А. Андреевой, женщина кроткая, тихая, самоотверженная, которой поэт был когда-то кратковременно увлечен, и которая на всю жизнь осталась в двусмысленной роли «мироносицы» при нем и при его семье. «Последним романом» назвала Екатерина Алексеевна дружбу Бальмонта с больной юной поэтессой Таней Осиповой, жившей в Финляндии. Два года обменивался поэт с Таней письмами, стихами, цветами, поддерживая волю двадцатилетней девушки в борьбе за жизнь. Эта история любви нашла отражение в очерке поэта «Весна пришла», опубликованном в журнале «Перезвоны» за 1929 год.

В эмиграции Бальмонт жил в бедности, граничившей с нищетой. Первое время он мог еще переписываться с родными в России, со временем переписка прекратилась – для оставшихся на родине это было опасно. Материальная стабильность – хотя бы относительная – окончательно рухнула с неудачным замужеством дочери Мирры. Ни достатка, ни лада в ее семье не было, но один за другим появлялись дети, содержать которых не находилось средств. Литературные гонорары приносили гроши; основная и постоянная поддержка исходила от других государств, создавших в 1920-е гг. фонды помощи русским писателям. Бальмонт был в числе тех, кто пользовался этими ежемесячными субсидиями. Время от времени поступали деньги от меценатов или поклонников. Тем не менее, средств не хватало.

Бальмонт оказался в положении человека глубоко обиженного, отторгнутого от всего близкого и дорогого, к тому же без всяких средств к существованию. В жизнь вошла настоящая нищета и полное забвение, в связи с чем у него начали проявляться признаки душевной болезни. Он очень тосковал по родине. Именно в эмиграции, в нужде, болезнях, лишениях, неизбывной тоске по России явился новый Бальмонт – замечательный русский поэт, до сих пор не оцененный по достоинству. В 1923 году Бальмонт одновременно с М. Горьким и И. Буниным был номинирован Р.Ролланом на Нобелевскую премию по литературе.

Бальмонт был возмущён безразличием западноевропейских литераторов к происходившему в СССР, и это ощущение накладывалось на общее разочарование всем западным жизненным укладом. Европа и прежде вызывала в нём горечь своим рациональным прагматизмом. Ещё в 1907 году поэт замечал: «Никто здесь не читает ничего. Здесь все интересуются спортом и автомобилями. Проклятое время, бессмысленное поколение! Я чувствую себя приблизительно так же, как последний Перуанский владыка среди наглых испанских пришельцев» — писал он в 1927 году. Последние годы жизни поэт пребывал попеременно то в доме призрения для русских, который содержала М. Кузьмина-Караваева, то в дешёвой меблированной квартире. Последние дни поэта в декабре1942 года прошли в оккупированном немцами Париже. Немцы относились к больному поэту равнодушно. Он же их ненавидел за то, что они напали на его Родину. Все его думы о России и последние строки посвящены ей.

Константин Дмитриевич Бальмонт мечтал умереть на родине и просил похоронить его в Москве на Новодевичьем кладбище. Но судьба распорядилась по-своему. Умер поэт 23 декабря 1942 года в Париже и был похоронен там же, где жил последние годы. Проводить его в последний путь пришли всего несколько человек. На парижском кладбище стоит скромное надгробие, на котором высечено: «Constantin Balmont, pote russe». Из воспоминаний Б.К. Зайцева: «Он горестно угасал, – вспоминал Зайцев, – и скончался в 1942 г. под Парижем в местечке Noisy-le-Grand, в бедности и заброшенности, после долгого пребывания в клинике, откуда вышел уже полуживым. Но вот черта: этот, казалось бы, язычески поклонявшийся жизни, утехам ее и блескам человек, исповедуясь перед кончиной, произвел на священника глубокое впечатление искренностью и силой покаяния – считал себя неисправимым грешником, которого нельзя простить. Все христианство, все Евангелие как раз говорит, что ко грешникам, которые последними, недостойными себя считают, особо милостив Господь. Верю, твердо надеюсь, что так же милостив будет Он и к усопшему поэту русскому Константину Бальмонту».

В историю русской литературы Бальмонт вошел как поэт, переводчик, эссеист и историк литературы. Им написано 35 поэтических сборников, около 20 книг. Он писал: «Четыре стихии владеют судьбою и Пушкина и Тургенева: Россия, Природа, Женщина, Красота. Я разумею красоту гармонического содержания, красоту художественного творчества». Эти слова можно поставить эпиграфом ко всему творчеству поэта и его биографии. Бальмонт писал: «Поэт открыт душою миру, а мир наш — солнечный, в нем вечно свершается праздник труда и творчества, каждый миг создаётся солнечная пряжа, – и кто открыт миру, тот, всматриваясь внимательно вокруг себя в бесчисленные жизни, в несчетные сочетания линий и красок, всегда будет иметь в своём распоряжении солнечные нити и сумеет соткать золотые и серебряные ковры». Прочитайте стихи Бальмонта, и вы будете очарованы мелодической лентой его поэзии. В музыкальных строках его поэзии звучат грациозная меланхолия Шопена и величие вагнеровских аккордов – светозарных струй, горящих над бездною хаоса. В его стихотворных красках разлита нежная утонченность Боттичелли и пышное золото Тициана. В своих стихах К.Бальмонт пытается показать нам прелесть необыкновенно-сказочной природы.

В. Ходасевич: «Он радовал и огорчал, восхищал и сердил. Но, как о первой любви, мне трудно о нем говорить спокойно и «беспристрастно. … Его поэзия стала частью той действительности, в которой мы живем, она входит в тот воздух, которым мы дышим. Мир без Бальмонта был бы для нас неполон. Бальмонт стал частью не только моей биографии, но и вашей, читатель, - даже в том случае, если вы думаете, что поэзия не играет в вашей жизни большой роли».

«Если бы мне дали определить Бальмонта одним словом, я бы, не задумываясь, сказала: Поэт» – писала Марина Цветаева в очерке «Слово о Бальмонте». И, поясняя свою мысль, продолжала: «Не улыбайтесь, господа. Этого бы я не сказала ни о Есенине, ни о Мандельштаме, ни о Маяковском, ни о Гумилеве, ни даже о Блоке, ибо у всех названных было еще что-то кроме поэта в них. Большее или меньшее, лучшее или худшее, но – еще что-то. В Бальмонте, кроме поэта в нем, нет ничего… на Бальмонте – в каждом его жесте, шаге, слове – клеймо – печать – звезда поэта». В других своих эссе Цветаева говорит о «нерусскости» Бальмонта: «В русской сказке Бальмонт не Иван-Царевич, а заморский гость, рассыпающий перед царской дочерью все дары жары и морей. У меня всегда чувство, что Бальмонт говорит на каком-то иностранном языке, каком – не знаю, бальмонтовском».

У Брюсова есть стихи, посвящённые К. Бальмонту:

Твои стихи – как луч случайный

Над вечной бездной темноты.

И вот – мучительною тайной

Во мгле заискрились цветы.

Покорны властному сиянью,

Горят и зыблются они,

И вдаль уходят, легкой тканью

Сплетая краски и огни.

Но дрогнет ветер, налетая,

Узоры взвеет и порвет.

И тот же луч, дрожа и тая

Бессильно в бездну упадет.

Вспомним стихи поэта:

Я Русский

Я русский, я русый, я рыжий.

Под солнцем рожден и возрос.

Не ночью. Не веришь? Гляди же

В волну золотистых волос.

Я русский, я рыжий, я русый.

От моря до моря ходил.

Низал я янтарные бусы,

Я звенья ковал для кадил.

Я рыжий, я русый, я русский.

Я знаю и мудрость и бред.

Иду я - тропинкою узкой,

Приду - как широкий рассвет.

* * *

Я мечтою ловил уходящие тени,

Уходящие тени погасавшего дня,

Я на башню всходил, и дрожали ступени,

И дрожали ступени под ногой у меня.

И чем выше я шел, тем ясней рисовались,

Тем ясней рисовались очертанья вдали,

И какие-то звуки вдали раздавались,

Вкруг меня раздавались от Небес и Земли.

Чем я выше всходил, тем светлее сверкали,

Тем светлее сверкали выси дремлющих гор,

И сияньем прощальным как будто ласкали,

Словно нежно ласкали отуманенный взор.

И внизу подо мною уж ночь наступила,

Уже ночь наступила для уснувшей Земли,

Для меня же блистало дневное светило,

Огневое светило догорало вдали.

Я узнал, как ловить уходящие тени,

Уходящие тени потускневшего дня,

И все выше я шел, и дрожали ступени,

И дрожали ступени под ногой у меня.

* * *

Уходит светлый май. Мой небосклон темнеет.

Пять быстрых лет пройдет,- мне минет тридцать лет.

Замолкнут соловьи, и холодом повеет,

И ясных вешних дней навек угаснет свет.

И в свой черед придут дни, полные скитаний,

Дни, полные тоски, сомнений и борьбы,

Когда заноет грудь под тяжестью страданий,

Когда познаю гнет властительной судьбы.

И что мне жизнь сулит? К какой отраде манит?

Быть может, даст любовь и счастье? О нет!

Она во всем солжет, она во всем обманет,

И поведет меня путем тернистых бед.

И тем путем идя, быть может, падать стану,

Утрачу всех друзей, моей душе родных,

И,- что всего страшней,- быть может, перестану

Я верить в честь свою и в правду слов своих.

Пусть так. Но я пойду вперед без колебанья -

И в знойный день, и в ночь, и в холод, и в грозу:

Хочу я усладить хоть чье-нибудь страданье,

Хочу я отереть хотя одну слезу!

* * *

Женщина — с нами, когда мы рождаемся,

Женщина — с нами в последний наш час.

Женщина — знамя, когда мы сражаемся,

Женщина — радость раскрывшихся глаз.

Первая наша влюбленность и счастие,

В лучшем стремлении — первый привет.

В битве за право — огонь соучастия,

Женщина — музыка. Женщина — свет.

* * *

О, женщина, дитя, привыкшее играть

И взором нежных глаз, и лаской поцелуя,

Я должен бы тебя всем сердцем презирать,

А я тебя люблю, волнуясь и тоскуя!

Люблю и рвусь к тебе, прощаю и люблю,

Живу одной тобой в моих терзаньях страстных,

Для прихоти твоей я душу погублю,

Все, все возьми себе - за взгляд очей прекрасных,

За слово лживое, что истины нежней,

За сладкую тоску восторженных мучений!

Ты, море странных снов, и звуков, и огней!

Ты, друг и вечный враг! Злой дух и добрый гений!

Я буду ждать

Я буду ждать тебя мучительно,

Я буду ждать тебя года,

Ты манишь сладко-исключительно,

Ты обещаешь навсегда.

Ты вся - безмолвие несчастия,

Случайный свет во мгле земной,

Неизъясненность сладострастия,

Еще не познанного мной.

Своей усмешкой вечно-кроткою,

Лицом, всегда склоненным ниц,

Своей неровною походкою

Крылатых, но не ходких птиц,

Ты будишь чувства тайно-спящие,

И знаю, не затмит слеза

Твои куда-то прочь глядящие,

Твои неверные глаза.

Не знаю, хочешь ли ты радости,

Уста к устам, прильнуть ко мне,

Но я не знаю высшей сладости,

Как быть с тобой наедине.

Не знаю, смерть ли ты нежданная

Иль нерожденная звезда,

Но буду ждать тебя, желанная,

Я буду ждать тебя всегда.

Нежнее всего

Твой смех прозвучал, серебристый,

Нежней, чем серебряный звон,-

Нежнее, чем ландыш душистый,

Когда он в другого влюблен.

Нежней, чем признанье во взгляде,

Где счастье желанья зажглось,-

Нежнее, чем светлые пряди

Внезапно упавших волос.

Нежнее, чем блеск водоема,

Где слитное пение струй,-

Чем песня, что с детства знакома,

Чем первой любви поцелуй.

Нежнее того, что желанно

Огнем волшебства своего,-

Нежнее, чем польская панна,

И, значит, нежнее всего.

* * *

Можно жить с закрытыми глазами,

Не желая в мире ничего,

И навек проститься с небесами,

И понять, что все кругом мертво.

Можно жить, безмолвно холодея,

Не считая гаснущих минут,

Как живет осенний лес, редея,

Как мечты поблекшие живут.

Можно все заветное покинуть,

Можно все навеки разлюбить.

Но нельзя к минувшему остынуть,

Но нельзя о прошлом позабыть!

* * *

Нам нравятся поэты,

Похожие на нас,

Священные предметы,

Дабы украсить час,-

Волшебный час величья,

Когда, себя сильней,

Мы ценим без различья

Сверканья всех огней,-

Цветы с любым узором,

Расцветы всех начал,

Лишь только б нашим взорам

Их пламень отвечал,-

Лишь только б с нашей бурей

Сливался он в одно,

От неба или фурий,-

Не все ли нам равно!

Безглагольность

Есть в русской природе усталая нежность,

Безмолвная боль затаенной печали,

Безвыходность горя, безгласность, безбрежность,

Холодная высь, уходящие дали.

Приди на рассвете на склон косогора,-

Над зябкой рекою дымится прохлада,

Чернеет громада застывшего бора,

И сердцу так больно, и сердце не радо.

Недвижный камыш. Не трепещет осока.

Глубокая тишь. Безглагольность покоя.

Луга убегают далёко-далёко.

Во всем утомленье - глухое, немое.

Войди на закате, как в свежие волны,

В прохладную глушь деревенского сада,-

Деревья так сумрачно-странно-безмолвны,

И сердцу так грустно, и сердце не радо.

Как будто душа о желанном просила,

И сделали ей незаслуженно больно.

И сердце простило, но сердце застыло,

И плачет, и плачет, и плачет невольно.

* * *

Будем как Солнце! Забудем о том,

Кто нас ведет по пути золотому,

Будем лишь помнить, что вечно к иному,

К новому, к сильному, к доброму, к злому,

Ярко стремимся мы в сне золотом.

Будем молиться всегда неземному,

В нашем хотеньи земном!

Будем, как Солнце всегда молодое,

Нежно ласкать огневые цветы,

Воздух прозрачный и все золотое.

Счастлив ты? Будь же счастливее вдвое,

Будь воплощеньем внезапной мечты!

Только не медлить в недвижном покое,

Дальше, еще, до заветной черты,

Дальше, нас манит число роковое

В Вечность, где новые вспыхнут цветы.

Будем как Солнце, оно — молодое.

В этом завет красоты!

Жар-Птица

То, что люди называли по наивности любовью,

То, чего они искали, мир не раз окрасив кровью,

Эту чудную Жар-Птицу я в руках своих держу,

Как поймать ее, я знаю, но другим не расскажу.

Что другие, что мне люди! Пусть они идут по краю,

Я за край взглянуть умею и свою бездонность знаю.

То, что в пропастях и безднах, мне известно навсегда,

Мне смеется там блаженство, где другим грозит беда.

День мой ярче дня земного, ночь моя не ночь людская,

Мысль моя дрожит безбрежно, в запредельность убегая.

И меня поймут лишь души, что похожи на меня,

Люди с волей, люди с кровью, духи страсти и огня!

Снежинка

Светло-пушистая,

Снежинка белая,

Какая чистая,

Какая смелая!

Дорогой бурною

Легко проносится,

Не в высь лазурную,

На землю просится.

Лазурь чудесную

Она покинула,

Себя в безвестную

Страну низринула.

В лучах блистающих

Скользит, умелая,

Средь хлопьев тающих

Сохранно-белая.

Под ветром веющим

Дрожит, взметается,

На нем, лелеющем,

Светло качается.

Его качелями

Она утешена,

С его метелями

Крутится бешено.

Но вот кончается

Дорога дальняя,

Земли касается,

Звезда кристальная.

Лежит пушистая,

Снежинка смелая.

Какая чистая,

Какая белая!

Осень

Поспевает брусника,

Стали дни холоднее,

И от птичьего крика

В сердце стало грустнее.

Стаи птиц улетают

Прочь, за синее море.

Все деревья блистают

В разноцветном уборе.

Солнце реже смеется,

Нет в цветах благовонья.

Скоро Осень проснется

И заплачет спросонья.

Анютины глазки

Анютины глазки,

Жасмин, маргаритки,

Вы — буквы на свитке

Поблекнувшей сказки.

Вы где-то дышали,

Кому-то светили,

Без слез, без печали,

Вы жили, вы были.

И вот чрез мечтанья,

Воздушны и зыбки,

Вы шлете сиянья,

Дарите улыбки.

Вы шлете мне ласки,

В бессмертном избытке,

Жасмин, маргаритки,

Анютины глазки.

Гвоздики

Когда расцветают гвоздики в лесах,

Последние летние дни истекают.

В гвоздиках июльские дни замыкают

Ту юную кровь, что алеет в лучах.

И больше не вспыхнут, до нового года,

Такие рубины, такая свобода.

Узорное окно

На бледно-лазурном стекле

 Расписаны ярко узоры.

Цветы наклонились к земле,

Скала убегает к скале,

И видно, как дремлют во мгле

Далекие снежные горы.

Но что за высоким окном

Горит нерассказанным сном,

И краски сливает в узоры?

Не дышит ли там Красота

В мерцании мира и лени?

Всхожу,- и бледнеет мечта,

К печали ведет высота,

За ярким окном пустота,-

Меня обманули ступени.

Все дремлет в немой полумгле,

И только на мертвом стекле

Играют бездушные тени.

Голос Заката

1.

Вот и Солнце, удаляясь на покой,

Опускается за сонною рекой.

И последний блеск по воздуху разлит,

Золотой пожар за липами горит.

А развесистые липы, все в цвету,

Затаили многоцветную мечту.

Льют пленительно медвяный аромат,

Этой пряностью приветствуют закат.

Золотой пожар за тканями ветвей

Изменяется в нарядности своей.

Он горит как пламя новых пышных чар,

Лиловато-жёлто-розовый пожар.

2.

Я отошедший день, каких немного было

На памяти твоей, мечтающий мой брат.

‎Я предвечернее светило,

‎Победно-огненный закат.

Все краски, сколько их сокрыто в силе света,

Я в мысль одну вложил, которая горит,

‎В огонь рубиновый одета

‎И в нежно-дымный хризолит.

Многоразличные созвучия сиянья

Пo небу разбросав, я все их слил в одно:

‎В восторг предсмертного сознанья,

‎Что мне блаженство суждено.

Так пышно я горю, так радостно-тревожно,

В воздушных облаках так пламенно сквозя,

‎Что быть прекрасней — невозможно,

‎И быть блаженнее — нельзя.

Гляди же на меня, о, дух мечты печальной,

Мечтатели земли, глядите на меня:

‎Я блеск бездонности зеркальной

‎Роскошно гаснущего дня.

Любите ваши сны безмерною любовью,

О, дайте вспыхнуть им, а не бессильно тлеть,

‎Сознав, что тёплой алой кровью

‎Вам нужно их запечатлеть.

Россия

Есть слово — и оно едино.

Россия. Этот звук — свирель.

В нем воркованье голубино.

Я чую поле, в сердце хмель,

Позвавший птиц к весне апрель.

На иве распустились почки,

Береза слабые листочки

Раскрыла — больше снег не враг,

Трава взошла на каждой кочке,

Заизумрудился овраг.

Тоска ли в сердце медлит злая?

Гони. Свой дух утихомирь.

Вновь с нами ласточка живая,

Заморского отвергшись края,

В родимую влюбилась ширь.

И сердце, ничего не зная,

Вновь знает нежно, как она,

Что луговая и лесная

Зовет к раскрытости весна.

От солнца — ласка властелина,

Весь мир — одно окно лучу.

Светла в предчувствии долина.

О чем томлюсь? Чего хочу?

Всегда родимого взыскую,

Люблю разбег родных полей,

Вхожу в прогалину лесную —

Нет в мире ничего милей.

Ручьи, луга, болота, склоны,

В кустах для зайца уголок.

В пастушью дудку вдунул звоны,

Качнув подснежник, ветерок.

Весенним дождиком омочен,

Весенним солнцем разогрет,

Мой край в покров весны одет,

Нерукотворно беспорочен.

Другого в мире счастья нет.

Сказочки

Помнишь, миленький дружок,

Помнишь, деточка моя:

«Петушок, да петушок,

Золотой он гребешок»,

Сказку сказывал я.

Засмеялась ты в ответ,

Засмеялась: «Ха, ха, ха!

Вот какой смешной поэт!

Не хочу я, нет, нет, нет,

Говорить про петуха».

Я про козлика тогда

Начал сказку говорить,

И журчала нам вода.

Если б, если б нам всегда

В этих сказочках быть!

Далёкое

Когда весь мир как будто за горой,

Где всё мечта и всё недостоверно,

Подводный я любил роман Жюль Верна,

И Нэмо Капитан был мой герой.

Когда пред фортепьяно, за игрой,

Он тосковал, хоть несколько манерно,

Я в Океане с ним качался мерно,

И, помню, слёзы хлынули струей.

Потом я страстно полюбил Майн Рида,

Но был ручной отвергнут Вальтер Скотт.

Прошли года. Быть может, только год?

Мне грезится Египет, Атлантида.

Далёкое. И мой Сиамский кот

«Плыви в Сиам!» — мурлыча, мне поёт.

Заветная рифма

Не Пушкин, за ямбами певший хореи,

Легчайший стиха образец,

Не Фет, иссекавший в напевах камеи,

Усладу пронзенных сердец,

Не Тютчев, понявший созвучия шума,

Что Хаос родит по ночам,

Не Лермонтов - весь многозвездная дума,

Порыв, обращенный к мечам,

Не тот многомудрый, в словах меткострельный,

Кем был Баратынский для нас, -

Меня научили науке свирельной,

Гранили мой светлый алмаз.

Хореи и ямбы с их звуком коротким

Я слышал в журчаньи ручьев,

И голубь своим воркованием кротким

Учил меня музыке слов.

Качаясь под ветром, как в пляске, как в страхе,

Плакучие ветви берез

Мне дали певучий размер амфибрахий, -

В нем вальс улетающих грез.

И дактиль я в звоне ловил колокольном,

И в марше солдат - анапест.

Напевный мой опыт был с детства невольным,

Как неясность на лике невест.

В саду, где светили бессмертные зори

Счастливых младенческих дней,

От липы до липы, в обветренном хоре,

Качались шуршанья ветвей.

Близ нивы беседовал сам я с собою,

И видел в колосьях намек,

И рифмою чудился мне голубою

Среди желтизны василек.

В горячем июле, в пробегах безгласных

Качавших полнеба зарниц,

Читал я сказанья о странах прекрасных,

Где райских увижу я птиц.

В звучаньи ли долгом пастушьего рога,

В громах ли - всё звонче, светлей -

Мне слышались, снились напев и дорога, -

И я полюбил журавлей.

Свершилось. Дорога моя беспредельна.

Певучие - песни мои.

Хваленье, что пели вы мне колыбельно,

В далекой деревне ручьи.

Быть может, дадутся другому удачи

Полней и светлей, чем моя.

Но мир облетел я. И как же иначе

Крылатым ответил бы я?

Я видел всю Землю от края до края.

Но сердцу всех сказок милей,

Как в детстве, та рифма моя голубая

Широкошумящих полей.

* * *

Зимой ли кончается год,

Иль осенью, право, не знаю.

У сердца особенный счёт,

Мгновенья я в годы вменяю.

И год я считаю за миг,

Раз только мечта мне прикажет,

Раз только мне тайный родник

Незримое что-то покажет.

Спросила ты, сколько мне лет,

И так усмехнулась мне тонко.

Но ты же ведь знаешь: поэт

Моложе, наивней ребенка.

Но также могла бы ты знать,

Что всю многозыблемость света

Привыкло в себе сохранять

Бездонное сердце поэта.

Я старше взметнувшихся гор, -

Кто Вечности ближе, чем дети?

Гляди в ускользающий взор,

Там целое море столетий!

Фото с сайта http://www.culture.ru/materials/119186/skazhi-mne-kto-tvoy-drug-edinomishlenniki-i-opponenti-konstantina-balmonta