Вильгельм Кюхельбекер

«Горька судьба поэтов всех племён:

Тяжеле всех судьба казнит Россию…»

        В этом году исполняется 220 лет со дня рождения Вильгельма Карловича Кюхельбекера (1797 — 1846). Светлый, прекраснодушный лицейский Кюхля, герой эпиграмм и карикатур, учитель словесности и путешественник, поэт и декабрист, друг Пушкина, человек замечательного дарования и трагической судьбы. Баратынский писал о нем: «Человек, вместе достойный уважения и сожаления, рожденный для любви к славе (может быть, и для славы) и для несчастия». «Порыв к великому, любовь к добру»,— так когда-то он сам определил свойства своего характера. Умел дружить и прощать обиды, мечтал о героическом и мужественно переносил тяготы жизни. Прожил отмеренные ему судьбой неполных полвека как истинный поэт и, умирая, сожалел об одном: «…право, сердце кровью заливается, если подумаешь, что все мною созданное, вместе со мной погибнет, как звук пустой, как ничтожный отголосок!».

Вильгельм Кюхельбекер родился 21 (10) июня 1797 года в Петербурге. Отец его, саксонский дворянин Карл фон Кюхельбекер (1748-1809), переселился в Россию в 70-х годах 18 века. Он был образованным человеком, учился праву в Лейпцигском университете одновременно с Гёте и Радищевым, был агрономом, специалистом по горному делу, в юности писал стихи. В Петербурге управлял Каменным островом, принадлежавшим великому князю, а позже императору Павлу, был устроителем его имения-Павловска. С воцарением Павла отца Кюхельбекера ждала карьера, но дворцовый переворот и убийство императора в 1801 году положили ей конец. После отставки Карл Кюхельбекер жил в Эстляндии, в имении Авинорм, подаренном ему Павлом. Здесь и прошли детские годы будущего поэта. Вильгельм Кюхельбекер вспоминал о своем детстве: «Я по отцу и по матери точно немец, но не по языку; — до шести лет я не знал ни слова по-немецки, природный мой язык — русский, первыми моими наставниками в русской словесности были моя кормилица Марина, да няньки мои Корниловна и Татьяна». Жена Карла Кюхельбекера Юстина Яковлевна (урождённая фон Ломен), родила ему четверых детей: сыновей Вильгельма и Михаила, дочерей Юстину и Юлию. Вильгельм нежно любил мать, которая не понимала его литературных устремлений, поскольку так толком и не обучилась русскому языку. До конца её жизни (1841) письма к ней и стихи на дни её рождения Кюхельбекер, писал только по-немецки, затрагивая достаточно сложные вопросы литературы и культуры. Она с детских лет поощряла занятия сына поэзией, заботилась о сыне всю жизнь и была с ним очень дружна.

В 1807 году Вильгельм тяжело заболел, после чего навсегда осталась глухота на левое ухо; какие-то странные подёргивания всего тела, нервические припадки и невероятная вспыльчивость, которая доставляла много горя самому Кюхельбекеру и окружающим. В 1808 году Вильгельма отдают в частный пансион Бринкмана при уездном училище в городе Верро (ныне - Выру), откуда летом он приезжал на каникулы в Авинорм и к Глинкам в Дерпт. В 1809 г. Карл фон Кюхельбекер умирает. Семейство оказалось без всяких средств. Старшая сестра Вильгельма Юстина Карловна вышла замуж за Г. А. Глинку, профессора русского и латинского языков в Дерптском университете, и взяла на себя заботу о матери, сестре и двух братьях. Старшая сестра и её муж обучали братьев русской грамоте. Первыми прочитанными книгами были сочинения Карамзина. Многому научила Вильгельма книга Глинки «Древняя религия славян».

Юстине Яковлевне пришлось думать о казённом образовании для сыновей. Платить ей было нечем. Младший сын, Михаил, был определён в морской кадетский корпус. Мать Кюхельбекера узнаёт о создании Лицея, куда, как первоначально предполагалось, будут принимать детей всех состояний. Лицей замышлялся как заведение для подготовки высокопоставленных чиновников, поэтому мать и сестра Вильгельма рассчитывали на его счастливое будущее. В 1811 г. военачальник, герой Отечественной войны, родственник Кюхельбекеров М. Б. Барклай-де-Толли помог определить Вильгельма в Царскосельский лицей. Имея достаточно хорошую домашнюю подготовку, Вильгельм без особого труда выдерживает вступительный экзамен.

В Лицее Кюхельбекеру на первых порах пришлось нелегко. Неуклюжий; вечно занятый своими мыслями, рассеянный; готовый взорваться как порох при малейшей обиде, вдобавок глуховатый (припадками, которые наступали неожиданно), Кюхля был поначалу предметом ежедневных насмешек товарищей, подчас вовсе не беззлобных. Он даже с горя пытался утопиться в пруду, но ничего не получилось: его благополучно вытащили, а в лицейском журнале появилась смешная карикатура. Чего только не вытворяли с бедным Кюхлей — дразнили, мучили, даже суп на голову выливали, а уж эпиграмм насочиняли — не счесть. Обиднее всего казались шутки и насмешки, даже доброжелательные, тех, кого он скоро полюбил и в ком увидел близких себе по духу людей - Пушкина, Дельвига, Пущина. К 1814 году коллекция лицейской рукописной литературы обогатилась целым сборником «кюхельбекериады». У этой тетради называвшейся «Жертва Мому» (греч. олицетворение злословия и насмешки) и объединявшей 21 эпиграмму, были авторитетный составитель и умелый «издатель» - Александр Пушкин и Иван Пущин. «Кюхле» посвящены многочисленные лицейские эпиграммы Пушкина («Несчастье Клита», «Вот Виля, он любовью дышит», «Эпиграмма на смерть стихотворца». К нему же относится послание» «К другу стихотворцу», стихотворение «Разлука» и иронические строчки в стихотворении «Пирующие студенты»: «Вильгельм, прочти скорей свои стихи, чтоб мне заснуть скорее...»

Очень скоро Пушкин разглядел и оценил те свойства Кюхельбекера, которые заслуживали самого высокого уважения. Кюхельбекер был прямодушен и непоколебим во внушённых с детства и укреплённых чтением принципах добра, справедливости и дружбы. Он лучше других лицеистов знал литературу, историю, философию. В оценочном листе Кюхельбекера сплошные отличные оценки (1 балл), только по математике, физике и фехтованию Вильгельм не блистал (его балл был 2-3). Рисование же его не привлекало. Он был необычайно щедр в своей готовности делиться знаниями с друзьями. Первый отзыв о Кюхельбекере-лицеисте инспектора Пилецкого относится к 1812 году: «Кюхельбекер (Вильгельм), лютеранского вероисповедания, пятнадцати лет. Способен и весьма прилежен; беспрестанно занимаясь чтением и сочинениями, он не радеет о прочем, оттого мало в вещах его порядка и опрятности. Впрочем, он добродушен, искренен с некоторою осторожностью, усерден, склонен к всегдашнему упражнению, избирает себе предметы важные, плавно выражается и странен в обращении. Во всех словах и поступках, особенно в сочинениях его приметны напряжение и высокопарность, часто без приличия. Неуместное внимание происходит, может быть, от глухоты на одно ухо. Раздражённость нервов его требует, чтобы он не слишком занимался, особенно сочинением».

Кюхля писал стихи (вначале неумелые и косноязычные), но при этом преклонялся перед стихами звучными и тонкими по мысли. Он был в числе признанных лицейских поэтов, его произведения включались во все серьёзные литературные сборники - наряду со стихами Пушкина, Дельвига и Илличевского. С 1815 года Кюхельбекер начинает активно печататься в журналах «Амфион» и «Сын отечества». Барон Модест Корф оставляет любопытное свидетельство об уважении лицеистов к поэтическому творчеству Кюхельбекера и его самобытности, называя его вторым лицейским поэтом после Пушкина, ставя выше Дельвига. Целая серия лицейских дружеских посланий Пушкина и Дельвига к Кюхельбекеру убедительно говорит о высокой оценке его поэзии. В Лицее началось и формирование политических взглядов будущего декабриста. На следствии по делу 14 декабря 1825 года Кюхельбекеру был задан вопрос: «С какого времени и откуда заимствовали Вы свободный образ мыслей?..». «Не могу с точностью сказать, когда и как родился во мне свободный образ мыслей, - отвечал поэт. - Я развился очень поздно: до Лицея я был ребёнком и едва ли думал о предметах политических».

Годы пребывания в Лицее были для Кюхельбекера целой эпохой, сформировавшей его литературные и политические взгляды и давшей ему тот дружеский литературный круг, который сохранился у него на всю жизнь. До конца своей жизни Кюхельбекер гордился дружбой Пушкина. 9 июня 1817 года в Лицее прошёл выпускной. Кюхельбекер получил третью серебряную медаль и отличный аттестат. В чине титулярного советника он вместе с Пушкиным, Горчаковым, Корсаковым и Ломоносовым был зачислен на службу в Главный архив Коллегии иностранных дел. Присягу они принимали вместе с А. С. Грибоедовым, тогда, видимо, и состоялось их первое знакомство. Но чиновником он быть не хотел, даже собирался покинуть Петербург и учительствовать в глуши, но мать воспротивилась.

С сентября 1817 года он стал преподавать русскую словесность в самой столице - в средних классах Благородного пансиона при Главном педагогическом институте. Коллегами молодого учителя стали его бывшие лицейские наставники А.И.Галич и А.П.Куницын, а среди учеников оказались младший брат Пушкина Лев, будущий композитор Михаил Глинка, Сергей Соболевский. Кюхельбекер поселился в мезонине главного корпуса пансиона с тремя воспитанниками, одним из которых был М.Глинка. Вечером он приглашал своих учеников на чай, они беседовали, восхищаясь учёностью своего любимого наставника. Увлечённо, с жаром знакомил Кюхельбекер своих питомцев с русской литературой, раскрывая перед ними красоты поэзии Державина, Жуковского, Батюшкова. На уроках он читал новые стихи Пушкина, Дельвига, свои произведения. Вильгельм старался привить ученикам и передовые общественные взгляды. Он приносил в пансион не только вышедшие из печати произведения, но и ходившие по рукам в списках. Среди них были и гражданские стихи Пушкина. Одновременно он взял и частный урок: обучал основам наук способного, но ленивого мальчика Мишу Глинку — будущего великого композитора. Кажется, это был единственный период в жизни Кюхельбекера, когда директор Лицея рискнул написать про него: «Кюхельбекер живет как сыр в масле... присутствует очень прилежно в обществе любителей словесности, и... в каждый почти номер «Сына Отечества» срабатывает целую кучу гекзаметров. Кто бы подумал, когда он у нас в пруду тонул, что его на все это станет?»

В 1820 году он вступает в околомасонскую ложу «Избранный Михаил» и становится секретарем Вольного общества учреждений училищ по ланкастерской методе взаимного обучения. О Кюхельбекере этих лет красноречиво говорят воспоминания одного из воспитанников Благородного пансиона Н. А. Маркевича. Он пишет о своем учителе как о «благороднейшем и добрейшем, честнейшем существе... Кюхельбекер был любим и уважаем всеми воспитанниками. Это был человек длинный, тощий, слабогрудый, говоря, он задыхался, читая лекцию, пил сахарную воду... Мысль о свободе и конституции была в разгаре. Кюхельбекер ее проповедовал на кафедре русского языка». Он был участником празднования самых первых лицейских годовщин в 1817 и 1818 гг.— вместе с Пушкиным и другими лицеистами в октябрьские дни ездил в Царское Село, вспоминая прекрасные времена лицейского братства.

В эти же годы Кюхельбекер много пишет, печатается, хочет издавать свой журнал. Среди его стихов той поры - подражания Жуковскому («Ночь», «Пробуждение», «Жизнь»), элегии («Осень», «Элегия», «К Дельвигу»). Жуковский для молодого поэта был непревзойденным авторитетом. Стихи Кюхельбекера печатались почти во всех крупных журналах, но его литературная позиция ещё не сложилась окончательно. В его творчестве, и критических выступлениях было немало подражания. По примеру Жуковского и Батюшкова Кюхельбекер писал элегии и послания. Поэт горячо защищал свои взгляды и обижался, когда его не понимали или подшучивали над ним. Особенно болезненно воспринимал шутки друзей и в порыве вспыльчивости мог даже бросить обидчику вызов. В 1819 г. он ухитрился повздорить с Пушкиным и даже вызвать его на дуэль за очередную эпиграмму с вошедшими потом чуть ли не в пословицу словами «и кюхельбекерно и тошно». Современники вспоминали следующее: Жуковский как-то рассказал Пушкину, что не смог пойти к кому-то на званый вечер, потому что у него болел живот, да к тому же зашёл Кюхельбекер и заговорил его. Через некоторое время до Кюхельбекера дошла пушкинская эпиграмма:

За ужином объелся я,

А Яков запер дверь оплошно.

Так было мне, мои друзья,

И кюхельбекерно и тошно.

Что стало с Кюхельбекером, когда он услышал эпиграмму! Успокоить его могла только месть. И не чернилами, а кровью! Но Пушкин стрелять в Кюхельбекера не стал, а бросил пистолет. Тут же они помирились.

В 1820 году, одновременно с высылкой Пушкина из Петербурга, сгустились тучи над головой Кюхельбекера. 22 марта1820 на заседании Вольного общества любителей российской словесности Кюхельбекер прочёл стихотворение «Поэты», которое прозвучало гневным протестом против гонений. Это повлекло за собою донос вице-президента Вольного общества любителей российской словесности Каразина министру внутренних дел графу Кочубею. В доносе говорилось, что поскольку пьеса «Поэты» была читана в Обществе «непосредственно после того, как высылка Пушкина сделалась гласною, то и очевидно, что она посему случаю написана». Хотя поэт и не знал о доносе, он чувствовал себя тревожно и писал Жуковскому: «До сих пор не знаю я, чем решится судьба моя. Вы можете себе представить, что беспрестанное волнение, неизвестность и беспокойство - это состояние не слишком приятное». Жуковский, пытаясь ему помочь, предпринял хлопоты о преподавательском месте в Дерптском университете. Кюхельбекер ожидает для себя высылки, подобно Пушкину. Его выручил Дельвиг, который, ссылаясь на свою знаменитую лень, отказался от путешествия по Европе в должности секретаря богатого вельможи Нарышкина и предложил это место Вильгельму. Нужен был человек, владевший тремя языками. Тот с радостью согласился: это не только позволяло ему поправить материальное положение, но и увидеть Европу, колыбель современных революций, где то и дело вспыхивали протесты против монархий.

8 сентября Нарышкин, его домашний врач Алиманн и Кюхельбекер выезжают за границу. Путешественники объехали Германию, Италию и Францию. Обязанности секретаря Кюхельбекер, по-видимому, исполнял с прохладцей. При отъезде из Петербурга он получил задание от Вольного общества любителей российской словесности присылать корреспонденцию о своём путешествии; целый ряд его стихотворений, а так же дневник путешествия написаны в форме обращения к оставшимся в России друзьям. Кюхельбекер ставил перед собой две задачи: первая - знакомство с культурной жизнью Европы и рассказ об этом русскому читателю, вторая - пропаганда в Европе молодой русской литературы. Этим было обусловлено стремление встретиться с немецкими романтиками, а позднее с французскими писателями-либералами. В Веймаре в ноябре 1820 года состоялось знакомство с Гете, было несколько встреч, в результате которых два поэта «довольно сблизились». Они говорили не только о стихах самого Гете, но и о русской литературе и русском языке. Расставаясь, Гёте подарил сыну старого товарища своё последнее сочинение с надписью: «Господину Кюхельбекеру на добрую память» Книга эта сохранилась.

Кипучую деятельность по пропаганде русской культуры Кюхельбекер развил в Париже. Он завязал знакомства с видными журналистами и писателями, и прежде всего с Б. Констаном - вождем французских либералов. Тот устроил русскому поэту чтение лекций о русском языке и литературе в Академическом обществе наук и искусств. Сохранился текст лишь одной из этих лекций. В ней Кюхельбекер обращается к передовым людям Франции от имени мыслящих людей России, потому что «мыслящие люди являются всегда и везде братьями и соотечественниками». В одной из лекций говорилось о русском языке, богатство и мощь которого, являются выражением молодости, мощи и «великой восприимчивости к правде» русской нации в целом, и вся она была построена как доказательство готовности к свободе и права на свободу, «законы и гарантии» русского народа: «История русского языка, быть может, раскроет перед вами характер народа, говорящего на нем. Свободный, сильный, богатый, он возник раньше, чем установились крепостное рабство и деспотизм, и впоследствии представлял собою постоянное противоядие пагубному действию угнетения и феодализма» Лекции русского поэта были столь радикальными, что полиция их запретила. Кюхельбекер был вынужден расстаться с Нарышкиным, покинуть Париж и вернуться в Россию.

В Петербурге распространились слухи о его политической неблагонадёжности. На службу его не брали, средств к существованию не было. После неудачных попыток найти службу или организовать курс публичных лекций Кюхельбекер и его друзья поняли, что поэту лучше на время покинуть столицу, не дожидаясь официальных репрессий. По ходатайству друзей, в частности, Александра Тургенева, он был назначен чиновником особых поручений на Кавказ, в Тифлис – в ставку знаменитого и популярного среди молодежи генерала Ермолова. 6 сентября 1821 года Кюхельбекер едет с Ермоловым на Кавказ. Пребывание поэта на Кавказе было кратким (с сентября 1821 года по апрель 1822), но очень важным в формировании творческой индивидуальности Кюхельбекера. Занимаясь разбором бумаг в канцелярии наместника Кавказа А. П. Ермолова, он столкнулся с чудовищными фактами угнетения человека человеком, что усугубило его неприятие существующего в России порядка. «Любезный друг, - пишет Кюхельбекер В. А. Туманскому 18 ноября 1821 года, - что сказать тебе о моём положении?... Мои занятия здесь ещё собственно не начались, однако же случилось мне уже переписать некоторые бумаги, от которых волос дыбом: тот продаёт людей, как скотов, поодиночке, отводит им жильё в погребах, заковывает в железа; та засечёт двенадцатилетнюю девочку, - спасибо Алексею Петровичу, он приберёт их к рукам». Оказавшись в руководимом генералом отдельном Кавказском корпусе, Вильгельм разочаровался в своем герое: тот, следуя законам войны, жестоко подавлял малейшее неповиновение свободолюбивых горцев.

Именно здесь, в Грузии, Кюхельбекер сблизился с уже знакомым ему по преподаванию в Благородном пансионе Александром Грибоедовым, который был скуп на доверие к людям, но Кюхельбекеру открылся, и ему первому и единственному читал свою революционную пьесу «Горе от ума». Ю. Н. Тынянов, может быть, несколько увлекаясь, усматривает в Чацком черты Кюхельбекера. До конца своих дней Вильгельм считал Грибоедова не только своим самым близким другом, но духовно и эстетически близким поэтом. Через полгода после определения к Ермолову, в апреле 1822 года, Кюхельбекер подаёт прошение об увольнении «по причине болезненных припадков». Истинная причина состояла в том, что как-то на встрече у Ермолова Вильгельм повздорил с родственником генерала Н. Н. Похвистневым и вызвал его на дуэль. Тот отказался драться. Тогда, посоветовавшись с Грибоедовым, Кюхельбекер отвесил обидчику пощёчину. Оскорбление со стороны Похвистнева, видно, было серьёзным - иначе Грибоедов, сам пострадавший из-за дуэли, никогда подобного совета не дал бы. В этот же вечер всё было решено: Кюхельбекер отправлен из Тифлиса.

По настоянию родственников Кюхельбекер приехал к сестре Юстине в имение Закуп Смоленской губернии, где прожил с июля 1822 по июль 1823 года. В течение года, прожитого в семье старшей сестры, он вникал в жизнь простого народа, и, желая быть к нему ближе, чудил – так говорили соседи, да и сами крестьяне – ведь для всех он был барином. Ходил в специально сшитой для него простонародной одежде и однажды заступился за крепостного, над которым прилюдно издевался соседский помещик. Это недоразумение, истолкованное соседом как неуважение, пришлось улаживать мужу сестры, Алексею Глинке. Кюхельбекер интенсивно занимался литературной деятельностью (лирические стихотворения, трагедия «Аргивяне», поэма «Кассандра», начало поэмы о Грибоедове и т.д.).

Здесь же, в Закупе, Вильгельм влюбился в дальнюю родственницу Александра Пушкина Авдотью Тимофеевну Пушкину, и любовь оказалась взаимной. Дуня была девушкой чистой, преданной и мудрой. Вильгельм посвящал ей свои немногие любовные стихи. Они стали женихом и невестой, но жениться Вильгельм Кюхельбекер никак не мог: он был беден и понимал, что не сможет обеспечить семью. В надежде упрочить свое положение он вновь отправился в Москву и Петербург. Приличного места по-прежнему добиться не мог, и пытался заработать на жизнь литературным трудом – вместе с Одоевским основал литературный альманах «Мнемозина», где публиковались Пушкин, Вяземский, Грибоедов, Баратынский, и сам Кюхельбекер. Сначала альманах привлек внимание читателей и принес некоторый доход и авторам, и издателям, затем с каждым новым номером интерес публики становился все меньше – соответственно, падали и доходы. Пушкин, стараясь поддержать Кюхлю, дал в 4-ю книжку «Мнемозины» стихотворение «К морю». Там же помещены песни на слова Пушкина: «Татарская песня» из «Бахчисарайского фонтана» (музыка В. Ф. Одоевского) и «Слеза» (музыка М. Л. Яковлева). Но 4-я книжка все-таки оказалась последней.

Кюхельбекер вынужден вновь просить денег у матери и искать более надёжных средств к существованию, чем издание альманаха. Он предполагает уехать за границу, но это остаётся лишь проектом. Напряжённая работа в «Сыне отечества» Булгарина и Греча и в «Благонамеренном» Измайлова даёт скудные заработки. Его голова заполнена творческими планами, которым не суждено было сбыться. В апреле 1825 г. Кюхельбекер перебрался в Петербург и оказался в атмосфере приближающихся революционных событий. Ближайшими его друзьями становятся К. Ф. Рылеев, А. Бестужев, А. Одоевский. Жил сначала у брата Михаила Карловича, а затем у князя А. И. Одоевского. Примечательно, что родной его брат, Михаил Кюхельбекер, офицер флота, состоял в членах тайного общества давно, но Вильгельма, зная его неосмотрительность, в это никто не посвящал. За две недели до восстания 14 декабря 1825 года был введён Рылеевым в Северное общество. Хотя он не знал в деталях программы общества, у него была своя, чёткая и продуманная программа, согласная с идейными исканиями декабристов. Он излагает её на следствии: его заставили «желать иного порядка вещей и, наконец, побудили вступить в тайное политическое общество» злоупотребления государственных чиновников, особенно в судопроизводстве, угнетения помещичьих крестьян, совершенный упадок торговли и промышленности, развращение нравов и невежество народа, неизбежные в состоянии рабства, поверхностного воспитания и обучения юношества и крайнее стеснение российской словесности...

Деятельность Кюхельбекера на Сенатской площади была кипучей и восторженной деятельностью романтика, готового на героический подвиг во имя свободы. Он был вооружён палашом и пистолетом, ездил в Морской экипаж и в казармы Московского полка с известием о начале действий. Он посещает восставшие полки, пытается привести на площадь С. П. Трубецкого, участвует в избрании диктатором Е. П. Оболенского, с оружием в руках присоединяется к восставшим на Сенатской площади, стреляет в великого князя Михаила Павловича и в генерала Войнова, пытается вести за собой солдат Гвардейского экипажа.

Как ни странно, приметному, многим известному, ничего не смыслившему в конспирации Кюхле удалось скрыться из Петербурга. Путешествуя по поддельному «виду» (т. е. документу), он побывал у родных и добрался до Варшавы. 30 декабря в петербургских газетах появилось объявление: «По распоряжению полиции отыскивается здесь коллежский асессор Кюхельбекер, который приметами: росту высокого, сухощав, глаза навыкате, волосы коричневые, рот при разговоре кривится, бакенбарды не растут; борода мало зарастает, сутуловат и ходит, немного искривившись; говорит протяжно, от роду ему около 30 лет. Почему поставляется в непременную обязанность всем хозяевам домов и управляющим оными, что если человек таких примет у кого окажется проживающим или явится к кому-либо на ночлег, тотчас представить его в полицию: в противном случае с укрывателями будет поступлено по всей строгости закона». Приметы услужливо сообщил полиции Фаддей Булгарин. 19 января 1826 г. около Варшавы Кюхельбекера схватили.

Верховный уголовный суд отнёс коллежского асессора Кюхельбекера к государственным преступникам I разряда и присудил «к смертной казни отсечением головы». Указом Николая I смертная казнь Кюхельбекеру была заменена лишением чинов и дворянства, ссылкой на каторжную работу на 20 лет, срок был сокращён до 15 лет каторги, замененной Николаем на пятнадцать лет одиночного заключения. В июле 1826 года Кюхельбекер помещён в Кексгольмскую крепость, 25 апреля 1826 года перевезен в Шлиссельбургскую крепость, в октябре 1827 года переведен в Динабург. Позднее перевели в Ревель, а оттуда в Свеаборг. После десяти лет одиночного заключения в Динабургской и Свеаборгской крепостях был сослан в Сибирь на поселение.

Пушкин не забывал Кюхлю никогда. 15 октября 1827 года, когда Кюхельбекера перевозили из Шлиссельбургской крепости в Динабургскую, друзья увиделись в последний раз - случайно, по пути из Москвы в Петербург Пушкин остановился на станции Залазы. Внимание его было привлечено арестантом «с черною бородою, в фризовой шинели». «Мы пристально смотрим друг на друга, – записал потом Пушкин в дневнике, – и я узнаю Кюхельбекера. Мы кинулись друг к другу в объятия. Жандармы нас растащили... Кюхельбекеру сделалось дурно. Жандармы дали ему воды, посадили в тележку и ускакали» Во время пребывания Кюхельбекера в крепостях Пушкин несколько раз писал Кюхельбекеру. Письма дошли до адресата, но не сохранились. Через родственников Кюхельбекера Пушкин направлял ему книги, в том числе и свои сочинения, вызывая этим недовольство Бенкендорфа. Он сделал все, чтобы вернуть его в литературу — хотя бы под псевдонимами или анонимно. Сначала помогал Дельвиг, располагавший «Северными цветами», «Подснежником» и «Литературной газетой», потом стало труднее. Несмотря на прямой риск, Пушкин напечатал мистерию Кюхельбекера «Ижорский», книгу «Русский Декамерон», статью «Мысли о Макбете». Став издателем «Современника», Пушкин рассчитывал «пробить» в печать произведения Кюхельбекера, но получил категорический отказ III Отделения. В мятущейся душе Кюхельбекера Пушкин видел нечто родственное себе: «Мой брат родной по музе, по судьбам»… Отдельные черты Кюхельбекера Пушкин использовал в образе Ленского.

Чтение и сочинение были единственными занятиями Кюхельбекера в течение десяти лет. Как ни тяжелы были условия жизни в крепости, они позволяли писать, не отвлекаясь на решение бытовых проблем, которые выбивали его из колеи прежде и встанут перед ним в ссылке. Сидя в камере, Кюхельбекер совершенствовался как писатель, литературный критик, философ, вернулся к изучению греческого языка и самостоятельно начал изучать английский: «Провидение меня воспитывает и обстоятельствами принуждает к занятиям, о которых я по природной лености, вероятно, и не думал бы: в Шлиссельбурге я выучился по-английски, потому что у меня не было книг, кроме английских», – сделал он 15 февраля 1835 года запись в дневнике. Эти годы одиночества стали наиболее плодотворными в его творческой биографии. Итог этой работы поражает: поэмы «Давид», «Юрий и Ксения», «Сирота», мистерия «Ижорский», трагедия «Прокофий Ляпунов», проза, статьи, множество лирических стихов и многое другое.

Что давало ему возможность выжить и сохранить в себе творческие силы? Прежде всего абсолютная увлеченность творчеством, которое всегда было для него неотъемлемой частью существования. Поэзия помогла Кюхельбекеру в одиночном заключении остаться поэтом и человеком. Сущность своих взаимоотношений с поэтической музой Кюхельбекер определил в письме к племяннику, написанном из одиночной камеры в начале 30-х годов: «Никогда не буду жалеть о том, что я был поэтом; утешения, которые мне доставляла поэзия в течение моей бурной жизни, столь велики, что довольно и их... Поэтом же надеюсь остаться до самой минуты смерти, и признаюсь, если бы я, отказавшись от поэзии, мог купить этим отречением свободу, знатность, богатство, даю тебе слово честного человека, я бы не поколебался: горесть, неволя, бедность, болезни душевные и телесные с поэзиею я предпочел бы счастию без нее». И в крепости, и в ссылке он продолжал заниматься литературной деятельностью: писал стихотворения, поэмы, элегии, критические статьи, переводил с европейских и древних языков.

Им были написаны такие фундаментальные вещи, как драмы «Ижорский», «Прокофий Ляпунов», «Иван купецкий сын», повесть «Последняя Колонна», сказка «Иван, купецкий сын», воспоминания «Тень Рылеева», «Памяти Грибоедова» и множество стихотворений. Его дневник начат 25 апреля 1831 года в ревельской тюрьме, и только слепота в 1845 году прекратила эту работу. В дневнике - творческая история всех его произведений, созданных в эти годы, история дум и интересов заключенного, а позже ссыльного декабриста. Он размышляет о предопределенности неудачи выступления декабристов, о нравственной сущности человека, о нравственном праве на месть и об умении прощать. Со страниц дневника встает трагический образ поэта, вопреки судьбе осуществляющего свою творческую миссию.

14 декабря 1835 г. тюремные годы Кюхельбекера кончились. Пришло то чувство свободы, которого поэт ждал с таким нетерпением. Он был отправлен на «вечное поселение» в Сибирь и присоединился к брату Михаилу в Баргузине Иркутской губернии в надежде спокойно прожить рядом, зарабатывая на хлеб литературным трудом. Но ссылка, в которой оказался поэт, принесла столько новых забот, что на творчество почти не оставалось времени. Ему пришлось заниматься физическим трудом, чтобы иметь возможность жить самому и помогать семье брата, который уже был женат. По собственной просьбе был переведён в Акшинскую крепость. Но у Вильгельма Карловича не хватило сил, здоровья и жизнестойкости, чтобы «адаптироваться» в сибирских условиях. Известно, как много сделали для развития Сибири, приспособились к новой жизни, принося огромную пользу себе и другим, братья Бестужевы, Пущин, Волконский. Они умели сочетать физическую работу с духовной жизнью и проявили стойкость на поселении. У многих из них были материальные средства, получаемые из дому. Кюхля был нищ, неумел, болен — сказались десять лет одиночного заключения.

Он все же попытался «устроиться»: получил надел земли, построил дом и осенью 1836 года женился на 19-летней дочери почтмейстера Дросиде Ивановне Арсеновой. Это был брак не по любви, а по расчету. Поэт надеялся если не в жене, то в детях найти себе друзей, которые разделят его скорби и радости. Но хозяйственные и семейные заботы не могли занять его душу и разум, а культурного круга в Баргузине фактически не оказалось. Заработки репетитора были ничтожные, скоро и вовсе кончились. В Баргузине узнал Вильгельм Карлович о смерти Пушкина. Он не мог даже плакать — не осталось больше душевных сил. Из четверых детей выжило лишь двое, в поиске лучшего места семья Вильгельма Карловича моталась по Сибири, иногда он давал уроки, но в основном приходилось жить натуральным хозяйством, строить дома, сеять хлеб, вести огород, – одним словом, всем тем, к чему Кюхельбекер никак не был приспособлен, да и здоровьем он был слаб. Все это отнимало и силы, и время от основного, как он считал, его призвания – литературного творчества. Он учил грамоте сына, вел дневник, надеясь, что его жизненный и творческий опыт пригодится и сыну.

В январе 1844 года Кюхельбекер начинает хлопотать о переводе в Западную Сибирь, в Курган. Разрешение приходит в августе; 2 сентября он уезжает из Акши. По пути он гостит у брата в Баргузине, у Волконских в Иркутске, у Пущина в Ялуторовске («Три дня прогостил у меня оригинал Вильгельм. Проехал на житьё в Курган с своей Дросидой Ивановной, двумя крикливыми детьми и с ящиком литературных произведений. Обнял я его с прежним лицейским чувством. Это свидание напомнило мне живо старину: он тот же оригинал, только с проседью в голове. Зачитал меня стихами донельзя... Не могу сказать вам, чтоб его семейный быт убеждал в приятности супружества... Признаюсь вам, я не раз задумывался, глядя на эту картину, слушая стихи, возгласы мужиковатой Дронюшки, как называет её муженёк, и беспрестанный визг детей. Выбор супружницы доказывает вкус и ловкость нашего чудака: и в Баргузине можно было найти что-нибудь хоть для глаз лучшее. Нрав её необыкновенно тяжёл, и симпатии между ними никакой»). Долгой и опасной была дорога на новое место жительства. Переправляясь через Байкал, Кюхельбекер со своей семьёй попал в страшную бурю. Вильгельм Карлович чудом спас от гибели жену с двумя детьми (Михаил и Юстина). Сам он простудился настолько, что оживился застарелый туберкулёз, унаследованный от отца.

Семья ссыльного поэта прибывает в Курган, где проживает с 22 марта 1845 года по март 1846 года. Здесь он встречается с декабристами Бассаргиным, Анненковым, Бриггеном, Повало-Швейковским, Щепиным-Ростовским, Башмаковым. По распоряжению властей Кюхельбекер должен был поселиться в Смолино, в трёх верстах от Кургана. В самом городе жить ему запретили как особому государственному преступнику, покушавшемуся на жизнь члена царской фамилии. Пришлось начать строительство небольшого домика в Смолино, куда поэт с семьёй перебрался 21 сентября 1845 года. Условия жизни на новом месте оказались суровыми. Доходов не было никаких. Кюхельбекер болел туберкулёзом, у него начала развиваться слепота. Он предпринимает новые попытки добиться разрешения печататься, но снова получает отказ. В курганский период, несмотря на нездоровье, Вильгельм Кюхельбекер создаёт свои лучшие произведения, проникнутые раздумьями о роли и призвании поэта, воспоминаниями о своих друзьях, предчувствием близкого конца: «Работы сельские приходят уж к концу», «Слепота», «Усталость», «На смерть Якубовича», «Участь русских поэтов», «Курганиада» и другие. 26 мая 1845 года он праздновал день рождения А.С.Пушкина. К нему пришли декабристы, ссыльные поляки, местная интеллигенция. Этот день можно назвать первым пушкинским праздником в Сибири.

С середины июня Вильгельм Карлович почувствовал себя значительно хуже. Болезнь обострялась. Полная слепота подступала всё ближе. 9 октября 1845 год Кюхельбекер сделал последнюю запись в дневнике. Писать больше не было никакой возможности. Он почти ничего не видел. Друзья были обеспокоены состоянием здоровья Кюхельбекера. Общими усилиями они добились разрешения на переезд поэта в Тобольск, где бы он мог получить медицинскую помощь. 3 марта 1846 г. он продиктовал И. И. Пущину свое литературное завещание, список своих рукописей и письмо к Жуковскому с просьбой о помощи: «Говорю с поэтом, и сверх того полуумирающий приобретает право говорить без больших церемоний: я чувствую, знаю, я убеждён совершенно, точно так же, как убеждён в своём существовании, что Россия не десятками может противопоставить европейцам писателей, равных мне по воображению, по творческой силе, по учёности и разнообразии сочинений. Простите мне, добрейший мой наставник и первый руководитель на поприще поэзии, эту мою гордую выходку! Но, право, сердце кровью заливается, если подумаешь, что всё, всё, мною созданное, вместе со мной погибнет, как звук пустой, как ничтожный отголосок!».7 марта 1846 года Кюхельбекер прибыл в Тобольск. Но поправить здоровье оказалось невозможным. 11(23 н.с.) августа 1846 года, в 11 часов 30 минут ночи поэт-декабрист умер от чахотки. Поэт похоронен на Завальном кладбище.

Блажен и славен мой удел:

Свободу русскому народу

Могучим гласом я воспел,

Воспел и умер за свободу!

Счастливец, я запечатлел

Любовь к земле родимой кровью!

Заботы о семье взял на себя Пущин. Дочери Юстине было тогда два года, но именно она сохранила архив отца. Позже Юстина и Михаил были взяты в семью сестры поэта Ю. К. Глинки в Петербург и определены в учебные заведения под фамилией Васильевых. В 1856 г. амнистия декабристам распространилась и на детей Кюхельбекера: им были возвращены дворянское звание и фамилия отца. Кюхельбекеру пришлось пережить почти всех своих друзей-поэтов: Рылеева, Грибоедова, Дельвига, Пушкина, Баратынского. Познавшему горечь утрат, пережившему долгие годы одиночного заключения, бесправное существование в ссылке, ему удалось написать одни из лучших строк о трагической судьбе поэтов в России: «Горька судьба поэтов всех племен; Тяжеле всех судьба казнит Россию...» Он умер в безвестности и нищете, оставив огромное количество тетрадей с неопубликованными стихотворениями, поэмами, драмами, повестями. Вильгельм Кюхельбекер стал подлинным русским поэтом. Он учился всю жизнь, многое восприняв от других поэтов, начиная с Ломоносова, Державина и кончая Баратынским и Лермонтовым. Блестящий знаток русской поэзии К. И. Чуковский недаром однажды воскликнул: «Да знаете ли вы, какие у Кюхельбекера есть стихи?! Пушкинские!»

Говоря о Кюхельбекере, нельзя не вспомнить роман знатока пушкинской литературной эпохи Юрия Тынянова. Однажды к нему попал архив Кюхельбекера, много лет хранившийся у редактора журнала «Русская старина» Семевского. Тынянов заинтересовался этой забытой в литературе фигурой и исследовал судьбу пушкинского товарища досконально – от стихов, большинство из которых до того времени практически не знал никто, до архивных документов, воспоминаний и личных писем. Итогом его погружения в эпоху и биографию этой неординарной личности стали не только доклады о творчестве забытого писателя, но и биографический роман «Кюхля», вышедший в 1925 году и получивший большую известность; исследования «Пушкин и Кюхельбекер», «Архаисты и Пушкин» и ряд других. В 1941 г. в блокадном Ленинграде часть архива его исчезла. Но труд Тынянова не пропал: Кюхля стал знаменитым.

Много раз издавались его стихотворения, избранные произведения других жанров; ни одна антология поэтов пушкинского времени не обходится без его стихов. Сейчас Кюхельбекера уже никто не назовёт забытым поэтом; его стихи издаются и переиздаются; выявлены и опубликованы его письма; изучаются его взгляды в области философии, литературной критики, народного творчества и даже лингвистики. «Когда меня не будет, а останутся эти отголоски чувств моих и дум - быть может, найдутся же люди, которые, прочитав их, скажут: «Он был человек не без дарований», счастлив буду, если промолвят: «и не без души...» - так писал в дневнике 18 августа 1834 года на девятом году одиночного тюремного заключения узник Свеаборгской крепости Вильгельм Карлович Кюхельбекер. Он был талантливым и мужественным человеком. Миллионы людей с интересом читают и будут читать его произведения. Значит, жил, радовался и страдал он не зря.

Стихи о Кюхельбекере:

Одиночество

«Горька судьба поэтов всех племён:

Тяжеле всех судьба казнит Россию…»

В. Кюхельбекер

Приговорённый к смертной казни,

Он не испытывал боязни.

В тюрьме, на арестантском ложе

Сидел и думал он: «О боже!

Когда российских мужиков

Свобода вырвет из оков?

Я знаю: поздно или рано –

Не станет грозного тирана,

Луч света вспыхнет в вышине –

И солнце выйдет из тумана

К моим друзьям, но не ко мне…»

Ключ загремел в замке, и дверь

С трудом открылась, как отлипла,

И чей-то голос рявкнул хрипло,

Так, словно из берлоги зверь:

– Везучий ты, бумаг маратель,

Хотя твой тяжкий грех велик.

На небесах господь-создатель

К тебе, видать, благоволит.

Мать родила тебя в рубахе –

И смерть не примешь ты на плахе.

Прощённый милостью царя,

На каторгу ты будешь сослан,

К сибирским рудникам и соснам,

На гибель, проще говоря…

…Пыль. Ветер. Дальняя дорога –

От каземата до острога.

Ах, лучше был бы он казнён,

Чем слышать грустно и тревожно,

Гудящий в сердце, невозможный,

Кандальный звон, кандальный звон!

Запястья от цепей опухли –

Рукой пошевелить нельзя…

А помнят ли о нём, о Кюхле,

Не отвернулись ли друзья?

О Кюхле… В оны времена,

В лицейские младые лета

К нему пристала кличка эта –

И до сих пор жива она.

Так звал и Пушкин, старый друг,

Друг самый преданный к тому же.

Но меркнет, становясь всё уже,

Воспоминаний зыбкий круг.

Один… Что может быть страшней

Вот этой самой страшной пытки –

Не замечать ночей и дней,

Как в занавешенной кибитке.

Ну что сейчас? Весна? Зима?

И в пору бы сойти с ума!

И никакой надежды нет,

Жизнь беспросветна и уныла.

И одиночество могила –

Не год, не два, а десять лет!

А что ещё? Тернистый путь.

Сознанье своего бессилья.

Но и надежды, что Россия,

Могучую расправив грудь,

Воспрянет всё ж когда-нибудь!

М. Пляцковский

Кюхельбекер

Когда б я вздумал сеять хлеб

И поучать других при этом,

Я был бы, видимо, нелеп,

Как Кюхельбекер с пистолетом.

Ах, эти ночи над Невой

И к рифме сладкое влеченье,

Азарт атаки штыковой

И безысходность заточенья!

Превозмогая боль и страх,

В тюремном вытертом халате,

В чужом тулупе, в кандалах,

Был так он с виду неопрятен,

Когда оброс и исхудал,

Что Пушкин в темном помещенье

Его при встрече не узнал

И отвернулся с отвращеньем.

Судьба сказала: «Выбирай!»

И поменял любовник пылкий

Прибалтики цветущий край

На тяготы Сибирской ссылки,

Чтобы среди чужих степей,

Свой быт уподобляя плачу,

Былых оплакивать друзей

И Якубовича в придачу.

Когда, касаясь сложных тем,

Я обращаюсь к прошлым летам,

О нем я думаю, затем

Что стал он истинным поэтом.

Что, жизнь окончив на щите,

Душою по-немецки странен,

Он принял смерть - как россиянин:

В глуши, в неволе, в нищете.

А. Городницкий

Кюхельбекер

Ему какой уж месяц нет письма,

А он меж тем не ленится и пишет.

Что ж сообщить?.. Здоровьем он не пышет,

И это огорчительно весьма.

Он занемог и кашлял целый год,—

Хвала его тобольской Дульцинее,—

Он мог бы захворать еще сильнее,

Когда б не своевременный уход.

Но что он о себе да о себе,

Унылый пимен собственных болезней!

Куда важней спросить,— да и полезней! —

Что слышно у собратьев по судьбе!

Как друг наш N.?.. Прощен ли за стихи?..

Он числился у нас в дантонах с детства!..

(N. поступил на службу в министерство,

Публично осудив свои грехи.)

Как буйный R.?.. Все так же рвется в бой?..

О, этого не сломит наказанье!

(R. служит губернатором в Казани,

Вполне довольный жизнью и собой.)

А как там К.?.. Все ходит под мечом?..

Мне помнится, он был на поселенье!..

(К. взят на службу в Третье отделенье

Простым филером. То бишь стукачом.)

Как вам не позавидовать, друзья,

Вы пестуете новую идею.

Тиран приговорен. Ужо злодею!

Зачеркнуто. Про то писать нельзя.

Однако же ему не по себе,

В нем тоже, братцы, кровь, а не водица,

Он тоже мог бы чем-то пригодиться,

Коль скоро речь заходит о борьбе!

Таких, как он, в России не мильен,

И что же в том, что он немного болен?

В капризах тела, верно, он не волен,

Но дух его по-прежнему силен.

Он пишет им, не чуя между тем,

Что век устал болтать на эту тему.

Нет добровольцев бить башкой о стену,

Чтоб лишний раз проверить крепость стен.

Все счастливы, что кончилась гроза!..

...А он, забытый всеми, ждет ответа,

Тараща в ночь отвыкшие от света

Безумные навыкате глаза...

Л. Филатов

К Кюхельбекеру

В последний раз, в тиши уединенья,

Моим стихам внимает наш Пенат!

Лицейской жизни милый брат,

Делю с тобой последние мгновенья!

Итак, они прошли - лета соединенья; -

Итак, разорван он - наш братский верный круг!

Прости!.. хранимый тайным небом,

Не разлучайся, милый друг,

С фортуной, дружеством и Фебом, -

Узнай любовь - неведомую мне -

Любовь надежд, восторгов, упоенья:

И дни твои полетом сновиденья

Да пролетят в счастливой тишине!

Прости... где б ни был я: в огне ли смертной битвы,

При мирных ли брегах родимого ручья,

Святому братству верен я!

И пусть... (услышит ли Судьба мои молитвы?)

Пусть будут счастливы все, все твои друзья!

Александр Пушкин

Стихи Кюхельбекера:

19 октября 1828 года

Какой волшебною одеждой

Блистал пред нами мир земной!

С каким огнем, с какой надеждой,

С какою детской слепотой

Мы с жизнию вступали в бой.

Но вскоре изменила сила,

И вскоре наш огонь погас;

Покинула надежда нас,

И жизнь отважных победила!

Моих друзей далекий круг!

Под воплями осенних вьюг,

Но благостным хранимый небом,

При песнях, вдохновенных Фебом,

От бурь и горя вдалеке,

В уютном, мирном уголке

Ты празднуешь ли день священный,

День, сердцу братьев незабвенный?

Моих друзей далекий круг!

Воспомнит ли в сей день священный,

В день, сердцу братьев незабвенный,

Меня хотя единый друг?

Или судьба меня лишила

Не только счастья – и любви?

И не взяла меня могила,

И кончилися дни мои?

19 Октября 1836 года

Шумит поток времен. Их темный вал

Вновь выплеснул на берег жизни нашей

Священный день, который полной чашей

В кругу друзей и я торжествовал...

Давно... Европы страж — седой Урал,

И Енисей, и степи, и Байкал

Теперь меж нами. На крылах печали

Любовью к вам несусь из темной дали.

Поминки нашей юности — и я

Их праздновать хочу. Воспоминанья!

В лучах дрожащих тихого мерцанья

Воскресните! Предстаньте мне, друзья!

Пусть созерцает вас душа моя,

Всех вас, Лицея нашего семья!

Я с вами был когда–то счастлив, молод,—

Вы с сердца свеете туман и холод.

Чьи резче всех рисуются черты

Пред взорами моими? Как перуны

Сибирских гроз, его златые струны

Рокочут... Пушкин, Пушкин! это ты!

Твой образ — свет мне в море темноты;

Твои живые, вещие мечты

Меня не забывали в ту годину,

Как пил и ты, уединен, кручину.

Тогда и ты, как некогда Назон,

К родному граду простирал объятья,

И над Невой затрепетали братья,

Услышав гармонический твой стон.

С седого Пейпуса, волшебный, он

Раздался, прилетел и прервал сон,

Дремоту наших мелких попечений,

И погрузил нас в волны вдохновений.

О брат мой! много с той поры прошло,

Твой день прояснел, мой — покрылся тьмою;

Я стал знаком с Торкватовой судьбою.

И что ж? опять передо мной светло:

Как сон тяжелый, горе протекло;

Мое светило из–за туч чело

Вновь подняло — гляжу в лицо природы:

Мне отданы долины, горы, воды.

О друг! хотя мой волос поседел,

Но сердце бьется молодо и смело.

Во мне душа переживает тело,

Еще мне божий мир не надоел.

Что ждет меня? Обманы — наш удел,

Но в эту грудь вонзалось много стрел;

Терпел я много, обливался кровью;

Что, если в осень дней столкнусь с любовью?

19 октября 1837 года

Блажен, кто пал, как юноша Ахилл,

Прекрасный, мощный, смелый, величавый,

В средине поприща побед и славы,

Исполненный несокрушимых сил!

Блажен! лицо его всегда младое,

Сиянием бессмертия горя,

Блестит, как солнце вечно золотое,

Как первая эдемская заря.

А я один средь чуждых мне людей

Стою в ночи, беспомощный и хилый,

Над страшной всех надежд моих могилой,

Над мрачным гробом всех моих друзей.

В тот гроб бездонный, молнией сраженный,

Последний пал родимый мне поэт...

И вот опять Лицея день священный;

Но уж и Пушкина меж вами нет!

Не принесет он новых песней вам,

И с них не затрепещут перси ваши;

Не выпьет с вами он заздравной чаши:

Он воспарил к заоблачным друзьям.

Он ныне с нашим Дельвигом пирует;

Он ныне с Грибоедовым моим:

По них, по них душа моя тоскует;

Я жадно руки простираю к ним!

Пора и мне!– Давно судьба грозит

Мне казней нестерпимого удара:

Она меня того лишает дара,

С которым дух мой неразлучно слит!

Так! перенес я годы заточенья,

Изгнание, и срам, и сиротство;

Но под щитом святого вдохновенья,

Но здесь во мне пылало божество!

Теперь пора!– Не пламень, не перун

Меня убил; нет, вязну средь болота,

Горою давят нужды и забота,

И я отвык от позабытых струн.

Мне ангел песней рай в темнице душной

Когда–то созидал из снов златых;

Но без него не труп ли я бездушный

Средь трупов столь же хладных и немых?

Ветер

Слышу стон твой, ветер бурный!

Твой унылый, дикий вой:

Тьмой ненастной свод лазурный,

Черным саваном покрой!

Пусть леса, холмы и долы

Огласит твой шумный зык!

Внятны мне твои глаголы,

Мне понятен твой язык.

Из темницы безотрадной

Преклоняю жадный слух:

За тобою, ветер хладный,

Рвется мой стесненный дух!

Ветер! ветер! за тобою

К необъятной вышине

Над печальной мглой земною

В даль бы понестися мне!

Был бы воздух одеянье,

Собеседник – божий гром,

Песни – бурей завыванье,

Небо – мой пространный дом.

Облетел бы круг вселенной,

Только там бы отдохнул,

Где семьи, мне незабвенной,

Речи вторит тихий гул;

Среди летней светлой ночи,

У часовни той простой,

Им бы там мелькнул я в очи,

Где почиет их родной!

К милым я простер бы pyки,

Улыбнулся бы, исчез,

Но знакомой лиры звуки

Потрясли бы близкий лес.

Вопросы

Ужель и неба лучшие дары

В подлунном мире только сновиденье?

Ужель по тверди только до поры

Свершают звезды дивное теченье?

Должно ли ведать гнев враждебных лет,

Душа души, святое вдохновенье,

Должно ли опадать в одно мгновенье,

Как в осень сорванный со стебля цвет?

Увы мне! с часу на час реже, реже

Живительным огнем согрет мой дух!

И тот же мир, и впечатленья те же,

Но прежних песней не уловит слух,

Но я не тот;– уж нет живого чувства,

Которым средь свободных, смелых дум

Бывал отважный окрыляем ум:

Я робкий раб холодного искусства;

Седеет волос, в осень скорбных лет,

Ни жару, ни цветов весенних нет.

До смерти мне грозила смерти тьма...

До смерти мне грозила смерти тьма,

И думал я: подобно Оссиану,

Блуждать во мгле у края гроба стану;

Ему подобно, с дикого холма

Я устремлю свои слепые очи

В глухую бездну нерассветной ночи,

И не увижу ни густых лесов,

Ни волн полей, ни бархата лугов,

Ни чистого, лазоревого свода,

Ни солнцева чудесного восхода;

Зато очами духа узрю я

Вас, вещие таинственные тени,

Вас, рано улетевшие друзья,

И слух склоню я к’ гулу дивных пений,

И голос каждого я различу,

И каждого узнаю по лицу.

Вот первый: он насмешливый, угрюмый,

С язвительной улыбкой на устах,

С челом высоким под завесой думы,

Со скорблю во взоре и чертах!

В его груди, восторгами томимой,

Не тот же ли огонь неодолимый

Пылал, который некогда горел

В сердцах метателей господних стрел,

Объятых духом вышнего пророков?

И что ж? неумолимый враг пороков

Растерзан чернью в варварском краю...

А этот край он воспевал когда-то,

Восток роскошный, нам, сынам заката,

И с ним отчизну примирил свою!—

И вот другой: волшебно-сладкогласный

Сердец властитель, мощный чародей,

Он вдунул, будто новый Промефей,

Живую душу в наш язык прекрасный...

Увы! погиб повременно певец:

Его злодейский не щадил свинец!

За этою четою исполинской

Спускаются из лона темноты

Еще две тени: бедный Дельвиг, ты,

И ты, его товарищ, Баратынский!

Отечеству драгие имена,

Поэзии и дружеству святые!

Их музы были две сестры родные,

В них трепеталася душа — одна!

К Пушкину (Мой образ...)

Мой образ, друг минувших лет,

Да оживет перед тобою!

Тебя приветствую, Поэт!

Одной постигнуты судьбою,

Мы оба бросили тот свет,

Где мы равно терзались оба,

Где клевета, любовь и злоба

Размучили обоих нас!

И не далек, быть может, час,

Когда при черном входе гроба

Иссякнет нашей жизни ключ;

Когда погаснет свет денницы,

Крылатый, бледный блеск зарницы,

В осеннем небе хладный луч!

Но се — в душе моей унылой

Твой чудный Пленник повторил

Всю жизнь мою волшебной силой

И скорбь немую пробудил!

Увы! как он, я был изгнанник,

Изринут из страны родной

И рано, безотрадный странник,

Вкушать был должен хлеб чужой!

Куда, преследован врагами,

Куда, обманут от друзей,

Я не носил главы своей,

И где веселыми очами

Я зрел светило ясных дней?

Вотще в пучинах тихоструйных

Я в ночь, безмолвен и уныл,

С убийцей–гондольером плыл,

Вотще на поединках бурных

Я вызывал слепой свинец:

Он мимо горестных сердец

Разит сердца одних счастливых!

Кавказский конь топтал меня,

И жив в скалах тех молчаливых

Я встал из–под копыт коня!

Воскрес на новые страданья,

Стал снова верить в упованье,

И снова дикая любовь

Огнем свирепым сладострастья

Зажгла в увядших жилах кровь

И чашу мне дала несчастья!

На рейнских пышных берегах,

В Лютеции, в столице мира,

В Гесперских радостных садах,

На смежных небесам горах,

О коих сладостная лира

Поет в златых твоих стихах,

Близ древних рубежей Персиды,

Средь томных северных степей —

Я был добычей Немезиды,

Я был игралищем страстей!

Но не ропщу на провиденье:

Пусть кроюсь ранней сединой,

Я молод пламенной душой;

Во мне не гаснет вдохновенье,

И по нему, товарищ мой,

Когда, средь бурь мятежной жизни,

В святой мы встретимся отчизне,

Пусть буду узнан я тобой.

К Пушкину

Счастлив, о Пушкин, кому высокую душу Природа,

Щедрая Матерь, дала, верного друга – мечту,

Пламенный ум и не сердце холодной толпы! Он всесилен

В мире своем; он творец! Что ему низких рабов,

Мелких, ничтожных судей, один на другого похожих, –

Что ему их приговор? Счастлив, о милый певец,

Даже бессильною завистью Злобы – высокий любимец,

Избранник мощных Судеб! огненной мыслию он

В светлое небо летит, всевидящим взором читает

И на челе и в очах тихую тайну души!

Сам Кронид для него разгадал загадку Созданья, –

Жизнь вселенной ему Феб–Аполлон рассказал.

Пушкин! питомцу богов хариты рекли: «Наслаждайся!» –

Светлою, чистой струей дни его в мире текут.

Так, от дыханья толпы все небесное вянет, но Гений

Девствен могущей душой, в чистом мечтаньи – дитя!

Сердцем высше земли, быть в радостях ей не причастным

Он себе самому клятву священную дал!

Кофе

Пусть другие громогласно

Славят радости вина:

Не вину хвала нужна!

Бахус, не хочу напрасно

Над твоей потеть хвалой:

О, ты славен сам собой!

И тебе в ней пользы мало,

Дар прямой самих богов,

Кофе, нектар мудрецов!

Но сколь многих воспевало

Братство лириков лихих,

Даже не спросясь у них!

Жар, восторг и вдохновенье

Грудь исполнили мою –

Кофе, я тебя пою;

Вдаль мое промчится пенье,

И узнает целый свет,

Как любил тебя поэт.

Я смеюся над врачами!

Пусть они бранят тебя,

Ревенем самих себя

И латинскими словами

И пилюлями морят –

Пусть им будет кофе яд.

О напиток несравненный,

Ты живешь, ты греешь кровь,

Ты отрада для певцов!

Часто, рифмой утомленный,

Сам я в руку чашку брал

И восторг в себя впивал.

Луна

Тебя ли вижу из окна

Моей безрадостной темницы,

Златая, ясная луна,

Созданье божней десницы?

Прими же скорбный мой привет,

Ночное мирное светило!

Отраден мне твой тихий свет:

Ты мне всю душу озарило.

Так! может быть, не только я,

Страдалец, узник в мраке ночи, –

Быть может, и мои друзья

К тебе теперь подъемлют очи!

Быть может, вспомнят обо мне;

Заснут; с молитвою, с любовью

Мой призрак в их счастливом сне

Слетит к родному изголовью,

Благословит их... Но когда

На своде неба запылает

Передрассветная звезда, –

Мой образ, будто пар, растает.

Море сна

Мне ведомо море, седой океан:

Над ним беспредельный простерся туман.

Над ним лучезарный не катится щит;

Но звездочка бледная тихо горит.

Пускай океана неведом конец,

Его не боится отважный пловец;

В него меня манит незанятый блеск,

Таинственный шепот и сладостный плеск.

В него погружаюсь один, молчалив,

Когда настает полуночный прилив,

И чуть до груди прикоснется волна,

В больную вливается грудь тишина.

И вдруг я на береге – будто знаком!

Гляжу и вхожу в очарованный дом:

Из окон мне милые лица глядят

И речи приветные слух веселят,

Не милых ли сердцу я вижу друзей,

Когда–то товарищей жизни моей?

Все, все они здесь! Удержать не могли

Ни рок их, ни люди, ни недра земли!

По–прежнему льется живой разговор;

По–прежнему светится дружеский взор...

При вещем сиянии райской звезды

Забыта разлука, забыты беды.

Но ах! пред зарей наступает отлив –

И слышится мне не отрадный призыв...

Развеялось все – и мерцание дня

В пустыне глухой осветило меня.

Тени Пушкина

Итак, товарищ вдохновенный,

И ты! — а я на прах священный

Слезы не пролил ни одной:

С привычки к горю и страданьям

Все высохли в груди больной.

Но образ твой моим мечтаньям

В ночах бессонных предстоит,

Но я тяжелой скорбью сыт,

Но, мрачный, близ жены, мне милой,

И думать о любви забыл...

Там мысли, над твоей могилой!

Смолк шорох благозвучных крыл

Твоих волшебных песнопений,

На небо отлетел твой гений;

А визги желтой клеветы

Глупцов, которые марали,

Как был ты жив, твои черты,

И ныне, в час святой печали,

Бездушные, не замолчали!

Гордись! Ей–богу, стыд и срам

Их подлая любовь! — Пусть жалят!

Тот пуст и гнил, кого все хвалят;

За зависть дорого я дам.

Гордись! Никто тебе не равен,

Никто из сверстников–певцов:

Не смеркнешь ты во мгле веков,—

В веках тебе клеврет Державин.

Усталость

Мне нужно забвенье, нужна тишина:

Я в волны нырну непробудного сна,

Вы, порванной арфы мятежные звуки,

Умолкните, думы, и чувства, и муки.

Да! чаша житейская желчи полна;

Но выпил же эту я чашу до дна, –

И вот опьянелой, больной головою

Клонюсь и клонюсь к гробовому покою.

Узнал я изгнанье, узнал я тюрьму,

Узнал слепоты нерассветную тьму

И совести грозной узнал укоризны,

И жаль мне невольницы милой отчизны.

Мне нужно забвенье, нужна тишина…

Участь русских поэтов

Горька судьба поэтов всех племен;

Тяжеле всех судьба казнит Россию;

Для славы и Рылеев был рожден;

Но юноша в свободу был влюблен...

Стянула петля дерзостную выю.

Не он один; другие вслед ему,

Прекрасной обольщенные мечтою, –

Пожалися годиной роковою...

Бог дал огонь их сердцу, свет уму,

Да! чувства в них восторженны и пылки:

Что ж? их бросают в черную тюрьму,

Морят морозом безнадежной ссылки...

Или болезнь наводит ночь и мглу

На очи прозорливцев вдохновенных;

Или рука любезников презренных

Шлет пулю их священному челу;

Или же бунт поднимет чернь глухую,

И чернь того на части разорвет,

Чей блещущий перунами полет

Сияньем облил бы страну родную.

Читайте также

Вильгельм Кюхельбекер: Чацкий или Ленский?