Семён Гудзенко

«Пусть живые запомнят, и пусть поколения знают 
          эту взятую с боем суровую правду солдат…»

     5 марта исполнилось бы 95 лет Семёну Петровичу Гудзенко (1922 - 1953), поэту-фронтовику. Он прожил до обидного короткую жизнь, но оставил очень яркий след в литературе. Его стихи, прочитанные лишь однажды, навсегда остаются в сердце кровоточащей болью о погибших солдатах и жестокости войны. У многих на слуху такие строки, как: «Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели», «Когда на смерть идут, – поют, а перед этим можно плакать…», «Я был пехотой в поле чистом, в грязи окопной и в огне»… В художественном фильме «Цыган» Будулай исполняет на гитаре песню, в которой звучат три четверостишия из «Моего поколения». Творчество Семена Гудзенко – это голос целого поколения людей, чью жизнь навсегда захватила и целиком определила война. Сквозь его биографию проступает биография поколения, которое со школьной скамьи самоотверженно ринулось в битву и, жертвуя всем, вплоть до жизни, вынесло на своих плечах тяготы и горе войны; поколения, которое, мужая, закаляясь и становясь суровее, прошло всю грандиозную дорогу сражений, побед и утрат.

Семен Гудзенко родился 5 марта 1922 года в Киеве. Как у истинного поэта, биография Гудзенко отчетливо проступает в его стихах: «Но и в сугробах Подмосковья и в топях белорусских рек был Киев первою любовью, незабываемой во век» Его отец, Пётр Константинович Гудзенко, был инженером; мать, Ольга Исаевна, – учительницей. Мать дала сыну изысканное имя Сарио, но оно как-то не прижилось, и все звали мальчика Сариком. Семеном он стал в сорок третьем году, решив, что у поэта-фронтовика имя должно быть под стать суровой эпохе. Сарио звучало как-то опереточно, Сарик – по-детски, Семен – то, что надо: весомо, по-мужски. Сменить имя посоветовал Эренбург. Когда его в 1943 году дружно опубликовали «Знамя» и «Смена», поэт писал матери: «…не пугайся, если встретишь стихи за подписью «Семён Гудзенко», — это я, так как Сарио не очень звучит в связи с Гудзенко. Надеюсь, ты не очень обидишься…»

Стихи писал с пяти лет. В 1929-м пошел в школу, учился в киевской школе №45. Будучи школьником, посещал литературную студию Дворца пионеров. Его товарищ по студии Теодор Волынский вспоминал о Гудзенко: «Он обладал удивительной памятью, знал сотни строк разных поэтов: и Киплинга, и Вийона, и Саши Черного, и Анненского, и, конечно же, классиков русской литературы. С ним чаще, чем с другими, любил по-доброму полемизировать наш руководитель — литературный критик Евгений Адельгейм…» Первые стихи писал на украинском (пробовал писать и на идише). В 1937 году за стихи, написанные к столетию смерти Пушкина и опубликованные в мартовском номере журнала «Молодая гвардия», его наградили путевкой в Артек. В 1939 уже юный талантливый поэт переехал в Москву и поступил в Институт философии, литературы и истории (знаменитый ИФЛИ). «Провинциал в ковбойке и широких парусиновых брюках. Рукава закатаны выше локтя. Обнажены крепкие загорелые руки. Он приехал в Москву из теплого зеленого Киева. Он мечтает быть поэтом беспокойным и бушующим. Таким я был в августе 1939 года в Москве, у Киевского вокзала».

Еще до войны Гудзенко записал в дневнике: «Если не задыхаешься в любви и горе, стихов не пиши...» Он зачитывался Дж. Лондоном и Э. Хемингуэем (одну из глав своей последней поэмы «Дальний гарнизон» он назовет «Здравствуй, оружие!», будто полемизируя с хемингуэевским романом). Увлекался Маяковским (вскоре разочаровался), подражал Багрицкому, восхищался Тихоновым, изучал Хлебникова, ревниво следил за Симоновым. Пастернак казался ему чужим, претенциозным, но после того, как он увидел и услышал Бориса Леонидовича в декабре 1942 года, отношение его кардинально изменилось. Из письма матери (16 декабря 1942): «Был вчера в Клубе писателей на вечере Б. Пастернака. Он читал великолепные стихи. Впечатление огромное». 26 мая 1941 года он завел дневник. В шутку назвал его «Жалобной книгой». Успел записать одну жалобу, обычную для бедного студента: «Нет денег, и не у кого занять». К началу войны успел окончить два курса.

Высокий, широкоплечий, загорелый, зеленоглазый, в коричневом пиджаке и парусиновых брюках - таким Гудзенко пришел на стадион «Динамо», где в первые недели войны формировалась Отдельная мотострелковая бригада особого назначения - спецназ 1941 года. Бригада формировалась для разведывательных и диверсионных действий. Это было совершенно новое для нашей армии элитное подразделение (всего бригада насчитывала около тысячи человек). Отбирали туда прежде всего спортсменов, причем такого уровня, как братья Знаменские, самых крепких, сообразительных, с хорошим знанием немецкого. В ОМСБОН взяли довольно много ифлийцев (из самых известных — Юрий Левитанский, В.Кардин). Как же туда попал 19-летний студент второго курса литфака Гудзенко? Объяснение простое: при отборе ценилась не только физическая подготовка, но и психологическая устойчивость, творческий склад ума, способность быстро принимать решения, знание языков, коммуникабельность. Все это было у Гудзенко. Он знал языки, был общительным, неунывающим, остроумным, начитанным. Если добавить к этому невероятное обаяние и надежность, которую он излучал, то сразу было понятно: с таким парнем можно идти в разведку. Гудзенко можно по праву назвать первым поэтом советского спецназа.

Ребят готовили по ускоренной программе, из рекордсменов и филологов - разведчиков и подрывников. Основными предметами, кроме огневой подготовки, рукопашного боя и неизбежной строевой, было саперно-подрывное дело. В.Кардин вспоминал о Гудзенко: «Он любил порядок, аккуратность. Поэтому, вероятно, легко принял армейский быт, дисциплину. Первым среди нас, вчерашних студентов, вышел в чины — получил ефрейторское звание…» Два-три месяца ускоренной подготовки, и отряды омсбоновцев уходили в тыл врага. В сентябре-октябре их готовили к уличным боям в Москве. Немцы рвались уже не к Москве, они рвались в Москву, в бинокли рассматривали город. 6 ноября курсанты приняли присягу во дворе Литинститута (там дислоцировалась тогда 1-я рота 2-го полка). 7-го прошли по Красной площади (легендарный парад!). 8 ноября рота, в которой служил Гудзенко, была уже в прифронтовой полосе.

Омсбоновцев небольшими отрядами забрасывали на оккупированную территорию Калужской, Смоленской и Брянской областей. Отряды состояли только из добровольцев, связанных крепкой дружбой. В боевой обстановке важно было понимать друг друга без слов. Переходили линию фронта на лыжах, пробирались глухими лесами. У каждого за спиной - по пятнадцать килограммов тола плюс оружие. Подрывали мосты, минировали шоссейные и железные дороги, забрасывали гранатами немецкие штабы. Гудзенко по штатному расписанию был пулеметчиком и потом не раз со своим «дегтярем» прикрывал отход товарищей. Матери писал: «Служу в войсках НКВД в Особом отряде». Командир вспоминал потом о Гудзенко: «Семен был первым номером ручного пулемета и командиром отделения. Гудзенко многим спас жизнь, не раз выручал своих товарищей...»

ОМСБОН отличался особенной воинской спаянностью. В бригаде возникли свои ритуалы, традиции, в том числе и литературные (раз в неделю устраивались вечера, лекции, встречи с писателями). В бригаде был свой джаз-оркестр, каждое подразделение имело свою «фирменную» песню, что-то вроде гимна. Бригадная газета «Победа за нами» делалась ярко, броско и поражала разнообразием жанров. В.Кардин вспоминал, что первое произведение для родной многотиражки они с Семёном написали вместе. Это был детектив. Шпионский детектив новоявленных Ильфа и Петрова печатался с продолжением из номера в номер. В эфир выходила радиогазета, которую тоже готовили ифлийцы. Проводы диверсионно-разведовательных отрядов в тыл врага проходили без казенных формальностей, в обстановке дружеских подначек и душевных напутствий. «Отряд, не внесенный в списки, Ни знамен, ни значков никаких…» – писал Гудзенко. Личные вещи, документы — все оставляли на Большой Земле, товарищам.

Из записных книжек Семена Гудзенко:

«Ноябрь 1941: Это было первое крещение. Первые убитые, первые раненые, первые брошенные каски, кони без седоков, патроны в канавах у шоссе. Бойцы, вышедшие из окружения, пикирующие гады, автоматная стрельба. Погиб Игношин. На шоссе у Ямуги».

«Проза Дж.Лондона и стихи Н.Тихонова стали евангелием ифлийцев-бойцов. Мы лежим на снегу. «Ваше слово, товарищ маузер»,— сказал, улыбаясь одними глазами, парень. Грянул выстрел. Маяковский воюет».

«Война – это камень преткновения, о который спотыкаются слабые. Война – это камень, на котором можно править привычки и волю людей. Много переродившихся людей, ставших героями».

«Декабрь 1941: Снег, снег, леса и бездорожье. Горят деревни. Бой под Хлуднево. Пошли опять 1-й и 2-й взводы. Бой был сильный. Ворвались в село. Сапер Кругляков противотанковой гранатой уложил около 12 немцев в одном доме. Крепко дрался сам Лазнюк в деревне. Лазарь говорит, что он крикнул: «Я умер честным человеком». Какой парень. Воля, воля! Егорцев ему кричал: «Не смей!» Утром вернулось 6 человек, это из 33. Три дня - и нет такого отряда. Хлебников написал: «Когда умирают люди - плачут». Я бы плакал, но не умею.

Идем в Рядлово. Я выбиваюсь из сил. Лыжи доконали. Отдыхаю. 2-го утром в Поляне. Иду в школу. Лежат трупы Красобаева и Смирнова. Не узнать. Пули свистят, мины рвутся. Гады простреливают пять километров пути к школе. Пробежали... Пули рвутся в школе. Бьет наш «максим». Стреляю по большаку. Немцы уходят на Маклаки. Пули свистят рядом».

2 февраля 1942 года Гудзенко был ранен в живот осколком мины. Кто-то из друзей потом заметил: «пушкинское ранение». «Ранен в живот. На минуту теряю сознание. Упал. Больше всего боялся раны в живот. Пусть бы в руку, ногу, плечо. Ходить не могу. Бабарыка перевязал. Рана - аж нутро видно. Везут на санях. Потом довезли до Козельска. Там валялся в соломе и вшах»,– написал поэт дрожащей рукой в военных записках, которые были впервые опубликованы уже после его смерти. Бригадный врач вспоминал: «Семён Гудзенко страдал терпеливо и мужественно. Он сказал мне:– Одно прошу: не старайтесь меня ободрить, от этого только хуже. Знаю, что ранения в живот обычно смертельны. У меня хватит силы умереть с сознанием выполненного долга перед партией и товарищами. Это были слова настоящего зрелого бойца. И, может быть, поэтому наши глаза остались сухими. Только неприятный комок подступил к горлу. Семён был ранен в разведке. Как это произошло — он не рассказывал. Лишь вспоминал и жалел погибших в бою друзей.– Три дня – и нет такого отряда, – сокрушался он. К счастью, в тот раз предчувствие обмануло поэта-бойца: он поправился…» Из письма Гудзенко матери: «Все у меня в полном порядке. Ранен я был в живот. Касательное ранение только мягких тканей…» Лежал в медсанбате в селе Березичи под Козельском. Потом его перевезли в госпиталь на станции Шилово в Рязанской области.

Долечиваясь в Москве после тяжелого ранения, он читал стихи в госпиталях, студенческих аудиториях, цехах. Люди переписывали их от руки, посылали друг другу в письмах. Знакомится с Антокольским, а 9 мая 1942 года – с Эренбургом, которого впоследствии считали первооткрывателем такого необыкновенного таланта. Из воспоминаний Эренбурга: «Это поэзия – изнутри войны. Это поэзия участника войны. Это поэзия не о войне, а с войны, с фронта. Его поэзия мне кажется поэзией-провозвестником... Он принадлежит к тому поколению, которого мы еще не знаем, книг которого мы не читали, но которое будет играть не только в искусстве, но и в жизни решающую роль». В мае 1942-го в центре Москвы поэта сбила машина около печально известного здания на Лубянке. Он получил тяжёлую травму головы и снова лечился.

    После госпиталя его признали негодным к строевой. С июня 1942-го он служит в редакции газеты ОМСБОНа «Победа за нами». В редакции его давно знали, он с осени сорок первого печатался в ней под псевдонимом «П.Гударов». В письме маме 15 ноября 1942 года сообщает: «Я сейчас в Москве. Много, очень много пишу. Печатаюсь. Кое-что посылаю». В 1942-м году создаются новые стихи Семена Гудзенко такие, как «Товарищи», «Первая смерть», да и многие другие, в которых автор пишет о своих ровесниках на войне, фронтовых друзьях. В Москве, где еще действует комендантский час (декабрь 1942-го!), у молодого поэта проходит два вечера: в Литинституте и в клубе МГУ. 6 декабря пишет матери: «Недавно читал стихи в Лит.институте им. Горького, слушал их и Н.Н.Асеев. Очень (неожиданно для меня) хвалил их. Читал я многие ненапечатанные. Завтра читаю на вечере в Московском ун. им. Ломоносова…»

21 апреля 1943 года прошел творческий вечер Гудзенко в московском Клубе писателей. В зале собрались все литераторы, которые не ехали в эвакуацию или уже вернулись из нее. Об этом вечере потом рассказывали легенды. На другой день Гудзенко писал матери: «Вечер прошел неожиданно прекрасно. Я не думал, что так все это будет. Говорят, что два года не было столько народа…» Представлял двадцатилетнего поэта Павел Антокольский: «О его стихах я ничего не буду говорить – вы их сами услышите, они сами за себя говорят. Мы встречаем здесь Гудзенко как сына...» Герой вечера пребывал в невероятном напряжении и возбуждении. Когда он заговорил, в зале установилась мертвая тишина. Молоденький парень, вчерашний студент, рассказывал такие вещи, о которых фронтовики предпочитали не вспоминать и много лет спустя после войны. Уже после того, как Семён прочитал стихи, одна писательница сказала: «Как будто с человека содрана кожа…» Из выступления на вечере сослуживца поэта, офицера-подрывника Беркина: «У тола есть такое качество, что он не боится времени, и может... пролежать где-нибудь и все же потом взорвется. Я думаю, что и стихи Гудзенко не боятся времени...» Гудзенко сумел передать неприкрашенный окопный быт, напряженный ратный труд, которыми жили на передовой, тот клич победы, крик боли и ненависть, переполнявшие тогда каждого. «Пришла какая-то очень земная поэзия, – говорила поэтесса Маргарита Алигер, – в налипшей земле, живая, исцарапанная, и звучит это во много раз убедительнее. Здесь мы чувствуем настоящий трепет жизни, биение живого пульса». Это свойство стихов Гудзенко – чутко и обостренно воспринимать жизнь – подчеркивал и поэт Павел Антокольский: «Привлечен очень большой ответственный материал, который, как сердце, вынутое из груди человека, еще трепещет и сочится всем своим красным содержанием. И это составляет самое большое и благородное достоинство поэзии. В этих стихах биение пульса, перебои дыхания. Именно так и бьется человеческое сердце в своей сумке...»

Немного окрепнув, фронтовой поэт отправился в качестве журналиста «Комсомольской правды» на стойки разрушенного, но уже освобожденного от фашистов Сталинграда. Когда в 1943 году Семён оказался в разбитом, почти стертом с лица земли Сталинграде, он писал матери: «Я здесь в свободное время плотничаю. Это лучший отдых. Вспоминаю детство. Мастерил я лучше, чем стихи пишу…» Там он был удостоен первой военной награды – медали «За трудовую доблесть».

В сентябре 1943 добился отправки на фронт. В 1943 году ОМСБОН переформировали, и Гудзенко перевели в газету 2-го Украинского фронта «Суворовский натиск». Он работает военным корреспондентом, присоединяется к выездным редакциям газет, ездит по территории страны, как уже освобожденным, так и охваченным боями. При этом он продолжает писать стихи, создает заметки, составившие впоследствии «Армейские записные книжки». В конце войны он так писал в своей автобиографии: «Год солдат, восемь месяцев в газете, полгода в Сталинграде в редакции... Снова фронт - Трансильвания, Венгрия, Словакия. Что впереди? Трудно, но я должен довоевать...» Прошел Карпаты и Венгрию, освещал осаду и штурм Будапешта, где и встретил День Победы.

С.Гудзенко (второй слева) в кругу военных товарищей.
Второй справа на снимке - поэт Ю.Левитанский

12 мая 1945 года был награждён Орденом Отечественной войны II степени. Из наградного листа, датированного 12 мая 1945 года: «Красноармеец-поэт Гудзенко С.П. принимал активное участие в освещении штурма Будапешта, находясь постоянно в штурмующих подразделениях, корреспондируя не только в газету «Суворовский натиск», но и в центральную прессу. Талантливый поэт, чьи стихи пользуются исключительным успехом среди солдат и офицеров фронта, он выполнял любые задания редакции, писал очерки о героях фронта, зарисовки, организовывал военкоровский материал, создавал актив вокруг газеты. Будучи сам солдатом – первое время участвовал в войне как десантник в тылу врага, дважды ранен, - хорошо знает жизнь солдата. Поэтому его стихи и очерки правдиво отражали жизнь людей переднего края, воспитывали в бойцах и офицерах любовь к Родине, ненависть к врагу, поднимали наступательный порыв. Красноармеец Гудзенко С.П. достоин награждения орденом Отечественной войны II степени». А до этого у него были две награды: орден «Красной Звезды» и медаль «За оборону Москвы».

После окончания Великой Отечественной войны работал корреспондентом в военной газете. Он все время в дороге: Западная Украина, Тува, Средняя Азия... Е. Долматовский: «Поэта редко можно было встретить в Москве. Его география расширялась с каждым месяцем: он был в Курской области на весенней посевной, на Украине на уборке, самолет нес его в Закарпатье, а затем в далекую Туву. И всюду происходило то же: немедленно по прибытии Гудзенко «обрастал» друзьями, читал им наизусть свои и чужие стихи, слушал и редактировал стихи начинающих, на попутной машине ехал в самую глушь, для того чтобы показать, что глуши вообще не существует… Все ему не хватало времени, чтобы оглядеть страну от края до края…» Активность натуры Семена Гудзенко врывалась в стихи, постоянно проявлялась в жизни. Любящий дальние дороги, быстро и добросердечно сходящийся с людьми, становящийся мгновенно душой того общества, в которое попал, он отличался в то же время удивительным вниманием к каждому человеку, с которым довелось соприкоснуться, всегда готов был прийти на помощь и делал это умело и просто. Е. Долматовский: «У многих поэтов поколения, к которому принадлежит Семен Гудзенко, был после войны сложный период, когда они не могли оторваться от окопных представлений о действительности, осмыслить по-новому пройденный ими жестокий путь. Они словно продолжали окопную жизнь, в то время как их сверстники уже по горло были заняты восстановлением и мирным трудом. Эта болезнь краешком коснулась и Семена Гудзенко, но он сумел скоро понять, что в судьбе страны и ровесников произошел крутой поворот и надо с той же страстью идти в мирные атаки, штурмовать послевоенные трудности…».

Первые стихи Гудзенко опубликовал в армейской печати в 1941. Первую книгу стихов «Однополчане» выпустил в 1944 году. Еще 9 апреля 1943-го Семён писал маме о готовящейся книжке: «Самое замечательное — у меня выходит в Гослитиздате книга стихов… Успех меня окрыляет, но не кружит головы — я все понимаю не очень плохо. Конечно, мне очень приятно, что в 21 год я начал свою поэтическую судьбу, и начал решительно и твердо. Не хочется думать и загадывать: а что будет дальше? Но сейчас на литературном фронте у меня наступление…» В последующие годы вышли его книги «Стихи и баллады» (1945), «После марша» (1947), «Закарпатские стихи» (1948), «Битва» (1948), «Поездка в Туву» (1949) «Дальний гарнизон. Поэма» (1953), «Новые края» (1953). «Дальний гарнизон» (1950) Наиболее значительными в творчестве Гудзенко являются его фронтовые стихи и баллады. Поэзия Гудзенко, неровная, тревожная, глубоко искренняя, - один из достоверных документов биографии того поколения молодёжи, на долю которого выпали тяжёлые испытания военного времени. В 1962 изданы «Армейские записные книжки» Гудзенко. Походные и журналистские записи поэта стали историческими документами. Содержание записей чрезвычайно разнообразно. В этом разнообразии выделяются картины западных городов – Будапешта, Вены, Праги — в первые дни после их освобождения Советской. Армией и встречи в эти знаменательные дни конца 1944 – начала 1945 года со множеством людей, представителей разных военных специальностей и званий, с венграми, немцами, чехами.

       Послевоенную славу Гудзенко можно было сравнить только со славой Константина Симонова или Александра Твардовского, но Семен был на целое поколение моложе. В 25 лет Гудзенко уже руководил семинарами молодых писателей. Вокруг него образовалось целое братство молодых поэтов, вернувшихся с войны. Василию Субботину – одному из поэтов этой плеяды – в последний год войны на фронте попал в руки номер журнала «Знамя», в котором было напечатано стихотворение Гудзенко «Перед атакой». «Это стихотворение, – вспоминал Субботин, – было знаменательным для всей нашей поэзии о войне. И, должно быть, влияние его сказалось на многих стихах очень многих поэтов». В Москве с успехом проходят поэтические вечера Гудзенко. Его популярность среди молодежи огромна. Он был активно поддержан молодыми писателями на их Первом всесоюзном совещании в 1947 году.

В то же время в газете «Культура и жизнь» отнеслись к стихам Гудзенко негативно: неуместным казалось властям изображение трагичных страниц войны в период, когда вся страна радовалась победе. Его обвиняли в «дегероизации», в излишней концентрации на теме военного прошлого. Гудзенко невзлюбили литературные чиновники и партийные критики. Они говорили поэту: хватит про войну, пора воспевать пятилетки. Но уйти от темы войны поэт не мог. Даже в мирное время эта тема была для него важнейшей. Велик был след, неизмерима трагедия этого события в жизни поэта и других простых солдат, прошедших войну. Выстрелом в спину была статья в «Правде», где поэта обвинили в том, что он «не хочет видеть героических дел советского народа». Совсем еще молодой Гудзенко, даже женившись на дочке генерала армии Жадова, не мог чувствовать себя в безопасности, ведь сам его опекун-защитник Илья Эренбург был под угрозой ареста. После этого Гудзенко тяжело заболел. «Мы врага такого одолели –  б его не одолеть, на войне ни разу не болели, а теперь случилось заболеть...» Война сыграла свою роковую роль как в жизни, так и в смерти поэта. Последствия контузии, полученной на фронте, медленно убивали его. Опухоль мозга... Гудзенко перенес несколько операций.

Из воспоминаний матери поэта Ольги Исаевны Гудзенко:

«...Ему очень трудно было переключиться на спокойную работу в мирных условиях, трудно было засесть за учебу, хотя он уже подал документы и был зачислен в Литературный институт имени Горького. Тяжелый, страшный, фронтовой путь. Потери товарищей, друзей, потеря родного брата на Смоленском фронте и пяти двоюродных братьев-ровесников. Единственный выход - быть на людях, делиться с ними своими думами, рассказывать о войне, о своем поколении. Лето 1951 года Семен, его жена Лариса, совсем маленькая дочь и я прожили на даче. Я разделяла с ними их большое счастье. Жили радостно. Огорчало только то, что Семен очень много работал. Сколько я ни просила, не помогало, и просьбы Ларисы не помогали. Он жил в стихах, спешил их закончить. В конце сентября у него начались головные боли. Мы вернулись домой в Москву. После первой, очень серьезной, операции поправился. Написал прекрасные стихи. Опять головные боли, вторая операция. Поправлялся медленно, был лежачим больным, писал стихи во время передышек между сильными болями. Последние стихи написал в ноябре-декабре 1952 года. Он был хорошим сыном, другим он не мог быть. Даже с фронта он старался писать по возможности чаще. Всем, всем щедро наградила природа Семена: добрым сердцем, умением любить людей, энергией, работоспособностью, хорошей внешностью и талантом - блеснул, как молния, и погас».

По воспоминаниям Евгения Долматовского, последние месяцы жизни поэта — это «новый подвиг, который по праву можно поставить рядом с подвигом Николая Островского, Александра Бойченко, Алексея Маресьева: прикованный к постели поэт, точно знающий о том, что его недуг смертелен, продолжал оставаться романтиком, солдатом и строителем. У его постели собирались друзья, чтобы говорить с ним не о недугах и лекарствах, а о борьбе вьетнамского народа за свою независимость, о строительстве на Волге и Днепре, о новых изобретениях и открытиях, и конечно, о стихах. В последние месяцы своей жизни Семен Гудзенко, уже не могший писать сам, продиктовал три стихотворения, которые, несомненно, войдут в золотой фонд советской поэзии». Он снова, как в войну, оказался на смертельном рубеже, между жизнью и смертью. Это родило высокое эмоциональное напряжение стихов, определило образный строй. Пережитое на фронте органически вплетается в эти стихи: «Жизнь мою спасали много суток в белом, как десантники, врачи»; «На Большую землю выносили сквозь больницы глушь и белизну»; «Как без вести пропавших ждут, меня ждала жена»; «Но я, как на войне солдаты, боюсь загадывать вперед».

В перерывах между больницами он невероятно много успевал: писал стихи, переводил, выступал на вечерах, отвечал на письма, в 1951 году руководил поэтическим семинаром на II Всесоюзном совещании молодых писателей… А еще возился с маленькой дочкой Катей.

Дочку я свою назвал Катюшею

(это имя приберег с войны),

помня, как над реками, над сушею

были небеса опалены…

И она пытливо, с удивлением

из коляски смотрит на меня –

наше молодое поколение,

от рожденья сто четыре дня.

Евгений Евтушенко писал о Гудзенко: «Он был, пожалуй, самым красивым поэтом, которого я видел в живых: чернобровый, с брызжущими жизнью карими глазами. Не верилось, что такой человек может вот-вот умереть». Гудзенко умер от старых ран 12 февраля 1953 года в Институте нейрохирургии имени Н. Н. Бурденко. Ему было 30 лет! Константин Ваншенкин вспоминает морозный снежный день, похороны на Ваганьковском кладбище, а далее говорит: «Гудзенко сказал в одном из своих самых известных стихотворений: Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели… Но все равно жалко…»

Вдова поэта — Лариса Жадова впоследствии стала женой К.М. Симонова. Дочь — Екатерина Кирилловна Симонова-Гудзенко (род. 1951), историк-японист, с 2003 года заведующая кафедрой истории и культуры Японии Института стран Азии и Африки при МГУ.

В 1970-е годы школьники села Крюковщина, что под Киевом, посадили возле школы сад, где каждому дереву дали имя фронтового поэта. Там росли рябина Николая Майорова, туя Павла Когана, верба Всеволода Багрицкого, береза Михаила Кульчицкого... В память о Гудзенко посадили каштан. Что сейчас с этим каштаном? А еще в Крюковщинской школе всегда с гордостью показывали гостям музей «Строка, оборванная пулей». Родные поэтов передавали туда уникальные документы и подлинные вещи.

В легендарном спектакле «Павшие и живые», поставленном в 1965 году к 20-летию Победы режиссёром московского Театра на Таганке Юрием Любимовым, главными героями были фронтовые поэты. Роль Гудзенко играл Владимир Высоцкий. Внешне они не были похожи, но Юрий Любимов верно почувствовал, что темперамент у них был один – взрывной. 

       В дальнейшем на своих выступлениях Высоцкий иногда читал стихи Гудзенко. Он высоко ценил фронтовую лирику поэта, считая ее одним из лучших образцов военной поэзии. Два стихотворения Семёна Гудзенко вошли в музыкально-поэтический цикл Высоцкого «Мой Гамлет», 1966-1978. В 2009 году в Малом зале санкт-петербургской Филармонии состоялась премьера кантаты на стихи поэтов-фронтовиков композитора Владиславы Малаховской. Кантата озаглавлена строчкой из «Моего поколения» Семёна Гудзенко — «Нас не нужно жалеть!» Два из шести номеров кантаты написаны на стихи Гудзенко — «Перед Атакой» и «Моё поколение».

В начале 1990-х в центре одной из столиц республик бывшего Союза радикалы блокировали военный городок ВДВ. Экстремисты не хотели ждать, когда закончатся дипломатические переговоры о выводе войск, каждый день митинговали, а забор части разрисовали лозунгами «Оккупанты, вон!», «Чемодан, вокзал, Россия!». В ответ на фасаде солдатского клуба десантники огромными, метровыми буквами написали строку из стихотворения «Мое поколение» Семена Гудзенко: «Мы пред нашей Россией и в трудное время чисты!»

Краткий срок был ему отпущен для поэтической работы. Но в богатейшей антологии поэзии, вызванной к жизни Великой Отечественной войны, его стихи составили одну из первых, очень ярких и очень важных глав. Стихи Гудзенко надолго врезались в память поколений. Память о нём будет жить столько, сколько наши соотечественники будут чтить и помнить героизм солдат, положивших жизни за родину… Нам навсегда останутся его стихи – одна из лучших иллюстраций великой трагедии народа, принесенной Великой Отечественной войной.

Современники о поэте:

Павел Антокольский: «Первое мое знакомство с Семеном Гудзенко в начале 1943 года было связано с очень коротким испытанием, выпавшим на мою долю. Оно продолжалось чуть меньше секунды, но было настолько сильным, что я должен о нем сказать. Когда вошел этот высокий, страшно худой, черноволосый юноша в выцветшей гимнастерке, мне вдруг померещилось, что это мой сын, известие о гибели которого пришло месяцев за шесть-семь до того. Война не однажды возвращала подобным образом сыновей, мужей и братьев, которых считали погибшими, так что, если бы вошедший действительно оказался младшим лейтенантом В.П.А., в этом не было бы никакого чуда. Не буду больше к этому возвращаться, скажу только, что эта первая секунда окрасила собою многое в наших дальнейших отношениях, в дружеской близости, возникшей между двумя людьми, столь разными по возрасту. Он только что вернулся из госпиталя, и все его существо дышало войной, пережитым на войне. А на войне с ним произошло событие огромной важности: он стал взрослым человеком. Он читал стихи, те самые, что в скором времени вошли в его первую книжку «Однополчане». О них и тогда и впоследствии много говорили, спорили, ими увлекались, их отвергали начисто, принимали до конца. Разноречивость оценки сама по себе свидетельствовала о силе стихов. Что же в первую очередь отличало их от других фронтовых стихов, чем держится эта угловатая юношеская лирика, о чем она? О правде. Только правдой держится она.

Поэт пришел из низов армии, из стрелкового батальона. Политически он был вполне грамотен и, конечно, способен осмыслить значение народной войны. Но в его задачу входило одно: уберечь непосредственную достоверность пережитого. В этом была особая принципиальность поэта, его требовательность. Разного рода снобы и ханжи сколько угодно могли пожимать плечами и кривить губы по поводу того, что советский солдат «выковыривает ножом из-под ногтей чужую кровь». Действительно, такой солдат впервые забрел в поэзию, но, если уж он оказался вогнанным в крутую строку, он очень твердо свидетельствовал о правде рассказанного, о суровой правде фронтовых будней».

Михаил Луконин: «Кому хоть раз доводилось слушать чтение Семена Гудзенко, тот помнит, как оно завораживало и захватывало душу. Это было обаяние подлинности и правды светлого таланта. Мне приходилось много раз выступать с ним, и всегда это было радостью… Он был бойцом в полном и высоком смысле этого понятия, человеком не только красивым, но и сильным. Он был очень похож на свои стихи, неотделим от них. Во всем, чему отдавался Семен все эти недолгие годы своей быстрой жизни, во всем — большая сила страстного молодого таланта. Это был талант, оказавшийся на гребне жизненных испытаний, это была молодость, оказавшаяся готовой к этим испытаниям. Ветер и дождь, земля и небо, люди труда и подвига, верность долгу — вот пафос его творчества, и ни война, ни мир не являются темой сами по себе, вся его поэзия — это поэзия большого советского характера».

Из книги Ильи Эренбурга «Люди, годы, жизнь»: «Это был один из первых весенних дней. Утром в дверь моей комнаты постучали. Я увидел высокого грустноглазого юношу в гимнастерке. Ко мне приходило много фронтовиков — просили написать о погибших товарищах, о подвигах роты, приносили отобранные у пленных тетрадки, спрашивали, почему затишье, и кто начнет наступать — мы или немцы. Я сказал юноше: «Садитесь!». Он сел и тотчас встал: «Я вам почитаю стихи». Я приготовился к очередному испытанию — кто тогда не сочинял стихов о танках, о фашистских зверствах, о Гастелло или о партизанах. Молодой человек читал очень громко, как будто он не в маленьком номере гостиницы, а на переднем крае, где ревут орудия. Я повторял: «Еще... еще...» Потом мне говорили: «Вы открыли поэта». Нет, в это утро Семен Гудзенко мне открыл многое из того, что я смутно чувствовал. А ему было всего 20 лет; он не знал, куда деть длинные руки, и сконфуженно улыбался. Одно из первых стихотворений, которое он мне прочитал, теперь хорошо известно («Перед атакой»)».

Яков Хелемский: «Он не робел перед авторитетами, суждения его были самостоятельны и по-юношески категоричны. В то же время собственный литературный успех не кружил ему головы. Его хвалили, одна за другой выходили его книжки, появлялись уже переиздания. Но и тени зазнайства в нем не было. Свойственное ему чувство иронии проявлялось и по отношению к самому себе и от многого спасало. Его «лидерство» среди молодых выражалось прежде всего в заботе о товарищах - он «проталкивал» чьи-то рукописи, он выискивал молодых армейских, еще неизвестных поэтов. Он составил из рукописей этих поэтов сборник для Воениздата. Если не ошибаюсь, в сборнике впервые печатались Евгений Винокуров и Константин Ваншенкин.… Собеседник и рассказчик Семен был отличный Живой, остроумный, он поражал меткостью суждений, отточенностью каламбуров, мягким юмором…»

Лев Озеров: «Есть поэты, чьи биографии глядят на читателя прямо со страниц стихотворных сборников. Поэзия их встает впереди всех предисловий. Она, как пехота, входит в непосредственное соприкосновение с читателем. К числу таких поэтов принадлежит Семен Гудзенко. Он работал над стихом настойчиво, но ему не терпелось выйти к читателю и слушателю. Он был из числа тех, кто пробивал дорогу слову звучащему, успеху тех поэтов, которые придут позднее — уже в середине, во второй половине пятидесятых годов, подготовит почву для победного шествия поэзии в сердца читателей».

Владимир Беляев: «Правильно сказал кто-то, что на таких людях, как Семен Гудзенко, – добрых, отзывчивых, принципиальных,— земля держится, потому что они оставляют большой след в сознании и памяти знавших их людей и помогают своим творчеством лучше понимать и ценить жизнь».

Александр Межиров «Памяти друга» (С.Гудзенко)

До сих пор я поверить не в силах,

Вспоминая родные черты,

Что к солдатам, лежащим в могилах,

Раньше многих отправишься ты.

Что тебя не подымет над тучей

Самолет со звездой на крыле,

Что под сенью березы плакучей

Отдыхаешь в родимой земле.

В той земле, для которой ни крови,

Ни дыхания ты не берег,

Что стоит у тебя в изголовье,

Вдоль пройденная и поперек.

Нас везли в эшелонах с тобою,

Так везли, что стонала земля,

С Белорусского – на поле боя,

И с Казанского – в госпиталя.

Ни кола, ни двора, только ноги…

Был твой подвиг солдатский тяжел.

Ты назвался поэтом дороги

И ни разу с нее не сошел.

Потому я и верю, что где-то

Между Кушкой и дальней Тувой,

Весь в сполохах сигнального света,

Мчится поезд грохочущий твой.

Или, может быть, от эшелона

В Закарпатье случайно отстав,

Ты проселком бредешь утомленно,

Догоняешь товарный состав.

Мне совсем не покажется странным,

Если с поезда только, с пути

Ты стоишь у дверей с чемоданом,

Ключ в карманах не можешь найти.

Юрий Левитанский «Памяти ровесника»

Мы не от старости умрем –

От старых ран умрем…

С.Гудзенко

Опоздало письмо.

Опоздало письмо.

Опоздало.

Ты его не получишь,

не вскроешь

и мне не напишешь.

Одеяло откинул.

К стене повернулся устало.

И упала рука.

И не видишь.

Не слышишь.

Не дышишь.

Вот и кончено все.

С той поры

ты не стар и не молод,

и не будет ни вéсен,

ни лет,

ни дождя,

ни восхода.

Остается навеки

один нескончаемый холод

продолженьем

далекой зимы

сорок первого года.

Смерть летала над нами,

витала, почти ощутима.

Были вьюгою белой

оплаканы мы и отпеты.

Но война,

только пулей отметив,

тебя пощадила,

чтоб убить

через несколько лет

после нашей победы.

Вот еще один холмик

под этим большим небосклоном.

Обелиски, фанерные звездочки –

нет им предела.

Эта снежная полночь

стоит на земле

Пантеоном,

где без края могилы

погибших за правое дело.

Колоннадой тяжелой

застыли вдали водопады.

Млечный Путь перекинут над ними,

как вечная арка.

И рядами гранитных ступеней

уходят Карпаты

под торжественный купол,

где звезды мерцают неярко.

Сколько в мире холмов!

Как надгробные надписи скупы!

Это скорбные вехи –

пути моего поколенья.

Я иду между ними.

До крови закушены губы.

Я на миг

у могилы твоей

становлюсь на колени.

И теряю тебя.

Бесполезны слова утешенья.

Без тебя мне шагать

и подхватывать песню на марше.

Ничему не подвластен

железный закон притяженья

к неостывшей земле,

где зарыты ровесники наши.

Лев Озеров Гудзенко

Мы оба с ним из Киева,

С Тарасовской улицы,

Которая сверху – с Паньковской –

Льва Толстого –

Падает вниз к Жилянской.

До тупика –

Каменным водопадом.

Зелень и камень рядом.

С этого можно начать

Повесть нашего бытия.

Он – в доме пять,

В доме двенадцать – я.

На этой улице жили

Ушинский, Волошин, Ахматова, Бах,

Основоположник нашей биохимии.

Дом, где жил я, принадлежал

Румяному и насмешливому

Поляку Шимону Гонтковскому,

Здесь жил старый священник Светлов,

Гонимый советской властью.

О Гудзенко мне говорили сестры:

– Рядом живет один школьник,

Пишет стихи, как ты...

Встретились мы не скоро –

В Москве, в ИФЛИ,

В институтских коридорах.

Оба ярились в спорах.

Я завершал институт,

Он начинал.

Мы читали друг другу стихи

И, гуляя в Сокольниках,

Говорили о Хлебникове и Багрицком,

О Бабеле и Зенкевиче.

Нас породнила поэзия.

На войну он ушел из ИФЛИ,

Как потом написал об этом.

Сперва был слагателем стихов,

Потом на войне стал поэтом.

Я встретил его на Маросейке –

Перебинтованного, неузнаваемого,

После ранения.

Обнялись, условясь о встрече.

Он ушел в военную газету.

Он и меня позвал в газету

«Победа за нами».

– Писал пейзажи – пиши заметки,

Лозунги, подтекстовки,

А захочешь — поэмы.

Да, очерки о солдатах,

О памятных датах.

Иногда Семен говорил:

– Кажется, ты умеешь... –

Младший хвалил старшего.

Семена ранили.

В госпитале он не вылежал.

«Я был пехотой в поле чистом,

В грязи окопной и в огне,

Я стал военным журналистом

В последний год на той войне».

Красив, непоседлив, удачлив,

Он возникал то тут, то там,

С армией шел, по ее пятам,

В глазах азарт,

Презренье к смерти.

Мы жили как братья,

Приходилось бывать с ним в поездках.

Вещи внесли в гостиничный номер,

Семен поспешает на рынок:

Среди мисок и крынок,

Среди смачного хруста

Свежей капусты,

Среди шипящих жаровень,

Среди серебристых селедок,

Среди медных тазов,

Среди золотистых дынь –

Зелень, песок, синь –

В переборе гитарных струн

Был он весел и юн.

Таков Семен.

После войны

Он бывал в Закарпатье,

Бывал в Туве,

В песках Туркестана,

В дальнем гарнизоне,

И много писал,

И был замечен

Сперва Эренбургом,

Потом Антокольским и Щипачевым,

Удача следовала за ним.

И надо же – старые раны заныли,

Ушиб головы,

Было такое – выпал из «виллиса».

Он и не удивился.

«Мы не от старости умрем,

От старых ран умрем».

Поэтам нельзя говорить о смерти,

Своей, конечно, а не чужой.

Стихами они накликают смерть.

Семен положен в больницу Бурденко,

Чародея и мага нейрохирурга.

Пинцетом проникнуть в мозг! –

Это непостижимо.

Сперва удача, надежда.

Мы приходили

И успокаивали Семена.

– Бобик испекся! –

Он говорил.

Он не желал обманываться,

Не умел обманывать,

Характер поэта,

Повадка солдата.

Я говорил с ним недолго,

По-братски,

И сумел его, кажется,

Не то чтобы успокоить,

Отвлечь на мгновенье,

И он об этом

Сказал матери

Ольге Исаевне.

Каждый день мы стояли внизу

В большом вестибюле

И наблюдали за тем, как сходит

Ольга Исаевна по ступеням.

Сейчас она не одна сходила,

Ее вели под руки двое.

Она едва волочила ноги.

Спрашивать не было смысла.

Мы с ней дружили,

Мать считала,

Что у нее несколько сыновей

Вместо двух рано умерших,

Вместо двух, потерянных ею.

Когда на душе бывает дурно,

Непроходимо порой бывает,

Я вспоминаю Ольгу Исаевну,

Пережившую двух сыновей

И оставшуюся человеком

Среди людей.

Вспомним стихи Семёна Гудзенко:

Год рождения

Я родился даже не в двадцатом.

Только по стихам да по плакатам

знаю, как заваривалась жизнь.

Знаю по словам киноэкранов,

знаю по рассказам ветеранов

первые шаги в социализм.

Нет,

не довелось мне с эскадроном

по лесным,

по горным,

по гудронным,

по степным дорогам кочевать.

…Я родился даже не в двадцатом,

и в гражданскую одним солдатом

меньше полагается считать.

Но зато, когда в сорок четвертом

стреляным,

прострелянным

и гордым

вышел полк на горный перевал,

немцы, побратавшиеся с чертом,

сразу позавидовали мертвым,

ну, а я забыл, что горевал

о своем рожденье с опозданьем,

что не смог в семнадцатом году

рухнуть ночью

на гудящем льду,

выполнив особое заданье.

Полк идет.

Костер у каждой тропки

озаряет пропасти и лес.

Огонек мигающий и робкий

заревел и вырос до небес –

это осветили закарпатцы

в каменных ущелиях проход.

…Был тогда сорок четвертый год.

До конца еще полгода драться.

Но на миг мы ощутили все

мир в его невиданной красе.

В Рахове шумела детвора,

в Хусте пели песни до утра,

в Мукачеве заседала власть –

в этот миг свобода родилась,

как у нас в семнадцатом году!

Полк уже по Венгрии идет.

И готов я на дунайском льду

рухнуть ночью,

выполнив заданье.

И мой сын,

услышав обо мне,

погрустит в тревожной тишине,

что родился тоже с опозданьем.

Перед атакой

Когда на смерть идут – поют,

а перед этим

можно плакать.

Ведь самый страшный час в бою –

час ожидания атаки.

Снег минами изрыт вокруг

и почернел от пыли минной.

Разрыв –

и умирает друг.

И значит – смерть проходит мимо.

Сейчас настанет мой черед,

За мной одним

идет охота.

Будь проклят

сорок первый год –

ты, вмерзшая в снега пехота.

Мне кажется, что я магнит,

что я притягиваю мины.

Разрыв —

и лейтенант хрипит.

И смерть опять проходит мимо.

Но мы уже

не в силах ждать.

И нас ведет через траншеи

окоченевшая вражда,

штыком дырявящая шеи.

Бой был короткий.

А потом

глушили водку ледяную,

и выковыривал ножом

из-под ногтей

я кровь чужую.

***

Я в гарнизонном клубе за Карпатами

читал об отступлении, читал

о том, как над убитыми солдатами

не ангел смерти, а комбат рыдал.

И слушали меня, как только слушают

друг друга люди взвода одного.

И я почувствовал, как между душами

сверкнула искра слова моего.

У каждого поэта есть провинция.

Она ему ошибки и грехи,

все мелкие обиды и провинности

прощает за правдивые стихи.

И у меня есть тоже неизменная,

на карту не внесённая, одна,

суровая моя и откровенная,

далёкая провинция - Война...

Баллада о дружбе

Так

в блиндаже хранят уют

коптилки керосиновой.

Так

дыхание берегут,

когда ползут сквозь минный вой.

Так

раненые кровь хранят,

руками сжав культяпки ног.

...Был друг хороший у меня,

и дружбу молча я берег.

И дружбы не было нежней.

Пускай мой след

в снегах простыл,-

среди запутанных лыжней

мою

всегда он находил.

Он возвращался по ночам...

Услышав скрип его сапог,

я знал -

от стужи он продрог

или

от пота он промок.

Мы нашу дружбу

берегли,

как пехотинцы берегут

метр

окровавленной земли,

когда его в боях берут.

Но стал

и в нашем дележе

сна

и консервов на двоих

вопрос:

кому из нас двоих

остаться на войне в живых?

И он опять напомнил мне,

что ждет его в Тюмени сын.

Ну что скажу!

Ведь на войне

я в первый раз

побрил усы.

И, видно,

жизнь ему вдвойне

дороже и нужней,

чем мне.

Час

дал на сборы капитан.

Не малый срок,

не милый срок...

Я совестью себя пытал:

решил,

что дружбу зря берег.

Мне дьявольски хотелось жить,-

пусть даже врозь,

пусть не дружить.

Ну хорошо,

пусть мне идти,

пусть он останется в живых.

Поделит

с кем-нибудь в пути

и хлеб,

и дружбу

на двоих.

И я шагнул через порог...

Но было мне не суждено

погибнуть в переделке этой.

Твердя проклятие одно,

Приполз я на КП

к рассвету.

В землянке

рассказали мне,

что по моей лыжне ушел он.

Так это он

всю ночь

в огне

глушил их исступленно толом!

Так это он

из-за бугра

бил наповал из автомата!

Так это он

из всех наград

избрал одну -

любовь солдата!

Он не вернулся.

Мне в живых

считаться,

числиться по спискам.

Но с кем я буду на двоих

делить судьбу

с армейским риском?

Не зря мы дружбу берегли,

как пехотинцы берегут

метр

окровавленной земли,

когда его в боях берут.

Товарищи

Бойцы из отряда Баженова прошли

по тылам 120 км, неся раненого.

Можно вспомнить сейчас,

отдышавшись и успокоясь.

Не орут на дорогах немецкие патрули.

По лесам непролазным

и в озерах студеных по пояс

мы товарища раненого несли.

Он был ранен в бою,

на изрытом снарядами тракте...

Мы несли его ночью,

дневали в лесу.

Он лежал на траве,

не просил: «Пристрелите.

Оставьте».

Он был твердо уверен –

друзья донесут.

Стиснув зубы до боли,

бинтовали кровавые раны.

Как забыть этот путь!

Он был так безысходно далек.

Голодали упрямо,

но каждый в глубоких карманах

для него

почерневший сахар берег.

Мы по рекам прошли,

по нехоженым топким болотам.

Мы пробились к своим

и спасли драгоценную жизнь.

Это в битвах рожденный,

пропитанный кровью и

потом,

самый истинный,

самый русский

гуманизм.

Наступление

Великая страна

не встанет на колени.

Из русских никогда

не сделаешь рабов.

Мы верили всегда:

начнется наступленье,

врагу не унести

завшивевших голов.

Под Клином на снегу

валяются останки,

окоченевших псов

везде громит народ.

Мы ждали этот час,

когда помчатся танки,

когда бойцы пойдут,

кроша врагов, вперед.

Пусть впереди нас ждут

тяжелые сраженья,

суровые ветра,

глубокие снега,

но началось уже

такое наступленье,

в котором навсегда

мы разобьем врага.

Надпись на камне

У могилы святой

встань на колени.

Здесь лежит человек

твоего поколенья.

Ни крестов, ни цветов,

не полощутся флаги.

Серебрится кусок

алюминьевой фляги,

и подсумок пустой,

и осколок гранаты -

неразлучны они

даже с мертвым солдатом.

Ты подумай о нем,

молодом и веселом.

В сорок первом

окончил он

среднюю школу.

У него на груди

под рубахой хранится

фотокарточка той,

что жила за Царицей.

...У могилы святой

встань на колени.

Здесь лежит человек

твоего поколенья.

Он живым завещал

город выстроить снова

здесь, где он защищал

наше дело и слово.

Пусть гранит сохранит

прямоту человека,

а стекло – чистоту

сына

трудного века.

Сапер

(посвящено погибшему старшему брату Михаилу)

Всю ночь по ледяному насту,

по черным полыньям реки

шли за сапером коренастым

обозы,

танки

и полки.

Их вел на запад

по просекам

простой, спокойный человек.

Прищурившись, смотрел на снег

и мины находил под снегом.

Он шел всю ночь.

Вставал из лога

рассвет в пороховом дыму.

Настанет мир.

На всех дорогах

поставят памятник ему.

Прожили двадцать лет

Прожили двадцать лет.

Но за год войны

мы видели кровь

и видели смерть -

просто,

как видят сны.

Я все это в памяти сберегу:

и первую смерть на войне,

и первую ночь,

когда на снегу

мы спали спина к спине.

Я сына

верно дружить научу,-

и пусть

не придется ему воевать,

он будет с другом

плечо к плечу,

как мы,

по земле шагать.

Он будет знать:

последний сухарь

делится на двоих.

...Московская осень,

смоленский январь.

Нет многих уже в живых.

Ветром походов,

ветром весны

снова апрель налился.

Стали на время

большой войны

мужественней сердца,

руки крепче,

весомей слова.

И многое стало ясней.

...А ты

по-прежнему не права -

я все-таки стал нежней.

Небеса

Такое небо!

Из окна

посмотришь черными глазами,

и выест их голубизна

и переполнит небесами.

Отвыкнуть можно от небес,

глядеть с проклятьем

и опаской,

чтоб вовремя укрыться в лес

и не погибнуть под фугаской.

И можно месяц,

можно два

под визг сирен на землю падать

и слушать,

как шумит трава

и стонет под свинцовым градом.

Я ко всему привыкнуть смог,

но только не лежать часами.

...И у расстрелянных дорог

опять любуюсь небесами.

Письмо с Волги

Я бы мог от правила отступить

и тебе написать обо всем:

о солдате, засыпанном солью в степи,

о подвале, где мы живем.

Мне не хочется письма отсюда строчить

(лишь бы знал я,

что ты жива).

Здесь нужны, как гвозди и кирпичи,

все известные мне слова.

За два года столько ран запеклось

(маме этого не пиши).

Я теперь,

как бинты,

отдираю злость

со своей беззаботной души.

Продолжается битва

в дыму и пальбе.

Можешь мертвым в сражении лечь,

но не смеешь

ни строчки оставить себе,

ни удара сердца сберечь.

Потому что здесь песни нужны — как

жилье,

и стихи — как колодцы с водой.

Ты простишь мне,

конечно,

молчанье мое,

как прощала — с передовой.

Могила пилота

Осколки голубого сплава

Валяются в сухом песке.

Здесь всё:

и боевая слава

И струйка крови на виске...

Из боя выходила рота,

Мы шли на отдых, в тишину

И над могилою пилота

Почувствовали всю войну.

Всю.

От окопов и до тыла,

Ревущую, как ястребок.

И отдых сделался постылым

И неуютным городок.

Мы умираем очень просто,

По нас оркестры не звенят.

Пусть так у взорванного моста

Найдут товарищи меня.

Вторая атака

Будь то конный,

будь то пеший –

валит всех

орудийный шквал.

Возле города

Будапешта

я в атаке

опять побывал.

В декабре,

в сорок четвертом

на венгерский

растаявший снег

окровавленным

или мертвым

не желает

упасть человек.

Не желаю!

Не желаю!

Пулям кланяюсь,

но бегу.

Разрывается

мина злая

черным веером

на снегу.

Разлетаются

серые комья.

Но пехоте уже не до них…

Я теперь

ничего не помню

после лютых атак

штыковых.

И сегодня

после отбоя

я в чужом блиндаже

захрапел.

Я был очень

доволен собою

и во сне

даже плакал и пел.

Мне приснилось:

гремят оркестры,

я в Москву

возвратился весной –

пьют друзья,

и моя невеста

неразлучна опять

со мной.

Не будите меня!

Не надо!

Пусть продлится,

хотя бы во сне,

встреча с той,

за кого прикладом

и штыком

молюсь на войне

Мы не от старости умрем

Мы не от старости умрем,-

от старых ран умрем.

Так разливай по кружкам ром,

трофейный рыжий ром!

В нем горечь, хмель и аромат

заморской стороны.

Его принес сюда солдат,

вернувшийся с войны.

Он видел столько городов!

Старинных городов!

Он рассказать о них готов.

И даже спеть готов.

Так почему же он молчит?..

Четвертый час молчит.

То пальцем по столу стучит,

то сапогом стучит.

А у него желанье есть.

Оно понятно вам?

Он хочет знать, что было здесь,

когда мы были там...

Солдатские будни

Легко солдаты служат,

когда сердечно дружат —

читают письма вслух

от матерей из дома,

из школы, из райкома,

от девушек-подруг,

сойдясь под вечер в круг.

Легко солдаты служат,

когда в свободный час

с хорошей книгой дружат,

хорошему учась,

над каждою страницей

о действующих лицах

толкуют горячась.

Бывает, что о долге,

о славе спор зайдет.

И вдруг стихи о Волге

прочтет стрелковый взвод.

И образ сталинградца

все озарит огнем.

И будет взвод стараться

себя увидеть в нем!

…Не сходит солнце с неба

как днем, лучи разят,

да комары свирепо,

что «мессеры», звенят.

Но у арыка тесно:

лежит, сидит народ,

никто не встанет с места,

в палатку не уйдет.

Полроты у арыка —

сейчас не стирка там:

свела пехоту книга

к развесистым кустам.

Жить легче с умной книгой.

– Читай, земляк, читай!

В ней правда о великой

войне за милый край!

И слушают солдаты,

и мнится молодым

за горным перекатом

чужой фугасный дым.

– Как быть?

– Как в книге честной!

– Как жить?

– Как Кошевой!

– А если смерть?

– Так с песней!

– А рана?

– Снова в строй!

О, книга!

Друг заветный!

Ты в вещмешке бойца

прошла весь путь победный

до самого конца.

Твоя большая правда

вела нас за собой.

Читатель твой и автор

ходили вместе в бой.

…Я видел в Туркестане,

как в предвечерье полк

над книжными листами

задумчиво умолк.

Чуть губы шевелились, —

казалось, в страшный зной

в пустыне наклонились

солдаты над Десной,

над Волгой, над Онегой…

У каждого стрелка

любимая есть книга,

родимая река!

После марша и ночной атаки…

После марша и ночной атаки

нашу роту посетила грусть:

нам под Банской Штявницей словаки

Пушкина читали наизусть.

Можно встретить в Вене земляка,

без вести пропавшего в июне.

Вот была же встреча накануне

с братом у счастливого стрелка.

Но когда мы с Пушкиным вдали

свиделись негаданно-нежданно,

о чужбине песню завели,

и Россия встала из тумана.

Я был пехотой в поле чистом

Я был пехотой в поле чистом,

в грязи окопной и в огне -

я стал армейским журналистом

в последний год на той войне.

В каких я странах побывал!

Считать - не сосчитать.

В каких я замках ночевал!

Мечтать вам и мечтать.

С каким весельем я служил!

Огонь был не огонь.

С какой свободой я дружил!

Ты памяти не тронь.

Но если снова воевать,

таков уже закон:

пускай меня пошлют опять

в стрелковый батальон.

Быть под началом у старшин

хотя бы треть пути,

потом могу я с тех вершин

в поэзию сойти.

* * *

Я пришел в шинели жёстко-серой,

выданной к победному концу,

юный, получивший полной мерой

всё, что полагается бойцу.

Для меня весна постлала травы,

опушила зеленью сады,

но опять из-за военной травмы

побывал я на краю беды.

Сон мой был то беспробудно жуток,

то был чутче гаснущей свечи,

жизнь мою спасали много суток

в белом, как десантники, врачи.

На Большую землю выносили

сквозь больницы глушь и белизну,

словно по завьюженной России,

первою зимою, в ту войну.

Смерть, как и тогда, стояла рядом,

стыл вокруг пустынный, чёрствый снег,

кто-то тихо бредил Сталинградом,

звал бойцов, просился на ночлег.

Все мои соседи по палате,

в белоснежных, девственных бинтах,

были и в десанте, и в блокаде,

и в других неласковых местах.

Мы врага такого одолели –

никому б его не одолеть,

на войне ни разу не болели,

а теперь случилось заболеть.

Наша воля делалась железной

с каждой новой битвой, с каждым днем.

Есть еще силенки,

и болезни

тоже одолеем и сомнем.

Я угрюмо зубы сжал до хруста,

приказал себе перетерпеть.

Незачем, пожалуй, править труса,

выбор небольшой: жизнь или смерть.

Медленно пошел я на поправку,

вытянули жизнь мою врачи,

как весною чахнущую травку

из-под прели добрые лучи.

Вопреки сомненьям маловеров

и наперекор всем, кто не ждал,

как тогда, в шинели жестко-серой,

на ноги я крепнущие стал.

И опять в больничном коридоре

я учусь ходить –хожу смелей,

всем ходячим недругам на горе –

став и несговорчивей и злей.

Ждет меня любимая работа,

верные товарищи, семья.

До чего мне жить теперь охота,

будто вновь с войны вернулся я!

Мое поколение

Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели.

Мы пред нашим комбатом, как пред господом богом, чисты.

На живых порыжели от крови и глины шинели,

на могилах у мертвых расцвели голубые цветы.

Расцвели и опали... Проходит четвертая осень.

Наши матери плачут, и ровесницы молча грустят.

Мы не знали любви, не изведали счастья ремесел,

нам досталась на долю нелегкая участь солдат.

У погодков моих ни стихов, ни любви, ни покоя -

только сила и зависть. А когда мы вернемся с войны,

все долюбим сполна и напишем, ровесник, такое,

что отцами-солдатами будут гордится сыны.

Ну, а кто не вернется? Кому долюбить не придется?

Ну, а кто в сорок первом первою пулей сражен?

Зарыдает ровесница, мать на пороге забьется, –

у погодков моих ни стихов, ни покоя, ни жен.

Кто вернется – долюбит? Нет! Сердца на это не хватит,

и не надо погибшим, чтоб живые любили за них.

Нет мужчины в семье – нет детей, нет хозяина в хате.

Разве горю такому помогут рыданья живых?

Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели.

Кто в атаку ходил, кто делился последним куском,

Тот поймет эту правду, – она к нам в окопы и щели

приходила поспорить ворчливым, охрипшим баском.

Пусть живые запомнят, и пусть поколения знают

эту взятую с боем суровую правду солдат.

И твои костыли, и смертельная рана сквозная,

и могилы над Волгой, где тысячи юных лежат, –

это наша судьба, это с ней мы ругались и пели,

подымались в атаку и рвали над Бугом мосты.

...Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели,

Мы пред нашей Россией и в трудное время чисты.

А когда мы вернемся,- а мы возвратимся с победой,

все, как черти, упрямы, как люди, живучи и злы, –

пусть нам пива наварят и мяса нажарят к обеду,

чтоб на ножках дубовых повсюду ломились столы.

Мы поклонимся в ноги родным исстрадавшимся людям,

матерей расцелуем и подруг, что дождались, любя.

Вот когда мы вернемся и победу штыками добудем –

все долюбим, ровесник, и работу найдем для себя.