Поэма «Пушкинские горы» Александра Смердова

Святогорский монастырь. Развалины Никольского и Успенского соборов.
Фотография П.З. Захарова (1947) из фондов музея-заповедника «Михайловское»

К 80-й годовщине освобождения Пушкиногорья предлагаем почитать поэму Александра Смердова. Пушкинские Горы тесно связаны с жизнью А.С. Пушкина. Здесь находятся два имения семьи поэта (Михайловское и Петровское) и одно — друзей Пушкина (Тригорское), а также Святогорский монастырь, где похоронен А.С. Пушкин. 12 июля 1944 года Пушкинские Горы были освобождены войсками 54-й армии 3-го Прибалтийского фронта в ходе Псковско-Островской операции, а поселок Пушкинские Горы — непосредственно 72-м стрелковым полком (командир полка — полковник А.И. Игнатьев) 321-й стрелковой дивизии 111-го стрелкового корпуса с приданными ей частями усиления. За освобождение Пушкиногорского района на полях сражений пало более 10 тыс. воинов, партизан, подпольщиков. Это стихотворение написал лейтенант Михаил Останин перед боем за освобождение от фашистских захватчиков посёлка Пушкинские Горы. Своим последним боем...

В лиловой дымке русские просторы,

Плывут над нами тихо облака,

Родные с детства Пушкинские Горы

Мы узнаём с тобой издалека.

Усадьба, парк, великая могила

Сейчас ещё во вражеском кольце,

Но вся стихов пленительная сила

Живёт в готовом к подвигу бойце...

За время оккупации были разрушены и сожжены Святогорский монастырь, усадьбы Пушкинского заповедника. Отступая, немцы заминировали монастырь и могилу поэта. Только решительный бросок роты автоматчиков предотвратил взрыв. При разминировании 9 саперов погибли. Сохранилась листовка, выпущенная политотделом 54-й ударной армии на одном участке фронта, в которой в, частности, были такие строки: «Пушкин! Какому советскому человеку не дорого это имя. На нем воспитывались и его любили поколения лучших наших людей, наши деды и наши отцы, мы сами и наши дети». Территория Пушкинского Заповедника по акту 21 июля 1944 года была передана администрации района. Инженерные войска с возложенными на них задачами справились полностью. По данным военных архивов, с 12 по 22 июля 1944 года в Пушкинском заповеднике было обезврежено более 14 000 мин, 36 фугасов, 3 новейших по тем временам заряда с «сюрпризом» и 2107 взрывоопасных предметов. Писатель Н.С. Тихонов вспоминал: «Неподалеку от могилы поэта, у Новоржевского шоссе, по которому катилась на запад лавина наших наступающих войск, появилась в эти дни надпись: "Могила Пушкина здесь! Отомстим за нашего Пушкина!"»

Пушкинские горы

Земля ползет назад, рельефно горбясь,

Какую-то возвышенность суля.

Сказал сосед мой: «Пушкинские горы,

Священная российская земля…»

Так вот где пела пушкинская муза,

Великая владычица времен,

Предвестница прекрасного союза

Народностей российских и племен!

Мы прекращаем песни, разговоры —

В душе любой высокость и восторг.

Но уплывают Пушкинские горы

От нас туда, в Россию, на восток.

Как жаль, что мы промчались стороною,

Не посетив заветный уголок.

На запад мы, гонимые войною,

Спешим, чтоб уложиться в нужный срок.

Пехоту обгоняем, танки, пушки,

Мелькают лица, тая позади…

А я все жду — вот-вот мелькнет вдруг Пушкин

С солдатским автоматом на груди.

А. Попов

Капитан Смердов участвовал в освобождении Псковской области и Пушкинского заповедника: «В дни Великой Отечественной фронтовые дороги привели меня, в строю земляков-гвардейцев, на боевые подступы к священным для каждого, не только русского сердца, заповедным Пушкинским Горам. И здесь, в огне и грохоте праведного боя, передо мною, как, наверное, перед всеми солдатами, готовившимися подняться в атаку на смертельную схватку с врагом за эту драгоценную пядь родной земли, со всей солнечной, животворной мощью и проникновенностью раскрылась и засверкала поэзия Пушкина, неизбывное — «Мой друг, отчизне посвятим души прекрасные порывы!» Военные впечатления и опыт легли в основу поэмы «Пушкинские горы» (1946). Толчком к её созданию послужил подвиг земляка и друга Смердова, молодого новосибирского поэта Бориса Богаткова, который в бою за Гнездиловские высоты патриотической песней собственного сочинения поднял под шквальным огнём взвод в атаку. Но это лишь отправная точка, а посвящена поэма, как это следует из высказывания об её замысле самого автора, «Пушкину, войне, русской солдатской отваге и беззаветности во имя жизни и любви».

Место действия поэмы — Михайловское, Пушкинские Горы, святые для каждого русского человека места, изрытые немецкими окопами. Фашисты готовятся взорвать могилу Пушкина. В непримиримом столкновении двух враждебных миров русские солдаты борются не только за свободу и независимость своего народа, но и за сохранение духовных идеалов. А для русского человека Пушкин — не просто поэт, он — душа нации. Вот почему с такой отвагой и самоотверженностью рвется в бой за Пушкинские Горы главный герой поэмы Сергей Снежков. Образ этот вобрал в себя лучшие черты молодежи сороковых годов прошлого столетия. Снежков — тоже поэт, а потому Пушкин в тяжелом наступлении становится для него сокровенным другом и «боевым товарищем». Томик Пушкина у бойца всегда при себе. Узнав о готовящемся надругательстве над святым местом, Снежков спешит пресечь его. Выполняя свой солдатский долг, Снежков погибает, но порывом своим увлекает бойцов в атаку. Фашисты смяты, пушкинская могила спасена. Сережу Снежкова хоронят рядом с ней.

В основу сюжета поэмы лег подвиг молодого новосибирского поэта Бориса Богаткова, о котором рассказал Смердову его фронтовой товарищ Василий Цеханович. Уроженец Кузбасса, Цеханович оказался с Богатковым в одной дивизии, был последним, кто разговаривал с поэтом, слушал его стихи, написанные перед боем за Гнездиловские высоты. Смердов создает образ Сергея Снежкова, который несет в себе не только подвиг солдата-поэта Бориса Богаткова, но и общие черты молодежи военных лет. Автор посвящает свое произведение двум поэтам-сибирякам, погибшим в годы Великой Отечественной войны — Борису Богаткову и Георгию Суворову: «Эта солдатская душа, осветленная и овеянная пушкинским глаголом, возникла и предстала необычно живо, зримо в образе юного автоматчика-поэта, гвардейца-сибиряка Сергея Снежкова, вобравшего в себя жизнь, черты и подвиг, талант и вдохновение незадолго перед тем павших смертью героев моих друзей, молодых поэтов-земляков…»

Борис Богатков ушел добровольцем на фронт из Литературного института имени А. М. Горького осенью 1941 года, был тяжело ранен и признан непригодным к строевой службе. В декабре 1942 года добился возвращения в строй и ушел на передовую в составе 22й Сибирской добровольческой гвардейской дивизии. Погиб в августе 1943 года под Смоленском, поднимая в атаку свой взвод автоматчиков. Спустя 30 лет в Новосибирске вышла его первая и единственная книга. В 1939 году студентом пединститута Георгий Суворов ушел в армию и с первых дней войны находился на фронте. После ранения под Ельней, попав на Ленинградский фронт, в бою за переправу на реке Нарови гвардии лейтенант Суворов погиб. Первый сборник его стихов был издан посмертно осенью 1944 года в Ленинграде. Выполняя свой солдатский долг, освобождая Пушкинские Горы, Снежков выполняет еще один, не менее важный для него, долг перед Пушкиным. Для него, как и для всего русского народа, Пушкин — не только великий поэт, он — душа России.

Пушкинские Горы: Поэма

Памяти поэтов-воинов Георгия Суворова и Бориса Богаткова

Глава первая

Четвёртый день...

Нет, мы не дни считали —

В дыму кромешном, в тяжком лязге стали,

Четвёртый день мы шли вперёд, вперёд

И только вёрстам точный знали счёт.

Мы шли вослед грозе артиллерийской,

То отдалённой, то паляще близкой, —

Она и днём и ночью бушевала,

Катясь на запад многовёрстным валом,

И ослепляла — в небе пролетая

Метеоритов огненною стаей,

И оглушала — всё окрест заполнив

Железным рёвом, треском белых молний...

За танками — по опалённым травам,

В лесных завалах, по болотам ржавым,

Сквозь чад и жар горящих деревень

Мы шли вперёд, вперёд— четвёртый день.

И только вёрстам верный счет вели

Освобождённой из ярма земли,

Перед которой были мы в долгу —

На целый год отдав ее врагу...

Так долго в нас накапливалась ярость,

Такая злость нагоркла, настоялась

В солдатском сердце, что рвалось оно

В огонь и в воду, в прорву — всё равно,

Но лишь вперёд, вперёд вели б дороги...

Пусть налились свинцовой болью ноги,

Пусть засыпает нас земля и прах,

Пусть соль и сухость злая на губах,

Сердцам солдатским заповедью стала,

Полынным ядом души пропитала,

Да так, что тяжко дух перевести,

Святая жажда:

Убивай

И мсти...

Нет, не живую человечью плоть

Гранатой рвать, штыком насквозь колоть

Влекло солдата. В грохоте, в дыму

Не человечье виделось ему —

Так ядовито — ярко зеленели

Без душ, без тел немецкие шинели.

Зрачки нечеловечьи сатанели,

Из амбразур, из чёрной душной мглы —

Зрачки стволов, немецкие стволы.

Не по-людски озлобленная сила

Пред ним металась, огрызалась, выла

Чумной оравой, без сердец, без лиц,

И это всё таилось в слове «фриц».

И это слово для солдата было

До тошноты и чуждо и постыло...

Уже белели там и тут повязки —

То на груди, то из-под тяжкой каски

Алела кровь на пропыленной марле...

И только те в атаку не вставали,

Кто головы не мог поднять с земли —

Здесь многие навеки обрели

Солдатский честный отдых и покой —

На этой жёсткой, на земле тверской…

У рубежей отбитых, у дорог

За бугорком вздымался бугорок,

Увенчанный звездой,

озеленённый хвоей —

Посмертное отличье боевое,

Для тех, кто пал, исчерпать не успев

Всю силу сердца, весь безмерный гнев;

Для тех, чья воля, как завет, живёт

В безудержном, в немеркнущем:

— Вперёд!..

Четвёртый день... И как отяжелели

Железо касок, мокрые шинели,

Как на подмётках глина тяжела.

И как земля к себе прильнуть звала

Смертельно истомлённого солдата!..

В воронке, что от взрыва тепловата,

В траншее вязкой, к стенке привалясь,

А то и прямо с ходу — в воду, в грязь,

Плечом к плечу или к спине спина,

Минуту, две мы пили сладость сна,

И. может, был обманом только он...

Но и сквозь веки тяжкие, сквозь сон

Мы видели ракеты звёздный взлёт,

Чтобы подняться снова — и вперёд...

Уже остался где-то средь дорог

Походных кухонь сладостный дымок,

И далеко казался нам уже

Уют солдатский в тёплом блиндаже,

Где при коптилке, в тихий час досуга

Писали письма женам и подругам.

Или садясь кружком у камелька

Мы заводили песнь про Ермака...

Все это было где-то и когда-то,

Все это день за днем мы забывали,

И на минутном боевом привале

Для нас наградой, даром были сладким

Махры в кисете пыльные остатки —

На каждого лишь по одной затяжке;

Консервов банка, да глоток из фляжки,

Сухарь, что глотку только обдерет,

Ещё глоток из фляжки и — вперёд...

Мы шли в прорыв.

...Все яростней и гневней

По фронту бой — на запад путь широк.

...Былинностью своих названий древних

На указателях проселочных дорог

Встречали села нас, спаленные дотла.

Одни названья... Камень и зола.

Пустыни улиц, мертвые сады —

Немецкой злобы черные следы.

И ни души — одни давно ушли.

Чтоб пережить беду свою вдали,

Другим еще быть может горше доля —

В чужой земле тяжелая неволя...

Лишь кое-где, из пепла и мельком

Жизнь вдруг сверкала жарким угольком,

Из-под руин, из горестных обломков

Звенящим стоном вдруг взлетало громко:

— Родные, наши, наши!..

И навстречу

Бредя, качались тени человечьи...

Вот чья-то мать согбенная, седая,

Сержанта крестит, плача, причитая;

— Сынки, родные!.. Мученице — ей

Солдат и сына может быть родней...

А он отводит в сторону глаза,

Чтоб как-нибудь нечаянно слеза

Вдруг по щеке его не пробежала,

Глотает молча он и гнев, и жалость...

А вот из ямы, радостно и звонко:

— Ой, наши, наши!..

— Выпорхнет девчонка,

Заморыш русенький годков семи,

К солдату прямо на руки — возьми!..

Чумазая, как перышко легка,

И льнет, и льнет к груди сибиряка,

Щетину щек его ручонкой гладя,

Твердит одно лишь: — дядя, дядя, дядя...

Он за живое самое задетый

(Ведь у него такая птаха где-то...),

Лицом светлеет, девочке даря

Обломок пропыленный сухаря —

Его походный, боевой запас...

...Так возвращенная земля встречала нас...

Деревня за деревней — как их много,

И через них лежит войны дорога,

Припомнить все их я смогу едва ли,

Запоминать их мы не успевали...

Еще деревня... Дым курился злой

Над пепелищем свежим, над золой.

Лишь печи русские,

как памятники скорби,

Встречали нас, охолодев и сгорбясь...

Над нами, ветви скрючив, опален,

Стонал чуть слышно многолетний клен.

Комбат двухверстку вынул из планшетки,

Нанес на карту новые пометки,

Вперёд — на запад устремились стрелы.

А там село какое-то горело...

Волненье смутное заставило вглядеться

В названья рек на карте: Сороть, Льста...

И показалось: чем-то милым с детства

Знакомы эти древние места —

Михайловское. Озеро Кучане...

И в памяти откуда-то со дна

Чудесных сказок слышится журчанье

Под глуховатый гул веретена...

У лукоморья дуб зеленый... В океане

Бушует буря, волны бьются гневно,

Тоскует белой лебедью царевна...

Михайловское... Озеро Кучане.

Какие сказки ласково, напевно,

Склонясь над пряжей, сказывала няня,

Когда являлся в тихую обитель

Кудрявый неспокойный сочинитель,

Любитель песни, старины любитель...

Осенний гость — сюда он издали

Спешил, когда слетали листья с кленов,

Когда прощались с Соротью зеленой,

Сбираясь в путь далекий, журавли...

В каморке няни, при скупой лучине,

Певучей предавался он кручине,

Хоть до зари, до самых кочетов

По-детски жадно слушать был готов.

И может быть, под сказ вещуньи-няни

Возникли образы и родились звучанья,

Которым жить вовеки суждено...

И может, было здесь ему дано

Увидеть сквозь магический кристалл

Россию, о которой он мечтал,

Которой посвятил да пламенные оды...

Тригорское. Аллей старинных своды.

И Святогорский древний монастырь...

И вдруг — такую пред глазами ширь

И все, что с детства памятно и мило

Пред нами память сразу воскресила —

Бывал здесь Пушкин... Здесь его могила

Под сенью лип и древней тишины

У монастырской каменной стены.

Со всех сторон земных была она

Его потомкам, правнукам видна,

Сюда, к нему, со всех сторон земли,

На языках племен, на всех наречьях,

Ручьи любви негаснущей текли,

Любви живой, горячей, человечьей.

Сюда из Крыма, с Ангары, с Урала

Народная тропа не зарастала...

И вот сюда — солдаты, мы, пришли

В пороховом дыму и в боевой пыли,

Пришли сюда дорогою войны

Его России — матери сыны...

Скорей туда... Над Соротью, бегом,

Хоть в кровь избиты у солдата ноги...

Но подступает к горлу горький ком —

В Тригорское нам нет пока дороги,

Оно не наше. Занято врагом.

При фонаре, над картою склонясь,

С комбатом мы разглядывали вязь

Горизонталей, рек, высот — пути,

Где предстояло завтра нам пройти,

Куда нам путь указывали стрелы,

Которыми и так уже пестрела

Вся карта — наша летопись войны,

Где дни побед и жертв нанесены...

Комбат на склонах пушкинских высот

Расставил боевой порядок рот,

По синим жилкам Сороги и Льсты

Навел ему лишь зримые мосты,

По зелени ласкающей дубрав —

Места проходов, бродов, переправ,

Был устремлен усталый взгляд майора

В ночную даль — на Пушкинские горы,

Где полыхало зарево багрово.

Сказал комбат, нахмурившись сурово:

— В Тригорском, надо думать, на аллее

Установили немцы батареи

И, может быть, на пушкинской могиле

Орудия они установили,

И рвы, и дзоты в улице подряд,

И монастырь, быть может, целый дот —

Пусть так. Но русский ни один снаряд

В Тригорское не упадет...

Глава вторая

В шатрах, средь сечи, средь пожаров

С мечом и с лирой боевой...

А. Пушкин

Мы в эти дни кивком, поспешным взглядом

Обмениваться только и могли,

И все же мы всё время были рядом,

Всё время вместе — сердце с сердцем шли.

В рывках, в пылу страды солдатской жаркой

Отрадно было, встретясь как-нибудь,

Одною с другом подымить цыгаркой,

В его глаза усталые взглянуть.

А в них еще дымится ярость охватки.

Опалено лицо его огнем...

— Ну, как, Сергей?

— Пока что все в порядке.

— Живем, земляк?

— Да как еще живем, —

Патроны есть, а фриц на мушку рвется,

Живи, солдат, да побыстрей — вперёд!..

И затянувшись крепко, рассмеется

И сквозь дымок лукаво подмигнет...

И — всё. Но много это для солдата —

Понять друг друга так — издалека...

Пусть по-солдатски дружба грубовата,

Но по-мужски надежна и крепка…

Как все, он шел и днями, и ночами,

В огонь и в воду, в смертный дым атак,

Друг фронтовой, сержант однополчанин,

Сергей Снежков — застенчивый земляк.

Как всем, ему приходится не сладко,

Трудней чем мне, быть может, в эти дни.

До волдырей набила плечи скатка,

Глубоко в тело врезались ремни.

И сколько раз в атаках на Снежкова

Летела гибель вихрем огневым,

И сколько раз своим крылом багровым

Свистела смерть летучая над ним...

Но после схватки, где-нибудь в сторонке,

Он вновь, задумчив и нетороплив,

То под березкой или же в воронке

Присядет, бийской крупки закурив.

Еще, бывало, пули звонко свищут,

Еще трофеи некогда прибрать,

А мой товарищ из-за голенища

Уже достал заветную тетрадь...

Пусть карандаш сначала неумело

В отяжелевшей держится руке.

Что от гранаты грузной занемела,

Что на горячем затекла курке...

Пусть автомат, лежащий на коленях,

Еще от тряски жаркой не остыл,

Но ищет сердце, ищет утоленья,

Но просит слова непогасший пыл.

И рвется в стих, не соблюдая знаков,

Графит от нетерпения кроша,

Душа, разгоряченная атакой,

Сквозь жизнь и смерть прошедшая душа.

Сквозь гул немолчный, что в ушах, как вата,

Сквозь дым, что проясняется едва,

Они идут, идут тяжеловато,

Смыкаясь в строки, жаркие слова.

О чем они? Еще, быть может, смутно

Созвучие и сочетанье их.

Но, может быть, они и сберегут нам

Неповторимость схваток боевых...

Россия. Родина...

Он, может быть, теснее,

Чем ты, чем я, сроднился кровно с нею

И во стократ еда ему дороже —

Как мать, как дом, как милая семья...

...В двадцатом из голодного Поволжья

Шли эшелоны в «хлебные края»...

Тифозной заедаемые вошыо,

В теплушках душных ехали они —

Поволжские детишки без родни,

И среди них и он — Снежков Сережка,

Рахитик бледный, на нетвердых ножках.

На полустанке, где-то на Урале

Сережку в детский поезд подобрали.

И сколько их, таких, в те годы было

Лишенных хлеба, крова и тепла.

Подобрала, согрела и обмыла,

Игрушку в руки им дала худые

И от голодной смерти их спасла,

Она — любвеобильная Россия.

И нареченной матерью им стала —

Взрастила, научила, воспитала.

...Еще в те годы, в тех скитаньях ранних,

Снежков Сережка — беспризорный странник, —

Увидел и почувствовал впервые,

Как велика и широка Россия,

И с тех далеких бесприютных пор

Он полюбил ее большой простор...

Снежкова я нашел у старшины в палатке

В каптерке ротной. Он частенько тут

В ночную пору, на привале кратком

Для вдохновенья находил приют.

Освободясь от каски и от скатки,

Ремень ружейный опустив с плеча,

Мог тут поэт и горестным и сладким

Предаться думам, строки бормоча...

Чумазый — видно лишь глаза да зубы,

Так пропылился он и перемок, —

Склонясь к бумаге белокурым чубом,

Снежков готовил «Боевой листок».

...Окопная солдатская газетка, —

Карандашом написанная им,

Она солдату в душу била метко

Своим горячим словом боевым.

Походная, пехотная газетка

Вся из простых, необходимых слов,

Она врага высмеивала едко,

Карикатурой фрица приколов...

Любимая солдатская газетка

С трехштучным драгоценным тиражом,

Она жила, читалась, и нередко

Сказать умела в малом о большом.

И не однажды, под свинцовым шквалом,

Перед атакой по рукам пройдя,

Она в сердца солдатские вливала

Огонь порыва, силу слов вождя.

И, может быть, не раз с листовки серой

Солдату в душу западал и жег

Стишок Снежкова — чистой жаркой верой,

неприбранной запальчивостью строк...

Как у сержанта вспыхнули глаза,

Когда, волнуясь, я ему сказал,

Что в пушкинские горы мы вступили,

Идем к священной пушкинской могиле,

Что будет охватка завтра нелегка...

Снежков, порывшись, из вещевика,

В котором скарб походный свой берег,

Потертый томик бережно извлек.

И на ладони взвесив, гордо: — Вот он!

Мой боевой, мой самый лучший друг,

Всегда со мной, — еще с Великих Лук...

Мы Пушкина пошли читать по ротам...

Как светлый гость, пришел к солдатам стих...

При огоньке мигающем и бедном,

В консервной банке или гильзе медной,

В сырых траншеях, в блиндажах глухих

Под кровом из пяти накатов

Сверкала нам поэзия богато.

Во весь свой жаркий, огненный накал

Стих из сердец солдатских высекал

То искры грусти, то восторга пламя...

Россия! Не впервые ль перед нами

Так озарилась ты, чудесно так предстала

И россыпью стоцветной заблистала

В поэзии прозрачном роднике —

Вся от балтийских волн, до крымских берегов.

В безбрежьи, в голубом сиянии снегов —

С колокольцовым звоном вдалеке...

То витязем в кольчуге пред стеной врагов.

То за сохой в мужицком армяке,

То в плеске нив, то в тишине дубравы,

В Петровом граде, в битве у Полтавы,

В годину горя и в сверканья славы —

Ты нам открылась, русская земля.

В сияньи северном, в кипящих белых вьюгах,

Озарена лучом животворящим Юга,

И золотым созвездием Кремля...

Такой ты нам представилась, такой

Воспета звонкой пушкинской строкой, —

Во всем величии, в былинной красоте

И в милой, чистой русской простоте,

То в ясности живой,

то в дымке отдаленной

Давно прошедших и грядущих дней

Близка душе солдатской просветленной

Ты стала в этот час еще родней.

Так на переднем крае, перед боем,

Забыв про усталь смертную, запоем

Мы Пушкина читали, открывая

Чудесный мир в звучаньях светлых строк...

...Дышала тяжко полночь фронтовая.

Из-под накатов сыпался песок,

Земля гудела под ногами глухо,

Артиллерийский молот где-то ухал

И трассы пуль, свиваясь на лету,

Расчерчивали неба черноту...

Да над Тригорским золотисто-ало

Негаснущее пламя трепетало,

Как будто там, над пушкинской могилой,

Заря вставала, разрывая мрак

И широко, и ясно осветила

Дорогу наших завтрашних атак.

Глава третья

Есть упоение в бою...

А Пушкин

На правом фланге — тяжело. Все злее,

Осатанев, по нашим тяжко бьет

Из монастырской липовой аллеи

Немецкий шестиствольный миномет.

Все нестерпимей лай его зловещий,

Разрывы гуще... С правой стороны

В упор по нашим пулеметы хлещут

Из монастырской каменной стены...

Железным ливнем, огненной лавиной

Наш автоматный взвод к земле прижат.

К земле приникнув, средь разрывов минных

Гвардейцы-автоматчики лежат...

В другом бою комбат наш приказал бы —

И батарея, меткий взяв прицел,

Из всех стволов ответила бы залпом,

Чтоб вражий дот обломками взлетел.

Кусты и травы смертный ливень косит,

Лежат гвардейцы в огненном кругу.

Но нет, комбат на помощь не попросит

У батарейцев наших «огоньку».

Майор всем сердцем ощущает убыль

На правом фланге, в боевом строю.

Но жестко сжав запекшиеся губы,

Он молчаливо боль таит свою...

Солдатской волей и спокойной силой

Глаза его запавшие горят...

Нет, ни один над пушкинской могилой

Не разорвется русский, наш, снаряд...

Сто метров лишь до рубежа —

«Ничьей» земли сто метров...

А мины рвутся и визжат

Осколками и ветром.

А пули пылью брызжут серой,

Повизгивают, ластясь,

Лежи, лежи, солдат, и веруй

В одно — в слепое счастье.

Рванула рядом — не взяла...

Гадай на чет и нечет.

Судьба на решку и орла

Ежеминутно мечет.

Снаряд проулюлюкал зло

И — в сторону куда-то.

Ну, значит снова повезло

И жить еще солдату...

Закрой глаза, лежи и жди,

Гадай и жди со злобой.

Всего сто метров впереди,

Но подымись, попробуй...

Попробуй встань — путь недалек...

Но воющим железом

Ты будешь вмиг, как стебелек

Под самый корень срезан...

Лежи, лежи, к земле прибит

Лежи, как на погосте...

Снежков зубами аж скрипит

От слабости. От злости.

А в сердце светлою печалью

Стихи еще не отзвучали:

«Где я страдал, где я любил,

Где сердце я похоронил»...

Вот где-то здесь и, может, рядом

В осенней, синей тишине

Блуждал поэт под листопадом

С тоской своей наедине.

«Где я страдал»... Разрывы близко,

И нестерпимей мины вой...

«Где я любил»... А пули с визгом

Снуют над самой головой...

И землю рвут вокруг осколки

И приподняться нету сил...

А на душе звенит, не молкнет:

«Где сердце я похоронил»...

И кажется, над полем схватки,

Над развороченной землей,

В знакомой, взвихренной крылатке

Поднялся Пушкин, как живой.

В огне бушующем по плечи,

Для вражьих пуль неуязвим,

Идет, идет поэт навстречу

Освободителям своим.

Горят глаза отвагой гордой

И кудри ветер боя вьет.

И на закат рукой простертой

Зовет поэт, вперёд зовет.

Гремит призывно непоодаль

Все ближе, ближе и ясней:

«Придет ли час моей свободы,

Пора, пора, взываю к ней...»

Идут, идут на память сами

Стихи — звенят, звенят навзрыд.

И Пушкин, Пушкин пред глазами

Зовущим призраком стоит...

А ты — лежи... К земле прижмись.

Она спасет, укроет...

А рядом гаснет чья-то жизнь,

Захлебываясь кровью.

Смерть обошла тебя... Другой

Попался ей в объятья.

Упал с откинутой рукой,

Застыл, как на распятье...

И командир любимый твой

Уже с земли не встанет,

Припал к ней мертвой головой

Холодными устами...

Смерть и тебе в лицо дыша,

Хрипят: сгоришь впустую...

Кричит снежковская душа,

Кипит и протестует:

— Не дам, — кричит душа, — не дам

Друзьями так кидаться...

Делил ты с ними пополам

Судьбу и хлеб солдатский...

Ты братьев в них нашел в бою,

И породнился с каждым,

Ты в них обрел свою семью,

Которой с детства жаждал...

Пока с тобой твои друзья,

С врагом ты в силах драться.

И жизнь твоя, судьба твоя

В солдатском этом братстве...

В лицо раскосое, в огонь,

В сверкание палящее,

«Не дам! — кричит душа, — «Не тронь,

Не тронь друзей, лядащая!..»

Еще минута — заметет

Весь взвод осколков вьюга.

Но выход есть — вперёд, вперёд

Из огненного круга...

Один, один остался путь —

Собрать всех сил остатки —

И на врага, чтоб грудью в грудь.

И если смерть —- так в схватке.

Огонь всё жарче... И не жди,

Не жди, не будет помощи...

Всего, сто метров впереди

Земли, от взрывов стонущей, —

«Ничьей» земли — их только сто,

Но нет земли дороже...

И кто-то должен первым —

Кто?

Подняться первым — кто же?..

Он тайно ждал уже давно,

Давно мечтал об этом —

Должно зажечься в нем, должно

Необычайным светом,

Должно, должно когда-нибудь

Хоть раз, хоть на мгновение

В его душе простой сверкнуть

Такое вдохновение,

Чтоб все, что видит, в этот миг,

Раскрылось дивной сказкой,

Чтоб пред глазами мир возник

В необычайных красках.

И вот сейчас, в огне, в бою.

Всей жизнью с нею связан,

Увидел землю он свою

Как не видал ни разу.

И Пушкин, гением своим,

Своим стихом могучим

Такую даль раскрыл пред ним,

Вознес в такие кручи, —

Как бы сквозь пушкинский кристалл.

Всю снова открывая,

Снежков Россию увидал,

От края и до края —

Во всей красе ее черты

Родные и живые

С невероятной высоты

Он увидал впервые...

Он ждал давно: когда-нибудь

Хоть раз, хоть на мгновение

Должно в его душе сверкнуть

Такое вдохновение,

Чтоб все, что слышал он, на миг

Все прозвучало снова,

Чтоб закипел стиха родник

Необычайным словом,

Чтоб сам собой полился стих

Слова такие были б,

Что заменить иными их

Уже никто не в силе...

...И вот сейчас, в огне, в бою,

Вот в этот миг отчаянный,

Когда на самом на краю

Его судьба качается,

Под этим яростным огнем,

Под гул и визг неистовый

Могли, могли б родиться в нем

Необычайно чистые —

В неизъяснимой простоте,

В нечаянных созвучиях

Слова, единственные те,

Неслыханно певучие,

Все полнозвучней, все слышней

Они в стихи просились.

Слова чудесные — о ней

О матери-России...

И только б их сберечь, вобрать,

И в стих вчеканить строго.

...Снежков заветную тетрадь

За пазухой потрогал...

Нет, не теперь. Нет, не сейчас

Запечатлеть те строки....

Но только, только б не угас

В душе накал высокий.

Сейчас — минута дорога —

Она пришла, настала...

...В глаза багровая пурга

Озлобленно хлестала.

Опять толкнула горячо

В лицо волна взрывная.

Осколок врезался в плечо,

Пронзила боль сквозная...

Землей засыпало... В ушах

Заныли перепонки.

Но не контужена душа,

И стих не молкнет звонкий.

Вперёд, вперёд — стихи поют.

Над глухотой, над болью.

«Есть упоение в бою» —

Не это ль? Не оно ли?..

И словно стихло все вокруг

И только сердце пело.

И невесомым стало вдруг

Контуженное тело.

И заглушая боль и страх,

Все жарче, все чудесней

На перекушенных губах

Уже звенела песня.

Вперёд... Поднялся в полный рост

Среди друзей своих он.

И в тот же миг пилотку снес

И опалил глаза до слез

Горячий, смертный вихорь...

Среди живых и мертвых тел,

Среди огня и воя,

Снежков поднялся — и запел.

И голос над землей взлетел,

Как знамя боевое...

И звал вперёд, сквозь дым и гром,

Так дерзостно и смело,

Что смерть, вздымая пыль столбом,

Металась в бешенстве слепом —

Но тронуть не посмела...

Над ревом минным, над огнем,

Над оголтелым визгом,

Летела песня — об одном,

Таком далеком и родном —

О городе сибирском...

Взлетела песня и, казалась, стихли

На взрытом поле огненные вихри —

Нежданно так, над скрежетом металла,

Над ветром, раскаленным докрасна,

Она — неопалима и ясна

Взлетела птицей — и затрепетала

И обожгла солдатские сердца...

Нежданно так, под взвизгами свинца,

Среди неостываюших воронок

Немыслимо и непонятно звонок

Взметнулся голос молодой Снежкова...

И тем, кто страхом был к земле прикован,

И даже тем, кто встать уже не мог —

В сердца ударил песни звонкий ток.

И подхватили песню на лету,

И на земле лежать невмоготу —

Она зовет, подняться подмывая.

Жива, жива их дружба боевая —

Один за всех и все за одного!..

Чтоб заслонить, чтоб уберечь его —

Вокруг Снежкова поднялись друзья,

Гвардейская, солдатская семья…

В дыму по плечи, в огненной метели

Среди фонтанов вздыбленной земли,

Они стеною — локоть к локтю — шли

И, сердцем к сердцу, шли они — и пели...

И долетел до всех, сквозь гул и треск

Знакомой песни приглушенный всплеск.

И те, что Сороть одолели вброд

(Их сам комбат врагу повел в обход).

И те, что бой вели уже в Тригорском, —

Все увидали, как в огне по грудь,

К монастырю прокладывая путь,

Рвалась вперёд гвардейцев наших горстка…

Весь батальон следил, как шаг за шагом

Шли через поле смертное герои...

И силу нашей ярости утроив,

Снежковцев беззаветная отвага

Передалась всем ротам, всем солдатам.

И вдруг от взвода к взводу — перекатом

Пошло «ура», волнами с трех сторон.

В атаку весь рванулся батальон.

Скорей туда! Промчаться старым парком,

Меж лап и елей, и в волненьи жарком

Сорвав пилотку, преклонить колено

Перед могилой милой и нетленной

И Пушкину — души своей порыв

И первое взволнованное слово...

...Вокруг оградки, головы склонив,

Плечом к плечу, в молчании суровом

Снежковцы замерли угрюмо и устало.

Я в круг вбежал —

И сердце вдруг упало...

У пушкинской гробницы, у оградки

Лежал Сергей Снежков на плащ-палатке

Прямой, спокойный, будто только замер —

Он в высь глядел остывшими глазами

И с губ его, уже охолоделых,

Как будто слово только что слетело…

...Они быть может в юности своей

Живому Пушкину дарили сень ветвей —

В тени двух этих престарелых сосен

От пушкинской могилы в ста шагах,

Похоронили мы Снежкова прах.

И каждый горсть земли в могилу бросил —

Он без лопат, руками был зарыт.

Кипели слезы — дать бы им навзрыд,

Но научились мы — без слез, без слез...

Лишь всхлипнули винтовок вскинутых затворы

И огласились пушкинские горы

Прощальным залпом из полста стволов

И нам — пора... Прощай, солдат и друг!..

Но в тишине минутной кто-то вдруг

Снежовскую, знакомую запел,

Ту, что допеть, донесть он не успел,

Ту, что на поле смертном час назад

На подвиг светлый подняла солдат...

Запели все — сурова и светла,

Она венком на свежий холм легла.

Ты так хотел, ты так сюда спешил —

С великим поздороваться собратом,

Обрадовать его стихом крылатым —

Певучим кладом молодой души...

Ты так спешил, сквозь смертный гул и дым,

Поговорить с ним, как живой — с живым.

И, может быть, в душе твоей звучало

Чудесной песни светлое начало.

И в ней правдиво, ясно, непреложно

Была б до дна раскрыта глубина

Любви такой, что лишь в бою возможна,

Что лишь видавшим смерть в лицо — дана...

Она тебя на подвиг окрылила.

...В тени двух сосен — свежая могила.

Над ней — из жести светлая звезда...

Ты рядом с Пушкиным. Теперь уж навсегда...

Кто знает, почему ты этой ночью

Из всех стихов твердил одно двухстрочье:

«Где я страдал» — не о тебе ли

«Где я любил» — две этих строчки пели?..

Не так ли ты и жить и петь хотел,

Любить, страдать — и трепетно и свято,

Не в том ли видел высший ты удел —

Призвание поэта и солдата?..

Мы на простом дощатом пьедестале

В надгробие Снежкову написали:

«Здесь он страдал, здесь он любил,

Здесь сердце он похоронил,

И жизнь, и стих, и все, что мог

Победе отдал он в залог».

...Уходим мы. Уже идут другие —

Заветный холмик пушкинской земли

Венки из листьев, из цветов и хвои

До мраморной вершины скроют —

Венки, что руки воинов сплели…

За нами вслед сюда идет строитель.

Уже из монастырских стен сапер

Извлек врагом заложенные мины,

Уже замешивают каменщики глину,

Уже кузнец в огне железо греет, —

Народная любовь, спешит скорее

Залечивать земли заветной раны…

В 1949 году, после вторичной поездки Александра Ивановича по пушкинским местам, поэма «Пушкинские Горы» была дополнена впечатлениями от встречи с восстановленным Пушкинским музеем-заповедником:

Я не спросил шофера: далеко ли? —

Над темной рощей, золотом горя,

В голубизну вонзилась колокольня

Отстроенного вновь монастыря.

Давно ль, фугасом вражьим обезглавлен,

Он перед злобой черной и тупой

Стоял, как древний воин, средь развалин,

Могилу пушкинскую заслонив собой!

Воздвигнут вновь, как памятник, сверкая,

Зовет он в заповедный уголок,

Куда опять течет любовь людская

Со всей Земли по тысячам дорог…

Александр Смердов

Пушкинские места России: Стихотворения

Страницы

четверг, 11 июля 2024 г.

Комментариев нет

Отправить комментарий

Страницы

четверг, 11 июля 2024 г.