 |
| Фото http://moyapobeda.ru |
* * *
Имен
сегодня всех не перечесть.
Вы —
гордость наша,
гордость
Ленинграда!
Спасибо
вам, что были вы и есть,
Учителя
далеких лет блокады!
Когда
настал
войны
жестокий час,
И
вышли орды
к
стенам Ленинграда,
За жизнь
детей боролись вы,
за
нас,
Учителя
далеких лет блокады.
Теплом
сердец своих
делились
вы
В
холодных классах,
закаляя
волю.
Носили
в ведрах воду из Невы
И
падали от голода зимою.
Вас
не сломил
ни
бомб фугасных вой,
Ни яд
листовок,
сброшенных
фашистом.
Вы
верили,
вы
знали —
грянет
бой!
Что
будет и над нами
небо
чистым!..
Н. Уланов
Первый учитель
(Памяти А.А. Коваленкова)
Я
помню сожжённые сёла
И
после победного дня
Пустую
холодную школу,
Где
четверо кроме меня,
Где
нам однорукий учитель
Рассказывал
про Сталинград...
Я
помню поношенный китель
И
пятна — следы от наград.
Он
жил одиноко при школе
И в
класс приходил налегке.
И
медленно левой рукою
Слова
выводил на доске.
Мелок
под рукою крошился.
Учитель
не мог нам сказать,
Что
заново с нами учился
Умению
ровно писать.
Ему
мы во всём подражали —
Таков
был ребячий закон.
И
пусть мы неровно писали,
Зато
мы писали, как он.
Зато
из рассказов недлинных
Под
шорох осенней листвы
Мы
знали про взятье Берлина
И про
оборону Москвы.
Дымок
от землянок лучился
Жестокой
печалью земли.
—
Любите, ребята, Отчизну,
Её мы
в бою сберегли...
И
слово заветное это
Я
множество раз выводил.
И
столько душевного света
В
звучанье его находил!
А
после поношенный китель
Я
помню как злую судьбу —
Лежал
в нём мой первый учитель
В
некрашеном, светлом гробу.
Ушёл,
говорили, до срока,
Все
беды теперь позади...
Рука
его так одиноко
Лежала
на впалой груди!
Могилу
землёй закидали.
И
женщины тихо рыдали.
И
кто-то негромко сказал:
—
Медалей-то, бабы, медалей!
Ить
он никогда не казал...
Мой
первый учитель! Не вправе
Забыть
о тебе никогда.
Пусть
жил ты и умер не в славе —
Ты с
нами идёшь сквозь года.
Тебе
я обязан всем чистым,
Всем
светлым, что есть на земле,
И
думой о судьбах Отчизны,
Что
нёс ты на светлом челе!
В. Фирсов
Могила учителя
Над
обелиском звездочка. Прикрыв
могильный
холм, пестрят цветы июля.
Высокий
колос — представитель нив —
Стоит,
склонясь, в почетном карауле.
И
никнут сосны с четырех сторон —
Безмолвные
свидетели событий.
Здесь
Жаворонков Павел погребен,
Фашистами
расстрелянный учитель.
Как
трогательны птичьи голоса
Здесь,
у опушки, где прохладой веет,
Где
молча сочетаются леса
С
певучею фамилией твоею.
Где
сердцем видишь трав густую дрожь,
И
тишину, и этот полдень ясный.
А ты,
а ты не знаешь, что живешь,
Взойдя
меж сосен звездочкою красной.
И. Волобуева
Баллада об учителе
Когда
над рекою ракиты уснут,
И
синие звёзды над лесом взойдут,
Мы
узкой тропинкой к опушке идём
И
долго стоим над зелёным холмом.
На
холм невысокий, поросший травой,
Кладём
мы наш скромный букет полевой.
И
шепчут нам ветви уснувших ракит:
«Под
этой землёю учитель лежит».
Когда-то,
в годину тяжёлой войны,
Он
встал на защиту любимой страны.
И
умер учитель за счастье детей
Совсем
недалёко от школы своей.
А
время летело, и годы всё шли,
И
новые школы повсюду росли.
Построили
школу за нашим селом,
Её в
честь учителя мы назовём.
Г. Фере
Последний урок
Мела
метель, дороги заметая.
Дрожали
на морозе провода.
А мы
стояли на ветру у школы,
Своим
дыханьем согревая пальцы,
Стояли
молча.
А вокруг
ходили
Те,
что согнали нас сюда на площадь,
Под
окрики и лающую речь.
И
вдруг толпа у школы всколыхнулась,
И
шепот робко по рядам пополз.
И я
увидел — по дороге к школе
Шел
мой учитель, тяжело ступая.
Полубосой,
в изодранной рубахе,
Что, пропитавшись
кровью, стала темной,
Он
шел и за собою на дороге
Следы
и пятна крови оставлял.
И
вспомнил я, как он совсем недавно
Ходил
по этой же дороге в школу
Со
стопкой ученических тетрадок,
Как
часто нас на мотоцикле летом
Катал
он вдоль дороги вечерами,
Как
мы его по этой же дороге
Домой
из школы провожать любили.
И вот
теперь его вели солдаты,
Скрутив
веревкой руки за спиной,
Чтоб
расстрелять у нас перед глазами
За
то, что был он честным человеком,
За
то, что был он смелым человеком,
За
то, что был он русским человеком.
Взглянул
я на дорогу, по которой
В
последний раз учитель мой прошел.
Мела
метель...
И
пятна на снегу
Она
еще засыпать не успела.
Учитель
мой, прости меня, мальчишку:
Я об
уроках забывал порою,
Но
твоего последнего урока
Я не
забуду.
Слышишь
— не забуду.
Д. Блынский
Поэма об учителе
Замела
дубовые аллеи
Снежная
колючая пыльца.
В
холоде колоннами белея
Стынут
стены старого дворца.
За
резной чугунною оградой,
Где
скамейки и замерзший труд,
Граф
Олсуфьев властвовал когда-то.
Нынче
школа разместилась тут.
И
хромой и маленький учитель,
Тыча
мелом в черную доску,
О
российском говорил пиите
И
учил родному языку.
А
сегодня как-то необычно
Придавила
школу тишина.
Это
грозным лязгом гусеничным
Прокатилась
по селу война.
Прокатилась
и ушла куда-то
Дальше
в настороженную тьму.
В
двадцать шесть гвоздей сапог солдата
Отпечатал
след на Яхрому.
А в
больших и светлых классах школы,
Словно
в собственном своем дворце,
Поселился
грузный и тяжелый
С
черными крестами офицер.
Он
сказал, что кончилось ученье.
Он
сказал: «Россия есть капут!»
И
велел очистить помещенье
За
пятнадцать, максимум, минут.
Зимний
холод пробежал по залам.
Зимней
стужей скована земля.
Что
сказать?.. Тоскливо и устало,
Молча
разошлись учителя.
А
хромой и маленький учитель
Не ушел...
Зачем идти?.. Куда?..
В
четверть часа мог ли он, скажите,
Уложить
пятнадцать лет труда?!
Даже
в час смятенья и тревоги,
Правда,
в том повинна и нога,
Не
ушел он по примеру многих,
Не
покинул школу на врага.
А
минуты, словно капли крови,
Истекли.
Миг мал или велик?
Офицер,
сердито сдвинув брови,
Приказал
очистить класс от книг.
А
учитель... Он на офицера,
Позабыв
о страхе, закричал:
—
Разве можно?.. Пушкина?.. Мольера?..
Он не
спас их. Он попал в подвал.
Конвоир
сноровисто, с издевкой
Объяснил,
что ждет его, как мог.
Показал
на шею, на веревку
И
потом куда-то в потолок.
Все
понятно, повторять не надо.
Тусклый
свет в окне над головой.
За
оконцем, волоча прикладом,
Изредка
проходит часовой.
Жить
осталось мало, очень мало.
Может
быть всего лишь эту ночь.
Мрачен
сумрак графского подвала.
Кто
сумеет узнику помочь?
Так
промчались день и ночь, и снова
Сквозь
решетки свет проник в подвал.
Почему
не видно часового?
Что
за грохот?.. Он не понимал.
Он
поднялся со своей лежанки.
Вдруг...
Речь русская! Шаги, еще шаги!
Звезды
на заснеженных ушанках,
Черные
граненые штыки.
Расцвела
холодная аллея,
Захлестнул
глаза горячий шквал.
Он
выбежал, он бросился на шею
И
зарыдал.
Мы
прошли по землям Подмосковья
Сквозь
бураны множества смертей.
Кровью,
собственной горячей кровью,
Мы
навеки породнились с ней.
Выли
бомбы, гулко били пушки,
Громыхали
бронепоезда.
Оставались
сзади деревушки,
Оставались
сзади города.
Как
сейчас живут в них я не знаю,
Но в
одном уверен быть могу —
Там
детишек снова обучают
Русскому
родному языку.
А. Музис
Баллада о школьном учителе
Сорок
первый.
Снова
лето властвует.
Выпускной,
Прощальный
школьный бал.
До
утра своих десятиклассников
Молодой
учитель провожал.
Провожал,
Не
ведая, что сбудется
Их
мечта
О
встрече через год,
Что
вот эти пятеро смеющихся
Попадут
в его стрелковый взвод
И что
он,
Встречая
пополнение,
Вдруг
сорвет фуражку с головы,
И не
по уставу,
От
волнения,
Кто-то
спросит:
— Это
Вы?!.
На
высоте,
Щербатой,
как лимонка,
Уже
вторые сутки напролет
Скоблили
землю бритвами
Осколки
И
врос в суглинок
Поредевший
взвод.
Но,
раздвигая рощицы останки,
Заскрежетала
бешено броня,
И
вдоль окопов
Полетело:
—
Танки!...
И
крикнул взводный:
—
Слушайте меня!
Но,
подтянув
Ремень
помятой каски,
Стряхнув
комки горячие
С
плеча,
Один
сказал:
—
Ясна задача,
Классный.
—
И
улыбнулся:
—
Можно отвечать?..
Ушли
в тылы
Пять
уголков-конвертов,
Где
от руки
Под
штампом полковым:
«Я
ставлю сыну вашему посмертно
Оценку
«пять»
За
прожитое им».
Сорок
синих тетрадок,
Сорок
новых путей.
Видно,
в доме порядок,
Если
столько детей.
Сочинения
тема —
«Я
люблю тебя, Русь».
И
опять прилетела
Стародавняя
грусть.
Над
листками склонился
И
ушел в тишину…
Если
Классный
Забылся,
Значит,
вспомнил
Войну.
А. Пшеничный
В победном сорок пятом
Они
познали горе, голод —
Те
невысокие ребята:
Они
пришли учиться в школу
Тогда
в победном, сорок пятом.
Учительница
в гимнастерке,
И
молодая и седая,
Объятия
детям распростерла
Всех,
как родных, их обнимая.
И
улыбалась, улыбалась,
Забыв
последнюю атаку,
И
каждого она касалась
Своей
медалью «За отвагу».
Зимой
чернила замерзали,
Писали
карандашами,
На
чем попало все писали,
Склоняясь
над первыми словами.
И
малыши сопели дружно,
И
вкривь, и вкось водя сначала,
Ведь
лампочка без абажура
Их
буквы еле освещала.
И так
хотелось им, смышленым,
Быть
и умнее, и сильнее,
И
возродить свой край спаленный,
Помочь
родным, помочь скорее.
Как
будто бы рождались сами
На
той оберточной бумаге
Слова
о мире, папе, маме,
О
Родине и об отваге.
Учительница
написала
Их на
доске рукою твердой,
И в
классе вдруг светлее стало
От
этих слов, святых и гордых
Б. Дубровин
Наш учитель
Он
осилил всю тяжесть
Солдатских
дорог,
Воевал
по-геройски гордо.
Он
учителем был,
Но на
первый урок
Опоздал
на четыре года.
Он от
первых боев
До
победной весны
Пол-Земли
прошагал с автоматом.
Он
учителем стал
Накануне
войны,
А к
ребятам пришёл в сорок пятом.
П. Синявский
Учитель
Он с
фронта прибыл без руки,
Без
той, что мел всегда держала.
И на
него ученики
Глядели
пристально сначала.
Что
будет делать? Как писать?
Всё было
для ребят загадкой.
Неужто
станет диктовать
Да
вызывать всех по порядку?
Но
взял он в левую мелок,
Сказал:
«С доски пишите, дети».
И
класс шептал за слогом слог:
«Пусть
будет мир на всей планете!»
Ф. Овчаров
Учитель
Чесали
бабы языки:
—
Приезжий-то везучий,
Воюют
наши мужики,
А он
детишек учит.
Ему
бы на передовой
Фашистов
бить заклятых.
А он,
здоровый, молодой,
Себя
за ними спрятал.
Учитель
одиноко жил.
И
возвращался поздно.
Деревне
души бередил
Ботинок
скрип морозный.
Пока
не затихал
Их
скрип,
Томился
всхлип,
Метался
вскрик.
А
дома в лунной пустоте,
Отваливаясь
глухо,
Летел
отстегнутый протез
В
немой холодный угол.
Натянута,
напряжена,
Была
ночная тишина.
В. Кобяков
Учитель
Он по
селу ходил хромая.
Он
был приветлив, тих и прост.
А
через год, в начале мая,
Его
везли мы на погост.
Истерзанный
войной и болью,
Один
приехал он в село.
Но и
зелёное приволье
Ему
уже не помогло.
Он
умер в сумерках без крика
Среди
ребят у шалаша.
Село —
от мала до велика —
Текло
за гробом не спеша.
Девчонки
плакали открыто,
Мальчишки
морщили носы.
И
лошадиные копыта
Стучали
мерно, как часы.
В. Алюшин
Учитель
Прихрамывая,
в класс холодный
Вошёл
он в кителе морском,
Журнал
прикинул на ладони
И
поздоровался баском.
И в
тот же миг под громкий шёпот
Глазами
был изучен весь —
От
аккуратной круглой штопки
На
левом, тощем, рукаве,
До
узких орденских колодок
И
чуба в снеговой пыли…
В тот
день мальчишки из шестого
Домой,
прихрамывая, шли…
А. Еранцев
Праздник
Ноябрь.
Шестое. Школьный вечер.
Суровый
сорок третий год.
Победа
так ещё далече,
Но
наши двигались вперёд.
И
канонада наступленья
В
свинцовость жизни тыловой
Вносила
радость облегченья,
Вселяла
праздничный настрой.
...Зал
полон. Речи. Поздравленья.
Упругий
туш сменяет марш.
Фронтовики
сидят на сцене,
И
среди них — историк наш.
Он
после тяжких двух контузий
Едва
держался на ногах
В
полупудовых, заскорузлых,
Не
знавших сносу сапогах.
И
хоть и не была чужбиной
Ему
Амурская земля —
Душа
рвалась на Украину,
Туда,
где вся его семья.
Его
любили в нашей школе,
Где
он обрёл свой новый дом,
И
сторожиха тётя Поля
Ходила
за его пайком.
Учитель
сам того не ведал,
Как
ждал его прихода класс,
Поскольку
с ним была Победа
Видней
и ближе всякий раз.
Он с
непреклонностью солдата
Мечтал
ещё вернуться в строй,
Да
только вместо автомата
Сжимал
костыль постылый свой.
Всегда
«последние известья»,
Казалось,
раньше всех ловил...
А с
фронта всё отрадней вести
Летели
в наш таёжный тыл.
Но
как ни ждал он сводки этой,
А
первым встретить опоздал —
Внезапно
праздничной ракетой
Она
влетела в школьный зал
И
обдала сердца людские
Волной
свободного Днепра:
—
Освобождён сегодня Киев! —
Мы
дружно грянули: «Ура!»
А он,
вскочив, какой-то высшей,
Железной
властью поднял нас —
И
вдруг огромным сапожищем
Как
грохнет, и... пустился в пляс.
Всё
видел, но такого пляса
Я
больше в жизни не встречал —
Он
так плясал, как будто насмерть
Змею
гремучую топтал.
Порядок
вечера сломался,
Стоял,
примолкнув, школьный зал,
А он
слезами обливался
И всё
плясал,
плясал,
плясал...
О. Маслов
Учитель физкультуры
Мы
замирали — что как вдруг сорвётся:
Недоставало
пальцев на руке.
Прямой,
как спица, наш учитель «солнце»
На
зависть всем крутил на турнике.
Потом
соскок фиксировал красиво
И,
отойдя, украдкою с лица
От
боли, от приложенных усилий
Пот
смахивал, как капельки свинца.
Он
подходил к свисавшему канату,
Массируя
калеченую кисть,
Нас
вызывал по одному:
«К
снаряду! — И говорил: —
Попробуй
подтянись!»
Мы к
турнику шли медленно и кротко
И
выжимали всё из слабых мышц.
А он
кричал: «Тяни до подбородка! —
И
добавлял обидное: — Мудришь!»
Мы,
обессилев, падали, как ядра,
Но,
ушибаясь, не таили зла:
Его,
мы знали так же, как к снаряду —
Отчизна
в сорок первом позвала...
Он
перед боем, расчехляя «сотку»,
Вытаскивая
ящики из ниш,
Кричал
врагу, надсаживая глотку,
Своё
традиционное: «Мудришь!»
И сам
себе командовал: «К снаряду!»
И
подносил снаряды, подносил.
Но
тот, чужой, ударил где-то рядом
И
солнце на мгновенье погасил.
Его
нашли, но только через сутки.
Средь
жёлтых гильз и ящиков пустых
Лежал
он, обмороженные руки
Снаряд
сжимали крепче рук живых.
Как
две луны, покачивались кольца,
«Конь»
усмехался на прямых ногах.
Нам
было далеко ещё до «солнца»,
Хоть
пальцы все имели на руках.
В. Яганов
Военрук
Случайный
снаряд,
Полевой
лазарет, —
И
признан негодным.
Хирурги
упрямы:
—
Воюйте в тылу…
А
картошки нет,
И суп
из крапивы нам варят мамы.
В
спортзале повыдавил стёкла буран.
Но
надо так надо.
И,
кашляя горько,
В
учительской хрипло дымил капитан,
Стреляя
в ладонь моршанской махоркой.
В
спортзале дежурные снег подмели,
Пора
на урок боевой подготовки.
—
Назад до отказа!
—
Вперё-ёд коли!
Нелёгок
приклад деревянной винтовки.
А к
ночи замрут «штыковые бои»,
Отхлопает
партами третья смена.
И
снова нахлынет:
«Где
же мои!
Неужто
тогда не ушли от плена?»
Заглянет
Семёныч в длиннющем пальто
И
скажет:
—
Опять чёй-то холодно в школе…
Куда
он уехал, не знает никто.
В тот
день мы забор на дрова кололи.
И
сторож Семёныч качал головой,
Свой
личный запас — толокно — раздавая,
Прошла
через тыл, капитан Лесовой,
Мальчишечья
трудная передовая.
Е. Сигарёв
Военрук
А
военрук наш весел был,
И юн,
и ростом мал.
И
боевой мальчиший пыл
Душою
понимал.
Он
выводил в метельный двор
Ребячий
непокой.
И
ловко пробовал затвор
Единственной
рукой.
Он был
для нас ещё бойцом.
Привычно
с нами пел.
Но
задыхался. И лицом
Вдруг
становился бел.
Он
замолкал, белей зимы,
В
искрящейся пыли, —
Не то
что мы, не то что мы,
Когда
колонной шли.
Та
белизна в зрачках росла,
Текла
по синеве,
Как
будто это смерть жила
В
зашитом рукаве.
М. Фильштейн
Учитель военного дела
Изнурилась
война, отгремела,
А он
жучил нас, будто бойцов,
Наш
учитель военного дела —
Лейтенант,
пехотинец Земцов.
От
истерзанных стен Сталинграда
До
победной черты прошагав,
Он
твердил: «Расслабляться не надо».
И
похоже на то, что был прав.
Поначалу
мы были неловки,
Но
моментом освоить смогли
И
разборку, и сборку винтовки,
И
команду: «Коротким — коли!»
К
удивленью всего педсовета,
Подтянулся
разболтанный класс.
И
мужская подтянутость эта
Навсегда
сохранилась у нас…
Мы по
жизни уже отмахали,
Не
иначе, две трети пути.
Только
грозы с небес громыхали,
Только
ветры секли и дожди.
Мир
старел и менялся. Мы — тоже.
Мир
как будто бы к свету из тьмы
Неуклонно
стремился… И всё же
Изменился
он меньше, чем мы.
Мир
опять раскалён до предела.
И
детей, как когда-то отцов,
Обучает
военному делу
Подполковник
в отставке Земцов.
О
периоде полураспада,
Об
ударной волне рассказав,
Он
твердит: «Расслабляться не надо».
Он, к
несчастью, по-прежнему прав.
С. Иоффе
Учитель пения
Помнится,
в класс,
Что
был низок и тесен,
Приходил
баянист
На
певучем протезе.
Шуткой,
нам подмигнув,
Поднимал
настроение.
Начинался
урок
Коллективного
пения.
Как
от боли, лицо
Он
морщил, играя.
Расступались
мехи,
Песне
волю давая.
Забывая
про всё,
Пели
мы упоенно:
«Вот
солдаты идут
По
степи опаленной».
Бередили
слова
Наши
детские души,
Потому
что для нас
Песни
не было лучше.
И
ребячьи сердца
Учащеннее
бились,
Потому
что отцы
Не у
всех возвратились...
А
когда он ступал,
Чтоб
развеять усталость,
То
тяжёлый протез
Подпевал
нам, казалось.
В. Яганов
Ты говорила на немецком
Гертруда
Фёдоровна, немка,
В
военном детском далеке,
Ты
говорила на немецком,
На
ненавистном языке.
А из
села отцы и братья
Пошли
в жестокие бои,
А по
телам отцов и братьев
Шли
соплеменники твои.
И
как, наверно, было трудно
Под
злым огнём ребячьих глаз
С
немецким именем Гертруда
Входить
в полуголодный класс!
И,
становясь лишь на год старше,
Вливались
в роты и полки,
На
запад шли, стреляя, ваши
Угрюмые
ученики.
Ты им
недаром говорила
Про
справедливость на земле,
Гертруда
Фёдоровна, немка,
В
ветлужском маленьком селе.
И ты
не зря не уходила
В
войну со своего поста.
Гертруда
Фёдоровна, правда,
Как
сложен мир, как жизнь проста!
В. Костров
Урок географии. 1942
Учительница
с глобусом в руках —
как
мать с младенцем, беженка, в бомбежку,
безумная,
схватила впопыхах,
все
щупает единственную ножку,
а
тельце остывает, а душа,
как
вспугнутая птичка, улетела...
Так и
застыла женщина, держа
большой
Земли бесчувственное тело.
В. Британишский
Хозяева
Ребятишки
слушают урок,
Удивленно
вскинуты ресницы,
Будто
вдруг раздался потолок
И
кружат над партами жар-птицы.
Карандаш
цветной засунув в рот,
Девочка
сидит — не шелохнется.
Мальчик
рядом с нею то вздохнет,
То
счастливым смехом засмеется.
Карте
школьной тесно на стене.
Костылем
по ней учитель водит.
Говорит
он о родной стране:
О
горах, с которых снег не сходит,
О
краях, в которых нет зимы,
О
земле, где не бывает лета,
Где в
медвежьи шубы и в пимы
Даже
в мае детвора одета.
Говорит
о северных ночах —
От
рассказов вьюжным ветром веет.
Гимнастерка
на его плечах
Вологодской
хвоей зеленеет.
Он за
земли эти воевал, —
Вся
шинель осколками пробита,
Каждый
куст от немцев защищал,
Каждый
куст ему служил защитой.
В
Ленинграде мучила цинга,
На
Кавказе малярия била.
Горный
Крым,
Карельские
снега
Молодость
его исколесила.
Зверем
в дебрях,
Золотом
в горах,
Рыбою
в морях страна богата...
Слушают
учителя ребята —
Жажда
ненасытная в глазах.
Напрягая
память, морща лбы,
Замерли,
скрестив босые ноги.
Видятся
им дальние дороги,
В
небо уходящие столбы.
Дым
войны, над фабриками чад...
Подрастут—
родимый край подымут,
Власть
над недрами земными примут,
Ветры,
водопады приручат,
Верно,
будут на луну летать —
Время
сказкам былью становиться...
Реют,
реют над столами птицы
Золотые—
глаз не оторвать!
А. Яшин
Уроки рисования
Сергею Георгиевичу Жигалину
Мы
рисовали чучело бекаса,
Тяжёлую
керамику и хлеб —
Художники
графического класса,
Которым
было по пятнадцать лет.
Мы
постигали формы совершенство,
Искали
блики и полутона…
Какое
напряженье и блаженство,
Когда
рисуешь церковь из окна!
Учитель
наш… Он радовался цвету,
Учил
любить соборы, старину
И
проводил внеклассную беседу
О
«Галерее Дрездена» в войну.
Я
помню ту пожухлую бумагу…
Стучит
мелок, и сапоги скрипят,
И на
груди медали «За отвагу»
У
нашего учителя звенят.
Мне
видятся то улицы, то флаги,
То
наше общежитье перед сном…
И
веточка — живая — на бумаге,
И
раненая ветка — за окном.
В. Скиф
Свет в окнах
Нескончаемые
хлопья
С
неба падают в ночи.
А из
окон, будто копья,
В
снег вонзаются лучи.
Долго
свет не гасят в школе,
Окна
все в наплывах льда.
Дров
мы дома накололи
И
теперь идём сюда.
Гонит
нас не снег под крышу.
Просто
мне с моим дружком
Снова
хочется услышать
Повесть
давнюю о том,
Как
громаду «фердинанда»
Днём
взяла на абордаж
Та
ремонтная команда,
Где
служил учитель наш.
Я с
Егоркой, лучшим другом,
Поднимаюсь
на крыльцо.
И
снежинки мягким пухом
Мне
садятся на лицо.
Здесь
— учителя каморка.
В ней
кипит на печке чай.
И
кипящий чай Егорка
Замечает
невзначай.
По
горячему стакану
Нам
хозяйка подала.
Я
грозить Егорке стану
Кулаком
из-под стола:
Человеку
без хозяйства
Жить
в деревне нелегко.
Не
ахти какие яства
Есть
у нас, но молоко —
Молоком
ты хоть залейся!
И
картошка тоже есть.
А
учитель: «Чаем грейся!
Не
успел, поди, поесть».
И
сидит учитель рядом,
И
идём мы вместе с ним
Под
густым свинцовым градом
По
дорогам фронтовым…
В. Алюшин
Мать
И
снова свист, и вновь удар короткий,
Ревет
пропеллер в облаке седом.
Разрушенный
ударом пятисотки,
Еще
пылит одноэтажный дом.
И на
ветру желтеет фикус кроткий.
Она
идет по улице одна
И за
угол сворачивает резко.
В
пустом квадрате дальнего окна
Трепещет
кружевная занавеска.
Отсюда
бухта Южная видна.
Еще
плотней и строже тишина
От
пушечного выстрела и блеска.
Жестокий
зверь, укрывшийся вдали,
Из-за
холмов протягивает лапу.
Палят
из всех калибров корабли.
В
подвал спускаясь по крутому трапу,
Она
смеется и снимает шляпу
И
слышит смех из глубины земли.
Сейчас
внизу — большая перемена,
Навстречу
выбегает детвора,
И в
полумгле еще идет игра:
Какой-то
мальчик, «вырвавшись из плена»,
Ушибленное
щупает колено,
Тряся
косичкой, мчится «медсестра» ...
Стареет
мир, но детство неизменно,
Оно
светло сегодня, как вчера.
Здесь,
в этой школе, все, что сердцу мило,
Что
холила Россия и растила,
Что
от любой невзгоды сберегла.
Мужай
и крепни, молодая сила.
Твоя
судьба бессмертна и светла!
Россия!
Сколько нестерпимой боли,
И
сколько дней жестоких и ночей,
и
сколько мук, и сколько лет неволи
Ты
приняла от лютых палачей
за
свет звезды, горящей в пять лучей,
За
смех детей, сидящих в этой школе!
...
Запел звонок, и надо торопиться,
Учительница
входит в гулкий класс.
Суворов
нарисованный садится
В
расшатанный старинный тарантас.
Стихает
говор. Шелестят страницы.
Встает
из мрака пушкинский Кавказ.
Шумит
Арагва. Непогода злится, —
В
убежище учеба началась ...
Ей
часто снятся все четыре сына,
Они в
боях, они в дыму войны.
Они
ей пишут редко и недлинно
Со
всех концов своей родной страны.
Но
если в бухте разорвется мина —
Ее
глаза спокойны и ясны.
Хитро
глядит Суворов со стены ...
Как
хороша старинная картина
Над
блеском этой скромной седины!
Вот
перед ней сидит вторая смена.
Всю
силу материнского тепла
Она
сюда под бомбами несла,
И
звонкий стих звучит проникновенно:
«На холмы
Грузии легла ночная мгла» ...
Подобная
любовь непобедима,
Такой
любви не задушить в петле.
В
горах туман, лощина нелюдима,
Но
партизаны прячутся во мгле
И
никого не пропускают мимо.
Тяжелый
крейсер бьет неутомимо.
И
кто-то вяжет старосту в селе.
И первенец
ее на корабле
Бесстрашно
бьется за свободу Крыма.
Вернется
все, что Родиной любимо,
Как
море возвращается к земле!
Л. Длигач
Баллада о буханке чёрного хлеба
Не
будет, наверное,
Школьных
занятий,
Хоть
дети явились из снежной дали:
Не
взяли ребята
Ни
книг,
Ни
тетрадей —
С
буханкою чёрного хлеба
Пришли.
Внесли
её в школу,
Как
сон необычный.
В ней
сорок три горсточки тёплой муки —
Ячменной,
Ржаной,
Просяной
И
пшеничной,
В ней
сорок три сильных
По
хлебу тоски.
В ней
сорок пять сильных
Мечтаний
О свете
Слились
ручейками, —
Осела
зима,
И
голод боялся приблизиться к детям
И
обходил стороною дома.
Срывались
с поникшей земли пепелища,
Всплывала,
как солнце,
Над
взрывами высь.
И не
было раненых,
Не
было нищих,
И к
детям отцы
Из
могил поднялись.
И так
они к детям застывшим прильнули,
И
так, улыбаясь,
Дышали
они,
Что
сплющивались от дыхания пули
И
возвращались
Ушедшие
дни.
Легко
молодея,
Стройнея,
Как в
сказке,
Сходились
к ребятам
Все
люди села
Смотреть,
Как
буханка румянилась в каске,
Как
будто рождалась она из тепла.
Как
будто не пухли
Под
каждою крышей,
Войною
не стёрло
Посевы
С
земли…
Но
дети хотели,
Чтоб
хлеб этот вышел, —
И
матери сделали всё, что могли.
…Ребятам
сугробы натёрли колени,
Как
будто стальные,
Ботинки
звенят,
У
старой учительницы —
День
рожденья,
В
руках её тает
Подарок
ребят…
М. Беляев
Дети на дорогах войны
Вспоминаю
войну, как сейчас,
Вижу
женщину в школьном саду.
Вот
она принимает наш класс,
41-й
на личном счету.
Мы
пришли к ней без книжек и роз,
Их
война вместе с детством сожгла.
В эту
осень, сырую от слез,
Вся
деревня сгорела дотла.
Помню
дым на пришкольном дворе,
Сад
пожаром смертельным объят,
А
учительница, обгорев,
Выносила
из класса ребят.
На
востоке алела звезда.
Дым
столбами вставал из земли.
Мы за
сутки дороги тогда
Десять
лет высшей школы прошли.
В. Фатьянов
Сочинение
Война.
Сибирь. Зима. Наш класс холодный.
Сижу
за партой, сгорблен и угрюм,
И
вывожу: «Дорогою свободной
Иди,
куда влечёт... свободный ум...»
На
пальчики замёрзшие дыша,
Изведавшая
горюшка немало,
Учительница
— светлая душа —
Нам
Пушкина в ту зиму открывала...
И,
явленное ей издалека,
Звучащее
то нежно, то сурово,
Отогревало
пушкинское слово,
И
распрямляла гордая строка.
И
вечность раздвигала окоём.
Манили
даль и небо грозовое.
И шёл
я в жизнь завещанным путём
За
неизбывно-памятной строкою.
Бывает
тошно от постылых дум.
Дух
омрачён бедою всенародной.
Но
тою же дорогою свободной
Иду,
куда влечёт свободный ум!
Не
ведаю, к какому рубежу
Дойти
дано с друзьями, в одиночку...
Но
это сочиненье допишу!
А там
— пускай Всевышний ставит точку.
В. Белкин
Деревенские учителя
Деревенские
учителя!
Где
вы, грозы мои и добрыни?..
Жутко
вспомнить, как будто вчера
«Мессершмитты»
над крышами выли…
Антонина
Ивановна! Молода!
Чуть
подёрнуты щёки оспой…
Учим
азбуку. Вдруг — удар! —
С
фронта весть в роковой полоске…
Вы
ушли. Подменила Вас
В это
утро Евгенья Ивановна.
И не
плакал, а всхлипывал класс,
Как
своей, Вашей горестью раненый…
А на
завтра — второй удар:
У
Евгеньи Ивановны тоже весть…
И не
плакал класс, не рыдал:
Вместе
с горем вливалась в нас строжесть.
Всё ж
не ведали мы глубоко
Этих
зим и бесхлебье, и горе:
Первоклассникам
молоко
Иногда
выдавали в школе…
Это
только сейчас вот щемит
Сердце,
полное тех впечатлений…
Жутко
вспомнить: как день, так убит
Кто-то
с Крюковки — там, на передней…
Мне
до школы — пятнадцать дворов.
Ежедневно
в каком-то рыданье…
Матерь-Родина!
Хлебороб,
Лучший
сын твой погиб, россиянин…
Жутко
вспомнить: не плакались мы,
Хоть
во хлебе — мякина да жёлуди.
Да и
тот — до средины зимы…
Как
мы выжить смогли желторотые?!
Лист
газеты тетрадкой был.
Допотопный
обтрёпыш-букварь.
Но
учились мы честно… А ветер выл,
Лез
мороз под обносок старь…
Деревенские
учителя!
Где
вы, грозы мои и добрыни?
Мы
вам нравились, даже шаля, —
Лишь
бы горести позабыли…
Жизнь
— не сказочная благодать,
Не
всегда с красивым исходом…
На
село за солдатом солдат
На
своих, на казённых приходят.
«Хоть
какой — да мужик в дому», —
Говорили,
скорбя, крестьянки…
Антонина
Ивановна! Ваш ли муж?!
Ах,
Евгенья Ивановна! Ваш ли?!
Невредимы
пришли с войны —
Это ж
чудо! И так нежданно…
Антонина
Ивановна, где же Вы?..
Где ж
теперь Вы, Евгенья Ивановна?..
Знаю:
пенсия Вам дана…
Радость
— дети: чай, важными стали…
Деревенские
учителя!
Поклоняться
вам не устану!
П. Герасимов
Сорок тополей
(Посвящается учителям-фронтовикам)
С
рассветом, после бала выпускного,
Весть
грозная повергла всю страну.
Прощаясь,
провожала школа
Мальчишек,
уходивших на войну.
Они
на память возле школы
В ряд
посадили сорок тополей,
Чтоб
слышали звонок веселый,
Чтоб
двор стал краше и родней.
Ушел
на фронт и молодой учитель,
Вчера
еще стоявший возле парт.
Надев
на плечи рядового китель,
Сменил
указку на тяжелый автомат.
И в
эшелоне все шутил учитель,
Подбадривал
и веселил ребят,
И
уверял, что каждый — победитель
Вернется
скоро в блеске всех наград.
По
всем фронтам война их разбросала:
Кого
на Волгу, в Мурманск, или Крым.
И не
щадя огнем их поливала,
Считая
павших сквозь кровавый дым.
Четыре
года в сапогах солдатских!
Дошел
учитель до чужих границ.
Мечтал
обнять своих ребят по-братски,
Увидеть
вновь улыбки милых лиц...
Из
сорока лишь четверо вернулись,
С
медалями и в блеске ордена.
Им
повезло — со смертью разминулись,
Но на
висках блестела седина.
Шумели
долго на ветру у школы
Все
сорок стройных юных тополей,
И не
было на свете горше боли,
И не
было священней тех аллей!
Они в
окно учителю кивали,
Шурша
листвой, беседовали с ним,
И на
глазах взрослели, расцветали,
И
каждый жил под именем своим.
Но и
деревья тоже умирают.
Остался
тополь нынче лишь один.
Один...Но
память вечна. Не сгорает,
И наш
народ — как был — непобедим!
Е. Никифорова
Учитель-фронтовик
(памяти Г. Я. Городецкого)
Весть
облетела школу в один миг:
пришел
учитель, бывший фронтовик...
Гудел
подвал, где жалась раздевалка,
где
собирался школы «высший свет».
«Посмотрим»,
— заключил его совет.
«Что?
Весь изранен? Цыц, малявки, с «жалко».
Нас
уже звал настойчивый звонок,
мы
расходились нехотя по классам.
«Посмотрим»,
— это мнение негласно
Несли
всем видом в «массы», на урок.
Он в
класс вошел. Повисла тишина.
Шаг
как бросок, и резкий взмах рукою...
Раненье
головы... Она, война,
вдруг
накатила горестной волною.
Никто
из нас войны уже не знал,
но
знали как отцов болели раны.
Отцов
тогда не звали: «ветераны»,
а
говорили просто: «Воевал».
Мы
ровненько выстраивались в ряд
не
только по причине дисциплины.
Он
воевал, не прятался за спины —
Шёл
так, как будто принимал парад.
Вот
повернулся к нам. Глаза в глаза.
Увидел
всех. Мы поняли: Учитель!
Не
увильнут, и физике учиться
все
будут: лодырь, плут и егоза.
Как
мы учили, чтоб набрать свой балл!
Все
было: и падения, и взлеты,
но
он-то знал, как нужно брать высоты:
Подбадривал,
ругался, ликовал!
Как
трудно в перекрестьи многих глаз
остаться
сильным и не выдать боли.
О Вас
потом мы вспомнили с любовью,
когда
все это жизнь спросила с нас.
Все
больше добавляется седин,
и
наше детство словно сон далекий,
но
благодарно в памяти храним,
Учитель,
Ваши главные уроки.
Н. Истомина
Учитель и война
Июнь
шумел грозой весёлой,
Кружился
в вальсе до утра,
Прощалась
молодость со школой —
Какая
славная пора!
Но
вальс умолк на полуслове:
Война
нависла над страной,
Ребята
прямо с выпускного
Мобилизованы
войной.
Их
выпуск — «огненный» по праву…
Дрожала,
вздыбившись, земля.
Под
пули шли не ради славы
Ученики,
учителя…
Добру
учили педагоги
И вот
теперь — на фронт ушли.
Вели
военные дороги
От
Александровской земли.
Вели
с Каликино, Тукая
И
сёл, которых больше нет,
И эта
школа фронтовая
В
судьбе оставила свой след.
Войны
жестокая наука,
Бедой
наполненные дни.
Войны
уроки — смерть и муку —
Сполна
усвоили они.
Не
все вернулись в сорок пятом —
В
боях их много полегло,
Но
знали, верили ребята,
Что
ждёт учителя село.
И вот
в защитных гимнастёрках
Они
пришли к ученикам:
Вчера
был танк «тридцатьчетвёрка»,
Сегодня
— школьный шум и гам.
Под
танки шли не за награды,
Хлебнули
горечи сполна,
Чтоб
не стояли больше рядом
Слова
«учитель» и «война».
Их
подвиг памяти достоин!
И в
этот славный юбилей
Пускай
идёт победным строем
Бессмертный
полк учителей!
М. Пономарева
Треблинка — лагерь смерти
(памяти Януша Корчака)
Удушлив
август. Небо выжжено.
Не
пыли — воздуха б глотнуть.
Сегодня
бог как будто ближе, но
К
нему ещё так долог путь.
Пропитан
болью и молитвами
Людской
чудовищный приют,
В
котором даже над убитыми
Глумиться
не перестают.
Где
так над пленными куражатся,
Что
вся их жизнь — в крови и зле:
Им Ад
подземный Раем кажется
В
сравненьи с адом на земле.
«Зачистка.
Уничтожить полностью.
Еврейским
детям — тоже газ…»
Не
человек без чувств и совести, —
Сам
дьявол отдавал приказ.
Невинны
души. Тем не менее,
Ребячьи
судьбы решены.
Приказ
приводят в исполнение
В
сорок втором, в разгар войны.
Что
за бумажками и фразами? —
От
них дрожит земная твердь:
Удушье
— пытка камер газовых.
Итог —
мучительная смерть.
Вот
станция ТреблИнка, старая…
Названье
не забыть вовек.
Детишки
выстроились парами,
А с
ними — взрослый человек.
Здесь
всё под бдительной охраною —
До
самых лагерных ворот.
Нацисты
видят нечто странное:
В
ряды построен «Дом сирот».
Без
тени страха и сомнения
Их
воспитатель впереди
Идёт
с церковным песнопением
И
гордо пред собой глядит.
Как
много мужества — немерено!
(Сошёл
с ума, наверняка!)
Вслед
офицер глядит растерянно,
Не
понимая «чудака».
Ему
ведь жизнь была предложена!
Но
что ответил он врагу?
«Мне
быть с ребятами положено,
Детей
оставить не могу».
Кто ж
сам на смерть пойти отважится?
(А с
виду, скажем, не бог весть...)
Нацист
так ошарашен, кажется,
Что
отдаёт герою честь.
Таким
поступкам нет забвения —
Ни
через годы, ни вовек.
На
вид простой, а, тем не менее,
Великий
сердцем человек.
В
протест на зверства (всем известные)
Поступок
Друга и Отца,
Что
шёл на гибель гордо, с песнями,
С
детьми оставшись до конца.
Смотрела
вслед обескуражено
На
марш эсэсовская мразь.
А
дети пели очень слаженно,
Шли
ровно, за руки держась…
Ю. Вихарева
* * *
Когда
тот польский педагог,
В
последний час не бросив сирот,
Шел в
ад с детьми и новый Ирод
Торжествовать
злодейство мог,
Где
был любимый вами бог?
Или,
как думает Бердяев,
Он
самых слабых негодяев
Слабей,
заоблачный дымок?
Так,
тень среди других теней,
Чудак,
великий неудачник.
Немецкий
рыжий автоматчик
Его
надежней и сильней,
А
избиением детей
Полны
библейские преданья,
Никто
особого вниманья
Не
обращал на них, ей-ей.
Но
философии урок
Тоски
моей не заглушает,
И
отвращенье мне внушает
Нездешний
этот холодок.
Один
возможен был бы бог,
Идущий
в газовые печи
С
детьми, под зло подставив плечи,
Как
старый польский педагог.
А. Кушнер
Имеется в виду польский писатель Януш Корчак, автор
известнейших детских книг «Король Матиуш» и др. В августе 1942 он, не оставив
детей из своего «Дома Сирот», вошел с ними в газовую камеру в концлагере
Треблинка.
* * *
Памяти
доктора Януша Корчака
Среди
самых священных историй
я не
помню священной такой:
доктор
Корчак, вы шли в крематорий,
чтобы
детский продлился покой.
Но
сиял ли тогда в поднебесье
строгий
глаз средь литой синевы?
Ведь
Христос-то, он знал, что воскреснет.
Ну а
Вы, доктор Януш, а Вы?..
Вот
чугунные двери закрыли.
Вот
одежды заставили снять.
Что
Вы, доктор, тогда говорили?
Вы
смогли во спасенье солгать?
Но
какое же это спасенье?
Все
мертвы, а страданий — не счесть.
Слышу
пенье, негромкое пенье...
Спасены
от распада и тленья
только
совесть людская и честь.
Вы
глядели спокойно и немо.
Вы
другой не искали судьбы —
вместе
с дымом в безмолвное небо,
вместе
с дымом из чёрной трубы.
Растворились
в просторе широком,
по
пространствам ветра разнесли...
Я
вдыхаю Вас, старый мой доктор,
чую в
каждой частице земли.
В. Ковда
* * *
(отрывок из поэмы «Януш Корчак»)
…И,
оттолкнув рукой часового,
Доктор
легко поднялся в вагон,
И вот
он в кругу ребятишек снова
Взволнованным
шепотом окружен…
И
сотни ручонок тонких, дрожащих
К
нему потянулись, и он в кольце.
И
старое сердце забилось чаще,
И
свет заиграл на его лице.
И
свет этот виден был так далёко,
Что
даже фашистский солдат без слов
Минутой
позднее железного срока
Бросил
на двери гремящий засов.
Б. Дижур
Скорбная элегия в честь Януша Корчака
Так
куда ты уходишь с детьми,
наш
Сократ современный?
К
облакам непорочным, к разорванной книге огней,
Где
из букв, беспредельна как свет, воспаряет поэма,
Где
растет человечество до неземных степеней?
Сочиняющий
сказки, ты сам обернулся легендой,
Обещающий
детям, что смерть их еще не близка.
Доброта
и отвага вам стали рубахою смертной,
Но
вздымается память, разливиста, словно река.
Ты
уходишь с детьми далеко и навеки — туда,
Где
Джордано пылает, где Бог на Голгофе распятый,
Где
руины Эллады и траурной тучи гряда,
Где
великое Эхо и дуб, вероломством разъятый.
В. Слободник (Пер. с польского О. Павлов)
Польский доктор
Я́нуш Ко́рчак — выдающийся польский педагог, писатель,
врач и общественный деятель. В 1940 г. вместе со своими воспитанниками был
перемещён в Варшавское гетто. Когда в августе 1942 г. поступил приказ о
депортации Дома сирот, пошёл вместе со своей помощницей и другом С.
Вильчинской, другими воспитателями и примерно 200 детьми на станцию, откуда их
в товарных вагонах отправили в Треблинку. Он отказался от предложенной в
последнюю минуту свободы и предпочёл остаться с детьми, приняв с ними смерть в
газовой камере.
Двести
маленьких жидков,
Как
один носатых,
Двести
чёрненьких жуков,
Чуть
подслеповатых.
А над
ними, всполоша
Ангельские
души,
Сухо
крыльями шурша,
Демон
смерти кружит.
Двести
и ещё один.
Тех
сынков и дочек
Был
отцом тот господин
По
фамильи Корчак.
«Вот
вам пропуск. И на шлях!
И
домой скорее,
Потому
что вы — поляк,
А они
— евреи».
«Нет,
— ответил, жизнь любя,
Им на
это Януш, —
Не
для них, а для себя
С
ними я останусь.
Буду
ручки детям греть —
Тоненькие
спички,
Мальчикам
баллады плесть,
Девочкам
— косички.
А вот
той — Рахилью звать —
И
тому — Исайке —
Буду
петь, как пела мать
На
тум-балалайке,
Потому
что очень мал
И
едва лопочет...» —
Так
им всем тогда сказал
Доктор
Януш Корчак.
«До
чего же ты смельчак!
Нам
смешно до колик.
Будь
по-твоему, поляк:
Проходи
как По́ляк.
Продолжай
тогда учить,
Слабоумней
рабе,
Продолжай
тогда лечить
Длинноносых
кнабе,
Чтоб
здоровенькими в печь —
В
поле свежим прахом лечь.
К
платьям бантики пришей,
Наморочь
им сказок
Для
внимательных ушей
Mädhen
длинноглазых».
Шляпки
в вышитых цветах,
Выглажены
брюки.
Вот
какой у них поляк —
Мастер
на все руки.
Словно
ждёт их Новый год
И
большая ёлка.
Шёл
тот маленький народ,
Не
боясь нисколько,
В
чёрные тартарары,
Песенку
взвивая
В
небо Польши,
До
поры
Ничего
не зная,
Чтоб
весёлыми в огне
Запропасть-загинуть,
Тёмной
ночью при луне
Серым
пеплом стынуть...
«Пожалуйте,
Пан
Янкель,
В
вагон,
Следующий
до станции Треблинка,
Где
решётки
Докрасна
раскалённых колосников
Приготовились
провалить
Хрупкие
белые косточки
Ваших
подопечных
И
ваши собственные,
Пан
Янкель,
Городской
сумасшедший.
Пожалуйте!»
Минуло
уж тридцать пять.
Мне
ли в точности не знать,
Что
тому Исайке
И что
той — Рахилью звать —
Пламя
будет навевать
На
тум-балалайке
Жарким
взмахом голубым,
Мановеньем
лисьим,
Направляя
лёгкий дым
К
запредельным высям.
В. Рабинович
Последний урок
Про
войну немало песен спето,
Только
вы не ставьте мне в вину,
Что
опять, что я опять про это,
Что
опять пою вам про войну.
Мне
штыки мерещатся и каски
И
холмом, что всем ветрам открыт,
Крагуевац
— город югославский
Забывать
о прошлом не велит.
Партизаны
бьют в горах фашистов,
Озверели
немцы, терпят крах.
Расстрелять
подростков-гимназистов
Решено
родителям на страх.
В
Крагуевце знает каждый житель,
Что
покинуть класс учитель мог.
Но
сказал гестаповцам учитель
«Не
мешайте мне вести урок!»
А
потом вот здесь, на этом месте
Гимназисты
выстроены в ряд
И
стоит учитель с ними вместе,
Не
оставил он своих ребят.
Камни,
камни, что же вы молчите?!
Шевелит
седины ветерок...
Говорит
гестаповцам учитель
«Не
мешайте продолжать урок!»
Про
войну немало песен спето,
Только
вы не ставьте мне в вину,
Что
опять, что я опять про это,
Что
опять пою вам про войну.
И
пока хоть где-нибудь на свете
Собирают
войны свой оброк,
Льется
кровь и погибают дети —
Продолжай,
учитель, свой урок!
В. Лифшиц
Комментариев нет
Отправить комментарий