600 стихов о детях войны. Часть 5. Эвакуация. Работа на заводах

А.Пахомов. 1942

Эвакуация

(Воспоминание детства)

Бегут, как овечки, теплушки,

коровой ревёт паровоз,

летят серебристые стружки

Какое хорошее лето,

смешное поют провода.

Я еду, я еду, я еду

и даже не знаю — куда!

Как низко летят самолёты,

над поездом вьются они,

я, кажется, вижу пилотов:

— Эй ты, дурачок, догони!

А ну, поднажми-ка немножко,

меня не догнать всё равно! —

Весёлое слово «бомбёжка»,

с «картошкою» схоже оно.

Вся в дырочках крыша, как сито.

Не страшно мне — мама со мной.

Неведеньем детства прикрыта я,

как неприступной стеной...

Недавно одна кинолента

войной опалённого дня

с отчётливостью документа

вернула в то время меня.

И время разверзлось, как яма,

и ночи волна наплыла,

и страшно подумать, что мама

на волос от смерти была.

Л. Васильева

Эшелоны,1941

С милым домом разлучённые,

В горьком странствии своём

Пьём мы только кипячёную,

На чужих вокзалах пьём.

Было нам в то время грозное

Чем залить свою тоску.

Эх ты, царство паровозное!

Сколько хочешь кипятку.

Погодите-ка, товарные!

Пей, бригада, кипяток.

Пропустите санитарные

Эшелоны на восток.

Погодите, пассажирские!

Сядьте, дети, на траву.

Воевать полки сибирские

Мчат курьерским под Москву.

Командиры осторожные

Маскировку навели.

Ах, берёзоньки таёжные,

Далеко ж вас увезли.

Паровоз рванёт и тронется,

И вагоны полетят.

А берёзки как на Троицу,

Как на избах шелестят.

В. Берестов

Мы уезжаем

Закрыта крышка у рояля.

На кресле — полосатый тюк.

(А бомба там ещё, в подвале).

Закрыта крышка у рояля.

Но мы с собою ноты взяли,

Забыв и скатерть, и утюг…

Закрыта крышка у рояля.

Верёвками обмотан тюк.

В. Вольтман-Спасская

Наш путь

Шоссе на льду (путь небывалый!)

Озерной гладью разлилось,

И нам увидеть не пришлось

Шоссе на льду, путь небывалый!

А смерть, как рядовой матрос,

Все катера сопровождала.

Шоссе на льду (путь небывалый!)

Тревожной гладью разлилось.

В. Вольтман-Спасская

На палубе

На палубе, как сельди в бочке,

Смешались люди и тюки.

(«Где метрика? Ты помнишь, дочка?»)

На палубе — как сельди в бочке,

А в небе крохотные точки:

Нас охраняют «ястребки».

Смешалось всё — как сельди в бочки —

Мы, чемоданы и тюки.

В. Вольтман-Спасская

Здесь только женщины и дети

Здесь только женщины и дети

Да, кажется, глухой старик…

Но мы у немцев на примете,

Седые женщины и дети.

От крови или от зари

Вода багровым всплеском светит?

Молчат и женщины, и дети,

Но зарыдал глухой старик.

В. Вольтман-Спасская

Забыть нельзя

Забыть нельзя. Простить нельзя.

О страх, почти нечеловеческий!

Мгновенье — не короче вечности.

Жить надо, но забыть нельзя.

Опять пропеллер. Катер мечется.

Чревата смертью бирюза.

Забыть нельзя. Простить нельзя.

Тот страх, почти нечеловеческий!

В. Вольтман-Спасская

В теплушке

Отлично сказано — теплушка!

Зимой, должно быть, это рай,

Когда кипит на печке чай.

Как верно сказано — теплушка!

Подует ветер — друг у дружки

Тепла попросим невзначай.

О слово милое — теплушка!

Дом на колёсах. Сущий рай.

В. Вольтман-Спасская

Пропуск в Ташкент

В Ташкент мы получили пропуск.

Плацкартный дали нам билет.

А в поезде — военных пропасть.

Мы всем показываем пропуск.

Нас угощают: винегрет,

И студень, и пакет галет.

«Вы — ленинградцы!» …

Спрятан пропуск.

Проверил проводник билет.

В. Вольтман-Спасская

Прощание

Мне рукою машет

Маленький сынок.

Боковой кармашек

От платка промок.

Мальчик синеглазый,

Веточка моя,

Так еще ни разу

Не грустила я.

Тронутся вагоны

Через пять минут, —

В первом эшелоне

Детский сад везут.

Дети страшных сказок

Слушать не должны,

Грохота фугасок,

Топота войны.

Вас везут на Каму,

Дальше на восток.

Ты почаще маму

Вспоминай, сынок.

Письма шли почаще,

Буквы не забудь…

Там почтовый ящик

Будет где-нибудь.

На зеленой Каме

Больше не болей.

На прощанье маме

Улыбнись смелей.

«Мамочка, не надо,

Я хочу домой…»

Вместе с детским садом

Едет мальчик мой.

З. Александрова

Кукла

Много нынче в памяти потухло,

а живет безделица, пустяк:

девочкой потерянная кукла

на железных скрещенных путях.

Над платформой пар от паровозов

низко плыл, в равнину уходя…

Теплый дождь шушукался в березах,

но никто не замечал дождя.

Эшелоны шли тогда к востоку,

молча шли, без света и воды,

полные внезапной и жестокой,

горькой человеческой беды.

Девочка кричала и просила

и рвалась из материнских рук, —

показалась ей такой красивой

и желанной эта кукла вдруг.

Но никто не подал ей игрушки,

и толпа, к посадке торопясь,

куклу затоптала у теплушки

в жидкую струящуюся грязь.

Маленькая смерти не поверит,

и разлуки не поймет она…

Так хоть этой крохотной потерей

дотянулась до нее война.

Некуда от странной мысли деться:

это не игрушка, не пустяк, —

это, может быть, обломок детства

на железных скрещенных путях.

В. Тушнова

Незабываемое

Кончался август… Сорок первый год…

С рытья окопов возвратилась мама.

С детьми нас тётя на вокзале ждёт,

Боясь, что может разыграться драма.

А дворники везде — как сторожа.

Кому-то от чего-то стало плохо.

Минуем сквер, спешим, без багажа…

Вот и вокзал… Какая суматоха!

И на перроны ограничен вход.

Грузосостав. Посадка без вопроса.

Гудок надсадный всё плывёт, плывёт…

И заскрипели тягостно колёса…

Прощай, любимый город — Ленинград,

Тебя мы покидаем ненадолго.

Никто отъезду этому не рад,

В нём многие вообще не видят толка…

И в сторону Уральского хребта,

Куда составов отбыло немало,

Мы ехали в вагоне для скота,

Где мама нас ночами согревала.

Ещё не зная всё-таки — к кому,

И приближались еле-еле к цели.

А пули, что, искря, взрывали тьму,

Сплошь с самолётов вражеских летели…

А. Титов

Живи и помни. 1941-1945

Станция Лычково,

Сорок первый год.

Поезд ленинградский

Набирает ход.

Он везёт детишек

Прочь от той войны

В царство сказок, книжек,

Вглубь большой страны.

Слышишь гул моторов?

Выйди на перрон.

Сколько разговоров…

Шум со всех сторон.

Может просто снится

Этот самолёт?

Сказочная птица…

Защитит, спасёт?

Птица сеет зёрна!

Чёрные

Как смоль!

Вспышки…

Комья дёрна…

Обжигает боль…

Страшная та птица —

В свастике бока.

Воет и глумится

Смотрит свысока.

Зёрна — бомбы, мама!

Зарево огня…

Мама!

Где ты, мама!

Защити меня…

Горьки нынче росы.

Памятник-гранит.

Мать

Простоволоса

В пустоту

Глядит.

В. Успенская

Памяти ленинградских детей, погибших на станции Лычково

Есть места на земле, чьи названия, словно оковы,

Держат в памяти то, что осталось в печальной дали.

Вот таким местом скорби и братства нам стало Лычково —

Небольшое село на краю новгородской земли.

Здесь в июльский безоблачный день сорок первого года

Враг, нагрянув с небес, разбомбил пассажирский состав —

Целый поезд детей Ленинграда, двенадцать вагонов,

Тех, что город хотел уберечь в этих тихих местах.

Кто же мог в Ленинграде в тревожном июне представить,

Что фашисты так быстро окажутся в той стороне,

Что детей отправляют не в тыл, а навстречу войне,

И над их поездами нависнут машины с крестами?..

Им в прицел было видно, что там не солдаты, не пушки,

только дети бегут от вагонов — десятки детей!..

Но пилоты спокойно и точно бомбили теплушки,

Ухмыляясь злорадной арийской усмешкой своей.

И метались по станции в страхе мальчишки, девчонки,

И зловеще чернели над ними на крыльях кресты,

И мелькали средь пламени платьица и рубашонки,

И кровавились детскою плотью земля и кусты.

Глохли крики и плач в рёве, грохоте, «юнкерсов» гуде,

Кто-то, сам погибая, пытался другого спасти…

Мы трагедию эту во веки не забудем.

И фашистских пилотов-убийц никогда не простим.

Разве можно забыть, как детей по частям собирали,

Чтобы в братской могиле, как павших солдат, схоронить?

как над ними, не стыдясь, и мужчины рыдали

И клялись отомстить… Разве можно всё это простить!

На Руси нету горя чужого, беды постороннее,

И беду ленинградцев лычковцы считали своей.

Да кого же убийство детей беззащитных не тронет?

Нету боли страшнее, чем видеть страданья детей.

Вечным сном спять в Лычкове на кладбище

в скромной могиле

Ленинградские дети — далёко от дома и мам.

Но лычковские женщины им матерей заменили.

Отдавая заботы тепло их остывшим телам,

Убирая могилу невинных страдальцев цветами,

Горько плача над ними в дни скорби и славы страны

И храня всем селом дорогую и горькую память

О совсем незнакомых, безвестных, но всё же родных.

И воздвигли в Лычкове на площади, возле вокзала,

Скорбный памятник детям, погибшим в проклятой войне:

Перед рваною глыбою — девочка,

словно средь взрывов, в огне,

В смертном ужасе к сердцу дрожащую руку прижала…

Говорят, при отливе её капля бронзы слезой побежала

И осталась на левой щеке — до скончания дней.

А по рельсам бегут поезда. Остановка — Лычково.

пассажиры спешат поглядеть монумент, расспросить,

Врезать в сердце своё страшной повести каждое слово,

Чтобы лычковскую боль все страной не забыть, не простить

А. Молчанов

Тихвин, 14 октября 1941 года

Они были уже далеко от блокады —

Вывозимые в тыл ленинградские дети.

Где-то там, позади артобстрелов раскаты,

Вой сирен, стук зениток в прожекторном свете,

Надоевшие бомбоубежищ подвалы,

Затемненных домов неживые громады,

Шёпот мам на тревожном перроне вокзала:

«Будет всё хорошо, и бояться не надо!...»

А потом путь по Ладоге, штормом объятой,

Волны, словно таран, били в баржи с разгона.

Наконец, твёрдый берег — уже за блокадой!

И опять пересадка, и снова в вагоны.

Они были уже далеко от блокады,

Всё спокойней дышалось спасаемым детям,

И стучали колёса: «Бояться не надо!

Бояться не надо! Мы едем! Мы едем!»

Поезд встал, отдуваясь, на станции Тихвин.

Паровоз отцепился, поехал пить воду.

Всё вокруг, как во сне, было мирным и тихим...

Только вдруг крик протяжный за окнами: «Воздух!»

«Что случилось?» — «Налёт. Выходите быстрее!..» —

«Как налёт? Но ведь мы же далёко от фронта...» —

«Выводите детей из вагонов скорее!..»

А фашист уже груз сыпанул с разворота.

И опять свист и вой души детские рвали,

Словно дома, в кошмарной тревог круговерти.

Но сейчас дети были не в прочном подвале,

А совсем беззащитны, открыты для смерти.

Взрывы встали стеной в стороне, за домами.

Радость робко прорвалась сквозь страх: «Мимо! Мимо!»

И душа вновь припала к надежде, как к маме —

Ведь она где-то рядом, неслышно, незримо...

А над станцией снова свистит, воет, давит,

Бомбы к детям всё ближе, не зная пощады.

Они рвутся уже прямо в детском составе.

«Мама!.. Ты говорила: бояться не надо!..»

Есть на тихвинском кладбище, старом, зелёном,

Место памяти павших героев сражений.

Здесь в дни воинской славы склоняются знамёна,

Рвёт минуту молчанья салют оружейный.

А в другой стороне в скромной братской могиле

Спят погибшие здесь ленинградские дети.

И цветы говорят, что о них не забыли,

Что мы плачем о них даже в новом столетье.

Помолчим возле них, стиснув зубы упрямо,

Перечтём вновь и вновь скорбный текст обелиска,

И почудятся вдруг голоса: «Мама! Мама!

Приезжай, забери нас отсюда! Мы близко!..»

А. Молчанов

Осколки детства

Память военного детства

все отбивает такт…

Баржа… Куда же ей деться?..

Бомбы… И ал закат…

Кто-то на дно… А прочим —

долгий теплушек скрип…

И между датами — прочерк.

Детства прострелен крик.

А. Валентик

* * *

Я помню печурку в теплушке сырой

И длинные грязные нары…

Мы ехали в тыл, и у нас за спиной

Бои, отступленья, пожары…

Я помню тот дом, потонувший в снегу,

Обои из снежной вуали…

Без дрожи сейчас вспоминать не могу,

Как зимы мы там коротали.

Как спали на койке, не снявши пальто,

Прижавшись плотнее к друг другу.

Ты помнишь, наверное, мама, и то,

Как слушали дикую вьюгу.

С тобой вспоминали мы город родной,

Но мы на судьбу не роптали,

Мы только мечтали о жизни иной

И встретиться с папой мечтали.

В. Морозов

* * *

Меня на восток увозили.

А я уезжать не хотел.

…Солдат иркутянин Василий

у печки-времянки сидел.

Над дверцей развесив портянки,

рассказывал мне о войне.

— У немца, брат, пушки и танки,

силён он, понятно вполне…

И женщины громко вздыхали,

к груди прижимая детей.

И плыли за окнами дали

бессонной России моей.

И вот на одном полустанке

ушёл мой знакомый солдат,

мне сунув тушенки полбанки

и мягкий, как воск, шоколад.

Обнял и бородкою куцей

кольнул на прощанье меня.

— Ну, если доедешь — в Иркутске

слезай, у меня там родня…

И снова дорожные вёрсты,

стоянки по нескольку дней,

и красные гневные звёзды

на шапках военных людей.

И — путь в ожиданьи нелёгком.

И я, убаюканный сном,

мечтал об Иркутске далёком,

как будто о доме родном.

Р. Такала

* * *

Нам руки согревали кружки,

крутой вокзальный кипяток…

Составы, с нарами теплушки.

Как крик о помощи — гудок.

Мы хлебу, свету, жизни рады.

А то, что было — нет лютей…

От голода, от злой блокады

страна спасла своих детей.

И перегоны, перегоны —

туда, где тишина и ширь!

Везут нас медленно вагоны

в благословенную Сибирь…

А. Авдышев

На минском шоссе

Идти устали маленькие ноги,

Но он послушно продолжает путь.

Еще вчера хотелось близ дороги

Ему в ромашках полевых уснуть.

И мать несла его, теряя силы,

В пути минуты длились, словно дни.

Все время сыну непонятно было,

Зачем свой дом покинули они.

Что значат взрывы, плачь, дорога эта?

И чем он хуже остальных ребят,

Что на траве зеленой у кювета,

Раскинув руки, рядом с мамой спят?

Как тяжело выслушивать вопросы…

Могла ли малышу ответить мать,

Что этим детям, спящим у березы,

Что этим мамам никогда не встать?

Но сын вопросы задавал упрямо,

И кто-то объяснил ему в пути,

Что это спали неживые мамы,

От бомбы не успевшие уйти.

И он задумался под лязг машин железных,

Как будто горе взрослых понял вдруг, —

В его глазах, недавно безмятежных,

Уже блуждал осознанный испуг.

Так детство кончилось.

Он прежним больше не был.

Он шел и шел. И чтобы мать спасти,

Следил ревниво за июньским небом

Малыш, седой от пыли, лет шести.

А. Кулешов

Беженцы

Едва мы перешли Чернавский мост

И удалились от него немного,

Как за спиной фугас его разнес,

Чтоб вражьим танкам перекрыть дорогу.

Мы шли угрюмы, из последних сил,

С дороги тесной отступив в сторонку,

Мой друг Колюха на горбу тащил

Свою четырехлетнюю сестренку.

Дорога круто повернула в ров,

И тут раздались вопли: «Са-мо-ле-ты! «

Мы все упали. Накатился рев.

И дробно-дробно простучало что-то.

Колюха, с ног до головы в пыли,

Поднялся первым:

— Двинем дальше, братцы!

Но Римка почему-то от земли

Никак не захотела отрываться.

Наверно, напугал моторов гул.

Ишь как уткнулась в лебеду, дуреха.

— Вставай!

Молчит. И Колька припугнул:

— Ну, мы пошли! Тебе же будет плохо!

А девочка, зажав в кулак траву,

Лежала, холодея, без движенья…

...Я стал седым, но помню наяву

Ту горькую дорогу отступленья.

В. Иванов

Большак

Всю ночь мы уходили большаком.

Горел июль.

Навстречу шла пехота.

Дымились паром Мстинские болота.

Дымил большак растоптанным песком…

Всю ночь мы уходили в тишину —

мальчишки и девчонки из детдома.

И слушали огромную войну.

И путали её с протяжным громом.

Мы только начинали жить тогда.

И первые мои воспоминанья:

в помятый чайник бьющая вода

на маленьком разъезде без названья.

Там, над холмом, на семь ветров страны

расправив сучьев крепкие суставы,

вздымался дуб, от грозной вышины

укрыв собой обозы и составы.

Внезапный свист.

И вмиг (как смерть нага!)

земля распалась в рыжем смерче взрыва.

И рядом в небе, вздыбленная криво,

качалась вехой конская нога.

Состав чадил.

Треща, пылали брёвна.

По щепьям дуба густо лился сок.

Наш воспитатель Ксения Петровна

пыталась встать — и падала в песок.

Она шептала — пот катился градом —

прерывисто, клокочуще дыша:

— Не ждите… Уходите… Эти рядом…

Веди их, слышишь?!

Ты теперь большак…—

Потом умолкла.

Помню только ком

песка в ладони — бурый, тёплый, клейкий…

Потом мы шли июльским большаком

в прожжённых, взрослых, жарких телогрейках…

В. Устинов

* * *

Тогда большак шёл только на восток.

Над ним дождём осколки моросили.

Концом пути казался нам исток.

Но мы уже узнали: мы — Россия.

У эшелонов клянчили погоны,

выспрашивая взрослых о войне.

Рвались назад — влезая под вагоны,

мотаясь бесприютно по стране.

На полустанках с голодухи пухли,

тая в глазах горячечную боль, —

и чёрные угрюмые старухи,

жалея, забирали нас с собой.

По большаку —

в разбитые деревни,

где что ни дом — то щели да беда,

где что ни сад — то чёрные деревья,

где что ни стол — то жмых да лебеда.

Мы вместе с ними осенью вставали

и, взяв мешки, корзины, туески,

шли по жнивью.

И молча собирали

опавшие при жатве колоски.

Опорки расползались на ногах.

Терпели всё, друг друга убеждая,

что каждый новый колос урожая —

ещё обойма в сторону врага…

И час настал: большак повёл на запад.

И снова я себя запомнил там —

на полустанке,

где взрывчатки запах

не весь истлел, растёкшись по кустам.

Увидел дуб, расколотый ударом,

когда швыряли «юнкерсы» громы.

И замер я.

И понял, что недаром

его с Отчизной сравнивали мы.

Ещё обломленные ветки слиться

с землёю не успели до конца —

янтарный сок,

целебная живица,

врачуя, заслезилась по рубцам.

И в час, когда растаявшие снеги

рванулись ввысь, туманы зазмеив,

вокруг рубцов проклюнулись побеги,

погибший дуб собою заменив.

И меж дубков, познавших боль и сталь,

я ощутил себя частицей силы —

той, что зовётся испокон — Россией…

И предо мною жизнь раскрыла даль.

В. Устинов

Украина, 1942 год

Во все эпохи, жертвуя собой,

Приподнимались люди над судьбой

Во имя веры, дружбы и любви

И оставались потому людьми.

В. Фатьянов

Шел малыш по руинам. Горели дома.

Проплывали за Киевом тучи беды.

Это я брел за ними пять дней без еды,

На шестой попросил у колодца воды.

Над ведром хуторянин ответил: «НЭМА».

Я с тех пор ничего у людей не прошу,

А у Господа-Бога тем более.

Не гордыню — боль в сердце ношу.

Знаю цену душе золотой и грошу.

Привыкаю и к горю, и к боли я.

В. Фатьянов

Спутница

В большом платке,

повязанном наспех

поверх смешной шапчонки с помпонами,

она сидела на жесткой насыпи,

с глазами, слез отчаянных полными.

Снижались на рельсы изредка бабочки.

Был шлак под ногами лилов и порист.

Она, как и я, отстала от бабушки,

когда бомбили немцы наш поезд.

Ее звали Катей. Ей было девять,

и я не знал, что с нею мне делать.

Но все сомненья я вскоре отверг —

придется взять под опеку.

Девчонка, а все-таки человек.

Нельзя же бросать человека.

Тяжелым гуденьем

с разрывами слившись,

опять бомбовозы летели вдали.

Я тронул девчонку за локоть:

«Слышишь? Чего расселась?

Пошли».

Земля была большая,

а мы были маленькие.

Трудными были по ней шаги.

На Кате — с галошами жаркие валенки.

На мне — здоровенные сапоги.

Лесами шли, пробирались вброд.

Каждая моя нога

прежде, чем сделать шаг вперед,

делала шаг внутри сапога.

Я был уверен — девчонка нежна,

ахи, охи, кис-кис.

И думал — сразу скиснет она,

а вышло, что сам скис.

Буркнул: «Дальше я не пойду».

На землю сел у межи.

А она: «Да что ты? Брось ерунду.

Травы в сапоги подложи.

Кушать хочешь?

Что же молчишь ты?

Держи консервы.

Крабовые.

Давай подкрепимся.

Эх, мальчишки,

все вы — лишь с виду храбрые!»

А вскоре с ней

по колючей стерне

опять я шагал, не горбясь.

Заговорило что-то во мне —

наверно, мужская гордость.

Собрался с духом.

Держался, как мог.

Боясь обидные слышать слова,

насвистывал даже.

Из драных сапог

зелеными клочьями лезла трава.

Мы шли и шли, забывая про отдых,

мимо воронок, пожарищ мимо.

Шаталось небо сорок первого года, —

его подпирали столбы дыма.

Е. Евтушенко

Реквием

Перемешалось в мире все,

Когда война с цепи сорвалась…

И смерть носилась над Землей,

Боль безграничная металась…

И я металась вместе с ней…

От страха сердце обмирало…

Придет ли ужасу конец?

Я ничего тогда не знала…

А тот, с крестами самолет,

Летал на бреющем полете…

Он нас расстреливал в упор

Со вкусом, словно на охоте…

Мне захотелось стать травой зеленой,

Букашкой, затерявшейся в земле…

Исчезнуть, раствориться и не помнить

Тень самолета, пробежавшую по мне…

Мозг задохнулся, сердце захлебнулось,

И кровь стремительно ударила в висок…

Полуживая, с жадностью ловила

Губами спекшимися воздуха глоток…

Смешалось все - и запахи, и звуки,

Пожары, вопли, солнце и земля…

И чьи-то неожиданные руки,

Из пекла уносившие меня…

А раненые болью исходили…

Убитые приюта не нашли,

И ужасом истерзанные души

Закровоточили у каждого в груди…

Так наше искалеченное детство,

Внезапно повзрослев не по годам,

Осталось там, в жестоком сорок первом,

И весь тот ужас снится по ночам…

Война, блокада, горести людские -

Мы не забудем это никогда…

Мы знаем все, мы помним все, что было…

Мы с них вернулись, как со страшного суда…

Нет, и детей война не пощадила,

И все невзгоды выдала сполна…

Я стала малолетнею старухой -

Все видела, все знала, все могла…

Ведь войны жалости не знают,

Война не ведает добра…

Шел по Земле жестокий молох,

Все подминая под себя…

Л. Пожедаева

Ужас

Мы по полю бежали врассыпную

И падали, уткнувшись в запах трав…

И всюду на дыбы земля вставала,

С беспомощностью нас к себе прижав.

Я помню, как немыслимо жестоко

Строчил по людям с неба самолет…

Нас, как траву, косили злые пули…

Как на охоте, настигая влет…

И ужас поднимал и гнал по полю…

Бросал на землю… снова поднимал…

И что творилось в этой круговерти,

Мой детский ум совсем не понимал.

И наконец, споткнувшись о корягу

И растянувшись на цветном ковре,

Затихла, обезумевши от страха,

Всем существом прильнувшая к земле…

А он летел на бреющим полете…

И мне казалось — прямо на меня…

А на поле распластывались травы

От бешено свистящего винта…

Мне захотелось стать травой зеленой,

Букашкой, затерявшейся в земле,

Исчезнуть… раствориться… и не помнить

Тень самолета, пробежавшую по мне…

Мозг задохнулся… сердце захлебнулось…

И кровь стремительно ударила в висок.

Но я, хранимая неведомою силой,

Помчалась вновь, не ощущая ног…

Смешалось все — и запахи, и звуки,

Растерянность и боль, и суета,

И чьи-то неожиданные руки,

Из пекла уносившие меня…

А раненые болью исходили…

И свой приют убитые нашли,

И ужасом истерзанные души

Закровоточили у каждого в груди…

И мы бежали, мертвых оставляя,

И раненые вслед кричали нам…

Кто оставался с ними — я не знаю…

Но весь тот ужас снится по ночам…

Л. Пожедаева

Воспоминание

Из горящего поезда на траву

Выбрасывали детей.

Я плыла по кровавому, скользкому рву

человеческих внутренностей, костей…

Пилот, который летал надо мной, —

Коричневая чума, —

Скалился и хохотал, как больной,

Который сошел с ума.

Он реял в летающем сундуке,

В лобовое влипал стекло.

Я видела свастику на руке

И то, что со лба текло.

А еще я видела красный круг

Паровозного колеса.

И от ужаса мне не хватало рук,

Чтобы закрыть глаза,

Потому что не двигался паровоз,

Но кровавый туман и чад

От на месте вертящихся шел колес

И чугунный стонал рычаг —

Словно в локте согнутая рука,

Оторванная от тела,

Чтобы колеса паровика

Посмертно она вертела!

Так на пятом году мне послал Господь

Спасенье и долгий путь…

Но ужас натек в мою кровь и плоть,

И катается там, как ртуть!

И, когда засыпаю лицом к луне,

Так горько во сне я плачу,

Что слезы мои текут по стене,

В которой я память прячу.

Ю. Мориц

* * *

Я вас люблю, как любят всё, что мимо

Промчалось, не убив, когда могло.

Я вас люблю и вами я любима

За то, что не убили, а могли,

Когда была я в поезде бомбима,

Лицом упав на битое стекло,

И чудом вышла из огня и дыма

В пространство, где горели корабли,

Горели танки, самолёты, люди,

Земля и небо, кровь лилась из глаз.

Я вас люблю всей памятью о чуде,

Которое спасло меня от вас.

Мой ангел в той войне был красным, красным,

И пять мне было лет, а нынче сто.

Я вас люблю так пламенно, так страстно,

Как дай вам Бог не забывать — за что.

Ю. Мориц

Всю войну жила я под землей...

Всю войну жила я под землей,

Где хранили до войны мороженное.

Мы согрели землю всей семьей,

Занимая место, нам положенное.

Мы любили этот погребок,

Печку там построили кирпичную —

Побелили стены, потолок,

Постелили крышу не тряпичную —

Все равно землей, землей сырой

Пахло там сквозь доски, плотно сбитые!

Просыпалась я ночной порой —

Думала, что мы уже убитые:

Мать скрестила руки на себе,

Вниз лицом — отец,

Сестрица скрючилась,

И в гробу, во грОбе, во гробЕ,

Я давно по солнышку соскучилась.

— Боженька! — шептала я во мрак, —

Сделай так, чтоб утром все проснулися!

...Мы любили этот саркофаг.

Покидая, слезно улыбнулися.

Ю. Мориц

* * *

Я помню, помню те года:

вокзалы, толпы, погорельцы,

оборванные провода

и исковерканные рельсы.

Пожар, бомбёжки, плач детей,

предсмертный хрип и ор вокзальный

остались в памяти моей,

как звук единый, музыкальный…

Следы той жизни не видны.

Окопы зажили на теле

земли. Как пели в дни войны!

Так никогда уже не пели.

Какая сила, мощь и боль,

какие чистые начала!

Какая ярость и любовь

в тех песнях билась и кричала!

Мальчишкой всматривался я:

надмирная слепая сила,

сорвав покровы с бытия,

всё перед взором обнажила.

Разор и кровь родной земли,

огонь, и слёзы, и железо...

А песни ясные текли,

как сок древесный из надреза.

Зарастают воронки.

Оплывают, выравниваются брустверы окопов.

Соки Земли разъедают гильзы и осколки.

Постепенно вымирают инвалиды…

Но, как прежде, шевелятся корни волос

и холодок пробегает по коже,

если слышишь из далёкого радио:

— Пусть ярость благородная

Вскипа-а-а-ет, как волна.

Идёт война народная,

Священная война...

И кровь с непонятною силою бьётся в жилах…

В. Ковда

Хлеб

Сорок второй. Позёмка. Стужа.

До го́рода верста.

Теплушка наша чуть похуже

Вагона для скота.

Но лишь в пути узнав, как до́рог

Её худой уют,

Закоченев, приходим в город.

Там, слышно, хлеб дают.

В ларьке, по о́кна заметённом,

Пимо́в о до́ски стук.

— Откуда, хлопцы? — С эшелона. —

И чей-то голос вдруг:

— Ребят вперёд пустите, братцы!

Пусть первыми возьмут.

Я слышал, это ленинградцы.

Ишь как мальчонка худ.

А нас брала уже усталость,

Всё вымерзло в груди.

И очередь заволновалась:

— Ребята, проходи!..

— Да вы бы сразу попросили.

— А сам-то, чай, ослеп? —

Так было тесно в магазине,

Так был он близко, хлеб.

А продавщица обмахнула

Прилавок: — Ну, так что ж? —

И вот уж в воду обмакнула

Большой и добрый нож.

Угрюмы нары эшелона.

Буханки горячи.

А мы молчали, сжав талоны.

Мы были москвичи.

Был зябок жалкий наш нарядец.

С ларька срывало жесть.

— Нет, — я сказал, — не ленинградец. —

А как хотелось есть.

В. Соколов

Декабрь 41-го

Небо побелело от мороза,

Зорька стыла в голубой пыли,

К станции зерно везли обозы,

А обратно беженцев везли.

Где-то надо беженцам селиться,

Вон их сколько ныне на листах.

В сельсовете дым махры клубится,

Беженцев подвозят на санях,

А своим придется потесниться;

Все-таки мы дома, не в бегах.

Москвичи, смоляне, ленинградцы —

Сколько их в селе — не сосчитать,

Коль война пришла, куда деваться?

Все родные, надо помогать.

Вышли ленинградские мальчишки

На снега сибирского села.

Их не греют легкие пальтишки,

Животы дорога подвела.

Вон еще забота для колхоза —

Чем кормить подкинутых галчат.

Отпустил мешок муки, картошки

И завез дровишек в интернат.

Думал председатель сельсовета,

Где кого поставить на постой.

Вдруг сказали: свежая газета,

Наши наступают под Москвой.

Л. Куликов

Сорок первый, станция Джурун...

Сорок первый, станция Джурун

в тихом камышовом Казахстане.

Юрта. Монотонный шорох струн.

Простокваша твердая в стакане.

«Ешь, сынок!» — улыбчивый старик

тянет мне пахучую лепешку.

Я смотрю на розовую кошку

и вздыхаю. Я жевать отвык.

Скачут табуны. Раскосый мальчик

горсть костяшек в руку мне кладет.

Это бабки — по-казахски «альчик».

На исходе сорок первый год...

Ожил в дальнем уголке судьбы

узнанный до слез мираж туманный!

Дым от кизяка. Кумыс дурманный.

Хромота задумчивой арбы.

Топот неподкованных копыт.

Чистых душ скуластая опека.

Немудреный глинобитный быт, —

беглый миг, мерцающий полвека.

П. Грушко

Эвакуированная

Девчонке лет тринадцать будет.

Лежат косички на спине.

Но даже пожилые люди

Присели слушать о войне.

Я не слыхал её рассказа

О злодеяниях врагов,

Взглянул в глаза её и сразу,

Всё сразу понял я без слов.

В них, затуманенных слезами,

Всех слов правдивей во сто крат

Пылает ненависти пламя.

И боль тяжёлая утрат.

Да, надо это, видно, видеть,

Глубоко в сердце пережить,

Чтобы всей силою души

Убийц-фашистов ненавидеть!..

А. Худяков

Ты не сирота

Перевод с узбекского Анны Ахматовой.

Разве ты сирота?..

Успокойся, родной!

Словно доброе солнце,

склонясь над тобой,

материнской, глубокой

любовью полна,

бережет твое детство

большая страна.

Здесь ты дома,

здесь я стерегу твой покой.

Спи, кусочек души моей,

маленький мой!

День великой войны —

это выдержки день.

Если жив твой отец —

беспокойная тень

пусть не тронет его

средь грозы и огня.

Пусть он знает:

растет его сын у меня!

Если умер отец твой —

крепись, не горюй.

Спи, мой мальчик,

ягненок мой белый, усни.

Я — отец!

Я, что хочешь, тебе подарю,

станут счастьем моим

все заботы мои.

…Что такое сиротство,

спроси у меня.

Малышом пятилетним

в десятом году

грел я руки свои у чужого огня,

полуголый таскал по дорогам нужду.

О, как горек

сухой подаяния хлеб!

О, как жестки ступени

чужого крыльца!

Я, приюта искавши,

от горя ослеп, и никто

моего не погладил лица…

Испытал я, что значит

расти сиротой.

Разве ты сирота?

Спи спокойно, родной…

Пока старый охотник —

кочующий сон —

на меня не накинул

волшебную сеть,

гордой радости —

чувства отцовского полн,

буду я

над кроваткой твоею сидеть,

над головкою

русой твоей, дорогой,

и смотреть на тебя,

и беречь твой покой…

…Почему задрожал ты?

Откуда испуг?

Может, горе Одессы

нахлынуло вдруг

иль трагедия Керчи?

И в детском уме

пронеслись, громыхая

в пылающей тьме,

кровожадные варвары,

те, что тебя

не добили случайно,

живое губя.

Может, матери тело,

родимой твоей,

с обнаженными ранами

вместо грудей,

и руки ее тонкой

порывистый взмах —

предо мною

в твоих беспокойных глазах?

Я припомню

смятенные эти глаза,

когда ринусь в смертельный,

решительный бой.

За слезу,

что по детской щеке

проползла,

за разрушенный дом,

за пожар и разбой —

отомщу я врагам

беспощадной рукой!

Этот Гитлер — ублюдок,

не знавший отца,

он не матерью —

подлой гиеной рожден,

отщепенец понурый

с глазами скопца —

цену детства

как может почувствовать он?

Этот Гитлер —

навозный коричневый жук,

плотоядно тупые усы шевеля,

захотел, чтобы свой

предназначенный круг

по желанью его

изменила земля,

чтобы людям без крова

по миру блуждать,

чтобы детям

без ласки людской умирать.

Но земле выносить его

больше невмочь!

…Спи спокойно, мой сын.

Скоро кончится ночь!

Спи спокойно, мой сын,

в нашем доме большом!

Скоро утро придет,

и опять за окном

зацветут золотые тюльпаны

зарниц.

В нашей книге домовой —

без счета страниц.

Будет памятна книга

на все времена.

Сохранит твое имя

навеки она!

…Улыбаешься ты,

и улыбка светла.

Не впервые ль

за долгие-долгие дни

на лице исхудавшем

она расцвела,

как фиалка

на тающем снеге весны.

И продрогший простор

словно сразу согрет

полусонной улыбки

внезапным лучом.

Это — скоро рассвет.

Это — белый рассвет.

Это — белый рассвет

у меня за плечом!

Гулям Гафур

Ты не сирота

Перевод Я. Акима.

Мой мальчик, ты не сирота,

Не бойся, мой родной.

Как ласковая мать, страна

Склонилась над тобой.

Народ отважный, как отец,

Тебя прикрыл собой.

Я знаю, что в ночном бою

Был твой отец убит,

Что, захлебнувшись горем, мать

В земле холодной спит.

Не надо, маленький, не плачь,

Людьми ты не забыт.

Да, мальчик, ты не сирота.

Узбекский дом — твой дом,

Здесь не услышишь по ночам

Орудий дальний гром.

Утихнет пусть твоя печаль,

Согретая теплом.

Моя семья— твоя семья,

Ведь я тебя люблю,

Свой трудовой военный хлеб

С тобой разделю,

В уютной комнате постель

Тебе я постелю.

У изголовья посижу,

Спи, улыбнись во сне.

Улыбка первая твоя

Согреет сердце мне,

Как нежный маленький цветок,

Напомнит о весне.

Близка победа, день придет —

Исполнится мечта,

Фашистов разгромит народ,

Тьму и насилие сметет,

И солнце над тобой взойдет...

Нет, ты не сирота!

Гулям Гафур

Галя и узбечка Шарафат

Мы русскую девочку взяли

(Их дом разбомбили и сад).

Её называю я Галя,

А Галя меня — Шарафат.

Мы делимся персиком свежим,

И яблоко или гранат

Всегда пополам мы разрежем —

Галя и я, Шарафат.

Мы ходим в халатиках пёстрых.

И папа и мама твердят:

— Вы стали похожи, как сёстры,

Галя и ты, Шарафат!

— Похожи! — кричат нам ребята.

— Похожи, — соседи кричат,—

Как две половинки граната,

Галя и ты, Шарафат!

Но мы вас по ко́сам узнали,

По косам тяжёлым, до пят:

Коса золотая у Гали

И чёрная — у Шарафат.

Е. Тараховская

В эвакуации

Сады оделись раньше, чем листвою,

Кипеньем белых, розовых цветов.

И кровли плоские с зеленою травою

Лужайками висят среди садов.

Арыка волны мчатся торопливо

Поить, и освежать, и орошать.

Плакучая к ним наклонилась ива

И ловит их, и хочет удержать.

А тень, которую она бросает,

Хотели б волны унести с собой.

На облачко похожий, исчезает

Прозрачный месяц в бездне голубой.

Как пышен юг!

Как странно голодать,

Когда вокруг

Такая благодать!

В. Берестов

Двор

А ташкентский перрон принимал, принимал, принимал эшелоны,

Погорельцы и беженцы падали в пыль от жары,

Растекались по улицам жалкие эти колонны,

Горемычная тьма набивалась в дома, наводняла дворы.

И на нашем дворе получился старушек излишек,

Получился избыток старух, избежавших огня,

И старухи старались укрыться под крыши домишек,

Ибо знали такое, что вряд ли дошло б до меня.

А серёдкой двора овладели, как водится, дети,

Заведя, как положено, тесный и замкнутый круг.

При стечении лиц, при вечернем и утреннем свете

Мы, мальчишки, глядели на новых печальных подруг.

И фактически, и фонетически, и хромосомно

Были разными мы. Но вращательный некий момент

Формовал нас, как глину, и ангелы нашего сонма,

Просыхая под солнцем, всё больше являли цемент.

Я умел по-узбекски. Я купался в украинской мове.

И на идиш куплетик застрял, как осколок, во мне,

Пантюркизмы, и панславянизмы, и все горлопанства, панове,

Не для нас, затвердевших до срока на дворе, на великой войне.

Застарелую честь да хранит круговая порука!

Не тяните меня, доброхоты мои, алкаши, —

Я по-прежнему там, где, кружась и держась друг за друга,

Люди нашего круга тихонько поют от души.

Д. Сухарев

Менуэт

Ах, менуэт,

менуэт,

менуэт,

К небу взлетающий, будто качели!

Ах, эта партия виолончели!

Годы минуют, а музыка — нет.

Мамка доходит в тифозном бреду,

Папка в болоте сидит с миномётом,

Я, менуэт раздраконив по нотам,

С виолончелью из школы иду.

Гордо гремят со столба имена,

Золотом полнится ратная чаша,

Встану как вкопанный:

бабушка наша!

Бабушка наша — при чём тут она?

Чем же ты, бабушка, как Ферапонт,

Обогатила наш Фонд обороны?

Что за червонцы, дублоны и кроны

Ты отдала, чтобы выстоял фронт?

Бабушка скалкою давит шалу,

Дует в шалу,

шелуху выдувая,

Тут её линия передовая —

Внуков кормить в горемычном тылу.

Бабушка, пальцы в шале не таи,

Имя твоё прогремело по свету!

Нет перстенька обручального, нету, —

Знаю я, бабушка, тайны твои!..

...Что за война с тыловой стороны,

С той стороны,

где не рыщет каратель?

Всё же — скажу про народный характер

И про народный характер войны.

В том и характер,

что дули в шалу

Или под пулями падали в поле,

Только бы в школе порхали триоли,

Как на беспечном придворном балу!

Ах, этот бал,

эта быль,

эта боль,

Эти занятья по классу оркестра,

Нежные скрипки, прозрачный маэстро,

Музыка цепкая, как канифоль.

Ах, этот Моцарт,

летящий вдали,

Эта тоска по его менуэту!

Бабушки нету, и золота нету,

Нового золота не завели.

Д. Сухарев

Тиф

Как в тылу глубоком, в тыловой глуши

У пустынь под боком, в городе Карши

Умирала мама от тифозной вши.

Бредила-горела, и в бреду таком

Распевала-пела тонким голоском,

Истлевала-тлела, плакала тайком.

А в тылу глубоком, а в тылу

В сыпняке лежали на полу,

А в тылу в ту пору голодали.

Ни родных, ни близких — ни души,

Но в Каршах, но в городе Карши

Моей маме умереть не дали.

Кто они, и где теперь они,

Люди, обеспечившие тихо,

Что живёт положенные дни

Мама, умиравшая от тифа?

Железнодорожные огни,

Железнодорожная больница...

Надо бы хоть нынче поклониться.

Как ушли ступени из-под ватных ног,

Заплясали тени, зазвенел звонок,

Голова обрита: — Это я, сынок...

Д. Сухарев

Работа на заводах

Угланы

Мальчишеских игр атаманы,

Герои девчоночьих снов…

Вы были, и правда, угланы,

Подростки военных годов.

Худы,

Угловаты,

Глазасты

В пятнадцать непризнанных лет,

Досыта вы ели нечасто,

Утрами вставали чуть свет.

В гремучих цехах на Урале,

У жарких печей,

За станком

Отцам вы своим помогали

В смертельной их схватке

С врагом.

Усталые руки худые

В ожогах,

В железной пыли.

И чубчики ваши

Седые

От вьюг этой гордой земли.

Хватило вам трудного дела

С лихвою! —

Тогда и потом.

Война ваши судьбы задела

И врезалась острым углом

Л. Татьяничева

Стоянка для самокатов

То круто идёт, то покато

Дорога в пыли навесной.

На именных самокатах

Ребята спешат к проходной.

Ватагою мчатся весёлой,

Как будто бы длится игра…

До срока проститься со школой

Нежданно им вышла пора.

Детали к снарядам и танкам

Проворно они мастерят.

По суткам на тихой стоянке

О них самокаты грустят.

Стоянку придумал здесь кто-то,

Накинув на столбики жердь,

Чтоб этой нехитрой заботой

Сиротские души согреть.

Отцы их воюют на фронте

Иль в братских могилах лежат.

А матери в трудной работе

Бедуют. И вечно спешат…

Тех дней все событья и даты

Хранимы народной молвой.

…Вновь видится мне:

Самокаты

По знобкой гремят мостовой.

Мальчишки несутся гурьбою

К причалу ворот заводских.

С надеждой и грустной любовью

История смотрит на них.

Л. Татьяничева

* * *

В парадных военных расчётах

Великая слава течёт.

В расчёт не берут желторотых.

Их скромная слава не в счёт.

Оркестров мажорное форте —

Бесстрашным солдатам страны.

А дети победного фронта

Стоят у обочин войны.

И с ними стоит моя мама,

И машет героям рукой.

Салютов небесная манна

Над Родиной плещет рекой!

За спинами граждан нарядных,

Ничуть не смущая их вид,

На ящике из-под снарядов

В слезах моя мама стоит.

Вот так всю войну простояла,

Поскольку росточком мала.

Снаряды она снаряжала

И верой в победу жила.

Не то моей маме обидно,

Что горьким был доблестный труд,

А что из-за роста не видно,

Как строем гвардейцы идут.

Несметные выпали беды

На долю геройской страны.

А дети священной Победы

Стоят у обочин войны.

В толпе ротозеев парадных,

Ничуть не смущая их вид,

На ящике из-под снарядов

Военное детство стоит.

Е. Семичев

Сверстнику

Нас к работе с детства приучили,

Нас война будила до зари.

Сукровицей знойною сочились

От головок минных волдыри.

Только это было поначалу,

Пообвыкнув, видя у станков:

«Все для фронта!»,

Мы не замечали

На ладонях ржавых пятаков.

И салютом, как сейчас, казалось

Нам победа в те тринадцать лет —

Хлебом сытным,

Теплым школьным залом,

Чистою тетрадью на столе.

И, добыв победу над врагами,

Выдержке мальчишеской верны,

Повзрослев, рабочими руками

Мы гордились, словно орденами,

Перед теми, кто пришел с войны.

В. Суслов

Баллада о банке варенья

Зачем ты, война, у мальчишек их детство украла —

И синее небо, и запах простого цветка?

Пришли на заводы работать мальчишки Урала,

Подставили ящики, чтобы достать до станка.

И вот неподкупной зимою военного года,

Когда занимался над Камой холодный рассвет,

Собрал самых лучших рабочих директор завода,

А было рабочим всего по четырнадцать лет.

В усталые лица глядело суровое время,

Но каждый в себе довоенное детство нашёл,

Как только рабочую премию — банку варенья —

Пред ними, мальчишками, кто-то поставил на стол.

И вот над заводом, над лесом, в снегу задремавшим,

Среди подступившей внезапно к сердцам тишины,

Повеяло чем-то давно позабытым, домашним,

Как будто бы не было больше на свете войны.

Ах, банка варенья, простое и верное средство

Напомнить о том, что, как жизнь у людей ни горька,

Но будут ещё у мальчишек и солнце, и детство,

И синее небо, и запах простого цветка!

В. Радкевич

Василий Васильевич

В великой русской кузнице за каменной горой

Стоит, гудит, работает заводик номерной.

Туда Василь Васильевич приходит чуть заря

И весело командует: «За дело, токаря!»

За горы за Уральские молва о нем идет,

А он себе работает и бровью не ведет.

Во всем Урале токаря, пожалуй, лучше нет.

Привет, Василь Васильевич, примите наш привет!

С глазами светло-синими, с кудрявой головой

Работает, старается гвардеец тыловой.

Фотографы газетные бегут его снимать.

Никто Василь Васильича не может обогнать.

В минуту получается готовая деталь,

На грудь ему повешена отличия медаль.

Девчата им любуются, подходят и молчат,

А он и не оглянется, не смотрит на девчат.

За горы за Уральские молва о нем идет,

А он себе работает и бровью не ведет.

Василию Васильичу всего тринадцать лет.

Привет, Василь Васильевич, примите наш привет!

Б. Ласкин

Посвящение в рабочий класс (Пьедестал)

Я только раз стоял на пьедестале.

Зато туда меня Рабочий класс поставил.

Блокадный цех. Мороз. И печь — без дров.

Гудят станки: скорей! Скорей!! Скорей!!!

В цеху полста вчерашних школяров.

Полсотни недоучек-токарей.

Полста шрапнелей в день даём войне.

Станки пониже б — дали бы вдвойне.

А эти — громадА, на взрослых мужиков.

А мы — какие нам тогда лета!..

(До сей поры в глазах — полста дружков:

Крупа-парнишки, слёзы, мелкота...)

Вот с дядю Федю вырасти бы нам.

Дед-бородед — могучей красоты.

От века мастер! Мастер мастерам!

(С самим Калининым когда-то был на «ты».)

Но он точить шрапнель уже не мог —

Блокада не таких валила с ног.

А был советчиком и нянькой он для нас.

Один во всём цеху — Рабочий класс.

Старик сдавал... И уж не знаю как

Бродил по цеху от станка к станку.

Хвалил, советовал и торкал носом в брак.

(Мы подзатыльники прощали старику.)

Три дня он как-то не был у станка.

Я видел только спину старика.

Пилил, строгал и грохал молотком.

Чего он — за столярным верстаком?

Стук-стук — и ляжет тут же на верстак.

Восьмой десяток — возраст не пустяк!

Но сколотил. И притащил к станку.

И вроде бы с насмешкою сказал:

— Подставка недомерку-токарьку.

Ну, лезь, рабочий класс, на пьедестал.

Сперва обиделся, а к вечеру — и рад!

Я понял: не насмешка, не игра.

На три шрапнели больше, чем вчера,

В тот вечер записали в мой наряд.

И сразу увезли на фронт, в метель.

Дороже хлеба стоила шрапнель.

Мне довелось стоять на пьедестале.

Рабочий класс меня туда поставил.

Шрапнель грузили и грузили во дворе.

...А дядя Федя помер в феврале.

П. Булушев

Мастер

О нем ходила слава по Уралу,

Она дошла и до полей войны.

Но, как нужны солдаты генералу,

А полководцу армии нужны, —

Ему был нужен в курточке потертой

Парнишка у токарного станка.

И мастер, улыбающийся, гордый,

Смотрел на своего ученика.

Молчал парнишка, фрезы подбирал он.

Как видно, понял с первых дней войны,

Что коль нужны солдаты генералам,

А полководцам армии нужны,

То мужественным, доблестным солдатам,

То армиям, бросающимся в бой,

Как никогда нужна его граната,

Его снаряд с отличною резьбой.

К. Мурзиди

Я родом с Урала

Я родом — миасский, с Урала,

Но только узнал я Урал,

Когда в громыханье металла

Танки ползли на вокзал.

Я думал:

Урал — это горы,

Брусничные наши леса

Да ястреб,

Парящий над бором,

Тревожных сорок голоса.

Но вот мне райком комсомола

Вручил пламеневший билет,

И я с ребятней вместо школы

Шагнул в задымленный рассвет.

Нас мастер окидывал взглядом:

Отцовские шапки, пимы…

Не ящики —

Гнезда снарядам

Учились

Сколачивать мы.

Был цех до войны кинозалом,

Станки сотрясали его

И мне грохотали:

— Уралом

Зовется у нас мастерство.

…Я помню рабочие лица

И старого мастера бас:

— Идите, ребята, учиться,

Управимся мы и без вас.

Мы шли,

На металле устало

Бессменная смена спала.

Добро представало

Уралом,

Добро — не слова,

А дела.

Родня мне — рабочее пламя

И семьи синеющих скал,

Но снова и снова

С годами

Я свой открываю Урал.

Л. Сорокин

Танки

Моему отцу Николаю Алексеевичу Кучеренко

Какие-то строгие тайны

Из дому отца увели,

А вскоре по улицам танки

Гудящей волной поползли.

Я прятала руки за ватник

И следом за танками шла,

Не зная, что ожил тот ватман

С его заводского стола,

Что ожил тот ватман, который

Похитил отцовские сны.

По длинным людским коридорам

Шли новые танки страны.

Мальчишечьи крики привета

Неслись от ворот до ворот,

И женщина шла без жакета,

Кричала:

— Победа идет! —

И, стиснув руками упрямо

Тугие перила крыльца,

О чем-то заплакала мама,

Привыкшая жить без отца.

Я помню тот день потому лишь,

Что вечером этого дня

Средь старых, бревенчатых улиц

Отец мой окликнул меня.

Мне даже теперь это снится,

Как в тот незапамятный год

Отцу разрешил отлучиться

Домой оборонный завод,

Как следом за ним я бежала

И в комнату нашу вошла,

А мама подушки взбивала,

А мама лепешки пекла,

Смеялась то громко, то робко,

О том говорила, о сем...

Но стыла в тарелке похлебка

Отец мой уснул за столом.

А мать улыбалась все шире

И куталась в старую шаль...

Шли танки Т-34

В тревожную, трудную даль.

Л. Васильева

Рассказ о маленьком токаре

Давно это было, давно-предавно.

Жил мальчик, мальчишка. Ходил он в кино.

И бегал на речку, ловил карасей,

И очень хотел он стать взрослым скорей.

И вдруг на рассвете в дыму голубом

Земля содрогнулась от вражеских бомб.

Запел над землею горячий свинец,

Уходят на фронт старший брат и отец.

Неделя проходит, вторая за ней…

Ждет с фронта мальчишка хороших вестей.

Но вести плохие несет почтальон:

Злой враг наступает, хитер и силен.

У мамы слезинки текут по лицу!

Снаряды у наших подходят к концу.

Не спится мальчишке, он думал всю ночь:

«Ну как же, ну чем же мне фронту помочь?!»

А утром на зорьке мальчишка встает,

Знакомой дорогой идет на завод.

И к мастеру: «— Дядя, меня научи,

Я буду снаряды для фронта точить!»

Станок был послушен, мальчишка — умел!

И бойко станок под рукою запел.

Горячая стружка бежит на резец…

Как жаль, что не видят ни брат, ни отец.

Мальчишка спешит, не теряет минут…

Снаряды для фронта машины везут.

И сразу у леса за синей рекой —

С врагом завязался невидимый бой.

Земля от снарядов гудит и дрожит

Не выдержал враг — отступает, бежит!

Грохочут снаряды, от дыма темно.

Давно это было, давно-предавно.

М. Палагута

Какие мне, бывало, снились сны

Какие мне, бывало, снились сны

Военною зимой перед рассветом!

В них таяли на языке конфеты

И мучило предчувствие весны.

Я в них парил над бездной, невесом.

Когда вдруг, сотрясая мироздание

Гудок врывался в мир без опозданья «

И чашкой об пол разбивался сон.

«Вставай, сынок», — зовет чуть слышно мать.

«Пора, работник!» — слышу бас отцовский.

И в полусне тяну к себе спецовку,

И покидаю теплую кровать.

И, окунаясь в новую беду,

Я правлю фронт на карте из картонки.

Лепешки из мороженой картошки

Сует мне мама в руки на ходу.

Метель метет — ни тропок, ни дорог!

К людской цепочке я бреду сквозь темень...

Обрадуюсь, идя в ряду со всеми,

И успокоюсь, запустив станок.

Мы точим мины — фронтовой заказ.

И про себя я начинаю думать:

Прикидываю, сколько может «сдунуть»

Фашистов мой один такой фугас.

Подсчет меня ужасно веселит!

Насвистываю что-то вдохновенно...

Но — как длинна ты, фронтовая смена!

И гнет она, и плакать не велит.

Но плачу я. В том нет моей вины,

Что щи пусты, а сам я — не двужильный!..

Вот так они, мне помнится, и жили,

Твои, Россия, малые сыны.

М. Асламов

Настоящий мужчина

Очень даже непросто

Точить боевые мины,

если парнишка ростом

чуть повыше станины.

Сам себе перед сменой

под ноги ставит ящик,

хочет стать непременно

токарем настоящим.

Крутит он рукоятки…

Что его ждёт после смены?

Чай столовый несладкий,

хлеба паёк военный.

Из-под резца проворно

стружка сползает змейкой,

две с половиной нормы —

выжать за смену сумей-ка!

Ю. Звягин

В заводском цехе

Цех дрожал от близкой канонады...

Привела блокада паренька

Прямо из тимуровской команды

К суппорту токарного станка.

У станка на ящике стоит он,

Похудевший, в ватнике большом,

Режет сталь резец из победита,

Закипает стружка под резцом.

И флажок пылает над станиной,

Кумачовый, в точности такой,

Как над взятой на пути к Берлину

Энскою высоткой подо Мгой.

Н. Новоселов

Тревожная ночь

Земля от солнца летнего теплела,

Не избавляла ночь от духоты.

А в цехе мы вершили своё дело,

Не зная, что полшага до беды.

Вдруг в тишину ночную сразу

Ворвались в цех тревожные гудки.

Погасли лампочки по строгому приказу,

На полузвуке замерли станки.

Залаяли отчаянно зенитки,

Бил зло, остервенело пулемёт,

И тонкие прожекторные нитки

Искали в небе вражий самолёт.

И для меня, мальчишки, было важно,

Что я тогда не струсил, не сбежал…

А было страшно, было очень страшно —

Я первый раз в огонь войны попал.

Н. Замятин

* * *

Мы так любили ясную погоду,

черемушника праздничный наряд,

излом луча, ныряющего в воду

с небесной кручи — в омут, наугад!

Но это мы — одним за шестьдесят,

другим нет и пятнадцати всего-то —

не покидали сутками завода,

где «Все для фронта!» требовал плакат.

Бывало, в цех приходишь на заре,

идешь с работы — полночь на дворе.

И так весь год, и так из лета в лето.

Не видел я, как займища цвели.

Шиповник цвел в честь молодости где-то,

где побывать мы так и не смогли.

В. Семакин

Мальчишки

Все спали в доме отдыха,

Весь день — с утра до вечера.

По той простой причине,

Что делать было нечего.

За всю войну впервые,

За детство в первый раз

Им делать было нечего —

Спи хоть день, хоть час!

Все спали в доме отдыха

Ремесленных училищ.

Все спали и не встали бы,

Хоть что бы ни случилось.

Они войну закончили

Победой над врагом,

Мальчишки из училища,

Фуражки с козырьком.

Мальчишки в форме ношеной,

Шестого срока минимум.

Они из всей истории

Учили подвиг Минина

И отдали отечеству

Не злато-серебро —

Единственное детство,

Все свое добро.

На длинных подоконниках

Цветут цветы бумажные.

По выбеленным комнатам

Проходят сестры важные.

Идут неслышной поступью,

Торжественно молчат:

Смежив глаза суровые,

Здесь, рядом, дети спят.

Б Слуцкий

* * *

Знать, мало в тонких рученьках силенки,

но рукава завернуты к локтям.

Пришло письмо — и радостно девчонке,

что папа жив и с фронта пишет сам.

Вязать бы ей, курносой, кружева —

среди других она почти ребенок.

Резец плывет, упрямый, как щуренок,

и у нее кружится голова.

Она стоит с запачканным лицом —

не разберешь, где масло, где веснушки.

Оглянется, а там — к жерлу жерлом —

уже на сборке выстроились пушки.

А потому не надобно жалеть,

что ей пришлось так рано повзрослеть.

В. Семакин

Новичок

1

Решил он стать учеником,

Учиться ремеслу,

Он с деревянным сундучком

Проходит по селу.

А в сундучке — вагон добра:

Связала шарф ему сестра,

Он взял с собой тетрадь,

Спекла лепёшек мать.

Больших лепёшек десять штук.

Он утром съел одну.

В бумажке — дедушкин мундштук:

«А вдруг курить начну?»

Вложил он ножик в сундучок:

«Он тоже нужен мне!»

С серпом и молотом значок

Лежит на самом дне.

Решил он стать учеником,

Учиться ремеслу,

Он с деревянным сундучком

Проходит по селу.

Семнадцать вёрст

Ему идти,

Он ест лепёшки

По пути.

Он в тень поставит сундучок

И отдохнёт на нём.

Впервые входит новичок

В большой кирпичный дом.

Как в этом доме можно жить?

Тут столько этажей!

Такой домище сторожить —

Не хватит сторожей!

Идёт к ребятам новичок,

Он принят здесь как свой,

А деревянный сундучок

Остался в кладовой.

2

Тут в спальнях спят ученики,

Пришли до смены лечь.

И снятся токарям станки,

Подручным снится печь.

Деревня снится новичку.

Он спит, как в детстве, на боку.

Большой станок стоит в избе.

Смеётся с печки дед:

«Сынок, не справиться тебе,

В руках сноровки нет».

«Молчи! — кричит он старику

И сердится во сне. —

Меня поставили к станку,

Станок доверен мне.

А цех у нас передовой,

Двухсотники в цеху».

И дед качает головой

На печке, наверху:

«Ты дельный парень,

Весь в меня.

У нас такая

Вся родня».

…Гудок.

Опять пора к станку.

Уже рассвет в окне…

— Вот доказал я старику,

Да жалко, что во сне!

А. Барто

Мне не забыть

Приехал издалёка я,

Приехал я с войны...

Теперь учусь на токаря,

Нам токари нужны.

Теперь стою я за станком

И вспоминаю мать,

Она звала меня сынком

И тёплым, клетчатым платком

Любила укрывать.

Мне не забыть, как мать вели,

Я слышал крик её вдали...

Братишка был ещё живой,

Он бился, звал отца,

Штыком фашистский часовой

Столкнул его с крыльца.

Мне не забыть, как мать вели,

Мелькнул платок её вдали…

А. Барто

Спросил я у товарищей…

Спросил я у товарищей:

— Чьё лучше ремесло? —

Нашлось друзей-советчиков

Несметное число.

Зовут ребята в кузницу:

— Ты в кузнице бывал? —

И сварщик уговаривал,

В сторонку отзывал…

А девушка высокая

Такой совет дала:

— Иди работать токарем,

Нет лучше ремесла!

Спросил я у товарищей:

— Чьё лучше ремесло? —

Нашлось друзей-советчиков

Несметное число.

Мальца широкоплечего

Я слушал дольше всех.

Сказал он: — Думать нечего,

Иди в горячий цех!

Металл кипит и плавится,

На фронт идёт металл,

Чтоб нам с врагами справиться,

Чтоб им конец настал.

Мы варим сталь особую,

А ей теперь почёт! —

И понял я, товарищи,

Куда меня влечёт.

Я всех, конечно, выслушал,

Перебивать не стал.

А сам решил — попробую,

И сталеваром стал.

А. Барто

Шурка

Шла вчера я за водою,

А у нас ведро худое.

Из-за этого ведра

Я наплакалась вчера.

Залепила я дыру.

Только воду наберу —

А она опять наружу

Так и льётся по ведру.

Вдруг ребята мне кричат:

— К вам приехал Шурка!

У него шинель до пят,

Форменная куртка.

Я смотрю — в избе мой брат,

У него шинель до пят.

Он с запиской отпускной

К нам пришёл на выходной.

Мать хлопочет у стола,

К чаю шанежек дала.

Я, конечно, не зевала —

Сразу две себе взяла.

Шурка — слесарь в мастерской.

Он такой степенный,

Представительный такой,

Прямо как военный.

Утром долго я спала,

Встала позже брата.

Вижу — вёдра у стола,

На одном заплата.

Брат стоит смеётся:

— Операция легка!

Не такие у станка

Выполнять придётся!

Я вам к завтрашнему дню

В доме всё перечиню.

Шурка денег не берёт,

Всё он чинит даром:

То сосед к нему идёт

Со старым самоваром,

То он бабке для замка

Сделал новый ключик.

Хвалят все ученика:

— Хорошо вас учат!

А. Барто

Настя

Косы светлые венком

Под платком из ситца.

Настя — месяц за станком,

А станка боится.

Смотрит Настя до сих пор

На него с опаской.

Подойдёт, включит мотор

И зальётся краской:

— Ой, опять пошли ремни

Без конца вертеться!

Как начнут бежать они,

Замирает сердце.

Но сегодня наконец

Хорошо идёт резец,

Ровно вьётся стружка.

— Ты сегодня молодец, —

Говорит подружка.

Неужели и сейчас

Не похвалит мастер?

Пусть ответственный заказ

Поручают Насте.

Настя — токарь за станком,

Как ей не гордиться?

…Косы светлые венком

Под платком из ситца.

А. Барто

Друзья из Шарташа

Работают подручными

Два друга неразлучные,

Два парня-крепыша.

Они весной в училище

Пришли из Шарташа.

Они ещё мальчишками

Сдружились в Шарташе.

Купались вместе в озере

И спали в шалаше.

Они ещё мальчишками

Сражались в городки,

Ходили оба с шишками,

Считали синяки.

В литейном два товарища,

Друзья из Шарташа,

Глазам своим не верили,

Стояли не дыша.

В печах пылала пламенем

Багровая заря.

На мостике — два мастера,

Как два богатыря.

Лилась струя гремящая

В огромный зев ковша.

Смотрели два товарища,

Стояли не дыша.

Ребята коренастые,

И оба силачи —

Они недаром выбрали

Работу у печи.

С тяжёлыми лопатами

Справлялись

С первых дней,

Слова замысловатые

Давались им трудней.

Они, как в классе школьники,

Твердили по утрам:

— Иридий, никель,

Марганец,

Ферротитан,

Вольфрам…

А вечером подручные,

Два друга неразлучные,

Два парня-крепыша,

Идут домой довольные,

Шагают не спеша.

Сказать погромче хочется,

Чтоб слышал весь бульвар:

«Ну, как сегодня выплавка,

Товарищ сталевар?»

А. Барто

Попадёт мне или нет?

Почему меня директор

Вызывает в кабинет?

Я иду и сам не знаю —

Попадёт мне или нет?

Правда, я вчера одетый,

В башмаках на койку лёг.

Но, по-моему, об этом

Он узнать никак не мог.

На моём станке доводка,

Я в бригаде фронтовой,

Что идёт работа чётко,

Я ручаюсь головой.

Был у нас недавно случай:

Надо нам сдавать заказ,

Лена, токарь самый лучший,

В этот день больна как раз.

Но к утру сложил я в горку

Обработанный металл.

Унесли его на сборку,

Я четыре нормы дал.

Всё, по-моему, в порядке,

Никакой задержки нет.

Для чего меня директор

Вызывает в кабинет?..

Может, ставится вопрос,

Что курить я не дорос?

Я покашлял у дверей,

Говорят: — Входи скорей!

Вдруг директор жмёт мне руку

И велит мне

В кресло сесть.

Я ему, как военруку,

По ошибке

Отдал честь.

В кабинете только двое.

Только мной и занят он:

— За отличье трудовое

Ты медалью награждён.

Вот зачем меня директор

Вызывает в кабинет,

Ну, а я-то сомневался —

Попадёт мне или нет?

А. Барто

Читайте также Стихи о детях войны

Часть 1: Общие

Часть 2. Блокада Ленинграда

Часть 3. Тыл. Труд. Учёба

Часть 4. Помощь взрослым и фронту

Часть 5. Эвакуация. Работа на заводах

Часть 6. Концлагеря. Хатынь

Часть 7. Фронт. Оккупация. Партизаны

Часть 8. Пионеры-герои

300 книг о военном детстве

Книги о пионерах