Леонид Комаров. Через завод к детям

Пути бывают разные…

Прямые…

И окольные…

Бывают непролазные…

И даже подневольные…

Так пишет о загадочных путях Александр Савостьянов. И ведь действительно, связывая свою деятельность с одной областью знаний и умений в самом начале жизни, никогда не знаешь о том, за какую нить потянет Мойра…или может котёнок захочет поиграть с клубком твоей судьбы? Так же произошло с нашим героем Леонидом Семёновичем Комаровым.

Леонид Семёнович Комаров родился в Молдавской АССР в семье служащих 2 мая 1933 года. Когда началась Великая Отечественная война, Леонид в восьмилетнем возрасте оказался в столице Южного Урала. Оказавшись в Челябинске, он начал свою карьеру на Челябинском тракторном заводе. Пока был молодым и не опытным – трудился простым рабочим. Затем, когда повзрослел и набрался опыта, стал конструктором. Больше 40 лет он проработал на заводе, правда, в работе у него были перерыв и на армию, и на обучение в Челябинском машиностроительном техникуме.

Во время работы Леонид Семёнович не забывал о научной деятельности. Он является соавтором нескольких патентов, автором статей в научно-популярных журналах, автором книг на различные научные и исторические темы. В своей книге «Новая парадигма» и приложениях к этой книге он описал устройство и принцип работы собственного изобретения – Атмосферного двигателя, который, между прочим, был разработан им собственноручно. Передача прав на это изобретение своему земляку – Чекашову Виктору Ивановичу – демонстрирует его бескорыстную службу своему заводу, народу и стране. За заслуги его приняли в ряды Международной академии авторов научных открытий и изобретений (МААНОИ) и присвоили звание «Ветерана труда».

Несмотря на то, что в 1990 году Леонид Семёнович уволился с завода в связи сокращением штата, ему разрешали использовать в свободное время производственно-техническими мощностями ЧТЗ для ведения конструкторских работ, которые были весьма успешны. Там же Леонид Комаров испытывал все свои изделия и механизмы.

Хоть Леонид Комаров и был конструктором на заводе, и вся его жизнь была связана с техникой, он любил писать. Среди написанных им книг – одна из первых в России – о танках и советском танкостроении «Россия танков не имела», вышедшая в 1994 году. Вот что сказал об этой книге генерал-майор в отставке, доктор технических наук, профессор Сергеев Л.В.: «Основным её содержанием является обстоятельное, основанное на фактическом материале, описание рождения в производстве дизеля В-2, который в годы войны устанавливался на средних и тяжелых танках, а также на самоходных артиллерийских установках (САУ), создававшихся на базе этих танков и составлявших вместе основу бронетанкового вооружения танковых и механизированных войск нашей армии…В книге также описывается эвакуация и развертывание производства дизелей В-2 на вновь создаваемых на востоке страны моторостроительных заводах. Причем, автор большое внимание уделяет не только решению возникавших при этом технических проблем, но и «человеческому фактору» – конкретным историческим личностям, которые обеспечивали решение этих проблем. Здесь надо подчеркнуть, что приведенные в книге материалы наглядно показывают заслуги истинных участников эпопеи создания и развертывания производства дизеля В-2…Автор приводит ряд малоизвестных фактов, относящихся к истории советского танкостроения предвоенных и военных лет, что расширяет историческую значимость книги».

Далее было двухтомное издание «Летопись Челябинского тракторного» – история завода, на котором он трудился почти всю жизнь. Великолепная книга рассказывает о Челябинском тракторном заводе, о событиях, людях, их судьбах, о трудностях и победах одного из передовых отрядов советского рабочего класса. Леонид Семёнович писал эту книгу совместно с Е.Г. Ховивом и Н.И. Заржевским.

Авторы о себе: «Приступая к работе над книгой, мы понимали, что перед нами стоит не легкая задача: собрать и обобщить огромный архивный и напечатанный материал, опросить сотни людей – участников событий, разобраться в обилии фактов, документов, воспоминаний, отобрать из них наиболее важные, интересные, характерные, в которых запечатлелась необычайно богатая история ЧТЗ, а в ней, как в капле воды, – история всей страны».

Но, тем не менее, Леонид Комаров многим в области запомнился как детский писатель. Он автор нескольких юношеских книг и книг для детей. В книге «За горами, за лесами» автор описал свое военное детство в Челябинске. Может быть, кто-нибудь считает, что теперь такие книги не нужны. Зачем знать, как кому-то было голодно и холодно, теперь этого нет, и лучше почитать весёлую сказку или посмеяться над весёлой выдумкой. Но подобные книги – это наша история, а историю делают люди – хорошие и не очень, и даже плохие. Историю надо не только знать, но и понимать. И не только понимать, но, как говорится, и «намотать себе на ус…». Ведь корни будущего всегда в прошлом. А книги Комарова – наше живое прошлое.

Вот каким помнит писателя Нина Васильевна Пикулева, участница литобъединения ЧТЗ, который возглавлял Л.С. Комаров и Е.Г. Ховив: «Леонид Семёнович был мягким, интеллигентным человеком, доброжелательным и скромным. Таким я его помню по нашим встречам в литобъединении ЧТЗ и после. Когда я переступила порог Лито в свои 16 лет, его возглавляли два человека: Ефим Григорьевич Ховив и Леонид Семёнович Комаров. Так было примерно с год. А потом в течение 50 лет им занимался только Ховив. А Леонид Семёнович работал над книгами. И посвятил литературе всю свою жизнь».

Кроме всего прочего, рассказы и повести Леонида Семёновича печатались во многих журналах: «Звезда», «Москва», «Урал», «Уральский следопыт», «США и Канада: экономика, политика, идеология», и в антологии «Современный уральский рассказ».

Основные публикации: «Юность моя заводская» (1963), «Сон о красных шарах» (1966), «Три ролика магнитной ленты» (1976), «Россия танков не имела» (1995, 1977).

Достижения Леонида Комарова:

· Патент Подшипник скольжения (RU 1733748). Получен в соавторстве;

· Патент Активатор стиральной машины (RU 1728317). Получен в соавторстве;

· Член Международной академии авторов научных открытий и изобретений (МААНОИ);

· Награжден медалью «Ветеран труда»;

· За именем Комарова Л.С. в Объединенном государственном архиве Челябинской области закреплен фонд Р-239, где хранится множество документов, связанных с подготовкой его книг (биографии и воспоминания ветеранов и конструкторов ЧТЗ, переписки с Сергеем Несторовичем Махониным, Иваном Яковлевичем Трашутиным, Исааком Моисеевичем Зальцманом и другими).

Предлагаем Вам некоторые фрагменты из его самых известных книг:

Россия танков не имела

«Когда в августе 1914 года прогрохотали первые залпы пушек и на мир обрушилась Первая мировая война, Россия танков не имела. И слова такого «танк» в нынешнем его понимании также не было. Слово это английское, и означает – бак, резервуар. Вполне мирное слово. Англичане назвали так свою боевую бронированную машину на гусеничном ходу из соображений секретности. Но именно англичане первыми и применили танки в войне. Это произошло на реке Сомме в сентябре 1916 года.

Однако, как известно, одну из первых боевых машин на гусеничном ходу сконструировал русский инженер Василий Менделеев, младший сын великого химика Д. И. Менделеева. По сути дела, это был проект первого в мире тяжелого танка. По внешнему виду он скорее напоминал броневагон со 120-миллиметровой морской пушкой, только не на колёсах, а на гусеницах».

***

Летопись Челябинского тракторного

«Пасмурным ноябрьским днем 1929 года московский поезд, как обычно, прибыл на станцию Челябинск. Редкие пассажиры, минуя старенький вокзал, торопились на привокзальную площадь, где приезжих поджидали несколько извозчиков. Путь до города предстоял неблизкий.

Лишь несколько пассажиров, сойдя на перрон, не проявляли признаков торопливости. Один из них был особенно приметен. Небольшого роста, коренастый, он, казалось, очень крепко стоял на земле. Москвичей встречал.

– С приездом, Казимир Петрович, – пожали руку невысокому москвичу уральцы. – Наконец-то!

Представляя своих спутников, он говорил:

– Да и я, признаться, рад очень. Одно дело – письма, другое – своими глазами. Ну, поехали в город. По пути расскажете новости».

***

Утекает детство, как вода,

Утекает детство, но в наследство

Остаётся людям песня детства,

Память остаётся навсегда...

За горами, за лесами

Тук-тук, тук-тук...Стучат колёса по рельсам. За окном вагона ночь. От закопчённого фонаря со свечой, подвешенного в проходе под самым потолком, качаются густые тени.

Душно. Народу полно. Даже на третьих полках спят по двое. Слышится храп, беспокойное бормотание во сне, всхлипы.

Мама дремлет у меня в ногах. Голова её мотается из стороны в сторону. Время от времени она открывает глаза и смотрит в темень за окно.

Мне не хочется спать. Я думаю о том, что мы уже очень давно-предавно в этом поезде. И всё едем и едем... Нас подолгу держат на каких-то полустанках и разъездах. Мы пропускаем составы с грузами и военными. А кругом степи...

— Мам, мы скоро приедем?

— Не знаю.

— А куда мы едем?

— Туда, куда поезд везёт...

Но никто не знает, куда нас везёт поезд. Знаем одно: на восток.

— Ты спи, — говорит мама шёпотом.— Хочешь, я тебе сказку расскажу? За горами, за лесами, за далёкими морями, в тридевятом царстве, тридесятом государстве...

— Да, да... Это там, куда мы едем. За горами, за лесами. Далеко, далеко, в неведомой стране...

***

Военный хлеб

«Мы называли его «аржанухой». Кроме ржаной муки были в нем отруби и лузга; если запивать водой, он становился кислым, и между зубов застревала шелуха. Но всё равно «аржануха» казалась мне вкуснее тех сдобных булок, что продавались у нас в Киеве на углу Крещатика и бульвара Шевченко. Мне было восемь лет, когда нас с мамой эвакуировали на Урал, в Челябинск. Подселили в Линейном посёлке в хозяйском доме, как и многих эвакуированных.

Прошла первая военная зима, очень трудная. Не хватало топлива — холодина.  Недоставало продуктов — голодуха. Хлеб теперь давали по карточкам: маме, как служащей, 500 граммов, мне по детской — 300.

Потеряешь — другой карточки не выдадут, и целый месяц голодный.

Карточки обычно разрезали по декадам, остальные прятали. Я помню, мою и свою «декаду» мама сшивала в уголке.

Всю зиму я проходил во френчике, который мама подбила ватой. Тёплой шапки тоже не было, и я носил матросскую бескозырку. К ней мама приладила стёганые клапаны, чтобы не мёрзли уши. Но потом учительница Мария Филипповна выхло­потала для меня в школе талон на шапку-ушанку, а затем и на фуфайку.

И вот наступила весна. Растаял снег. Подсохла грязь. На лужайках, по обочинам дорог зазеленела трава, в палисадниках бело-розовым дымом цветенья окутались деревья и кусты. И даже казалось, что никакой войны вовсе и нет. Мы очень радовались теплу и тому, что можно бегать по улицам босиком.

За хлебом мы ходили обычно вдвоём с Петрусем, моим ровесником, тоже эвакуированным с Украины. Петрусь с сестрёнкой и матерью, проворной украинкой, или, как тут называли, «хохлушкой», жили напротив, у Коротеевых.

***

Я слушал рассказы Бориса Львовича и думал: империалистическая война — это очень давно, это ещё до гражданской, о которой мне рассказывал отец. Но я мало что запомнил. А вот как началась эта война — я помню. Как в песне:

Двадцать второго июня,

Ровно в четыре часа,

Киев бомбили, нам объявили,

Что началася война...

В четыре часа утра в то воскресенье я, наверное, спал. И бомбили не у нас на бульваре Шевченко, а где-то у завода «Арсенал». Но хорошо помню, что день был ясный, солнечный. С вечера папа говорил, что мы поедем на Владимир­скую Горку... И все после­дующие дни были безоблач­ными, но бесконечные тревоги, вой сирен загоняли людей в подвалы, приспособленные под бомбоубежища.

Через маленькое подваль­ное окошко, заделанное ре­шёткой (а может, я это себе вообразил и потом поверил?), я видел, как над Бессарабским крытым рынком сбили немец­кий самолёт. Я до сих пор отчётливо вижу чёрный хвост дыма. А то, что на крыше со­седнего «пятого» дома, рядом с гостиницей «Паласс», был установлен зенитный пулемёт, я точно помню.  И ещё ясно запомнил, как вечерами посредине Крещатика, поддерживаемые за верёвки, проплывали аэростаты заграждения. Потом они высоко поднимались в небо и золотились одним боком в лучах захо­дящего солнца...

...А потом была эвакуация.

К нам пришёл человек с папиной работы и велел собираться, ничего лишнего не брать, и сказал, что за нами утром приедет машина. Мама всполошилась, сказала, что не может уехать без отца (папу срочно вызвали в Москву). Мужчина заверил, что отец обо всём знает, и просил лишних вопросов не задавать.

Наверное, с полчаса мама сидела неподвижно, с окаменевшим лицом, потом принялась собирать вещи в дорогу. Что-то заталкивала в чемоданы, потом вытаскивала и укладывала совсем другие вещи, снова перебирала — и так без конца. Я захотел есть и сказал об этом маме.

— Ах, да, — очнулась она и налила мне стакан молока.

А я тогда молоко терпеть не мог — из-за пенок — и начал ложечкой их вылавливать.

— Что ты играешься! — прикрикнула на меня мама. — Пей без фокусов!

Я видел, что мама сильно нервничает, и стал цедить молоко, но пенки всё равно проскальзывали через мои щербатые зубы и застревали в горле. Меня чуть не стошнило.

Сколько раз потом, в голодную пору, мама напоминала мне об этом, и я уверял её, что готов выпить хоть целый литр!

Утром за нами приехала легковушка "эмка". Мама, ко­нечно, заплакала. Вытирая слё­зы, принялась писать папе за­писку — целое письмо. Шофёр сел и стал терпеливо ждать. Наконец, мама свернула пись­мо и положила на стол, на вид­ном месте.

До Урала мы добирались недели три, а то и больше. Несколько раз в начале пути, до того, как Волгу переехали, попадали под бомбёжки и пулемётный обстрел. За Волгой стало спокойно, и нас повезли быстрее. На знойных и пыльных станциях Северного Казахстана я впервые увидел живого верблюда.

И вот мы в Челябинске. Этот город приютил, дал кров, хлеб и работу сотням тысяч людей из западных районов страны, а для многих стал второй родиной.

...И об этом говорил Борис Львович с моей матерью. Но тогда они чаще всего вспоминали прошлое, то, что осталось по ту сторону войны. У Бориса Львовича — любимая работа в музеях и картинных галереях, квартира с камином и большой библиотекой. Но больше всего ему жалко было краски и этюдник, подаренный одним известным художником. Мама говорила, что тоже ничего так не жалеет, как коробку с нитками "мулине". Мама очень любила вышивать гладью.

Петрусь прибежал под наше окно и крикнул:

— Алёха! Побиты за хлибом... Люди кажуть, на двое суток будут отоваривать.

Когда мы с Петрусем прибежали к магазину, хлеб ещё не привезли. Заняли очередь — 133-й, 134-й номера и 135-й — на Витю Евдокимова. Митяй Коротеев стоял ближе. Петрусь предложил пойти поиграть за угол магазина. Мы сели на траву, и Митяй к нам подсел.

— Айдате, — сказал Митяй, — об стенку сыграем.

"Об стенку", значит, на деньги. Каждый бьёт своей монеткой об стенку, и, если до чужой дотя­нется пальцами, значит выигрыш.

У меня имелись лишние двадцать копеек. Деньги и хлебные карточки я носил в кармашке, который мама пришила мне с внутренней стороны штанов. Всякий раз, отправляясь за хлебом, я прятал в него деньги, две сшитые полоски карточек и застёгивал кармашек на булавку.

Я достал из кармашка двадцатчик и снова застегнул. Митяй разменял мне. пятаками, и мы начали играть. Очертили мелом круг на стене. Первым по жребию метал Петрусь, вторым — я, последним — Митяй. Последнему всегда лучше. Но все же сначала мы с Петрусем выиграли у Митяя по одному разу, потом Митяй обыграл нас. У него ужасно длинные пальцы, и, кроме того, он нечестно играл: об стенку бил гривенником, а когда "натягивал", менял гривенник на пятак, чтоб лучше дотянуться.

Потом играли в чехарду. К нам пристроились другие ребята — закончилось всё кучей-малой. Я оказался почти в самом низу, нечем стало дышать. У моего лица торчали чьи-то грязные босые ноги. По голосу я узнал, что на мне лежит Митяй. Он подсунул под мой живот руку и больно давил. Я изо всех сил старался спихнуть его.

Наконец, куча-мала расползлась. У меня все бока ныли, и я больше не стал играть.

Привезли хлеб. Очередь зашумела — стали пересчитываться. Витёк подоспел вовремя. Мы оказались на десять номеров ближе. А Митяй пролез к самой двери.

Когда до меня оставалось человек десять, я полез в кармашек. Булавки не было, денег и карточек тоже... Я заревел и выскочил из очереди.

— Ты чё? — спросил Витёк, подбегая ко мне.
Я ничего не ответил и, продолжая реветь, помчался на лужайку, где мы играли в чехарду. Я шарил по траве, размазывая по лицу слёзы, и всхлипывал:

— Ма-а-ма!.. Ма-а-мочка!

— Это Митяй вытащил! — решил Витёк. — Я его, гада ползучего, знаю! Он у нас папкины карманные часы стянул. Отпирался. Я у него за стайкой заначку выследил и нашёл.

Мы помчались к дому Коротеевых. Малая надежда высушила мои слёзы. Калитка была на засове. Витёк принялся барабанить в ворота.

На крыльцо вышла мать Митяя:

— И кто тамо? Чё надо?

— Нам Митяя.

— Айдате отседова!

— Пусть выйдет.

— Убирайтесь вон, говорю! Не то...

— Позовите, иначе калитку вышибем! — крикнул Витёк и снова принялся колотить в ворота.

Женщина, кляня нас, сошла с крыльца и отодви­нула засов.

— Чего разбулгачились?

— Зовите Митяя! Он у него хлебные карточки стянул!

— Чё такое? Не врикось давай! Митькя-а! — позвала мать. — Поди сюда!

Из сеней выглянула жующая физиономия Митяя.

— Какие такие карточки они справляют?

— А я почём знаю. Ничего не брал.

— Как же — не брал? — заговорил я сквозь подступающие слёзы. — А в куче-мале...

— А чем докажешь? Больно мне надо!

— Слыхали?! — сказала Митяева мать. — И убирайтесь! Ишь чё ещё удумали — на людей наговаривать.

Она с грохотом захлопнула калитку и задвинула засов.

Я снова заревел. Витёк в сердцах стукнул ещё несколько раз в ворота и прокричал:

— У-у! Ворюги!

Я побежал по улице за посёлок, в поле. Ноги вязли в сырой, вскопанной под огороды земле. Бежал долго, пока не выбился из сил и упал лицом в ворох прошлогодней испревшей картофельной ботвы. И до того мне стало жалко себя, что я снова залился горькими слезами. Долго так лежал, пока не услыхал голоса Вити:

— Вставай. Пойдем. Чё так-то лежать?

Я поднялся, и мы пошли в посёлок. У Евдокимо­вых во дворе я умылся. Ноги были исцарапаны в кровь, но боли не чувствовалось. Я сел на крыльцо. Что делать?.. Что будет дальше? Я боялся встретить маму. Она меня никогда не била, но я всё равно боялся говорить про карточки.

Мария Филипповна позвала нас с Витей есть «заваруху» из поджаренной муки. Весной многие ели «заваруху», потому что картошка кончилась, сберегли только мелочь да глазчатые срезы верхушек на семена; на продуктовые карточки вместо крупы давали тёмную муку.

Есть не хотелось.

На дворе начало смеркаться. Я видел в окно, как пришла мама. И мне снова захотелось убежать далеко-далеко, чтобы никто не нашёл...

Мама выходила на крыльцо и за ворота, и звала меня.

— Ох ты, господи! — вздохнула Мария Филипповна. — Вот ведь беда-то какая. Ну, может, мне пойти и про всё-то поведать?

— Нет, не надо! — просил я.

Вернулся с завода Борис Львович. Мария Филипповна рассказала ему про мою беду. Борис Львович взял своё алюминиевое ведёрко и от­правился к колодцу...

Пришёл он вместе с мамой.

— Ну, что ж ты, дурашка? — сказала мама. — Пойдём домой.

Мама сварила на ужин суп из пшена (у нас ещё немножко сохранилось), приправленный жареным луком. Так вкусно! Ели без хлеба. Мама на меня совсем не сердилась.

Потом к нам заглянул Борис Львович. Он потоп­тался у порога и, протягивая бумажный свёрток, сказал:

— Я вот... Мы с Марией Филипповной посовето­вались... Одним словом, возьмите, пожалуйста, пока...

— Да что вы! Не нужно...

— Прошу вас, — сказал Борис Львович, оставил хлеб на столе и ушёл.

Мама долго сидела молча, отвернувшись к окну, за которым чернела ночь. Потом постелила постель, загасила коптилку, и мы легли спать. Я долго не мог уснуть и всё думал, что когда кончится война, куплю много-много сдобных булок... Слоёных, с изюмом. И буду раздавать: Вите, Петрусе, Борису Львовичу... Всем, всем!»

Максим Суржиков,

библиотекарь отдела краеведческой работы