Геннадий Снегирёв – писатель-путешественник

«По существу многие рассказы Снегирёва ближе к поэзии, чем к прозе, – к поэзии чистой, лаконичной и заражающей читателя любовью к родной стране и природе, во всех её проявлениях – и малых и больших»

К.Паустовский

20 марта - 85 лет со дня рождения Геннадия Яковлевича Снегирёва (1933 – 2004) – детского писателя, натуралиста, путешественника. Он не только признанный во всем мире писатель, проработавший всю жизнь на кафедре МГУ, но и профессиональный ихтиолог, прекрасно разбиравшийся в повадках и особенностях поведения животных и птиц. С детства запомнился рассказ Геннадия Снегирёва «Верблюжья варежка». А ещё «Обитаемый остров», «Про пингвинов», «Чембулак», «Бобровая хатка», «Чудесная лодка», «Песцовая земля», «Хитрый бурундук», «Про оленей»… По рассказам Г. Снегирева в букварях, хрестоматиях и учебниках учатся дети. Его писательский язык сравнивают с языком детских рассказов Л. Толстого, ставят в один ряд с М. Пришвиным, Е. Чарушиным, Б. Житковым. 

Миллионы уже бывших детей – в трёх–пяти поколениях – с удовольствием вспомнят короткие рассказы и повести Геннадия Снегирёва, а кто их автор сказать вряд ли сумеют. Миллионы – не преувеличение, – таков тираж сотен книжек Геннадия Снегирёва. Когда знакомишься с рассказами Геннадия Снегирева, открывается светлый добрый мир человека, который любит и чувствует природу, знает и понимает людей, ценит в них смелость, благородство, любовь ко всему живому. Рассказы у Снегирёва столь же кратки, сколь и пронзительны. Вот всего одна фраза из предисловия Константина Паустовского к избранному Г. Снегирёва: «По существу многие рассказы Снегирёва ближе к поэзии, чем к прозе, – к поэзии чистой, лаконичной и заражающей читателя любовью к родной стране и природе, во всех её проявлениях – и малых и больших».

Он был рождён детским писателем. И смотрел на мир, как дети. «Мне кажется, – говорил он, – что если детский писатель не воспринимает реальную жизнь, как чудо, как сказку, то незачем браться за перо и тратить время зря». До того как стать писателем, он перепробовал немало профессий, связанных с наблюдением за животными. Был звероловом, ихтиологом, смотрителем зоопарка, орнитологом... Прежде чем начать печататься, Геннадий Снегирев много путешествовал. Плавал матросом по Тихому океану, бывал в разных экспедициях, бродил с геологами по Восточной Сибири, был рыбоводом, охотником. Ему и самому нелегко вспомнить все свои маршруты. Якутия, Белое море, Тува, Арктика, Туркмения, Курильские острова, Бурятия, Горный Алтай, Камчатка... – в этих краях он бывал не раз. Знал все заповедники, тайгу и тундру, пустыню и горы, моря и реки. «Когда я путешествую по нашей стране, я всегда удивляюсь кедрам в Саянских горах и китам в дальневосточных морях... Когда удивляешься, хочется рас сказать, какая у нас огромная страна и всюду столько интересного! В Воронежском заповеднике разводят бобров и переселяют их на сибирские речки. На юге, в Ленкорани, не бывает зимы, а в Тувинской тайге зимой бывают такие морозы, что деревья трескаются. Но мороз не мешает отважным охотникам искать в тайге соболей и белок. Школьники тоже ходят в тайгу вместе с учителем и учатся распутывать следы зверей, разводить костёр. Ведь они, когда вырастут, будут охотниками. Обо всём этом вы прочтёте в книге, и, наверное, вам захочется всюду побывать и всё увидеть своими глазами»,— так писатель начал свою книгу «В разных краях». Недаром Паустовский писал о Снегиреве: «Совершенно реальные и точные вещи в рассказах Снегирёва порой воспринимаются как сказка, а сам Снегирёв - как проводник по чудесной стране, имя которой Россия».

У этого необычного писателя очень пёстрая биография. Геннадий Снегирев родился в Москве, на Чистых прудах 20 марта 1933 года. Мама работала библиотекарем в паровозном депо Октябрьской железной дороги. Как вспоминал сам писатель: «Мой отчим 17 лет отсидел в лагерях, строил северную Норильскую железную дорогу. Его пытали, и он перенес эти пытки, потому что его родной сын сражался на фронте, и он не хотел, чтобы на него упала тень. Но сын был уже убит, и если бы отчим знал, что он убит, он бы во всем признался и оговорил бы себя. Отца я своего не знал, потому что родители развелись до моего рождения. Но отчим любил меня, он был физик-теоретик. Он по доносу попал в лагеря, и из него сделали лагерную пыль. Просто. Я жил фактически без отца». Семья еле-еле сводила концы с концами, Гена с детства узнал, что такое нужда и голод. Он мечтал о путешествиях в дальние края: «В детстве я любил играть в такую игру – оживлять карту. Посмотришь на Чукотку и думаешь: а там, наверно, сейчас разные приключения в самом разгаре, охотники моржа убили, да никак его дотащить до дома не могут, а шторм всё сильней… Или про тайгу, как там золото ищут и принимают ли маленьких мальчиков в золотоискатели или нет. И очень часто моя мама удивлялась, почему я так долго надеваю утром чулки.

- Ты что, - говорила мама, - хочешь в детский сад опоздать?

Мама ведь не знала, что я в это время путешествую».

Когда началась война, Гена вместе с мамой, бабушкой и дедушкой уехал в эвакуацию в поволжские степи, жил в деревне, помогал старому пастуху пасти стадо овец, ловил с мальчишками пескарей в степной речке и на всю жизнь полюбил степь. Во время эвакуации был подпаском. Там, под Чапаевском, он навсегда запомнил красоту волжской степи.

Вернувшись из эвакуации в Москву, он учился в школе, потом в двух ремесленных училищах, но ему всё чего-то не хватало, будто тесно было в школьных классах: «Я закончил три класса, но мне засчитали четыре — лишь бы я ушел из вечерней школы. Я был типичным мальчиком военного времени. Я приходил в школу раздетым, а когда уходил — забирал из раздевалки пальто. В ремесленном учился, чтобы рабочую карточку дали. Тогда же голод был… Чтобы прокормиться, приходилось все время чем-то спекулировать. Особенно выгодно было торговать в розницу папиросами. Тогда были «Пушка», «Красная звезда», «Дели». Мы продавали папиросы, и нам вполне хватало, чтобы купить сайки, хлеба и еще принести домой». Дома в бывшей ванной комнате, у него жила лиса, взятая из зоопарка, жили морские свинки, собаки, аквариумные рыбки. И всегда, сколько бы лет ему ни было, его неудержимо тянуло в огромной Москве туда, где он мог увидеть зверей, птиц, живую природу: на птичий рынок, в зоопарк, в ботанический сад… Когда Гена Снегирёв подрос, он начал путешествовать не только по карте. Лет в 10-11 со своим другом Феликсом он любил бродить по подмосковным лесам: «И стоило мне в осеннем лесу услышать крик синицы, как я обо всём забывал… Это были самые лучшие минуты моей жизни».

Однажды на бульваре он увидел толпу мальчишек, окруживших человека в клетчатой куртке, сшитой из старого пледа. Отчаянные озорники, гроза района, стояли и слушали как заворожённые. Гена пробрался сквозь толпу и тоже заслушался. Так в его жизнь вошёл учёный-эмбриолог Николай Абрамович Иоффе: «На Чистопрудном бульваре я увидел человека, окруженного нашей дворовой шпаной. Человек был высокий, в куртке, сшитой из клетчатого пледа, и он держал в руке пробирку. Я подошел близко, в пробирке был скорпион заспиртованный. Детям он рассказывал про пустыню, а они слушали, что на месте пустыни было море Тетис. Потом он вытащил вот такие акульи зубы, почти с ладонь, которые были коричневые от времени. И так мы с ним познакомились. И что интересно — это и к другим настоящим ученым относится, — я никогда не чувствовал разницы в возрасте, сколь бы человеку ни было лет. Ведь Иоффе был тогда уже старик…»

Ремесленное училище закончить не пришлось: надо было зарабатывать на жизнь. В тринадцать лет будущий писатель начинает работать учеником препаратора на кафедре ихтиологии Московского университета. Тогда на биологическом факультете преподавали ученые с мировым именем: Н.Н. Плавильщиков, А.Н. Дружинин, П.Ю. Шмидт и др. Подросток многому учился у них: «Это и было моим образованием, потому что я общался со старыми интеллигентами, профессорами… Кстати, кто-то из иностранных ученых отметил, что если самую сложную теорию нельзя объяснить семилетнему мальчику, то это значит теория порочна. Я всегда получал от ученых ответы на самом простом уровне. Общение с ними заменило мне школу и вообще все. Я в этой атмосфере научился порядочности, честности, всему тому, что мне не позволяло всю мою жизнь врать…». Особенно Снегирев привязался к Владимиру Дмитриевичу Лебедеву, который,можно считать, заменил ему отца. Лебедев, полярный летчик, Герой Советского Союза, скромнейший человек, тогда только что вернулся с войны. Мечты, которые у других мальчишек сбываются, когда они становятся взрослыми, сбылись у Снегирёва ещё в детские годы. В 13 лет он отправился в своё первое дальнее путешествие на Чудское озеро. Вместе - учитель и ученик - лечили рыб, делали раскопки на Чудском озере, на месте проживания племен-рыбоедов четвертичного периода. По костям и чешуе рыб, которых они ели, восстанавливали породы и размер рыб тысячелетней давности. Они тогда были значительно крупнее. Изучали рыбьи кости и чешую (оказывается, по чешуе, как по срезу дерева, можно определить, сколько лет рыбе). Вскоре Г. Снегирев стал сотрудником лаборатории по болезням рыб в институте морского рыбного хозяйства и океанографии. Он лечил рыб от краснухи, грибков и других болезней, и даже впервые вывел в аквариуме дальневосточную креветку лимнеус и амурскую рыбку бычка. «Потом оттуда я перешел во ВНИИ океанологии — там работал мой друг, художник Кондаков — лучший рисовальщик обитателей морей и океанов, специалист по головоногим моллюскам: осьминоги, кальмары».

В университете Снегирев начал заниматься боксом (мальчишкам надо уметь постоять за себя), и хотя был худым, если не сказать тощим, небольшого роста, стал чемпионом Москвы среди юношей наилегчайшего веса. Однажды вышел на бой больной ангиной, после чего получил серьезное осложнение на сердце. Сказались и недоедание, и большие физические нагрузки - у него обнаружился порок сердца. «У меня была ангина, когда были соревнования на первенство Москвы. И я вышел на ковер больной. Тогда я получил осложнение на сердце и два года пролежал неподвижно в постели, а было мне 18 лет. Мы жили в комнате коммунальной квартиры, где кроме меня было еще 10 человек. Моя бабушка, попивая чаек, говорила: «Ну вот, теперь ты никому не нужен, и грузчиком ты быть не можешь. А вот Витя Фокин поступил в электромеханический техникум». Она пригласила какого-то профессора Шолле. И я слышал, как они шепчутся, и он ей говорил, что я безнадежен, скоро умру. Но я вылежал. Оставаться в этой комнате я не хотел, и я нанялся лаборантом в экспедицию на «Витязе» по изучению глубоководных рыб Курило-Камчатской впадины. Никто не хотел идти на «Витязе», потому что он был без дополнительной ледовой обшивки. Раньше на нем возили из Южной Америки в Европу бананы. Я подумал так: или я подохну, или вернусь здоровым. Это был очень трудный рейс: надо было плыть по Охотскому морю, самому бурному и холодному, потом по Тихому океану — через Японский пролив вдоль Тускарора — до Чукотки. Я вернулся выздоровевшим, хотя с тех пор я все время чувствую себя уставшим».

Экспедиция проходила зимой 1951/52 г. из Владивостока к берегам Чукотки, изучала глубоководных рыб Охотского и Берингова морей. «Витязь» вышел из Владивостока через незамерзающий Сангарский пролив, прошёл между островами Хондо и Хоккайдо в Тихий океан и направился к берегам Чукотки: «Чем дальше мы шли на север, тем сильнее были шторма и шквалы со снегом. Ночью всех поднимали по тревоге, чтобы скалывать топорами лёд с поручней, с рей, с палубы. Потом начались ледяные поля. «Витязь» был без ледяной обшивки. И, дойдя до широты бухты Угольной, повернул обратно». «Корабль останавливался на глубине. И производились там всякие исследования… Гидрологи измеряли температуры на глубине 400 метров. А у нас, у ихтиологов, был сачок металлический, стакан такой. Вот мы его опускали, потом поднимали, и все, что попадалось в самый кошелечек внизу, доставали. Сверху лилась ледяная вода, корабль был весь обледеневший, и топорами рубили лед, потому что корабль мог отяжелеть. И вот я этот стаканчик приносил к себе в лабораторию и, выливая в сосуд, смотрел, что там есть. Там однажды попалась рыба-лампочка — лампанидус, которая была усеяна и светилась голубыми фонариками. Лампанидус плавал на глубине 400 метров. Он у меня жил только до утра, а к утру фонарики погасли, и он умер. Я думаю, он освещал себе дорогу и другим рыбам, этого никто не знает, но иначе зачем ему эти лампочки, эти голубые фонарики?..»

В 17 лет он пошёл работать звероловом в зооцентр. «На самых глухих речках, болотах, озёрах Белоруссии мы всё лето ловили бобров и, когда кончился летний сезон, перевозили их в товарном вагоне до Омска, а потом, по Иртышу, на небольшой приток-речку Назым. И там выпускали. Я остался до начала зимы наблюдать, как они расселяются по Назыму. Бобровым наблюдателем». Целый год он ловил этих удивительных зверьков в глухих болотах Белоруссии и в товарных вагонах перевозил их для акклиматизации. Наблюдал, как они расселяются, живут, и позже описал в цикле рассказов «Бобровая хатка», «Бобровый сторож», «Бобренок».

А когда увидел результаты своего труда, отправился с геологической экспедицией в Центральные Саяны, в Туву. В 1964 г. вместе со своим учителем, теперь уже профессором Лебедевым, Снегирев отбыл в необыкновенную экспедицию - на спасательной шлюпке, без мотора, под парусом, без запаса продуктов, имея при себе лишь соль, сахар, спиннинг для ловли рыбы и карабин для охоты. Путешественники за два лета проделали экспериментальный рейс на выживание по сибирской реке Лене, начиная с верховьев и кончая дельтой на севере Заполярья. Экспериментаторы не только выживали, но и изучали экологические изменения Якутской тайги и реки Лены. Об этом путешествии была позже написана книга «На холодной реке». Потом было еще много путешествий: на Курильские острова, Камчатку, Белое море, Телецкое озеро Горного Алтая, в Бурятию, Ленкоранский и Воронежский заповедники… Было немало профессий: с оленеводами Чукотки Снегирев гонял оленей, работал егерем в Копетдагском заповеднике Южной Туркмении, - но ни одна из них не стала делом жизни, как к наблюдения над животным миром не вылились в научные труды, что предрекали коллеги из университета.

Делом жизни Геннадия Снегирева стали книги, которые родились из устных рассказов друзьям и товарищам по спортивной секции. Когда Геннадий Снегирёв вернулся с Дальнего Востока, ему было что рассказать знакомым, которые собирались в доме у боксёра Игоря Тимченко. Рассказчик он был удивительный. Две-три фразы – и готовый рассказ! Слушать его можно было часами. Он рассказывал о Тихом океане, о бобрах, о том, что происходило с ним и вокруг, - а человеком он был наблюдательным и зорким. Неожиданно один из слушателей предложил ему записать свои рассказы и пообещал передать их на детское радио. Его знакомая – поэтесса Вероника Тушнова – отнесла рассказы на радио, где их сразу же взяли и пустили в эфир. В это время редакторы «Детгиза» искали новых интересных писателей, на радио им и посоветовали обратить внимание на Снегирева. Так 20-летний Геннадий Снегирёв стал писать для детей.

Первая его книга – «Обитаемый остров»– о животном мире Тихого океана вышла в 1954 году. Снегирёв был писателем без письменного стола - свои рассказы чаще всего он диктовал по телефону. Пока первая книжка была в печати, он пошел в геологическую экспедицию коллектором — минералы собирать. Читая Снегирёва, почти физически ощущаешь силу тяги в далёкие, малообжитые края - особую, тонкую черту человеческой души. Новелла «Чудесная лодка» начинается так: «Мне надоело жить в городе, и весной я уехал в деревню к знакомому рыбаку Михею. Михеев домик стоял на самом берегу речки Северки». Это «надоело» возникает внутри именно весной, и плохо тому, кто не может осуществить такое желание… «Я 14 раз был в Средней Азии, только в Самарканде два раза. В Туркмении я лесником работал. В Батхызе я был — это плато, где запасал Александр Македонский вяленое мясо перед тем, как вторгнуться в Персию. Там гиены, леопарды, кобры, там индийская фауна, фисташковые рощи, царство дикобразов. В Туве я был два раза. Последний раз я писал книгу про оленей. Она вышла во Франции. Я ходил на китобойце «Ураган»».

Даже многие годы спустя писатель Снегирёв приносил в редакцию свои рассказы не в торжественных папках с завязками, а на листочках, исписанных кое-как, вдоль и поперёк, даже с ошибками. Но редакторы бережно разглаживали бумажки из походной сумки и готовы были разбирать любые каракули. Этих людей можно понять: очень редко бывает, чтобы бумажные слова в книжке действительно звучали как голос человека, который сидит рядом. С самых первых шагов в литературе писатель Геннадий Снегирёв ясно представлял себе, какую книгу ждёт от него маленький читатель: «Когда я вижу незнакомую мне детскую книжку, я всегда думаю: а поможет ли эта книжка ребятам оживить ещё кусочек карты?» Все книги писателя Снегирёва – «Обитаемый остров», «Чембулак», «Про оленей», «Про пингвинов», «Песцовая земля», «Чудесная лодка» и многие другие – оживляют на карте и степь, и море, и пустыню, и тайгу… Став писателем, Геннадий Снегирёв так же много путешествовал. И в каждом путешествии приобретал новых друзей, которые оставались его друзьями на всю жизнь.

Снегирёв рассказывает про всё живое: про ворон, медвежат, лося, верблюда, бобрёнка и бурундука, про скворца и пингвина, про детёныша тюленя, которого называют «белёк», и про маленькую рыбку лампанидуса, которая светится в глубине холодного моря таинственными синими огоньками. Про себя писатель Снегирев ничего не рассказывает. Он просто пишет: «Наш корабль шёл в Анадырском заливе…». Или: «Много дней мы ехали по тайге на лошадях…» После такой первой строки потихоньку складывается коротенькая история — всего на страничку, даже на полстранички. 

Рассказы Снегирёва очень короткие – в одну-две книжные страницы. Но, несмотря на краткость и лаконизм рассказов, ребёнок-читатель получает множество впечатлений и сам может путешествовать по разным краям, не покидая дома. Пристальный взгляд автора заставляет всё рассмотреть в этих краях и всему удивиться – потому, что в нём самом живёт это детское любопытство и удивление. «Мне хотелось всюду побывать и всё увидеть», - сколько раз подобная фраза встречается в его рассказах! С поистине детской свежестью изображает он состояние ребёнка, открывающего для себя тайну необычайных превращений природы.

Его книги поразительны, на их страницах автор с детской непосредственностью не устает удивляться и восхищаться природой и животным миром. Он привозил из поездок рассказы и бабочек. Мадагаскарские бабочки на стенах похожи на шелковые платки – неправдоподобно большие и яркие. Рассказы похожи на сказки. В них всегда происходит что-то необычное, только не все это замечают. Корней Чуковский однажды спросил у Снегирева про его книжки: «Так было?» Снегирев ответил: «Так могло бы быть». Замечательный знаток природы, Геннадий Снегирев в своих поэтических рассказах умел открыть ребенку окружающий мир во всей его увлекательности и новизне, при этом вовлекая в размышления этического характера.

От него не ускользает ни одна черта из жизни природы, из жизни тайги, зверей, птиц и растений. Рассказы Снегирева познавательны в самом широком значении этого слова. В обыкновенной луже он видит маленьких улиток, которые притаились в своих домиках-ракушках, рогатых икринок, прицепившихся за морские травы или камни. Его восхищает «мёртвая» куколка, которая оживает и становится прекрасной бабочкой, и паучок с серебряным брюшком, и жук-водомерка на своих тонких ножках. Писатель заставляет нас увидеть то, что мы прежде не замечали, почувствовать то, над чем, может быть, никогда не задумывались: оказывается, у паука-серебрянки домиком служит воздушный шарик, в котором живут паучата, и родитель носит им воздух; а маленькие мышата по два, по три спят и летают, вцепившись в шёрстку мамы— летучей мыши; и кто бы мог подумать, что осьминог любит, чтобы его погладили, приласкали, а свою икру он приклеивает на камень и та покачивается под водой, будто белые ландыши на тонких стебельках! В рассказах Снегирёва вся природа живая. Всё у него звучит, дышит, движется, как звучит, дышит, движется его слово.

Геннадий Снегирёв считается природоведом, мастером познавательной литературы. На самом же деле он настоящий поэт. Короткие рассказы Геннадия Яковлевича называют стихами в прозе. Причем родство поэзии с прозой не внешнее, а внутреннее, заключенное в поэтическом принятии мира. Нет в нашей детской литературе произведений столь кристальной чистоты и трогательной прозрачности, как у Снегирёва. Он умел простыми средствами, кратко, без нарочитых красивостей создать такую необычную и запоминающуюся картину, что видишь гораздо больше сказанного. Рассказы Г. Снегирева не похожи один на другой, хотя и объединены общей темой и стилем изложения. Есть у него лирические этюды, подробные поэтические описания природы, повадок и жизни животных. Главный смысл их в том, что вслед за автором читатели учатся видеть. В повести «Мендуме» есть глава, которая так и называется «Я учусь видеть», рассказывающая о том, как вслед за охотником – тувинцем Мендуме – герой повести бродил по тайге. До этого он почти не встречал зверей, Мендуме научил его пристально вглядываться в тайгу и понимать смысл того, что открывается внимательному взгляду. Есть у Снегирева и веселые юмористические рассказы о животных («Мишка-китобой», «Михаил»). Снегирев пишет о природе и о животных, но рассказы его плотно населены людьми. Герои его произведений – оленеводы, охотники, рыболовы, их дети, все они трудятся, заботясь о животных («Гриша», «Пинагор»). Читатель ни на миг не остается наедине с лесом и полем – его направляет лирический герой повествования.

Каждая новая встреча с животными и птицами дает герою-ребенку новые знания и впечатления. Целая портретная галерея зверей нарисована писателем, и у каждого— характер. Тут и зазнавшаяся собака Чембулак, и хитрый бурундук, и любопытный путешественник воробей, сластёна ручной медведь Михаил, гордый, как настоящий князь, белый олень Князёк, и чадолюбивый пинагор, и ласковый тюленёнок Федя. «Хитрость» же самого писателя состоит в том, что тех, кого мы видим часто и оттого замечать перестали, самых малых и ничтожных, он превращает в сказочных незнакомцев, и наоборот, заморских чудищ, обитателей морей и льдов, приближает к нам, делает родными и близкими. Осьминог, этот ужас водолазов, у Г.Снегирёва похож на ёжика («Осьминожек»). Чтобы сделать существо, непохожее на человека, даже грозное, близким и родственным, он изображает его детёнышем, да ещё заблудившимся. Пингвинов рисует мальчишками, озорными, любопытными, среди которых встречаются и забияки, и драчуны, и смельчаки («Про пингвинов»). Впрочем, жизнь их отнюдь не идиллия. На берегу подстерегает пингвинов поморник, в море — морской леопард.

У читателя возникает чувство жалости к беспечным, озорным существам, хотя они и очень далеки от нас, и желание оберегать их, защищать. Из-за тюленьего детёныша люди даже корабль повернули, чтобы доставить его к маме («Белёк»). Моряки сняли его со льдины, но на судне белёк затосковал, от молока отказался, «и вдруг из его глаз покатилась сначала одна слеза, потом вторая, и так и посыпали градом. Белёк молча плакал». Особенно тревожно становится оттого, что малыша отвезли на прежнее место, но положили на другую льдину. И мы в очередной раз переживаем вместе с автором: найдёт ли он, как и «маленькое чудовище», свою маму? Вызывая чувство сострадания и ответственности за живых существ, повествование становится уроком добра. Так происходит и в рассказе «Верблюжья варежка». Мальчик отрезал кусок хлеба, посолил и отнёс верблюду— это «за то, что он мне дал шерсти», при этом шерсти он настриг с каждого горба понемножку, чтоб верблюд не замёрз. И появилась у него новая варежка - наполовину рыжая. «И когда я смотрю на нее, то вспоминаю верблюда», - с чувством сердечной теплоты заканчивает рассказ мальчик.

Детская литература – это не то, что написано взрослыми для детей. Это то, как видит ребёнок. Писатель считал: «Для того чтобы писать для детей, да и для взрослых, нужно очень хорошо знать жизнь и иметь слух на язык. Если слуха на язык нет, лучше вообще не браться писать. С композицией ничего не выйдет, если будешь писать то, что видел, как некоторые. Еще подписывают так: «рассказ-быль». Что это такое? Если пишешь для маленьких, надо постоянно осознавать, что жизнь — это чудо: и в малых проявлениях, и в больших. А писатель не должен заниматься только писательством. Он должен все время менять свою жизнь, тогда у него будет о чем писать… А если ты много видел в жизни, то никогда не ошибешься, даже додумывая. Писатель обязательно должен додумывать. Я люблю таких писателей, чтобы нельзя было ни одного слова выкинуть или вставить. Ведь для того чтобы написать даже коротенький рассказ, нужно подбирать язык для него. Потому что одно слово вызывает к жизни другое. То, что годится для длинного рассказа, совершенно не годится для короткого».

Книги Снегирёва разных жанров - рассказы, повести, очерки - пользовались неизменным успехом и много раз переиздавались, потому что книги эти поразительны, исполнены удивления и восхищения увиденным в многочисленных путешествиях. Прочитав их, маленькому читателю самому захочется в тайгу, к лесному костру, захочется вскарабкаться по крутым горным склонам, переплыть порожистые бурные реки, поездить на лошадях, оленях, собаках. А главное, захочется быть добрым, не только любоваться природой, но защищать и оберегать ее. 

Рассказы Геннадия Снегирёва откроют маленьким читателям удивительный мир природы и её обитателей: птиц и зверей, птенцов и зверят. В них нет ни капли выдумки - ведь все, о чём пишет автор, он видел собственными глазами, путешествуя к разным концам нашей страны, пробуя множество профессий и дел: Геннадий Снегирёв участвовал в геологических экспедициях, археологических раскопках, опасных плаваниях; пробовал себя в оленеводстве и егерстве, всегда оставаясь чутким наблюдателем окружающего мира.

Иллюстратор многих книг Г. Снегирева – художник М. Митурич, они вместе путешествовали. Их лучшая книга – «Чудесная лодка». Сборник получил свое название от одноименного рассказа. Это произведение – программное, и особенно важное для автора – недаром так было названо целое издание. А для читателей он интересен потому, что в нем легче всего разглядеть позицию автора, угадать его художественный принцип: сказочное, поэтическое восприятие мира в сочетании с научной точностью изображения природы и жизни животных. 

Снегирёв - автор 150 книг, изданных 50-миллионным тиражом в Советском Союзе, в Японии, Франции, Германии, в Италии и в Польше, в Америке и других странах.

Интересно вспоминал о писателе его друг художник Виктор Чижиков: «Когда Снегирев получил от союза писателей долгожданную однокомнатную квартиру, первое, что он сделал, построил бассейн по центру единственной комнаты, потом он достал где-то здоровенного осетра и запустил его в этот бассейн. Гена устраивал для друзей специальные показы, для чего даже завел удочку. Проживание с осетром было, к сожалению, непродолжительным, т.к. от соседей снизу стали поступать жалобы, что бассейн протекает. Была вызвана комиссия. С комиссией беседовала мама Снегирева. Она объяснила, что Гена – писатель, что он пишет о природе, животных. Поэтому он построил бассейн и завёл осетра, чтобы наблюдать за ним и о нем писать. Председатель комиссии поинтересовалась:— А не собирается ли Ваш сын писать про китов? Судьба бассейна, а с ним и осетра, была решена. Когда моему сыну Саше было лет пять-шесть, я повёл его в Зоологический музей, что на Большой Никитской. В музее мы встретили Снегирёва с дочкой Машей. Гена провёл нас по музею, рассказывая обо всех экспонатах, встречавшихся на нашем пути. Более интересного посещения музея не было в моей жизни! А напоследок он завёл нас в мастерскую, где изготавливались чучела птиц и животных. Оттуда Маша и Саша вышли с маленькими, очень яркими и красивыми букетиками. Это были букетики из перьев попугаев. Оказалось, Снегирёв раньше работал в этом музее, и он попросил девушку-сотрудницу сделать ребятам эти букеты».

Из воспоминаний Снегирёва: «Мы жили на пятом этаже, на Комсомольском проспекте. Это была правительственная трасса. Иногда, когда напивался, я безобразничал. Соседи писали на меня доносы, что я безобразничаю на правительственной трассе, тем самым оскорбляя правительство. Однажды я там решил построить аквариум на три тонны воды. Я нашел людей, которые таскали кирпичи, месили цемент, вставляли стекла. Но соседи пронюхали и решили, что пол провалится на них. Они обратились в газету, и тогда приехал корреспондент Лавров из «Вечерки», который написал, что писатель Снегирев — а представление у обывателей, что у писателя есть кабинет, пишущие машинки, телефон стоит справа, — построил у себя в новой квартире бассейн, где его жена купалась голая, а потом, выпрыгнув оттуда, выплясывала на медвежьей шкуре. Там не упоминалось то, что мы жили в однокомнатной квартире. В аквариуме я хотел сделать три отделения: для крупных рыб семейства хромисов, в другом — холодноводных, в третьем — я еще не решил. Но пока мы с женой ездили в ялтинский Дом творчества, вышел фельетон. Мой отчим прочитал его и разломал аквариум, сбросил с балкона кирпичи — ночью, чтоб никто не видел, а потом умер...»

Духовным отцом Снегирёва стал старец, архимандрит Серафим Тяпочкин: «И он меня всегда предупреждал, когда я уезжал от него, что со мной будет. Вот как сейчас помню: пришел я к нему за благословением на отъезд: «Благословите завтра на поезд». — «Лучше послезавтра». Это был человек почти двухметрового роста, а на фотографиях — согбенный, маленький. Мы остались, а этот поезд, которым мы должны были ехать, вломился в другой поезд». На вопрос интервью, верит ли он в Божий промысл, ответил: «Конечно. Иногда меня сам Господь выводил из переделок. Я однажды чудом не попал под поезд. Или я в Хиве шел с художником Пятницким, вдруг я замертво упал на землю — перед этим у меня была смертная тоска, — а потом через некоторое время встал и смотрю — у меня на сердце, чуть правее, огромный синяк...»

Снегирёв прославился среди московской интеллигенции своими коротенькими устными — отнюдь не детскими — рассказами. Ими восхищались К. Паустовский и Ю. Олеша, М. Светлов и Ю. Домбровский, Н. Глазков и Н. Коржавин, Д. Самойлов и Е. Винокуров, Ю. Коваль и Ю. Мамлеев, Ю. Алешковский и А. Битов, художники Д. Плавинский и А. Зверев, Л. Бруни и М. Митурич. За ним пытались записывать, как В. Глоцер, его рассказы пытались воспроизводить по памяти, как Битов — блестящий снегиревский слог мертвел в чужих устах, ускользал, испарялся. И тем не менее Снегирева пересказывали, пытаясь имитировать его интонацию, цитировали, давясь от хохота. У Битова и в «Улетающем Монахове», и в «Ожидании обезьян» Снегирев, превращенный авторским произволом в детского писателя Зябликова, то украшает повествование своими баснословными историями, то отправляет героя в гипнотическое путешествие по Италии в поисках его сбежавшего брата, с которым тот и беседует, настигнув его где-то в Венеции…

Скончался Снегирев14 января 2004 года. Проститься с Геннадием Снегиревым пришли многие из его друзей, кто-то плакал навзрыд, расставаясь с этим прекрасным, «штучным» человеком. Но уже на поминках, когда настало время воспоминаний о нем, вдруг зазвучал смех, который перерос в дружный хохот: какая-то вдруг радость, веселье, словно воистину светлый, талантливый человек, проживший удивительную и достойную жизнь, не умещается в рамки отпущенного ему срока…

Короткие рассказы Снегирёва – самое то для чтения малышам.

Верблюжья варежка

Вязала мне мама варежки, тёплые, из овечьей шерсти.

Одна варежка уже готова была, а вторую мама до половины только связала - на остальное не хватило шерсти. На улице холодно, весь двор замело снегом, гулять меня без варежек не пускают - боятся, что отморожу руки. Сижу я у окна, смотрю, как синицы прыгают на берёзе, ссорятся: наверное, не поделили жучка. Мама сказала:

- Подожди до завтра: утром пойду к тёте Даше, попрошу шерсти.

Хорошо ей говорить «до завтра», когда я сегодня гулять хочу! Вон со двора к нам дядя Федя, сторож, идёт без варежек. А меня не пускают.

Вошёл дядя Федя, снег веником отряхнул и говорит:

- Мария Ивановна, там дрова на верблюдах привезли. Будете брать? Хорошие дрова, берёзовые.

Мама оделась и пошла с дядей Федей смотреть дрова, а я выглядываю из окошка, хочу увидать верблюдов, когда они выезжать будут с дровами.

С одной подводы дрова выгрузили, верблюда вывели и привязали у забора. Большой такой, лохматый. Горбы высокие, как кочки на болоте, и набок свешиваются. Вся морда верблюда покрыта инеем, и губами он что-то всё время жуёт - наверное, хочет плюнуть.

Смотрю я на него, а сам думаю: «Вот у мамы шерсти на варежки не хватает - хорошо бы остричь верблюда, только немножко, чтобы он не замёрз».

Надел я быстро пальто, валенки. Ножницы в комоде нашёл, в верхнем ящике, где всякие нитки, иголки лежат, и вышел во двор. Подошёл к верблюду, погладил бок. Верблюд ничего, только косится подозрительно и всё жуёт.

Залез я на оглоблю, а с оглобли сел верхом между горбами.

Повернулся верблюд посмотреть, кто там копошится, а мне страшно: вдруг плюнет или сбросит на землю. Высоко ведь!

Достал я потихоньку ножницы и стал передний горб обстригать, не весь, а самую макушку, где шерсти больше.

Настриг целый карман, начал со второго горба стричь, чтобы горбы были ровные. А верблюд ко мне повернулся, шею вытянул и нюхает валенок.

Испугался я сильно: думал, ногу укусит, а он только полизал валенок и опять жуёт.

Подравнял я второй горб, спустился на землю и побежал скорей в дом. Отрезал кусок хлеба, посолил и отнёс верблюду - за то, что он мне дал шерсти. Верблюд сначала соль слизал, а потом съел хлеб.

В это время пришла мама, дрова выгрузила, второго верблюда вывели, моего отвязали, и все уехали.

Мама меня дома бранить стала:

- Что же ты делаешь? Ты же простынешь без шапки!

А я правда забыл надеть шапку. Вынул я из кармана шерсть и показал маме - целая куча, совсем как овечья, только рыжая.

Мама удивилась, когда я ей рассказал, что это мне дал верблюд.

Из этой шерсти мама напряла ниток. Целый клубок получился, варежку довязать хватило и ещё осталось.

И теперь я хожу гулять в новых варежках. Левая - обыкновенная, а правая - верблюжья. Она до половины рыжая, и когда я смотрю на неё, то вспоминаю верблюда.

Скворец

Ходил я гулять в лес. В лесу тихо, только слышно иногда, как деревья от мороза трещат.

Ёлки стоят и не шелохнутся, на ветках подушки снега намело.

Я ногой по ёлке ударил - целый сугроб мне свалился на голову.

Стал я снег отряхивать, смотрю - идёт девочка. Снег ей по колени. Отдохнёт немножко и опять идёт, а сама вверх на деревья смотрит, ищет что-то.

- Девочка, что ты ищешь? - спрашиваю.

Девочка вздрогнула, на меня посмотрела:

- Ничего, так просто!

И дальше пошла. Сама маленькая, а валенки большие.

Вышел я на тропинку, с тропинки в лес не сворачиваю, а то и так полные валенки набралось снега. Погулял я немножко, ноги замёрзли. Пошёл домой.

На обратном пути смотрю - опять эта девочка впереди меня по тропинке тихо-тихо идет и плачет. Я её догнал.

- Отчего, - говорю, - ты плачешь? Может, я помогу.

Посмотрела она на меня, вытерла слёзы и говорит:

- Мама комнату проветривала, а Борька, скворец, в форточку вылетел и улетел в лес. Теперь он ночью замёрзнет!

- Чего ж ты раньше молчала?

- Боялась, - говорит, - что ты Борьку поймаешь и возьмёшь себе.

Стали мы вместе с девочкой искать Борьку. Спешить надо: темнеть уже стало, а ночью Борьку сова съест. Девочка в одну сторону пошла, а я в другую. Каждое дерево осматриваю, нигде нет Борьки. Хотел я уже обратно идти, вдруг слышу - девочка кричит: «Нашла, нашла!»

Подбегаю я к ней стоит она около ёлки и показывает наверх:

- Вот он! Замёрз, бедный.

А на ветке сидит скворец, перья распушил и одним глазом смотрит на девочку.

Девочка его зовёт:

- Боря, иди ко мне, хороший!

А Боря только к ёлке прижался и идти не хочет. Тогда я полез на ёлку, чтоб его поймать.

Только долез до скворца, хотел схватить, а скворец перелетел к девочке на плечо. Она обрадовалась, спрятала его под пальто.

- А то, - говорит, - пока донесу до дому, замёрзнет.

Пошли мы домой. Темно уже стало, в домах огоньки зажглись. Я спрашиваю у девочки:

- А давно у тебя скворец живёт?

- Давно.

А сама быстро идёт, боится, что скворец под пальто замёрзнет. Я за девочкой иду, стараюсь не отставать. Пришли мы к её дому, девочка попрощалась со мной.

- До свиданья, - только мне сказала.

Я на неё долго смотрел, пока она валенки на крыльце чистила от снега, всё ждал, что девочка мне скажет ещё что-нибудь.

А девочка ушла и дверь за собой закрыла на щеколду.

Морская свинка

За нашим садом - забор. Кто там живёт, не знал я раньше.

Совсем недавно узнал.

Ловил я в траве кузнечиков, смотрю - глаз из дырки в заборе на меня смотрит.

- Кто ты? - спрашиваю.

А глаз молчит и всё смотрит, за мной подглядывает.

Смотрел, смотрел, а потом говорит:

- А у меня морская свинка есть!

Интересно мне стало: простую свинку я знаю, а морскую никогда не видел.

- У меня, - говорю, - ёжик был живой. А почему свинка морская?

- Не знаю, - говорит. - Наверное, она в море раньше жила. Я её в корыто сажал, а она воды боится, вырвалась и убежала под стол!

Захотелось мне морскую свинку посмотреть.

- А как, - говорю, - тебя зовут?

- Серёжа. А тебя как?

Подружились мы с ним.

Побежал Серёжа за морской свинкой, я в дырку за ним смотрю. Долго его не было. Вышел Серёжа из дома, в руках несёт какую-то рыжую крысу.

- Вот, - говорит, - она не хотела идти, у ней дети скоро будут: и не любит, чтобы её за живот трогали, рычит!

- А где же у неё пятачок?

Серёжа удивился:

- Какой пятачок?

- Как какой? У всех свиней на носу пятачок есть!

- Нет, когда мы её покупали, у неё пятачка не было.

Стал я Серёжу расспрашивать, чем он кормит морскую свинку.

- Она, - говорит, - любит морковку, но молоко тоже пьёт.

Не успел мне Серёжа всё рассказать, его позвали домой.

На другой день я гулял возле забора и смотрел в дырку: думал, Серёжа выйдет, вынесет свинку. А он так и не вышел. Дождь капал, и, наверное, мама его не пустила. Стал я гулять по саду, смотрю - под деревом что-то рыжее лежит в траве.

Подошёл я поближе, а это Серёжина морская свинка. Обрадовался я, только не пойму, как она к нам в сад попала. Стал я забор осматривать, а там внизу дыра. Свинка, наверное, через эту дырку пролезла. Взял я её в руки, она не кусается, только нюхает пальцы и вздыхает. Промокла вся. Принёс я свинку домой. Искал, искал морковку, так и не нашёл. Дал ей кочерыжку от капусты, она кочерыжку съела и под кроватью на коврике уснула.

Я сижу на полу, смотрю на неё и думаю: «А что, если Серёжа узнает, у кого свинка живёт? Нет, не узнает: я её на улицу выносить не буду!»

Вышел я на крыльцо, слышу - где-то близко тарахтит машина.

Подошёл я к забору, в дырку заглянул, а это у Серёжи во дворе стоит грузовая машина, на неё грузят вещи. Серёжа под крыльцом шарит палкой - наверное, ищет морскую свинку. Серёжина мама в машину подушки положила и говорит:

- Серёжа! Скорей надевай пальто, сейчас поедем!

Серёжа заплакал:

- Нет, не поеду, пока не найду свинку! У неё дети скоро будут, она, наверное, под домом спряталась!

Жалко мне Серёжу стало, позвал я его к забору.

- Серёжа, - говорю, - кого ты ищешь?

Подошёл Серёжа, а сам всё плачет:

- Свинка моя пропала, а тут ещё уезжать надо!

Я ему говорю:

- Свинка твоя у меня, она к нам в сад забежала. Я тебе её сейчас вынесу.

- Ой, - говорит, - как хорошо! А я-то думал: куда она делась?

Принёс я ему свинку и подсунул под забор.

Серёжу мама зовёт, машина уже гудит.

Схватил Серёжа свинку и говорит мне:

- Знаешь что? Я тебе обязательно, когда она детей родит, маленькую свинку дам. До свиданья!

Сел Серёжа в машину, мама его плащом укрыла, потому что дождь пошёл.

Свинку Серёжа тоже плащом укрыл. Когда машина уезжала, Серёжа мне рукой махал и кричал что-то, я не разобрал - наверное, про свинку.

Лось

Весной я был в зоопарке. Кричали павлины. Бегемота сторожиха метлой загоняла в его домик. Медведь на задних лапах выпрашивал кусочки. Слон топал ногой. Верблюд линял и, говорят, даже плюнул в одну девочку, только я не видел. Я уже собрался уходить, когда заметил лося. Он стоял неподвижно на холме, далеко от решётки. Деревья были чёрные, мокрые. Листья на этих деревьях ещё не распустились. Лось среди чёрных деревьев, на длинных ногах был такой странный и красивый. И мне захотелось увидеть лося на воле. Я знал, что лося можно встретить только в лесу. На другой день я поехал за город.

Поезд остановился на маленькой станции. За будкой стрелочника была тропинка. Она вела прямо в лес. В лесу было мокро, но листья на деревьях уже распустились. На бугорках росла травка. Я шёл по тропинке очень тихо. Мне казалось, что лось где-нибудь близко, и я боялся. И вдруг в тишине я услышал: тень-тень-тень, пинь-пинь-тень...

Да это же совсем не капли; на берёзке сидела маленькая птичка и пела так же звонко, как вода падает на льдинку. Птичка увидела меня и улетела, я даже не успел её разглядеть. Я очень жалел, что спугнул её, но она снова где-то далеко в лесу запела-затенькала. Я сел на пенёк и стал её слушать.

Около пенька была лесная лужа. Солнце освещало её, и видно было, как на дне копошится какой-то паучок с серебряным брюшком. И только я внимательно поглядел на паучка, как вдруг жук-водомерка на своих тонких лапках, как на коньках, быстро скользнул по воде. Он догнал другую водомерку, и они вместе от меня ускакали. А паучок поднялся наверх, набрал на мохнатое брюшко воздуха и медленно опустился на дно. Там у него к травинке был привязан паутиной колокольчик. Паучок лапками сгрёб с брюшка воздух под колокольчик. Колокольчик качнулся, но паутина его удержала, и я увидел в нём воздушный шарик. Это у паука-серебрянки такой домик под водой, и там паучата живут, вот он и носит им воздух. Ни одна птица до них не доберётся.

И тут я услышал, как за пеньком, на котором я сижу, кто-то возится, шуршит. Я тихонько одним глазом посмотрел в ту сторону. Вижу, сидит мышка с жёлтым горлышком и отдирает сухой мох от пенька. Схватила клочок мха и убежала. Мох она мышатам в нору постелит. Земля-то ещё сырая. За лесом паровоз загудел, пора домой. Да и устал я сидеть тихо, не шевелиться.

Когда подходил к станции, вдруг вспомнил: ведь лося я так и не увидел! Ну и пускай, зато я паучка-серебрянку видел, и желтогорлую мышь, и водомерку и слышал, как теньковка поёт. Разве они не такие же интересные, как лось?

Дикий зверь

У Веры был бельчонок. Его звали Рыжик. Он бегал по комнате, лазил на абажур, обнюхивал тарелки на столе, карабкался по спине, садился на плечо и коготками разжимал у Веры кулак - искал орехи. Рыжик был ручной и послушный. Но однажды, на Новый год, Вера повесила на ёлку игрушки, и орехи, и конфеты и только вышла из комнаты, хотела свечки принести, Рыжик прыгнул на ёлку, схватил орех, спрятал его в галошу. Второй орех положил под подушку. Третий орех тут же разгрыз... Вера вошла в комнату, а на ёлке ни одного ореха нет, одни бумажки серебряные валяются на полу. Она закричала на Рыжика:

- Ты что наделал, ты не дикий зверь, а домашний, ручной!

Рыжик не бегал больше по столу, не катался на двери, не разжимал у Веры кулак. Он с утра до вечера запасался. Увидит кусочек хлеба - схватит, увидит семечки - набьёт полные щёки, и всё прятал. Рыжик и гостям в карманы положил семечки про запас. Никто не знал, зачем Рыжик делает запасы. А потом приехал папин знакомый из сибирской тайги и рассказал, что в тайге не уродились кедровые орешки, и птицы улетели за горные хребты, и белки собрались в несметные стаи и пошли за птицами, и даже голодные медведи не залегли на зиму в берлоги. Вера посмотрела на Рыжика и сказала:

- Ты не ручной зверь, а дикий!

Только не понятно, как Рыжик узнал, что в тайге голод.

Про бурундука

Лесные звери и птицы очень любят кедровые орешки и запасают их на зиму.

Особенно старается бурундук. Это зверёк вроде белки, только поменьше, и на спине у него пять чёрных полосочек.

Я, когда в первый раз увидел его, не разобрал сперва, кто же это сидит на кедровой шишке, - такой матрасик полосатый! Шишка от ветра качается, а бурундук не боится, знай только орешки шелушит.

Карманов у него нет, так он за щёки орешки набил, собирается тащить их в норку. Увидел меня, заругался, забормотал что-то: иди, мол, своей дорогой, не мешай, зима длинная, сейчас не запасёшь - голодным насидишься!

Я не ухожу, думаю: «Дождусь, когда орешки потащит, и узнаю, где он живёт». А бурундук не хочет свои норки показывать, сидит на ветке, лапки сложил на животе и ждёт, когда я уйду.

Отошёл я - бурундук спустился на землю и исчез, я даже не заметил, куда он юркнул.

Это медведь научил бурундука осторожным быть: придёт, разроет бурундучью нору и все орешки съест. Вот бурундук никому своей норки и не показывает.

Хитрый бурундук

Построил я себе в тайге чум. Это не домик и не лесной шалашик, а просто длинные палки вместе сложены. На палках лежит кора, а на коре брёвнышки, чтобы куски коры не сдуло ветром.

Стал я замечать, что кто-то в чуме оставляет кедровые орешки.

Я никак не мог догадаться, кто же без меня в моём чуме орешки ест.

Даже страшно стало.

Но вот раз подул холодный ветер, нагнал тучи, и днём стало от непогоды совсем темно.

Залез я поскорее в чум, смотрю – а место моё уже занято. В самом тёмном углу сидит бурундук. У бурундука за каждой щекой по мешочку с орехами. Толстые щёки, глаза щёлочками. Смотрит он на меня, боится орешки на землю выплюнуть – думает, что я их украду.

Терпел бурундук, терпел, да и выплюнул все орешки. И сразу щёки у него похудели.

Я насчитал на земле семнадцать орешков.

Бурундук сначала боялся, а потом увидел, что я спокойно сижу, и стал прятать орешки по щелям и под брёвнышки.

Когда бурундук убежал, посмотрел я - всюду орешки напиханы, крупные, жёлтые.

Видно, бурундук в моём чуме устроил кладовую. Какой хитрый этот бурундук! В лесу белки да сойки все орешки у него растащат. А бурундук знает, что в мой чум ни одна сойка-воровка не полезет, вот и притащил ко мне свои запасы.

И я уже не удивлялся, если находил в чуме орешки. Я знал, что со мной живёт хитрый бурундук.

Бобровая хатка

Пришёл ко мне знакомый охотник.

- Пойдём, - говорит, - я тебе хатку покажу. В ней бобриная семья жила, а сейчас хатка пустая.

Мне про бобров и раньше рассказывали. Захотел я эту хатку разглядеть получше. Взял охотник своё ружье и пошёл. Я - за ним. Долго шли по болоту, потом сквозь кусты продирались.

Наконец пришли мы к речке. На берегу стоит хатка, как стог сена, только из сучьев, высокая, выше человеческого роста.

- Хочешь, - спрашивает охотник, - залезть в хатку?

- А как же, - говорю, - в неё влезешь, если вход под водой?

Стали мы сверху её разваливать - она не поддаётся: вся обмазана глиной. Еле-еле сделали дыру. Залез я в хатку, сижу, согнувшись, потолок низкий, отовсюду торчат сучки, и темно. Руками что-то нащупал, оказывается - древесные стружки. Бобры из стружек устроили себе подстилку. Я, видно, в спальню попал. Полез ниже - там лежат веточки. Бобры с них кору обглодали, и веточки все белые. Это у них такая столовая, а сбоку, пониже, еще этаж, и вниз идёт нора. В норе вода плещется. На этом этаже пол земляной и гладкий. Здесь у бобров сени. Влезет бобр в хатку, вода с него в три ручья стекает. Бобр в сенях всю шерсть насухо выжмет, причешет лапкой, только тогда идёт в столовую. Тут охотник позвал меня. Вылез я наружу, отряхнулся от земли.

- Ну, - говорю, - и хата! Сам бы остался жить, только печки не хватает!

Бобрёнок

Весной снег быстро растаял, вода поднялась и затопила бобровую хатку. Бобры перетащили бобрят на сухие листья, но вода подобралась ещё выше, и пришлось бобрятам расплываться в разные стороны. Самый маленький бобрёнок выбился из сил и стал тонуть. Я заметил его и вытащил из воды. Думал, водяная крыса, а потом вижу хвост лопаточкой, и догадался, что это бобрёнок.

Дома он долго чистился и сушился, потом нашёл веник за печкой, уселся на задние лапки, передними взял прутик от веника и стал его грызть. После еды бобрёнок собрал все палочки и листики, подгрёб под себя и уснул. Послушал я, как бобрёнок во сне сопит. «Вот, - думаю, - какой спокойный зверёк - можно его одного оставить, ничего не случится!»

Запер бобрёнка в избе и пошёл в лес. Всю ночь я бродил по лесу с ружьём, а утром вернулся домой, открыл дверь, и...

Что же это такое? Как будто я в столярную мастерскую попал! По всему полу белые стружки валяются, а у стола ножка тонкая-тонкая: бобрёнок её со всех сторон подгрыз. А сам спрятался за печку.

За ночь вода спала. Посадил я бобрёнка в мешок и поскорее отнёс к реке.

С тех пор как встречу в лесу поваленное бобрами дерево, так сразу вспоминаю про бобрёнка, который подгрыз мой стол.

Маленькое чудовище

Наш корабль шёл в Анадырском заливе. Была ночь. Я стоял на корме. Льдины за бортами шуршали, ломались. Дул сильный ветер со снегом, но море было спокойно, тяжёлые льды не давали ему разбушеваться. Корабль пробирался между льдинами малым ходом. Скоро начнутся ледяные поля. Капитан вёл корабль осторожно, чтобы не врезаться во льды.

Вдруг я слышу: что-то как плеснёт у самого борта, даже корабль на волне качнуло.

Смотрю: какое-то чудовище за бортом. То отплывёт, то приблизится и тяжко-тяжко вздыхает. Исчезло, появилось впереди корабля, вынырнуло у самой кормы, вода от его всплесков зелёным светом горит.

Кит! А какой, никак не разберу.

Всю ночь за кораблём плыл и вздыхал.

А на рассвете разглядел я его: голова тупая, как кувалда, длинная ни у одного зверя такой нет, глазки крошечные, а ноздря всего одна. Из воды её высунет, фонтан пара выпустит, вздохнёт тяжело и опять уйдёт под воду.

Это молодой кашалот.

Тут проснулся капитан, вышел на палубу.

Я спросил у него:

- Что это он плывёт за нами?

- Да верно, принял наше судно за кита. Молодой ещё, молоко на губах не обсохло. И видно, отстал от матери, от своего стада. Все кашалоты, как начинаются осенние штормы, уходят к экватору.

Пока капитан рассказывал, кашалот отстал от корабля и поплыл на юг. Фонтан его ещё долго был виден между льдами, потом исчез.

- Экватор пошёл искать, - сказал капитан.

Тут даже и я вздохнул: найдёт ли это маленькое чудовище свою маму?

Белёк

Куда ни глянешь, вокруг одни льдины. Белые, зеленоватые, блестящие на солнце. Я стал вглядываться в узкую полоску воды, которую разрезал во льдах наш корабль.

И вдруг я увидел два чёрных глаза. Они смотрели на меня со льдины, медленно проплывавшей мимо.

- Стой! Стой! Кто-то за бортом! - закричал я.

Корабль замедлил ход и остановился. Пришлось спустить шлюпку и вернуться к льдине.

Льдина была покрыта искрящимся снегом. И на снегу, как на одеяле, лежал белёк - детёныш тюленя.

Тюлени оставляют своих малышей на льду, и только утром приплывает к бельку мать, покормит молоком и опять уплывает, а он весь день лежит на льдине, весь белый, мягкий, как плюшевый. И если бы не большие чёрные глаза, я его не заметил бы.

Положили белька на палубу и поплыли дальше.

Я принёс ему бутылочку молока, но белёк пить не стал, а пополз к борту. Я оттащил его обратно, и вдруг из его глаз покатилась сначала одна слеза, потом вторая, и так и посыпали градом. Белёк молча плакал. Матросы зашумели и сказали, что надо скорее положить его на ту льдину. Пошли к капитану. Капитан поворчал-поворчал, но всё же развернул корабль. Льды ещё не сомкнулись, и по водяной дорожке мы пришли на старое место. Там белька снова положили на снежное одеяло, только на другую льдину. Он почти перестал плакать. Наш корабль поплыл дальше.

Михаил

На одном корабле жил ручной медведь Михаил. Как-то раз корабль пришёл из долгого плавания во Владивосток. Все матросы стали сходить на берег, и Михаил с ними. Хотели его не пустить, заперли в каюте - он стал дверь царапать и страшно реветь, так, что на берегу слышно.

Выпустили Михаила и дали ему железную бочку катать по палубе, а он её в воду швырнул: не хочет играть, на берег хочет. Дали ему лимон. Михаил его раскусил и страшную рожу скорчил; поглядел на всех недоуменно и рявкнул - обманули!

На берег Михаила капитан не хотел пускать, потому что был такой случай. Играли на берегу в футбол с матросами другого корабля. Михаил сначала спокойно стоял, смотрел, только лапу кусал от нетерпения, а потом не выдержал, как зарычит, как кинется на поле! Всех игроков разогнал и стал гонять мяч. Лапой как зацепит, как зацепит! А потом ещё как зацепит, мяч только - пук! И лопнул. Как же его после этого пускать на берег? И не пустить нельзя, такая громадина: пока маленький был - шарик, а вырос - целый шар. Катались на нём верхом, он даже не приседает. Силища такая, что начнут матросы канат тянуть - все, сколько есть, а Михаил с другого конца потянет - матросы на палубу падают.

Решили пустить Михаила на берег, только с ошейником, и внимательно смотреть, чтобы собака не встретилась, а то вырвется и за ней побежит. Надели на Михаила кожаный ошейник. Боцман Клименко, самый сильный на корабле, намотал ремешок на руку, и пошёл Михаил с матросами в краеведческий музей. Пришли в музей, купили билеты, а Михаила привязали около входа, в садике, за чугунную пушку, уж её-то он с места не сдвинет. Ползала в музее обошли, прибегает директор:

- Уберите своего медведя! Он никого не пускает!

Побежал Клименко на улицу, смотрит: стоит Михаил в дверях, на шее обрывок ремешка болтается, и никого в музей не пускает. Людей целая толпа собралась. Это Михаил на корабле привык взятки брать. Как матросы сойдут на берег, он ждёт у трапа; матросы знали: идёшь с берега - обязательно надо Михаилу конфету дать, тогда пропустит на корабль. Без конфеты лучше не показывайся - прижмёт, не пустит. Клименко разозлился, закричал на Михаила:

- Как тебе не стыдно, обжора!

Михаил испугался, даже уши прижал и глаза зажмурил. Он одного Клименко боялся и слушался.

Клименко взял его за ошейник и привёл в музей. Михаил сразу притих, от матросов никуда не отходит, осматривает портреты на стенах, фотографии, чучела зверей за стеклом. От чучела медведя еле его оттащили. Долго стоял, раздувал ноздри. Потом отвернулся. Мимо всех чучел прошёл, даже на тигра не обратил никакого внимания, а почему-то понравилась Михаилу сойка, глаз не мог оторвать и всё облизывался. Наконец пришли в зал, где оружие развешано и кусок борта от парусного корабля «Разбойник». Вдруг Клименко кричит:

- Михаил сбежал!

Оглянулись все - нет Михаила! Выбежали на улицу - нигде нет Михаила! Пошли по дворам искать, может, за собакой погнался? И вдруг видят: бежит по улице директор музея, очки в руке держит, увидел матросов, остановился, галстук поправил и как закричит:

- Сейчас же уберите медведя!

Оказывается, Михаил в самом дальнем зале, где всякие жучки и букашки, лёг в углу и уснул. Разбудили его и на корабль привели. Клименко ему говорит:

- Эх ты, тебе бы только брезент рвать на шлюпках, а не в музей ходить!

До вечера исчез Михаил. Только когда к ужину дали сигнал, вылез из машинного отделения. Вид у Михаила был виноватый, от стыда спрятался.

Медвежата с Камчатки

Это было на Камчатке, где по берегам горных озёр растут зелёные кедры, и слышен гул вулканов, и небо по ночам озаряется огнём из кратеров. Шёл по камчатской тайге охотник и вдруг видит: сидят на дереве два медвежонка. Он ружьё с плеча снял и думает: «Медведица где-то близко!» А это были любопытные медвежата. Они убежали от матери. Один медвежонок от любопытства совсем близко спустился к охотнику. А другой медвежонок был трусишка и только сверху поглядывал - вниз спускаться боялся. Тогда охотник сахару им дал. Тут медвежата не выдержали, слезли с дерева и стали у него выпрашивать кусочки сахару. Съели они весь сахар, поняли, что охотник - «зверь» совсем не страшный, и стали медвежата играть: валяться на траве, рычать, кусаться... Видит охотник: весёлые медвежата. Взял он их с собой и привёл в охотничью избушку, на берег большого таёжного озера.

Стали у него медвежата жить, купаться в озере. Один медвежонок - назвали его Пашка - любил рыбу ловить, только, кроме тины да травы водяной, ничего он не мог поймать. Другой медвежонок - назвали его Машка - всё время искал в тайге ягоды и сладкие корешки. Как Пашка из воды вылезет, отряхнётся - начинает зарядку делать: передние лапы - вперёд, правую лапу - вверх, левую - вниз... и вытянется. Зарядка окончена! Сделал зарядку Пашка и стал вокруг избушки ходить, во все дырки заглядывает, обнюхивает брёвна. Полез на крышу... а там - незнакомый зверь! Спину выгнул и на Пашку как зашипит! Хочется Пашке с ним подружиться, да страшно.

Жили медвежата в избушке, купались в озере, ягоды собирали, муравейники раскапывали, да недолго. Однажды застрекотала над озером большая птица. Кинулся от неё Пашка бежать. А Машка от страха забралась на ветку над самой водой, вот-вот свалится в озеро. Птица спустилась на таёжную полянку, перестала стрекотать и замерла. Хочется медвежатам поближе подойти, обнюхать её, да боязно, издали на неё поглядывают. А потом осмелели медвежата и подошли. Лётчик им сахару дал, тут уж их не отгонишь. К вечеру посадил их лётчик в кабину, и полетели они к берегу океана. Там их привели на большой корабль, который шёл в Петропавловск-на-Камчатке. Пашка всю дорогу смотрел, как матросы на палубе работают. А Машка бродила, бродила по кораблю и нашла краба. Укусила его - вкусно! И стала его грызть - очень ей краб понравился. Пришёл корабль в Петропавловск-на-Камчатке. Там медвежат подарили ребятам, и стали они жить в детском доме. Ребята их сахаром кормили и молоком и вкусные корешки приносили из тайги. Машка так объелась, что у неё живот заболел. А Пашка всё равно у ребят кусочки сахару выпрашивает.

Кедр

В детстве мне подарили кедровую шишку. Я любил брать её в руки и рассматривать и всё удивлялся, какая она большая и тяжёлая — настоящий сундучок с орехами. Через много лет попал я в Саяны и сразу отыскал кедр. Растёт он высоко в горах, ветры его набок клонят, стараются к земле пригнуть, скрючить. А кедр вцепился корнями в землю и тянется всё выше и выше, весь косматый от зелёных веток. На концах веток кедровые шишки висят: где три, а где сразу и пять. Орешки ещё не поспели, но много вокруг зверьков и птиц живёт. Кедр их всех кормит, вот они и ждут, когда поспеют орешки. Белка свалит шишку на землю, вынет орешки, да не все — один да останется. Этот орешек утащит к себе в норку мышь. Она по деревьям лазить не умеет, а орешков ей тоже хочется. Синицы весь день прыгают на кедре. Издалека послушаешь — весь кедр щебечет. Осенью ещё больше зверьков и птиц на кедре живёт: кедровки, бурундуки сидят на ветках. Зимой голодно, вот они и прячут кедровые орешки под камни и в землю зарывают про запас. Когда начнут падать с неба первые снежинки, на кедре совсем не останется шишек. А кедру не жалко. Стоит он весь живой и тянется зелёными ветками всё выше и выше к солнцу.

Чембулак

Мой дедушка — охотник, мы живем в избушке около ручья. И еще с нами живет Чембулак. Это такая собака: она у меня кусочки выпрашивает, когда я ем.

Дедушка сердито скажет:

— Не стыдно попрошайке!

И Чембулак от стыда виляет хвостом.

Я у дедушки спросил, почему он мне ничего не говорит, а только Чембулаку.

— Потому, — сказал дедушка, — что ты еще маленький, а Чембулак уже седой!

И правда, у него в усах и на шее белые волосы.

Садимся мы обедать, и Чембулак тащит свою миску в зубах. Дедушка наливает всем поровну: ведь Чембулак вместе с дедушкой ходит на охоту.

Недавно дедушка собрался в деревню за мукой, а меня оставил в избушке с Чембулаком.

— Вот ваш хлеб с маслом, а к вечеру я приду. Да не обижай собаку!

Я его не обижал, он меня первый обидел. Стал я есть хлеб, думаю: «Половину съем, а потом дам Чембулаку!»

Чембулак сидел на полу и смотрел мне в рот. А потом схватил со стола свечку и разгрыз. Дедушка подумает, это я свечку спрятал, чтобы потом зажигать. Хотел я отнять свечку, а Чембулак как зарычит. Залез я на стол и бросил в Чембулака валенок. Он завизжал и выбежал из избушки.

Вечером пришел дедушка, а с ним Чембулак.

— Говори, за что Чембулака обидел, он ко мне в деревню прибежал и рассказал всё-всё

Я испугался и сказал про хлеб. И про валенок тоже. Я думаю, и правда, Чембулак всё дедушке рассказал. Это ведь не простая собака, а хитрая-хитрая!