.jpg)
26 октября — день рождения Дмитрия Михайловича Карбышева (1880—1945), военного инженера, учёного, одного из виднейших специалистов в военно-инженерном деле. Карбышев — участник 4-х войн: Русско-японской, Советско-финской, двух мировых. В 1940 году ему присвоено звание генерал-лейтенанта, в 1941 году стал доктором военных наук.
8 августа 1941 года при попытке выйти из окружения был тяжело контужен в бою и в бессознательном состоянии захвачен в плен. До 1945 года в его личном деле была запись: «Пропал без вести». Неоднократно, путём уговоров, а затем насилия, фашисты пытались переманить его на свою сторону, но он решительно отказался. Наказания ужесточались, он прошёл через 11 концлагерей. Генерал продемонстрировал впечатляющий пример мужества, силы духа и патриотизма.
Несмотря на стойкость, Дмитрий Карбышев совсем немного не дожил до своего освобождения. 18 февраля 1945 года он вместе с другими непокорными узниками Маутхаузена был раздет, выгнан во двор, где был пронизывающий ветер и 12-градусный мороз, там фашисты обливали их из брандспойтов ледяной водой... Шанса выжить не было ни у кого из них. Принимая смерть, Дмитрий Михайлович как мог подбадривал товарищей, но вскоре потерял сознание. Тело генерала было сожжено в местном крематории. 16 августа 1946 года за стойкость и мужество Д. Карбышеву было присвоено звание Героя Советского Союза.
В 1948 году на территории бывшего концлагеря Маутхаузен был
установлен временный скромный памятник. А в 1963 году был открыт памятник
генералу работы В. Цигаля, на котором высечены слова: «Жизнь и смерть его были
подвигом во имя жизни». Мужественному генералу установлены памятники в 16
городах.
О жизни и подвиге генерала Д. М. Карбышева рассказывается в книгах. Комиссар возглавляемого Карбышевым полевого управления РККА в 1918 году Е. Г. Решин написал документальную повесть «Генерал Карбышев». Юрий Пиляр, который был узником Маутхаузена, создал художественно-документальную биографию Карбышева – роман «Честь» и повесть «Пять часов до бессмертия». О жизни генерала Карбышева писатель С. Н. Голубов рассказывает в романе «Когда крепости не сдаются» и повести «Снимем, товарищи, шапки». Генералу Карбышеву посвящена поэма С. А. Васильева «Достоинство».
Военная карьера и личная жизнь знаменитого офицера подробно описана в художественном фильме «Родины солдат» (Мосфильм, 1975, режиссёр Юрий Чулюкин).
22 июня 2012
года в Омском музыкальном театре состоялась премьера героического балета
«Карбышев» на музыку Д. Д. Шостаковича. Генерал Карбышев как исторический
персонаж присутствовал в спектакле Марка Захарова «Диктатура совести», его
играли Виктор Проскурин, Николай Караченцов. Биографии Д. М. Карбышева посвящён
документально-художественный фильм «Несломленный» (2021).
Между Марсом и Юпитером совершает путь по
околосолнечной орбите малая планета (1959) Карбышев. Именем Дмитрия Карбышева
назван международный аэропорт г. Омска. В честь Карбышева названа гора на
Сахалине. В средней школе №15 города Гродно находится мемориальный Народный
музей Героя Советского союза Д.М. Карбышева. В этом же городе есть улица
Карбышева. Карбышев навечно зачислен в ряды войсковой части 51171, находящейся
в г. Гродно (Беларусь). До сих пор его имя звучит на каждой вечерней поверке, а
в казарме сапёрного батальона стоит его койка. 24 октября 2016 года в Гродно
восстановлен участок проектировавшейся им линии обороны. Он называется «Линия
Карбышева».
Декан Высшей школы телевидения МГУ имени М.
В. Ломоносова Виталий Третьяков рассказал, как недавно был потрясён тем, что из
28 студентов, пришедших на лекцию, только один знал, кто такой был генерал
Карбышев, принявший мученическую смерть в фашистском концлагере. А вот о
предателе Родины генерале Власове, как выяснилось, знало гораздо больше
студентов...
Ещё о Карбышеве в блоге: Дмитрий Карбышев: «Я честью и Родиной не торгую!»
Предлагаем подборку стихов, песен и поэму о Карбышеве:
Подвиг
Неволя его не сломала,
Не вырвал измены допрос.
И бросил конвой генерала
На жгучий тюремный мороз.
Вода обжигала и била,
Хлестала опять и опять.
Все мысли одна заглушила:
«Стоять, непременно стоять!»
И, ноги расставив, босые,
Он, сильный и гордый стоял,
Как будто собою Россию
От злобы врагов заслонял.
Он видел родимые дали,
В сражениях Родину-мать,
И губы, мертвея, шептали:
«Стоять, непременно стоять!»
Последняя мысль угасала,
Поток всё хлестал и хлестал,
Холодный, сверкающий саван
Всё туже его пеленал.
Но пыткой, вконец, изнурённый
К ногам палачей не упал —
Стоял ледяною колонной,
Был мёртвый и всё же стоял!
Е. Иванов
* * *
Какие бы ни довелось им муки
В аду фашистском испытать,
Прижав к груди большие руки,
Твердит незыблемо: «Стоять!»
«Стоять, не пошатнуться», —
Обледеневший он твердит.
«Колени… руки … нет, не гнутся,
И холодеют, как гранит…»
И вот стоит, весь из гранита,
Солдат, учёный, коммунист.
Всё с тем же непреклонным взором,
Лишь опустив ресницы вниз.
Вот он сейчас их вдруг поднимет
И сам поведает о том,
Как он твоё, Отчизна, имя,
Под леденящим нёс дождём.
М. Дудин
Пробуждение
Герою Советского Союза
генералу Дмитрию Карбышеву
Мы, словно пни, отупели.
Ослепли от крови и пота.
Нас Штейнбрух швырнул на колени.
Для многих он стал эшафотом —
Ну, что же!
Мы тягостным сном равнодушья заснули...
Тогда его вывели.
А ветер в тот день был как нож нацелен,
И стынь, как сталь раскалена.
А вода лилась.
Лилась, лилась, лилась ...
И лед схватил его,
Как пламя схватило Джордано Бруно.
Вдруг мы опять ощутили муки —
Его муки,
И волю —
Его волю,
И ярость —
Ярость бойца.
В тот день,
Когда ветер был бритвы острее,
К жизни нас подняла
Боль Прометея.
Эйжен Веверис (пер. с латышского А. Корнеева)
Генерал Карбышев
Трубы.
Трубы.
Трубы.
Трубы.
Никуда от них не деться.
Заминированы губы.
Заминировано сердце.
Если боль снести не в силах,
Слабость страху отзовется,
Кровь, спрессованная в жилах,
Детонатором взорвется.
А в печах — мольба и лепет,
Стон, проклятье, покаянье.
Из меня гестапо лепит
Ледяное изваянье.
Я дышу еще и мыслю,
Шевелю еще руками,
Но в живых себя не числю —
Обращен я в мертвый камень.
Камень — ноги,
Камень — плечи,
Камень — волосы и брови.
Печи.
Печи.
Печи.
Печи.
Дни и ночи наготове.
Там от жара рвутся вены,
Там от боли стонут стены.
Я судьбою не терзаюсь —
Молча вглядываюсь в лица.
Я улавливаю — зависть
У врага в зрачках таится.
Видно, многого я стою,
Если зависть — как воровка…
Над арийской головою —
Нюрнбергская веревка.
С. Лифшиц
Снег генерала Карбышева
Ждали, чтобы обулся,
Обещали покой.
Холодно отвернулся
Не спиной, а душой.
И раздели по знаку,
Он спокойно стоял.
«Да, — сказали из мрака, —:
Вы сильны, генерал,
А ведь мы пересилимl» —
И толкнули за дверь.
«Холоднее России
Ледяная купель!» —
Окатили из шланга
Ледяное крыльцо,
Снисходительно, нагло
Усмехались в лицо.
На немецкую вьюгу,
На снежинку глядел —
Белой, белой кольчугой
Снег летел и звенел.
Е. Самченко
* * *
Из поэмы «От креста до креста»
«Думайте о Родине,
и мужество вас не покинет!»
Д.М. Карбышев
Как-то ночью я долго не спал,
Мне явился седой генерал,
Помню: что-то читал о нем в школе, —
Как попал он контуженный в плен,
Не согнул пред врагами колен,
Не сломился в фашистской неволе.
С благородной и чистой душой,
С верой в жизнь неизбывно-большой,
Не принявший ни лесть, ни угрозы,
Крепкий был он и мудрый старик,
Вмиг брандспойтами в страшный ледник
Превращенный на диком морозе.
«День последний наступит когда-то, —-
Он сказал мне, — послушай, меня:
Нет спасительней чести солдата,
Эта честь — оберег и броня.
Мне, казалось, — оставили силы,
Было тяжко порою, хоть плачь,
Когда кровью душа исходила, —
Это все не увидел палач!
И на сердце запало с тех пор,
Прозвучавшее голосом вещим:
Кроме смерти страшнее есть вещи:
Грех паденья, бесчестья позор…
Если дрогнешь, в шакальем их стане
Будешь ползать (когда-то потом),
Никогда с ними вровень не станешь, —
Разве только — рабом иль скотом…
Цель у них — растоптать, обесчестить,
На весах — жизнь раба или честь:
Мне — Отчизну продать, тебе — крестик,
Для тебя он — Отчизна и есть!
День наступит, закатится солнце —
Не дай, Бог, чтобы дрогнула стать!
Умирать все равно ведь придется, —
Важно как — чтоб Иудой не стать!..
Вспоминай про родные места,
Про закаты над гладью озерной
И мечтай, потому что мечта —
Это добрые мужества зерна…
И когда тот приблизится срок,
В час последний, исповедальный,
Ты о Родине думай, сынок,
Перед этой дорогою дальней…»
Тут проснулся я… Зябкий рассвет
Бесприютно сочился в оконце.
День вставал без надежды на солнце,
Лишь в душе разгоравшийся свет,
Словно кто-то затеплил лампадку,
Будоражил, давал еще сил:
Кто стонал, кто во сне голосил.
Мокрый снег опускался в распадке…
— Ни царя, ни вождя за мессию
Не почел и погиб за Россию,
Выше долга не знал ничего.
-- Дай, Бог, памяти: помнилось прочно…
Вроде — Дмитрий Михайлович? — точно!
Вспомнил! — Карбышев — звали его!
— Крепок духом был «твой» генерал,
Как мучительно он умирал,
И — ни звука! А мы так смогли бы?!
Встать над смертью, царящей кругом,
Над трясущимся в злобе врагом,
Ледяною — и все-таки — глыбой!
* * *
...Как в ночи непроглядной окно,
Засветилось призывно пятно
В самом чреве разверзнутой бездны.
Это — сон или явь, иль мираж —
Проявляется зимний пейзаж:
Серый, зябкий и лунно-небесный…
И скала изо льда — не скала,
Вот слегка шевельнулась скула,
Слабо дрогнули в инее веки.
— Вы как будто…
— Узнал меня, брат?
Вот такой генерал и солдат,
Коль поставлен, стоять уж навеки…
Да и твой подошел уже срок
На развилке размытых дорог,
Верстовым встать военных обочин.
Ты прошел этот путь до конца,
Сохранил честь и совесть бойца,
Отчего ж так, сынок, озабочен?..
— Мало, мало я сделать успел
На земле этой радостных дел,
В час откроюсь я, исповедальный…
— Не беда, ты все сделал, что смог!
Ты о Родине думай, сынок,
Перед этой дорогою дальней…
Скоро все поглотилось метелью,
Ставшей враз генералу шинелью,
Скрыв его очертанья во мгле.
Был ли — нет? Его светлая милость,
Иль в мозгу воспаленном приснилось
И поземкой пошло по земле?..
Ю. Павлов
Айсберг
А на Невском проспекте опять людоход…
Почему-то я людям не рад:
Им назад уплывать — всё равно что вперёд,
А вперёд — всё равно что назад.
Да и я неприкаянной льдиной плыву —
То вперёд, то назад повернёт…
Даже странно, что я всё ещё на плаву,
Что на Невском ещё людоход.
Снова холод меня пронизал до костей —
До души пронизал, до нутра…
И всего-то от взглядов заезжих гостей —
Интуристов из-за бугра.
Сколько раз леденили вы взглядами нас,
Дружелюбных племён господа!
Узнаёте тот айсберг, плывущий на вас?
Это — Карбышев, весь изо льда…
А. Любегин
Подвиг во имя жизни. Баллада
Дмитрий Карбышев, генерал-лейтенант инженерных войск,
учёный, Герой Советского Союза.
В долине красочной Дунайской,
Надёжно спрятавшись в горах,
Был «городок» — совсем не райский,
Внушал он людям ужас, страх.*
Концлагерь, серый весь, невзрачный,
«Колючка» с током в пять рядов,
И крематорий — страшный, мрачный, —
Один лишь вид убить готов.
Здесь постоянно люди гибли,
Ждала их смерть в любой момент...
Потом в том лагере воздвигли
В честь генерала монумент.
Стоит несломленный, могучий...
В лёд превращается вода...
Раздетый, на морозе жгучем...
И мрамор — словно глыба льда...
Был без сознания, контужен,
Таким попал к фашистам в плен.
Он как учёный немцам нужен.
Жизнь предлагают без проблем:
Получит полную свободу,
И дом, и много всяких благ.
Но вот работать — им в угоду,
Измену предлагает враг.
Но Карбышев ответил твёрдо:
«Честь генерала не продам!».
И глянул на фашистов гордо:
«Свою Отчизну не предам!».**
Ответ привёл фашистов в ярость:
«Тогда заплатишь за отказ!
Жизнь и свобода — то не малость,
Ты пожалеешь — и не раз!
Попросишься назад — и скоро!
Ведь ждёт тебя тюрьма теперь!».
И после этих разговоров
Захлопнулась темницы дверь.
Теперь не жизнь — сплошная пытка.
Менялись тюрьмы, лагеря...
Но провалилась их попытка
Сломить его. «Трудились» зря.
От страшной каторжной работы
Из лагеря — не убежать.
Но смог других своей заботой
И словом нужным поддержать.
На пленных злость свою срывая,
Бесчинствовал жестокий враг.
Звериный нрав свой не скрывая,
Испытывал животный страх
Пред теми, кто — избит, в оковах,
Но верой, духом их сильней,
Фашисты растерзать готовы
И сделать даже смерть страшней.
Уж как «старались»: лесть, угрозы,
Но верен он стране родной.
И принял смерть он на морозе,
Водой облитый ледяной!
А был учёным, инженером
И мог бы беззаботно жить,
Но в грозный час он стал примером,
КАК надо Родине служить!
*Название маленького австрийского городка Маутхаузен стало символом
лагерного ужаса. Поблизости от него находился один из самых страшных
концлагерей фашистской Германии.
**«Мои убеждения не выпадают вместе с зубами от недостатка витаминов в
лагерном рационе. Я солдат и остаюсь верен своему долгу». (Дм. Карбышев).
З. Торопчина
Пылающее сердце
Герою Советского Союза генерал-лейтенанту,
Профессору военно-инженерной академии Дмитрию Карбышеву
посвящается...
«Мои убеждения не выпадают с зубами от недостатка витаминов в лагерном
рационе. Я солдат и остаюсь верен своему долгу. А он запрещает мне работать на
ту страну, которая находится в состоянии войны с моей родиной».
Дмитрий Карбышев
Стыд и совесть не купить на рынке,
Но продать всё можно, даже честь.
Я, листая памяти картинки,
Понимаю, что герои есть.
Шла война. Отечество пылало,
Но народ наш не сломить кнутом...
Вот и время горькое настало
Рассказать о подвиге одном.
Рассказать о гордом человеке,
О его трагической судьбе.
Он остался преданным навеки:
Партии, России и себе.
Дворянином был герой наш скромный,
О карьере воинской мечтал.
Славный сын Отечества достойным
Инженером в Петербурге стал.
Он мечтал служить России с честью,
Никогда её не предавал,
Отвергал врагов, что лезли с лестью,
Ум свой и талант не продавал.
Многие сбежали за границу,
Он же не покинул край родной.
Жил, работал он в Москве — столице.
Генералу предстоял покой,
Пенсия его ждала и дача.
Но не может он сажать кусты.
Он не лётчик, не танкист, а значит
Будет строить, возводить мосты.
Грянула война, а он не молод.
Бронь отверг, на фронт душа зовёт.
В дождь, жару и в леденящий холод
Он всё время движется вперёд.
Укрепленья, загражденья, доты —
Вся фортификация на нём.
У фашистов по уши работы:
Генерала захватить живьём!
Подошли к вопросу немцы тонко —
Видно понимали, что к чему:
Заменить им Власова — подонка.
Армией командовать ему!
Но предатель из него не вышел,
Честь мундира он не посрамил.
Родина в беде. Воюет, пишет,
Не жалея мужества и сил.
Но однажды в страшной переделке,
В плен попал. В концлагере ему
Предложили выгодную сделку:
Поменять свободу на тюрьму.
— Что, профессор, Вы от русских ждёте?
Племя скифов... Вы же дворянин!
— Никогда меня вы не поймёте.
Вам конец. И я ведь не один!
Кандалы и адский труд в неволе,
Голод, пытки... Не отменишь их...
Как забыть о незавидной доле,
Когда нужно думать о других?
О друзьях по горькому несчастью,
О семье. Все живы ли теперь?
Немцам до него не достучаться —
Наглухо закрыта в сердце дверь.
Отдавая скудные кусочки
Всем больным, голодным, как и он.
Генерал и сам дошёл до точки:
На него смотреть — так страшный сон.
Дни летели, словно в круговерти...
Всем понятно, что войне конец.
Маутхаузен — обитель смерти —
Приготовил узникам венец
Мучеников. К чёрту генерала!
Что возиться с этим стариком?
Видимо, он сделан из металла,
Раз родной не хочет видеть дом.
На морозе замерло дыханье,
И по телу стужа разлилась.
Этой ночью к смерти на свиданье
Выгнали всех узников на плац.
И направив шланги на несчастных,
Палачи открыли воду вдруг,
И струёю ледяной и властной
Стали поливать, кто был вокруг.
Раздавались стоны и проклятья...
Вдруг поднялся, словно тень, старик,
Заслонил собой несчастных братьев,
Замер сам, как статуя на миг,
И слова, охрипший от мороза,
Прокричал он в рожи палачам:
«Много нас! Вам всех не уничтожить!
И гореть вам, но в других печах!»
Жаль, чудес на свете не бывает!
Стал герой тот глыбой ледяной.
Только сердце алое пылает,
Словно всенародный позывной.
Не сломать народ наш, не изгадить
Память о героях прошлых лет.
Потому что та святая память,
Словно данный Господу обет!
Г. Николаева (Долорес)
Генерал Карбышев
Три с лишним года в адовых застенках
Не соблазнялся вражеским елеем,
Не становился собственною тенью,
Поганых палачей душой сильнее.
Под царственным орлом державе верен,
И под серпом любил свою Отчизну,
В неё, как в Волю Божью, свято веря,
Переносил удары, зубы стиснув.
Герой с кипучей кровью дворянина
И офицерской непреклонной статью,
Он Родину свою не мог отринуть,
С достоинством и совестью расстаться.
Ему, немолодому генералу,
Поблажек вовсе не давали фрицы,
Но это их стремления сгорали,
А Истина не может испариться.
Не мог пойти на сговор против чести,
И на морозе жизнь его сгубили,
Но даже смерть он сделал манифестом,
Окоченевшим памятником силе
Борьбы за мир, борьбы за святость долга,
Чтоб изверги не потирали руки,
Чтоб не был ни один герой оболган,
Чтоб даже смерть не стала бы разлукой!
Р. Камалиев
Генерал Карбышев
С себя погоны не срывал,
Присяги тоже не нарушил.
Спокойно все осознавал:
Душою видел, сердцем слушал.
Куда от совести бежать,
Когда страна в огне и дыме?
Ведь Родина, она как мать:
Что мать подумает о сыне?
В какой бы не был стороне,
Любовь к Отчизне не подсудна.
А на войне, как на войне,
На ней всегда бывает трудно.
Так думал русский инженер,
Профессор, доктор и учитель,
Неодолимых рубежей
Фортификатор и строитель.
Но, крепче всех бетонных стен,
Стена внутри его вставала,
С тех пор как, раненого в плен
Фашисты взяли генерала.
— Работа, чин, авторитет,
Еда, вода, апартаменты...
На нас работать будешь?
— Нет!
— Отправить в лагерь смерти!
Пускай попробует пожить
В аду, где воздух пахнет серой...
А он и там стране служить
Продолжил мужеством и верой.
Твердил товарищам про честь,
Любовь к Отчизне и народу
И убеждал, что даже здесь
Сражаться можно за свободу.
Ну а потом пришел тот день,
Настали судные минуты...
И, покачнувшись, встала тень,
Не тень — душа его по сути!
Угрозы, пытки — нипочем!
Ну, значит, сам и виноватый...
В последний раз плечом в плечо
С ним встали пленные солдаты.
Их вместе вывели во двор,
Чтоб на морозе остывали.
Затем брандспойтами в упор
Водой холодной обливали...
Нет, он на землю не упал.
Он и теперь стоит упрямо.
Снаружи твердый, словно сталь,
Внутри — бушующий, как пламя!
И. Кандыбаев
Карбышеву
Генералу было 68 лет, когда он попал в плен
и ему предлагали сотрудничество немцы.
Прожита жизнь... Лет 68.
Дороги, дороги, мосты.
Столько построено,
Столько построено,
Что список займет
Полверсты.
Прожита жизнь.
Голова поседела.
Но все же она до того
Дорога,
Что хочется жить,
Просто жить на свете,
Хочется, как никогда...
Стоял ли он перед выбором?
Наверное, все же стоял.
Жизнь или смерть?
Подумаешь... Ни ботинки
Себе выбирал...
Люди читали и плакали.
И стынут сердца до сих пор.
Раздеться велели и голого
Пинками погнали во двор.
Ох, как они это умели,
Продлить само слово «смерть»...
Стекали по телу струи,
У ног превращаясь в твердь.
И вот ледяная глыба...
И было им не понять,
За что, и чего же ради
Можно так смерть принять.
Т. Голубева
Генерал-лейтенант Карбышев
Июнь сорок первого, командировка,
Граница. Война сотрясла Беларусь.
Он мог бы вернуться в Москву на «Рублёвку»,
Но сердце сказало — Все силы за Русь!
Отверг в одночасье охрану и транспорт,
Он вместе с бойцами на равных в бою.
Неравные силы, контузия, рана.
Пунктир бессознанья, очнулся в плену.
Сквозь сеть пелены видит дом и детишек,
Родные и близкие сердцу глаза,
Седых голубей на серебряной крыше,
И вдруг за плечом проросли голоса...
Внимание напряг, и исчезло сомнение,
Под самое сердце протиснулся меч,
Неравная схватка, в аду окружения,
Нет, он не ошибся, немецкая речь.
Гестапо. Садизма испитая чаша,
И каменоломен — цикуты бокал,
Как символ Руси, как религию нашу,
Пронёс через ад пожилой генерал!
Он был генералом, героем России,
Три года с лихвою менял лагеря*,
Он муку познал, как познали святые,
И голод, и холод, и «вкус сапога».
Одежда в полоску — клише арестанта,
У лагеря смерти другое лицо,
Но дух, словно крепкие крылья Атланта,
Его поднимал над собой высоко!
Допросы и пытки его не сломали,
Он стойкости символ и мужества флаг!
Ему предлагали и жизнь, и регалии,
Взамен на предательства подленький шаг!
Отказ за отказом, во имя России,
Он честь офицера за грош не продал,
В тяжёлых колодках, с планидой мессии,
Но с верой в победу, шагал генерал!
За мужество крепко держался руками,
Пример несгибаемой воли явил,
Вселяя покой, милосердья глазами,
Словами распятия скОрби клеймил!
С утра и до вечера, все на морозе,
Февральские ветры хлестали в лицо,
Под свист сквозняков, в утомительной позе,
Бараки немы, приговора тавро.
А вечером этих пятьсот заключённых
Глумливо раздели в мороз догола,
Пятьсот за отчизну на смерть обречённых,
С брандспойта секла ледяная вода.
А тех, кто от струй уклониться решили,
Кто слаб был и больше не мог устоять,
В ответ по затылку дубинками били,
И сразу же в печь уносили сжигать.
Средь стоиков этих — великих героев,
Под коркою льда был и наш генерал,
Он духом не пал, принял смерть свою стоя,
И верностью долгу присягу сдержал.
Л. Лидер
Карбышев
Аушвиц. Февраль. Мороз. Фашисты.
Под брандспойтом — пленный генерал.
Было бы ему слегка за тридцать,
Под струей, быть может, устоял.
Но ему — за шестьдесят, с японцем
Начинал еще он воевать,
В Аушвице закатилось солнце,
Не сломились мужество и стать.
Он упал, водой холодной сбитый,
Посиневший и как лунь седой,
Истощенный, немощный, небритый,
Но красивый — новой красотой.
Рядом с ним стоял один канадец,
Переживший этот страшный день,
Долго после видел за оградой
Аушвица Карбышева тень.
И в Канаде холода немало,
Айсберги плывут, то здесь, то там,
Голова седого генерала
Молча улыбается волнам.
В. Давыдов
Генерал Карбышев
Сколько раз говорить приходилось.
Сколько раз приходилось молчать.
А Россия сегодня приснилась....
Что умеет уже побеждать.
Что уже научилась сражаться.
И опять эти тихие сны.
А улыбки твои озарятся,
Где-то там, возле этой войны.
Сталинград зашептал над зарницей.
Сталинград — ровно тысячи лет.
А как хочется маленькой птицей,
Долететь до великих побед.
Неужели и я где-то рядом.
Неужели и я здесь борюсь.
Генерал, между адом и адом,
Прошептал это вечное — Русь.
Но молчали твои казематы.
Снова холодно, снова темно.
Над тобою стучат автоматы,
Что прицелились очень давно.
И дожди опустились устало.
И стучат возле этих бойниц.
И опять твое сердце шептало.
И искало тех маленьких птиц.
Сталинград, он горел и искрился.
Сталинград, он звенел и звенел.
Ты с Россией еще не простился...
Потому что сегодня расстрел.
Потому что сегодня навеки,
Надо просто застыть у стены.
Полупьяные сверхчеловеки,
В Сталинграде заткнуться должны.
Сталинград затыкает им глотки.
Сталинград их хоронит навек.
Генерал хочет встать у проводки
И с улыбкой встречать этот снег.
А потом, улыбаясь от боли,
Превращаяся в лед и гранит.
Вспоминать, что он где-то на воле.
Что он тоже в атаке убит...
Э. Мухаметзянов
Дмитрий Карбышев
Всё было для него опасно.
А он как статуя стоял.
Мороз был крепкий, но напрасно
Палач мольбы услышать ждал.
Страх не командует героем,
Есть страх, но он живёт внутри.
Страх исчезает вместе с боем,
И только ненависть горит.
И Маутхаузен волною,
Из льда волною обдаёт.
И крики слышны за стеною,
Там пламя огненное жжёт.
В огне и в льде люд погибает,
Но не склоняет головы.
Ведёт себя, как подобает.
А так могли б, могли бы Вы?
Фашисты генералу врали,
Ругали Родину, вождя.
Но честь и душу не сломали,
И здесь он жил руководя.
К нему бежали за советом
Француз, испанец и грузин.
Во мраке был он правды светом,
Своей страны великий сын.
Он не поверил наговорам,
Он к цели шёл своей прямой.
Он не покрыл себя позором,
Он умер в глыбе ледяной.
Да, лучше глыба ледяная,
Чем рабство дикое и страх.
Свободу смертью утверждая
Герой прославился в веках.
Н. Диас
Карбышев
Оглянись, осмысли, огляди!
И кадетский корпус позади,
И в бою решающий порыв,
И лихой Брусиловский прорыв.
Форты Бреста на пути врага —
Карбышева ум, его рука.
Он, что мог, для Родины создал, —
Инженер, учёный и солдат.
И в плену продолжил честно бой,
Жертвуя собой.
Д. Гавриленко
Генералу Карбышеву
Генерал Карбышев Дмитрий Михайлович был замучен фашистами в австрийском
концлагере «Маутхаузен», его обливали холодной водой пока он не погиб.
Чёрные вышки — фашистские маски.
Нет, вам его не сломить!
Он на плацу словно воин из сказки,
Ветер — ну хватит шалить.
Шланги раскручены толстой змеёю,
Бьёт под напором вода,
Русский мороз, ты сегодня со мною,
В капельках мёрзлого льда.
Ветер срывает стальные снежинки,
Смотрят печально глаза.
Перед глазами родные картинки —
Тёплого мая гроза...
А сердце всё тише, сердце всё глуше:
«Родина — я не предал!
Вижу парящие флаги на крыше,
Старый московский вокзал.
Мне не вернуться туда этим летом.
Больно и горько, прости!»
Струи холодные вместе с рассветом
Дали покой обрести.
Был вознесён среди боли и страха —
В памятник белого льда.
Он не предал, и рыдали бараки,
В небе сверкала звезда.
А. Степанов
Генерал Карбышев
В ступоре немцы, толпою стояли,
Недовольство на лицах и зло.
Не могли они в чудо это поверить,
Всё, что произошло.
Как генерал смог, на лютом морозе,
Выстоять раздетый, нагой.
Ведь часами его поливали,
С брандспойта, водой ледяной.
Он не кричал, не просил о пощаде,
Твердо стоял на ногах.
Гордо смотрел угасающим взглядом,
В лица проклятым врагам.
Коркою тело лед покрывает,
Но держится русский солдат.
Словно из сплава прочного создан,
Не сделал и шагу назад.
Глыба из льда все растет на морозе,
Сердце закончило бить.
Но не смогли эти пытки, угрозы
Русскую душу сломить.
Нет, не понять Европе Россию,
И никогда не сломать.
Чуждо для них слово такое, —
Любимая Родина-Мать.
В. Пономарев
Д. М. Карбышев
Струёй ледяной обожгло генерала,
Движенья замедлил трескучий мороз,
И быстро вода возле ног замерзала,
И боль растворялась по телу, — до слёз.
На льду коченея босыми ногами,
Он в этот момент вспоминал РККА —
Свой стойкий народ, и советское знамя,
Да годы минувшие, — издалека.
Его рубежом стал фашистский концлагерь,
Он здесь всю войну на посту боевом —
Отчизну предать враг его не заставил,
Он помнил из сердца, о долге большом.
Он чувствовал всё, —
Отмирала конечность,
По телу пошёл упоительный жар,
К нему приближалась спасением Вечность,
В груди разгорался последний пожар.
Ему суждено Маутхаузен бросить —
И в небо уйти путеводной звездой,
А Славу Геройскую ветер разносит,
Печальным куплетом судьбы роковой……
Ю. Галкин
Карбышеву Д. М.
…как же мне не гордиться тем,
что и меня называют военным
инженером…
Омский татарин с русской душою,
Жизнь, посвятивший Отечеству всю,
Рано познав безотцовщины долю,
Принял Присягу на верность Царю.
В Русско-Японской ты был не последним,
Маньчжурские сопки, Мукден — всё твоё.
Мосты, переправы, инженерное дело —
Бременем жизни на плечи легло.
Вот и Карпаты, и штурм Перемышля,
Бравый Брусилов и Луцкий прорыв,
Ранен… живой, и «Анна» на шее,
Царь-император тебя не забыл.
Новой России не за страх, а за совесть
Службу и жизнь посвятил ты сполна,
Честью, достоинством русских героев
Вписано имя твоё и дела.
Д. Борисов
Генерал Карбышев
— Товарищ генерал, мы в окруженьи!
— За мной, ребята, будем прорываться!
Тяжелое я вижу положенье,
Но здесь нельзя никак нам оставаться!
Навстречу автоматчиков отряд,
Со всех сторон огня кромешный шквал,
Свистит и разрывается снаряд,
— Вы ранены, товарищ генерал?
Очнувшись, видит он перед собой
Восторженные вражеские лица,
Довольные они, что он живой,
Увидев генеральские петлицы.
Он чувствует душевную вину,
Война-то только-только началась,
А он уже во вражеском плену —
Судьба несправедливо обошлась.
Немецкое командованье знает,
Кто он такой — ученый-инженер.
Сотрудничать совместно предлагает —
Он дворянин и царский офицер.
Богатый опыт, знания бесценны,
Ему обещано прекрасно жить,
Все блага он получит непременно
С условием — Германии служить.
Но каждый раз единственный ответ
За проволокой смерти лагерей,
Он повторяет неустанно — «Нет!
Я не торгую Родиной своей!»
Врагам идея в голову пришла
Обличье генерала показать,
Как будет он голодный со стола
Еду в закрытой комнате хватать.
Готово все. Накрыт богатый стол,
Немецкий фильм снимается тайком,
Пусть поглядят сограждане потом, —
Но Карбышев к еде не подошел.
Он все же враг. Советский и опасный,
Победу в сорок пятом предвещает,
Пусты с ним разговоры и напрасны,
Теперь он немцев сильно раздражает.
Он узникам вселяет вдохновенье,
И только о Победе им твердит,
Его бесповоротно убежденье,
Он тверже, чем скала и чем гранит.
В Маутхаузен увозят генерала.
Он был уже во многих лагерях,
Он понимает — жить осталось мало,
Остался сильный дух в его глазах.
Мороз февральский, ночь и тихий двор.
Приказано всем выйти и стоять,
Из шланга ледяной воды напор
Стал узников раздетых обливать.
Тех, кто бегут, дубинками встречают,
«Schnell komm!», — как псы, охранники орут,
И головы с размаху разбивают,
И радостно смеются — «Russ kaput!»
На Карбышева только и надежда,
«Мы гибнем все, товарищ генерал!»
Во льду тела, и лица, и одежда,
Сам леденея, Карбышев сказал —
«Друзья мои, в Победе нет сомненья!
Всем тяжело, вы знаете, сейчас,
Идет по фронту наше наступленье,
Не покидает мужество пусть вас!»
Покрылись льдом застывшие тела,
И не нашлась им братская могила,
Победа долгожданная пришла,
И генерала имя воскресила.
Л. Поздний
Мужество
Памяти генерала Карбышева
Здесь Маутхаузен в колючей паутине,
На вышках дулю скалят автоматы.
И губы, отливая сталью синей,
Последний хрип бросают хрипловато:
«Товарищи, вы думайте о Родине,
В глаза врагу и здесь глядите гордо!
А из брандспойта, вырываясь огненно,
Вода петлей захлестывает горло.
И медленно стекала, остывала,
Прозрачными слоями, как слюда,
И одевала тело генерала
В звенящий холод голубого льда.
Казалось палачам, что он замолк,
Не прокричит: «Да здравствует Россия!»
Ведь этой смерти ледяной замок
Теперь сорвать уже никто не в силах.
Но в небе солнце тучи рвало грозно,
И с ужасом глядели палачи,
Как превращался лед в литую бронзу,
Когда к нему притронулись лучи.
И статуя из вечного металла,
Прижав к груди два гневных кулака,
Уже победу близкую вещала
И утверждала мужество в веках
Б. Ткаля
Памяти Карбышева Дмитрия Михайловича
Карбышев Дмитрий Михайлович,
Генерал-лейтенант...Инженер
Доблестной русской армии,
Сын...для потомков пример.
Царской...Советской вотчины,
Разницы нет никакой.
Две не бывает Родины,
Значит, навеки с одной.
Мирная жизнь...военная,
Что здесь поделать...судьба.
Смерть...да и та мгновенная,
Знает к кому и когда.
Ну так чего ж сутулиться,
Полной грудиной дыши.
Как суждено...так сбудется,
Только достойно прими.
Принял стезю почётную
Русский стальной генерал.
Выпил её мимолётную,
Сам наперёд и не знал.
Верил в благое...Доброе,
Чистой и светлой душой.
Если творишь добротное,
Значит и Отче с тобой.
Строил строения разные,
Сердцем любимой стране.
Мирные и прекрасные,
А пригодились в войне.
Мосты...переправы...здания,
Всё...лишь бы враг не прошёл.
Но оборвал сознание,
Грохот снаряда нашёл.
А дальше...пленение...каторги,
Освенцим...Шталаг...Хаммельбург.
Маутхаузена стены адовы,
Могильный забой Флоссенбург.
Желали фашисты...думали,
Себе Генерала забрать.
Но лишь изошли потугами,
Такого, как Он, не сломать.
Манили его...дурманили,
Продайся...предай...отрекись.
Вот только кресты Германии,
О русский огонь обожглись.
По-русски характер сделанный,
Иуд презирает душой.
Он краю родному преданный,
От пят до макушки седой.
И где б ни хрипели дни его,
В концлагерных мрачных стенах.
Дрожали от страха изверги,
Скорейший предчувствуя крах.
Вселял он своим присутствием,
Врагам неподдельный кошмар.
А братьев целил напутствием,
Побед приближая пожар.
И в час свой последний...жизненный,
Не дрогнул стальной генерал.
Бодрил он товарищей истиной,
А лёд уж всё тело сковал.
Бодрее, мои товарищи,
О Родине думай сейчас.
И мужество вспыхнет пламенем,
И не покинет вас.
Сломались фашисты проклятые,
О русский характер — оплот.
И в феврале сорок пятого,
Огонь заковали под лёд.
Но лишь разожглось пожарище,
Возмездие оплавит Рейхстаг.
И в мае Советской Армией
Добит будет в логове враг.
Карбышев Дмитрий Михайлович,
Не дожил до светлых тех дней.
Он был Генералом Армии,
И ныне пример для людей.
Советской...Российской вотчины,
Разницы нет никакой.
Две не бывает Родины,
Значит, навеки с одной.
P. s:
Героев помните, потомки,
В них...ваша славная судьба.
Без предков...род...не свет...потёмки.
Ю. Сопелкин
Генералу Карбышеву посвящается
Он заживо был замурован
В скалу из прозрачного льда,
Врагу не сказавши ни слова,
Наш Карбышев, наша звезда.
Над ним издевались, бесились,
Мороз все крепчал и крепчал.
А воду все лили и лили,
Но он не стонал, не кричал.
Стоял на ногах в переломах,
Держала скала изо льда.
Под бровью седою, с изломом,
Глаза, устремленные вдаль.
К востоку, туда, где Россия,
Где женщины, дети, деды,
Жалея о том, что бессилен
Помочь им спастись от беды.
Вот льдина пронзила затылок,
Сковал розовеющий лед.
И сердце живое застыло
За нашу страну, за народ.
За павших героев отчизны,
Сынов, не жалевших себя,
За каждой поминною тризной
Мы помнить должны их, любя.
* * * *
Никто и ничто не забыто!
Слова те, как клятва, нужны.
На подвиг, что кровью омытый,
Шли дочери наши, сыны.
Идти в храм и ставить им свечи
За доблесть, за смелость, за жизнь,
За то, то изгнали прочь нечисть,
За то, что остались мы жить,
Должны мы их помнить и вечно
В сердцах эту память хранить.
Р. Кремена
Достоинство. Поэма
Памяти Героя Советского Союза
генерала Дмитрия Михайловича Карбышева
У перевоза
Сначала двигались колонной,
затем, разбившись по частям,
по оголенной, опаленной
дороге среди рваных ям.
Потом кружили но болотам,
по ивнякам, по кочкарям.
Отход давался трудно,
с потом,
но был строжайше крут и прям.
Шли по зловещей ржавой жиже
во тьме кромешной до утра.
И что б там ни было —
все ближе
светилась линия Днепра.
След в след.
Гуськом.
В изнеможенье.
Под посвист гнуса и свинца,
то попадая в окруженье,
то вырываясь из кольца.
Когда разбухли, и размякли,
и развалились сапоги,
а ноги в тине так набрякли,
что превратились в утюги;
когда над мертвою трясиной
день,
болью выжженный дотла,
в глазах стоял уже не синий,
а злой и черный, как смола, —
сквозь помутневшее сознанье,
почти на грани столбняка,
вблизи
послышалось плесканье...
Днепр!
Помогай, быстра река!
Днепр.
Переправа.
Но какая!
У наглой «рамы» на виду.
Друг друга в спешке понукая,
метались люди, как в бреду.
Иные —
словно закусили
в горячке боя удила.
Других,
отняв остаток силы,
дурная оторопь взяла.
Нашлись и третья:
эти вяло,
не веря разуму-уму,
решили в страхе:
все пропало
и «лезть из кожи» ни к чему.
И вот тогда-то,
вот тогда-то,
увидев горестный аврал,
с резоном истого солдата
призывно крикнул генерал:
— За мной, ребятушки!
К парому!
Команду слушайте мою! —
И по-житейски, по-простому: —
Ведь мы же как-никак в бою!
И люди бросились к настилу,
к расщепам свай береговых,
почуяв в Карбышеве силу,
внезапно хлынувшую в них,
И под немыслимой грозою
упрямо начали вязать
зеленой гибкою лозою
к бревну бревно,
длиной под стать,
— Ага!
Один плавок связали,
стянули крученой канвой.
Повторно выдюжит едва ли,
но держит,
держит груз живой!
Ага!
Один отряд отчалил...
Пригреб на сторону на ту.
Вторую группу сам начальник
торопко грудит на плоту.
Начальник
возрастом заглавный,
да и по званию старшой.
Однако действует как равный,
проворно, молодо, с душой.
А смерть спешит от буя к бую,
гладь стрежня в кипень превратив,
Фугаски валятся вслепую.
Разрыв.
Разрыв.
Еще разрыв.
Не видно в дыме перевоза...
Постой, товарищ генерал,
ты почему припал к березе?
Что под березой потерял?
Зачем прижался лбом к запястью?
Развей тумана пелену!..
. . .
. . . .
. . .
.
Очнулся Карбышев,
к несчастью,
уже контуженным, в плену.
В застенках Хаммельбурга
Неволя…
Лагерная гостья —
тоска. Больного сердца стон.
Упрямый пленник из замостья
был в Хаммельбург переведён.
В тот самый
«центр по обработке
военнопленных всех мастей»,
где составлялись оперсводки
пропагандистских новостей.
Где в ход пускались ренегаты
(от уголовных до кликуш)
и проверялись результаты
«перелицовки красных душ».
Едва оправившись от рези
в спине,
в суставах рук и ног,
шагая, словно на протезе,
он прибыл в западный острог.
Неся простудный холод в венах,
Но ясноглазый и прямой,
явился Карбышев в застенок
как бы не глядя на конвой.
В обвисшей куртке полосатой
он шёл средь каменных теснин
не как тюремный завсегдатай,
а как свободный гражданин.
Рисовка?
Нет, величье духа,
бесстрашья яростный бальзам.
Пусть гордый вид,
как оплеуха,
бьет негодяев по глазам!
Пусть видят люди из барака,
пусть слышат сметливым чутьём,
что есть еще на свете драка
с фашистским хищным паучьём!
Не потому ли растерялся
дежурный офицер седой,
наморщил влажный лоб,
замялся
и в волоса полез рукой.
— Что есть в мешке?
Какие вещи? —
глухой штампованный вопрос
довольно тихо, но зловеще
привычно немец произнес. —
Давай развязывай! — гортанно
наддал и показал оскал.
— Нет,
я развязывать не стану!
Спокойно Карбышев сказал.
И поперёк тюремных правил,
спиною прислоняясь к стене,
С большим достоинством
добавил:
— Вам это надо, а не мне.
У немца
дрожь прошла по коже:
как ни бросай на правду тень,
спиной к стене стоял, похоже,
не заключенный, а кремень.
И растерявшийся детина
Сменил наждак на вазелин
И громко крикнул:
— Стоп, машина!
Отставить обыск!
В карантин!
Главный диалог
В слепых отсеках карантина
и тьма, и запах нечистот...
Но отчего же так картинно
тут стража к Карбышеву льнет?
Назойлив «глаз»
тюремных шавок,
фальшив и лжив «заботы» знак:
не дать ли к завтраку добавок?
Не беспокоит ли сквозняк?
От сладких слов неузнаваем,
надсмотрщик выгнулся в дугу:
не заменить ли кофе чаем?
Не надоело ли рагу?
А смрад вокруг, а гниль,
а плесень:
войдешь в отсек —
бросает в дрожь.
К тому ж отсек
настолько тесен,
что на зловонный гроб похож.
Углы от сырости сопрели...
И вот, явив вниманья прыть,
сам комендант полковник Пéлит
«ревир»* изволил посетить.
Сам властелин всех казематов,
всей ржавой лагерной пяты!
В карманы брюк
ручищи спрятав,
сжав туго пальцы, как болты,
по продувному коридору,
заметно чем-то возбужден,
в слепую комнату,
как в нору,
притопал к Карбышеву он.
И запотел.
И запыхался.
Как будто гору приволок.
Вот тут-то он и состоялся,
тот самый главный диалог.
— Дмитрий Михайлович!
Боже!
Кого я приветствую! Ба!
Просто мурашки по коже...
Ах, как капризна судьба!
Надо ж случиться такому...
Не сходственна наша стезя,
но мы же не только знакомы,
мы были когда-то друзья.
И, что там скрывать,
вспоминаю,
как говорится, сполна
служили царю Николаю...
Природа в нас,
значит,
одна.
— Друзьями
мы не были сроду!
Зачем чепуху городить!
Не надо старушку-природу
в салоп проститутки рядить!
Служили действительно вместе,
а то, что намек про царя,
так это, скажу вам по чести,
вы сделали попросту зря.
И чем бы вы мне ни грозили,
позвольте заметить, что я
служил не царю, а России,
а это особь статья!
— Дмитрий Михайлович!
Право,
сие не достойно мужчин.
К чему неприязни отрава,
нелепый раздор без причин?
Мне, правда, неловко немного,
но как же мне быть...
Я солдат.
А вы...
Вы ученый от бога,
и я был бы искренно рад
скорей облегчить вашу участь.
Ведь финиш войны
предрешен.
Зачем вам,
терзаясь и мучась,
бессмысленно лезть на рожон!
— Не мудрствуйте, Пелит!
Не тщитесь
войне устанавливать срок.
Из вас не предвиделся витязь,
тем паче не вышел пророк!
Я знаю, что временно пали
и Киев, и Харьков, увы,
что отдан Смоленск,
но едва ли
достигнут фашисты Москвы.
А если бы даже и вышла
такая беда — все равно
назад поворачивать дышла
немецким войскам суждено,
— Но, Дмитрий Михайлович,
я ведь
пришел к вам не вздорить...
Отнюдь!
Вас на ноги надо поставить,
угасшие силы вернуть.
Советской России, поверьте,
отрезаны в завтра пути...
И чем вам встречаться
со смертью,
не лучше ли смерть обойти?
Вас творчество ждет, а не муки,
уют, а не холод одра.
Германия к людям науки
не только добра, но щедра!
— Германии нету! Есть нагло
обманутый силой народ,
в шинель облаченное тягло
и схваченный свастикой рот!
И Гитлер ваш неуч приметный,
на нем сумасбродства печать...
И суд над ним
будет всесветный,
Фашизм — это дикость...
— Молчать!!! —
И Пелит сделался вдруг сизым,
схватил и грохнул оземь стул.
И настежь дверь,
и резкий низом
в глухой отсек сквозняк подул.
* * *
Врасплох попав «на агитпробу»,
не думал Карбышев,
не знал,
что «залучить его особу»
сам Гитлер строго приказал.
Что Пелит
хапнул крупный куш бы
за то, чтоб, взятый на прикол,
плененный Карбышев на службу
к фашистской клике перешел.
Гневная вера
Как отзвук грома по спирали,
как ветерок за воротник,
слух о «колючем генерале»
во все концы тюрьмы проник.
— Не стал на людях унижаться!
— Не дрогнул! Сбил с фашиста спесь!
— Вот как, товарищи, держаться
советским людям надо здесь!
— Не подчинился офицеру!
— А с виду слабый... Ну и ну! —
Всечасной дремы атмосферу
нарушил Карбышев в плену.
Одни его по умным книгам
отлично знали назубок,
другие чтили званье. Мигом
тревожный ток
к сердцам потек.
И даже,
скажем откровенно,
всех тех затронул генерал,
кто прежде, до войны, до плена,
о нем и слыхом не слыхал.
Очнулись хмурые бараки!
И вдалеке, и рядом, близ
французы, чехи и поляки
на смелый жест отозвались.
Усильем выстраданной воли,
презрев отчаянья предел,
гордыню, чувство чести, что ли,
в ослабших душах он задел.
И трудно было не дивиться,
как он хранил престиж бойца,
как ясный свет
слетал на лица
с его открытого лица!
Откуда в этом тощем теле
такая страсть и крепость сил?
В каком сосуде мысли рдели?
И как их плен не погасил?
В каком таком
бесценном тигле,
в каком пласте алмазных руд
они родства с огнем достигли,
чтоб гордо выплеснуться тут?
Он нес мучительное бремя,
но не сгибался и не гас,
он говорил:
— Друзья! А время
вовсю работает на нас!
Да, да!
Внезапность нападенья,
она, конечно, хороша,
но при наличье промедленья
итог не стоит ни гроша.
Блицкриг не вышел.
Был неистов
разбойный выкрик: «Улю-лю!»,
но преимущества нацистов,
как видно, сводятся к нулю.
И приговор в своей основе
для наглецов неумолим:
мы их сначала остановим,
а после, даст бог, разгромим.
И столько было гневной веры
в его нацеленных словах,
такие факты и примеры
он приводил не второпях,
такую жажду упованья
влагал умом и сердцем в них,
что потрясал до основанья
сознанье узников больных.
Он даже ревностно составил
и вывел в голос, как волну,
свод поведенья строгих правил
советских воинов в плену**.
И в душной мгле —
не чудеса ли! —
сердец
налаживалась.
связь.
И люди словно воскресали,
борцами снова становясь.
...Приметит слабого, уважит
и ободрит накоротке.
А сам и вида не покажет,
что держится на волоске.
Смолчит о том, что версты горя
прошел,
порою бос и наг,
что вынес
две страшенных хвори —
дизентерию и сыпняк.
И ту и эту чудом вынес,
свалил, как гибельную кладь...
Что ж,
минус, стало быть, на минус,
да только плюса не видать.
За шестьдесят пошло. Немолод.
Дорога пыток нелегка.
Боль унижений.
Голод. Холод.
А вот, поди ж ты, жив пока!
Окаменел ли впрок?
Обвык ли?
Преодолел ли страх броском?
А силы все-таки поникли,
и тянет,
тянет пасть ничком.
Вот и сегодня лег на нары,
глаза усталые смежив...
«...Снесу ли новые удары?
Увижу ль свет, покуда жив?
Где ты, Москва моя родная,
Где ты, родимая семья?!
Не знаю, милые,
не знаю,
дождусь ли встречи с вами я.
Пока что лишь вослед кошмару,
за сетью путаных тенёт,
дом по Смоленскому бульвару
передо мной во сне встает.
В жару ли, в стужу —
все едино...
О, как не терпится скорей
обнять жену,
приветить сына,
осыпать лаской дочерей!
Конечно, это иллюзорно —
мечтать в аду на все лады.
Но не в мечтах ли зреют зерна
преодоления беды!»
А мыслям нет конца и края,
одна прерывистей другой —
бегут,
клубятся, повергая
в ночной бессонный непокой.
«Да, Гитлер — мразь.
Я только круче
вяжу его с понятьем «тля».
Ни перед ним, ни перед дуче
не дрогнет русская земля.
Враги хотят позора пятна
навлечь на пленного меня,
не понимая, вероятно,
что честь моя — моя броня...
Нет, инквизиторы,
не выйдет!
Пусть жжёт слеза,
пусть в горле ком.
Никто слезу мою не видит,
недаром я лежу ничком!»
* * *
Промозглый ветер лезет
в щели.
Неодолимо ноет грудь.
Колени словно омертвели —
не разогнуть их, не согнуть.
Тупая боль немой бедою
свербит у левого плеча.
Сосед-дистрофик за нуждою
побрел, колодки волоча.
У входа мерзлого барака
овчарка воет в темноту.
Скажи пожалуйста, собака,
а ей и то невмоготу!
Ночь под глухими потолками
вершит свой мрачный черный суд —
одни под утро
и встанут сами,
других
соседи унесут.
Лютой мороз
стеклянной ватой
узоры стелет по стене.
Горелый запах сладковатый
волной доносится извне.
Летит оттуда, где чернеет
цепь стылых трупных пирамид.
Лениво,
медленно за нею
печь крематория дымит.
Неумолкающее эхо
Зима прошла.
Весна минула.
За летом осень побрела.
Пути фашистского разгула,
врагов разбойные дела
далеко вглубь Страны Советов
простерлись кровью и огнем.
И все же в холоде рассветов
(все очевидней с каждым днем)
неоспоримо ощущалась,
вокруг печатала следы
необратимая усталость
вконец зарвавшейся орды.
Нет, то не дождик барабанил,
не ветер в поле завывал, —
то русский гнев врагов таранил,
валил пришельцев наповал.
То против вражьего доспеха
Катило грозный голос свой
неумолкающее эхо
великой битвы под Москвой.
То по высокому веленью
на всех излучинах войны
росло, росло сопротивленье
родной Советской стороны!
С передовой: межи, оттуда,
сквозь лютый мор, сквозь горький пал
до слуха лагерного люда
накал сражений долетал.
И раньше всех, конечно, ловко
известья Карбышев ловил.
Газеты клок или листовку
он спрятать с пользой норовил.
Микроскопические доли,
случайных сведений гроши
бодрили сокола в неволе,
питали жар его души.
Напором внутреннего зренья
он добывал в них ключ такой,
что кривотолки и сомненья
как будто смахивал рукой.
И в жадном воинском азарте
чертил, надеждой озарен,
на самодельной хитрой карте
картину битвы с двух сторон.
Глядел, искал, соизмеряя,
лучом предвиденья храним.
И ширина родного края
в разгон стелилась перед ним.
и, замерев, друзья читали
с догадкой, в допуск, между строк
окрепший почерк отчей стали
на дальних линиях дорог.
За это Карбышева чтили,
всем пылом сердца берегли,
любовью верности любили,
обогревали, как могли.
И даже с целью уваженья
«соорудили» торжество —
решили справить день рожденья
старшого друга своего.
По малой крохе, понемножку
копили к часу именин
в мундире мёрзлую картошку,
в кульке прогорклый маргарин.
Наверно, целых три недели
шла подготовка к торжеству.
И наконец, друзья у цели —
пир состоялся наяву.
В преддверье сна, когда в бараке
ночник свой староста зажег,
в настороженном полумраке
сомкнулись узники в кружок.
Прикрыли нары рваной тарой,
сошлись в кольцо, вмастясь едва,
и в центре — выбритый, поджарый,
седой виновник торжества.
Плечо к плечу. Живой подковой.
И крепок был, спиравший дых,
холодный кофе желудевый
в измятых кружках жестяных.
И, словно к бою приготовясь,
за тостом тост тишком взлетал:
За честь!
За мужество!
За совесть!
За вас, товарищ генерал!
И воспалёнными словами,
толчком из самого нутра:
Победа... будет все ж за нами!
— Враг все же будет бит! Ура!
* * *
Кипела кровь. Глаза пылали.
И неожиданно крепки,
приобретая свойство стали,
сжимались в гневе кулаки.
В Берлин
Раным-рано, при слабом блеске
едва мерцавших поздних звезд,
приладив доски на подвески,
воздвигли временный помост.
В квадрат немого аппельплаца
вогнали узников, как в зал.
— Очередной Петрушка, братцы! —
с улыбкой Карбышев сказал.
На доски шаткого помоста,
вертя белками так и сяк,
румяный,
маленького роста,
поднялся власовец-кругляк.
Мундир германского покроя,
на серой глади рукава —
как клин с заштопанной дырою,
малопонятный знак «РОА»***.
Не жбан с дерьмом,
не бочка с салом,
не протестант,
не христьянин,
короче, судя по сусалам,
обыкновенный сукин сын.
Предатель долго,
как вития,
кричал,
аж брызгала слюна,
сулил и горы золотые,
и реки, полные вина.
Шумел, размахивал руками,
затем закончил в свой черед:
— Кто на борьбу с большевиками
способен...
пять шагов вперед! —
Никто вперед не сделал шагу.
Сутуловат и тупорыл,
на поясу поправил флягу,
оратор фразу повторил.
Опять никто ни шагу.
Словно
военнопленные в строю
вросли в рябой асфальт, как бревна.
у самой кручи на краю.
И тут как раз
стряслось такое,
чего никак не ожидал
мундир германского покроя,
лихой вербовщик-генерал.
— Способных нету, герр Иуда!
— Слезай! Не пачкай свой амвон!
— Холуй!
— Лакей!
— Валяй отсюда!
— Ступай,
к своим подонкам вон! —
Попав в соленый вал захлеста,
отказ услышав наотрез,
предатель резво слез с помоста
и стой же резвостью исчез.
Повис туман недоуменья.
Не навредил ли пересол?
И вдруг оглохшее мгновенье
внезапный хохот расколол.
В плену, в аду,
в берлоге зверя
смеялись пленные — да как! —
взахлеб, своим ушам не веря,
забыв, что рядом лютый враг.
Гремучий смех многотерпенья!
Он из усталых душ плеснул
веселым ливнем откровенья,
как непослушный вешний гул.
И, как ни странно,
действо это,
невероятный случай сей
не вызвал жесткого ответа
у злобных лагерных властей.
Не то они оторопели,
не то в горячке не нашлись,
но только косо посмотрели
и приказали разойтись.
Прореха
в собственном кармане!
А ведь
в канун вербовки той
бессонный Карбышев заране
задумал
«дать словесный бой».
Разведав слухи о визите
посланца власовских вояк,
из уст в уста
по скрытой нити
клялись друг другу люди так:
«Пусть буду я избит, исстёган,
но вот мой сказ: покуда жив,
плюю на власовскую погань,
срамлю предательский призыв!»
По курсу запуска прямого
неуловимая, как ртуть,
текла подпольная крамола,
опережая вражью муть.
Бесспорно,
ход был не без риска,
опасность шага немала,
стояла вражья злоба близко,
и недалече смерть была.
Но — дело вышло!
Вышло смело
в рисковом замысле самом.
А в общем,
риск — благое дело,
когда он в упряжи с умом.
* * *
Зима вблизи. А дождь, как сдуру,
за снегом падает вдогон...
Прямым путем в комендатуру
«седой смутьян» препровожден.
И тут ему в упор сказали,
что он «назначен на обмен».
И вот уже он на вокзале...
Вот повели вдоль дымных стен
в пустой вагон,
в купе, в котором
диван в коричневой пыли;
и, сняв наручники, на скором
в Берлин под стражей повезли.
Что ждет на новом перевале?
Зачем везут?
Куда везут?
«В обмен» — как сказано.
Едва ли.
Болотной мглой повит маршрут.
В чем «фокус» срочного этапа
под наблюдением двоих
елейных типов из гестапо,
излишне вежливых таких?
Сам комендант
полковник Пелит
изволил выезд подписать.
Когда фашист так мягко стелет,
учти, что жестко будет спать.
В паучьих вотчинах гестапо
От перегона к перегону
грохочет воинский экспресс.
К платформе, к самому перрону
закрытый подан «мерседес».
Опять пружинное сиденье,
опять надсмотрщики милы,
опять с дежурным извиненьем
надеты путы-кандалы.
Опять кандальный звон...
А впрочем,
из лимузина, из окна
на плитах Каменных обочин
иная музыка слышна.
Эх ты, Берлин, бедлам, берлога!
В глазах прохожих —
явный страх.
И ох как много,
ох как много
фронтовиков на костылях!
Была бы щука тине рада,
да оказалась на мели.
Как видно,
после Сталинграда
дела навыворот пошли.
Не до фасона, не до форса.
Какой уж бум, какой уж бом,
когда вопрос с войной уперся,
как говорится, в землю лбом!
При этой мысли встрепенулся
усталый Карбышев на миг,
и поневоле улыбнулся,
и вновь к стеклу авто приник.
— О генерал!
Ваш облик светел! —
сказал гестаповец. — Зер гут!
— Еще бы! —
Карбышев ответил. —
Зер гут! Зер гут! Дела идут!
...Примчали в парк у буерака
и поместили под замком
в углу дощатого барака
от прочих всех особняком.
«Перед обменом, — заявили, —
здоровье будем поправлять».
И очень сытно накормили,
и разрешили погулять.
Недолго, правда,
под надзором,
но без наручников стальных,
И так пошло, пошло,
с повтором,
как на лихих перекладных, —
кормили вдоволь, прохлаждали,
не докучали по ночам.
А со второй недели стали
возить в Берлин
к большим чинам.
Зачем?
Да все за тем же! С целью
согнуть, сломить,
купить, сманить,
заставить сердце под шинелью
чужому идолу служить.
В глаза елейничали, льстили,
медком, медком, а за спиной
слюной,
слюной в базарном стиле —
отборной бранью площадной.
Ругали злобно как «задиру»
и как «фанатика» кляли.
Однажды в главную квартиру
войск инженерных привезли.
Секретно.
Срочно.
Чрезвычайно,
В дом, скрытый в ельнике, как дот.
Какая каверзная тайна
за неизвестной дверью ждет?
Посулов новые кадрили?
Намека хищный пируэт?
Но вот глухую дверь открыли,
ввели в просторный кабинет.
И «тайна» сразу же исчезла...
Навстречу Карбышеву встал
рывком из кожаного кресла,
блестя улыбкой, генерал.
Зело жиреющий затылок,
весьма седеющий висок,
в мундире,
в золоте нашивок,
при орденах,
дебел, высок.
Прикрыл досье, сигары вынул,
«Садитесь!» —
подал гостю знак.
И непочатый пододвинул
на легком столике коньяк,
И на лице у генерала
самодовольно-холодна
непроизвольно заиграла
мыслишка бойкая одна:
«Что ж, большевик,
давай отпей, мол!
Ведь пригласил тебя
в свой штаб
профессор
Гейнц Раубенгеймер...
Будь с ним сговорчивым хотя б.
Дела поправить можешь быстро:
перед тобой не имярек,
а с полномочьями министра
официальный человек».
Упала спущенная штора,
поблекла света полоса.
И разговор, скрипя, неспоро,
но завязался, начался.
— Итак, господин генерал, не тая
(хотя наши кредо различны!),
скажу совершенно открыто, что я
рад случаю видеть вас лично!
В Берлине печатные ваши труды
и записи выкладок устных,
особенно
в гуще военной среды,
причислены к классу искусных.
Зачем же вам нужен
тюремный постой?
Вам!
С вашим талантом бесценным!
Зачем?!
Из-за глупой, по сути пустой,
несчастной истории с пленом?!
Позвольте,
коллега,
сказать напрямик:
используйте пору расцвета!
Идите служить к нам...
Да, вы — большевик...
Но разве существенно это?
Жизнь всюду есть жизнь.
Она вводит в игру
наносных хлопот
неизбежность...
Но я, как ученый,
всерьез не беру
к нацизму
свою принадлежность.
Я думаю, смотрите трезво и вы
на всякого рода спектакли.
Идеи!
Они для юнцов лишь новы.
А нам с вами поздно... Не так ли?
— Простите, но взгляд ваш
и ваш номинал
меня не волнуют нимало,
Ведь я убеждений своих не менял,
и совесть моя не линяла!
И долг перед Партией,
перед страной
дороже всей жизни мне. Так-то.
И вам, вероятно,
придется за мной
признать это свойство де-факто.
— Вот видите, вы горячитесь.
А зря!
Великой Германии слово
в служебных делах,
по душам говоря,
надежнее сплава любого.
И я сообщить доверительно рад
с естественным чувством таланта,
что вам предназначен
высокий оклад
и чин генерал-лейтенанта.
Реальный доход!
Обеспеченность впредь!..
В поддержку надежному тылу
квартиру в Берлине
неплохо иметь,
а под Берлином и виллу!
Итак, генерал, по рукам?
— Никогда!
— Чего вы боитесь?
— Случись бы такое,
я тотчас бы просто
сгорел со стыда,
утратил бы званье людское!
— Не знаю... Мне кажется,
это каприз
из области сантимента...
Советую вам без него обойтись
и взвесить
серьезность момента!
-—- Я взвесил сто раз.
О согласье моем
не может быть даже и речи.
— В сто первый раз взвесьте...
Мы время даем,
Надеюсь на разум.
До встречи!
Продолговато-круглым скатом
взлетела штора
на косяк,
На этом разговор иссяк,
коньяк остался непочатым.
Минули сутки.
Двое.
Трое.
Опять все тот же адресат.
Того же самого покроя
и те же фразы моросят.
И те же самые вопросы,
и тот же каменный ответ
без кривизны, без перекоса,
на той же грани — «нет»
и «нет».
Все та же спущенная штора,
слегка прикрытое досье.
Коньяк. Безмолвных
два прибора.
Лимон. Коробка с монпансье.
В елей прибавлена острастка,
живец на кончике крючка...
А в общем, в целом —
та же сказка
и все про белого бычка.
Еще ступень к бессмертной славе
Когда фашисты увидали,
что пленный русский генерал
для их разбойничьей морали
не подходящий матерьял;
что он, по сути, весь железный,
но для формовки сух, как мел,
и абсолютно бесполезный
для темных гитлеровских дел;
когда расплаты ночь настала
и подсчитали палачи,
что пользы нет от генерала,
а вред такой, что хоть кричи, —
они вопрос решили просто
холодным росчерком пера:
«Держись, гордец! Отведай вдосталь
соленой смеси из ведра!
Учен?
В высоком званье?
То-то!
Так знай: со всеми наравне
сгниешь на каторжных работах,
сгоришь на медленном огне».
И непокорным в назиданье,
под масть печатям-сургучам,
начальство свыше указанье
спустило низшим палачам:
«Пусть не смущает ничего вас.
Щадить упрямца нет причин.
Не делать скидки ни на возраст,
ни на весьма почтенный чин».
И по приказу, строчка в строчку,
чтоб на других влиять не мог,
замуровали в одиночку
в подвальный каменный мешок.
Ввинтили лампу над постелью
накалом в тыщу вольт небось,
чтоб день и ночь слепила келью,
чтоб днем и ночью не спалось.
Нарочно жажду вызывали.
Мол, выбирай одно из зол:
вода простудная в подвале,
а мучит жажда — пей рассол.
Затем в каких-то нишах темных
держали до морозов вплоть.
Затем в сырых каменоломнях
руду заставили колоть,
...Каким бы ни было терпенье,
но если взять в одном ряду
поочередно все ступени
кровавой лестницы в аду
и подытожить срок страданья,
сложить недели и часы
обид и бед без вычитанья
и положить их на весы, —
необходимо без сомнений
признать навеки до конца
терновый карбышевский гений,
венец великого борца.
Он все прошел:
жуть голодовок,
туман беспамятства прошел,
и сети вражеских уловок,
и ржавой мести частокол.
Не перечислить их,
бараков,
пытален, виселиц, могил,
чей вид лениво одинаков
и по-кладбищенски уныл.
Не счесть их, лагерных стоянок!
Замостье...
Хаммельбург глухой...
Угрюмый Нюрнберг...
Майданек...
Освенцим с Солою-рекой.
В жару, в пургу...
И вот приспела
пора минуты роковой.
...В ворота вводит то и дело
сутулых узников конвой.
И в их цепи, посередине,
усталый Карбышев бредет.
Обратный путь ему отныне
отрезан смертью у ворот.
Но он про то еще не знает.
Еще он, мужественно тих,
продрогшим словом ободряет
несчастных спутников своих.
Еще свое худое тело
стремит навстречу тополям
и запасной сухарь замшелый
с соседом делит пополам.
Еще он верует в возможность
осилить, выжить, одолеть.
И проявляет осторожность
при входе в каменную клеть.
Как он, однако, хил и сгорблен!
И только черные глаза
глядят на всех вокруг по-орльи
и режут сумрак, как фреза.
Герб Маутхаузена! Череп
хранит бетонная стена.
Ни сквозь нее, ни под, ни через
дорога к жизни не видна.
Один лишь торный выход —
к смерти.
И если скажут вам, что нет, —
не верьте, узники, не верьте
и не ищите зря просвет,
не шарьте зря остудным взглядом
по грязной площади сырой.
У вышки, с прачечною рядом,
остановили пеший строй.
По одному пересчитали
на неожиданном смотру
и пригвоздили, приказали
стоять недвижно на ветру.
Час протянулся. Три минуло.
И брань, и бешенство угроз,
и автоматов сычьи дула —
все заслонил собой мороз.
Уже без всякого испуга
стояли люди у стены,
плечом не чувствуя друг друга,
как будто все разделены.
Повисли синих рук мочала,
на лицах — небыли зола.
И вдруг команда прозвучала:
— Кругом! Раздеться догола! —
На миг мелькнула
тень надежды:
быть может, мыться?.. Нет, сгребли,
собрали рваную одежду
и на «пикапе» увезли.
Мороз!
Измученное тело
он гнет
и валит наповал...
И группа пленников редела —-
кто падал, тот уже не встал.
С Альп потянул
ветрище резкий,
как будто к ночи покатил
пурги осколки и обрезки
на гладкий лагерный настил.
Остервенела стража-банда.
— Пересчитать! —
шатнув на плац,
вопит помощник коменданта,
кривляясь спьяну, как паяц.
А что считать, когда без счета
видать за снежной пеленой:
три роты приняли ворота,
осталось менее одной.
Спустилась тьма на мостовую.
При свете ламп сторожевых
по плацу
в баню-душевую
ведут оставшихся в живых.
Сперва ошпарили горячим
нещадным ливнем-кипятком,
потом холодным —
по стоячим,
и по лежачим,
и ползком
от струй пытавшимся укрыться;
потом всех выгнали во двор,
где выворачивал ключицы
осатаневший ветер с гор;
потом обратно
в душевую,
потом во двор
из душевой,
потом повторно вкруговую
по скользким плитам,
как впервой,
Так, продолжая измываться
над изувеченной толпой,
сошлись тюремщики у плаца
и приказали людям: «Стой!»
И тут ударили из длинных
пожарных шлангов-рукавов,
сверля на лицах и на спинах
следы недавних ран и швов.
И люди стали
падать наземь,
дрожмя дрожа до самых дон,
онемевая раз за разом,
роняя с губ последний стон.
А как же Карбышев-то дышит?!
Ведь он же старше всех в строю!
Неужто он уже не слышит
немилосердную струю?!
Глядите,
он еще взметнулся,
как будто в споре на износ,
отринул воду, разогнулся
и очень внятно произнес:
— БОДРЕЕ, ТОВАРИЩИ!
ДУМАЙТЕ О СВОЕЙ РОДИНЕ,
И МУЖЕСТВО ВАС
НЕ ПОКИНЕТ!
И вздрогнул,
словно с верхом налит
тяжелой лавою свинца.
И неуступчивая наледь
стянула мускулы лица.
Что с ним?
Ужель струей распорот?
Нет, он накинул как бы плащ.
Все хорошо. Но душит ворот.
И плащ уж больно леденящ.
Надел бы впрок,
да вроде узок...
А может, лучше нараспах?
Да, да!
Вся тяжесть перегрузок
спадет тогда и сгинет в прах.
Сомкнулись веки.
Мрак сгустился.
Затих в груди последний гром.
Высокий лоб засеребрился
коварным тонким серебром.
Как быстро ветер студит воду!
Колени сковывает лед,
но он на них, врагам в угоду,
не падал и не упадет!
Забрав в крови тепла остаток,
разведав спину добела,
скупым шажком
между лопаток
сухая изморозь пошла.
Как будто белая берёста
сменила смуглой кожи гладь.
Так вот как яростно и просто
умеют люди умирать.
Жил человек,
судьбы хозяин,
с красивой гордой головой,
а стал легендою, изваян
из непогоды ветровой.
1971—1973
*Ревир — госпиталь. (Прим. автора.)
**«Правила поведения советских людей в фашистском плену»,
сформулированные Д. М. Карбышевым, сообщены узниками Т. Б. Кублицким, А. П.
Есиным, П. П. Кошкаровым, Ю. П. Демьяненко, А. С. Саниным и другими:
1. Организованность и сплоченность в любых условиях плена.
2. Взаимопомощь. В первую очередь помогать больным и раненым товарищам.
3. Ни в чем не унижать своего достоинства перед лицом врага.
4. Высоко держать честь советского воина.
5. Заставить фашистов уважать единство и сплоченность военнопленных.
6. Вести борьбу с фашистами, предателями и изменниками Родины,
7. Создавать патриотические группы военнопленных для саботажа,
вредительства и диверсий в тылу врага.
8. При первой возможности совершать побеги из плена.
9. Оставаться верными воинской присяге и своей Советской Родине.
10. Разбивать миф о непобедимости гитлеровских войск и вселять
военнопленным уверенность в нашей победе. (Прим. автора.)
***«РОА» — так называемая «Русская освободительная армия», сколоченная
белогвардейцами совместно с гестапо. (Прим. автора.)
С. Васильев
Песни:
Дума о Карбышеве
Музыка: В. Оловников
Услышьте о правде жестокой,
о том, как седой генерал
от Родины милой далёко
в застенке сыром умирал.
Как сердце ему разрывали
и речью, и сталью чужой.
Огнём и железом пытали
за то, что он русский душой.
Ему и покой, и свободу
фашистский палач обещал.
А он, неподкупный и гордый,
стоял, и смотрел, и смолчал.
И вывели вновь из подвала
в морозную полночь его.
Молчанье, как холод кинжала,
прожгло палача самого.
«Водою!.. Водой ледяною!..»
И сбили прикладами с ног.
Но встал он легендой живою
на всех перекрестках дорог.
Скорее ты камень разрубишь,
чем русское сердце возьмешь.
И льдами его не остудишь,
и в жарком огне не сожжешь!
А. Лозневой
Вариант 2
Песня о Карбышеве
Музыка: В. Оловников
Послушай о пытке жестокой,
О том, как седой генерал
От Родины милой далёко
В немецком плену умирал.
Как сердце ему разрывали
И речью, и сталью чужой,
Огнём и железом пытали
За то, что он русский душой.
Ему и покой, и свободу
Фашистский палач обещал, —
А он, неподкупный и гордый,
Стоял, и смотрел, и молчал.
И вывели вновь из подвала
В морозную полночь его;
Молчанье врагов бесновало,
Казалось, страшнее всего.
Облили водой ледяною,
Свалили, замерзшего, с ног,
Но даже под пыткой такою
Он верность Отчизне сберёг.
Скорее ты камень раздавишь,
Чем русское сердце возьмёшь!
И льдами его не остудишь,
И в жарком огне не сожжешь!
А. Лозневой
Генерал Д. М. Карбышев
Музыка: О. Залозный
Потомственный военный
С дворянскими корнями,
Талантливый учёный,
Строитель, инженер.
Он вынес муки плена,
Не дрогнул пред врагами
И принял смерть героем,
Явив другим пример.
Майданек и Освенцим,
Допросы и мученья,
Тюремные подвалы
И снова лагеря.
Ах, как хотелось немцам
Сломить, склонить к измене
Седого генерала,
Да только всё зазря.
Хоть в битвы не вступал,
Но много испытал.
И жизнь, и смерть запомнятся надолго.
Товарищ генерал,
Ты памятником стал
Бесстрашию, и верности, и долгу.
Угрозы и елеи
Потрачены впустую,
Не вышло, не сумели
Преодолеть барьер.
«Я Родиной своею
И честью не торгую.
Служить вам не намерен,
Я — русский офицер».
Февраль, а он раздетый
У лагерной ограды,
И льёт холодным ливнем
На голову вода.
Полшага до Победы
И май, казалось, рядом...
А он шагнул из жизни
В бессмертье навсегда.
Прочнее, чем металл,
Ледовый пьедестал.
И жизнь, и смерть запомнятся надолго.
Товарищ генерал,
Ты памятником стал
Бесстрашию и верности, и долгу.
Сверкает, как кристалл,
Ледовый пьедестал.
И жизнь, и смерть запомнятся надолго.
Товарищ генерал,
Ты памятником стал
Бесстрашию и верности, и долгу.
Е. Меркулов
Читайте
также
Комментариев нет
Отправить комментарий