Юрий Ряшенцев «Едины парус и душа»

Не вешать нос, гардемарины,

Дурна ли жизнь иль хороша,    

Едины парус и душа,                 

Едины парус и душа,                 
Судьба и Родина едины...         

Юрий Ряшенцев

Юрий Евгеньевич Ряшенцев – русский поэт, прозаик, сценарист, автор текстов песен для театра и кино, переводчик, член Союза писателей СССР.

Родился 16 июня 1931 года в городе Ленинграде.

Печатается с 1955. Автор книг «Очаг» (1967), «Часы над переулком» (1972), «Иверская сторона» (1981), «Високосный год» (1983), «Дождливый четверг» (1990), «Слава Богу, у друзей есть шпаги!..» (1997), «Прощание с империей» (2000), «В Маковниках и больше нигде» (2001), «Любовные долги» (2000), «Ланфрен-Ланфра» (2002), «Едины парус и душа» (2004), «Есть в графском парке чёрный пруд» (2004),  «Царь горы» (2008), «Избранное» (2008), «Когда мне было лет семнадцать...» (2011), Собрание сочинений. В 4 т. (2011-2015).

Как поэт-песенник Юрий Ряшенцев сотрудничал с такими композиторами, как Эдуард Артемьев, Давид Тухманов, Максим Дунаевский, Виктор Лебедев, Александр Басилая, Анатолий Кролл и др. Написал тексты песен для фильмов «Д’Артаньян и три мушкетёра», «Гардемарины, вперёд!», «Весёлая хроника опасного путешествия», «Забытая мелодия для флейты», «Остров погибших кораблей», «Самоубийца», «Простодушный», «Будьте моим мужем», «Забытая мелодия для флейты», «Рецепт ее молодости», «Старые клячи», «Аплодисменты, аплодисменты» и др..

Автор русской версии мюзикла «Метро», автор либретто и стихов рок-оперы «Преступление и наказание» (режиссёр-постановщик — Андрей Кончаловский, композитор — Эдуард Артемьев), русских текстов к песням из мюзикла «Аргонавты» Александра Басилая, либретто опер «Царица» Давида Тухманова, «Альберт и Жизель» Александра Журбина, «Преступление и наказание» Эдуарда Артемьева, мюзикла «Раба любви» и др.

Юрий Ряшенцев вместе с Марком Розовским инсценировал повесть Н. Карамзина «Бедная Лиза», поставленную Розовским на Малой сцене Большого драматического театра; также в соавторстве с Розовским создал сценическую композицию по рассказу Л. Толстого «Холстомер» — «История лошади» стала одним из самых знаменитых спектаклей товстоноговского БДТ. 

Автор стихов к спектаклям «Три мушкетера» по мотивам романа А. Дюма (МТЮЗ), «Леди Макбет Мценского уезда» по повести Н. Лескова (театр им. Маяковского), «Романсы с Обломовым» по мотивам романа И.А.Гончарова «Обломов» (У Никитских ворот), «Роковые яйца» по повести Михаила Булгакова (Казанский драматический театр им. В.И.Качалова), «Геркулес и авгиевы конюшни» по пьесе Фридриха Дюрренматта (Сатирикон), «Бюро счастья» по мотивам рассказа Агаты Кристи «Случай с женщиной среднего возраста», «Саломея, царевна иудейская» по мотивам пьесы Оскара Уайльда и др.

За работу над мюзиклом «Шербургские зонтики», поставленном в Санкт-Петербургском музыкальном театре «Карамболь», Юрий Ряшенцев в соавторстве с супругой Галиной Полиди были удостоены Национальной премии «Музыкальное сердце театра» в номинации «Лучший текст песен (автор / перевод)» (2009 год).

Ещё с 1960-х годов Ряшенцев занимался художественным переводом, переводил на русский язык стихотворения украинских, армянских, грузинских, бурятских поэтов, стал победителем трёх Всесоюзных конкурсов на лучший перевод.  

Лауреат Международной премии им. М. Ю. Лермонтова, Премии им. Булата Окуджавы, Премии журнала «Арион» (1995).

 Слова Ю. Ряшенцева, музыка В. Лебедева

Слова Ю.Ряшенцева, музыка М.Дунаевского

*  *  *

А ценность жизни всё виднее,

когда с теченьем дней

друзья прохладней и вернее,

ровесники мудрей.

Сильней горчит живая влага,

когда осталась треть,

и невесёлая отвага

нужна, чтоб пить и впредь.

Но в золотой кленовой дрожи

с безлистьем впереди,

кто на земле кого моложе -

не разобрать, поди:

листва ль корней, листвы ль коренья,

и - дальше, до конца -

творец ли своего творенья,

творенье ли творца?

Коль тяжесть опыта земная

с тобой, так отчего

ты дышишь, ничего не зная,

не помня ничего!..

*  *  *

В крепком доме, где у всех забота,

чтобы был ты счастлив и здоров,

страшное предчувствуется что-то:

близкое крушение миров.

А в какой-нибудь лихой палатке

в двух шагах от божьего крыльца,

одинок и - мало! - в лихорадке,

чувствуешь, что миру нет конца...

Это - не о буре и покое,

но о том, что быт не виноват:

долг людской, прозренье нелюдское

там живут, где могут и хотят.

*  *  *

  Ожиданьем душу веселя,

вечной славы ждёт безумец. Эка!

Что такое "вечная Земля"?

Комплимент Земле от человека.

Если во вселенной без Земли

сохранится мысль и капля чести,

кто-нибудь и вспомнит нас вдали,

да не поимённо. Всех и вместе!

Ибо с первых дней и до конца

жизнь лишь тем вершилась на планете,

что в ответе зрячий за слепца,

праведник за грешника в ответе.

*  *  *

Зима промчалась, как шальная электричка.

А у апреля есть отличная привычка

напоминать, что мы живем в таком краю,

где выстрел почки - это выстрел прямо в сердце,

тем звонче бьющееся в каждом страстотерпце,

чем он скучней глядит на родину свою.

Как молвил кто-то проницательный (но кто же?

Сейчас не вспомнится, но Розанов, похоже),

беда России в том, что мало ясных дней...

Но тот, кто жизнь проводит в холоде великом,

тот восприимчивей других к лучам и бликам,

к травинкам слабеньким меж сумрачных камней.

Скажу, не хвастаясь, народ наш знает цену

ветрам, взбивающим сиреневую пену

на неприкаянных кустарниках дворов,

и майским форточкам с немыслимым закатом,

до ночи длящимся на западе проклятом -

радушным форточкам, открытым для ветров.

Нет, не грачи, а шестиклассницы с веревкой,

все в школьной форме, слишком тесной, слишком ловкой -

примета истинной взаправдашной весны.

Их стайка, может, невысокого полета,

но что-то вечное, но эллинское что-то

сквозит в негодницах, которым так тесны

одежды, нравы и обычаи их края,

и все ж они верны, верны ему, играя

все в те же игры, ударяя каблуком

все в ту же почву, лишь прикрытую асфальтом,

еще не зная, что такое доля, фатум,

еще не плача, слава Богу, ни о ком.

Но как о людях заведешь - так сразу грустно...

Зато пленительно, хоть, может, и безвкусно

смешенье красок на шальной палитре дня:

сирени, киновари, охры, изумрудки.

О, что за краски - хулиганки, баламутки,

до слез счастливых доводящие меня!

1951

Малинник

Покой — в проплывающем облаке. Забыты мечи и орала.

Вовек не бывавшему в обмороке неведомо чувство астрала.

Безумцев забавы опасные. Околица тысячелетья.

А утро — стоячее, пасмурное... Неужто могу не стареть я?

Неужто дано попустительство мне, жалкой ликующей глине,

и эта стезя обольстительная в глухой раскаленной малине?

Неужто уволен до вечера от подлой и злой процедуры —

ветшания тела, привеченного всей прелестью местной натуры?

Прыщ, чирий я, черная оспина, но — как нам без разговора:

Ты всем нас пожаловал, Господи, но всех и разжалуешь скоро.

Иль, может, тому, кто влюбился так в Твое загляденье земное,

за это посмертно предписано совсем заведенье иное?

Так что ж я сияю, как гривенник, как глупый расхожий полтинник,

открыв этот горний молитвенник, молитвенник мой, Твой малинник...

1960

Петербуржским друзьям

Светлый кобальт вечерней речной воды.

Май и расцвел как будто, да вот зачах.

Чайки то круто падают, то поды-

маются без добычи в кривых когтях.

Разве не вы открыли мне нрав Невы?

Где вы? Звоню, стучусь к вам, и — никого.

Пьяное чудо лексики, вздох “увы!” —

что бы мы, братцы, делали без него...

Это только надежда: мол, жизнь прошла.

Что у судьбы в загашнике — не поймешь.

Ангелом, не освоившим ремесла,

эта весна коснется и бросит в дрожь.

Это прошла не жизнь, а ладожский лед.

Славно стоять — под Биржею, например, —

и ничего не ведая наперед,

и ни в одну не веруя из химер.

Странно стоять средь невского миража,

вместе и храм приемля в нем, и тюрьму,

всем поколеньям сразу принадлежа,

не подпевая вчуже ни одному.

1960

*  *  *

Я помню эти летние картинки:

трассирующий просверк паутинки

при первом появлении луча,

и пурпурный кочан персидской розы,

и пламенных бесед метаморфозы

в тени плетеной башни первача,

которым поперхнешься сгоряча -

Бог знает все, и даже наши дозы.

Июнь - намек на строгий Божий график,

который живописец или график

обязан был понять давным-давно.

Вода уже тепла, еще не вязка.

Судьба уже не быль, еще не сказка.

А впрочем, сказкой стать ей не дано:

пойдут дожди... Рай был так близко, но

со счастьем в этом мире неувязка.

Вон муравей спешит к вечерней смене.

Вот кто достоин счастья: в каждом гене

он - насекомый трудовых кровей.

Его отчизна там, где жизнь сурова.

Он - укоризна стрекозе... Как? Снова?!

Ведь хочется чего-то поновей,

хотя права, права - куда правей? -

та байка Лафонтена иль Крылова.

Но сколько можно повторять азы нам?

Наш век прошел. И жалко стрекозы нам,

так танцевавшей на заре его,

так шелестевшей тканью слюдяною,

бессильной пред эпохой ледяною,

где все, что не работа, - воровство.

И что ж тут возразишь-то? Ничего.

Да шлендра... Но ведь приглянулась Ною!

Ной понимал, кого он брал на судно.

И стрекоза, хоть и была беспутна,

мне кажется, в лимит попасть могла.

Оправдано ее в нем пребыванье:

на Господа простое упованье -

немалый вклад в счастливые дела.

Звучи же легкомыслию хвала!

Когда звучишь, то - не без основанья.

Она висит, предтеча вертолета,

и может, только в том ее работа,

чтоб авиаконструктор вдруг прозрел...

А муравей наметил влезть на грушу.

Я муравьиных планов не нарушу -

вот вам консенсус двух белковых тел,

в которых Кто-то очень захотел

вдохнуть, но - что? Так странно молвить: душу.

1963

*  *  *

Небо пятницы этой — арбузная алая мякоть.

Чуть подсохшая слякоть

запомнила след.

Час бесед.

Время каркать воронам

и уткам на озере крякать.

Ствол коринфской сосны чуть шуршит золотой шелухой.

Запах хвои сухой

с четверга настоялся.

Стало ясно:

юность где-то отстала,

а старость советчик плохой.

Потому что резоны — как путы тягучей резины

иль как хляби трясины

для вольной судьбы.

Эх, кабы

сосны помнили то же,

что помнят родные осины.

Звезды пятницы этой — как нищенские медяки.

Разве мы бедняки,

чтобы их дожидаться?

Может статься,

этот час до заката —

успех наш всему вопреки.

Над озерною рябью вечерние призраки лодок.

Жеребец-первогодок

рванул наутек.

Наш итог —

это горькое счастье,

что нету потерь без находок.

1967

Наше озеро

Наше озеро бездонно, безлунно.

Что в нем ловит полуночный рыбак?..

Как в поэзии, где слово безумно

и смирительных не терпит рубах,

в темноте слышны и шелест, и всплески

темных птиц ли или черной воды.

Чей-то посвист в молодом перелеске.

Чьи-то игры у прибрежной скирды.

Ну и темень на Ивана Купалу.

Как языческие боги скромны:

то ли плохо переносят опалу,

то ли сгинули из нищей страны.

Все затихнет к часу ночи. Похоже,

ни единого не будет костра...

А по зимней по бездарной пороше

так озерного ждалось серебра!

Так хотелось раннелетнего леса,

где святая — хоть умри! — нагота

тешит легкого беззлобного беса

без ущерба для святого креста...

На ручных моих часах монотонно

убывает новый век. Темнота.

Наше озеро безлунно, бездонно,

и повсюду омута, омута...

1967

*  *  *

А зиме-то конец, отвечаю своей головой.

У малиновой церкви большой разговор с голубой.

В небесах, как салют, зависает заряд голубей.

Неохота считать, сколько лет впереди, хоть убей!

На весенней реке, там, где раньше купальня была,

зародили в воде колыхание колокола.

И цветная реклама в волне завиляла хвостом,

как невиданный в здешних местах то ли угрь, то ли сом.

Дальше будет весна. Дальше лето. А дальше... Дыши!

Эх, седому пропойце, тебе ли считать барыши?

Что гадать о грядущем... Молчим, сомневаемся, но

лишь секунду спустя — вот грядущее, вот же оно!

Лишь секунду спустя, а не где-то, когда-то, поздней...

Помолись о снегурочке легкой, седой берендей.

1972

*  *  *

Когда, от праздника устав,

меняет краски труд,

когда уходит сэр Фальстаф

и Шейлок тут как тут,

то кажется, что это – миг,

простая череда,

и вдруг поймешь, что ты – старик,

и это навсегда.

А развеселый маскарад

исчез в тумане дней,

и чем трезвей теперь твой взгляд,

тем, стало быть, мрачней...

О, как же хочется сейчас

воскликнуть бодро: “Но...”

Но день прошел. И свет погас.

И за окном темно.

И к темноте не привыкать

при вьюге, взаперти.

И утешения искать

почти нет сил. Почти.

1976

Солнечный ноябрь

Когда это было – такой солнцепек в ноябре,

ни облачка в праздничном небе, когда это было?

Возможно, и было когда-то, еще при царе,

а я не упомню такого осеннего пыла.

Тяжелые желтые слитки – на темной земле,

которой осталось всего ничего до покрова.

И так неохота готовиться к долгой зиме,

которой хоть вовсе бы не было, честное слово.

Горячим воронам ни пуха, скажу, ни пера.

Им жажда любви помогла перепутать сезоны.

В буфете профессорской дачи звенит баккара

от долгих и хриплых восторгов влюбленной вороны.

Как странно, похоже, вообще отменен листопад,

свежи тополя, и ольха, как на праздник, одета.

А желтые звезды на кленах так лихо звенят,

как будто семь сорок танцует кленовое гетто.

И что за примета, что лиственный смешанный лес

и с мнимой обманчивой, смертью не хочет мириться...

И с липы сорвавшийся лист наотрез, наотрез

отказывается упасть и летает, как птица.

1976

*  *  *

Может, ночь — это лучшее время для бешеных строк.

Ночью пошлый рассудок расслаблен и спит, как сурок.

Что, казалось, убито, забыто, встаёт на реванш.

Время медленно рвётся, как тот кобулетский лаваш.

Синий ветер врывается в фортку, герань теребя,

словно свежая весть, что умершим нельзя без тебя...

Не поддайся толчку, не зажги электрический свет.

То, что есть, подождёт. И да здравствует то, чего нет!

Называй как угодно счастливую эту тоску:

хоть бессонницей чёрной, хандрой — я на правом боку,

не вставая с постели, с руки не подняв головы,

рассекаю пространство от жёлтой Куры до Невы.

И, светясь от промчавшихся фар, белизна потолка

проплывает, как будто тверские прошли облака.

О, за дальним холмом то, что мы называем вчера.

Это, кажется, славная ночь... Сколько лет до утра?

1979

Источники

http://ruspoeti.ru/aut/ryashentsev/

http://poraduemsa.narod.ru/poetry/