К 130-летию со дня
рождения Владислава Фелициановича
Ходасевича (1886-1939)
«Один из
крупнейших, совершеннейших и своеобразнейших русских поэтов первой половины
нашего века»
К. Чуковский
«Поэт необычайной глубины, подлинный мастер русской
прозы, серьезнейший историк литературы, выдающийся литературный критик, для
которого «литература была все или почти все»
М. Алданов
Перед зеркалом
Nel mezzo del
На середине пути нашей жизни (итал.)
Я, я, я. Что за дикое слово!
Неужели вон тот – это я?
Разве мама любила такого,
Желто-серого, полуседого
И всезнающего, как змея
Разве мальчик, в Останкине лето
Танцевавший на дачных балах,–
Это я, тот, кто каждым ответом
Желторотым внушает поэтам
Отвращение, злобу и страх?
Разве тот, кто в полночные споры
Всю мальчишечью вкладывал прыть, –
Это я, тот же самый, который
На трагические разговоры
Научился молчать и шутить?
Впрочем – так и всегда на средине
Рокового земного пути:
От ничтожной причины – к причине,
А глядишь – заплутался в пустыне,
И своих же следов не найти.
Да, меня не пантера прыжками
На парижский чердак загнала.
И Виргилия нет за плечами, –
Только есть одиночество – в раме
Говорящего правду стекла. (18-23 июля 1924, Париж опубл. 1925)
130 лет
назад родился Владислав Фелицианович Ходасевич – русский поэт, литературовед,
критик, переводчик. И в каждом из этих своих качеств он был незауряден.
Ходасевич стал автором почти трехсот литературных статей, двух литературных
биографий и пяти книг стихов (выходили с 1908 по 1927 год), содержащих всего
191 стихотворение. Позже исследователям творчества Владислава Ходасевича
удалось прибавить к ним еще 56 законченных стихотворений и набросков, а также
44 перевода, из которых 8 – большие поэмы, и значительное число стихотворных
вкраплений в переведенную им прозу, – рассказывает библиотекарь Центральной библиотеки им.А.С.Пушкина Галина Фортыгина.
Ходасевич жил в
трудное, сложное, неоднозначное время – эпоху крушения России, время, когда
преломлялись все жизненные устои и любой «пишущий» человек не мог оставаться
свободным от групповых и партийных интересов, от политических и литературных
завихрений эпохи. Но именно в это время, когда 20 век входил в свою пору, он и
создавал самые зрелые и яркие свои стихи. А позже, в эмиграции, к нему пришло
настоящее признание. Именно за границей, вне пределов родины, определилось его
место в русской литературе и как поэта, и как критика, и как автора
замечательной мемуарной прозы и историко-литературных исследований.
В 1922 году
Владислав Ходасевич покинул Россию, «изнурительную,
убийственную, омерзительную, но чудесную», прекрасно осознавая, что жизнь в
эмиграции будет для него губительной. Покидая Россию, он не знал наверняка, но предугадывал
ее дальнейшую судьбу и понимал, что для него там места не найдется. Но причина,
по которой он покинул родину, была не политического характера, а иного. «Немало доброго принесла революция. Но все мы
знаем, что вместе с войной принесла она небывалое ожесточение и огрубление во
всех без исключения слоях русского народа. Целый ряд иных обстоятельств ведет к
тому, что как бы ни напрягали мы силы для сохранения культуры — ей предстоит
полоса временного упадка и помрачения». В то время начинающегося террора
важно было уцелеть и не потерять другу друга, о чем он и сказал незадолго перед
отъездом на чужбину своей подруге Нине Берберовой: «быть вместе и уцелеть. Или, может быть, уцелеть и быть вместе”.
Нина Берберова (1901–1903),
на пору знакомства с Ходасевичем, начинающая поэтесса, впоследствии приобрела
известность в среде русской эмиграции как поэт и беллетрист. Она стала третьей
женой Ходасевича, их союз продержался немногим более десяти лет, но не был
официальным. В годы эмиграции эта женщина стала для Ходасевича живительным
воздухом, продлевающим молодость.
В этом
стихотворении можно обнаружить присутствие Нины Берберовой.
Улика
Была туманной и безвестной,
Мepцaлa в лунной вышине,
Но воплощенной и телесной
Теперь являться стала мне.
И вот – среди беседы чинной
Я вдруг с растерянным лицом
Снимаю волос, тонкий, длинный,
Забытый на плече моем.
Тут гость из-за стакана чаю
Хитро косится на меня.
А я смотрю и понимаю,
Тихонько ложечкой звеня:
Блажен, кто завлечен мечтою
В безвыходный, дремучий сон
И там внезапно сам собою
В нездешнем счастье уличен. (1922)
Их пугала все
ужесточающаяся цензура, а также большая вероятность того, что скоро будут
закрыты все частные издательства, и останется только один Госиздат, пугала
смерть Блока и казнь Гумилева, свершившиеся не так давно. Жизнь становилась
такой, что было непонятно: все это было предвестьем или заканчивающимся ужасом.
«Никто еще не боится ночных звонков и
стуков в дверь. Но - смутное предчувствие какого-то “зажима” души. Словом,
предстоит “уцелеть”. (из воспоминаний Берберовой).
В ту пору
Ходасевичу было 35 лет. Позже Берберова вспоминала так: “Несмотря на свои тридцать пять лет - как он еще молод!.. Ни вкуса
пепла во рту (он говорил потом: у меня вкус пепла во рту даже от рубленых
котлет!), ни горьких лет нужды и изгнания, ни чувства страха, который
скручивает узлом... У него, как у всех нас, была еще родина, был город, была
профессия, было имя. Безнадежность только изредка... тенью набегала на душу,
мелодия еще звучала внутри, намекая, что не из всех людей хорошо делать гвозди,
иные могут пригодиться и в другом своем качестве. И в этом другом качестве казалось
возможным организовать – не Россию, не революцию, не мир, но прежде всего
самого себя”.
Была Россия, да
осталась позади. И пришлось организовывать себя и свою жизнь вдали от родины.
Три года скитался он по Европе – Германия, Чехия, Италия, Англия и, наконец, Париж.
В Париже он осел надолго… навсегда.
Ходасевич уезжал за
границу не с пустыми руками. Перед отъездом у него была уже готова новая,
четвертая книга стихов, сборник «Тяжелая лира», которая была напечатана и
увидела свет в Берлине. «Тяжелая лира» впечатлила Андрея Белого, и он отозвался
такими словами: «в наши дни родился очень
крупный поэт. А рождение такое – есть редкость».
* * *
Ни жить, ни петь
почти не стоит:
В непрочной
грубости живем.
Портной тачает,
плотник строит:
Швы расползутся,
рухнет дом.
И лишь порой сквозь
это тленье
Вдруг умиленно
слышу я
В нем заключенное
биенье
Совсем иного бытия.
Так, провожая жизни
скуку,
Любовно женщина
кладет
Свою взволнованную
руку
На грузно пухнущий
живот. (1922)
В эмиграции
Ходасевич выпустил «Антологию еврейской поэзии», написал цикл «Европейская ночь» – самую
замечательную книгу, по мнению К. Чуковского. «Эта книжка, поразительная по простоте,
изобразительности и силе стиха, содержит в себе самое жестокое, верное и
непримиримое описание жизни европейского капиталистического города, какое я
знаю. Именно в этой книге, где его старый ужас перед бытием слился с ужасом
перед бессмыслицей и пошлостью капиталистического быта, стал он одним из
крупнейших, совершеннейших и своеобразнейших русских поэтов первой половины нашего
века». «Европейская ночь» вышла не
отдельным изданием, она была включена в собрание стихов, вышедшее в 1927 году в
издательстве «Возрождение». Это была последняя книга стихов, подготовленная
самим поэтом, в нее вошли как ранние стихотворные циклы, такие как «Путем зерна», «Тяжелая лира», так и поздние, написанные уже в эмиграции стихи под
общим заглавием «Европейская ночь».
Тема «сумерков
Европы» завершила поэтическое творчество Ходасевича. Он по-прежнему много
работал, но к поэзии почти не обращался.
* * *
С берлинской улицы
Вверху луна видна.
В берлинских улицах
Людская тень длинна.
Дома – как демоны,
Между домами – мрак;
Шеренги демонов,
И между них – сквозняк.
Дневные помыслы,
Дневные души – прочь:
Дневные помыслы
Перешагнули в ночь.
Опустошенные,
На пеpeкpeстки тьмы,
Как ведьмы, по трое
Тогда выходим мы.
Нечеловечий дух,
Нечеловечья речь, –
И песьи головы
Поверх сутулых плеч.
Зеленой точкою
Глядит луна из глаз,
Сухим неистовством
Обуревая нас.
В асфальтном зеркале
Сухой и мутный блеск –
И электрический
Над волосами треск. (1923)
Из дневника
Должно быть, жизнь
и хороша,
Да что поймешь ты в
ней, спеша
Между купелию и
моргом,
Когда мытарится
душа
То отвращеньем, то
восторгом?
Непостижимостей
свинец
Все толще, над
мечтой понурой –
Вот и дуреешь
наконец,
Как любознательный
кузнец
Над просветительной
брошюрой.
Пора не быть, а
пребывать,
Пора не бодрствовать,
а спать,
Как спит зародыш
крутолобый,
И мягкой вечностью
опять
Обволокнуться, как
утробой. (1925)
Чем же жил, на что
существовал практически ссыльный поэт? Положение апатрида не давало Ходасевичу
возможности работать за жалованье, поэтому ему оставалось делать то, что он
хорошо умел – писать. Он и писал, печатался в журналах, газетах, сам участвовал
в создании журнала.
Первые годы жизни
Ходасевича за границей неразрывно связаны с Максимом Горьким. Они тесно
дружили, жили под одной крышей в Сорренто
более полутора лет и вместе работали над созданием одного журнала,
идейным организатором которого был Виктор Шкловский. Он задумал выпуск
политически нейтрального журнала, в создании которого должны были участвовать
авторы, живущие по обе стороны границы, Горький и Ходасевич его поддержали.
Журнал состоялся под названием «Беседа» и выходил с 1923 по 1925 год под
литературной редакцией Горького, Андрея Белого и Ходасевича. Всего вышло семь
номеров журнала, авторами которых стали С. Цвейг, Д. Голсуорси, Р. Роллан, из
советских — Серапионовы братья.
Основной
литературной деятельностью для Ходасевича в годы эмиграции стала деятельность
литературного критика. Такую должность он занимал поочередно в нескольких
газетах: «Дни» А.Ф. Керенского, «Последние новости» П.Н. Милюкова и с 1927 года
до самой смерти в газете «Возрождение», где вместе с М.А. Алдановым заведовал
литературным отделом. Критические статьи Ходасевича не были оценочными
рецензиями на выходящие издания. Он писал продуманные и обоснованные
высказывания для каждого конкретного произведения, затрагивая попутно многие
вопросы современности, как чисто литературные, так и философские, исторические
и политические.
Помимо «газетной»
работы Ходасевич занимался исследовательской. Результатом его работы стали
книга «О Пушкине» и «Державин». Занимаясь Пушкиным всю свою
жизнь, Ходасевич мечтал создать монументальный труд о великом поэте, что,
однако, так у него и не вышло. Биография Пушкина осталась им не написанной, но
зато он воссоздал в книге другую биографию – поэта Державина. Этот труд был
признан «сохраняющим значение», так
говорилось в советских энциклопедиях, таких как БСЭ и КЛЭ.
В 1939 году вышли,
собранные в одно целое, воспоминания Ходасевича – книга «Некрополь». Это была
книга о его современниках – Блоке, Горьком, Брюсове, Сологубе, Набокове и др.
По мнению Берберовой, в этих мемуарах «ничто
не расцвечено, не приукрашено завитком фантазии… современники Ходасевича
являются перед нами, воскрешенные сильным, верным и точным словом мемуариста…
Без этой книги нельзя иметь полного понятия о «героях прошлого времени», об
участниках краткого, но блестящего периода русской литературной жизни начала
нашего столетия».
Владислав Ходасевич
всю жизнь был хрупким физически, с самого раннего детства его мучительно
изводили разные болезни. Часто не обеспеченный материально, скитающийся от
жилья к жилью, поэт вел полуголодный образ жизни. Да и последующая жизнь в
изгнании и постоянные мысли о судьбе России стали для него непосильным грузом,
который оттого был тяжелым, что будущее было видно ему довольно ясно. Ходасевич
предчувствовал войну и последующую за ней катастрофу. Он умер 14 июля в 1939
году (после долгой и тяжелой болезни) за два с половиной месяца до начала
войны. Его друзья хотели собраться на могиле через год, но не смогли этого
сделать – в этот день в Париж вступили немецкие войска.
Факты из биографии В. Ходасевича:
Родился в Москве в
семье польского дворянина; его дед по матери перешел из иудаизма в православие,
а мать была воспитана ревностной католичкой. Был поздним, шестым ребенком своих
родителей. Когда Владислав Ходасевич родился, его отцу было уже 52 года, а
матери 42. Старший из братьев был старше на 22 года, а ближайшая по времени
сестра – на 11 лет. В младенчестве был выкормлен молоком простой крестьянки,
Е.И. Кузиной, за что был ей очень благодарен, и позже посвятил стихотворение.
Поскольку был поскребышем (т.е. последним ребенком), все его любили и баловали,
что «довольно плохо отразилось на
характере, здоровье и даже привычках».
* * *
Не матерью, но тульскою крестьянкой
Еленой Кузиной я выкормлен. Она
Свивальники мне грела над лежанкой,
Крестила на ночь от дурного сна.
Она не знала сказок и не пела,
Зато всегда хранила для меня
В заветном сундуке, обитом жестью белой,
То пряник вяземский, то мятного коня.
Она меня молитвам не учила,
Но отдала мне безраздельно всё:
И материнство горькое свое,
И просто всё, что дорого ей было.
Лишь раз, когда упал я из окна,
Но встал живой (как помню этот день я!),
Грошовую свечу за чудное спасенье
У Иверской поставила она.
И вот, Россия, "громкая держава",
Ее сосцы губами теребя,
Я высосал мучительное право
Тебя любить и проклинать тебя.
В том честном подвиге, в том счастье песнопений,
Которому служу я каждый миг,
Учитель мой – твой чудотворный гений,
И поприще – волшебный твой язык.
И пред твоими слабыми сынами
Еще порой гордиться я могу,
Что сей язык, завещанный веками,
Любовней и ревнивей берегу...
Года бегут. Грядущего не надо,
Минувшее в душе пережжено,
Но тайная жива еще отрада,
Что есть и мне прибежище одно:
Там, где на сердце, съеденном червями,
Любовь ко мне нетленно затая,
Спит рядом с царскими, ходынскими гостями
Елена Кузина, кормилица моя. (1917-1922)
Всю жизнь любил
кошек, за их «мечтательность и
философичность… безоглядность и храбрость… гордость и независимость», за «способность быть собеседником – молчаливым,
мурлыкающим или мяукающим».
Памяти кота Мурра
В забавах был так мудр и в мудрости забавен –
Друг утешительный и вдохновитель мой!
Теперь он в тех садах, за огненной рекой,
Где с воробьем Катулл и с ласточкой Державин.
О, хороши сады за огненной рекой,
Где черни подлой нет, где в благодатной лени
Вкушают вечности заслуженный покой
Поэтов и зверей возлюбленные тени!
Когда ж и я туда? Ускорить не хочу
Мой срок, положенный земному лихолетью,
Но к тем, кто выловлен таинственною сетью,
Всё чаще я мечтой приверженной лечу. (1934)
Но не только кошки
были страстью Владислава Ходасевича, немногим известен тот факт, что поэт был
сильным карточным игроком. Опыт заядлого картежника нередко выручал его в
тяжелые времена, когда не доставало денег на жизнь. И еще один факт, связанный
с картами: Ходасевич стал прототипом главного героя в рассказе своего
современника Михаила Осоргина под названием «Игрок».
Ходасевич
сокрушался, что «опоздал родиться как
поэт», о чем написал в своем очерке «Младенчество». «Родись я на десять лет раньше, был бы я сверстником декадентов и
символистов: года на три моложе Брюсова, года на четыре старше Блока. Я же
явился в поэзии как раз тогда, когда самое значительное из мне современных
течений уже начинало себя исчерпывать, но еще не настало время новому… Мы же с
Цветаевой, выйдя из символизма, ни к чему и ни к кому не пристали, остались
навек одинокими. Литературные классификаторы и антологии не знают, куда нас
приткнуть». Нина Берберова же называла его «поэтом без своего поколения».
Первые свои книги
стихов – «Молодость» (1908) и «Счастливый домик» (1014) – Ходасевич оценивал
без снисхождения и считал их крайне незрелыми, поэтому позже не включил их в
собственное «Собрание стихов». Третья книга стихов увидела свет в 1920 году и
называлась она «Путем зерна», после ее выхода Ходасевич стал одним из первых
поэтов современности. Начиналась эта книга одноименным стихотворением:
Путем зерна
Проходит сеятель по ровным бороздам.
Отец его и дед по тем же шли путям.
Сверкает золотом в его руке зерно.
Но в землю черную оно упасть должно.
И там, где червь слепой прокладывает ход,
Оно в заветный срок умрет и прорастет.
Так и душа моя идет путем зерна:
Сойдя во мрак, умрет – и оживет она.
И ты, моя страна, и ты, ее народ,
Умрешь и оживешь, пройдя сквозь этот год, –
Затем, что мудрость нам единая дана:
Всему живущему идти путем зерна. (1917)
Темой для этого
стихотворения, да и всего сборника стала строчка из Евангелия: «Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное
зерно, падши в землю, не умрет, то остается одно: а если умрет, то принесет
много плода».
После того, как
Ходасевич стал известным в литературной среде, мнения современников о нем
разделились. Одни называли его величайшим поэтом современности, крупным поэтом
(М. Горький, А. Белый, С. Парнок и др.), другие же считали, что Ходасевич «не поэт вовсе» (Н. Асеев). Но, как бы то
ни было, Ходасевич проделал путь в искусстве, руководствуясь только своим
внутренним голосом, ни перед кем не склоняя головы, не ища себе кумиров и не
пытаясь соответствовать моде. «В кликушестве моды его заслоняют все школы
(кому лишь не лень): Маяковский, Казин, Герасимов, Гумилев, Городецкий,
Ахматова, Сологуб, Брюсов — каждый имеет ценителей. Про Ходасевича говорят:
«Да, и он поэт тоже…». И хочется крикнуть: "Не тоже, а поэт Божьей милостью, единственный в своем
роде"…», – из воспоминаний А. Белого.
И, по мнению его близкой подруги, Нины Берберовой,
Владислав Ходасевич «своим творчеством
завершил великий период русской поэзии».
Стихи Ходасевича:
Матери
Мама! Хоть ты мне откликнись и выслушай: больно
Жить в этом мире! Зачем ты меня родила?
Мама! Быть может, всё сам погубил я навеки, –
Да, но за что же вся жизнь - как вино, как огонь, как
стрела?
Стыдно мне, стыдно с тобой говорить о любви,
Стыдно сказать, что я плачу о женщине, мама!
Больно тревожить твою безутешную старость
Мукой души ослепленной, мятежной и лживой!
Страшно признаться, что нет никакого мне дела
Ни до жизни, которой ты меня учила,
Ни до молитв, ни до книг, ни до песен.
Мама, я всё забыл! Всё куда-то исчезло,
Всё растерялось, пока, палимый вином,
Бродил я по улицам, пел, кричал и шатался.
Хочешь одна узнать обо мне всю правду?
Хочешь - признаюсь? Мне нужно совсем не много:
Только бы снова изведать ее поцелуи
(Тонкие губы с полосками рыжих румян!),
Только бы снова воскликнуть: "Царевна!
Царевна!" –
И услышать в ответ: "Навсегда".
Добрая мама! Надень-ка ты старый салопчик,
Да помолись Ченстоховской
О бедном сыне своем
И о женщине с черным бантом! (осень 1910)
* * *
Играю в карты, пью
вино,
С людьми живу – и
лба не хмурю.
Ведь знаю: сердце
всё равно
Летит в излюбленную
бурю.
Лети, кораблик мой,
лети,
Кренясь и не ища
спасенья.
Его и нет на том
пути,
Куда уносит
вдохновенье.
Уж не вернуться нам
назад,
Хотя в ненастье
нашей ночи,
Быть может, с
берега глядят
Одни нам ведомые
очи.
А нет – беды не
много в том!
Забыты мы – и то не
плохо.
Ведь мы и гибнем и
поем
Не для девического
вздоха. (1922)
* * *
Леди долго руки мыла,
Леди крепко руки терла.
Эта леди не забыла
Окровавленного горла.
Леди, леди! Вы как птица
Бьетесь на бессонном ложе.
Триста лет уж вам не спится –
Мне лет шесть не спится тоже. (1922)
Слепой
Палкой щупая дорогу,
Бродит наугад слепой,
Осторожно ставит ногу
И бормочет сам с собой.
А на бельмах у слепого
Целый мир отображен:
Дом, лужок, забор, корова,
Клочья неба голубого –
Все, чего не видит он. (1923)
Веселье
Полузабытая отрада,
Ночной попойки благодать:
Хлебнешь – и ничего не надо,
Хлебнешь – и хочется опять.
И жизнь перед нетрезвым взглядом
Глубоко так обнажена,
Как эта гибкая спина
У женщины, сидящей рядом.
Я вижу тонкого хребта
Пеpeбeгaющиe звенья,
К ним припадаю на мгновенье –
И пудра мне пылит уста.
Смеется легкое созданье,
А мне отрадно сочетать
Неутешительное знанье
С блаженством ничего не знать. (1928)
Нет, не шотландской королевой
Ты умирала для меня:
Иного, памятного дня,
Иного, близкого напева
Ты в сердце оживила след.
Он промелькнул, его уж нет.
Но за минутное господство
Над озаренною душой,
За умиление, за сходство –
Будь счастлива! Господь с тобой. неопубликованное и
неоконченное,20 июня 1937 Париж)
Памятник
Во мне конец, во мне начало.
Мной совершенное так мало!
Но все ж я прочное звено:
Мне это счастие дано.
В России новой, но великой,
Поставят идол мой двуликий
На пеpeкpeсткe двух дорог,
Где время, ветер и песок... (28 января 1928 Париж)
Источники:
Безелянский, Ю.
Владислав Ходасевич/ Ю. Безелянский// 99 имен серебряного века.- М., 2008.-
401-409с.
Берберова, Н.
Владислав Ходасевич/ Н. Берберова// Неизвестная Берберова.- С.Пб., 1998.-
С142-152.
Вейдле, В.
Ходасевич издали-вблизи/ В. Вейдле// Умирание искусства.- М., 2001.- С.232-242.
Набоков, В.В. О
Ходасевиче/ В.В. Набоков//Лекции по русской литературе.- М., 1998.- 407-411.
Ходасевич.
Колеблемый треножник: избранное.- М., 1991.- 688с.
До
встречи в библиотеке
Галина Фортыгина
Комментариев нет
Отправить комментарий