Стихотворения о войне Константина Симонова

Война... Как эти вдовы, с нею,

Наверное, повенчан я.

И ни короче, ни длиннее —

Срок давности — вся жизнь моя.

Сегодня исполняется 110 лет со дня рождения Константина Михайловича Симонова (28 ноября 1915 — 28 августа 1979), советского прозаика, поэта, драматурга и киносценариста. Этот юбилей пришёлся на год 80-летия нашей победы в Великой Отечественной войне. Симонов, сделавший блестящую карьеру, писатель, чьё творчество всегда находилось под пристальным вниманием читателей и критиков, никогда не забывал о войне. Почти все, что им написано, — будь то стихи или пьесы, очерки или дневники, повести или романы — посвящено войне. Даже то, что создано в мирные еще, предвоенные годы. С тех пор, как в 1937 году в поэме «Победитель» он написал полные «предгрозья холодного ощущенья» строки: «Слышишь, как порохом пахнуть стали передовые статьи и стихи?», в его произведениях — и в исторических поэмах, и в лирических стихах — все чаще и чаще, все явственнее обнаруживает себя предчувствие будущего:

Когда-нибудь, сойдясь с друзьями,

Мы вспомним через много лет,

Что в землю врезан был краями

Жестокий гусеничный след,

 

Что мял снега сапог солдата,

Что нам навстречу шла война,

Что к Западу от нас когда-то

Была фашистская страна.

Симонов увидел, что такое война, еще до Великой Отечественной. Та первая — еще «малая» — война, на которой ему довелось побывать в 1939 году на Халхин-Голе и о которой он так много писал тогда и после большой войны, была для него и осталась не просто локальным конфликтом где-то «далеко на востоке». Он вспоминал о том, как осенью 1939 года в Монголии, где только что закончились бои, слушал немецкую радиопередачу из захваченного фашистами Кракова и «с полной очевидностью почувствовал, что вот-вот мы будем воевать с немцами, что это непременно будет, и будет скоро, и что все это, что там происходит, — лишь самое начало чего-то огромного и необъятно страшного». После Халхин-Гола Симонов становится военным писателем, воспевая солдатское мужество, трудный солдатский долг, а именно этого больше всего требовало время. Не случайно Симонов оказался среди тех писателей, которые перед войной окончили девятимесячные курсы при Военно-политической академии. «Люди шли на эти курсы, — вспоминал он, — и, оторвавшись от всех других дел, занимались на них потому, что в их психологии близость войны с Гитлером становилась все более реальным фактом».

Когда началась Великая Отечественная война, он пришел на сборный пункт сразу после выступления Молотова. К тому времени прошел курсы военкоров при Академии имени Фрунзе, где в течение четырех недель учили тактике, топографии, стрельбе. Поэт получил назначение в газету «Боевое знамя», стал свидетелем отступления и хаоса первых дней войны. Скитания под бомбежками, среди мечущихся беженцев, давка на переправах, ночевки в селах, где оставались одни старики. 12 июля под Могилевом Симонов и еще два военкора попали в расположение 388-го полка 172 стрелковой дивизии, которым командовал Семен Кутепов. Его бойцы умело, без паники сдерживали немецкие танки на своем направлении. Симонов привозит в Москву репортаж об этих вставших насмерть людях. Только после войны он узнает, что Кутепов и его полк погибли в том же июле 41-го. Репортаж Симонова печатают «Известия». С конца лета 1941-го Симонов — военный корреспондент «Красной звезды». В 1942 году ему было присвоено звание старшего батальонного комиссара, в 1943 году — звание подполковника, а после войны — полковника. Приказом ВС Западного фронта №: 482 от 3 мая 1942 года награждён орденом Красного Знамени. Его не могли остановить никакие запреты, он всегда и везде успевал, безукоризненно выполняя любые задания редакции. Ему довелось побывать в Сталинграде и на Курской дуге, в осажденной Одессе и при прорыве линии Маннергейма, наблюдать отступление немцев под Москвой и их упорное сопротивление в Тернополе. Он ходил на подводной лодке к берегам Румынии, летал к югославским партизанам, участвовал в атаке на крымской земле, в рейде в тыл врага с северными моряками- разведчиками на «морском охотнике», — где только не побывал он за 1418 дней небывалой битвы! Присутствовал на первом суде над военными преступниками в Харькове и первой встрече советских и американских войск на Эльбе, видел ужас Освенцима, был свидетелем последних боёв за Берлин. Как военный корреспондент побывал на всех фронтах, прошёл по землям Румынии, Болгарии, Югославии, Польши и Германии. «Высокий, широкоплечий, со смуглым обветренным лицом, задумчивыми глазами, идёт он походкой солдата то по прибрежному плёсу Черноморья, то в скалах Севера, то по отбитым у немцев деревням за Калинином, у Белёва, в Крыму. За время войны он исколесил много дорог, приобрёл много друзей, получил много опыта и видел такое, что навсегда останется в его памяти», — описывает Константина Симонова публицист Николай Тихонов в статье «Певец боевой молодости» (Красная звезда. 1942 год).

Военному корреспонденту полагалось передавать в газету оперативные материалы; стихов от него обычно не требовали. Но Симонов, выполняя задания редакции, не оставлял поэзию. В стихах, как и в прозе, он писал войну такой, какой она была в действительности, — ничего не утаивая и не прибавляя, ни в чём не приукрашивая: «Писать о войне трудно, писать о ней, как только о парадном, торжественном и лёгком деле, нельзя. Это будет ложью. Писать только о тяжёлых днях и ночах, только о грязи окопов и холоде сугробов, только о смерти и крови — это тоже значит лгать, ибо всё это есть, но писать только об этом — значит забывать о душе, о сердце человека, сражавшегося на этой войне». Симонов стремился глубже проникнуть в мир чувств воюющего современника, там отыскать то, что было гарантией нашей конечной победы. Вот почему в его военной поэзии господствует лирическая стихия — отодвинута в сторону поэма с повествовательным сюжетом, которая до этого была излюбленным жанром: единственная написанная в годы войны поэма — «Сын артиллериста». И самые большие удачи поэта — в лирике: и поминавшееся уже «Жди меня», и не менее популярные «Если дорог тебе твой дом...», «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины...», и «Майор привез мальчишку на лафете...», и «Не той, что из сказок...». Если составлять антологию самых лучших стихотворений военных лет, все они непременно должны быть в нее включены. Часто его стихи строятся на прямом обращении к читателю, который словно бы находился рядом с поэтом, был вместе с ним под огнем, видел то же, что и он: «Опять мы отходим, товарищ...»; «Не плачь! Покуда мимо нас они идут из Сталинграда...»; «О чем наш разговор солдатский?»; «Когда ты входишь в город свой...» и т. д. Отсюда и интонация особой задушевности и прямоты, преобладающая в стихах Симонова и так привлекающая читателя...

Его стихотворения находили благодарного читателя, надолго оставались в сердце, обостряли любовь человека к «большой» и «малой» родине, умножали ненависть к коричневому зверю. «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины...» — простыми, берущими за душу словами начинается широко известное стихотворение. За строками стихотворения открывается многовековая даль отечественной истории, встают образы многострадальных солдаток, с чьими голосами печали и надежды сливаются тревожные голоса лесов и пажитей. И дороги Смоленщины, и деревни со старыми погостами, и пройденные дедами проселки, и в плисовом салопчике старуха с ее горьким вздохом: «Мы вас подождем», и солдаты, умирающие в бою — «по-русски рубаху рванув на груди», — создают удивительно емкий образ Родины, близкой и дорогой ее сыновьям и дочерям, образ, рождающий гордость, стремление стоять за нее до последнего вздоха, до последней капли крови...

Это стихотворение впервые появилось на страницах газеты «Красная звезда» в конце 1941 года. Его первая строка сразу же оставалась в памяти: «Майор привез мальчишку на лафете...» Оно вошло в цикл «С тобой и без тебя» не случайно. Лирический герой, фронтовик, обращается к ждущей его любимой женщине: «Ты говоришь, что есть еще другие, что я там был и мне пора домой...» («там» — на передовой). Но солдату, запомнившему, как «прижав груди заснувшую игрушку, седой мальчишка на лафете спал», совесть не позволяет хоть на миг отвести от врага руку возмездия. Вандалы, не щадящие даже детей, не должны избежать наказания: «Кто раз увидел этого мальчишку, домой прийти не сможет до конца».

Страстный поэтический призыв обрушить на смертельно опасного врага сокрушительный удар, призыв, прозвучавший в стихотворении «Убей его!» («Если дорог тебе твой дом...»), нашел такой же страстный отклик у бойцов и командиров нашей армии. Беспощадная логика войны выражена в нем предельно обнаженно. Убийца нагло ворвался в твой дом, бесчинствует в нем, грабит, издевается, насилует... Пусть же его покарает рука того, на кого он сам поднял меч... Писатель Михаил Алексеев вспоминает: «Мне, политруку миномётной роты, в самые тяжёлые дни Сталинградской битвы не нужно было без конца заклинать своих бойцов: «Ни шагу назад!» Мне достаточно было прочесть стихотворение Симонова «Убей его!» — стихотворение, появившееся как раз в ту пору. Свидетельствую: оно потрясло наши солдатские души». Поэт Михаил Львов рассказывал: «В 1944 году, на Сандомирском плацдарме, за Вислой, говорил мне мой друг-танкист о стихотворении Симонова «Убей его!»: «Я бы присвоил этому стихотворению звание Героя Советского Союза. Оно убило гитлеровцев больше, чем самый прославленный снайпер...» «Когда я читал или слушал симоновское «Убей его!», — признавался Герой Советского Союза писатель Сергей Борзенко, — то мои пальцы сами сжимались в кулаки и горло перехватывала ненависть...»

Вспоминаются строки о бойце, что, преследуя врага, упал «к Западу лицом»: «...Сыну было — пусть узнает мать — лицом на Запад легче умирать». И стихи о пехотинце, только что закончившем бой, еще не остывшем от победного броска и уверенном: скоро так он сможет пройти всю землю. И «Атака» с ее внутренней собранностью и напряжением — рывок через те последние тридцать метров, «где жизнь со смертью наравне»...

Симоновские стихи о том, как в горниле войны крепнет священное чувство отчей земли, как закаляются человеческие характеры, цементируются отношения между людьми, углубляются такие понятия, как товарищество, дружба, любовь... Дружба, фронтовое братство — это значит всегда и везде делить пополам хлеб, невзгоды, отдать другу рубашку и последний глоток воды, если того потребуют обстоятельства. И если другу никогда больше не суждено быть рядом с тобой, иди и, пока сможешь, неси «груз наследства» вперед, навстречу огню, вражескому штыку. Так гласит неписаный закон дружбы.

Лейтенанту, сраженному в бою, пришло письмо от его жены, которая, как она сообщает, уже год живет с новым мужем и потому отказывается от офицерского аттестата. Верные закону фронтовой дружбы, однополчане покойного командира клеймят презрением женщину, не нашедшую пусть горьких, но честных, благородных слов для объяснения случившегося. «Открытое письмо» (1943), изложенное в стихах «по поручению офицеров полка» К. Симоновым, было гневным словом сотен тысяч солдат и командиров, не знавших отпуска с войны, верящих в своих оставшихся в тылу избранниц, фронтовиков, идущих к ним по долгим дорогам кровавых сражений.

«Жди меня, и я вернусь» — для скольких людей на передовой и в тылу эти слова из симоновского стихотворения стали клятвой верности любви, символом святости супружеских уз, паролем надежд и чаяний. Симонов поначалу считал это стихотворение, посвящённое Валентине Серовой, слишком личным. Его мнение о возможности — и желательности — публикации изменилось, когда он несколько раз прочитал его знакомым фронтовикам: «Самые разные люди десятки раз при свете коптилки или ручного фонарика переписывали на клочке бумаги стихотворение «Жди меня», которое, как мне раньше казалось, я написал только для одного человека». Газетные вырезки с дорогими строками, впервые напечатанными на страницах «Правды», бережно хранили в карманах гимнастерок и рабочих спецовок, вклеивали в записные книжки, помнили наизусть. Такого не бывало ни с одним стихотворением за всю историю мировой поэзии. Ни один литератор не обрел той известности, которую получил Симонов за свои идущие из сердца строки «Жди меня, и я вернусь...». Их переписывали, учили наизусть, ими начинали и заканчивали письма с и на фронт, их печатали на конвертах, открытках, марках. «...Ваше «Жди меня...», — говорилось в одном из бесчисленных писем к поэту, — посылали с тыла на фронт и с фронта в тыл. Оно вселяло надежду и в тех, кто верил, что их ждут, и в тех, кто ждал...» Ставшее народным символом Великой Отечественной, стихотворение помогало не только воевать, но и выжить. Симонов говорил, что это стихотворение непременно должно было появиться, даже если бы его написал кто-то другой: в нем была жизненная необходимость. Поэт чутко уловил движение человеческих чувств, сумел увидеть глубинную связь между личным, интимным и гражданским, социально значимым. Любовь к женщине, женская верность и солдатская доблесть, воинский подвиг оказались неотторжимыми друг от друга; их свет был устремлен к победе.

Симонову случалось всего за несколько недель знакомиться с положением дел в самой южной и самой северной точках огромного, растянувшегося от Черного до Баренцева моря фронта, а между этими двумя дальними командировками были еще и поездки в войска, сражающиеся под Москвой. Он встречался и беседовал в те годы с множеством людей самых разных военных профессий, разных званий и должностей: от рядового солдата-пехотинца до командующего фронтом, отвечающего за исход крупной операции. Он хотел знать все, что испытывают наши воины, по собственному опыту. И не случайно его репортажи, очерки, рассказы, стихотворения воспринимались на фронте и в тылу как неотразимо правдивые свидетельства очевидца больших и малых событий, объединенных коротким и страшным словом — война.

Николай Тихонов: «Он разносторонен, но и в песне, и в рассказе, и в пьесе остается самим собой — отважным человеком и хорошим товарищем, писателем-воином, патриотом, жизнь которого отдана борьбе во имя победы. Симонов работает много, неутомимо, одержимый благородным духом творческой ярости. Он может писать в походе, на машине, в блиндаже между двух боев, в ходе случайного ночлега, под обгорелым деревом, занося в блокнот виденное. Он пишет о людях сильной воли, о прекрасной храбрости, о делах долга и чести. В своих стихах Симонов хочет показаться временами даже более суровым, чем он есть на самом деле, но лирическое начало, как подземное пламя, живет в его стихах и освещает их изнутри. Таково его «Жди меня» — стихи, которые стали широко популярными, иные бойцы и командиры носят их в кармане на груди.

...Симонов остался верен стиху, и поэтический голос его стал нужен стране в самые тяжелые для нее дни. Слово Симонова сразу же нашло читателя — друга, современника, ибо сам Симонов — сын века, он чувствует движение времени, он не стоит в стороне от схватки, а участвует в ней непосредственно. Когда нужно было, поэт в рядах бойцов шел в атаку на Арбатской стрелке в Крыму, вместе с дальними разведчиками проникал в глубокий тыл врага на Севере, на подводной лодке плавал к берегам Румынии. Полный веры в победу, он с мужеством испытанного бойца смотрит в лицо опасности. Симонов пишет другу, тоже боевому, смелому поэту, тоже испытавшему на себе чудесную силу народности, силу русского слова и русской правды на кровавых полях сражений:

Нас пули с тобою еще милуют,

Но дважды поверив, что жизнь уже вся,

Я, все-таки, горд был за самую милую,

За гордую землю, где я родился.

За то, что на ней умереть мне завещано

Что русская мать нас на свет родила,

Что, в бой провожая нас, русская женщина

По-русски три раза меня обняла.

Идут бои, идет время. Приблизится час нашей окончательной победы. Кончится война. Мир вернется к новой созидательной работе. Перед человечеством откроется океан возможностей. Оглядываясь на прошедшее, вспоминая пережитое, и славные дела, и героев, поэт найдет те слова, что останутся мучительно сладостными для людей, переживших мировой катаклизм, и новыми для поколения, пришедшего в жизнь после войны. Будущее опять станет принадлежать молодым поэтам, которыми не оскудевает наша земля, но Симонов будет от тех, что скажут голосом свидетеля, — и этот голос потрясет сердца.

В предисловии к своим очеркам военного корреспондента, печатавшимся в «Красной звезде», Симонов пишет: «Очевидно, настоящие наши большие книги об этой великой войне напишутся потом, когда мы сможем оглянуться и с какого-то расстояния увидеть все сразу глазом художника». Такие книги напишет и сам Константин Симонов, у него для этого есть верный залог: его прямое участие в нашей борьбе, его требовательность в себе, его верность русскому слову и большое сердце.»

Как и для всех, кто прошел через это, война была и осталась навсегда для Симонова самым сильным, ни с чем не сравнимым душевным потрясением.

Она такой вдавила след

И стольких наземь положила,

Что двадцать лет, и тридцать лет

Живым не верится, что живы, —

через четверть века после войны писал он об этой неотступной памяти сердца.

 

Предлагаем почитать стихотворения Симонова о войне. Многие даны в первоначальном варианте военных лет.

 

Из дневника

Июнь. Интендантство.

Шинель с непривычки длинна.

Мать застыла в дверях. Что это значит?

Нет, она не заплачет. Что же делать — война!

— А во сколько твой поезд? —

И все же заплачет.

Синий свет на платформах.

Белорусский вокзал.

Кто-то долго целует.

— Как ты сказал?

Милый, потише... —

И мельканье подножек.

И ответа уже не услышать.

Из объятий, из слез,

Из недоговоренных слов

Сразу в пекло, на землю.

В заиканье пулеметных стволов.

Только пыль на зубах.

И с убитого каска: бери!

И его же винтовка: бери!

И бомбежка — весь день,

И всю ночь, до рассвета.

Неподвижные, круглые,

Желтые, как фонари,

Над твоей головою — ракеты...

Да, война не такая, какой мы писали её, —

Это горькая штука...

1941

 

* * *

А. Суркову

 

Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины,

Как шли бесконечные, злые дожди,

Как кринки несли нам усталые женщины,

Прижав, как детей, от дождя их к груди,

 

Как слезы они вытирали украдкою,

Как вслед нам шептали: — Господь вас спаси! —

И снова себя называли солдатками,

Как встарь повелось на великой Руси.

 

Слезами измеренный чаще, чем верстами,

Шел тракт, на пригорках скрываясь из глаз:

Деревни, деревни, деревни с погостами,

Как будто на них вся Россия сошлась,

 

Как будто за каждою русской околицей,

Крестом своих рук ограждая живых,

Всем миром сойдясь, наши прадеды молятся

За в бога не верящих внуков своих.

 

Ты знаешь, наверное, все-таки родина —

Не дом городской, где я празднично жил,

А эти проселки, что дедами пройдены,

С простыми крестами их русских могил.

 

Не знаю, как ты, а меня с деревенскою

Дорожной тоской от села до села,

Со вдовьей слезою и с песнею женскою

Впервые война на проселках свела.

 

Ты помнишь, Алеша: изба под Борисовом,

По мертвому плачущий девичий крик,

Седая старуха в салопчике плисовом,

Весь в белом, как на смерть одетый, старик.

 

Ну что им сказать, чем утешить могли мы их?

Но, горе поняв своим бабьим чутьем,

Ты помнишь, старуха сказала: — Родимые,

Покуда идите, мы вас подождем.

 

«Мы вас подождем!» — говорили нам пажити.

«Мы вас подождем!» — говорили леса.

Ты знаешь, Алеша, ночами мне кажется,

Что следом за мной их идут голоса.

 

По русским обычаям, только пожарища

На русской земле раскидав позади,

На наших глазах умирают товарищи,

По-русски рубаху рванув на груди.

 

Нас пули с тобою пока еще милуют.

Но, трижды поверив, что жизнь уже вся,

Я все-таки горд был за самую милую,

За горькую землю, где я родился,

 

За то, что на ней умереть мне завещано,

Что русская мать нас на свет родила,

Что, в бой провожая нас, русская женщина

По-русски три раза меня обняла.

1941

 

Родина

Касаясь трех великих океанов,

Она лежит, раскинув города,

Покрыта сеткою меридианов,

Непобедима, широка, горда.

 

Но в час, когда последняя граната

Уже занесена в твоей руке

И в краткий миг припомнить разом надо

Все, что у нас осталось вдалеке,

 

Ты вспоминаешь не страну большую,

Какую ты изъездил и узнал,

Ты вспоминаешь родину — такую,

Какой ее ты в детстве увидал.

 

Клочок земли, припавший к трем березам,

Далекую дорогу за леском,

Речонку со скрипучим перевозом,

Песчаный берег с низким ивняком.

 

Вот где нам посчастливилось родиться,

Где на всю жизнь, до смерти, мы нашли

Ту горсть земли, которая годится,

Чтоб видеть в ней приметы всей земли.

 

Да, можно выжить в зной, в грозу, в морозы,

Да, можно голодать и холодать,

Идти на смерть... Но эти три березы

При жизни никому нельзя отдать.

1941

 

* * *

В.С.

 

Жди меня, и я вернусь.

Только очень жди.

Жди, когда наводят грусть

Желтые дожди,

Жди, когда снега метут,

Жди, когда жара,

Жди, когда других не ждут,

Позабыв вчера.

Жди, когда из дальних мест

Писем не придет,

Жди, когда уж надоест

Всем, кто вместе ждет.

 

Жди меня, и я вернусь,

Не желай добра

Всем, кто знает наизусть,

Что забыть пора.

Пусть поверят сын и мать

В то, что нет меня,

Пусть друзья устанут ждать,

Сядут у огня,

Выпьют горькое вино

На помин души...

Жди. И с ними заодно

Выпить не спеши.

 

Жди меня, и я вернусь

Всем смертям назло.

Кто не ждал меня, тот пусть

Скажет: — Повезло. —

Не понять не ждавшим им,

Как среди огня

Ожиданием своим

Ты спасла меня.

Как я выжил, будем знать

Только мы с тобой, —

Просто ты умела ждать,

Как никто другой.

Июль 1941

 

Презрение к смерти

Памяти наводчика Сергея Полякова

 

Кругом гремел горячий бой,

Шли танки с трех сторон.

Но все атаки отражал

Наш первый батальон.

 

Ребята все как на подбор,

Настойчивый народ.

Такой в бою скорей умрет,

А с места не сойдет.

 

Пускай весь день жесток огонь

Двух танковых полков,

Но не к лицу в бою бойцу

Считать своих врагов.

 

Сначала нужно их убить —

Вот наши долг и честь!

А после боя время есть

И мертвыми их счесть.

 

— Сперва убьем, потом сочтем,

Закон у нас таков, —

Так говорил своим друзьям

Наводчик Поляков.

 

Сережа Поляков — хитрец.

Из тульских кузнецов.

Веселый парень и храбрец,

Храбрец из храбрецов.

 

Он и в походе, и в бою,

И, ставши на привал,

Сноровку тульскую свою

Нигде не забывал.

 

Уж если пушку от врага

Замаскирует он,

Не увидать за два шага

Ее со всех сторон.

 

Стрельнет и перейдет, стрельнет

И перейдет опять.

Как будто пушка не одна —

По крайней мере пять.

 

А враг все ближе подходил...

Всего пятьсот шагов...

Но не привык считать врагов

Наводчик Поляков.

 

— Пускай крепка у них броня,

Пускай идут они.

В груди есть сердце у меня

Покрепче их брони.

 

Из стали скованы сердца

У нас, большевиков, —

Так говорил своим друзьям

Наводчик Поляков.

 

А враг все ближе подходил,

Но, позабыв о нем,

Сережа Поляков шутил

Под вражеским огнем.

 

— Смотри, бандит один горит,

Кричит ему боец.

— Еще собьем, потом сочтем

Все вместе под конец.

 

— Смотри, бандит еще горит, —

Кричит боец опять.

— Давай снаряд, раз два горят,

Светлее третий брать.

 

— Еще, смотри, подходят три!

— Ну что же, ничего.

Чем ближе он со всех сторон,

Тем легче бить его.

 

Четыре раза танков ждал наводчик Поляков,

Четыре раза подпускал он их на сто шагов.

Четыре раза посылал им прямо в лоб снаряд,

Четыре танка в темноте вокруг него горят.

 

Он все снаряды расстрелял.

Всего один в стволе,

Но ведь не даром мы стоим

На собственной земле!

 

И если есть один снаряд,

Чтоб бить наверняка,

Поближе надо подпустить

Последнего врага.

 

А тот уж в сорока шагах.

— Стреляй! — кричит боец.

— Постой, пусть ближе подойдет,

Тогда ему конец.

 

И ровно с двадцати шагов,

Гранатою в упор,

Закончил с танком Поляков

Последний разговор.

 

Разбил он пушку у врага,

Заклинил пулемет.

Но был еще механик жив,

И танк прошел вперед.

 

С размаху на орудье он

Наехал с трех шагов.

Так на посту своем погиб

Наводчик Поляков.

 

Над ним пылал разбитый танк,

Кругом другие жгли.

И немцам заходя во фланг,

На помощь наши шли.

 

Надолго был задержан враг,

Пять танков — пять костров.

Учись, товарищ, делать так,

Как сделал Поляков!

 

Учись, как нужно презирать

Опасности в бою,

И если надо — умирать

За Родину свою.

«Красная звезда», 24 июля 1941 года.

 

Песня о комиссарах

Когда гремел огонь войны гражданской,

Когда пылал над селами пожар,

Тогда с железной ротою курсантской

Нас в бой водил товарищ комиссар.

Шли москвичи, уральцы и балтийцы,

От их шагов гудела вся земля,

Их в бой вели бесстрашные партийцы,

Стальною волей красного Кремля.

 

Комиссар, нас с тобой

Побратал первый бой.

Нам повсюду победа близка,

Где нас в битву повел

Боевой наш орел,

Беззаветное сердце полка.

 

Когда нам враг неволей угрожая,

Грозит разрушить наши города,

Сынов на битву партия сзывает,

Чтоб дать отпор фашистам навсегда.

Тройным огнем ответив на удары,

Громя повсюду яростных врагов,

Опять ведут нас в битву комиссары,

Душа железных сталинских полков.

 

Комиссар, нас с тобой

Побратал первый бой.

Нам повсюду победа близка,

Где нас в битву повел

Боевой наш орел,

Беззаветное сердце полка.

 

Нам доверяет партия недаром,

Мы в бой недаром посланы вождем.

За командиром и за комиссаром

Сквозь все преграды с боем мы пройдем

Мы тучи все развеем с горизонта,

Победой славной кончим все бои.

Сойдутся вновь товарищи по фронту,

Чтоб вместе вспомнить подвиги свои.

 

Комиссар, нас с тобой

Побратал первый бой.

Нам повсюду победа близка,

Где нас в битву повел

Боевой наш орел,

Беззаветное сердце полка.

«Красная звезда», 16 августа 1941 года.

 

Письмо в Москву

Я не помню, сутки или десять

Мы не спим, теряя счет ночам.

Вы в похожей на Мадрид Одессе

Пожелайте счастья москвичам.

 

Днем, по капле нацедив во фляжки,

Сотый раз переходя в штыки,

Разодрав кровавые тельняшки,

Молча умирают моряки.

 

Ночью бьют орудья корпусные…

Снова мимо. Значит, в добрый час.

Значит, вы и в эту ночь в России —

Что вам стоит — вспомнили о нас.

 

Может, врут приметы, кто их знает!

Но в Одессе люди говорят:

Тех, кого в России вспоминают,

Пуля трижды бережет подряд.

 

Третий раз нам всем еще не вышел,

Мы под крышей примостились спать.

Не тревожьтесь — ниже или выше,

Здесь ведь все равно не угадать.

 

Мы сегодня выпили, как дома,

Коньяку московский мой запас;

Здесь ребята с вами незнакомы,

Но с охотой выпили за вас.

 

Выпили за свадьбы золотые,

Может, еще будут чудеса…

Выпили за ваши голубые,

Дай мне бог увидеть их, глаза.

 

Помню, что они у вас другие,

Но ведь у солдат во все века,

Что глаза у женщин — голубые,

Принято считать издалека.

 

Мы вас просим, я и остальные, —

Лучше, чем напрасная слеза, —

Выпейте вы тоже за стальные

Наши, смерть видавшие, глаза.

 

Может быть, они у нас другие,

Но ведь у невест во все века,

Что глаза у всех солдат — стальные,

Принято считать издалека.

 

Мы не все вернемся, так и знайте,

Но ребята просят — в черный час

Заодно со мной их вспоминайте,

Даром, что ли, пьют они за вас!

1941 г.

 

Защитники Одессы

Посвящается морякам Черноморского флота

 

Я пять лет служил во флоте,

Суши не видал.

Редко по своей охоте

О земле скучал.

 

Но сейчас такое дело —

Под Одессой враг.

И идет на битву смело

Молодой моряк.

 

Если уж сойдет на сушу

Паренек такой,

Из румын он вынет душу,

Чорт их упокой.

 

Так сказали, провожая,

Мне мои друзья.

И махнул им, уезжая,

Бескозыркой я.

 

Мы в бушлатах с Черноморья

Шли, как черный вал.

«Черной хмарой» после боя

Нас румын прозвал.

 

Но велят для маскировки

Нам бушлаты снять,

К новой форме без сноровки

Трудно привыкать.

 

Гимнастерки, скатки, фляжки,

Но, суля грозу,

Черноморские тельняшки

Подо всем внизу.

 

Как рванешь в атаке ворот,

Тельник бьет в глаза,

Словно защищает город

Моря полоса.

 

Мы идем на бой кровавый,

Подставляем грудь,

Черноморской нашей славой

Озаряя путь.

 

Восемь раз я всем отрядом

В бой водил ребят,

На девятый — где-то рядом

Угодил снаряд.

 

Я вперед рванулся телом,

Но в глазах темно,

На тельняшке синей с белым

Красное пятно.

 

Пусть пройдет в последнем взоре

Все, что знал моряк.

Белый свет, да сине море,

Да багровый стяг.

 

Я лежу в бинтах, у хаты.

Рана жжет меня,

Но вперед идут ребята,

Не боясь огня.

 

И врагам моим на горе

Белый свет стоит,

И вверху над синим морем

Красный флаг шумит.

«Красная звезда», 16 сентября 1941 года

 

* * *

Мы не увидимся с тобой,

А женщина еще не знала;

Бродя по городу со мной,

Тебя живого вспоминала.

 

Но чем ей горе облегчить,

Когда солдатскою судьбою

Я сам назавтра, может быть,

Сравняюсь где-нибудь с тобою?

 

И будет женщине другой —

Все повторяется сначала —

Вернувшийся товарищ мой,

Как я, весь вечер лгать устало.

 

Печальна участь нас, друзей,

Мы все поймем и не осудим

И все-таки о мертвом ей

Напоминать некстати будем.

 

Ее спасем не мы, а тот,

Кто руки на плечи положит,

Не зная мертвого, придет

И позабыть его поможет.

1941

 

Полярная звезда

Меня просил попутчик мой и друг,

А другу дважды не дают просить,

Не видя ваших милых глаз и рук,

О вас стихи я должен сочинить.

 

В зеленом азиатском городке,

По слухам, вы сейчас влачите дни,

Там, милый след оставив на песке,

Проходят ваши легкие ступни.

 

За друга легче женщину просить,

Чем самому припасть к ее руке,

Вы моего попутчика забыть

Не смейте там, в зеленом городке.

 

Он говорил мне, что давно, когда

Еще он вами робко был любим,

Взошедшая Полярная звезда

Вам назначала час свиданья с ним.

 

Чтоб с ним свести вас, нет сейчас чудес,

На край земли нас бросила война,

Но все горит звезда среди небес,

Вам с двух сторон земли она видна.

 

Она сейчас горит еще ясней,

Попутчик мой для вас ее зажег,

Пусть ваши взгляды сходятся, на ней,

На перекрестках двух земных дорог.

 

Я верю вам, вы смотрите сейчас,

Пока звезда горит, — он будет жить,

Пока с нее не сводите вы глаз,

Ее никто не смеет погасить.

 

Где юность наша? Где забытый дом?

Где вы, чужая, нежная? Когда,

Чтоб мертвых вспомнить, за одним столом

Живых сведет Полярная звезда?

1941, Рыбачий

 

Голос далёких сыновей

Метель о брёвна бьётся с детским плачем,

И на море, вставая, как стена,

Ревёт за полуостровом Рыбачьим

От полюса летящая волна.

 

Бьют сквозь метель тяжёлые орудья,

И до холодной северной зари

Бойцы, припав ко льду и камню грудью,

Ночуют в скалах Муста-Тунтури.

 

Чадит свеча, оплывшая в жестянке,

И, согревая руки у свечи,

В полярной, в скалы врубленной землянке

Мы эту ночь проводим, москвичи.

 

Здесь край земли. Под северным сияньем

Нам привелось сегодня ночевать.

Но никаким ветрам и расстояньям

Нас от тебя, Москва, не оторвать!

 

В антенну бьёт полярным льдом и градом.

Твой голос нам подолгу не поймать,

И всё-таки за тыщу вёрст мы рядом

С тобой, Москва, Отчизна наша, мать!

 

Вот снова что-то в рупоре сказали,

И снова треск, и снова долго ждём —

Так, сыновья твои, из страшной дали

Мы материнский голос узнаём.

 

Мы здесь давно, но словно днём вчерашним

Мы от своей Москвы отделены,

Видны Кремля нам вековые башни

И площади широкие видны.

 

Своих друзей московских узнаём мы.

Без долгих слов, в руках винтовки сжав,

Они выходят в эту ночь из дома,

Мы слышим шаг их у твоих застав.

 

Мы видим улицы, где мы ходили,

И школы — в детстве мы учились в них, —

Мы видим женщин, тех, что мы любили,

Мы видим матерей своих седых.

 

Москва моя, военною судьбою

Мать и сыны сравнялись в грозный час:

Ты в эту ночь, как мы, готова к бою,

Как ты, всю ночь мы не смыкаем глаз.

 

Опять всю ночь над нами крутит вьюга,

И в скалах эхо выстрелов гремит.

Но день придёт: от Севера до Юга

Крылатая победа пролетит!

 

Мы верим, что среди друзей московских

Ещё пройдём по площадям твоим,

В молчании ещё у стен кремлёвских

Мы, слушая куранты, постоим.

 

B твоих стенах ещё, сойдясь c друзьями,

Победный тост поднимем над столом.

И павших, тех, что нет уж между нами,

Мы благодарным словам помянем.

 

Мы верим в это. Мы сидим в землянке.

Снег заметает мёрзлую траву,

Нам не до сна, свеча чадит в жестянке.

Мы слушаем по радио Москву…

Октябрь 1941, Рыбачий

 

Секрет победы

Посвящается истребителю Николаю Терехину

 

Есть такие ребята

Любимые сыновья,

Когда они учатся в школе,

Их любит своя семья,

Когда начинают работать,

Их любит родной завод.

Когда они вырастают,

Их узнает народ.

 

Если такой уж дружит, —

То до смерти, до конца.

Если уж он дерется, —

То не опустив лица,

Если в беду попал он, —

Все равно он идет вперед,

Если уж погибает, —

И врага в могилу берет.

 

Был Николай Терехин

Одним из таких ребят,

Которым легче погибнуть,

Чем отступить назад.

Однажды, едва светало,

Надвинув шлем на бегу,

Он вылетел по тревоге

Наперерез врагу.

 

Врагов налетело много,

Но нашим не привыкать.

Досталось ему на долю

Три «Юнкерса» отогнать.

Терехин пошел за первым,

Догнал его на лету,

Пристроился поудобней

К «Юнкерсову» хвосту,

 

Всадил ему с маху очередь,

Одну и еще одну,

Чтоб черный корабль пиратов

Послать, наконец, ко дну.

Но, видно, был враг упорен,

Ко дну итти не хотел —

Весь дымясь от пробоин,

«Юнкерc» еще летел.

 

Терехин зашел поближе,

Так, чтоб наверняка,

И черный стервятник рухнул

Книзу под облака.

Но двое еще осталось,

Они уже вдаль ушли,

Клубилось под ними поле

В черных столбах земли.

 

Они пошвыряли бомбы

Куда попало, в овраг,

Но нам и за эти бомбы

Кровью заплатит враг.

Но пулемет, как на зло,

Вздрогнул и замолчал —

По первому самолету

Терехин все расстрелял.

 

Ни одного патрона

Нет у него с собой.

По всем военным уставам —

Это уже не бой.

Но когда по машине

Вдруг стрелять перестав,

Ты видишь, как враг уходит.

Тут можно забыть устав.

 

Терехин короткой тенью,

На крыльях врага повис

И, рассчитав паденье,

Рухнул на «Юнкерс», вниз.

Краем крыла он с лету

Рубанул по хвосту,

И «Юнкерс» свалился на бок,

Потеряв высоту.

 

Тут бы пора и прыгать —

Авось парашют спасет,

Летчик, врага тараня,

Рискует разбить самолет.

Но до последней секунды

Медля делать прыжок,

Терехин свою машину

Оставить одну не мог.

 

Было крыло разбито,

Но машина цела,

Она до посадки чудом

Еще дотянуть могла.

Если такое счастье —

Никто ведь не упрекнет —

По всем военным уставам

Скорей сажай самолет.

 

Но третий «Юнкерс» уходит,

Надо его подбить!

Ценою жизни победу

Терехин решил добыть.

 

Даже не на бензине —

Бензина на полрывка,

Как Чкалов, — на самолюбьи

Терехин догнал врага.

Теряя последнюю скорость,

Упав, как железный ком,

Таранил он третий «Юнкерс»

Разбитым своим ястребком.

 

Ударом его оглушило,

Огнем обожгло лицо,

Последним усильем воли

Выдернул он кольцо.

В госпитале Терехин

Не пробыл и двух часов.

— Воздух аэродрома

Мне лучше всех докторов!

 

Лежал на аэродроме

В повязках, в белых бинтах,

Смотрел, как его ребята

Идут над ним в облаках.

Семь дней пролежал, крепился,

Завидовал всем друзьям,

Сел на восьмой в машину,

Повел эскадрилью сам.

 

А ночью сказал ребятам:

— Как нам фашистов бить?

В чем наш секрет победы?

— В том, чтоб упрямым быть,

В том, чтобы, как ни худо —

Назад ни на полшага!

И если уж думать о смерти —

То только о смерти врага.

 

— У храбрых есть только бессмертье.

Смерти у храбрых нет.

Не хочешь смерти — будь храбрым!

Вот вам и весь секрет.

1941

 

Суровая годовщина

Товарищ Сталин, слышишь ли ты нас?

Ты должен слышать нас, мы это знаем.

Не мать, не сына — в этот грозный час

Тебя мы самым первым вспоминаем.

Еще такой суровой годовщины

Никто из нас не знал за жизнь свою,

Но сердце настоящего мужчины

Лишь крепче закаляется в бою.

 

В дни празднеств проходя перед тобою,

Не думая о горестях войны,

Кто знал из нас, что будем мы судьбою

С тобою в этот день разлучены?..

Так знай же, что в жестокий час разлуки

Лишь тверже настоящие сердца,

Лишь крепче в клятве могут сжаться руки,

Лишь лучше помнят сыновья отца.

 

Все те, кто праздник свой привык с тобою

В былые дни встречать у стен Кремля,

Встречают этот день на поле боя.

И кровью их обагрена земля.

Они везде — от пламенного юга,

От укреплений под родной Москвой

До наших мест, где северная вьюга

В окопе заметает с головой.

 

Одетые по-праздничному люди,

Мы под оркестры шли за рядом ряд,

Над головой гремел салют орудий,

Теперь орудья, смерть неся, гремят.

И мы, сменив пальто свои, надели.

Когда суровый час нам приказал.

Такие же солдатские шинели,

В которой на трибуне ты стоял.

 

Ты помнишь, как высокие знамена,

Как море, шли, катя за валом вал.

Московские заводы поименно

По стягам ты с трибуны узнавал.

Теперь они обветрены от стужи,

Пробиты пулями, обожжены.

От этого они не стали хуже,

Они огнем войны освящены.

 

И если в этот день мы не рядами

По праздничным шагаем площадям,

А, пробивая путь себе штыками,

Ползем вперед по снегу и камням,

Пускай Информбюро включает в сводку,

Что нынче, лишних слов не говоря,

Свой штык врагу втыкая молча в глотку,

Мы отмечаем праздник Октября.

 

А те из нас, кто в этот день в сраженьи

Во славу милой родины падет, —

В их взоре, как последнее виденье.

Сегодня площадь Красная пройдет.

Товарищ Сталин, сердцем и душою

С тобою до конца твои сыны,

Мы твердо верим, что придем с тобою

К победному решению войны.

 

Ни жертвы, ни потери, ни страданья

Народную любовь не охладят —

Лишь укрепляют дружбу испытанья

И битвы верность русскую крепят.

Мы знаем, что еще на площадь выйдем,

Добыв победу собственной рукой,

Мы знаем, что тебя еще увидим

Над праздничной народною рекой.

Как наше счастье, мы увидим снова

Твою шинель солдатской простоты,

Твои родные, после битв суровых

Немного постаревшие черты.

«Красная звезда», 7 ноября 1941 года

 

Север

Словно смотришь в бинокль перевернутый,

Все, что сзади осталось, — уменьшено.

На вокзале, метелью подернутом,

Где-то плачет далекая женщина.

 

Снежный ком, обращенный в горошину, —

Ее горе отсюда невидимо;

Как и всем нам, войною непрошено,

Мне жестокое зрение выдано.

 

В не туманится наше недавнее,

Как равнина густая и снежная,

Там не видно тебя, моя славная,

Твоих плачущих глаз, моя нежная.

 

В твоей страсти и горе уверенный,

Ослеплен преждевременной верою,

Я не знал, что все это отмерено

В испытаньях растаявшей мерою.

 

Были грустью и ревностью мелкою

Наши судьбы непрочно испытаны,

Суетливой секундною стрелкою

Были дружба и верность отсчитаны.

 

Что-то очень большое и страшное,

На штыках принесенное временем,

Не дает нам увидеть вчерашнего

Нашим гневным сегодняшним зрением.

 

Мы, пройдя через кровь и страдания,

Снова к прошлому взглядом приблизимся.

Но на этом далеком свидании

До былой слепоты не унизимся.

 

Слишком много друзей не докличется

Повидавшее смерть поколение.

И обратно не все увеличится

В нашем горем испытанном зрении.

1941, Белое море. Ноябрь.

 

Мы возвращаемся!

 

1. Товарищ

Вслед за врагом пять дней за пядью пядь

Мы по пятам на Запад шли опять.

 

На пятый день под яростным огнем

Упал товарищ, к Западу лицом.

 

Как шел вперед, как умер на бегу,

Так и упал, и замер на снегу.

 

Так широко он руки разбросал.

Как будто разом всю страну обнял.

 

Казалось, он, отдавший жизнь в бою,

И мертвый землю не отдаст свою.

 

Мать будет плакать много горьких дней,

Победа сына не воротит ей.

 

Но сыну было, пусть узнает мать, —

Лицом на Запад легче умирать.

 

2. Дорога

Дорога стала не такой.

Какой видал ее в июле,

Как будто сильною рукой

Мы вспять ее перевернули.

 

По-прежнему багров закат

И черны уголья пожарищ,

По-прежнему пожары хат

Нам освещают путь, товарищ.

 

Еще все так же путь жесток.

Но беженцы уже не плачут,

На Запад, а не на Восток

Возы со скарбом их маячат.

 

Мы им в тылу, среди невзгод,

Уже пристанища не ищем,

Они идут вперед, вперед,

Вперед, к родимым пепелищам.

 

У них в ногах клубится прах

Испепеленного селенья,

Но вместо слез горит в глазах

Одна сухая горечь мщенья.

 

Крестьянами окружены,

Два немца пойманы у дома,

В дрожащих пальцах зажжены

Колючие пучки соломы.

 

Их молча ставят у плетня.

За кровь, пожарища и раны

Им платят вспышками огня

Из партизанского нагана.

 

Они лежат в чужом снегу

С машиной, брошенною рядом.

И женщины в лицо врагу

Плюют, окинув гневным взглядом.

 

Но бой еще зовет, зовет.

Еще пройти осталось много.

И армия идет вперед

По пламенеющим дорогам.

 

Идет по скользким глыбам льда,

Сквозь снег, сквозь гари черный запах.

Но не устанет никогда

Тот, кто вперед пошел на Запад!

 

3. Воспоминание

Сейчас, когда по выжженным селеньям

Опять на Запад армия пошла,

Я вижу вновь июньские сраженья,

Еще не отомщенные дела:

 

Майор привез мальчишку на лафете,

Погибла мать. Сын не простился с ней.

За десять лет на том и этом свете,

Ему зачтутся эти десять дней.

 

Его везли из крепости, из Бреста.

Был исцарапан пулями лафет.

Отцу казалось, что надежней места

Отныне в мире для ребенка нет.

 

Майор был ранен и разбита пушка.

Привязанный к щиту, чтоб не упал,

Прижав к груди заснувшую игрушку

Седой мальчишка на лафете спал.

 

Мы шли ему навстречу из России,

Проснувшись, он махал войскам рукой...

Ты говоришь, что есть еще другие,

Что я там был, и мне пора домой...

 

Ты это горе знаешь понаслышке!

А нам оно оборвало сердца —

Кто раз увидел этого мальчишку

Домой притти не сможет до конца.

 

Я должен видеть теми же глазами,

Которыми я плакал там, в пыли,

Как тот мальчишка возвратится с нами

И поцелует горсть своей земли.

 

За все, чем мы с тобою дорожили.

Призвал нас к бою воинский закон.

Мой дом теперь не там, где прежде жили,

А там, где отнят у мальчишки он.

. . . . . . . . . . . . . . . . . .

За тридевять земель, в горах Урала,

Твой мальчик спит. Испытанный судьбой,

Я верил — мы во что бы то ни стало

В конце концов увидимся с тобой.

 

Но если нет — когда придется свято

Ему, как мне, итти в такие дни,

Вслед за отцом, по праву, как солдату,

Прощаясь с ним, меня ты помяни.

«Красная звезда», 20 декабря 1941 года.

 

Великое слово

Друзья мои! Все, с кем сойдясь на час,

Всю жизнь живут, о них не забывая;

Все, с кем на жизнь и смерть повсюду нас

Сводила за год дружба фронтовая;

 

Товарищи, все, кто, стране верны,

Стать в трудный час солдатками сумели,

Все, кто впервые, в первый день войны,

Как я, шинель солдатскую надели.

 

И ты, конечно, ты, моя любовь,

Ты, нежная, далекая, родная,

Которую в последний день я вновь,

Как всякий день, сегодня вспоминаю.

 

Да, мир жесток, и сломан наш уют,

И полземли горит в огне пожаров,

Но так же всё на Спасской башне бьют

Часы двенадцать медленных ударов.

 

И тот же всё над грохотом атак,

Над вековой Кремлевскою стеною,

В свободном небе самый гордый флаг

Горит над самой гордою землею.

 

Все вынесших, ничто нас не согнет,

В нас мужество взлелеяли походы,

В огне боев прожившим трудный год,

Нам этот год зачтется за три года.

 

Мы научились пламенно дружить

И слабодушье называть изменой.

Мы научились жизнь свою ценить

И отдавать за дорогую цену.

 

Мы научились молча умирать —

Победы только кровью покупают.

Но если это смертью называть,

То что ж тогда бессмертьем называют?

 

Год сорок первый — год больших утрат,

Не раз мы с горем были в нем знакомы.

Не все из нас придут домой назад,

Не всех ушедших вновь дождутся дома.

 

Какое ж слово все-таки найти,

Чтоб было всех нужней оно и выше,

Чтоб всех, кто разлучен, под ним свести,

Как под одною новогодней крышей?

 

Да, мы нашли его! Да, вот оно,

Звучащее, как праздник и награда.

Пусть в этот день оно у нас одно:

Раз есть оно — нам слов других не надо.

 

Победа! — в дальнем Мурманске гремит...

Победа! — степь колышет под Ростовом...

Победа! — вот что нас соединит,

Всю нашу жизнь одним расскажет словом.

 

Как на мече, на нем соединим

Мы в дружной клятве крепнущие руки.

Мы в эти дни навек сроднились с ним

И никогда не будем с ним в разлуке.

 

С победой старый год перешагнем,

С победой дальше ринемся мы в новом.

Как первым словом, год мы им начнем

И им же кончим, как последним словом!

1941

 

* * *

Я знаю, ты бежал в бою

И этим шкуру спас свою.

 

Тебя назвать я не берусь

Одним коротким словом: трус.

 

Пускай ты этого не знал,

Но ты в тот день убийцей стал.

 

В окоп, что бросить ты посмел,

В ту ночь немецкий снайпер сел.

 

За твой окоп другой боец

Подставил грудь под злой свинец.

 

Назад окоп твой взяв в бою,

Он голову сложил свою.

 

Не смей о павшем песен петь,

Не смей вдову его жалеть.

1942

 

Атака

Когда ты по свисту, по знаку,

Встав на растоптанном снегу,

Готовясь броситься в атаку,

Винтовку вскинул на бегу,

 

Какой уютной показалась

Тебе холодная земля,

Как все на ней запоминалось:

Примерзший стебель ковыля,

 

Едва заметные пригорки,

Разрывов дымные следы,

Щепоть рассыпанной махорки

И льдинки пролитой воды.

 

Казалось, чтобы оторваться,

Рук мало — надо два крыла.

Казалось, если лечь, остаться —

Земля бы крепостью была.

 

Пусть снег метет, пусть ветер гонит,

Пускай лежать здесь много дней.

Земля. На ней никто не тронет.

Лишь крепче прижимайся к ней.

 

Ты этим мыслям жадно верил

Секунду с четвертью, пока

Ты сам длину им не отмерил

Длиною ротного свистка.

 

Когда осекся звук короткий,

Ты в тот неуловимый миг

Уже тяжелою походкой

Бежал по снегу напрямик.

 

Осталась только сила ветра,

И грузный шаг по целине,

И те последних тридцать метров,

Где жизнь со смертью наравне!

Крым. «Красная звезда»,11 марта 1942 года.

 

Пехотинец

Уже темнеет. Наступленье,

Гремя, прошло свой путь дневной,

И в нами занятом селенье

Снег смешан с кровью и золой.

 

У журавля, где как гостинец

Нам всем студеная вода,

Ты сел, усталый пехотинец,

И все глядишь назад, туда,

 

Где в полверсте от крайней хаты

Мы, оторвавшись от земли,

Под орудийные раскаты,

Уже не прячась, в рост пошли.

 

И ты уверен в эту пору,

Что раз такие полверсты

Ты смог пройти, то, значит, скоро

Пройти всю землю сможешь ты.

Крым. «Красная звезда»,11 марта 1942 года.

 

Слава

За пять минут уж снегом талым

Шинель запорошилась вся.

Он на земле лежит, усталым

Движеньем руку занеся.

 

Он мертв. Его никто не знает.

Но мы еще на полпути,

И слава мертвых окрыляет

Тех, кто вперед решил идти.

 

В нас есть суровая свобода:

На слезы обрекая мать,

Бессмертье своего народа

Своею смертью покупать.

1942

 

Через двадцать лет

Пожар стихал. Закат был сух.

Всю ночь, как будто так и надо,

Уже не поражая слух,

К нам долетала канонада.

 

И между сабель и сапог,

До стремени не доставая,

Внизу, как тихий василек,

Бродила девочка чужая.

 

Где дом ее, что сталось с ней

В ту ночь пожара — мы не знали.

Перегибаясь к ней с коней,

К себе на седла поднимали.

 

Я говорил ей: — Что с тобой? —

И вместе с ней в седле качался.

Пожара отсвет голубой

Навек в глазах ее остался.

 

Она, как маленький зверек,

К косматой бурке прижималась,

И глаза синий уголек

Все догореть не мог, казалось.

 

Когда-нибудь в тиши ночной

С черемухой и майской дремой,

У женщины совсем чужой

И всем нам вовсе незнакомой,

 

Заметив грусть и забытье

Без всякой видимой причины,

Что с нею, спросит у нее

Чужой, не знавший нас, мужчина.

 

А у нее сверкнет слеза,

И, вздрогнув, словно от удара,

Она поднимет вдруг глаза

С далеким отблеском пожара,

 

— Не знаю, милый. — А в глазах

Вновь полетят в дорожной пыли

Кавалеристы на конях,

Какими мы когда-то были.

 

Деревни будут догорать,

И кто-то под ночные трубы

Девчонку будет поднимать

В седло, накрывши буркой грубой.

1942

 

Смерть друга

Памяти Евгения Петрова

 

Неправда, друг не умирает,

Лишь рядом быть перестает.

Он кров с тобой не разделяет,

Из фляги из твоей не пьет.

 

В землянке, занесен метелью,

Застольной не поет с тобой

И рядом, под одной шинелью,

Не спит у печки жестяной.

 

Но все, что между вами было,

Все, что за вами следом шло,

С его останками в могилу

Улечься вместе не смогло.

 

Упрямство, гнев его, терпенье —

Ты все себе в наследство взял,

Двойного слуха ты и зренья

Пожизненным владельцем стал.

 

Любовь мы завещаем женам,

Воспоминанья — сыновьям,

Но по земле, войной сожженной,

Идти завещано друзьям.

 

Никто еще не знает средства

От неожиданных смертей.

Все тяжелее груз наследства,

Все уже круг твоих друзей.

 

Взвали тот груз себе на плечи,

Не оставляя ничего,

Огню, штыку, врагу навстречу,

Неси его, неси его!

 

Когда же ты нести не сможешь,

То знай, что, голову сложив,

Его всего лишь переложишь

На плечи тех, кто будет жив.

 

И кто-то, кто тебя не видел,

Из третьих рук твой груз возьмет,

За мертвых мстя и ненавидя,

Его к победе донесет.

16 июля 1942 года.

 

Убей его!

Если дорог тебе твой дом,

Где ты русским выкормлен был,

Под бревенчатым потолком,

Где ты в люльке качаясь плыл,

Если дороги в доме том

Тебе стены, печь и углы,

Дедом, прадедом и отцом

В нем исхоженные полы,

Если мил тебе бедный сад

С майским цветом, с жужжанием пчел,

И под липой, сто лет назад,

В землю вкопанный дедом стол,

Если ты не хочешь, чтоб пол

В твоем доме немец топтал,

Чтоб он сел за дедовский стол

И деревья в саду сломал...

 

Если мать тебе дорога,

Тебя выкормившая грудь,

Где давно уж нет молока,

Только можно щекой прильнуть,

Если вынести нету сил,

Чтобы немец, ее застав,

По щекам морщинистым бил,

Косы на руку намотав,

Чтобы те же руки ее,

Что несли тебя в колыбель,

Немцу мыли его белье

И стелили ему постель...

 

Если ты отца не забыл,

Что качал тебя на руках,

Что хорошим солдатом был

И пропал в карпатских снегах,

Что погиб за Волгу, за Дон,

За отчизны твоей судьбу,

Если ты не хочешь, чтоб он

Перевертывался в гробу,

Чтоб солдатский портрет в крестах

Немец взял и на пол сорвал,

И у матери на глазах

На лицо ему наступал...

 

Если жаль тебе, чтоб старик,

Старый школьный учитель твой,

Перед школой в петле поник

Гордой старческой головой,

Чтоб за все, что он воспитал

И в друзьях твоих и в тебе,

Немец руки ему сломал

И повесил бы на столбе...

 

Если ты не хочешь отдать

Ту, с которой вдвоем ходил,

Ту, что долго поцеловать

Ты не смел, так ее любил,

Чтобы немцы ее живьем

Взяли силой, зажав в углу,

И распяли ее втроем

Обнаженную на полу,

Чтоб досталось трем этим псам,

В стонах, в ненависти, в крови,

Все, что свято берег ты сам,

Всею силой мужской любви...

 

Если ты не хочешь отдать

Немцу, с черным его ружьем,

Дом, где жил ты, жену и мать,

Все, что Родиной мы зовем,

Знай — никто ее не спасет,

Если ты ее не спасешь.

Знай — никто его не убьет,

Если ты его не убьешь.

И пока его не убил,

То молчи о своей любви —

Край, где рос ты, и дом, где жил,

Своей Родиной не зови.

Если немца убил твой брат,

Если немца убил сосед —

Это брат и сосед твой мстят,

А тебе оправданья нет.

За чужой спиной не сидят,

Из чужой винтовки не мстят,

Если немца убил твой брат —

Это он, а не ты, солдат.

 

Так убей же немца, чтоб он,

А не ты на земле лежал,

Не в твоем дому чтобы стон —

А в его — по мертвом стоял.

Так хотел он, его вина —

Пусть горит его дом, а не твой,

И пускай не твоя жена,

А его — пусть будет вдовой.

Пусть исплачется не твоя,

А его родившая мать,

Не твоя, а его семья

Понапрасну пусть будет ждать.

 

Так убей же хоть одного!

Так убей же его скорей!

Сколько раз увидишь его,

Столько раз его и убей!

«Красная звезда», 18 июля 1942 года.

 

Безыменное поле

Опять мы отходим, товарищ,

Опять проиграли мы бой,

Кровавое солнце позора

Заходит у нас за спиной.

 

Мы мертвым глаза не закрыли,

Придется нам вдовам сказать,

Что мы не успели, забыли

Последнюю почесть отдать.

 

Не в честных солдатских могилах —

Лежат они прямо в пыли.

Но, мертвых отдав поруганью,

Зато мы — живыми пришли!

 

Не правда ль, мы так и расскажем

Их вдовам и их матерям:

Мы бросили их на дороге,

Зарыть было некогда нам.

 

Ты, кажется, слушать не можешь?

Ты руку занес надо мной...

За слов моих страшную горечь

Прости мне, товарищ родной,

 

Прости мне мои оскорбленья,

Я с горя тебе их сказал,

Я знаю, ты рядом со мною

Сто раз свою грудь подставлял.

 

Я знаю, ты пуль не боялся,

И жизнь, что дала тебе мать,

Берег ты с мужскою надеждой

Ее подороже продать.

 

Ты, верно, в сорочке родился,

Что все еще жив до сих пор,

И смерть тебе меньшею мукой

Казалась, чем этот позор.

 

Ты можешь ответить, что мертвых

Завидуешь сам ты судьбе,

Что мертвые сраму не имут, —

Нет, имут, скажу я тебе.

 

Нет, имут. Глухими ночами,

Когда мы отходим назад,

Восставши из праха, за нами

Покойники наши следят.

 

Солдаты далеких походов,

Умершие грудью вперед,

Со срамом и яростью слышат

Полночные скрипы подвод.

 

И, вынести срама не в силах,

Мне чудится в страшной ночи —

Встают мертвецы всей России,

Поют мертвецам трубачи.

 

Беззвучно играют их трубы,

Незримы от ног их следы,

Словами беззвучной команды

Их ротные строят в ряды.

 

Они не хотят оставаться

В забытых могилах своих,

Чтоб вражеских пушек колеса

К востоку ползли через них.

 

В бело-зеленых мундирах,

Павшие при Петре,

Мертвые преображенцы

Строятся молча в каре.

 

Плачут седые капралы,

Протяжно играет рожок,

Впервые с Полтавского боя

Уходят они на восток.

 

Из-под твердынь Измаила,

Не знавший досель ретирад,

Понуро уходит последний

Суворовский мертвый солдат.

 

Гремят барабаны в Карпатах,

И трубы над Бугом поют,

Сибирские мертвые роты

У стен Перемышля встают.

 

И на истлевших постромках

Вспять через Неман и Прут

Артиллерийские кони

Разбитые пушки везут.

 

Ты слышишь, товарищ, ты слышишь,

Как мертвые следом идут,

Ты слышишь: не только потомки,

Нас предки за это клянут.

 

Клянемся ж с тобою, товарищ,

Что больше ни шагу назад!

Чтоб больше не шли вслед за нами

Безмолвные тени солдат.

 

Чтоб там, где мы стали сегодня, —

Пригорки да мелкий лесок,

Куриный ручей в пол-аршина,

Прибрежный отлогий песок, —

 

Чтоб этот досель неизвестный

Кусок нас родившей земли

Стал местом последним, докуда

Последние немцы дошли.

 

Пусть то безыменное поле,

Где нынче пришлось нам стоять,

Вдруг станет той самой твердыней,

Которую немцам не взять.

 

Ведь только в Можайском уезде

Слыхали названье села,

Которое позже Россия

Бородином назвала.

1942, июль

 

В Заволжье

Не плачь! — Все тот же поздний зной

Висит над желтыми степями.

Все так же беженцы толпой

Бредут; и дети за плечами...

 

Не плачь! Покуда мимо нас

Они идут из Сталинграда,

Идут, не подымая глаз, —

От этих глаз не жди пощады.

 

Иди, сочувствием своим

У них не вымогая взгляда.

Иди туда, навстречу им —

Вот все, что от тебя им надо.

1942

 

Дожди

Опять сегодня утром будет

Почтовый самолет в Москву.

Какие-то другие люди

Летят. А я все здесь живу.

 

Могу тебе сказать, что тут

Все так же холодно и скользко,

Весь день дожди идут, идут,

Как растянувшееся войско.

 

Все по колено стало в воду,

Весь мир покрыт водой сплошной.

Такой, как будто бог природу

Прислал сюда на водопой.

 

Мы только полчаса назад

Вернулись с рекогносцировки,

И наши сапоги висят

У печки, сохнут на веревке.

 

И сам сижу у печки, сохну.

Занятье глупое: с утра

Опять поеду и промокну —

В степи ни одного костра.

 

Лишь дождь, как будто он привязан

Навеки к конскому хвосту,

Да свист снаряда, сердце разом

Роняющего в пустоту.

 

А здесь, в халупе нашей, все же

Мы можем сапоги хоть снять,

Погреться, на соломе лежа.

Как видишь — письма написать.

 

Мое письмо тебе свезут

И позвонят с аэродрома,

И ты в Москве сегодня ж дома

Его прочтешь за пять минут.

 

Увидеть бы лицо твое,

Когда в разлуке вечерами

Вдруг в кресло старое мое

Влезаешь, как при мне, с ногами.

 

И, на коленях разложив

Бессильные листочки писем,

Гадаешь: жив или не жив,

Как будто мы от них зависим.

 

Во-первых, чтоб ты знала: мы

Уж третий день как наступаем,

Железом взрытые холмы

То вновь берем, то оставляем.

 

Нам в первый день не повезло:

Дождь рухнул с неба, как назло,

Лишь только, кончивши работу,

Замолкли пушки, и пехота

Пошла вперед. А через час

Среди неимоверной, страшной

Воды, увязнувший по башню,

Последний танк отстал от нас.

 

Есть в неудачном наступленье

Несчастный час, когда оно

Уже остановилось, но

Войска приведены в движенье.

 

Еще не отменен приказ,

И он с жестоким постоянством

В непроходимое пространство,

Как маятник, толкает нас.

 

Но разве можно знать отсюда —

Вдруг эти наши три версты,

Две взятых кровью высоты

Нужны за двести верст, где чудо

 

Прорыва будет завтра в пять,

Где уж в ракетницах ракеты.

Москва запрошена. Ответа

Нет. Надо ждать и наступать.

 

Все свыклись с этой трудной мыслью:

И штаб, и мрачный генерал,

Который молча крупной рысью

Поля сраженья объезжал.

 

Мы выехали с ним верхами

По направленью к Джантаре,

Уже синело за холмами,

И дело близилось к заре.

 

Над Акмонайскою равниной

Шел зимний дождь, и все сильней,

Все было мокро, даже спины

Понуро несших нас коней.

 

Однообразная картина

Трех верст, что мы прошли вчера,

В грязи ревущие машины,

Рыдающие трактора.

 

Воронок черные болячки.

Грязь и вода, смерть и вода.

Оборванные провода

И кони в мертвых позах скачки.

 

На минном поле вперемежку

Тела то вверх, то вниз лицом,

Как будто смерть в орла и решку

Играла с каждым мертвецом.

 

А те, что при дороге самой,

Вдруг так похожи на детей,

Что, не поверив в смерть, упрямо

Все хочется спросить: «Ты чей?»

 

Как будто их тут не убили,

А ехали из дома в дом

И уронили и забыли

С дороги подобрать потом.

 

А дальше мертвые румыны,

Где в бегстве их застиг снаряд,

Как будто их толкнули в спину,

В грязи на корточках сидят.

 

Среди развалин Джантары,

Вдоль южной глиняной ограды,

Как в кегельбане для игры,

Стоят забытые снаряды.

 

Но словно все кругом обман,

Когда глаза зажмуришь с горя,

Вдруг солью, рыбой сквозь туман

Нет-нет да и потянет с моря.

 

И снова грязь из-под копыт,

И слух, уж сотый за неделю,

О ком-то, кто вчера убит,

И чей-то возглас: «Неужели?»

 

Однако мне пора кончать.

Ну что ж, последние приветы,

Пока фельдъегеря печать

Не запечатала пакеты.

 

Еще одно. Два дня назад,

Как в детстве, подогнувши ноги,

Лежал в кювете у дороги

И ждал, когда нас отбомбят.

 

Я, кажется, тебе писал,

Что под бомбежкой, свыкшись с нею,

Теперь лежу там, где упал,

И вверх лицом, чтобы виднее.

 

Так я лежал и в этот раз.

Грязь, прошлогодняя осока,

И бомбы прямо и высоко,

И, значит, лягут сзади нас.

 

Я думал о тебе сначала,

Потом привычно о войне,

Что впереди зениток мало,

Застряли где-то в глубине.

 

Что танки у села Корпеча

Стоят в грязи, а дождь все льет.

Потом я вспомнил нашу встречу

И ссору в прошлый Новый год.

 

Был глупый день и злые споры,

Но до смешного, как урок,

Я, в чем была причина ссоры,

Пытался вспомнить и не мог.

 

Как мелочно все было это

Перед лицом большой беды,

Вот этой каторжной воды,

Нас здесь сживающей со света.

 

Перед лицом того солдата,

Что здесь со мной атаки ждет

И молча мокрый хлеб жует,

Прикрыв полой ствол автомата.

 

Нет, в эти долгие минуты

Я, глядя в небо, не желал

Ни обойтись с тобою круто,

Ни попрекнуть тем, что я знал.

Ни укорить и ни обидеть,

А, ржавый стебель теребя,

Я просто видеть, видеть, видеть

Хотел тебя, тебя, тебя,

Без ссор, без глупой канители,

Что вспомнить стыдно и смешно.

 

А бомбы не спеша летели,

Как на замедленном кино...

 

Все. Даль над серыми полями

С утра затянута дождем,

Бренча тихонько стременами,

Скучают кони под окном.

 

Сейчас поедем. Коноводы,

Собравшись в кучу у крыльца,

Устало матерят погоду

И курят, курят без конца.

1942, Крым

 

Песня о весёлом репортёре

Оружием обвешан,

Подкравшись по тропе,

Неукротим и бешен,

Он штурмом взял КП.

 

Был комиссарский ужин

Им съеден до конца.

Полковник был разбужен

И побледнел с лица.

 

Но вышли без задержки

Наутро, как всегда,

«Известия», и «Правда»,

И «Красная звезда».

 

О взятии плацдарма,

Что только в полдень пал,

Он раньше командарма

На полчаса узнал.

 

Во избежанье спора

Напоен был пилот,

У генерал-майора

Был угнан самолет.

 

Но вышли без задержки

Наутро, как всегда,

«Известия», и «Правда»,

И «Красная звезда».

 

В блокноте есть три факта,

Что потрясут весь свет,

Но у Бодо контакта

Всю ночь с Москвою нет;

 

Он, чтобы в путь неблизкий

Отправить этот факт,

Всю ночь с телеграфисткой

Налаживал контакт.

 

Но вышли без задержки

Наутро, как всегда,

«Известия», и «Правда»,

И «Красная звезда».

 

Под Купянском, в июле,

В полынь, в степной простор

Упал, сраженный пулей,

Весёлый репортёр.

 

Блокнот и «лейку» друга

В Москву, давясь от слез,

Его товарищ с юга

Редактору привез.

 

Но вышли без задержки

Наутро, как всегда,

«Известия», и «Правда»,

И «Красная звезда».

1942

 

Корреспондентская застольная

От Москвы до Бреста

Нет такого места,

Где бы не скитались мы в пыли,

С «лейкой» и с блокнотом,

А то и с пулеметом

Сквозь огонь и стужу мы прошли.

 

Без глотка, товарищ,

Песню не заваришь,

Так давай по маленькой хлебнем!

Выпьем за писавших,

Выпьем за снимавших,

Выпьем за шагавших под огнем.

 

Есть, чтоб выпить, повод —

За военный провод,

За У-2, за «эмку», за успех...

Как пешком шагали,

Как плечом толкали,

Как мы поспевали раньше всех.

 

От ветров и водки

Хрипли наши глотки,

Но мы скажем тем, кто упрекнет:

— С наше покочуйте,

С наше поночуйте,

С наше повоюйте хоть бы год.

 

Там, где мы бывали,

Нам танков не давали,

Репортер погибнет — не беда.

Но на «эмке» драной

И с одним наганом

Мы первыми въезжали в города.

 

Помянуть нам впору

Мертвых репортеров.

Стал могилой Киев им и Крым.

Хоть они порою

Были и герои,

Не поставят памятника им.

 

Так выпьем за победу,

За свою газету,

А не доживем, мой дорогой,

Кто-нибудь услышит,

Снимет и напишет,

Кто-нибудь помянет нас с тобой.

 

Жив ты или помер —

Главное, чтоб в номер

Материал успел ты передать.

И чтоб, между прочим,

Был фитиль всем прочим,

А на остальное — наплевать!

1943

 

Фляга

Когда в последний путь

Ты отправляешь друга,

Есть в дружбе, не забудь,

Посмертная услуга:

 

Оружье рядом с ним

Пусть в землю не ложится,

Оно еще с другим

Успеет подружиться.

 

Но флягу, что с ним дни

И ночи коротала,

Над ухом ты встряхни,

Чтоб влага не пропала,

 

И, коль ударит в дно

Зеленый хмель солдатский, —

На два глотка вино

Ты раздели по-братски.

 

Один глоток отпей,

В земле чтоб мертвым спалось

И дольше чтоб по ней

Живым ходить осталось.

 

Оставь глоток второй

И, прах предав покою,

С ним флягу ты зарой,

Была чтоб под рукою.

 

Чтоб в день победы смог

Как равный вместе с нами

Он выпить свой глоток

Холодными губами.

1943

 

Ленинград

 

1.

Плывут над заливом балтийские тучи,

И плещутся волны в холодный гранит.

В морских непогодах, в метелях летучих

Он гордый покой свой в столетьях хранит.

Гордо воздвигнут рукой непреклонной,

Бессмертною храбростью русских солдат.

Пробитые пулями в битвах знамена

Нигде, никогда не склонял Ленинград.

 

2.

Крылами побед осеняла Полтава

Ряды поднимавшихся ввысь колоннад.

Здесь русская доблесть и русская слава

Над невским гранитом, обнявшись, стоят.

В грозном молчаньи стоят бастионы,

Багряные стяги победно горят.

Пробитые пулями в битвах знамена

Нигде, никогда не склонял Ленинград.

 

3.

В осенние бури и белые ночи

Стоишь ты, гордясь красотою своей.

Мы славим твоих моряков и рабочих,

Бессмертных и сильных твоих сыновей.

Слава тебе, Ленинград, закаленный

В пыланьи сражений, в огне баррикад.

Пробитые пулями в битвах знамена

Нигде, никогда не склонял Ленинград.

«Красная звезда», 18 апреля 1943 года.

 

Трое

Последний кончился огарок,

И по невидимой черте

Три красных точки трех цыгарок

Безмолвно бродят в темноте.

 

О чем наш разговор солдатский?

О том, что нынче Новый год,

А света нет, и холод адский,

И снег, как каторжный, метет.

 

Один сказал: — Моя сегодня

Полы помоет, как при мне.

Потом детей, чтоб быть свободней,

Уложит. Сядет в тишине;

 

Ей сорок лет, — мы с ней погодки.

Всплакнет ли, просто ли вздохнет,

Но уж наверно рюмкой водки

Меня по-русски помянет...

 

Второй сказал: — Уж год с лихвою

С моей война нас развела.

Я, с молодой простясь женою,

Взял клятву, чтоб верна была.

 

Я клятве верю. Коль не верить,

Как проживешь в таком аду?

Наверно, всё глядит на двери,

Все ждет сегодня — вдруг приду...

 

А третий лишь вздохнул устало:

Он думал о своей — о той,

Что с лета прошлого молчала

За черной фронтовой чертой...

 

И двое с ним заговорили,

Чтоб не грустил он, про войну,

Куда их жены отпустили,

Чтобы спасти его жену.

«Красная звезда», 4 июля 1943 года.

 

Возвращение в город

Когда ты входишь в город свой

И женщины тебя встречают,

Над побелевшей головой

Детей высоко поднимают;

 

Пусть даже ты героем был,

Но не гордись — ты в день вступленья

Не благодарность заслужил

От них, а только лишь прощенье.

 

Ты только отдал страшный долг,

Который сделал в ту годину,

Когда твой отступивший полк

Их на год отдал на чужбину.

1943

 

Танк на выставке

Вот этот гусеничный зверь,

В заводских выкормленный безднах,

Безвредно замерший теперь

На позвонках своих железных.

 

Он, у кого в железном лбу,

На морде, шириною в сажень,

Есть след, куда в его судьбу,

Как волчья дробь, снаряд наш всажен.

 

Он волчьим чучелом стоит,

Наш беспощадный враг вчерашний,

И мальчик на него глядит

И трогает рукою башню.

 

Ему четыре или три,

Не знает он, к броне склоненный,

Того, что этот зверь, внутри

Тремя зверями населенный,

 

На перекрестке двух дорог

Его отца примял пятою,

Быть сиротой его обрек

И мать его назвал вдовою.

 

Не знает мальчик ничего;

Он перед танком, хмуря брови,

По-детски трогает его,

Не видя капель отчей крови.

 

Но мы давно не дети. Нам

Известна, истина простая:

Здесь чучело молчит, — но там

Еще завоет волчья стая.

 

И мы еще вперед пойдем

Их вою дальнему навстречу,

И волчий голос оборвем

Своих орудий русской речью.

«Красная звезда», 24 июня 1943 года

 

Слепец

На видевшей виды гармони,

Перебирая хриплый строй,

Слепец играл в чужом вагоне

«Вдоль по дороге столбовой».

 

Ослепнувший под Молодечно

Еще на той, на той войне,

Из лазарета он, увечный,

Пошел, зажмурясь, по стране.

 

Сама Россия положила

Гармонь с ним рядом в забытьи

И во владенье подарила

Дороги длинные свои.

 

Он шел, к увечью привыкая,

Струились слезы по лицу.

Вилась дорога столбовая,

Навеки данная слепцу.

 

Все люди русские хранили

Его, чтоб был он невредим,

Его крестьяне подвозили,

И бабы плакали над ним.

 

Проводники вагонов жестких

Через Сибирь его везли.

От слез засохшие полоски

Вдоль черных щек его легли.

 

Он слеп, кому какое дело

До горестей его чужих?

Но вот гармонь его запела,

И кто-то первый вдруг затих...

 

И сразу на сердца людские

Печаль, сводящая с ума,

Легла, как будто вдруг Россия

Взяла их за руки сама.

 

И повела под эти звуки

Туда, где пепел и зола,

Где женщины ломают руки

И кто-то бьет в колокола.

 

По деревням и пепелищам,

Среди нагнувшихся теней.

— Чего вы ищете? — Мы ищем

Своих детей, своих детей...

 

По бедным, вымершим равнинам,

По желтым волчьим огонькам,

По дымным заревам, по длинным

Степным бесснежным пустырям,

 

Где со штыком в груди открытой

Во чистом поле, у ракит,

Рукой родною не обмытый,

Сын русской матери лежит.

 

Где, если будет месть на свете,

Нам по пути то там, то тут

Непохороненные дети

Гвоздикой красной прорастут,

 

Где ничего не напророчишь

Черней того, что было там...

— Стой, гармонист! Чего ты хочешь?

Зачем ты ходишь по пятам?

 

Свое израненное тело

Уже я нес в огонь атак.

Тебе Россия петь велела?

Я ей не изменю и так.

 

Скажи ей про меня: не станет

Солдат напрасно отдыхать,

Как только раны чуть затянет,

Пойдет солдат на бой опять.

 

Скажи ей: не ища покоя,

Пройдет солдат свой крестный путь.

Ну, и сыграй еще такое,

Чтоб мог я сердцем отдохнуть...

 

Слепец лады перебирает,

Он снова только стар и слеп.

И раненый слезу стирает

И режет пополам свой хлеб.

1943

 

Три брата

Россия, Родина, тоска...

Ты вся в дыму, как поле боя.

Разломим хлеб на три куска,

Поделимся между собою.

 

Нас трое братьев. Говорят,

Как в сказке, мы неодолимы.

Старшой, меньшой и средний брат —

Втроем идем мы в дом родимый.

 

Идем, не прячась непогод.

Идем, не ждя, чтоб даль светала.

Мы путники. Уж третий год

Нам посохом винтовка стала.

 

Наш дом еще далек, далек...

Он там, за боем, там, за дымом,

Он там, где тлеет уголек

На пепелище нелюдимом.

 

Он там, где, нас уставши ждать,

Босая на жнивье колючем

Все плачет, плачет, плачет мать,

Все машет нам платком горючим.

 

Как снег, был бел ее платок,

Но путь наш долог, враг упорен,

И стал от пыли тех дорог,

Как скорбь, он черен, черен, черен...

 

Нас трое братьев. Кто дойдет?

Кто счет сведет долгам и ранам?

Один из нас в бою падет,

Как сноп, сражен железом бранным.

 

Второй, израненный врагом,

Окровавлен, в пути отстанет

И битв былых слепым певцом,

Быть может, вдохновенно станет.

 

Но невредимым третий брат

Придет домой, и дверь откроет,

И материнский черный плат

В крови врага стократ омоет.

1943

 

У огня

Кружится испанская пластинка.

Изогнувшись в тонкую дугу,

Женщина под черною косынкой

Пляшет на вертящемся кругу.

 

Одержима яростною верой

В то, что он когда-нибудь придет,

Вечные слова «Vo te quiero»*

Пляшущая женщина поет.

 

В дымной, промерзающей землянке,

Под накатом бревен и земли,

Человек в тулупе и ушанке

Говорит, чтоб снова завели.

 

У огня, где жарятся консервы,

Греет свои раны он сейчас,

Под Мадридом продырявлен в первый

И под Сталинградом — в пятый раз.

 

Он глаза устало закрывает,

Он да песня — больше никого...

Он тоскует? Может быть. Кто знает?

Кто спросить посмеет у него?

 

Проволоку молча прогрызая,

По снегу ползут его полки.

Южная пластинка, замерзая,

Делает последние круги.

 

Светит догорающая лампа,

Выстрелы да снега синева...

На одной из улочек Дель-Кампо

Если ты сейчас еще жива,

 

Если бы неведомою силой

Вдруг тебя в землянку залучить,

Где он, тот голубоглазый, милый,

Тот, кого любила ты, спросить?

 

Ты, подняв опущенные веки,

Не узнала б прежнего, того,

В грузном поседевшем человеке,

В новом, грозном имени его.

 

Что ж, пора. Поправив автоматы,

Встанут все. Но, подойдя к дверям,

Вдруг он вспомнит и мигнет солдату:

— Ну-ка, заведи вдогонку нам.

 

Тонкий луч за ним блеснет из двери,

И метель их сразу обовьет.

Но, как прежде, радуясь и веря,

Женщина вослед им запоет.

 

Потеряв в снегах его из виду,

Пусть она поет еще и ждет:

Генерал упрям, он до Мадрида

Все равно когда-нибудь дойдет.

*Я тебя люблю (исп.).

1943

 

Открытое письмо

Женщине из г. Вичуга

 

Я вас обязан известить,

Что не дошло до адресата

Письмо, что в ящик опустить

Не постыдились вы когда-то.

 

Ваш муж не получил письма,

Он не был ранен словом пошлым,

Не вздрогнул, не сошел с ума,

Не проклял всё, что было в прошлом.

 

Когда он поднимал бойцов

В атаку у руин вокзала,

Тупая грубость ваших слов

Его, по счастью, не терзала.

 

Когда шагал он тяжело,

Стянув кровавой тряпкой рану,

Письмо от вас ещё всё шло,

Еще, по счастью, было рано.

 

Когда на камни он упал

И смерть оборвала дыханье,

Он все еще не получал,

По счастью, вашего посланья.

 

Могу вам сообщить о том,

Что, завернувши в плащ-палатки,

Мы ночью в сквере городском

Его зарыли после схватки.

 

Стоит звезда из жести там

И рядом тополь — для приметы...

А впрочем, я забыл, что вам,

Наверно, безразлично это.

 

Письмо нам утром принесли...

Его, за смертью адресата,

Между собой мы вслух прочли —

Уж вы простите нам, солдатам.

 

Быть может, память коротка

У вас. По общему желанью,

От имени всего полка

Я вам напомню содержанье.

 

Вы написали, что уж год,

Как вы знакомы с новым мужем,

А старый, если и придет,

Вам будет все равно не нужен.

 

Что вы не знаете беды,

Живете хорошо. И кстати,

Теперь вам никакой нужды

Нет в лейтенантском аттестате.

 

Чтоб писем он от вас не ждал

И вас не утруждал бы снова...

Вот именно: «не утруждал»...

Вы побольней искали слова.

 

И всё. И больше ничего.

Мы перечли их терпеливо,

Все те слова, что для него

В разлуки час в душе нашли вы.

 

«Не утруждай». «Муж». «Аттестат»...

Да где ж вы душу потеряли?

Ведь он же был солдат, солдат!

Ведь мы за вас с ним умирали.

 

Я не хочу судьею быть,

Не все разлуку побеждают,

Не все способны век любить, —

К несчастью, в жизни все бывает.

 

Но как могли вы, не пойму,

Стать, не страшась, причиной смерти,

Так равнодушно вдруг чуму

На фронт отправить нам в конверте?

 

Ну хорошо, пусть не любим,

Пускай он больше вам не нужен,

Пусть жить вы будете с другим,

Бог с ним там, с мужем ли, не с мужем.

 

Но ведь солдат не виноват

В том, что он отпуска не знает,

Что третий год себя подряд,

Вас защищая, утруждает.

 

Что ж, написать вы не смогли

Пусть горьких слов, но благородных.

В своей душе их не нашли —

Так заняли бы где угодно.

 

В отчизне нашей, к счастью, есть

Немало женских душ высоких,

Они б вам оказали честь —

Вам написали б эти строки;

 

Они б за вас слова нашли,

Чтоб облегчить тоску чужую.

От нас поклон им до земли,

Поклон за душу их большую.

 

Не вам, а женщинам другим,

От нас отторженным войною,

О вас мы написать хотим,

Пусть знают — вы тому виною,

 

Что их мужья на фронте, тут,

Подчас в душе борясь с собою,

С невольною тревогой ждут

Из дома писем перед боем.

 

Мы ваше не к добру прочли,

Теперь нас втайне горечь мучит:

А вдруг не вы одна смогли,

Вдруг кто-нибудь еще получит?

 

На суд далеких жен своих

Мы вас пошлем. Вы клеветали

На них. Вы усомниться в них

Нам на минуту повод дали.

 

Пускай поставят вам в вину,

Что душу птичью вы скрывали,

Что вы за женщину, жену,

Себя так долго выдавали.

 

А бывший муж ваш — он убит.

Все хорошо. Живите с новым.

Уж мертвый вас не оскорбит

В письме давно ненужным словом.

 

Живите, не боясь вины,

Он не напишет, не ответит

И, в город возвратясь с войны,

С другим вас под руку не встретит.

 

Лишь за одно еще простить

Придется вам его — за то, что,

Наверно, с месяц приносить

Еще вам будет письма почта.

 

Уж ничего не сделать тут —

Письмо медлительнее пули.

К вам письма в сентябре придут,

А он убит еще в июле.

 

О вас там каждая строка,

Вам это, верно, неприятно —

Так я от имени полка

Беру его слова обратно.

 

Примите же в конце от нас

Презренье наше на прощанье.

Не уважающие вас

Покойного однополчане.

По поручению офицеров полка

К. Симонов

1943

 

Дом в Вязьме

Я помню в Вязьме старый дом.

Одну лишь ночь мы жили в нем.

 

Мы ели то, что бог послал,

И пили, что шофер достал.

 

Мы уезжали в бой чуть свет.

Кто был в ту ночь, иных уж нет.

 

Но знаю я, что в смертный час

За тем столом он вспомнил нас.

 

В ту ночь, готовясь умирать,

Навек забыли мы, как лгать,

 

Как изменять, как быть скупым,

Как над добром дрожать своим.

 

Хлеб пополам, кров пополам —

Так жизнь в ту ночь открылась нам.

 

Я помню в Вязьме старый дом.

В день мира прах его с трудом

 

Найдем средь выжженных печей

И обгорелых кирпичей,

 

Но мы складчину соберем

И вновь построим этот дом,

 

С такой же печкой и столом

И накрест клеенным стеклом.

 

Чтоб было в доме все точь-в-точь,

Как в ту нам памятную ночь.

 

И если кто-нибудь из нас

Рубашку другу не отдаст,

 

Хлеб не поделит пополам,

Солжет, или изменит нам,

 

Иль, находясь в чинах больших,

Друзей забудет фронтовых, —

 

Мы суд солдатский соберем

И в этот дом его сошлем.

 

Пусть посидит один в дому,

Как будто утром в бой ему,

 

Как будто, если лжет сейчас,

Он, может, лжет в последний раз,

 

Как будто хлеба не дает

Тому, кто к вечеру умрет,

 

И палец подает тому,

Кто завтра жизнь спасет ему.

 

Пусть вместо нас лишь горький стыд

Ночь за столом с ним просидит.

 

Мы, встретясь, по его глазам

Прочтем: он был иль не был там.

 

Коль не был, — значит, неспроста,

Коль не был — совесть нечиста.

 

Но если был, мы ничего

Не спросим больше у него.

 

Он вновь по гроб нам будет мил,

Пусть честно скажет: — Я там был.

1943

 

Ночной полет

Мы летели над Словенией,

Через фронт, наперекрест,

Над ночным передвижением

Немцев, шедших на Триест.

 

Словно в доме перевернутом,

Так, что окна под тобой,

В люке, инеем подернутом,

Горы шли внизу гурьбой.

 

Я лежал на дне под буркою,

Словно в животе кита,

Слыша, как за переборкою

Леденеет высота.

 

Ночь была почти стеклянная,

Только выхлопов огонь,

Только трубка деревянная

Согревала мне ладонь.

 

Ровно сорок на термометре.

Ртути вытянулась нить.

Где-то на шестом километре

Ни курить, ни говорить.

 

Тянет спать, как под сугробами,

И сквозь сон нельзя дышать.

Словно воздух весь испробован

И другого негде взять.

 

Хорошо, наверно, летчикам;

Там, в кабине, кислород —

Ясно слышу, как клокочет он,

Как по трубкам он течет.

 

Чувствую по губ движению,

Как хочу их умолять,

Чтоб и мне, хоть на мгновение,

Дали трубку — подышать.

 

Чуть не при смерти влетаю я,

Сбив растаявшую слезу,

Прямо в море, в огни Италии,

Нарастающие внизу.

................................................

А утром просто пили чай

С домашнею черешнею,

И кто-то бросил невзначай

Два слова про вчерашнее.

 

Чтобы не думать до зари,

Вчера решили с вечера:

Приборов в самолете три,

А нас в полете четверо;

 

Стакнулся с штурманом пилот

До вылета, заранее,

И кислород не брали в рот

Со мною за компанию.

 

Смеялся летный весь состав

Над этим приключением,

Ему по-русски не придав

Особого значения.

 

Сидели дачною семьей,

Московскими знакомыми,

Пилот, радист и штурман мой

Под ветками с лимонами.

 

Пусть нам сопутствует в боях

И в странствиях рискованных

Богатство лишь в одном — в друзьях,

Вперед не приготовленных,

 

Таких, чтоб верность под огнем

И выручка соседская,

Таких, чтоб там, где вы втроем,

Четвертой — Власть Советская.

 

Таких, чтоб нежность — между дел,

И дружба не болтливая,

Таких, с какими там сидел

На берегу залива я.

 

Далеко мир. Далеко дом,

И Черное, и Балтика...

Лениво плещет за окном

Чужая Адриатика.

1944

 

* * *

Не той, что из сказок, не той, что с пеленок,

Не той, что была по учебникам пройдена,

А той, что пылала в глазах воспаленных,

А той, что рыдала, — запомнил я Родину.

 

И вижу ее, накануне победы,

Не каменной, бронзовой, славой увенчанной,

А очи проплакавшей, идя сквозь беды,

Все снесшей, все вынесшей русскою, женщиной.

1945

 

Сыновьям

В разлуке были. Смерть видали.

Привыкли к скрипу костылей.

Свой дом своей рукой сжигали.

В последний путь несли друзей.

 

Того, кем путь наш честно прожит,

Согнуть труднее, чем сломать.

Чем, в самом деле, жизнь нас может,

Нас, все видавших, испугать?

 

И если нет других путей,

Мы сами вновь пойдем в сраженья,

Но наших судеб повторенья

Не будет в судьбах сыновей!

1945

 

* * *

Зима сорок первого года —

Тебе ли нам цену не знать!

И зря у нас вышло из моды

Об этой цене вспоминать.

 

А все же, когда непогода

Забыть не дает о войне,

Зима сорок первого года,

Как совесть, заходит ко мне.

 

Хоть шоры на память наденьте!

А все же поделишь порой

Друзей — на залегших в Ташкенте

И в снежных полях под Москвой.

 

Что самое главное — выжить

На этой смертельной войне, —

Той шутки бесстыжей не выжечь,

Как видно, из памяти мне.

 

Кто жил с ней и выжил, не буду

За давностью лет называть...

Но шутки самой не забуду,

Не стоит ее забывать.

 

Не чтобы ославить кого-то,

А чтобы изведать до дна,

Зима сорок первого года

Нам верною меркой дана.

 

Пожалуй, и нынче полезно,

Не выпустив память из рук,

Той меркой, прямой и железной,

Проверить кого-нибудь вдруг!

1956

 

Наш политрук

Я хочу рассказать сегодня

О политруке нашей роты.

Он войну начинал на границе

И погиб, в первый раз, под Смоленском.

В черном небе, когда умирал он,

Не было и проблеска победы.

 

— В бой за Родину! — крикнул он хрипло.

В бой за Ста... — так смерть обрубила.

Сколько б самой горькой и страшной

С этим именем связанной правды

Мы потом ни брали на плечи,

Это тоже было правдой в то время.

С ней он умер, пошел под пули.

 

Он второй раз погиб в Сталинграде

В первый день, в первый час прорыва,

Не увидев, как мы фашистам

Начинаем платить по счету.

Умирая, другие люди

Шепчут: «Мама» — и стонут: «Больно».

Он зубами скрипнул: — Обидно! —

Видно, больше всего на свете

Знать хотел он: как будет дальше?

 

В третий раз он умер под Курском,

Когда мы им хребет ломали.

День был жарким-жарким. А небо —

Синим-синим. На плащ-палатке

Мы в тени сожженного «тигра»

Умирающего положили.

Привалившись к земле щекою,

Он лежал и упрямо слушал

Уходивший на запад голос

Своего последнего боя.

 

А в четвертый раз умирал он

За днепровскою переправой,

На плацдарме, на пятачке.

Умирал от потери крови.

Он не клял судьбу, не ругался.

Мы его не могли доставить

Через Днепр обратно на левый.

Он был рад, что, по крайней мере,

Умирает на этом, правом,

Хотя Днепр увидел впервые

В это утро, в день своей смерти,

Хотя родом на этот раз он

Был не киевский, не полтавский,

А из дальней Караганды.

 

У него было длинное имя,

У политрука нашей роты,

За четыре кровавых года

Так война его удлинила,

Что в одну строку не упишешь:

Иванов его было имя,

И Гриценко, и Кондратович,

Акопян, Мурацов, Долидзе,

И опять Иванов, и Лацис,

Тугельбаев, Слуцкий, и снова

Иванов, и опять Гриценко...

 

На политрука нашей роты

Наградных написали гору.

Раза три-четыре успели

Наградить его перед строем,

Ну, а чаще не успевали

Или в госпиталях вручали.

Две награды отдали семьям,

А одна, — говорят, большая, —

Его так до сих пор и ищет...

 

Когда умер в четвертый раз он,

Уже видно было победу,

Но война войной оставалась,

И на длинной ее дороге

Еще много раз погибал он.

Восемь раз копали могилы,

Восемь тел его мы зарыли:

Трижды в русскую, в русскую, в русскую,

В украинскую, в украинскую,

И еще один — в белорусскую,

На седьмой раз — в братскую польскую,

На восьмой — в немецкую землю.

 

На девятый раз он не умер.

Он дошел до Берлина с нами,

С перевязанной головою

На ступеньках рейхстага снялся

С нами вместе, со всею ротой.

И невидимо для незнавших

Восемь политруков стояло

Рядом с ним, с девятым, дошедшим.

Это было так, потому что

Всю дорогу, четыре года,

Они были душою роты,

А душа, говорят, бессмертна!

Не попы, а мы, коммунисты,

Говорим, что она бессмертна,

Если наше смертное тело,

Не страшась, мы сожгли в огне

На Отечественной войне.

 

Где же наш политрук девятый?

Говорят — секретарь райкома,

Говорят — бригадир в колхозе,

Говорят — дипломат на Кубе,

Говорят — в жилотдел послали,

Чтоб на совесть все, без обмана...

Говорят — в Партийном контроле,

Восстанавливая справедливость,

День и ночь сидел над делами,

Что касались живых и мертвых,

Что остались от тех недобрых,

Столько бед принесших времен...

Очевидно, разные люди

Его в разных местах встречают —

Вот и разное говорят.

Видно, был он в войну не только

В нашей с вами стрелковой роте...

1961

 

Знамя

От знамен не прикуривают.

И не шутят под ними

И около них.

И не штопают — если пробито.

Из пробитого знамени кровь не уходит,

Не надо его бинтовать!

Кровь уходит,

Когда

Знамя бросают на землю.

А когда, вынося,

Обвернут

Вокруг голого потного тела,

Знамя не будет

В обиде.

Пятен крови оно

На себе не боится.

Кровь — не грязь.

И убитого,

Если правда герой, —

Можно накрыть

Ненадолго.

Надолго

Он не позволит.

Потому что знамя

Нужно живым...

1963

 

* * *

(Из стихотворения «Чужого горя не бывает»)

 

С чего начинается память —

с берез?

С речного песочка?

С дождя на дороге?

А если — с убийства!

А если — со слез!

А если — с воздушной

тревоги!

 

А если с визжащей пилы в облаках,

Со взрослых, в пыли распростертых!

А если с недетского знания —

как

Живое становится мертвым!

 

И в пять,

и в пятнадцать,

и в двадцать пять лет

Войной начинается память.

Здесь, в этой стране,

где непомнящих — нет,

Попробуем это представить...

1970

 

* * *

Сколько б ни придумывал фамилий

Мертвым из моих военных книг,

Все равно их в жизни хоронили.

Кто-то ищет каждого из них.

 

Женщина из Тулы ищет брата,

Без вести пропавшего в Крыму.

Видел ли я сам того солдата

В час, когда явилась смерть к нему?

 

И в письме из Старого Оскола,

То же имя вычитав из книг,

Детскою рукою пишет школа —

Не ее ли это ученик?

 

Инвалид войны из той же роты

По приметам друга узнает, —

Если сохранилось его фото,

Просит переснять.

И деньги шлет.

 

А в четвертом, кратком, из Тагила,

Просят только верный адрес дать:

Сын к отцу желает на могилу,

Не успев при жизни повидать...

 

Взял я русское простое имя,

Первое из вспомнившихся мне,

Но оно закопано с другими

Слишком много раз на той войне.

 

На одну фамилию — четыре

Голоса людских отозвалось...

Видно, чтобы люди жили в мире,

Нам дороже всех платить пришлось!

 

Получаю письма... получаю...

Снова, виноватый без вины,

На запросы близких отвечаю

Двадцать лет, —

как политрук с войны...

1971

 

* * *

Тот самый длинный день в году

С его безоблачной погодой

Нам выдал общую беду

На всех, на все четыре года.

 

Она такой вдавила след

И стольких наземь положила,

Что двадцать лет и тридцать лет

Живым не верится, что живы.

 

А к мертвым, выправив билет,

Все едет кто-нибудь из близких,

И время добавляет в списки

Еще кого-то, кого нет...

И ставит,

ставит

обелиски.

1971

 

* * *

Навеки врублен в память поколений

Тот год в крови,

Тот снег

И та страна,

Которой даже мысль была странна —

Что можно перед кем-то — на колени.

Страна, где жил

И где не умер Ленин.

Хоть помним и другие имена,

И в чем — заслуга их,

И в чем — вина.

 

* * *

Вновь, с камнем памяти на шее,

Топлю в себе — тебя, война,

Но, как в затопленной траншее,

Опять всплываешь ты со дна.

 

На лицах этих старых женщин,

В курортном этом городке,

Где с каждою — мертвец повенчан,

Когда-то, где-то, вдалеке.

 

И — сквозь старушечьи загары,

Косметик поздние цветы,

В ее чертах — его черты,

Той смерти миг, тех бомб удары.

...................................................

Война... Как эти вдовы, с нею,

Наверное, повенчан я.

И ни короче, ни длиннее —

Срок давности — вся жизнь моя.

1971

 

Сын артиллериста (поэма)

Был у майора Деева

Товарищ — майор Петров,

Дружили еще с гражданской,

Еще с двадцатых годов.

Вместе рубали белых

Шашками на скаку,

Вместе потом служили

В артиллерийском полку.

 

А у майора Петрова

Был Ленька, любимый сын,

Без матери, при казарме,

Рос мальчишка один.

И если Петров в отъезде, —

Бывало, вместо отца

Друг его оставался

Для этого сорванца.

 

Вызовет Деев Леньку:

— А ну, поедем гулять:

Сыну артиллериста

Пора к коню привыкать! —

С Ленькой вдвоем поедет

В рысь, а потом в карьер.

Бывало, Ленька спасует,

Взять не сможет барьер,

Свалится и захнычет.

— Понятно, еще малец! —

Деев его поднимет,

Словно второй отец.

 

Подсадит снова на лошадь:

— Учись, брат, барьеры брать!

Держись, мой мальчик: на свете

Два раза не умирать.

Ничто нас в жизни не может

Вышибить из седла! —

Такая уж поговорка

У майора была.

 

Прошло еще два-три года,

И в стороны унесло

Деева и Петрова

Военное ремесло.

Уехал Деев на Север

И даже адрес забыл.

Увидеться — это б здорово!

А писем он не любил.

 

Но оттого, должно быть,

Что сам уж детей не ждал,

О Леньке с какой-то грустью

Иногда вспоминал.

Десять лет пролетело.

Вдруг кончилась тишина,

Внезапно загрохотала

Над родиною война.

 

Деев дрался на севере;

В полярной глуши своей

Иногда по газетам

Искал имена друзей.

Однажды нашел Петрова:

«Значит, жив и здоров!»

В газете его хвалили,

На Юге дрался Петров.

 

Потом, приехавши с Юга,

Кто-то сказал ему,

Что Петров, Николай Егорыч,

Геройски погиб в Крыму.

Деев вынул газету,

Спросил: «Какого числа?» —

И с грустью понял, что почта

Сюда слишком долго шла...

 

А вскоре в один из пасмурных

Северных вечеров

К Дееву в полк назначен

Был лейтенант Петров.

Деев сидел над картой

При двух чадящих свечах.

Вошел высокий военный,

Косая сажень в плечах.

В первые две минуты

Майор его не узнал.

Лишь басок лейтенанта

О чем-то напоминал.

 

— А ну, повернитесь к свету, —

И свечку к нему поднес.

Все те же детские губы,

Тот же курносый нос.

А что усы — так ведь это

Сбрить! — и весь разговор.

— Ленька? — Так точно, Ленька,

Он самый, товарищ майор!

 

— Значит, окончил школу,

Будем вместе служить.

Жаль, до такого счастья

Отцу не пришлось дожить.

У Леньки в глазах блеснула

Непрошеная слеза.

Он, скрипнув зубами, молча

Отер рукавом глаза.

 

И снова пришлось майору,

Как в детстве, ему сказать:

— Держись, мой мальчик: на свете

Два раза не умирать.

Ничто нас в жизни не может

Вышибить из седла! —

Такая уж поговорка

У майора была.

 

А через две недели

Шел в скалах тяжелый бой,

Чтоб выручить всех, был должен

Кто-то рискнуть собой.

Майор к себе вызвал Леньку,

Взглянул на него в упор.

— По вашему приказанью

Явился, товарищ майор.

 

— Ну, что ж, хорошо, что явился,

Оставь документы мне.

Возьмешь с собою радиста,

Рацию на спине.

И через фронт, по скалам,

Ночью в немецкий тыл

Пройдешь по такой тропинке,

Где никто не ходил.

 

Будешь оттуда по радио

Вести огонь батарей.

Ясно? — Так точно, ясно.

— Ну, так иди скорей.

Нет, погоди немножко, —

Майор на секунду встал,

Как в детстве, двумя руками

Леньку к себе прижал:

 

— Идешь на такое дело,

Что трудно придти назад.

Как командир тебя я

Туда посылать не рад.

Но, как отец... ответь мне:

Отец я тебе иль нет?

— Отец, — сказал ему Ленька

И обнял его в ответ.

 

— Так вот, как отец, раз вышло

На жизнь и смерть воевать,

Отцовский мой долг и право

Сыном своим рисковать.

Раньше других я должен

Сына вперед послать.

Держись, мой мальчик: на свете

Два раза не умирать.

 

Ничто нас в жизни не может

Вышибить из седла! —

Такая уж поговорка

У майора была.

— Понял меня? — Все понял.

Разрешите идти? — Иди! —

Майор остался в землянке,

Снаряды рвались впереди.

 

Где-то гремело и ухало.

Майор следил по часам.

В сто раз ему было б легче,

Если бы шел он сам.

Двенадцать... Сейчас, наверно,

Прошел он через посты.

Час... Сейчас он добрался

К подножию высоты.

 

Два... Он теперь, должно быть,

Ползет на самый хребет.

Три... Поскорей бы, чтобы

Его не застал рассвет.

Деев вышел на воздух —

Как ярко светит луна,

Не могла подождать до завтра,

Проклята будь она!

 

Всю ночь, шагая, как маятник,

Глаз майор не смыкал,

Пока по радио утром

Донесся первый сигнал:

— Все в порядке, добрался.

Немцы левей меня,

Координат — три, десять,

Скорей давайте огня!

 

Орудия зарядили,

Майор рассчитал все сам,

И с ревом первые залпы

Ударили по горам.

И снова сигнал по радио:

— Немцы правей меня,

Координат — пять, десять,

Скорей еще огня!

 

Летели земля и скалы,

Столбом поднимался дым,

Казалось, теперь оттуда

Никто не уйдет живым.

Третий сигнал по радио:

— Немцы вокруг меня,

Бейте — четыре, десять,

Не жалейте огня!

 

Майор побледнел, услышав —

Четыре, десять — как раз

То место, где его Ленька

Должен сидеть сейчас.

Но, не подавши виду,

Забыв, что он был отцом,

Майор продолжал командовать

Со спокойным лицом:

 

— Огонь! — летели снаряды.

— Огонь! — Заряжай скорей!

По квадрату четыре, десять

Било пять батарей.

Радио час молчало,

Потом донесся сигнал:

— Молчал: оглушило взрывом,

Бейте, как я сказал.

 

Я верю, свои снаряды

Не могут тронуть меня.

Немцы бегут, нажмите,

Дайте море огня!

И на командном пункте,

Приняв последний сигнал,

Майор в оглохшее радио,

Не выдержав, закричал:

 

— Ты слышишь меня, я верю:

Смертью таких не взять,

Держись, мой мальчик: на свете

Два раза не умирать.

Никто нас в жизни не может

Вышибить из седла!

Такая уж поговорка

У майора была.

 

В атаку пошла пехота —

К полудню была чиста

От убегавших немцев

Скалистая высота.

Всюду валялись трупы,

Раненый, но живой

Был найден в ущелье Ленька

С обвязанной головой.

 

Когда размотали повязку,

Что наспех он завязал,

Майор поглядел на Леньку,

И вдруг его не узнал:

Был он все тот же, прежний,

Спокойный и молодой,

Все те же глаза мальчишки,

Но только… совсем седой.

 

Он обнял майора, прежде

Чем в госпиталь уезжать:

— Держись, отец: на свете

Два раза не умирать,

Ничто нас в жизни не может

Вышибить из седла!

Такая уж поговорка

Теперь у Леньки была...

 

Вот какая история

Про славные эти дела

На полуострове Среднем

Рассказана мне была.

И при свече в землянке

В ту ночь мы подняли тост

За тех, кто в бою не дрогнул,

Кто мужественен и прост!

 

За то, чтоб у этой истории

Был счастливый конец,

За то, чтобы выжил Ленька,

Чтоб им гордился отец,

За бойцов, защищавших

Границы страны своей.

За отцов, воспитавших

Достойных их сыновей!

 

А вверху, над горами,

Все так же плыла луна,

Близко грохали взрывы,

Продолжалась война.

Трещал телефон, и, волнуясь,

Командир по землянке ходил,

И кто-то так же, как Ленька,

Шел к немцам сегодня в тыл.

1941

 

Жив Ленька, сын артиллериста!

 

К. Симонов: «Поэму «Сын артиллериста» я написал в один присест, буквально за одни сутки, в Архангельске, в ноябре сорок первого года, возвращаясь из Мурманска в Москву. Историю, которую я положил в основу поэмы, мне рассказал на Рыбачьем полуострове командир 104-го артиллерийского полка майор Ефим Самсонович Рыклис. Самого героя поэмы я тогда не видел, историю его подвига запомнил, а фамилию не записал и поэтому забыл. И эта моя журналистская оплошность принесла мне потом много хлопот.

После войны поэму включили в круг чтения школьников пятого класса, и они стали писать мне со всех концов страны, спрашивая о судьбе Леньки, сына артиллериста. И мне приходилось отвечать им, что я не знаю его судьбы, но мне хочется надеяться, что Ленька, пройдя всю войну до конца, остался жив и здоров. И только где-то уже в 1964 году от Николая Букина, «поэта Рыбачьего полуострова», ставшего за это время из старшины полковником и издавшего не одну книжку стихов, я вдруг узнал, что «сын артиллериста» жив и здоров и по-прежнему служит в артиллерии, но только теперь уже не на Крайнем Севере, а на Дальнем Востоке.

А вскоре после этого мы списались и встретились с «Ленькой» — с подполковником береговой артиллерии Иваном Алексеевичем Лоскутовым. Зимой 1966 года, получив очередную пачку писем от школьников я написал Ивану Алексеевичу во Владивосток и попросил его выручить меня: рассказать своими словами о собственном подвиге и своей дальнейшей судьбе. Хочу привести полностью письмо, которое Лоскутов прислал мне в ответ на мою просьбу.

«Уважаемый Константин Михайлович!

По Вашей просьбе отвечаю на вопросы, которые Вам задают школьники в письмах к Вам, о судьбе Леньки Петрова из Вашей поэмы «Сын артиллериста». Ну, прежде всего о том эпизоде, который лег в основу поэмы. В начале войны я служил на Севере в артиллерийском полку, в должности командира взвода топографической разведки, в звании лейтенанта. В июле месяце 1941 года на нашем участке фронта создалось особенно тяжелое положение, немцы ожесточенно рвались вперед, и поэтому от нашего полка требовался наиболее интенсивный и точный огонь. Вот тогда командованием полка было принято решение выслать корректировочный пункт на одну из высот. Дело в том, что эта высота во время наступления немцев оказалась практически в ближнем их тылу и на ней оставалось наше боевое охранение, что-то порядка 20 человек. Вот эта высота и была выбрана местом для корректировочного пункта.

Я был вызван к командиру полка майору Рыклису (майор Деев) и комиссару полка Еремину, и мне была поставлена задача — с радиостанцией выйти на эту высоту. Получив задание, я с радиостанцией и двумя разведчиками отправился на передний край нашей обороны. Пехотинцы дали нам проводника, и под покровом тумана мы вышли к месту назначения. Идти нужно было около трех километров. Прошли мы примерно с километр, как туман рассеялся, и немцы открыли по нашей группе пулеметный и минометный огонь. Проводник наш был ранен, и я его отправил обратно. Оставшееся расстояние мы шли что-то около трех часов, правда, «шли» не то — в основном ползли, ибо попытки вытянуться во весь рост прерывались огнем немецких пулеметов и минометов. Но, как бы то ни было, цель была достигнута. Правда, сумка у меня оказалась пробитой пулей, а в сумке пробило карту, целлулоидный круг, пачку денег (мою месячную получку), и от ранения меня спас находившийся в сумке хордоугломер, от которого пуля рикошетировала.

Обзор немецких позиций с этой высоты был очень хороший: прекрасно мы наблюдали минометную батарею, кухню, много пулеметных точек, отчетливо наблюдали все передвижения немцев. В течение этого дня мы засекли все видимые цели, определили их координаты и передали все необходимые данные по радио в полк. На следующий день огнем наших батарей минометная батарея по нашим корректурам была уничтожена, накрыта большая группа пехоты, принимавшая пищу, уничтожено несколько пулеметных точек.

Немцы, очевидно, поняли (а может быть, засекли работу радиостанции), что огонь корректируется именно с этой высоты, и открыли по ней артиллерийский и минометный огонь. Одна из минометных батарей была нами засечена и по нашим командам огнем батарей подавлена. Видя, что огневой налет на высоту эффекта не дал и не смог прекратить точный огонь наших батарей, немцы бросили в наступление на высоту большую группу пехоты. Вызванный нами огонь по наступающим немцам не смог их остановить, и немцы окружили высоту со всех сторон, начав подниматься непосредственно на нее. Нам ничего не оставалось делать, как вызвать огонь непосредственно по высоте. Мы передали такую команду, но комиссар полка считал, что это ошибка, и переспросил, и только после вторичной нашей команды на высоту обрушился шквал нашего артогня.

Наступавшие немцы частично были уничтожены, а остальные обратились в бегство. В период обстрела мы постарались укрыться и остались живы, правда, состояние было ужасное. Радиостанция была разбита, и дальнейшее наше пребывание на высоте без связи с полком было бессмысленно, и я принял решение возвратиться в полк. Но уйти удалось только на следующий день, когда спустился туман, ибо малейшее движение на высоте вызывало огонь немецких пулеметов. Вернулись в полк, где уже нас считали погибшими, и доложили о выполнении задания. Вот и весь эпизод, который послужил основанием для создания поэмы «Сын артиллериста».

В этом полку я прослужил до конца войны. Полк в 1944 году был награжден орденом Красного Знамени и ему было присвоено наименование «Печенгский». В 1945 году нас передислоцировали на Дальний Восток, где полк принимал участие в войне с Японией, высаживался в портах Кореи. С 1947 года я служу на Краснознаменном Тихоокеанском флоте. За период войны награжден орденами Отечественной войны 1-й и 2-й степени, двумя орденами Красной Звезды и девятью медалями. Вот коротенько и все о себе.

Прошу передать от меня, Константин Михайлович, Вашим корреспондентам горячий привет, пожелания отличных успехов в учебе, пожелание быть им достойными славы своих отцов и старших братьев, славы нашей великой Родины.

3.III.1966 г. И. А. Лоскутов».

С тех пор как я получил это письмо, я посылаю его копии всем тем пятиклассникам, главным образом мальчишкам, которые спрашивают меня о судьбе Леньки».

Константин Симонов.

 

https://взглядизпрошлого.рф/wp-content/uploads/2021/02/nevydumannye_poemy.pdf — «Невыдуманные поэмы» (сборник)

https://www.molodguard.ru/heroes4504.htm — сайт «Молодая гвардия»

https://0gnev.livejournal.com/235034.html

 

Читайте также

Константину Симонову - 100 лет! «Всю жизнь любил он рисовать войну…»

Муза Константина Симонова - Валентина Серова. К 100-летию со дня рождения

Источник фото: https://staroeradio.ru/audio/31536