Бессмертный полк поэтов блокады: К—М

Каганова, Калиничев, Колтунов, Костров, Крандиевская-Толстая, В. Кузнецов

Полина Каганова

Полина Исаевна Каганова (12.10.1911 (иногда указывается 1912) — 10.10.1972) — поэтесса. Ушла добровольцем на фронт, воевала в артиллерии на Ленинградском фронте. Ее стихи появлялись в армейских газетах, звучали на радио. В 1942 г. стала сотрудницей дивизионной многотиражки вместе с поэтами М. Дудиным, В. Шефнером и Н. Глейзаровым. В 1943 г. прикомандирована к ансамблю песни и пляски 23-й армии Ленфронта «для участия в создании репертуара».

Это Красное Село...

Это Красное Село,

А вот это Гатчина…

Сколько лет с тех пор прошло,

В сердце обозначено.

А колеса вдаль бегут,

В небе звезды ранние,

И навытяжку встают

Вдруг воспоминания…

Здесь друзья мои ушли

В путь-дорогу дальнюю,

Здесь любая пядь земли —

Сплошь мемориальная.

Я совсем одна в куне,

Все огни потушены,

Проезжаю у КП,

Где мечты разрушены.

Это было так давно,

Тоже в ночь осеннюю,

С ночи той мне все равно

Нет нигде спасения…

* * *

Невский, Невский… Кони Клодта…

Знаменитый город мой.

Я сейчас бы шла с работы,

Возвращалась бы домой.

Посидела бы в Публичке,

Заглянула бы в Пассаж…

Очень трудно с непривычки

Залезать в сырой блиндаж.

Мины лопаются с треском,

«Фоке-вульф» идет в пике,

И живу я не на Невском,

А на Невском пятачке…

На печке и на стенах лед...

На печке и на стенах лед.

Молчит все время репродуктор.

Блокада. Сорок первый год.

Сегодня выдача продуктов.

Никак не выйти в магазин,

Хотя он с нашим домом рядом.

На улице совсем вблизи

Ложатся снова артснаряды.

Мороз опять сковал меня.

Во что бы потеплей одеться?

Живу на линии огня

И не могу никак согреться…

Трамвай № 28

Широкою стеной окопов

Изрыт врагом передний край,

А рядом, будто в землю вкопан,

Стоит израненный трамвай.

Без света, без колес, без окон,

Покрытый ржавой пеленой,

Вокруг него идет жестокий,

Свирепый, неумолчный бой.

Гремит гроза войны над Стрельной,

Ракет взвиваются огни,

Лишь ветер песней колыбельной

Качает узкие ремни,

Лишь солнца золотая каска

Мелькает в скатке облаков,

Как слезы, он роняет краску

С крутых обугленных боков.

В своем немом оцепененье

Неслышно третий год стоит,

И легких рук прикосновенье

В себе как память он хранит.

Те руки ласково сжимали

Стальную ручку рычага,

Они безжизненно упали

Под грозным натиском врага,

И кровь вплелась венком багровым

В колосья спелые волос, —

Но продолжался бег суровый

Осиротевших вдруг колес.

И он в предутреннем тумане

Пополз, вставая на дыбы,

И грузно врезался тараном

В полусгоревшие столбы.

А ветер рвался зло и колко,

Пургой и холодом дыша,

И разлеталась на осколки

Его железная душа.

Так третий год среди окопов,

Там, где врага передний край,

Стоит, как будто в землю вкопан,

Войной израненный трамвай.

Но час придет, на рельсах снова

Сверкнет оправа колеса —

Об этом говорят сурово

Орудий наших голоса.

Белая ночь

Не отличишь заката от рассвета,

А город по-военному суров:

На все легла войны стальная мета,

На все: на крыши тусклые домов,

На матовые полосы панелей,

На сизые просторы площадей,

На колоннады стройные Растрелли,

На первые побеги у ветвей.

Как пирамиды, встали баррикады,

И маскхалат накинула игла,

Как бы в дозоре, в воинском наряде,

Встают в ночи соборов купола.

Висят мосты. Не спят сады и зданья,

Готовые принять суровый бой.

И севера далекое сиянье

Скользит над всколыхнувшейся Невой.

И, как мечи, воинственно и строго,

Скользят в ночи лучи прожекторов.

В зеленую запыленную тогу

Одеты силуэты островов.

И дом любой готов для обороны,

По строгим улицам идут войска.

Бойцы несут огромные баллоны —

Как бы упавшие на землю облака.

А по асфальту громыхают танки,

Грохочут пушки, скачут скакуны,

Лишь кони Клодта с моста на Фонтанке

Сокрыты от суровостей войны.

В такую ночь в мерцающей оправе

Глядит луна, но видится их две:

Одна — на небе грозно-величавом,

Другая — в настороженной Неве.

И дышит ночь свободной полной грудью

На невском, на гранитном берегу...

И ночи белые, мы твердо знаем, будут

Кровавыми презренному врагу.

Город весной

Вода Невы прозрачно-голубая

Военным и весенним ярким днем

Шершавые ступени омывает

Своим холодным влажным языком.

Дробится солнце в окнах Эрмитажа

Стоцветной радугой оливковых огней,

И Геркулесы встали, будто стражи,

Взвалив на плечи тяжесть этих дней.

И, словно шлем, свой купол величаво

Надел собор. В подножье колоннад,

Как после сна, встают впервые травы,

Накинув новый красочный наряд.

Дворцовые гранитные ступени

Блестят на солнце, точно водоем.

И хочется назвать дворец весенним,

Но Зимним все равно его зовем.

Врывается в знакомый звон трамваев

Зениток голос грозный, огневой —

Разрывы в небе, будто чаек стая,

Кружатся и порхают над Невой.

Как после боя обливаясь кровью,

Плывут на запад в небе облака...

Дома встают в пробоинах сурово,

Прижав друг к другу крепкие бока.

Осколком в доме стекла перебиты

И штора узкая, как флаг, шуршит в окне...

На набережной Лейтенанта Шмидта

В войну играют дети на войне.

И взрыта, как волной землетрясенья,

Пригоршня каждая обугленной земли...

Стоят в своем походном снаряженье

Готовые к походам корабли.

И кажется, что вылиты из воска

Просторы синие и берега реки...

Идут балтийцы в бескозырках плоских,

Испытанные в битвах моряки.

Шагает рядом с ними шагом твердым,

Ступая на изрытую панель,

Военный май торжественно и гордо,

Надев свою походную шинель...

Глядишь на небо — даже глазу больно,

Глядишь на воду — даль так широка.

И чудится, протянута над Смольным

Лучом весенним Ленина рука.

Ленинградская весна

Опять весна. Как прежде, снова

Сверкает солнце с высоты.

Дома, одетые в обновы,

Стоят спокойны и просты.

Звучит трамваев голос звонкий,

Как будто радостный салют.

К засыпанной землей воронке

Ручьи весенние бегут.

Раскрыв чугунные ворота,

Весну встречает Летний сад.

Восстановительной работой

Весенний занят Ленинград.

Она кипит, как будто в сказке,

Над величавою Невой.

Здесь каждый камешек обласкан

К труду привычною рукой.

И люди в воинских спецовках

Дробят здесь камни и гранит,

Здесь в окнах светомаскировка

Печать войны в себе хранит.

И город, грозный и суровый,

Не знает отдыха и сна.

Здесь даже тучею свинцовой

Замаскирована луна.

Еще на куполах соборов

Лежит войны седая пыль,

Еще, как страж, стоит в дозоре

Адмиралтейства гордый шпиль.

Сын

Мой сын был слишком мал, чтоб в руки взять винтовку.

Он даже «р» не мог произносить,

Он был забавный, маленький, неловкий,

Но как любил он жизнь и как хотел он жить!

В морозы января, в февральские метели,

Он часто вспоминал далекого отца,

Он улыбался тем, кто проходил в шинели,

И «папа» говорил, когда встречал бойца.

Так жили мы вдвоем в военном Ленинграде.

Наш город каждый день потери отмечал.

Израненный — он коченел в блокаде,

Угрюмый — под обстрелами молчал.

Мне кажется, что сердце холодело,

Как с фабрики тогда бежала я домой,

В ту ночь, когда от черного обстрела

Погиб мой сын, погиб ребенок мой.

Остались в памяти: изломанная рама,

Обломки стульев и осколки ваз,

И теплое, святое слово «мама»,

Услышанное мной в последний раз.

И всё... Ни боль, ни горечь, ни усталость

Меня теперь не позовут домой,

И я ушла на фронт, на грозный бой,

За город, где тоска моя осталась,

За город — где погиб ребенок мой!

Ты

Родился он в сорок четвертом.

А ты был в том году убит...

От времени слегка истертый

Портрет на столике стоит.

Не в гимнастерке, не в пилотке

И не в армейских сапогах, —

В матросской курточке короткой

Ты снят с игрушкою в руках.

И так же рот твой сжат упрямо,

И та же родинка твоя...

И сын всегда мне шепчет: «Мама,

На той картинке — это я!»

Ему теперь всего два года,

Но с каждым уходящим днем

С предельной точностью природа

Твой образ воплощает в нем.

И я найти пытаюсь средство

Печаль и горе приглушить.

Как будто ты вернулся в детство,

Прорыв блокады

Над военным родным Ленинградом,

Разрывая немые снега,

Не смолкая, гремит канонада —

Это наши идут на врага.

Это голос стальной пулемета,

Это сокола гордый полет,

Это бьется морская пехота,

Это суд справедливый идет.

Это речью бессмертных орудий

Говорят на Неве корабли,

Это дышит воинственной грудью

Каждый ком ленинградской земли.

Это город, суровый и грозный,

Двинул рать на исконных врагов.

И колышется в дымке морозной

Лес серебряных русских штыков.

Там, где встали стеною сугробы,

Где дорога лежит — нелегка, —

Движет в бой величавая злоба

Беспримерные в мире войска.

В пламенеющих бликах восхода

Загорается утром Нева...

Ленинградцы в боях и походах

Обретают на славу права.

Ленинградский салют

«Как это было?» —если спросят,

То я отвечу —

Было так:

Взвилась ракет цветная россыпь

И разорвала долгий мрак.

И вмиг на площади Дворцовой

Январский кончился мороз,

И жены, матери и вдовы

Впервые не скрывали слез.

И голубым огнем, и красным

Была Нева озарена,

И становилась неопасной

Опять любая сторона!

И мальчуган, в войну рожденный,

Впервые видевший салют,

Кричал по-детски восхищенно:

«Победа!

Гитлеру — капут!»

Я утверждать сегодня смею,

Что в этот день, в тот давний год,

Был весь медалями усеян

Мой ленинградский небосвод!

П. Каганова

Пётр Калиничев

Пётр Андреевич Калиничев (1902 — поэт, журналист. Родился в Петербурге. Погиб в дни блокады Ленинграда.

За Ленинград

Стоит над морем Ленинград

Гранитною скалой,

Как много лет тому назад,

Готов на смертный бой.

Не раз подкатывался враг

И здесь бывал сражен.

Не раз от яростных атак

Спасался бегством он.

Бей сталью верного штыка

И метко шли снаряд!

Рази без промаха врага

В бою за Ленинград!

Рожден Великим Октябрем,

Он в первом встал ряду.

Здесь прозвучал «Авроры» гром

В семнадцатом году.

Вожди сражались за него,

И шли герои вслед.

Здесь лишь победы торжество!

Путей отхода нет!

Бей сталью верного штыка

И метко шли снаряд!

Рази без промаха врага

В бою за Ленинград!

Огонь бежит по нашей ржи,

Гудит в лесах пожар.

Всю ненависть свою вложи

В решительный удар!

Тесней ряды и тверже шаг!

За Ленинград — вперед!

Чтоб здесь нашел могилу враг,

Громи его, народ!

Бей сталью верного штыка

И метко шли снаряд!

Рази без промаха врага

В бою за Ленинград!

П. Калиничев

Иосиф Колтунов

Иосиф Григорьевич Колтунов (26.11.1910 — 22.11.1950) — поэт, прозаик, журналист. Окончил Ленинградский историко-лингвистический институт (1931). Был литсотрудником «Красной газеты» и «Ленинградской правды», в период Великой Отечественной войны — армейской и окружной газет. Составил с А.Т. Чивилихиным сборник стихов ленинградских поэтов «На страже мира» (1948).

Товарищи!

Пришлось им пробить леденящую вьюгу

Путем, где другие пройти не решались,

Но руки они протянули друг другу,

И легче на трудном пути им дышалось.

Один о высоком подумал ауле,

Другой — кишлаками далекими бредил,

Но вместе не страшно идти и под пули

Сквозь зарево цвета расплавленной меди.

Под северным небом, на снежной равнине

Один мне сказал (я не помню, который),

Что он никогда не видал Украины,

Другой — что не знает, как выглядят горы.

Как многого мы увидать не успели,

Но всё впереди, не видали — увидим!

Подтянем потуже ремни на шинели —

И выстоим, выдержим, выбьемся, выйдем!

Пусть сосны над нами шумят вековые.

Товарищи, путь наш прекрасен и труден,

И памятью мертвых клянутся живые,

И клятва скрепляется громом орудий.

Надписи на стенах

Как будто раны затянув живые,

Кирпич ложится в брешь, за рядом ряд.

«Окрашено», — я прочитал впервые

На той стене, куда попал снаряд.

Но тут же, опаленная войной,

Видна еще другая надпись ясно,

Предупреждая: «Этой стороной

При артобстреле проходить опасно».

Так жизнь идет, меняя времена, —

У надписи второй играют дети…

Дождем любые смоет письмена,

Но и под краской проступают эти,

Как свернутая кровь из синих вен.

Сто лет стоит стена — еще стоять ей двести!

Но голосом возмездия и мести

Взывают камни ленинградских стен.

Девушка в ватнике

Она носила, словно латы,

Обороняя Ленинград,

Простую стеганку из ваты —

Привычный времени наряд.

Узорчатый и аккуратный,

К лицу казался ей вполне

Костюм из серой ткани, ватный,

Какие носят на войне.

Теперь он весь забрызган мелом,

Но ей и нам не все ль равно?

Ей в этом выгоревшем, в белом,

Войти в историю дано.

И даже если это мода,

Мы занесем ее в приход, —

Живи и здравствуй, дочь народа,

Законодательница мод!

Москва — Ленинград

Связисты знают позывные,

А среди разных позывных

Навек запомнятся иные,

Что непохожи на других.

Покуда занята «Береза»

И «Конь» беседует с «Лучом»,

Покуда руки на морозе

И рвутся мины за плечом, —

Я знаю, знаю — где-то рядом,

Здесь, за опушкою лесной

«Москву» связали с «Ленинградом»

И снова продолжали бой.

А нам за теми позывными

Легко дышалось в этот час,

И даже в пламени и дыме

Друзья отыскивали нас.

Сегодня так же, как вчера,

Прозрачен воздух и разрежен,

И птицы яркого пера,

И тот же снег; и звезды те же.

Но за тропинкою лесной

У проволочных заграждений

Чуть видимой голубизной

Колючие ложатся тени.

Здесь тянут линию ползком,

Где только что прошла разведка,

Снегов не тронув сапогом

И хлопьев не стряхнув на ветках.

Безмолвны минные поля.

Спираль Бруно лежит корёжась,

И черная под ней земля

На землю стала непохожей.

Но провод натянув двойной,

Лежат бойцы у аппарата,

И говорят с родной «Москвой»

Разведчики из «Ленинграда».

Москва! Москва! Мы отыскали

Тебя на проводе тугом.

Мы ночью длинною не спали,

В сугробы зарывались днем.

Нас всех одна судьба связала,

И вёрстам нас не разделить,

Нам предстоит еще немало

Сражаться вместе, вместе жить.

И если бы до стен Можайска

Нам провод протянуть сейчас, —

Мы крикнули б тебе: «Мужайся,

И вспоминай, Москва, о нас!»

Бой на рассвете

Когда крошились камни и на стенах

Чертил узоры пуль звенящих рой, —

Мы подтянули фланги постепенно

И боевой выравнивали строй.

А на рассвете, там, у незаметной

Реки, бежавшей в зареве огней,

Мы нанесли врагу удар ответный,

Такой, что водам тесно стало в ней.

И дым сраженья закрывал дорогу,

Которой танки мчались напрямик,

Покуда к низу, на берег отлогий,

Отряд пехоты нашей не проник.

Покуда, укрепления бросая,

Бежали белофинны, а по ним

Смертельная мела метель косая

И замела дыханием своим.

Завтра

Есть площади, которые пусты.

Там завтра бы знаменам было тесно,

В морозный день там выросли б цветы

И подымались к небу вместе с песней.

Но виселиц построены ряды...

Там тьма. Там ночь.

Там песня в горле комом.

Там все, что было милым и знакомым,

Все скрыто черной пеленой беды.

Как тяжело нам вспоминать о том.

Но в горе мы не встали на колени.

Мы — воины! И нет у нас сомнений:

Страна живет, покуда мы живем.

Нам нужно только ненависть сберечь,

Чтоб завтра, завтра нам хватило силы

Пройти по трупам, вражьи смять могилы,

А след врагов, а черный след их — сжечь...

Лежат снега. Нам холодно порой,

Но день встает, и с прожитым не схож он,

И этот день нам многих дней дороже —

Товарищи, страна зовет нас в бой!

На зенитной батарее

1. У стереоскопа

Лес. Пески. Да раскаленных

Бивней каменных гряда...

Гул моторов отдаленный

Вновь доносится сюда.

И пока не видно: кто там —

«Ястребок» или «фашист»? —

Ловит контур самолета

В стекла стереоскопист.

И встают к зениткам люди

На площадке огневой,

Жерла дымные орудий

Устремив над головой,

Чтоб в какой-то миг полета

По сигналу ревуна

Под мотором самолета

Разомкнулась тишина,

Чтобы, скорость набирая,

«Юнкерс» в пламени густом,

Распадаясь и сгорая,

В землю врезался винтом.

2. Стена огня

Когда стервятники из гнезд

Взлетают к небу хищной стаей, —

Огонь с земли до самых звезд

Стеной пред ними вырастает.

И ярости полна земной,

Что ввинчена в полет снаряда, —

В туман и в ночь, сквозь дождь и зной

Встает на их пути преграда.

Они прошли поля войны,

Кровавый виден след за ними,

Но падают на валуны,

Корёжась в пламени и дыме,

А кто сумел уйти назад,

Сюда вернуться не посмеет:

На карте зачеркнет квадрат,

Запомнив залпы батареи.

Яков Иноземцев

Не заметишь окопа шагах в десяти,

Блиндажа не увидишь совсем,

Если хочешь к переднему краю пройти,

Где никто не ходил перед тем.

Все скрывают от глаза следы ледников

И в расщелинах камня цветы,

Но разведчик идет, и не слышно шагов,

И его незаметны следы.

Следопытом он прозван друзьями не зря,

Он охотничьей хваткой силен.

Пробирался, где зверю пробраться нельзя,

Под огнем на обугленный склон.

Там колючая проволока в три кола

Оплести не могла высоты,

И казалось, что на кол напорется мгла,

Закрывая траву и кусты.

А когда Иноземцев за камень залег,

Подзывая друзей к валуну,

Он услышал: проходят враги без дорог,

Увидал за высоткой луну.

И подумал разведчик: «Откуда придут? —

Если справа — увидят меня,

Слева вели — мне трудно бойцов развернуть

Не спасти мне бойцов от огня...

Был с ним горец Ильдаров — горячая кров

И пластун — поищите таких!

Под высоткой зарывшись в невидимый ров, —

Выползал у высоток других.

И под стать остальные, — один к одному,

Не укроешь от них ничего.

Поглядел Иноземцев, а прямо к нему

Все разведчики вышли его.

Но, должно быть, и там, на другой сторон:

В ту тревожную ночь не спалось.

Трудновато в разведку ходить при луне,

А в разведку пойти им пришлось.

Там ложились у каменной серой гряды

И по компасу шли за грядой.

Набухали шинели у них от воды,

Башмаки заливало водой.

А шюцкоровец тот, что погнал их сюда,

Прижимая к бедру автомат,

Не ступал по росе, не оставил следа,

По которому выйти назад.

И лишь карту одну удалось им сберечь

(Иноземцев принес ее нам) —

Захотелось шюцкоровцу с картой прилечь

Прислонившись спиной к валунам,

Чтоб на карту свою рубежи нанести

И окопы отметить крестом,

Чтоб пехоте открыть к наступленью пути,

А себе к отступленью потом.

Но холодной, мерцающей сталью штыка

Был настигнут под старой сосной,

И Хануго Ильдаров повел «языка»

Осторожной тропою лесной...

Мы стояли там ночью в такой тишине,

Что поверить подобной нельзя,

И тогда Иноземцев рассказывал мне,

Как ходили в разведку друзья.

Старшина Лозовой

Должно быть, в полночь начиналось это,

За озеро разведка шла, а там

Приказано ей выйти до рассвета

В тылы врага и возвратиться к нам.

Но путь ее из сотен тропок соткан,

А впереди скалистая гряда

И маленькая — на пути — высотка,

С которой враг за нами наблюдал.

И нужно было снять его оттуда,

Взять «языка», —таков разведки план, —

Рискуя жизнью, сделать все, покуда

Молочный не рассеялся туман.

Однако ждет их у скалы засада,

И вражеский фланговый пулемет

Шлет очередь за очередью. Надо

Заткнуть ему свинцовой пробкой рот,

И Леониду Лозовому ясно,

Что путь закрыт, что у в сотки той

Всю ночь он может провести напрасно,

И он неравный принимает бой.

А стебли трав и кроны опаленных

Высоких сосен, и на камне мох

Его укрыли шалашом зеленым,

Но старшина стрелять уже не мог.

Все покачнулось вдруг перед глазами:

Лицом уткнувшись в теплую росу,

Он не видал, как за огромный камень

Отполз капрал с винтовкой на весу.

Как следом, прикрывая отступленье,

Не зная ничего о старшине,

Спокойно шло второе отделенье,

Прокладывая просеку в огне.

Он не слыхал ни выстрелов, ни гула,

Не знал исхода схватки, а потом

Ему в лицо лишь ветерком пахнуло

И принесло далекой битвы гром.

Он был в плену. Его несли куда-то

Два человека, мертвый груз кляня.

— Умри, солдат! — он закричал солдату

И пистолет рванул из-за ремня.

Другой бежал... О, если б сил хватило

В кустах колючих смерти не найти,

Ползти вперед насколько хватит силы,

Насколько хватит ярости в груди!

Но русский воин мужеством не беден:

В какой-то миг сумел он все понять

И — чуть живой — подумал о побеге,

А раз подумал, значит жил опять!

Он полз вперед, взрыхляя торф локтями,

Землей гнилою набивая рот,

И к нам вернулся, потому что с нами

И мертвый, побеждая, не умрет.

Алибек Слонов

С высоких сосен сыпался игольник,

Летели кверху камни, а потом

Сухой земли зеленый треугольник

Дымился опаленный под крылом.

Летел пилот над пыльною дорогой,

Где враг метался, поднятый тревогой,

И собственных не сосчитал штыков,

Где танки и скопления пехоты

С земли сметали наши самолеты,

У перистых равняясь облаков.

Есть, вероятно, в жизни та минута,

Которую запомнит человек,

И вот она пришла к тебе как будто, —

Отважный летчик — Слонов Алибек.

Земля и небо — два ориентира —

Вели ‘вперед к машине командира,

Распластанной под взрывом вражьих мин

И ты увидел: там вокруг лощины

Лежат у минометов белофинны,

И командир стоит в лесу один.

Как передать тобой пережитое? —

Я думаю, потом, когда-нибудь,

Все то, что было сделано тобою,

Пилоты наши в сердце сберегут.

Уже идет молва по эскадрильям

О соколе, что расправляет крылья,

Когда застигнут друг его бедой,

Как в розоватом пламени разрывов,

Друзьям на радость и врагам на диво, —

Ты сел в лесу, где шел неравный бой,

Там падали деревья, солнце гасло,

Земля вздувалась темным пузырем

И выделялся контуром неясным

Твой командир, стоявший под огнем.

— Садись, товарищ! — И, крылом качая,

Ты подрулил, огня не замечая,

Он сел на плоскость, — значит хватит сил!

И над лесами темными во мраке

Лишь белый дым оставил в небе знаки,

Как будто подвиг подписью скрепил.

Окоп

Обороняясь от врага,

Заройся в землю, чтоб

Всего, — до острия штыка,

Тебя укрыл окоп.

Замаскируй хвоей и мхом

Накат из сосняка

И в тот окоп войди, как в дом, —

Живи наверняка.

Я видел: глинистый бугор

Дает бойцам приют,

Когда лопатой разговор

Бойцы с бугром ведут.

Там Ленге — младший лейтенант —

Всегда бойцов учил,

Что нужно дела смысл понять

И зря не тратить сил.

Что толку просто землю рыть,

Не спрятавшись за ней!..

Иначе Ленге говорит, —

Ему оно видней.

Шумят леса над головой,

Снарядов слышен гром.

Зайдем в окоп, товарищ мой,

В котором мы живем.

Обороняясь от врага,

Мы в землю вгрызлись, чтоб

От ног до острия штыка

Нас укрывал окоп,

Чтоб был над головой накат

Из бревен в три ряда,

Чтоб даже вражеский снаряд

Нам не принес вреда.

Что толку просто землю рыть,

Не спрятавшись за ней!..

Иначе Ленге говорит, —

Ему оно видней.

Ход сообщения и щель

Тебе помогут тут.

Из амбразур увидишь цель,

Когда враги пойдут.

Тебя и в стужу, в ночь и в дождь

Окоп спасает твой,

Ты по траншее перейдешь,

Когда закончишь бой.

Тогда оглянешься назад:

Сквозь кроны сосен — свет

Великий город Ленинград

Тебе несет во след.

Так Ленге — младший лейтенант —

Всегда бойцов учил,

Что нужно дела смысл понять

И зря не тратить сил.

Что толку просто землю рыть,

Не спрятавшись за ней.

Иначе Ленге говорит, —

Ему оно видней.

В артразведке

Провод, протянутый в травах,

Слева уходит направо,

Мимо окопов пехоты,

Под голубые высоты,

Где притаился на скате

Артиллерист-наблюдатель.

Все, что укрыто за лесом

Хвойным, колючим навесом:

Тонкий дымок на поляне,

Отблеск орудий в тумане,

Выстрел в лесу недалеком,

Грохот колес по дорогам —

Сразу на провод, на провод

Шлет он стремительным словом,

Чтобы последовал меткий

Залп за докладом разведки.

Провод проходит по травам,

Вьется направо, направо,

Мимо окопов пехоты,

Под голубые высоты.

Тянется кверху по склону,

Змейкой ползет к телефону.

Чтобы и тише и глуше

Вдунуть разведчику в уши

Снова короткое слово

То, что пришло через провод,

То, что обратно вернулось,

Скрытое громом и гулом,

Словно в разрыве шрапнели —

Выстрелом прямо по цели.

Дружинница

(Рассказ красноармейца)

Клонились сосны на ветру,

и каждая из них

Открыла крону, что огнем

была опалена,

А ветер пламя раздувал

и ветер не утих,

И черная — в конце концов —

валилась вниз сосна.

Казалось, на колени встал

тот заповедный лес,

И пепел падал тяжело

на пересохший мох,

Когда вперед, навстречу нам,

почти наперерез

Пехота финская пошла.

И я за куст залег.

Мне сквозь багровую листву

была тропа видна.

Я видел, как пошли они,

как скрылись за холмом,

И я клянусь, что в трудный час

была со мной она,

А мой товарищ говорит,

что с ним была вдвоем.

Тогда сержанта я спросил,

и он мне отвечал, —

Как будто мы не вместе шли,

а гнали врозь врагов, —

Он говорит: сняла ему

она шинель с плеча

И легкой девичьей рукой

остановила кровь.

Я сам пробился через тьму,

я нюхал горький дым,

Я трижды ранен был в бою

и памятен врагу,

Я все запомнил, потому

товарищам своим

На этот раз — я говорю —

поверить не могу.

Мне сквозь багровую листву

была тропа видна.

Я видел, как ушли враги,

как скрылись за холмом,

И я клянусь, что в трудный час

была со мной она,

А мой товарищ говорит,

что с ним была вдвоем.

Быть может, впрямь, она везде

Успела побывать,

Но все-таки из-под огня

она ушла со мной.

Я помню светлые глаза,

я мог бы вам назвать

Ее по имени, но я

назвал ее Сестрой.

Полевая почта

1. Шоферы

Хвала товарищам шоферам,

Ведущим сквозь ночную тьму

Свои трехтонки, на которых

Уложено письмо к письму.

Пусть дождь осенний поливает

Тюки, прошитые ремнем,

Но мчится почта полевая

К лесам, в которых мы живем.

И так нам дороги мгновенья,

Когда в окоп, в траншею, вниз

От отделенья к отделенью

Проходит с письмами связист.

Мы рады гостю дорогому,

Что в добрый час приходит к нам.

Мы стелем свежую солому,

Махорку делим пополам.

И говорим: хвала шоферам,

Ведущим сквозь ночную тьму

Свои трехтонки, на которых

Уложено письмо к письму.

2. Почтальон

Иван Абакумов идет по дороге,

По узкой дороге лесной.

Снегирь почтальону

бросается в ноги

И прячется вновь за сосной.

И любо идти

Абакумову лесом,

Знакомой тропою туда,

Где письма укрыты

тяжелым навесом,

Где ждут его письма всегда.

Бойцам они скажут о многом, поверьте,

Но речи письмо лишено.

Живет молчаливо

в закрытом конверте

И ждет почтальона оно.

Придет Абакумов

и, снег отряхнувши,

Присядет над жарким костром.

Он рад бы друзей

повидать и послушать,

Которые сели кругом.

Но сумку едва

за плечо перекинув,

Уходит назад до зари

Туда, где на камне

взрываются мины

И свищут в снегах снегири.

* * *

К нашему городу враг не пройдет,

Мы его встретим, как надо.

С Красною Армией вышел народ,

Встал у ворот Ленинграда!

Громите фашистов! Ни шагу назад!

За нами могучий стоит Ленинград!

Старый дом

Всё в этом доме дорого и мило,

Слепые окна свет зари хранят.

Хотя в них пламя черное бурлило,

Когда врывался вражеский снаряд.

Теперь известкой пахнет и цементом,

А тот, который воевал с огнем, —

Орудует немудрым инструментом

У амбразуры в этаже своем.

Как долго ждал он этого мгновенья!

Работал, стиснув зубы, но ему

Уже виднелся факел возрожденья,

Над Ленинградом рассекавший тьму.

Опережая почек набуханье,

Весна входила в город с невским льдом,

И, трепетное ощутив дыханье,

Ее встречая, ожил старый дом.

И. Колтунов

Борис Костров

Борис Алексеевич Костров (1912 — 10.03.1945), поэт. 24.06.1941 добровольцем ушел на фронт, участвовал в боях на Волховском, Калининском фронтах, в Карелии. Был трижды ранен. В 1943 г. направлен в танковое училище, через год, окончив его, вновь участвовал в боях в составе войск Прибалтийского фронта. 11.03.1945 при штурме г. Крейцбурга (Восточная Пруссия) командир самоходки Б.А. Костров получил тяжелое ранение. Умер 14.03.1945.

* * *

Пусть враг коварен —

Это не беда.

Преград не знает русская пехота,

Блестят штыки,

Грохочут поезда,

К победе рвутся вымпелы Балтфлота.

А в небе,

Сделав круг и высоту

Набрав, вступают в бой орлы.

И сразу

Мы слышим сердца учащенный стук,

Но действуем — спокойно,

По приказу.

Мы знаем все,

Что нет таких врагов,

Чтоб волю русских преклонить и скомкать.

Мы — это мы.

Да будет наша кровь

Такой же чистой и в сердцах потомков.

На рассвете

Оросив слезами щедро травы,

Поломав на межах васильки,

Закричали матери: — Куда вы? —

Девушки закутались в платки.

А седой, безрукий, молчаливый,

Ветеран войны и звездочет,

Заломив седую ветку ивы,

Вспомнил вдруг четырнадцатый год.

И вздохнул. Светлело. Мимо, мимо

Деревень, цветущих рощ и хат

Шли в косоворотках побратимы,

Земляки, друзья — в военкомат.

Там над чистым убранным крылечком

На развилке памятных дорог

Реял, чтоб запомниться навечно,

Алого сияния флажок.

В разведке

Во фляге — лед.

Сухой паек.

Винтовка, пять гранат.

И пули к нам наискосок

Со всех сторон

Летят.

Быть может, миг —

Тронет сердце

Смерть.

Нет, я об этом не привык

Писать стихи

И петь.

Я говорю,

Что это бред!

Мы всех переживем,

На пик немеркнущих побед,

На пик судьбы

Взойдем!

А то, что день

И ночь в бою,

Так это не беда.

Ведь мы за Родину свою

Стоим горой

Всегда!

Винтовка, пять гранат.

Пурга.

Рвет флягу синий лед.

Непроходимые снега,

Но путь один —

Вперед!

* * *

Когда в атаке отгремит «ура»,

В ночи звезда скользнет

по небосводу,

Мне кажется, что ты еще вчера

Смотрела с моста каменного в воду.

О чем, о чем ты думала в тот миг?

Какие мысли сердце полонили?

Окопы. Ночь. Я ко всему привык,

В разведку мы опять сейчас ходили.

Но как до счастья далеко! Река

Бежит на запад по долине смело,

А то, что шлем прострелен у виска,

Так это ведь обыденное дело.

После боя

Портянки сохнут над трубой,

Вся в инее стена...

И, к печке прислонясь спиной,

Спит стоя старшина.

Шепчу: «Товарищ, ты бы лег

И отдохнул, солдат;

Ты накормил как только мог

Вернувшихся назад.

Ты не поверил нам. Ну что ж,

В том нет большой беды.

Метет метель. И не найдешь

На небе ни звезды.

Твоей заботе нет цены,

Ляг между нами, брат.

Они снежком занесены

И не придут назад».

* * *

Красный крест на сумке цвета хаки,

Где они, твои шестнадцать лет?

До войны с тобой на «ты» не всякий

Говорить осмелился б поэт…

А теперь сидим мы вот и курим,

Под рукой у каждого наган…

Помню, как-то в огненную бурю

Первая моих коснулась ран.

Я не знал тебя тогда, Мария,

Но, прощаясь с жизнью, может быть,

Обнял землю и сказал: «Россия,

Ты ее не можешь позабыть».

Ну, а дальше — белая палата

Да повязки тяжкие в крови,

В темной биографии солдата

Светлая страница о любви.

Что еще? Про ненависть и славу

До зари беседа, а потом

Наизусть читаешь ты «Полтаву»,

Битвы вспоминаешь под Орлом.

Да меня украдкой даришь взглядом,

Дым табачный гонишь от лица…

Так всю ночь. И всё за то, чтоб рядом

Быть со мною вечно. До конца.

* * *

Такой, как все, — в треухе, полушубке,

Не по годам заросший бородой, —

Шутил солдат. А дым валил из трубки,

И он его отмахивал рукой…

И говорил раздельно и негромко:

«Ну разве, други, в том моя вина,

Что русская беспечная девчонка

В меня под Омском где-то влюблена.

Спасенья нет от писем и открыток,

От самых веских в многоточьях строк…

У юности всегда большой избыток

Душевных чувств, догадок и тревог.

Спасенья нет! А началось всё просто:

Пришла посылка… Экая беда!

Но если б я, примерно, был Матросов,

Тогда понять всё можно без труда.

А то — сапер!..» Все улыбнулись.

Мирно. Горел костер. Дул южный ветерок.

Смолистый пень в сугробе, как мортира,

Стоял. И ночь трубила в лунный рог.

Преодолев молчанье, выпив водки,

Он встал: пора! Снег падал с высоты.

Вздохнули все. Но он пошел по тропке

Ломать мостам железные хребты.

Перед подъемом

Проснулись, курим, седой

Дым гоним прочь от глаз.

У каждого под головой

В траве — противогаз.

Такое утро, что и сон

Не в сон, как говорят…

Сейчас, наверно, почтальон

Порадует ребят.

Он каску снимет. Голубой

Прижмет к виску платок.

Сверкает солнце над землей,

Как медный котелок.

И слышно, как бежит ручей,

Как листья шелестят,

И с полотенцем на плече

Идет к реке комбат.

А над туманною водой

Такая синь и тишь,

Что, разгоняя дым рукой,

О прожитом грустишь.

* * *

Только фара мелькнет в отдаленье

Или пуля дум-дум прожужжит —

И опять тишина и смятенье

Убегающих к югу ракит…

Но во тьме, тронув гребень затвора,

От души проклинает связист

Журавлиную песню мотора

И по ветру чуть слышимый свист.

Ну а я, прочитав Светлова,

Загасив в изголовье свечу,

Сплю в походной палатке и снова

Лучшей доли себе не хочу…

У могилы бойцов

Отдав салют, товарищей останки

Торжественно мы предали земле,

И по команде боевые танки

Пошли вперед к сверкающей заре.

И я подумал вслух: не на чужбине —

Под сенью звезд далеких и родных

Друзья лежат… Когда-нибудь долине

Присвоят имя одного из них.

Борис Костров

Наталья Крандиевская-Толстая

Наталья Васильевна Крандиевская-Толстая (2.02.1888 — 17.09.1963), поэтесса. В годы Великой Отечественной войны, оставшись в осажденном Ленинграде, чудом выжив, она написала свой блокадный дневник в стихах. Умерла в Ленинграде, в своей «непобежденной Пальмире», в 1963 г. Ее воспоминания о культурной жизни России 1910—1920-х гг., несколько книг для детей, блокадный дневник, сборники стихов «Дорога» и «Вечерний свет» были изданы уже после смерти поэтессы.

В осаде (1941—1943)

* * *

Недоброй славы не бегу.

Пускай порочит тот, кто хочет,

И смерть на невском берегу

Напрасно карты мне пророчат.

Я не покину город мой,

Венчанный трауром и славой,

Здесь каждый камень мостовой —

Свидетель жизни величавой,

Здесь каждый памятник воспет

Стихом пророческим поэта,

Здесь Пушкина и Фальконета

Вдвойне бессмертен силуэт.

О память! Верным ты верна.

Твой водоем на дне колышет

Знамена, лица, имена, —

И мрамор жив, и бронза дышит.

И променять за бытие,

За тишину в глуши бесславной

Тебя, наследие мое,

Мой город великодержавный?

Нет! Это значило б предать

Себя на вечное сиротство,

За чечевицы горсть отдать

Отцовской крови первородство.

В кухне

В кухне жить обледенелой,

Вспоминать свои грехи

И рукой окоченелой

По ночам писать стихи.

Утром — снова суматоха.

Умудри меня, господь,

Топором владея плохо,

Три полена расколоть!

Не тому меня учили

В этой жизни, вот беда!

Не туда переключили

Силу в юные года.

Печь дымится, еле греет,

В кухне копоть, как в аду.

Трубочистов нет — болеют,

С ног валятся на ходу.

Но нехитрую науку

Кто из нас не превозмог?

В дымоход засунув руку,

Выгребаю черный мох.

А потом иду за хлебом,

Становлюсь в привычный хвост.

В темноте сереет небо,

И рассвет угрюм и прост.

С черным занавесом сходна,

Вверх взлетает ночи тень,

Обнажая день холодный

И голодный — новый день.

Но с младенческим упорством

И с такой же волей жить

Выхожу в единоборство —

День грядущий заслужить.

У судьбы готова красть я, —

Да простит она меня, —

Граммы жизни, граммы счастья,

Граммы хлеба и огня!

В кухне крыса пляшет с голоду,

В темноте гремит кастрюлями.

Не спугнуть ее ни холодом,

Ни холерою, ни пулями.

Что беснуешься ты, старая?

Здесь и корки не доищешься,

Здесь давно уж злою карою,

Сновиденьем стала пища вся.

Иль со мною подружилась ты

И в промерзшем этом здании

Ждешь спасения, как милости,

Там, где теплится дыхание?

Поздно, друг мой, догадалась я!

И верна и не виновна ты.

Только двое нас осталося —

Сторожить пустые комнаты.

III

Рембрандта полумрак

У тлеющей печурки.

Голодных крыс гопак, —

Взлетающие шкурки.

Узорец ледяной

На стеклах уцелевших,

И силуэт сквозной

Людей, давно не евших.

У печки разговор,

Возвышенный, конечно,

О том, что время — вор,

И все недолговечно.

О том, что неспроста

Разгневали судьбу мы,

Что родина — свята,

А все мы — вольнодумы,

Что трудно хоронить,

А умереть — не трудно…

Прервав беседы нить,

Сирена стала выть

Истошно так и нудно.

Тогда брусничный чай

Разлили по стаканам,

И стала горяча

Кишечная нирвана.

Затихнул разговор,

Сирена выла глуше…

А время, старый вор,

Глядя на нас в упор,

Обкрадывало души.

Ночные дежурства

Связисты накалили печку,

Не пожалели дров.

Дежурю ночь. Не надо свечку,

Светло от угольков.

О хлебе думать надоело,

К тому же нет его.

Все меньше сил, все легче тело.

Но это ничего.

Забуду все с хорошей книгой,

Пусть за окном пальба.

Беснуйся, дом снарядом двигай, —

Не встану, так слаба.

Пьяна от книжного наркоза,

От выдуманных чувств…

Есть все же милосердья слезы,

И мир еще — не пуст!

На крыше пост. Гашу фонарь.

О, эти розовые ночи!

Я белые любила встарь, —

Страшнее эти и короче.

В кольце пожаров расцвела

Их угрожающая алость.

В ней все сгорит, сгорит дотла

Все, что от прошлого осталось.

Но ты, бессонница моя,

Без содрогания и риска

Глядишь в огонь небытия,

Подстерегающий так близко.

Завороженная, глядишь

На запад, в зарево Кронштадта,

На тени куполов и крыш…

Какая глушь! Какая тишь!

Да был ли город здесь когда-то?

III

После ночи дежурства такая усталость,

Что не радует даже тревоги отбой.

На рассвете домой возвращалась, шаталась,

За метелью не видя ни зги пред собой.

И хоть утро во тьме уже ртутью сквозило,

Город спал еще, кутаясь в зимнюю муть.

Одиночества час. Почему-то знобило,

И хотелось согреться, хотелось уснуть.

Дома чайник вскипал на железной времянке,

Уцелевшие окна потели теплом,

Я стелила постель себе на оттоманке,

Положив к изголовию Диккенса том.

О, блаженство покоя! Что может быть слаще

И дороже тебя? Да святится тот час,

Когда город наш, между тревогами спящий,

Тишиной утешает недолгою нас.

За водой

Привяжи к саням ведерко,

И поедем за водой.

За мостом крутая горка, —

Осторожней с горки той!

Эту прорубь каждый знает

На канале крепостном.

Впереди народ шагает,

Позади звенит ведром.

Опустить на дно веревку,

Лечь ничком на голый лед, —

Видно, дедову сноровку

Не забыл еще народ!

Как ледышки рукавички,

Не согнуть их нипочем.

Коромысло с непривычки

Плещет воду за плечом.

Кружит вьюга над Невою,

В белых перьях, в серебре…

Двести лет назад с водою

Было так же при Петре.

Но в пути многовековом

Снова жизнь меняет шаг,

И над крепостью Петровой

Плещет в небе новый флаг.

Не фрегаты, а литые

Вмерзли в берег крейсера, —

И не снилися такие

В мореходных снах Петра.

И не снилось, чтобы в тучах

Шмель над городом кружил

И с гудением могучим

Невский берег сторожил.

Да! Петру была б загадка:

Лязг и грохот, танка ход,

И за танком — ленинградка,

Что с винтовкою идет.

Ну, а мы с тобой ведерко

По-петровски довезем.

Осторожней! Видишь — горка.

Мы и горку обогнем.

* * *

Смерти злой бубенец

Зазвенел у двери.

Неужели конец?

Не хочу. Не верю!

Сложат, пятки вперед,

К санкам привяжут.

— Всем придет свой черед, —

Прохожие скажут.

Не легко проволочь

По льду, по ухабам.

Рыть совсем уж невмочь

От голода слабым.

Отдохни, мой сынок,

Сядь на холмик с лопатой,

Съешь мой смертный паек,

За два дня вперед взятый.

На улице

Иду в темноте, вдоль воронок.

Прожекторы щупают небо.

Прохожие. Плачет ребенок

И просит у матери хлеба.

А мать надорвалась от ноши

И вязнет в сугробах и ямах.

— Не плачь, потерпи, мой хороший, —

И что-то бормочет о граммах.

Их лиц я во мраке не вижу,

Подслушала горе вслепую,

Но к сердцу придвинулась ближе

Осада, в которой живу я.

На салазках, кокон пряменький

Спеленав, везет

Мать заплаканная, в валенках,

А метель метет.

Старушонка лезет в очередь,

Охает, крестясь:

«У моей, вот тоже, дочери,

Схоронен вчерась.

Бог прибрал, и, слава господу,

Легше им и нам.

Я сама-то скоро с ног спаду

С этих со́ ста грамм».

Труден путь, далек до кладбища,

Как с могилой быть?

Довезти сама смогла б еще, —

Сможет ли зарыть?

А не сможет — сложат в братскую,

Сложат, как дрова,

В трудовую, ленинградскую,

Закопав едва.

И спешат по снегу валенки, —

Стало уж темнеть.

Схоронить трудней, мой маленький,

Легче умереть.

III

Шаркнул выстрел. И дрожь по коже,

Точно кнут обжег.

И смеется в лицо прохожий:

«Получай паек!»

За девицей с тугим портфелем

Старичок по панели

Еле-еле

Бредет.

«Мы на прошлой неделе

Мурку съели,

А теперь — этот вот…»

Шевелится в портфеле

И зловеще мяукает кот.

Под ногами хрустят

На снегу оконные стекла.

Бабы мрачно, в ряд

У пустого ларька стоят.

«Что дают?» — «Говорят,

Иждивенцам и детям — свекла».

Обледенелая дорожка

Посередине мостовой.

Свернешь в сторонку хоть немножко, —

В сугробы ухнешь с головой,

Туда, где в снеговых подушках

Зимует пленником пурги

Троллейбус, пестрый, как игрушка,

Как домик бабушки Яги.

В серебряном обледененье

Его стекло и стенок дуб.

Ничком, на кожаном сиденье

Лежит давно замерзший труп.

А рядом, волоча салазки,

Заехав в этакую даль,

Прохожий косится с опаской

На быта мрачную деталь.

За спиной свистит шрапнель.

Каждый кончик нерва взвинчен.

Бабий голос сквозь метель:

«А у Льва Толстого нынче

Выдавали мервишель!»

Мервишель? У Льва Толстого?

Снится, что ли, этот бред?

Заметает вьюга след.

Ни фонарика живого,

Ни звезды на небе нет.

Как привиденья беззаконные,

Дома зияют безоконные

На снежных площадях.

И, запевая смертной птичкою,

Сирена с ветром перекличкою

Братаются впотьмах.

Вдали, над крепостью Петровою,

Прожектор молнию лиловую

То гасит, то зажжет.

А выше — звездочка булавкою

Над Зимней светится канавкою

И город стережет.

VII

Идут по улице дружинницы

В противогазах, и у хобота

У каждой, как у именинницы,

Сирени веточка приколота.

Весна. Война. Все согласовано.

И нет ни в чем противоречия.

А я стою, гляжу взволнованно

На облики нечеловечии.

VIII

Вдоль проспекта, по сухой канавке,

Ни к селу ни к городу цветы.

Рядом с богородицыной травкой

Огоньки куриной слепоты.

Понимаю, что июль в разгаре

И что полдень жатвы недалек,

Если даже здесь, на тротуаре,

Каблуком раздавлен василек.

Понимаю, что в блокаде лето,

И, как чудо, здесь, на мостовой,

Каменноостровского букета

Я вдыхаю запах полевой.

Отъезд

Паровозик свистнул тощий,

И махнул платок — прости!

Чем старее мы, тем проще

Нам и эту боль снести.

Только с сердцем сладить надо,

Крепко сжать его в комок.

Так. Прощай, моя отрада.

Добрый путь тебе, сынок.

А писем нет. И мы уж перестали

Ждать дня, который вместе проведем.

Дрожит на люстре и звенит хрусталик,

Зенитки бухают и сотрясают дом.

А за окном ханжой сирена воет,

О гибели, проклятая, скулит.

Беспечность ли, желанье ли покоя

Мне в эту гибель верить не велит?

Пишу стихи, и к смерти не готова

Я в эти дни. А ты? Ты к ней готов?

Открытку с фронта, два бы только слова,

Хотя бы молнию, что жив ты и здоров!

* * *

Раны лечат только временем,

Срок не далеко.

Даже смерть простым забвением

Залечить легко.

Будет день — на небо ясное

Тишина взойдет.

Из-за облака фугасная

К нам не упадет.

Будет день — в прихожей маленькой

Будет толчея.

Я стяну с внучонка валенки.

Вот она — семья!

Затопочут ножки быстрые

В комнату мою.

Я до той минуты выстою,

Клятву в том даю.

Если ж нет… Сотрется временем,

Станет — далеко.

Даже смерть простым забвением

Залечить легко.

Читая Диккенса

Никнет, дрожит фитилек,

Копоти больше, чем света.

Но ни один огонек

Не был дороже, чем этот.

Диккенс забытый. Добром

Дышит бессмертным страница.

И сострадания бром

С повестью в сердце струится.

Тьма за окном, как в аду.

Что эта тьма затаила?

Чую, с добром не в ладу

Ночи нечистая сила.

Слышу, взрывается мрак,

Бьет пулемет под сурдинку.

Снова проклятый маньяк

Смерти заводит волынку.

Что ему светлая ширь

Дум, милосердье любови?

Крови возжаждал, упырь,

Уничтоженья и крови!

Никнет, дрожит фитилек,

Словно на тоненьком стебле

Сел золотой мотылек,

Ветра дыханьем колеблем.

Но, принимая из рук

В руки его, как лампаду,

Мы пронесем его, друг,

Через войну и блокаду.

Новогодний тост

М. Н. Филипповой

Машенька! Нам город не прощает

Слез и жалоб, расточенных зря.

Дела много. Больше, чем вмещает

Зимний день короткий декабря.

Этот день мы вытянем, как жребий,

Стойкие в удачах и в беде,

И не будем говорить о хлебе,

И не будем думать о еде.

Мы с тобою не герои. Люди

Фронта мы, каленые сердца.

Нам понятен разговор орудий,

Ясен довод пули и свинца.

Иногда и похандрить придется,

Повстречать бессонницей зарю.

С орденом Никола твой вернется,

В сотый раз тебе я говорю!

Машенька, давай не подкачаем,

Вахту ленинградскую держа!

Сорок третий мы вдвоем встречаем.

Нет вина, что ж — чокнемся и чаем,

Каждым часом дружбы дорожа!

* * *

А. П. Остроумовой-Лебедевой

И здесь, художница, мне суждено вас встретить

В год потрясений, в сорок третий —

Суровый год геройства и побед.

Блокады прорванной еще дымится след.

Еще свежи под ледяною пленкой

Фугасных бомб зловещие воронки.

Они, как раны в снежной белизне,

На Выборгской зияют стороне.

Сидим и друг на друга смотрим мы.

Ищу следов мучительной зимы.

Я вижу их. Но все ж, крепка порода

В закале страшного сорок второго года!

След на руках. Вот так, до синевы

Они у нас надолго промерзали,

Когда зубец пилы мы в них вонзали,

Когда тащили ведра из Невы.

Смотрю гравюры. Перечень трудов,

За этот год исполненных, читаю.

Я вашу жизнь геройством называю,

Других не подбирая слов.

Вы улыбаетесь: «Геройство? Почему?

Не понимаю. Проще и точнее:

Верна самой себе, искусству своему

И городу. Иначе — не умею.

Иначе — смерть, подорванные корни».

И в комнате становится просторней

От этих слов, и дышится легко.

Художница! Как просто, глубоко

Определили вы и подвиг этой жизни,

И смысл искусства, верного Отчизне.

Три верности! Себе, ему и ей,

Бессмертной Родине, истоку наших дней.

Три верности! Мы их соединим

В одну — великую, и с нею победим!

* * *

Ты пишешь письма, ты зовешь,

Ты к жизни сытой просишь в гости.

Ты прав по-своему. Ну что ж!

И я права в своем упорстве.

Мне это время по плечу, —

Не думай, что изнемогаю.

За битвой с песнею лечу

И в ногу с голодом шагаю.

И если надо выбирать

Судьбу — не обольщусь другою.

Утешусь гордою мечтою —

За этот город умирать!

* * *

С детства трусихой была,

С детства поднять не могла

Веки бессонные Вию.

В сказках накопленный хлам

Страх сторожил по углам,

Шорохи слушал ночные.

Крался ко мне вурдалак,

Сердце сжимала в кулак

Лапка выжиги сухая.

И, как тарантул, впотьмах,

Хиздрик вбегал на руках,

Хилые ноги вздымая.

А домовой? А Кащей?

Мало ль на свете вещей,

Кровь леденящих до дрожи?

Мало ль загробных гонцов,

Духов, чертей, мертвецов

С окаменевшею кожей?

Мало ль бессонных ночей

В бреднях, смолы горячей,

Попусту перегорало?

Ныне пришли времена, —

Жизнь по-простому страшна,

Я же бесстрашною стала.

И не во сне — наяву

С крысою в кухне живу,

В обледенелой пустыне.

Смерти проносится вой,

Рвется снаряд за стеной, —

Сердце не дрогнет, не стынет.

Если на труп у дверей

Лестницы черной моей

Я в темноте спотыкаюсь, —

Где же тут страх, посуди?

Руки сложить на груди

К мертвому я наклоняюсь.

Спросишь: откуда такой

Каменно-твердый покой?

Что же нас так закалило?

Знаю. Об этом молчу.

Встали плечом мы к плечу —

Вот он, покой наш и сила!

В лазарете

Ей было суждено не умереть, а жить.

И в перевязочной не проронила звука.

Но лоб испариной ей увлажнила мука,

Она просила губы освежить.

«Жить буду!» — вдруг сказала. Сорвала

Повязку с глаз и сестрам улыбнулась.

Тогда старуха, что над ней нагнулась,

Как тень от изголовья отплыла,

Не в силах подкосить летящего крыла.

Возвращение

Ждет у моря израненный город,

Мне к его изголовью пора.

Распахнула у шубы мне ворот,

Тайно крестит меня сестра.

И, подхвачена бурей железной,

Отрываюсь легко от земли

И лечу над привычною бездной

В полыханье заката вдали.

Как и надо для летной погоды,

Ветер сух, но все крепче, острей, —

Встречный, с запада, веющий йодом,

Ветер Балтики, ветер морей.

И уже узнаю сквозь туманы,

В серебристых разливах воды,

Город, славой венчающий раны,

Город преодоленной беды.

Протянувший каналы, как струны,

Вдоль решеток дворцов и садов,

Самый мужественный, самый юный,

Самый верный среди городов!

Весна 1943 года

Наперекор событиям — живу

И радуюсь апрельской непогоде.

Гляжу с моста на бурную Неву —

Свистит и суетится пароходик,

И манит к странствиям весенняя вода,

И дует ветер корабельный.

А плыть куда? В какие города?

Когда доплыть нельзя нам и до Стрельны.

Блокада! Вот оно, проклятое кольцо,

Невы свободной тяжкое удушье,

И запах гари с берега, в лицо,

И облаков весенних равнодушье.

Нет! Мимо, мимо пролетай, апрель!

Еще ты мне не сверстник, не попутчик.

Закалена и выстрадана цель,

Мне от нее не отвлекаться лучше!

* * *

В три дня с ледоходом управиться

Успела Нева-красавица,

И я видеть с моста могла,

Как по самой по серединке,

На последней, на ладожской льдинке

Немецкая каска плыла.

А над каскою чайка кружила,

Словно вражий трофей сторожила,

Покуда не скрылся из глаз.

Был закат цвета крови и меди,

И о новой, о крымской победе

Извещали по радио нас.

* * *

Блокады прорвав удушье,

В город ветер ворвался с кочевья.

Неужели весна? Черной тушью

Нарисованы в небе деревья.

А мосты над Невой — как радуги.

Под мостами — крикливые стайки:

Подгоняют льдину из Ладоги,

Суетятся балтийские чайки.

Про победы летит с берегов реки

Громкий радиоразговор.

И, почуяв тепло, дистрофики

Выползают из зимних нор.

Неужели весна? Все та же,

Что сводила когда-то с ума?

Что без зова приходит на стражу

И без спроса уходит сама?

Тишина

День странно тихий. Он такой,

Каким давным-давно уж не был.

И мы, как воду, пьем покой

Непотревоженного неба.

Нам тишина — почти обновка,

Почти что — возвращенный рай,

Уже на прежних остановках

Спокойно люди ждут трамвай.

И гусеница ребятишек

По солнцу в ближний сквер ползет.

Теперь ничто их не спугнет, —

Капель одна с весенней крыши

На них, быть может, упадет.

О город мой! Дышать мне вольно,

В лицо мне веет ветер твой, —

Что ж мне не весело, а больно

Глядеть в просторы за Невой?

И думать пристально, бесцельно

О тех, кого я не верну,

Кто пал за Пулково, за Стрельну,

За нас, за эту тишину…

* * *

Сердце трудное не радо,

Чем его ни ублажай,

Даже солнцем Ленинграда,

Даже тем, что снова май.

Память зреет, память мучит,

И не мил мне белый свет.

И не праздновать бы лучше

Мне на празднике побед!

По пятам за мною следом —

Тени, тени… Сколько их!

Салютуя всем победам

Всех соратников живых,

Подымают к небу чашу,

Молят, чашею грозя:

Причаститесь кровью нашей,

Ею брезговать нельзя!

* * *

Майский жук прямо в книгу с разлета упал,

На страницу раскрытую — «Домби и сын».

Пожужжал и по-мертвому лапки поджал.

О каком одиночестве Диккенс писал?

Человек никогда не бывает один.

* * *

Если птица залетит в окно,

Это к смерти, — люди говорят.

Не пугай приметой. Все равно

Раньше птиц к нам пули залетят.

Но сегодня, — солнце ли, весна ль, —

Прямо с неба в комнату нырнул

Красногрудый, стукнулся в рояль,

Заметался и на шкаф порхнул.

Снегирёк, наверно, молодой!

Еле жив от страха сам, небось.

Ты ко мне со смертью иль с бедой

Залетел, непрошеный мой гость?

За диван забился в уголок.

Все равно! — к добру ли, не к добру,

Трепетанья птичьего комок,

Жизни дрожь в ладони я беру,

Подношу к раскрытому окну,

Разжимаю руки. Не летишь?

Все еще не веришь в глубину?

Вот она! Лети, лети, глупыш,

Смерти вестник, мой недолгий гость!

Ты нисколько не похож на ту,

Что влетает в комнаты, как злость,

Со змеиным свистом на лету.

* * *

Лето ленинградское в неволе.

Все брожу по новым пустырям,

И сухой репейник на подоле

Приношу я в сумерках к дверям.

Белой ночью все зудит комарик,

На обиды жалуется мне.

За окном шаги на тротуаре —

Кто-то возвращается к жене…

И всю ночь далекий запах гари

Не дает забыть мне о войне.

Лето 1943

Случай на улице 6 августа 1943-го

Рвануло воздухом.

На тротуар швырнуло.

Крик за спиной и дым.

Лежу. Военный рядом. В головах

Старуха причитает, заступницу зовет.

А девочка молчит.

Хочу подняться, —

Военный в спину ткнул:

«Куда? Лежи!»,

И голову портфелем мне накрыл.

И снова взрыв.

И снова тишина.

Пять раз подряд.

Мы долго так лежали.

Плита гранитная у самых глаз

И водосточный жёлоб.

Потом военный встал.

Сказал: «Ну, бабы, живо,

За мною все гуськом,

Налево в подворотню».

Мы вовремя перебежать успели.

Последний взрыв был рядом, за углом,

И вслед за ним

Надолго тишина.

Военный засучил рукав

И на часы взглянул, сказал:

«Как видно зашабашил паразит.

Теперь бегите по домам, хозяйки.

Без паники».

Шинель оправил, подтянул ремень

И зашагал по улице к вокзалу.

Гроза над Ленинградом

Гром, старый гром обыкновенный

Над городом загрохотал.

— Кустарщина! — сказал военный,

Махнул рукой и зашагал.

И даже дети не смутились

Блеснувших молний бирюзой.

Они под дождиком резвились,

Забыв, что некогда крестились

Их деды под такой грозой.

И празднично деревья мокли

В купели древнего Ильи.

Но вдруг завыл истошным воплем

Сигнал тревоги, и вдали

Зенитка рявкнула овчаркой,

Снаряд по тучам полыхнул,

Так неожиданно, так жарко

Обрушив треск, огонь и гул.

— Вот это посерьезней дело! —

Сказал прохожий на ходу,

И все вокруг оцепенело,

Почуя в воздухе беду.

В подвалах затаились дети,

Недетский ужас затая.

На молнии глядела я…

Кого грозой на этом свете

Пугаешь ты, пророк Илья?

* * *

А муза не шагает в ногу, —

Как в сказке, своевольной дурочкой

Идет на похороны с дудочкой,

На свадьбе — плачет у порога.

Она, на выдумки искусница,

Поет под грохот артобстрела

О том, что бабочка-капустница

В окно трамвая залетела,

О том, что заросли картошками

На поле Марсовом зенитки

И под дождями и бомбежками

И те и эти не в убытке.

О том, что в амбразурах Зимнего

Дворца пустого — свиты гнезда

И только ласточкам одним в него

Влетать не страшно и не поздно,

И что легендами и травами

Зарос, как брошенная лира,

Мой город, осиянный славами,

Непобежденная Пальмира!

* * *

Этот год нас омыл, как седьмая щелочь,

О которой мы, помнишь, когда-то читали?

Оттого нас и радует каждая мелочь,

Оттого и моложе как будто бы стали.

Научились ценить все, что буднями было:

Этой лампы рабочей лимит и отраду,

Эту горку углей, что в печи не остыла,

Этот ломтик нечаянного шоколаду.

Дни «тревог», отвоеванные у смерти,

Телефонный звонок — целы ль стекла? Жива ли?

Из Елабуги твой самодельный конвертик, —

Этих радостей прежде мы не замечали.

Будет время, мы станем опять богаче,

И разборчивей станем и прихотливей,

И на многое будем смотреть иначе,

Но не будем, наверно не будем счастливей!

Ведь его не понять, это счастье, не взвесить!

Почему оно бодрствует с нами в тревогах?

Почему ему любо цвести и кудесить

Под ногами у смерти, на взрытых дорогах?

* * *

По радио дали тревоги отбой.

Пропел о покое знакомый гобой.

Окно раскрываю, и ветер влетает,

И музыка с ветром. И я узнаю

Тебя, многострунную бурю твою,

Чайковского стон лебединый, Шестая, —

По-русски простая, по-русски святая,

Как родины голос, не смолкший в бою!

* * *

Непредвиденный случай,

Иль удача моя,

Или просто живучей

Уродилася я, —

Но была не легка мне

Участь, — день изо дня,

Так вот, с камня на камень

Перепрыгивать пламень

Над пучиной огня.

Угадать направленье,

Сил удвоить запас,

Чтобы ни на мгновенье

Дальний берег спасенья

Не терялся из глаз.

Верить, верить со страстью

В этот берег, такой

Очевидный, что счастья

Слышать пульс под рукой…

О какой же геройской

Говоришь ты судьбе?

Это все только поиски

Троп, ведущих к тебе.

* * *

Старик Кутузов,

Лукавая лиса,

Загнал французов

В Смоленские леса.

Была удача

Сто тридцать лет назад!

Теперь иначе

Спасем мы Ленинград.

Хитрей подъедем,

Не в лес пошлем врага

И не к медведям,

А к черту на рога!

У трофейной пушки

Стоит короткая, как жаба,

Пудовую разинув пасть.

И преисподняя могла бы

Такое чудище проклясть.

Гляди, — вот этой раскоряке

Мишенью дивный город был!

Адмиралтейства шпиль, Исакий, —

По ним огонь ее палил.

Ей вырвали из глотки жало

И выбросили из игры

В музей, — а больше бы пристало

Такой лететь в тартарары!

* * *

А беженцы на самолетах

Взлетают в небо, как грачи.

Актеры в тысячных енотах,

Лауреаты и врачи.

Директор фабрики ударной,

Зав. треста, мудрый плановик,

Орденоносец легендарный

И просто мелкий большевик.

Все как один стремятся в небо,

В уют заоблачных кают.

Из Вологды писали: «Хлеба,

Представьте, куры не клюют!»

Писатель чемодан, куркуль,

В багаж заботливо сдает.

А на жене такой каракуль,

Что прокормить их может с год.

Летят. Куда? В какие дали?

И остановятся на чем?

Из Куйбышева нам писали —

Жизнь бьет по-прежнему ключом.

Ну что ж, товарищи, летите!

А град Петра и в этот раз,

Хотите ль вы иль не хотите,

Он обойдется и без вас!

Лишь промотавшиеся тресты

В забитых наглухо домах

Грустят о завах, как невесты

О вероломных женихах.

Н. Крандиевская-Толстая

Вячеслав Кузнецов

Вячеслав Николаевич Кузнецов (20.10.1932 — 31.08.2004) отслужил в армии, окончил 9-ю спецшколу ВВС (1950), Ленинградскую военно-воздушную инженерную академию им. А.Ф. Можайского (1956). С 1956 по 1958 г. работал инженером в Арктике.

Кировцы в блокаде

То был суровый год — сорок второй,

И город стыл в снегах, в седой печали.

Стоял завод в черте прифронтовой,

ковал броню — и днями, и ночами.

В цехах, в пролётах, где гудят станки,

Рвались снаряды, скручивая балки.

Старик литейщик простонал:

— Сынки!..

Они за всё ответят нам... С-собаки...

Он умер на полу, у бронеплит,

среди металла, что пойдёт в сраженье.

Завод, ты всех ли помнишь, кто убит,

кто принял смерть, отвергнув униженье?..

Я и поныне вижу небосвод,

расколотый тараном артналёта.

...Завод — как крепость.

Кировский завод.

И танки в бой выходят — за ворота.

Ладожские шоферы

Ивану Демьянову

Злые,

яростные, как черти, —

за баранками,

под огнем...

Шли машины по зыбкой тверди

между небом

и гиблым дном.

И шоферы ночей не спали.

Но, буксуя на черном льду,

напрягались

и жилы рвали,

и в лицо

встречали беду.

Оглушала их канонада

у последней, предсмертной межи.

Ах ты, Ладога,

синяя Лада,

всех ли помнишь ты их,

скажи?..

Ну, какой им памятник ставить,

чтобы стал он

достоин их?..

И какими словами их славить?

Не придумано

слов таких.

Пропажа

Я позабыл, какой у хлеба вкус,

Давясь баландой с лебедой прогорклой,

И лишь ночами снился рыжий кус,

Душистый, тёплый, с ноздреватой коркой.

Нет, я тогда от горя не ослеп

В том ледяном, седом полуподвале.

Мы потеряли карточки на хлеб

И, голодая, — просто пропадали.

И было странно:

Каждый день, с утра,

Всё те же люди в очередь писались,

К прилавку прорывались «на ура»,

А нас отныне это не касалось.

На окнах — бельма, ледяная слизь;

От инея все стены полосаты…

…А карточки, проклятые,

Нашлись,

Через семнадцать лет,

В шестидесятом.

* * *

Ольге Берггольц

«Никто не забыт и ничто не забыто» —

на серых,

обветренных скулах гранита.

Я молча внимаю словам.

И не спорю.

С чем спорить?..

Не к морю пришёл я,

а — к горю.

Оно не шумит,

не гудит,

не бунтует.

Оно

наши голые души

бинтует.

Бинтует так туго, что сдавлено горло.

А что ж тут поделаешь?..

Горе есть горе.

Оно проступило на скулах гранита,

и память болит,

словно пулей пробита.

На воинском кладбище

Тут грусти не грусти,

а убитых вовек не воротишь.

Как проклятье, легла

чёрным крепом на сердце война…

Я стою над плитой,

и наотмашь,

наотмашь

ветер времени бьёт,

как взрывная волна.

Баллада о глобусе

Эта быль сурова, как расплата.

Оживает память — только тронь!

Я вхожу в балладу, как в палату,

где лежат прошедшие огонь.

В горле — горький ком, но я не плакал:

в десять лет я был как на войне.

Здесь, бинты срывая, шли в атаку…

Сон и бред тут с правдой наравне.

Госпиталь.

Давно ль была в нём школа?

«Господи!..» — старухи крестят лбы.

За окном — юннатский садик голый,

яблоньки от стужи голубы.

В бывшем классе, у окна, на койке,

высохший, как дряхлый старичок,

в нашем классе умирает Колька —

голубятник, спорщик, звездочёт.

Год назад он дрался на указках,

как на шпагах, — чем не мушкетёр!

Но война ему вручила каску

и двенадцать пуль почти в упор…

В бывшем классе, голубом и светлом,

слышит он, забывшись в полусне,

как стенают яблоньки под ветром.

Это он сажал их по весне.

Он лежит, всем сердцем чуя пропасть,

в госпитальном призрачном тылу.

Не мигая, смотрит он на глобус,

что стоит, забытый, на полу.

Старый, в тёмных трещинках, облезлый,

со скрипучей осью, весь в пыли.

Никому не нужный, бесполезный,

жалкое подобие Земли —

той, большой, что крутится устало

с блиндажами, с пеплом городов,

с братскими могилами, с крестами,

с огневою трещиной фронтов.

А солдат глядит, глядит на глобус,

меркнет зимний день в его окне.

Вдруг я слышу жаркий, хриплый голос:

— Глобус!.. Слышь, поставь на грудь ко мне!..

Крутани!..—

Я крутанул.

Как странно,

от моей беспомощной руки

вдруг пошли кружить

меридианы,

океаны и материки…

Ожили глаза и заблестели,

и тогда мне стало вдруг невмочь:

словно солнца, лампочки висели

у него в зрачках, немых, как ночь!

Там, в потёмках,

жизнь ещё вершилась,

шли бои, живое пепеля,

и под каждым солнышком кружилась

крохотная, круглая Земля.

…Мы могилу рыли и тужили

в сорок… страшном, яростном году.

Мы облезлый глобус положили

рядом с Колькой в Колькином саду.

У монумента «Разорванное кольцо»

Не просто павшим — нет,

А с думой о грядущем

Воздвигнут монумент

И ныне всем живущим.

Та слава на века

Принадлежит Отчизне.

Да, нет черновика —

И не было! — у жизни.

Всё подлинно, всё так.

Стояли насмерть грудью

В кольце, в дыму атак...

Такие были люди.

...Разорвано кольцо,

И в огненной метели

Они в те дни лицо

Победы разглядели.

В. Кузнецов

Лебедев, Лифшиц, Лихарев

Алексей Лебедев

Алексей Алексеевич Лебедев (01.08.1912 — 15.11.1941) Окончил Высшее военно-морское училище им. М.В. Фрунзе. Начал писать стихи еще в школьные годы. Первые публикации появились во флотской газете «Красный Балтийский флот». В 1939 г. издана его первая книга «Кронштадт». В 1940 г. вышла вторая книга поэта — «Лирика моря». Служил на подводной лодке Л-2. Погиб 15.11.1941 в Финском заливе. Подводная лодка, где он был штурманом, наскочила на сорванные накануне штормом мины. Из всего экипажа спаслись только три человека.

Взгляд в будущее

Пройдет война. Мы встретимся, быть может.

Как прежде, дым, синея, будет плыть.

Поговорим о том, что всех дороже:

О Родине, о славе, о любви.

Как прежде, ночь приникнет к парапету,

А за бортом заплещется вода.

Поговорим о Родине, о флоте,

О годах битвы, мужества, труда.

Но если даже глубина нас примет

И не настанет нашей встречи час,

Друзья-бойцы, вкушая отдых дымный,

Поговорят о славе и о нас.

Ночь на Неве

Когда уснет великий город,

Когда сверкнут прожектора,

Над Петропавловским собором

За тучей всходит тень Петра.

Идет за Нарвские ворота,

Камзол от ветра вновь крылат,

Стучит дубинкой в плиты дота

И в дикий камень баррикад.

Глядит на линии обстрела,

На сотни гаубиц стальных, —

И циркуль поверяет делом

Путиловских мастеровых.

Труба подзорная подъята,

Вдали залив сверкнул, как лед,

И снова Петр гранит Кронштадта

Орлиным оком узнает.

И шепчет тень: «Добро, злодеи!

Добро, немецкое дерьмо!

И ныне немцы, свирепея,

Россию клонят под ярмо.

Хоть враг силен, сие не будет,

Обломим ваши палаши,

Зело орудия и люди

У нашей силы хороши».

И вдруг внезапный гул зыбучий

И — то ль прожекторов игра,

То ль чертит пламенем по туче

Клинок стремительный Петра.

И голос, оглашая город,

Гремит над камнем мостовых:

«Генералиссимус Суворов,

Я горд за правнуков твоих!»

Ночная атака

Покорный твердому уму

И смелости твоей,

Эсминец ринулся во тьму

На зыбь морских путей.

Берясь за поручень стальной,

Ты заглянул в компас, —

Перед великою страной

В ответе ты сейчас

За миноносец, за людей.

Во мгле морских пустынь

Ты скажешь сердцу: «Не слабей!»,

Усталости: «Покинь!»

Продуман поиск, встреча, бой,

Задача вручена.

И Родина сейчас тобой

Руководит одна.

И каждый чувствует боец

Ее призыв сейчас,

И ты сильней на сто сердец,

На двести зорких глаз.

Ты всё услышь и всё проверь,

Маяк исчез, пора.

И начинается теперь

Суровая игра.

Пронзая темноту, как нож,

Коль верен твой расчет,

Незримый никому, найдешь

Врага — линейный флот.

Но хрупкой тишины не тронь.

И должно так идти,

Чтоб заградительный огонь

Не вспыхнул на пути.

Наносит ветер дым и гарь,

Теперь ошибки нет.

Теперь рази, теперь ударь

Всей яростью торпед.

Они ударят — шесть когтей,

Что ты во тьму простер, —

Из веера прямых путей

Не вырвется линкор.

И, скользкий поручень сдавив,

Переложив рули,

Ты слышишь, как грохочет взрыв, —

Торпеды в цель пришли.

Вновь рулевой поворотил

По слову твоему,

И снова сорок тысяч сил

Несут корабль во тьму.

* * *

Мы вместе курили. Дул ветер осенний,

Уже холодела вода,

И серые тучи над нами висели,

И плыли над нами года.

Трещал пулемет над пустынным заливом,

Кричали во мгле журавли, —

Они улетали на юг торопливо

От грозной балтийской земли.

Хотелось раскрыть исполинские крылья

И ринуться в дальний простор,

Лететь осыпаемым солнечной пылью

Над синими гребнями гор.

Лететь, разрывая завесы тумана,

Ломать горизонта кольцо,

Чтоб пламенный ветер широт океана

С размаху ударил в лицо.

Докурены трубки, и высыпан пепел,

Команда на вахты идет,

И грохот по клюзу стремящейся цепи

Уже предвещает поход.

Возвращение из похода

Когда мы подвели итог тоннажу

Потопленных за месяц кораблей,

Когда, пройдя три линии барражей*,

Гектары минно-боновых полей,

Мы всплыли вверх — нам показалось странным

Так близко снова видеть светлый мир,

Костер зари над берегом туманным,

Идущий в гaвaнь портовый буксир.

А лодка шла, последний створ минуя,

Поход окончен, и фарватер чист.

И в этот миг гармонику губную

Поднес к сухим губам своим радист.

И пели звонко голоса металла

О том, чем каждый счастлив был и горд:

Мелодию «Интернационала»

Играл радист. Так мы входили в порт.

*Барраж — здесь: заграждение из сетей, мин, бонов от надводных кораблей и подводных лодок.

Желание

Мне бы ясную погодку,

Крупной ряби сарабанду,

Поворотливую лодку,

Расторопную команду.

Безотказное уменье,

За обшивкой плеск и ропот,

Вражьих мачт косые тени

В поле зренья перископа.

Надписи латинской знаки,

Вымпел крейсера крылатый,

Лодке дам я курс атаки:

«Носовые аппараты!

Пли!» И вот они идут

Курсом боевой победы —

Прямо крейсеру под ют

Быстроходные торпеды.

И скорей нырять в пучины,

Слиться с темной синевой,

Слыша взрывы бомб глубинных

Высоко над головой.

Буду счастлив этой темой,

Ею буду горд одной,

Самой лучшею поэмой

Из написанного мной.

На дне

Лежит матрос на дне песчаном,

Во тьме зелено-голубой.

Над разъяренным океаном

Отгромыхал короткий бой,

А здесь ни грома и ни гула…

Скользнув над илистым песком,

Коснулась сытая акула

Щеки матросской плавником…

Осколком легкие пробиты,

Но в синем мраке глубины

Глаза матросские открыты

И прямо вверх устремлены.

Как будто в мертвенном покое,

Тоской суровою томим,

Он помнит о коротком бое,

Жалея, что расстался с ним.

Залп

В морозной мгле мы выходили в море,

Ломались льдины около бортов,

Все было белым в пасмурном просторе

Не в меру крепких в эту зиму льдов.

В ущелиях базальтовых нагорий

Стояли пушки. Без излишних слов

Враг уточнил прицел по нам. И вскоре

Весь лед звенел, как лопнувший швартов.

Шли корабли, безмолвствуя, доколе

Слова команд, исполненные волей,

До командиров в башни не дошли.

Ревун запел, и содрогнулись реи,

И замолкали в злобе батареи

Во мгле ущелий вражеской земли.

* * *

Н.К.

Снился мне тревожный ветра клекот,

Пушек сталь, июля тяжкий зной

И еще простертое широко,

Плещущее море надо мной.

Снились мне орудий гул и пламя,

Пена набегающей волны,

В небе трепетавшие над нами

Боевые вымпела страны.

Снился мне товарищ по сверхсрочной,

Звонких гильз дымящаяся медь, —

И бойцам прицел и целик точный

Я сказал пред тем, как умереть.

Тебе

Мы попрощаемся в Кронштадте

У зыбких сходен, а потом

Рванется к рейду легкий катер,

Раскалывая рябь винтом.

Вот облаков косою тенью

Луна подернулась слегка,

И затерялась в отдаленье

Твоя простертая рука.

Опять шуметь над морем флагу.

И снова, и суров, и скуп,

Балтийский ветер сушит влагу

Твоих похолодевших губ.

А дальше — врозь путей кривые,

Мы говорим «Прощай!» стране.

В компасы смотрят рулевые,

И ты горюешь обо мне.

…И если пенные объятья

Нас захлестнут в урочный час,

И ты в конверте за печатью

Получишь весточку о нас, —

Не плачь, мы жили жизнью смелых,

Умели храбро умирать, —

Ты на штабной бумаге белой

Об этом сможешь прочитать.

Переживи внезапный холод,

Полгода замуж не спеши,

А я останусь вечно молод

Там, в тайниках твоей души.

А если сын родится вскоре,

Ему одна стезя и цель,

Ему одна дорога — море,

Моя могила и купель.

А. Лебедев

Владимир Лифшиц

Владимир Александрович Лифшиц (5.11.1913 — 09.10.1978), поэт, прозаик, драматург. Участник Финской войны 1939—1940 гг., а затем Великой Отечественной. В сентябре 1944 г., будучи заместителем командира стрелкового батальона, был ранен и демобилизован в звании капитана.

Начало

Девчонки зло и деловито,

Чуть раскачав, одним броском

Коню швыряли под копыта

Мешки, набитые песком.

Одна была в команде старшей

И взгромоздилась на гранит.

А город плыл на крыльях маршей,

Прохладным сумраком покрыт.

Уже дойдя коню по брюхо

И возвышаясь, как гора,

Мешки с песком шуршали глухо

Почти у самых ног Петра…

Сегодня ротный в час побудки,

Хоть я о том и не радел,

Мне увольнение на сутки

Дал для устройства личных дел…

Кругом скользили пешеходы.

Нева сверкала, как металл.

Такой неслыханной свободы

Я с детских лет не обретал!

Как будто все, чем жил доселе,

Чему и был и не был рад,

Я, удостоенный шинели,

Сдал, с пиджаком своим, на склад.

Я знал, что боя отголосок —

Не медь, гремящая с утра,

А штабеля смолистых досок,

Мешки с песком у ног Петра.

А над Невою, вырастая

На небе цвета янтаря,

Пылала грубая, густая,

Кроваво-красная заря.

Она в полнеба разгоралась

Огнем громадного костра.

Ее бестрепетно касалась

Десница грозного Петра.

Баллада о черством куске

По безлюдным проспектам оглушительно звонко

Громыхала — на дьявольской смеси — трехтонка.

Леденистый брезент прикрывал ее кузов —

Драгоценные тонны замечательных грузов.

Молчаливый водитель, примерзший к баранке,

Вез на фронт концентраты, хлеба вез он буханки,

Вез он сало и масло, вез консервы и водку,

И махорку он вез, проклиная погодку.

Рядом с ним лейтенант прятал нос в рукавицу.

Был он худ. Был похож на голодную птицу.

И казалось ему, что водителя нету,

Что забрел грузовик на другую планету.

Вдруг навстречу лучам — синим, трепетным фарам —

Дом из мрака шагнул, покорежен пожаром.

А сквозь эти лучи снег летел, как сквозь сито.

Снег летел, как мука — плавно, медленно, сыто…

— Стоп! — сказал лейтенант. — Погодите, водитель.

Я, — сказал лейтенант, — здешний все-таки житель. —

И шофер осадил перед домом машину,

И пронзительный ветер ворвался в кабину.

И взбежал лейтенант по знакомым ступеням.

И вошел. И сынишка прижался к коленям.

Воробьиные ребрышки… Бледные губки…

Старичок семилетний в потрепанной шубке…

— Как живешь, мальчуган? Отвечай без обмана!..—

И достал лейтенант свой паек из кармана.

Хлеба черствый кусок дал он сыну: — Пожуй-ка, —

И шагнул он туда, где дымила буржуйка.

Там, поверх одеяла, распухшие руки.

Там жену он увидел после долгой разлуки.

Там, боясь разрыдаться, взял за бедные плечи

И в глаза заглянул, что мерцали, как свечи.

Но не знал лейтенант семилетнего сына.

Был мальчишка в отца — настоящий мужчина!

И, когда замигал догоревший огарок,

Маме в руку вложил он отцовский подарок.

А когда лейтенант вновь садился в трехтонку:

— Приезжай! — закричал ему мальчик вдогонку.

И опять сквозь лучи снег летел, как сквозь сито.

Снег летел, как мука, — плавно, медленно, сыто…

Грузовик отмахал уже многие версты.

Освещали ракеты неба черного купол.

Тот же самый кусок — ненадкушенный, черствый —

Лейтенант в том же самом кармане нащупал.

Потому что жена не могла быть иною

И кусок этот снова ему подложила.

Потому что была настоящей женою.

Потому что ждала. Потому что любила.

Грузовик по мостам проносился горбатым,

И внимал лейтенант орудийным раскатам,

И ворчал, что глаза снегом застит слепящим,

Потому что солдатом он был настоящим.

Баллада о старом слесаре

Когда, роняя инструмент,

Он тихо на пол опустился,

Все обернулись на момент,

И ни один не удивился.

Изголодавшихся людей

Смерть удивить могла едва ли.

Здесь так безмолвно умирали,

Что все давно привыкли к ней.

И вот он умер — старичок,

И молча врач над ним нагнулся.

— Не реагирует зрачок, —

Сказал он вслух, — и нету пульса.

Сухое тельце отнесли

Друзья в холодную конторку,

Где окна снегом заросли

И смотрят на реку Ижорку.

Когда же, грянув, как гроза,

Снаряд сугробы к небу вскинул,

Старик сперва открыл глаза,

Потом ногой тихонько двинул.

Потом, вздыхая и бранясь,

Привстал на острые коленки,

Поднялся, охнул и, держась

То за перила, то за стенки,

Под своды цеха своего

Вошел — и над станком склонился.

И все взглянули на него,

И ни один не удивился.

Противотанковый ров

Во рву, где закончена стычка,

Где ходят по мертвым телам,

Из трупов стоит перемычка

И делит тот ров пополам.

И пули на воздухе резком,

Как пчелы, звеня без числа,

С глухим ударяются треском

В промерзшие за ночь тела…

Не встав при ночной перекличке,

Врагам после смерти грозя,

Лежат в ледяной перемычке

Мои боевые друзья.

В обнимку лежат они. Вместе.

Стучит по телам пулемет…

Я тоже прошу этой чести,

Когда подойдет мой черед.

Чтоб, ночью по рву пробираясь,

Ты мог изготовиться в бой.

Чтоб ты уцелел, укрываясь

За мертвой моею спиной.

Снег

М. Л. Галлаю

Не то чтобы очень часто,

Но до сих пор вспоминаю

Простреливаемый участок

По дороге к переднему краю.

Затаила в себе ложбинка

Прищур глаз, терпеливо ждущих…

Перед нею всегда заминка

Возникала у всех идущих.

И таких, кому б не хотелось

Повернуть и уйти от смерти, —

Нет, таких среди нас не имелось,

Вы уж на слово мне поверьте.

Но любой из моих знакомых

Шел на метры отвагу мерить,

Уповая в душе на промах, —

Тут уж тоже прошу поверить.

Был я, в общем, других не хуже,

Серединка наполовинку,

И, ремень затянув потуже,

За другими нырял в ложбинку.

И одни, задохнувшись бегом,

Проскочив сквозь смерть, отдыхали,

А другие, в обнимку со снегом,

По-пластунски его пахали…

Послан в роту своей газетой, —

День январский был, ледовитый, —

Полз я, помню, ложбинкой этой,

Вдруг — лежит лейтенант убитый.

Он лежит — и не видно крови

На его полушубке белом.

Удивленно приподняты брови

На лице его окаменелом.

Словно спит он, и словно снится

Сон какой-то ему хороший.

И белеют его ресницы,

Припорошенные порошей.

Спит и словно бы знает это.

Вот и выполнена работа…

Без нагана спит, без планшета, —

Захватил уже, видно, кто-то.

Был морозец в ту зиму лютый.

Полежали мы с ним, как братья.

Может, две, может, три минуты…

Отдышавшись, пополз опять я.

Вот и все. Ни о чем особом

Не поведал я вам, признаться.

Только мыслями к тем сугробам

Стал под старость я возвращаться.

Неужели все это было?..

Как мы все-таки все устали.

Почему судьба не судила

Поменяться мне с ним местами?

Мороз

Вдруг стала речь какой-то очень звонкою

И очень близким дальний косогор,

И кто-то под застывшей пятитонкою

Из трех дощечек разложил костер.

Скрипят ремни на белозубом ратнике.

Блестит штыка обледенелый нож.

А сам он — ладный — в валенках и ватнике

На медвежонка бурого похож.

Движенья стали плавными, небыстрыми,

И розовым походной кухни дым,

И круглые винтовочные выстрелы

Подобны детским мячикам тугим.

Кружка

Александру Гитовичу

Все в ней — старой — побывало.

Все лилось, друзья, сюда:

И анисовая водка.

И болотная вода.

Молоко, что покупали

Мы с комроты пополам,

Дикий мед, когда бродили

Мы у немцев по тылам.

И горячая, густая

Кровь убитого коня,

Что под станцией Батецкой

Пьяным сделала меня!..

Вот уж год она со мною:

То внизу — у ремешка.

То у самого затылка —

У заплечного мешка.

А вчера в нее стучала,

Словно крупный красный град,

Замороженная клюква —

Ленинградский виноград!..

Может быть, мои вещички

Ты получишь в эти дни.

Все выбрасывай! Но кружку

Ты для сына сохрани.

Ну, а если жив я буду

И минувшие дела

Помянуть мы соберемся

Вкруг богатого стола,

Средь сияющих бокалов —

Неприглядна и бедна —

Пусть на скатерти камчатной

Поприсутствует она,

Пусть, в соседстве молодежи,

Как ефрейтор-инвалид,

Постоит себе в сторонке —

На веселье поглядит.

* * *

Из тылов к передовой

Конь бежит по первопутку.

Конопатый ездовой

Важно крутит самокрутку.

Конь везет запас гранат.

На груди, под красным бантом,

У него висит плакат:

«Смерть немецким оккупантам!»

Зимний день

Окраина деревни. Зимний день.

Бой отгремел. Безмолвие. Безлюдье.

Осадное немецкое орудье

Громадную отбрасывает тень.

Ногами в той тени, а русой головой

На солнечном снегу, в оскале смертной муки

Распялив рот, крестом раскинув руки,

Лежит артиллерист. Он немец. Он не свой.

Он, Ленинград снарядами грызя,

Возможно, был и сам подобен волку,

Но на его мальчишескую челку

Смотреть нельзя и не смотреть нельзя.

Убийцей вряд ли был он по природе.

Да их и нет.

Нет ни в одном народе.

Выращивать их нужно. Добывать.

Выхаживать. Готовых не бывает…

Они пришли.

И тех, кто убивает,

Мы тоже научились убивать.

Вооруженный Ленинград

Здесь полдень тучи гонит хмуро,

А полночь быстрая светла.

Здесь в амбразуру — амбразура

Глядит из каждого угла.

Передним опоясан краем,

В венце из туч над головой,

Неколебим и несгибаем,

Стоит наш город грозовой.

И вечно мы гордиться вправе,

Что сам он — боевой комбат,

Ведущий к подвигам и славе

Своих отчаянных ребят.

Он нам приказывает кратко

И всех нас любит горячо.

Нева накинута, как скатка,

Через гранитное плечо.

Исакия холодный купол

Стал каской, к выстрелам привык,

И тучу острием нащупал

Адмиралтейства русский штык.

Колпино

Я знаю Колпино в июле,

И в сентябре, и в декабре.

Среди домов блуждают пули,

И мины рвутся во дворе.

В цехах Ижорского завода

Стоит ночная тишина.

В конторке командира взвода

Сидит усатый старшина.

Пред ними плитка броневая

На стол положена ребром.

Под ней записка строевая

На кальке писана пером.

Они трудились тут и жили,

Не разлучались никогда

И на войну не уходили…

Сама война пришла сюда.

Я помню тусклый блеск лафета

И ровный строй броневиков,

Во мгле холодного рассвета

В бой уходящих из цехов.

И дом, что чудом не повален,

И тот неторопливый шаг

Работницы, среди развалин

Ведущей девочку в очаг.

Той ночью

Война гуляет по России,

А мы такие молодые…

Д. Самойлов

А это было, было, было

На самом деле…

Метель в ночи, как ведьма, выла,

И в той метели

Ты нес по ходу сообщенья

Патронов ящик

В голубоватое свеченье

Ракет висящих.

А сзади Колпино чернело

Мертво и грозно.

А под ногами чье-то тело

В траншею вмерзло.

Держали фронт в ту зиму горстки,

Был путь не торным.

А за спиной завод Ижорский

Чернел на черном.

Он за спиной вставал громадой,

Сто раз пробитый,

Перекореженный блокадой,

Но не убитый.

Ворота ржаные скрипели

В цеху холодном.

И танки лязгали в метели

К своим исходным.

Орудье бухало, как молот

По наковальне,

И был ты молод, молод, молод

В ночи той дальней.

Дубил мороз тебя, и голод

Валил, качая…

Ты воевал — того, что молод,

Не замечая.

* * *

Амбразуры переднего края,

Разметав пред собою снега,

Многотрудные дни вспоминая,

Исподлобья глядят на врага.

Ясный месяц укрылся за тучей,

Подремать, как солдат в блиндаже.

Обжигает нас ветер колючий.

Мы стоим на своем рубеже.

Ночь ракеты, как звезды, швыряет,

И гудит, и крадется, как тать.

Огоньками во мраке шныряет,

Свистнет, грохнет — и стихнет опять...

Всё, чем полнится сердце солдата,

Он расскажет теперь земляку.

Есть жена у него и ребята,

Мать на дальнем живет берегу...

— Поскорей бы ударить, товарищ!

Оглушить пруссака — и под лед!.. —

Это пепел далеких пожарищ

Тлеет в сердце и к мести зовет.

Если грянет приказ — «В наступленье!» —

Лес каленых заблещет штыков,

И дрожат в боевом нетерпенье

Флаги доблестных наших полков.

Шевельнутся солдаты во мраке

И шагнут через пламя и дым.

Цель такая у нас, что в атаке,

Если надо, — и жизнь отдадим!

Кобоны

Я раньше не знал про селенье Кобоны.

Бесшумно подходят к нему эшелоны.

Безмолвные люди крутом копошатся,

И лишь паровозы спешат отдышаться.

В вагонах — мешки, и корзины, и туши,

И бомбы лежат, как чугунные груши.

Я пробыл неделю в морозных Кобонах,

И я расскажу вам об этих вагонах:

На стенках — осколков корявые метки,

На крышах — зенитки и хвойные ветки.

И мелом (к стоящим пока в обороне):

«Привет ленинградцам!» — на каждом вагоне.

Мешки из Сибири. Из Вологды — туши.

Из города Энска — чугунные груши.

Но мел, что оставил свой след на вагоне,

Не весь ли парод подержал на ладони?

Апрель

Метель расчесывает косы.

Свистит поземка среди льдов.

Не на такие ли торосы

Взбирался некогда Седов?

Не заскрипят ли снова нарты?

Не посчастливится ль найти

Нам хоть обрывок старой карты

С пунктиром славного пути?

Нет, мы на Ладоге… И берег

Совсем не так от нас далек.

И все же ни Седов, ни Беринг

Таких не ведали тревог!

Апрельский лед. Во льду — дорожка.

Столбы с пучком фанерных стрел.

Когда темно — идет бомбежка,

Когда светло — идет обстрел.

На целый взвод — одна краюха.

Лед под водою. Снегопад.

И грузовик, — в воде по брюхо —

Почти плывущий в Ленинград.

Урок

Обычный класс. Доска, и шкаф, и стол.

И, как всегда, стоит за партой парта.

И, свежевымытый, сосною пахнет пол.

И на доске потрепанная карта.

Как зачарованный сегодня класс притих.

Ведет наставница в извозчичьем тулупе

Воспитанников колпинских своих

Вслед за указкою — по знойной Гваделупе.

Но вот звонок звенит над головой,

И, заложив цветные промокашки,

Выходят школьники, чтоб поиграть в пятнашки

В двух километрах от передовой.

Царскосельская статуя

«Урну с водой уронив, об утес ее дева разбила».

Косоприцельным огнем бил из дворца пулемет.

Мы, отступая последними, в пушкинском парке

Деву, под звяканье пуль, в землю успели зарыть.

Время настанет — придем. И безмолвно под липой столетней

Десять саперных лопат в рыхлую землю вонзим.

«Чудо! Не сякнет вода, изливаясь из урны разбитой» —

Льется, смывая следы крови, костров и копыт.

* * *

Мимо дымных застав

Шел товарный состав

И ревел на последнем своем перегоне,

И, привыкший к боям,

Заливался баян

В полутемном, карболкой пропахшем вагоне.

Там под песни и свист

Спал усталый радист,

Разметав на соломе разутые ноги,

И ворочался он,

Сквозь томительный сон

Волоча за собой груз вчерашней тревоги.

Он под грохот колес

Околесицу нес

И твердил, выводя весь вагон из терпенья:

«Говорит Ленинград,

Назовите квадрат,

Назовите квадрат своего нахожденья!..»

Шел состав с ветерком,

Дым летел кувырком,

И щемило в груди от зеленой махорки.

Я молчал, как сурок,

И сырой ветерок

Пробивался за ворот моей гимнастерки.

А внизу скрежетал

Разогретый металл.

Было шумно в вагоне, и жарко, и тесно,

А потом — темнота,

И витала в ней та,

Что еще далека и совсем неизвестна.

То ли явь, то ли сон,

Звезды шли колесом,

И привык с той поры повторять каждый день я

«Говорит Ленинград,

Назовите квадрат,

Назовите квадрат своего нахожденья!..»

Мы — пехота

У подножья Пулковских высот

Я лежал, и смерти черный полоз

Придавил простреленный живот.

«Ничего, до свадьбы заживет!» —

Прозвучал в сознаньи чей-то голос.

Я не помню, как он воронье

Отогнал и нес из-под обстрела

Тяжело повисшее — мое —

Бледное, страдающее тело.

В ППМ* шершавая рука

Вытерла на лбу росинки пота.

Я спросил его, очнувшись: «Кто ты?»

Словно дуновенье ветерка,

Донеслось простое: «Мы — пехота!»

*Перчатки с полимерным покрытием.

Клятва

Здесь я жил и трудился,

Здесь родился и рос.

Я с тобою сроднился,

Город, милый до слез!

Ты помог мне, — я встретил

Ту, что стала женой,

И, торжественно светел,

Ты мерцал предо мной.

Все прошел города я,

Но к тебе, Ленинград,

Где бы ни был, всегда я

Возвращался назад.

Навсегда, не на час твой,

С прежним жаром в крови,

Говорил тебе: здравствуй,

Город первой любви!

Нынче ты опоясан

Цепью взводов и рот.

Каждый сын твой обязан

Гнать врага от ворот!

И в одном из отрядов —

Твой боец рядовой —

Я, под градом снарядов,

В цепь залег за Невой.

Я клянусь: не ворвется

Враг в траншею мою!

А погибнуть придется, —

Так погибну в бою,

Чтоб глядели с любовью

Через тысячу лет

На окрашенный кровью

Комсомольский билет.

* * *

Огнем озарился ночной Ленинград,

Ты шапку сними и замри:

На Невском горят, на Литейном горят,

Горят по ночам фонари!

Пускай еще тускло мерцают они,

Но твердо я знаю одно:

Что если горят в Ленинграде огни,

То, значит, в Берлине темно!

Кораблик над городом

Нет команды на нем.

Он нигде якорей не бросает.

В полдень — солнце над ним,

В полночь — месяца копаный серп.

Он бушпритом, как шпагой,

Недобрые тучи пронзает,

Вознесен над Невой,

Словно города нашего герб.

И когда на границе

Свершилось ночное злодейство

И на лоб Ленинграда

Был тяжкий надвинут шелом,

Ты поспешно прошла

Коридорами Адмиралтейства,

Поднялась по игле

И накрыла кораблик чехлом.

Но и там,

В темноте,

Золотой и крылатый, как птица,

Он покоя не знал —

Он летел, разрывая кольцо.

Он в блокадную ночь

Так сумел ленинградцу присниться,

Словно глянул боец

Лучезарной победе в лицо…

По граненой игле,

Вознесенной мечтою Захарова,

Ты сегодня опять

Поднялась на заре в небеса.

Сброшен серый чехол!..

Вновь над нами, из золота ярого,

Расправляет кораблик

Литые свои паруса!

Астория

В гостинице «Астория»

Свободны номера.

Те самые, которые

Топить давно пора.

Но вот уж год не топлено,

Не помнят, кто в них жил.

(А лодка та потоплена,

Где Лебедев служил…)

И стопка не пригублена —

Пока приберегу.

(А полушубок Шубина

Под Волховом, в снегу…)

Здесь немец проектировал

Устроить свой банкет.

Обстреливал. Пикировал.

Да вот не вышло. Нет.

А мы, придя в «Асторию»,

Свои пайки — на стол:

Так за победу скорую,

Уж коли случай свел!

Колдуя над кисетами

Махорочной трухи,

Друг другу до рассвета мы

Начнем читать стихи.

На вид сидим спокойные,

Но втайне каждый рад,

Что немец дальнобойные

Кладет не в наш квадрат.

Два годика без малого

Еще нам воевать…

И Шефнер за Шувалово

Торопится опять.

Еще придется лихо нам…

Прощаемся с утра.

За Толей Чивилихиным

Гитовичу пора.

А там и я под Колпино

В сугробах побреду,

Что бомбами раздолбано

И замерло во льду.

Но как легко нам дышится

Средь белых этих вьюг,

Как дружится, как пишется,

Как чисто все вокруг!

И все уже — история,

А словно бы вчера…

В гостинице «Астория»

Свободны номера.

Когда-нибудь

В воскресный день

К воротам подъезжает

Вместительный лазоревый автобус,

Похожий на прогулочную яхту.

Такие ходят лишь по воскресеньям…

В него садятся женщины

В косынках

Из легкого, как ветер, крепдешина,

Мужчины в пиджаках и белых брюках,

Девчонки голенастые, как цапли,

И хорошо умытые подростки,

Солидные, с платочками в карманах…

Свершается воскресная прогулка

К местам боев.

Езды не больше часа.

Летят столбы,

И загородный гравий

Под шинами хрустит на поворотах…

Меня сегодня тоже приглашали.

Я отказался — вежливо и твердо.

Во мне укоренилось убежденье:

Места боев — не место для прогулок.

Пусть я не прав, —

Я не хочу увидеть

В траншее, где погиб комбат Поболин,

Консервный нож,

Пустую поллитровку

И этикетку «Беломорканала».

Пусть я не прав,

Но я сочту кощунством

Девичий смех в разрушенной землянке,

Где веером поставленные бревна

О многом говорят глазам солдата…

Я знаю, что со мною на прогулке

Здесь были бы трудящиеся люди,

Хлебнувшие в войну немало горя,

Товарищи, сограждане мои.

Но мне не нужно камерной певицы,

Воркующей с пластинки патефона,

И разговор о солнечной погоде

Я не смогу достойно поддержать…

Когда-нибудь я снова буду здесь.

Не через год,

Не через десять лет,

А лишь почуяв приближенье смерти.

Ни поезд,

Ни лазоревый автобус

Под Колпино меня не привезут.

Приду пешком

В метельный серый день

И на пути ни разу не присяду.

Приду один.

Как некогда. В блокаду.

И дорогим могилам поклонюсь.

В. Лифшиц

Борис Лихарев

Борис Михайлович Лихарев (27.11.1906 — 02.03.1962) — поэт. В Финскую войну — командир взвода саперов. В годы Великой Отечественной — корреспондент газеты «На страже Родины» (Ленинградский фронт), затем входил в группу писателей при Политуправлении Ленинградского фронта. В 1942 г. вступил в ВКП(б). С 1944 г. — в Мурманске, участвовал в освобождении Норвегии.

* * *

Это стихотворение Бориса Лихарева печаталось на удостоверении к медали «За оборону Ленинграда».

Твой дальний внук с благоговеньем

Медаль геройскую возьмет.

Из поколенья в поколенье

Она к потомкам перейдет.

В ней все, чем жил ты, неустанен,

К единой цели устремлен.

Ты сам в металл ее вчеканен,

Ты сам на ней изображен.

И строй бойцов и блеск штыка,

Адмиралтейская громада.

«За оборону Ленинграда» —

Такая надпись на века!

Ты первым принял этот бой,

Придешь к победе не последним.

Свистят осколки над Невой,

Еще разрывы громом летним,

Еще наш день в трудах, в борьбе

Горит огнем и кровью льется.

Медаль тебе за то дается,

Что верит родина тебе.

За неизменный путь бойца

Твоя высокая награда.

И ты, защитник Ленинграда, —

Ты будешь верным до конца.

В блокадную ночь

На Марсовом, в морозной, дымной мгле,

Зенитных пушек помню очертанья,

Внезапный гром и почвы содроганья, —

Нарушен был героев сон в земле.

И Толмачеву Сиверс молвит: «Брат,

Опять враги республике грозятся,

Бойцов скликает пушечный набат,

А нам с тобой на зов не отозваться».

Так говорит он другу своему.

В ответ гремит полночная тревога.

Лучами неподатливую тьму

Прожектора обшаривают строго.

И вдруг запрыгал в огненном кругу

Фашистский ас, и ждет его расплата.

Равняются прицелы по врагу,

Надежен грунт зениткам для отката.

И тысячи за ним следящих глаз

Увидели, как с неба Ленинграда,

Задев дубы Таврического сада,

Упал на землю сбитый нами ас.

Все кончено, уснем на краткий час.

Молчат посты, грома отгрохотали...

Мы не одних живущих, мы и вас —

И мертвых мы тогда оберегали.

Простите нам, что яростный тротил

Тревожил ваши славные могилы.

Ведь если бы возможным это было,

На помощь нам вы встали б из могил.

За Ленинград

Он рванулся в атаку.

В руке автомат,

Возле пояса связка гранат.

И звучал его клич,

Поднимая солдат:

«За тебя, Ленинград!»

А затем разорвался

Над нами снаряд.

Отнесли мы бойца в медсанбат.

Повторял он в бреду

Двое суток подряд:

«За тебя, Ленинград!»

Возвышается мрамор

Над вязью оград,

Там безмолвен зарытый солдат,

А на мраморе

Золотом буквы горят:

«За тебя, Ленинград!»

Отбой тревоги

Лишь окончится артобстрел,

Над безмолвием площадей

К нам в блокадную ночь летел

Танец маленьких лебедей.

О Чайковский, спасибо вам:

На родных берегах Невы

Это с нами, на страх врагам,

Поделились бессмертьем вы.

Булка

Так начинался день на Пулковской,

На знаменитой высоте.

С утра фашист дразнил нас булкой,

Её вздымая на шесте.

Она, роскошная, большая,

Была отлично нам видна,

И на переднем нашем крае

Тут наступала тишина.

И лишь сердца стучали гулко.

Ты не забудешь, милый друг,

Как на шесте качалась булка,

Стоял безмолвен политрук.

Затем мой тёзка, минометчик,

Сглотнув голодную слюну,

Её сшибал ударом точным,

Истратив мину лишь одну.

И шли мы завтракать в землянку,

Стряхнув с колен окопный снег.

Там хлеба чёрного буханка

На восемнадцать человек,

На четверых черпак баланды —

Вот всё, что полагалось нам.

Не дожидались мы команды,

Чтоб расходиться по местам

И вновь примёрзнуть к пулемётам

По всем постам сторожевым,

По ложементам, и по дзотам,

И нашим точкам огневым.

За нами были горе, голод…

О, как нам ярость сердце жгла!

За нами был наш гордый город,

За нами жизнь его была.

Ленинградка

Навсегда дорогой, неизменчивый,

Облик твой неподкупен и строг.

Вот идёт ленинградская женщина,

Зябко кутаясь в тёмный платок.

Путь достался не близкий, не маленький,

Тяжко ухает пушечный гром.

Ты надела тяжёлые валенки,

Подпоясалась ремешком.

А в суровую полночь морозную

Из-за туч не проглянет луна,

Ночь распорота вспышками грозными,

В мирный дом твой ворвалась война.

Только нет, не распалась рабочая,

Трудовая большая семья —

В санитарках, в дружинницах дочери,

В батальонах твои сыновья.

И любые осилишь ты горести.

Как спокоен и светел твой взгляд!

Сколько в сердце у матери гордости:

Дети, Родина, честь, Ленинград!

Ленинградская легенда

«Блокадные помню года, —

Так начал он дивную повесть, —

Я с флотом простился тогда,

И принял меня бронепоезд.

Он звался «Балтиец», на нем

Служить мне теперь предстояло.

С врагом расквитаться огнем

Давно мое сердце мечтало.

Скорее сбылись бы мечты,

Скорей бы дела боевые.

Но не было пушек — пусты,

Платформы пусты броневые.

В рассказе моем подхожу

К событиям необычайным.

Все то, что сейчас расскажу,

Являлось до времени тайной.

Мы ждали — нет пушек для нас.

Ругали штабистов мы дружно,

И вдруг получаем приказ:

«Бойцы, принимайте оружье».

Глядим и не верим глазам.

Откуда подарки такие,

Откуда доставили к нам

Тяжелые пушки морские?

Одну осмотрел я сполна,

В ней, вижу я, действовал порох.

Тут мне объяснили — она

Доставлена фронту с «Авроры»...

Я ратник великой войны,

За многое был я в ответе,

Решали мы судьбы страны,

Судьбу Октября на планете.

И мне, рядовому бойцу,

Из пушки той бить предстояло,

Что в ночь Октября по дворцу,

На штурм поднимая, стреляла.

К врагам беспощадна, грозна,

В легендах времен величава,

Вновь двинулась в битву она,

Моей революции слава.

Врагам преграждая пути,

Шагает народ в ополченьи,

И вместе с народом идти

Прямое ее назначенье.

В блокадные ночи и дни

Она поработала грозно.

Пойди на «Аврору», взгляни,

На пушке увидишь ты звезды.

Они по числу блиндажей,

Которые пушка разбила,

Они по числу батарей, —

Она их огонь погасила.

В блокадные ночи и дни

Слыхали ее ленинградцы,

Хотя и не знали они,

Не знало железное братство,

Кто с ними в их славных рядах,

Хоть чудилось сердцу иному,

Что в наших орудий громах

Есть отзвук Октябрьского грома.

И, может быть, скромный солдат

В окопах переднего края

Вдруг понял — с «Авроры» гремят

На подвиг бойцов призывая.

Быть может, готовя броню,

Прокатчик с «Путиловца» старый

Вдруг молодость вспомнил свою,

Услышав той пушки удары.

И чудилось людям, в обстрел

На крышах пробитых стоящим,

Что голос «Авроры» гремел,

За муки народные мстящий.

Родная моя сторона,

Тебе мы достойно служили,

Хоть памятна многим война,

О всем рассказать мы не в силе.

Как славой окончился бой,

Пришел бронепоезд из рейса,

Как ратник вернулся домой,

Как пушка вернулась на крейсер.

Тебя я прошу об одном,

Хоть просьба покажется странной,

Но тверд я в желаньи моем:

Остаться позволь безымянным.

Я только блокадный солдат,

А всех назовешь ты едва ли,

Они за родной Ленинград

Всей грудью своей постояли.

Кончается повесть моя,

Я славлю великое братство,

Мои безымянны друзья,

И сними хочу я остаться».

Невский, два

Мы жили в доме два на Невском,

Здесь поселила нас война.

Порой, стекло ударом резким

Кроша, воздушная волна

Врывалась в комнату, и гранки,

Блокноты и черновики

Летели на пол, как в землянке;

Тут были все фронтовики.

Порой осколок, лампу срезав,

Врубался в стену, — не беда,

Его зазубренным железом

Мы украшали стол тогда.

Был фронтовым редакционный

Суровый быт на Невском, два.

Нас вызывали поименно,

Звучали краткие слова:

«Вам ехать в часть!» —

Что означало:

Планшет блокнотами грузи,

Шагай двенадцать верст сначала,

Потом под пулями ползи.

И где-нибудь у Ям-Ижоры

С расчетом точки огневой

Включись, как равный, в разговоры,

Чтоб воскресить недавний бой.

А если вдруг ближайшей ночью

Тебе взаправду повезет

И ты увидишь сам воочью,

Как бьет гвардейский миномет,

Как атакуют батальоны,

За огневой цепляясь вал, —

Тогда редактор благосклонный

Тебе в газете даст подвал.

Я испытал не только это,

Я помню жаркие дела,

Но с той поры я твой, газета,

Когда бы ты ни позвала.

Поэты

Ночь блокады темна,

Как еще далеко до рассвета,

Мы разделим табак,

Тот, что дан в дополненье к пайкам.

Коридорами Смольного

Ночью шагают поэты,

И стихи сочиняют,

И пишут воззванья к полкам.

Принимаем сполна

Все, что будет сегодня и завтра.

Нам доверено слово,

Оно не устанет звучать.

Есть форпосты у нас,

Это — радио,

Это — «Ленправда»,

Это наша армейская

И фронтовая печать.

Никогда не забудем

О том, что в блокаде мы были.

Мы расскажем всю правду

О наших родных земляках.

Чем ты счастлив, мой друг?

Тем, что строчки твои находили

На газетных скупых,

На пробитых осколком листках.

Длится грозная ночь,

И обстрелы все длятся и длятся.

Вот зенитка на площади

Ревом сплошным залилась.

В два часа, мы надеемся,

Нам позвонят домочадцы,

Если только опять,

Как вчера, не нарушится связь.

И пока мы не спим,

Нам на утро готовят путевки.

«До особого распоряженья

Отбыть предлагается вам...

Одному к партизанам,

Другому к Приневской Дубровке

И в Кронштадт остальным», —

Видно, круто пришлось морякам.

Мы выходим. Снега

Багровеют от стужи рассветной,

С постамента Ильич

Указует рукою — вперед!

Есть на пропуске знак,

Он до срока секретный.

Мы с тобой навсегда,

Вдохновение наше,

Народ!

Продолженьем стихов

Отвечают врагу батареи.

Всплески залпов, как рифмы,

Сшибаясь, летят за «кольцо».

Путь далек до застав,

Мы проспектом идем, как траншеей,

На любом перекрестке

Патруль узнает нас в лицо.

Писатель

Сказал редактор: «Надобен рассказ

Писателя, известного народу,

О героизме всенародных масс,

Поднявшихся для битвы за свободу.

Чтоб в том рассказе, бьющем напрямик,

Он говорил — близка с врагом расплата,

Чтоб в том рассказе русский был язык,

Доступный сердцу каждого солдата.

Чтобы огнем прошлося по сердцам

Правдивое писательское слово.

Такой рассказ найти придется нам,

Читатель ждет».

И вспомнил я Шишкова.

Недолго мне искать его пришлось,

Была мне эта лестница знакома

Снарядами пробитого насквозь,

Осколками исхлестанного дома.

И той блокадной, памятной зимой,

В бобровой шубе, с палкой суковатой,

Шагал Шишков по Невскому со мной,

Презрев разрывов близкие раскаты.

Гостеприимства чтили мы закон,

Все сделали, что было в нашей силе.

В кредит добыв обеденный талон,

Блокадным супом гостя покормили,

В редакцию свели мы старика,

А там при свете призрачном огарка

С корреспондентом три фронтовика

Беседовали сбивчиво и жарко.

«Ну, здравствуйте! —

промолвил им Шишков. —

Откуда вы?»

И слышит он:

«Мы в Детском

Сегодня побывали у врагов,

Нам не впервой в тылу бывать немецком.

Мы из разведки...»

«Слушайте, сынки, —

Сказал Шишков, — известье будет внове,

Что в Детском я хранил черновики

Последних глав моих о Пугачеве.

Я в письменном столе оставил их,

Подумаю — душа в груди сожмется:

Ведь, может быть, захватчик и до них,

До рукописи, дьявол, доберется!»

И встал сержант, разведчик молодой,

За ним поднялись два его солдата.

«Мы сходим в тыл за рукописью той. —

И брякнула у пояса граната. —

Комбат позволит!»

«Слушайте, сынки, —

Сказал писатель, — что вы, в самом деле!

Я знаю наизусть черновики,

Опомнитесь, да вы в своем уме ли?

Бумага вздор. Подумаешь, добро!

Благодарю, однако, за повадку.

Теперь садитесь. Где мое перо?

Рассказывайте все мне по порядку».

И через час бойцы ушли. Пора.

К передовой нелегкая дорога...

Шишков писал до самого утра.

Была в ту ночь воздушная тревога.

Зенитки били бешено во тьму,

Больших калибров действовали пушки.

А мы зажгли резервную ему

Свечу в редакционной комнатушке.

И о геройстве всенародных масс,

Поднявшихся для битвы за свободу,

В то утро мы услышали рассказ

Писателя, известного народу.

Голуби

На углу нашей улицы,

Утром, в полдень и вечером,

Там, где кормятся голуби,

Появляется женщина.

Птицы шумно слетаются,

Вьются, неугомонные,

Им пшено покупается

На рубли пенсионные.

И старательно женщина

Сыплет зерна на улице.

То, вздохнув, улыбается,

То внезапно нахмурится.

Здесь в годину военную,

Скорбью многих отмеченный,

Пал, осколком подкошенный,

Младший сын этой женщины.

Там, где кормятся голуби,

Мы, блокадники, видели

В горе мать безутешную.

Осторожней, водители!

Осторожней, прохожие

И вагоновожатые,

Пусть покормятся голуби,

Мира други крылатые.

Ленинский броневик

Есть легенда, что в ночь блокадную

К фронту,

К Пулкову напрямик,

Там, где стыли дороги рокадные,

Прогремел Ильича броневик.

Словно свитки багрового пламени,

Кумача развевались концы.

«Ленин жив!» —

Прочитали на знамени

На развернутом стяге бойцы.

Это было всего на мгновение

До начала грозы боевой,

До сигнальных ракет к наступлению,

Озаривших снега над Невой.

И когда под раскатами гулкими

Шли мы в битву,

То нам,

Хоть на миг,

Возле Марьина, Ропши и Пулкова —

Всюду виделся тот броневик.

Салют

Над свершившими подвиг

Забвенье вовеки не властно, —

Этот день навсегда

и в легенды,

и в песни войдет,

В этот день Ленинград

поднимался на праздник прекрасный,

И на стогны его

выходил победитель народ.

И поставили пушки

рядами

на Марсовом поле,

Чтоб зажечь небеса

над Невой

на пятнадцать минут.

Мы победу справляли

на грозном, на славном раздолье,

С той поры

не смолкает в сердцах этот гордый салют.

Потому что

твоя, Ленинград, беспримерная слава

Не стареет с годами,

ее обновляют дела,

И, как доблесть и честь,

устремленная ввысь величаво,

Облака над Невой

золотая пронзает игла.

* * *

Написал я все, что надо,

А увижусь — доскажу.

А теперь письмо солдата

Треугольником сложу.

Угол первый — самый главный.

Этот угол я загну,

Чтоб с победою и славой

Мы окончили войну.

Я сложу края второго,

Вот и вышел уголок,

Чтоб вернуться мне здоровым

На отеческий порог.

Ну а третий, ну а третий

В честь твою сложу скорей,

Чтоб тебя, как прежде, встретить

И назвать тебя своей.

Так лети с приветом жарким

На заветное крыльцо,

Треугольное, без марки,

Фронтовое письмецо!

Откровенное слово

Мой отыщется след

Там, где шли мы в походы,

И в подшивках газет

За блокадные годы.

Там немало стихов —

Все я вспомнить не в силе —

С описаньем боев,

Указаньем фамилий.

Я спешил их слагать

В блиндаже у Дубровки,

И лежала тетрадь

На прикладе винтовки.

В наши мирные дни

Нет их в книжном изданье,

Погибали они

Там, где рушились зданья.

Многих, жарких до слез,

Вы нигде не найдете,

К партизанам их свез

Я в ночном самолете.

Их наборщик убит,

И убит их редактор.

Пусть читатель простит —

Стал забывчивым автор.

И стихов этих строй

Как военное братство:

Лишь на первый-второй

Им дано рассчитаться.

Сколько было стихов,

Посвященных солдатам,

На страницах листов

В четвертушку форматом!

А иные из них —

На щитах здоровенных...

И маячил мой стих

На дорогах военных.

Все же в ротах чтецы

Те стихи одобряли,

Потому что бойцы

В них себя узнавали.

И звучало в стихах

Откровенное слово —

И на подвиг в боях

И на гибель готово.

Те стихи как могли

До конца отслужили, —

Спят в архивной пыли,

Словно в братской могиле.

Им поклон приношу,

Пусть вкушают забвенье.

Только все, что пишу, —

Это их продолженье.

Песня

Есть на свете холмы и долины,

Где, как в сказке, цветут города,

Но тебя, Ленинград мой орлиный,

Не забыть, не забыть никогда.

Не забыть мне ночей твоих белых,

В лунном блеске узорных оград.

Не забыть мне друзей моих смелых,

Отстоявших тебя, Ленинград.

Есть на свете широкие реки,

О которых чудесна молва,

Но тебя не забыть мне вовеки,

Дорогая, родная Нева.

Где бы ни был, за степью, за морем,

Возле дальних, неведомых рек,

Ленинградские алые зори

Не забыть, не забыть мне вовек.

Б. Лихарев

Маршак, Межиров, Молчанов

Самуил Маршак

СамуилЯковлевич Маршак (03.11.1887 — 04.07.1964), поэт, драматург. В годы Великой Отечественной войны Маршак писал стихи для военных плакатов, антифашистские памфлеты, рифмованные подписи к газетным карикатурам.

Зимний плакат

Ты каждый раз, ложась в постель,

Смотри во тьму окна

И помни, что метет метель

И что идет война.

Детям Ленинграда

Нет ребят на свете

Доблестней, чем вы,

Юноши и дети

С берегов Невы!

Я встречал вас в школах,

В парках и садах,

На катках веселых,

В дачных поездах.

Но настало время

Юношам страны

Разделить со всеми

Честь и труд войны.

Караулить склады,

Разгребать снега,

Строить баррикады

На пути врага.

На чердачной балке

Ночью сторожить,

Вражьи зажигалки

На дворе тушить.

Помощь и отрада

Боевой семьи —

Дети Ленинграда,

Земляки мои!

Часы на башне

Башня есть под Ленинградом,

А на башне — циферблат.

Разорвался с башней рядом

Неприятельский снаряд.

Бил по башне в перестрелке

Частым градом пулемет.

Но ползут по кругу стрелки, —

Время движется вперед!

Под землей лежит в подвале

Сердце башенных часов,

Чтоб его не колебали

Даже звуки голосов.

Управляет ходом терций

И движением секунд

Металлическое сердце,

Крепко вделанное в грунт.

К башне — к Пулковским высотам

Много месяцев подряд

Рвался враг, стремясь к воротам,

Замыкавшим Ленинград.

Но надежен, неизменен

Ход часов и бег минут.

Устоял твой город, Ленин,

А часы идут, идут.

Сбиты вражьи батареи,

Сметены с лица земли.

И на запад мы быстрее

Стрелок времени пошли!

Ленинградское кольцо

Враги кричали: «Нет конца

У ленинградского кольца!»

Мечом рассек его боец —

И вот кольцу пришел конец.

Городу-герою

Я прохожу по улицам твоим,

Где каждый камень — памятник героям.

Вот на фасаде надпись: «Отстоим!»

А сверху «р» добавлено: «Отстроим!»

Ленинграду

Я ленинградскую землю святую,

Как материнскую руку, целую.

Слышу салют боевой —

Грохот орудий своих, ленинградских,

Грохот орудий не вражьих, а братских

Над потрясенной Невой.

Эту великую в жизни минуту,

Эти победные залпы салюта

В памяти я сберегу.

Слышен последний раскат величавый.

Павшим за родину — вечная слава,

Смерть и проклятье врагу!

28 января 1944 года

С. Маршак

Александр Межиров

Александр Петрович Межиров (26.09.1923 — 22.05.2009) — русский советский поэт, переводчик. Ушел на фронт в 1941 г., вскоре после школьного выпускного вечера. Воевал в Синявинских болотах, на Ленинградском и Западном фронтах. Сначала был солдатом, потом стал заместителем командира стрелковой роты. В 1943 году был тяжело ранен и контужен, вследствие чего его демобилизовали.

В блокаде

Входила маршевая рота

В огромный, вмёрзший в тёмный лёд,

Возникший из-за поворота

Вокзала мёртвого пролёт.

И дальше двигалась полями

От надолб танковых до рва.

А за вокзалом, штабелями,

В снегу лежали — не дрова…

Но даже смерть — в семнадцать — малость,

В семнадцать лет — любое зло

Совсем легко воспринималось,

Да отложилось тяжело.

Невский

И все-таки —

Вновь убеждаюсь в этом —

Даже тогда,

в грязи и в золе,

Невский

был самым красивым проспектом

Из всех проспектов

На всей земле.

Даже тогда,

В блокадную зиму,

Расстрелянный поквартально,

Оп был красив

невообразимо —

Светло

и многострадально.

Балтийской закваски

гудели метели,

В серых пробоинах

затихая,

Снаряды без промаха

в цель летели,

Кварталы пылали,

не потухая.

Почти оглохший в сплошных раскатах,

От едкого смрада

почти слепой,

Он был красив

Красотою солдата,

Который держит

неравный бой.

Без стона,

без крика,

снося увечье,

Которое каждый снаряд несет,

Он был красив

Красотой человечьей,

Самой высокой

из всех красот...

В будущих битвах

всегда и всюду,

Привычной рукой

отводя беду,

Я вспоминать

непременно буду

Невский

В сорок втором году.

Календарь

Покидаю Невскую Дубровку,

Кое-как плетусь по рубежу —

Отхожу на переформировку

И остатки взвода увожу.

Армия моя не уцелела,

Не осталось близких у меня

От артиллерийского обстрела,

От косоприцельного огня.

Перейдём по Охтенскому мосту

И на Охте станем на постой —

Отдирать окопную коросту,

Женскою пленяться красотой.

Охта деревянная разбита.

Растащили Охту на дрова.

Только жизнь, она сильнее быта:

Быта нет, а жизнь ещё жива.

Богачов со мной из медсанбата,

Мы в глаза друг другу не глядим —

Слишком борода его щербата,

Слишком взгляд угрюм и нелюдим.

Слишком на лице его усталом

Борозды о многом говорят.

Спиртом неразбавленным и салом

Богачов запасливый богат.

Мы на Верхней Охте квартируем.

Две сестры хозяйствуют в дому,

Самым первым в жизни поцелуем

Памятные сердцу моему.

Помню, помню календарь настольный,

Старый календарь перекидной,

Записи на нём и почерк школьный.

Прежде — школьный, а потом иной.

Прежде буквы детские, смешные,

Именины и каникул дни.

Ну, а после — записи иные.

Иначе написаны они.

Помню, помню, как мало-помалу

Голос горя нарастал и креп:

«Умер папа». «Схоронили маму».

«Потеряли карточки на хлеб».

Знак вопроса — исступлённо-дерзкий.

Росчерк — бесшабашно-удалой.

А потом — рисунок полудетский:

Сердце, поражённое стрелой.

Очерк сердца зыбок и неловок,

А стрела перната и мила, —

Даты первых переформировок.

Первых постояльцев имена.

Друг на друга буквы повалились,

Сгрудились недвижно и мертво:

«Поселились. Пили. Веселились».

Вот и всё. И больше ничего.

Здесь и я с друзьями в соучастье, —

Наспех фотографии даря,

Переформированные части

Прямо в бой идут с календаря.

Дождь на стёклах искажает лица

Двух сестёр, сидящих у окна;

Переформировка длится, длится.

Никогда не кончится она.

Наступаю, отхожу и рушу

Всё, что было сделано не так.

Переформировываю душу

Для грядущих маршей и атак.

Вижу вновь, как, в час прощаясь ранний,

Ничего на память не берём.

Умираю от воспоминаний

Над перекидным календарём.

Ладожский лед

Страшный путь! На тридцатой, последней версте

Ничего не сулит хорошего...

Под моими ногами устало хрустеть

Ледяное ломкое крошево.

Страшный путь! Ты в блокаду меня ведешь,

Только небо с тобой, над тобой высоко.

И нет на тебе никаких одеж:

Гол как сокóл.

Страшный путь! Ты на пятой своей версте

Потерял для меня конец,

И ветер устал над тобой свистеть,

И устал грохотать свинец...

Почему не проходит над Ладогой мост?!

Нам подошвы невмочь ото льда отрывать

Сумасшедшие мысли буравят мозг:

Почему на льду не растет трава?!

Самый страшный путь из моих путей!

На двадцатой версте как я мог идти!

Шли навстречу из города сотни детей...

Сотни детей! Замерзали в пути...

Одинокие дети на взорванном льду —

Эту теплую смерть распознать не могли они сами, —

И смотрели на падающую звезду

Непонимающими глазами.

Мне в атаках не надобно слово «вперед»,

Под каким бы нам ни бывать огнем —

У меня в зрачках черный ладожский лед,

Ленинградские дети лежат на нем.

Стихи о мальчике

Мальчик жил на окраине города Колпино.

Фантазер и мечтатель. Его называли лгунишкой.

Много самых веселых и грустных историй накоплено

Было им за рассказом случайным, за книжкой.

По ночам ему снилось — дорога гремит и пылится,

И за конницей гонится рыжее пламя во ржи.

А наутро выдумывал он небылицы —

Просто так. И его обвиняли во лжи.

Презирал этот мальчик солдатиков оловянных

И другие веселые игры в войну,

Но окопом казались ему придорожные котлованы, —

А такая фантазия ставилась тоже в вину.

Мальчик рос и мужал на тревожной, недоброй планете,

И когда в сорок первом году, зимой,

Был убит он, в его офицерском планшете

Я нашел небольшое письмо домой.

Над оврагом летели холодные белые тучи

Вдоль последнего смертного рубежа.

Предо мной умирал фантазер невезучий,

На шинель кучерявую голову положа.

А в письме были те же мальчишечьи небылицы.

Только я улыбнуться не мог...

Угол серой, исписанной плотно страницы

Кровью намок.

...За спиной на ветру полыхающий Колпино,

Горизонт в невеселом косом дыму.

Здесь он жил. Много разных историй накоплено

Было им. Я поверил ему.

Рука Назарова

Я видел,

Как на снайперские гнезда

У Пулковских высот

По вечерам

Падучие обрушивались звезды,

Пророчествуя гибель снайперам.

Они цвели

Над раненым комбатом,

В минированных плавали ручьях, —

Жил батальон

Под этим звездопадом

В блокадных окровавленных ночах.

Здесь,

Под наплывом звезд и черных зарев,

С винтовкой без ремня и без штыка,

Стоял в бойнице

Рядовой Назаров

И видел землю

Сквозь глазок щитка.

Она лежала, черствая, под тучей,

От пулевых щелчков чуть-чуть пыля,

И не желала

Сделаться падучей

Звезда неукротимая —

Земля.

Назаров грыз сухарь обледенелый

Плечом тяжелым землю подперев,

И брал врага

На мертвые прицелы,

И синий иней

Сыпался с дерев.

И, приминая телом

Снег колючий,

В ночи,

Под кромкой млечного моста,

Упал,

Чтобы не сделалась падучей

Жестокая и светлая звезда.

Упал солдат,

В приклад впечатав руку.

Сто тысяч звезд

В зрачках застывших глаз.

По вечному сверкающему кругу

Звезда неукротимая неслась.

Прошли года свершений и отмщенья,

И мчится,

Всем задержкам вопреки,

Планета,

Получившая вращенье

От той бессмертной снайперской руки.

Линия жизни

Погрузились леса и поля

В снегопад, как в огонь ледяной.

Он в безветрии, словно дремля,

Недвижимо висит надо мной.

Санный путь возле сонных берез

Разогнался, взбежал на холмы,

И в озера вправляет мороз

Индевелые стекла зимы.

Возле Ладоги, на холоду,

Я в санях задремать не могу.

Снова Ладога стынет во льду,

Берег Ладоги тонет в снегу.

И сполохи слепят мне глаза

Чистым светом родной стороны,

И о чем-то поют подреза

В две холодных железных струны.

Возле Ладоги,

около льда,

Вместе с ними и я запою

Про года, что забыть никогда

Не смогу ни в трудах, ни в бою.

Громче, песня моя, зазвучи!

Ты разбужена нынче не зря, —

Снова Ладогу вижу в ночи,

В ледяном забытьи января.

Снова Ладогу — стылую гать —

Вижу я

не во сне,

наяву.

Роте маршевой надо шагать

В город Ленина,

в бой,

на Неву.

Роте маршевой надо идти

На Неву — занимать рубежи:

Город Ленина там взаперти...

Снегопад!

Посвети мне в пути,

Память стужей своей освежи!

На Ладоге,

как воля,

крепнет лед.

Стучат орудья.

Первая пристрелка.

И мина, как разбитая тарелка,

Со звоном рассыпается вразлет.

У генерала

на штабном столе

Вся Ладога —

Весь лед ее суровый,

Весь горизонт, изогнутый подковой,

И снег багровый

в пепле и в золе.

Гремит над барабанной перепонкой

В бессонницу нацеленный звонок,

И голос в трубке говорит,

что тонкий

Лед Ладоги

уходит из-под ног.

У генерала

на штабном столе

Расхлестанные пулковские склоны,

Там,

на снегу ничейном,

батальоны

Спои бушлаты сбросили во мгле.

Пехота поднимается морская,

В молчанье страшном из-за валуна, —

И, поле поперек пересекая,

Идет на штурм,

как черная волна.

Вода застыла в трубах,

стала хрупкой,

И поперхнулся льдом водопровод,

И генерал,

попыхивая трубкой,

Из-за стола порывисто встает

И трет виски ладонями.

И сразу

Все мысли обращаются туда,

Где днем и ночью из большого льда

Куют морозы Ладожскую трассу.

Табачный дым на глубине подвала

Витал вкруг лампы, над сукном стола,

Когда подглазья пылью обметала

Бессонница и веки подвела.

Когда на грани ночи и рассвета

Перерубил бессонницу звонок:

— Товарищ член Военного совета,

Лед Ладоги

уходит из-под ног!

И надо грызть

сухой блокадный хлеб

И ждать, чтоб лед на Ладоге окреп,

И так свивать

заветной трассы нить,

Чтоб с жизнью

Ленинград

соединить.

...А за окном

громадный город

врос

В блокадный мрак

и в непроглядный холод

И почернел от орудийных гроз,

Как старый дуб, что молнией расколот.

И в иней львы, оделись

и на льду

Вобрали в лапы каменные когти,

И патрули на Невском и на Охте

Идут, как в девятнадцатом году.

Восславим два великих ледостава —

На Ладоге один проскрежетал,

Другой на Волге.

Дважды вся держава

На лед ступила, словно на металл.

Как тонкое железо листовое,

Осенний лед широко распластав,

Под Ленинградом,

в грохоте и вое,

На Ладоге

работал

ледостав.

И тот, кто год запомнил сорок первый,

Уже не позабудет никогда,

Как таяли

у города

резервы

И замерзала

в Ладоге

вода.

А в штабе

перед вечером

устало

Склонялись офицеры над столом,

И улица от взрывов грохотала,

Снаряды рыли землю за углом.

Качался дым.

Кончался день осенний,

Простреленный на Пулковской горе

Морзянкой пулеметных донесений,

Огнем свинцовых точек и тире.

На темном рейде склянки отзвенели,

За волноломом выл студеный вал,

И полами продымленной шинели

Вечерний сумрак

Охту накрывал.

И вечер не успел еще начаться,

Когда усталый голос

из Москвы

Спросил:

— А не пора ли постучаться

В лед Ладоги,

как думаете вы?

И генерал

шагнул от телефона

В блиндажный покосившийся пролет

И вдруг увидел,

как побатальонно

Маршевики

спускаются на лед,

Как вся земля

советская

большая

Шлет эшелоны к ладожскому льду

И, Волховстрой гудками оглашая,

Дымятся паровозы па ходу.

Их двигает

по улице зеленой

Советская

незыблемая власть,

И лед не гнется под автоколонной...

Так

Ладожская трасса

началась.

Утром

Ах, шоферша,

пути перепутаны! —

Где позиции?

Где санбат? —

К ней пристроились на попутную

Из разведки десять ребят…

Только-только с ночной операции —

Боем вымученные все.

— Помоги, шоферша, добраться им

До позиции —

до шоссе.

Встали в ряд.

Поперек дорога

Перерезана.

— Тормози!

Не смотри, пожалуйста, строго,

Будь любезною, подвези.

Утро майское.

Ветер свежий.

Гнется даль морская дугой.

И с Балтийского побережья

Нажимает ветер тугой.

Из-за Ладоги солнце движется

Придорожные лунки сушить.

Глубоко

в это утро дышится,

Хорошо

в это утро жить.

Зацветает поле ромашками,

Их не косит никто,

не рвет.

Над обочиной

вверх тормашками

Облак пороховой плывет.

Эй, шоферша,

верней выруливай!

Над развилкой снаряд гудит.

На дорогу не сбитый пулями

Наблюдатель чужой глядит…

Затянули песню сначала.

Да едва пошла

подпевать —

На второй версте укачала

Неустойчивая кровать.

Эй, шоферша,

правь осторожней!

Путь ухабистый впереди.

На волнах колеи дорожной

Пассажиров

не разбуди.

Спит старшой,

не сняв автомата,

Стать расписывать не берусь!

Ты смотри, какие ребята!

Это, я понимаю, груз!

А до следующего боя —

Сутки целые жить и жить.

А над кузовом голубое

Небо к передовой бежит.

В даль кромешную

пороховую,

Через степи, луга, леса,

На гремящую передовую

Брызжут чистые небеса…

Ничего мне не надо лучшего,

Кроме этого — чем живу,

Кроме солнца

в зените,

колючего,

Густо впутанного в траву.

Кроме этого тряского кузова,

Русской дали

в рассветном дыму,

Кроме песни разведчика русого

Про красавицу в терему.

Музыка

Какая музыка была!

Какая музыка играла,

Когда и души и тела

Война проклятая попрала.

Какая музыка во всем,

Всем и для всех — не по ранжиру.

Осилим... Выстоим... Спасем...

Ах, не до жиру — быть бы живу...

Солдатам голову кружа,

Трехрядка под накатом бревен

Была нужней для блиндажа,

Чем для Германии Бетховен.

И через всю страну струна

Натянутая трепетала,

Когда проклятая война

И души и тела топтала.

Стенали яростно, навзрыд,

Одной-единой страсти ради

На полустанке — инвалид,

И Шостакович — в Ленинграде.

Песня

Ветер кручёный, верчёный, гнутый.

То ребром, то стеной, то кольцом.

Ночь... Бессилье...

Кто выжил, тот вспомнит

про эти минуты.

Люди тихо ложатся

на лёд лицом.

Снежные над Ладогой летели паруса,

Батальон поземицу плечами разрывал.

Я упал — умереть.

Вдруг вдали голоса:

«Эй, баргузин, пошевеливай вал...»

А вокруг такая была темнота!

И тепло замерзать!

И к чему проволочка?

И правильно всё!

И конец!

Но там

Пели люди:

«...плы-ыть недалечко».

И был в голосах бесконечный задор,

Сила несметная в них была.

И я ладонью глаза протёр

И увидал, что ладонь бела.

А ветер всё дул,

мне глаза прикрывал

И вдруг ко льду припадал, распятый.

«Эй, баргузин, пошевеливай вал,

Слышатся грома раскаты...»

Я не дослушать тех слов не мог.

Я бросился к песне.

Бежал, пока

Мой подшлемник потом намок.

«Славное море — священный Байкал!» —

Пели у берега голоса.

А я за песней шагал и шагал,

И слёзы грели мои глаза.

«Славное море — священный Байкал...»

А песня гремела уже на земле.

Я шёл спокойно вперёд по льду.

Это было очень давно, в феврале...

Это было в сорок втором году...

Я шёл по свистящему февралю,

Сильный, прямой, согретый,

Впервые осмысливший,

как люблю

Родину песни этой.

На рубежах (Поэма)

Л. Озерову

С рельс

руками

отдирали лед мы.

Пар плясал

над паровозною трубой.

Песни проволоченной Олёкмы

Пел солдат,

сибирский зверобой.

Зацветала дальняя Олёкма,

Золото червонное лилось,

Вологодский ветер

Рвался в окна,

Заглушая перестук колес.

А за горизонтом

Ладога лежала,

А за Ладогой огромный город жил —

На морозе душный от пожара,

Втиснутый в кривые рубежи.

Бомбили путь,

да так, что шпалы в небо,

Взрывные волны

шли тяжелым ветром,

Последней

неблокадной

пайкой хлеба

Нас в Волховстрое

наградили щедро...

Да, Маяковский,

в толстых словарях

таилось слово страшное: «Блокада».

Я жду атаку в пулковском кювете.

Направо —

полыханье Ленинграда,

Над полыханьем высохший балтийский ветер.

Все словари в Москве.

Пути отсечены,

И с июля

не видал

Москву.

Мне больше о войне не снятся сны.

Нет словарей.

Блокада.

Наяву.

Мы зимуем в синявинских топких чащобах,

Иглы веток периной на углях стеля,

Нас насквозь пропитала

священная злоба,

Па которой стоит

и стояла земля.

Здесь болото по пояс.

Болото по плечи.

И такая тоска

шалашей продувных,

Что под пулями

год

перемаяться легче,

Чем какой-нибудь

месяц

в них...

Дневального

холод

прижмет к костру,

Сном окружив,

свалит,

И запылает шалаш на ветру —

И поминай, как звали!

Горят

синявинские шалаши,

Патроны трещат в огне,

А мы их едва успеваем тушить,

И пеплом

покрылся снег.

Промерзшие руки

в огне почернели,

Растрескались.

В трещинах

капли

крови,

Мы над кострами прожгли шинели

И опалили брови.

Ветры

расправу над нами вершат,

За голенищами иглы да сучья.

В чадящих,

простуженных шалашах

Покрылось тело

корой

дремучей.

Раньше мы снегом

скоблили

кожу,

Но ведь нельзя месяцами не спать!

Нас пеплом начало засыпать,

И мы на сожженные

трупы

похожи...

Суровей земли

я нигде не видал,

Такую и выдумать

нелегко.

Желтым пятном

проступает

вода,

Если снег проколоть штыком,

И тонут танки

по самые башни,

И кажется, нет здесь совсем земли.

Задремлешь.

Проснешься.

И станет страшно.

Трясина

вблизи,

вдали,

На ней ни сеять,

ни жать,

ни жить,

Она не кормит,

не греет.

Зверь,

не выдержав,

прочь бежит,

А человек

звереет.

Мы в ней утонули,

в нее вросли,

И враг из месяца в месяц,

Пытаясь вырвать нас из земли,

Болото бомбами месит.

Осколки врезаются, как шипы,

Рвут

снеговой

покров.

Металл, охлаждаясь в воде, шипит,

Как печь

от сырых

дров.

Осколки расписывают кору,

Осколками

воют

клочья

коры,

А мы под бомбы

ползем

к костру

И телом готовы его закрыть,

Чтобы взрывная волна не смела

Углей золотую валюту,

Чтобы периной нас грела зола

В синявинском ветре лютом...

Петр Великий

придет на позиции,

Скажет:

«Потомки

моих героев!

Хватит

с кострами возиться!

Давайте

город

построим!

Два века назад

в такой же трясине

Первые камни

на дно легли.

Сыны России

во славу России

Построили

лучший

город

земли.

Здесь,

под Синявином,

на трясине,

Славы русской

не посрамим —

Построим город.

Самый красивый.

Немыслимый город.

Аминь».

И я отвечу ему сурово:

«Полководец,

повремени!

Мы города

будем строить снова —

Придут еще и такие дни.

Нам надобно

здесь

продержаться в болоте,

Только б хватило

снарядов и мин!

Мы, полководец,

на ратной

работе,

Мы на войне.

Аминь».

Вздрогнут усы.

Побелеют губы.

Колючие брови

сползутся

круче,

И пойдет, ботфортами грубыми

Ломая

серые

ржавые

сучья.

Цепь траншей

оглядит деловито,

Перешагнет через ветхий блиндаж

И ничего не упустит из виду.

«Почему не выкачана вода?»

И, рывком

повернувшись к роте,

Скажет:

«Знаю — болото,

но

Город

все-таки

здесь

постройте,

Страшиться земли

грешно!..»

Я сплю

и не чувствую,

как за ворот

Забивается желтый снег.

Июльский,

жаркий,

огромный город

Вырастает

в счастливом сне.

Четыре пальца раздирают рот

На ноте «си» над тучей ветровой.

Идут машины кувырком вперед,

Идут гуртом по черной мостовой.

Гудящий дождь, цыганский и грибной,

Дождь голубятников и голубей,

Свистящий, булькающий, проливной,

Дождь, разговаривающий со мной

По водосточной сломанной трубе.

Щекочет ноздри свист на ноте «си»

И турмана на ниточку берет,

Над черной крышей турман колесит,

Сквозь дождь упрямо пробираясь вброд.

Гуляют закадычные друзья,

Гремит по крышам листовая дрожь,

Прямой проспект навылет просквозя,

Гортанным свистом покрывают дождь,

Четыре пальца раздирают рот.

И я готов побиться об заклад,

Что каждый от рождения крылат, —

Летит по крышам кувырком вперед,

Четыре пальца раздирают рот...

Над городом тяжелый дождь повис,

Но голубятник переводит свист,

И свист летит сквозь тучу в синеву

И, обессилев, падает на сквер —

На мокрую, прохладную траву.

Но с Ладоги торопятся ветра,

И тучи поворачивают вспять.

И медленно

Июльская жара

На город опускается опять.

А голубь набирает высоту, —

Он облетел все в мире города,

Но эту неземную красоту

Не встретил на планете никогда.

И сизый турман над рекой Невой

От счастья захлебнулся синевой...

Надо верить

хорошим снам,

Потому что все они

в руку.

Верить, как сны наши

верят нам.

Верить!

Рассказывать их друг другу!

И если приснится

тебе

вот это,

О чем я только что рассказал,

Не обязательно

быть

поэтом,

Просто закрой на минуту глаза,

И ты почувствуешь

будущий

город —

Дворцы,

проспекты,

балтийский ветер.

Забудешь холод,

осилишь голод,

Вынесешь

всё

на свете...

А пепел с цигарок пылит на ветру,

И ракеты туман сверлят.

Выживу я

или умру?

Что ж ты молчишь,

земля?

Ночь блокадная,

расскажи!

Очень

Хочется

Жить!

Валяться на острой, горячей траве,

Изрезав

вспотевшую

кожу,

Смотреть,

как в июльской сплошной синеве

Сгустком крови

маячит

коршун;

Зарывшись в сене душистом, спать,

О дальних дорогах мечтать,

Землю ладонями пересыпать,

Стихи друзей по ночам читать...

Ночь блокадная,

Расскажи!

Очень

Хочется

Жить!

Нет ответа.

Молчит кукушка.

Под миной

всхлипывает вода.

Где-то рядом ударила пушка.

говорю ей:

— Гадай. —

И, не дождавшись

последнего

выстрела,

Вдруг засыпаю

спокойно,

как в детстве.

Ночь снова свой город немыслимый

выстроила,

Снова сон —

никуда

не деться!

И с нашей волей

не совладать

Силе ветра,

огня,

снаряда...

Стоит великий русский солдат

На боевых рубежах Ленинграда.

И с нашей волей не совладать.

Бессилен

ужас трясины...

Стоит великий русский солдат

На рубежах России.

Нет на свете таких морей,

Дна под ними такого нет,

Где б от наших литых якорей

Не остался глубокий след.

Нет на свете таких костров,

На которых бы нас сожгли,

Нет на свете таких ветров,

От которых мы вспять ушли.

Наша юность крепит рубежи

Нашей родины,

И потому

После

смерти

мы будем

жить,

Будем жить!

Вопреки всему!

Воспоминание о пехоте

Пули, которые посланы мной,

не возвращаются из полета,

Очереди пулемета режут под корень траву.

Я сплю, положив голову на синявинские болота,

А ноги мои упираются в Ладогу и в Неву.

Я подымаю веки, лежу усталый и заспанный,

Слежу за костром неярким, ловлю исчезающий зной.

И, когда я поворачиваюсь с правого бока на спину,

Синявинские болота хлюпают подо мной.

А когда я встаю и делаю шаг в атаку, —

Ветер боя летит и свистит у меня в ушах,

И пятится фронт, и катится гром к рейхстагу,

Когда я делаю свой второй шаг.

И белый флаг вывешивают вражеские гарнизоны,

Складывают оружье, в сторону отходя.

И на мое плечо на погон полевой, зеленый

Падают первые капли, майские капли дождя.

А я все дальше иду, минуя снарядов разрывы,

Перешагиваю моря и форсирую реки вброд.

Я на привале в Пильзене пену сдуваю с пива.

Я пепел с цигарки стряхиваю у Бранденбургских ворот.

А весна между тем крепчает, и хрипнут походные рации,

И, по фронтовым дорогам денно и нощно пыля,

Я требую у противника безоговорочной капитуляции,

Чтобы его знамена бросить к ногам Кремля.

Но, засыпая в полночь, я вдруг вспоминаю что-то,

Смежив тяжелые веки, вижу, как наяву,

Я сплю, положив под голову синявинские болота,

А ноги мои упираются в Ладогу и в Неву.

Баллада о взводном

Ю. Гальперину

Мой взводный живет на Фонтанке,

Он пишет картину о том,

Как шли в наступление танки,

Ревя на подъеме крутом.

(Заря за окошком смеялась,

И ровно к двенадцати дня

Фонтанка совсем распаялась,

Распалась, бурля и звеня.)

Кисет извлекая походный,

С прикушенной трубкой во рту,

В рабочем халате мой взводный

Подходит к большому холсту.

Он каждую видит травинку

На колпинской мягкой земле,

Он каждую помнит кровинку

На каждом примятом стебле.

Советом помочь не рискую —

Советы ему не нужны, —

Вхожу по утрам в мастерскую,

Как в трудную память войны.

Не гаснут разрывов сполохи,

Солдат не уходит с поста,

Военные будни эпохи

На взводного смотрят с холста.

Лежат у нейтральной секреты,

И в расположенье полка

На передовой партбилеты

Вручает бойцам ДПК.

И стынут разбитые «берты»

В проломах осевшей стены...

Мой взводный стоит у мольберта,

Заляпанный краской войны.

(Быть может, стоим у костра мы

И песенка наша стара,

А эти тяжелые рамы

Пойдут на растопку костра?!)

И, чтоб не шагнуть на картину,

Назад,

под огонь,

на войну,

Ударю рукой в крестовину

И настежь окно распахну, —

Подтаявший лед оплывает,

Охрипли ручьев голоса,

И ветер холсты надувает,

Как поднятые паруса,

И синька совсем не морская

Становится синью морской, —

Сейчас поплывет мастерская

По валкой по зыби мирской.

(На судостроительной верфи

Про шторм узнают корабли,

И мачтовым соснам на ветви

Соленые брызги легли.)

Погода стоит штормовая!

Живем у высокой волны,

И каждое утро, вставая,

Мы ей умываться должны.

Стоит штормовая погода,

Колотится в дамбу прибой.

Весной позапрошлого года

Мы за город вышли с тобой.

Ты помнишь, как все океаны

Замолкли, меняясь в лице,

Когда перед нами фонтаны

Ударили в Петродворце?

Стояли у каменной кромки

Солдаты блокадных полков

И слушали лепет негромкий,

Натруженный голос веков.

Пробившаяся из-под камня,

Смеялась и пела струя,

И песня ее дорога мне

Была, словно песня своя.

Стояли блокадные взводы

Повзводно у каждой струи,

А в городе пели заводы

Гражданские песни свои.

Народа ликующий гений

Притронулся к лире стальной,

И синий огонь автогенный,

Как отзвук, дрожал над струной.

А отсвет в окно на Фонтанке

Проник, обжигая холсты,

И высветил жухлые танки

На склоне крутой высоты,

Ощупал разбитые «берты»,

По грунту лучом полоснул,

Ударил в треножник мольберта

И новые краски плеснул.

И взводный большими глотками

Высокое пил торжество.

Склонялись ткачи над станками

И ткали холсты для него.

А солнце горело в зените

И сквозь цеховое окно

Нагрело суровые нити

На фабрике «Веретено».

Плыл плавный дождь

Плыл плавный дождь. Совсем такой, как тот,

Когда в траве, размокшей и примятой,

Я полз впервые по полю на дот,

Чтоб в амбразуру запустить гранатой,

И был одной лишь мыслью поглощен —

Чтоб туча вдруг с пути не своротила,

Чтобы луна меня не осветила...

Об этом думал. Больше ни о чем.

Плыл плавный дождь. Совсем такой, как тот,

Который поле темнотой наполнил,

Который спас ползущего на дот.

Плыл плавный дождь. И я его припомнил.

Плыл плавный дождь. Висела тишина.

Тяжелая, угрюмая погода.

Плыла над полем черная весна

Блокадного, истерзанного года...

И вот сегодня снова дождь плывет,

До каждой капли памятный солдату,

И я, гуляя, вдруг набрел на дот,

Который сам же подрывал когда-то.

Окраина Урицка. Тишь. Покой.

Всё так же стебли трав дождем примяты.

Я трогаю дрожащею рукой

Осколок ржавый от моей гранаты.

И вспоминаю о дожде густом,

О первом доте, пламенем объятом,

О ремесле суровом и простом...

А. Межиров

Анатолий Молчанов

Анатолий Владимирович Молчанов (05.08.1932 — 13.01.2011), поэт. Всю блокаду пережил с мамой и дедушкой. По воспоминаниям поэта, мать, чтобы хоть как-то прокормить семью, сдавала кровь, а дед не мог даже вставать. Как и многие другие школьники, Анатолий помогал тушить пожары и фугасы, в 1943 г. при оказании помощи в поимке вражеских разведчиков был ранен. После снятия блокады его наградили медалью «За оборону Ленинграда». В 1957 г. окончил с отличием Ленинградский гидрометеорологический институт, затем 37 лет отработал в Ленинградском тресте инженерных изысканий. После публикации первых сборников много ездил с выступлениями в учебные и культурные заведения города, был активным участником ветеранских встреч.

Стихи Молчанова

Память блокады в стихотворениях Анатолия Молчанова

Страницы

понедельник, 22 января 2024 г.