Таня Савичева: 40 стихотворений и песен

18 января – День прорыва блокады Ленинграда. 27 января 1944 года – День полного освобождения Ленинграда от фашистской блокады – День воинской славы России.

А 23 января – день рождения Тани Савичевой – девочки, которая стала символом блокады. Её история – история тысяч детей блокадного города.

Ленинградская школьница Таня Савичева родилась 23 января 1930 года. На начало блокада Ленинграда ей было 11 лет. Во время блокады девочка вела дневник, в нём всего 9 страниц. Даты смерти родных – с декабря 1941 по май 1942. И в конце слова: «Савичевы умерли. Умерли все. Осталась одна Таня». Её вывезли из блокадного города, но здоровье девочки было подорвано, и она умерла 1 июля 1944 года. Дневник Тани стал одним из доказательств обвинения на Нюрнбергском процессе.

Предлагаем стихотворения и песни о Тане Савичевой.

Сердце и дневник

На берегу Невы,

В музейном зданье,

Хранится очень скромный дневничок.

Его писала

Савичева Таня.

Он каждого пришедшего влечет.

Пред ним стоят сельчане, горожане,

От старца —

До наивного мальца.

И письменная сущность содержанья

Ошеломляет

Души и сердца.

Это — всем живущим

в назиданье,

Чтобы каждый в суть явлений вник, —

Время

Возвышает

Образ Тани

И ее доподлинный дневник.

Над любыми в мире дневниками

Он восходит, как звезда, с руки.

И гласят о жизненном накале

Сорок две святых его строки.

В каждом слове — емкость телеграммы,

Глубь подтекста,

Ключ к людской судьбе,

Свет души, простой и многогранной,

И почти молчанье о себе...

Это смертный приговор убийцам

В тишине Нюрнбергского суда.

Это — боль, которая клубится.

Это — сердце, что летит сюда...

Время удлиняет расстоянья

Между всеми нами и тобой.

Встань пред миром,

Савичева Таня,

Со своей

Немыслимой судьбой!

Пусть из поколенья в поколенье

Эстафетно

Шествует она,

Пусть живет, не ведая старенья,

И гласит

Про наши времена!

У правобережного гранита —

Старый дом с порогом как скамья,

Тут живет, ничем не знаменита,

Савичевых людная семья.

— Чисто ленинградская ячейка, —

Как изрек один авторитет: —

Мать — глава семейства — белошвейка,

Братья, сестры, бабка дряхлых лет,

Об отце — о пекаре — известно,

Что работник был — аж пот со лба.

Выпекал для жителей окрестных

Вкусные-превкусные хлеба.

Умер от тяжелого недуга

По весне, когда бегут ручьи.

И его Игнатьевна — супруга —

Стала капитаншею семьи.

Чтоб свои надежды и мечтанья…

Чтоб свои надежды и мечтанья

В некоторой степени собрать, —

Есть у юной Савичевой Тани

Общая, заветная тетрадь.

Тут — любые записи по числам,

Вязь пера, штрихи карандаша,

Все, что с детской щедростью и смыслом

Собирает Танина душа.

Не гуденье цеха или домны,

Не дыханье фабрики зерна,

Нет!

Во весь размах страны огромной

Полетел призыв:

Вставай, страна!..

Днем и ночью бьют по Ленинграду

Огневые средства всех систем,

И уже,

В предчувствии парада,

Гитлер ждет паденья этих стен.

А когда войска к исходу лета

Больше взять ни пяди не смогли

Он — стереть! —

Приказывает «этот

Населенный пункт

С лица земли…»

Мать не спит,

От сына ждет известий.

Стал казаться черным белый свет:

Все семейство Савичевых вместе,

Только Михаила нет и нет.

Он уехал в отпуск.

Эта местность (страшно верить)

Занята врагом.

Хуже всякой правды неизвестность.

Хоть умри — не кинешься вдогон…

Жаль, несовершенны средства связи,

Мать могла б узнать, что сын ее

Жив и здрав: на партизанской базе

Встал со всеми вместе под ружье,

Что идет он сквозь облавы вражьи,

Бьет врага…

А думает о ней.

А домой воротится лишь после

Всех девятиста блокадных дней…

Под глухое уханье орудий

Кое-кто известия собрал,

Что эвакуируются люди,

Держат путь за Волгу, за Урал.

Но для многих — хуже, чем бесчестье,

Мысль о жизни в дальнем далеке.

Будем вместе,

Будем — здесь,

Как пальцы в кулаке!

Нина с легким шарфиком на шее

В штатском виде с ног до головы —

Роет оборонные траншеи

И противотанковые рвы.

Лека забракован был по зренью.

И военнослужащим не стал,

Но зато с неистовым гореньем.

Режет в цехе Марочный Металл.

Женя, как всегда, неутомима.

И сосредоточенно строга.

За станком обтачивает мины —

«Личные гостинцы для врага».

Дядя Вася вместе с дядей Лешей,

Старожилы дома своего,

Тянут обязательную ношу

Активистов службы ПВО.

Даже та же бабушка Авдотья.

Позабыла думать про уют.

И живет в насущной спец заботе:

Что и где. по карточкам дают?

А хозяйка с ревностной охотой.

Прикипела к делу своему:

Шьет и шьет для матушки-пехоты

Обмундированье на дому.

По числу нагрузок ей, пожалуй,

Всех трудней, — ведь именно она.

Верховодит домом, как державой,

Всем проблемам быта предана.

И, бросая вызов всем невзгодам,

Ценит полномочия свои,

Значится начфином и начпродом

И законодателем семьи.

Отметает беды и лишенья,

Знает цену слову и рублю.

И любое мамино решенье

Здесь — как руль и компас кораблю...

Не поедет Савичева Таня

На село, за быструю Неву,

Пошатнулся мир ее мечтаний,

Все переменилось наяву.

Если раньше ясная погода

Приглашала в парк или к реке,

То теперь смотри и жди захода

Вражьих птиц в прицельное пике.

Раньше тут футболили ребята

Да играли в «классы», а теперь

Бьют снаряды,

Бьют по всем квадратам,

Бьют и множат перечень потерь.

От снаряда, вздыбившего крышу,

Заходили стены ходуном.

Посреди секундного затишья

Застучал, как сердце метроном.

А петля блокады — туже, туже.

Беспощадна будничность ее.

С моря нагнетаемая стужа

Диверсантом ломится в жилье.

Хлеб — он стал землистым, а не черным,

Суррогат, аж горько выкупать.

И опять, опять сниженье нормы.

И таких четырежды опять…

Хочет Таня чуточку согреться,

А встаёт существенное, но, —

На исходе топливные средства,

Всё, что было дома, сожжено.

Полистала старые тетради,

Где известно всё наперечёт.

И взяла из них, почти не глядя,

Свой наивный школьный дневничок.

Заглянула и смутилась как-то.

Неужели это всё она

Собирала мизерные факты,

Так была беспечна и смешна?

Ни один из них не повторится,

Бесполезно их перебирать,

И она — страницу за страницей —

Стала жечь заветную тетрадь.

Жжёт и греет лапушки над пеплом.

Мать вгляделась — тут же поняла

И на миг как будто бы ослепла:

Дочь сжигает прошлое дотла.

Ничего от прежней Тани нет в ней.

Изменились все черты лица.

У огня — одиннадцатилетний

Человек с глазами мудреца.

Раньше всех встаёт на кухне Женя

И скорей из дома — поутру

Таня, с тайным чувством уважения,

Провожает старшую сестру.

На завод, за восемь километров

Ходит Женя каждый божий день

И уже пугающе — заметно

Тает, словно собственная тень.

Там, в ущерб ослабшему здоровью,

Эта «рядовая от станка»

Отдаёт бойцам запасы крови

Донор — кровный друг фронтовика.

Кровью сердца,

Волей интеллекта

Верит, даже верует она

Что не пропадает такая лепта —

В нашу пользу

Кончится война!

Эта вера зреет неизменно

Нарастает пламенем костра.

Потому-то по две, по три смены

Точит мины

Старшая сестра.

А когда с добавочным питаньем

Кое-как дотащится домой,

— Ну-ка, ешь! — приказывает Тане

И лишь кое-что — себе самой…

Женя, Женя…

Ранняя сутулость,

Изнеможенность ясного чела.

…На завод ушла и не вернулась…

Прямо на работе умерла…

Словно при немыслимом зазимке,

Мать безмолвно съёжилась в тени.

И не уронила не слезинки,

Потому что — вымерзли они…

Не метель в горелом переулке

Клок афиши трогает и гнёт, —

Вынимает Таня из шкатулки

Памятную книжечку-блокнот.

Ищет букву «Ж» по алфавиту

Карандаш достала из стола

А затем, недетски деловито,

Вписывает: — Женя умерла …

Но от повседневного стоянья

В очереди стылой, как стена,

Бабушка дышать не в состояньи,

Вся пробита стужею она.

Прилегла, дрожит от лихорадки,

А в глазах усталость и тоска.

Таня ей пристроила под пятки

Половик и грелку из песка.

Но к обеду старой стало хуже, —

Уронила руку, словно плеть.

И лицо, свинцовое от стужи,

Постепенно начало белеть.

И не стало бабушки Авдотьи…

И как прежде верная себе —

Вносит Таня

В свой дневник блокнотик

Этот скорбный факт — где буква «Б»:

Бабушка

Умерла 25 янв. 3 ч. 1942г.

Мать, как подобает старожилу,

Честно тащит «свой житейский крест».

С мудрым «не до жиру — быть бы живу»

Кормит всех. Сама почти не ест.

Продолжает дело воспитанья

С чувством материнским дорогим:

— Слушай, Таня! — или — Скушай, Таня! —

Не в ущерб, конечно, всем другим.

Таня, Таня, где твои салазки,

Где твои «снегурочки»-коньки

Все трясет от орудийной встряски,

Даже воду в прорубях реки.

Где подружки?

Не дозваться многих.

И нельзя исправить ничего.

Мир пернатых и четвероногих

Сгинул, будто не было его.

Все остатки радости сгорели.

Все в разрывах — суша и зенит.

А под говор мартовской капели

Занемог и Лека — Леонид.

От предельной меры истощенья

Он улегся, скрючился в дугу.

А во взгляде боль: — Прошу прощенья,

Что подняться больше не могу.

Мать укрыла стынущего парня

И с кошелкой кинулась за дверь,

Собрала седую пыль в пекарне,

Где бомбоубежище теперь,

Принесла две горсти этой пыли,

Заварила чуть не на ходу,

И потом все Савичевы пили

Клейстероподобную бурду.

Пил и Лека, намекая Тане:

Ох, и хороша, мол, да вкусна!

Но под утро, в предрассветной рани,

Мамин крик

Прогнал остатки сна:

— Лека!.. Леня!.. —

А его не стало.

Стиснут рот. Погашены зрачки.

В пальцах, не отмытых от металла,

Холодеют Лекины очки.

Сотни тысяч жизненных аварий.

Плюс — еще одна к тому всему.

Тут же появилась тетя Варя —

Друг семьи и помощь на дому.

Обняла, как маленькую, маму:

Мол, держись, Игнатьевна, держись.

И давай-ка действовать помалу,

Как диктуют нам Судьба и жизнь.

Повздыхали женщины по-вдовьи.

Перебрали в памяти года.

И с гражданской скорбью и любовью

Проводили Леку в никуда.

И опять же

Вынула украдкой

Свой блокнотик младшая сестра.

И вписала строго, крупно, кратко:

— Лека умер в пять часов утра.

Дядя Вася был кумиром Тани

И единомышленником — ей,

Он шкафы с отборными томами

Завещал племяннице своей.

И твердил, оглядывая мигом

Фонд библиотеки именной,

Что любовь и приобщенье к книгам —

Это вечный праздник,

В жизнь длиной.

Жизнь энтузиаста- книголюба —

Это свой особый путь и чин…

Он среди читающего люда

Слыл одной из людных величин.

А теперь немного дней в запасе

У него осталось на счету.

Утерял все силы дядя Вася,

Лег с любимой книгой за плиту.

Углубился в пристальное чтенье,

Чтоб забыть, что делалось вокруг.

Но, увы, с коротким шелестеньем

Эта книга выпала из рук…

Был, и нет на свете человека…

Отсветил…

Над ним сомкнулась тьма…

А во тьме его библиотека,

За стеклом — тома, тома, тома.

И остались строки завещанья,

Как единой линии пример:

«Это все — моей и нашей Тане.

Книголюбец Савичев В. Р.»

И под новой тягостью раздумий,

Сжав дневник как птаху, в рукаве,

Таня пишет

— Дядя Вася умер…—

На страничке, с черной буквой «В».

И у человека рвутся корни,

Коль открыты сабельным ветрам.

Долго ли продержишься на норме,

Если норма — двести с чем-то грамм?

Дядя Леша хочет встать с постели

И не может. Больше нету сил.

Съел кусочек хлеба еле-еле.

И губу нещадно прикусил.

И застыл, как снегом, запорошен

Сединой…

И Таня, взяв блокнот,

Вписывает кратко:

— Дядя Леша…

А под ним — число, и час, и год.

Всё могла себе представить Таня.

Всяких бед навиделась она.

Но никак, никак в её сознанье

Не вмещалась истина одна, —

Что и мама после всех аварий

Занеможет, выронит иглу

И велит бежать за тётей Варей

В сонную, предутреннюю мглу.

Тётя Варя сразу же явилась,

Возле мамы села на кровать:

— Ты это чего, скажи на милость,

Вздумала, Игнатьевна, сдавать?!

Мать склонила голову с подушек

И шепнула, тёмного темней:

— Если что, не оставляй Танюшу…

Позаботься как-нибудь о ней…

И с прощальной ясностью рассудка

Оглядела замершую дочь.

И впервые Тане стало жутко:

Ведь ничто не в силах тут помочь.

В довершенье к этому — бомбёжка,

А к бомбёжке — снова артгроза.

Гром и пламя вдарили в окошко,

Что-то взвыло, словно тормоза.

Под чеканный выстук метронома

Хлынул камень, как лавина с гор.

И чердак, с измятой кровлей дома,

В вихре праха грохнулся во двор.

Но впервые в жизни мать-солдатка

Не прикрыла дочь свою собой:

Умерла, исчерпав без остатка

Всё, что ей даровано судьбой…

И…немеет Таня отрешённо,

Девочка с глазами мудреца,

И не сводит взора с рук скрещённых,

С маминого строгого лица…

Умерла. Задач не дорешила,

До конца всех дел не довела.

Отгремела швейная машина.

Отмелькала быстрая игла.

Прекратились мамины заботы.

Их совсем не будет впереди…

Для чего ж висит на стенке фото,

Сбоку надпись: «Мама, погляди!»

Нет, не глянет…Не обронит слова…

Не обнимет…Мамы — больше нет…

И — раскрыла свой блокнотик снова

Девочка одиннадцати лет.

Ощутила грифель под рукою.

Примостилась около стола.

И строка за тягостной строкою

На страницу каменно легла:

МАМА 13 мая

В 7.3 часов утра 1942 год.

…Машинально Таня полистала

Свой немногословный дневничок.

Все семейство Савичевых встало

Перед нею вновь наперечет.

И она, буквально по два слова.

Пишет, как на крайней полосе:

Савичевы умерли. И снова:

Умерли,

И добавляет: все.

…Самая нежданная из весен:

Словно вихрем сорванный листок,

С детским домом номер 48

Уезжает Таня на Восток.

Едут дети, ждущие чего-то

От пути без края и конца

В полной мере круглые сироты.

В полном смысле — нет на них лица.

Разучились начисто смеяться.

Отощали так, что жуть берет.

Но — по главной сути — ленинградцы.

Все, как есть, изведавший народ…

С. Смирнов

* * *

Девять страничек. Страшные строчки.

Нет запятых. Только черные точки.

«Умерли все». Что поделать? Блокада.

Голод уносит людей Ленинграда.

Жутко и тихо в промерзшей квартире.

Кажется, радости нет больше в мире.

Если бы хлебушка всем по кусочку,

Может, короче дневник был на строчку.

Маму и бабушку голод унес.

Нет больше силы. И нет больше слез.

Умерли дяди, сестренка и брат

Смертью голодной. Пустел Ленинград.

Пусто в квартире. В живых — только Таня.

В маленьком сердце — столько страданья.

«Умерли все». Никого больше нет.

Девочке Тане — одиннадцать лет.

Я расскажу вам, что было потом.

Эвакуация, хлеб и детдом,

Где после голода, всех испытаний

Выжили все. Умерла только Таня.

Девочки нет. Но остался дневник —

Детского сердца слезы и крик.

Дети мечтали о корочке хлеба,

Дети боялись военного неба.

Этот дневник на процессе Нюрнбергском

Был документом страшным и веским.

Плакали люди, строчки читая.

Плакали люди, фашизм проклиная.

Танин дневник — это боль Ленинграда.

Но прочитать его каждому надо.

Словно кричит за страницей страница:

«Вновь не должно это все повториться!»

И. Малышев

Дневник Тани Савичевой

Годы блокады в архив не сдадут…

Сколько в них горя, трагизма!

А Танин дневник —

беспощадный суд —

Суд над войной и фашизмом.

Детской, теряющей силы, рукой

Строчки написаны скупо,

Как, нарушая непрочный покой,

Входит в квартиру без стука

Смерть — эта жуткая гостья семьи

В дни ленинградской блокады:

Молча уходят один за другим

Бабушка, Женя, два дяди,

Брата не стало, и…мама ушла.

УМЕРЛИ ВСЕ! ТОЛЬКО ТАНЯ…

— Милая, где же ты силы брала?!!

Выпало столько страданья!

Ангел-спаситель к тебе опоздал —

Не отстояли у смерти…

Как же мне хочется, чтоб никогда

НЕ БЫЛО ВОЙН НА ПЛАНЕТЕ!

В. Жукова

Дневник Тани Савичевой

«Женя умерла 28 декабря в 12.30 час. утра 1941 г.

Бабушка умерла 25 янв. 3 ч. дня 1942 г.

Лека умер 17 марта в 5 час. утра 1942 г.

Дядя Вася умер 13 апр. 2 ч. ночь 1942 г.

Дядя Леша 10 мая в 4 ч. дня 1942 г.

Мама 13 мая в 7.30 утра 1942 г.

Савичевы умерли. Умерли все»

Не спорьте, я прошу вас… — Бога ради!

Так страшно — каждый звук своей душой чеканя —

Никто нам не поведал о блокаде,

Как девочка, чьё имя — Савичева Таня…

Великий город взят в кольцо врагами —

Не разорвать стальные путы окруженья…

Зима и голод… И, тайком от мамы,

Она запишет в декабре: «Не стало Жени…»

День дня страшней — бомбёжки, артобстрелы…

И слёзы детские, что не бывает горше…

Родные лишь каким-то чудом целы…

Январь… Выводит Таня: «Бабушки нет больше…»

Весна ещё не отогрела город,

И дотянуть живым немыслимо до лета…

Всё злей, невыносимей жуткий голод…

Вновь в марте запись Тани: «Утром умер Лека…»

Озноб пронзает, как ни утепляйся…

Жизнь держится в телах иссохших еле-еле…

Рукою слабой: «Умер дядя Вася… —

Запишет Таня, — Ночью, в два...» — в сыром апреле…

Кошмарные короче стали ночи…

Мартиролог — ещё одной строкою больше…

Вновь в дневнике неровный детский почерк…

Май. Запись: «Днём сегодня умер дядя Лёша…»

Нам не дано постичь весь ужас драмы —

Где брались силы сердцем детским, чтобы биться? —

Через три дня не стало её мамы…

Скупая запись: «Мама умерла в семь тридцать»…

От записи последней стынут руки,

Читаешь строки — и сбивается дыханье…

Кровь вязнет в жилах от сердечной муки…

Из дневника… — «Все умерли… Осталась одна Таня…»

…Ей жить да жить бы, и учиться в школе,

Но слишком тяжким было горем испытанье —

Ушла из жизни от безумной боли,

Нам завещая помнить, Савичева Таня…

В. Панфилов

Дневник Тани Савичевой

28 декабря 1941 года. Женя умерла.

До сих пор засыпаю, и мне предстают

Эти несколько грамм на огрызке стола.

Я ведь знала: они мне свой хлеб отдают,

Чтобы я дожила, чтобы я дожила.

Хватит сил, чтобы встать и дойти до окна,

И уже не хватает — вернуться назад...

Почему же так долго грохочет война

И у взрослых такие большие глаза?

25 января 1942 года. Бабушка умерла.

А какая красивая нынче зима,

Навалила сугробов до самой весны,

И совсем, как тогда, в белых шапках дома,

Словно нету войны, словно нету войны.

И как сказочный мир распластался внизу,

Только вместо веселого крика ребят

Непрерывно по снегу кого-то везут,

И полозья, полозья, полозья скрипят.

Мне хочется есть, мне бы просто прилечь.

Посоветуйте мне, я бы всё отдала,

Только б тех, кто остался, суметь оберечь,

Только б мама жила, только б мама...

Мама умерла 13 мая 1942 года.

Умерли все. Осталась одна Таня.

Дорогие мои, вы не знали того,

Смерть мою от меня закрывала собой,

Что одной оставаться страшнее всего,

Совершенно одной, с глазу на глаз с войной...

Ах, как стены больниц тишиною звенят.

Я прошу вас, прошу вас: лечите меня,

Ведь они умирали для этого дня,

Чтоб спасали меня, чтоб спасали меня!

Я, вы слышите, доктор, обязана жить,

Чтобы знать, что они умирали не зря,

Чтоб хотя бы к могилам цветы возложить,

Знать, что вечным огнём не пожар, а заря!..

До сих пор засыпаю, и мне предстают

Эти несколько грамм на огрызке стола.

Я ведь знала: они мне свой хлеб отдают,

Чтобы я дожила, чтобы я дожила.

Н. Паскару

Немой упрек

Шел Нюрнбергский процесс, где боль и кровь

Рекой текли, фашистов обличая.

Увидели и пережили вновь

Весь ужас пыток, слезы не скрывая.

И вдруг немым свидетелем возник,

От тех листков душа похолодела,

Далекой, русской девочки дневник,

Что в Ленинграде написать сумела.

Ни о любви он был, ни о мечтах,

В нем не было девичьего секрета.

В блокадных находились там тисках.

Без пищи жили, без тепла и света.

Над городом нависла смерти тень.

В квартирах стылых люди умирали.

У Тани на глазах который день

Родные постепенно угасали.

А девочка им не могла помочь.

Силенок у самой осталось мало.

Что чувствовать могла в момент тот дочь,

Когда в дневник о маме написала?

Нет бабушки и мамы больше нет,

Все Савичевы умерли до срока.

Пославши жизни мысленно привет,

Лежать средь них осталась одиноко.

И только случай сироте помог.

Нашли девчушку люди, отогрели.

На поезде с другими, на восток,

Детей эвакуировать успели.

Так наш район на время домом стал.

Блокадных ребятишек все жалели.

Шатковцы и больничный персонал

Облегчить боль душевную хотели.

Но все-таки судьбу не обмануть.

Сорок четвертый гол поставил точку.

Из царства мертвых Таню не вернуть.

Страны огромной маленькую дочку!

Людская память, нет тебе цены,

Что пережили, сохранила свято:

Все помнишь, как погибли без вины

В той мясорубке малые ребята.

Не выросли, не создали семьи,

Сынов не нарожали для державы.

Открытий столько сделать бы могли,

Не для себя, а для Российской славы!

На всю страну поселок знаменит.

Здесь вечным сном уснула ленинградка

И с каменных страниц на нас глядит

Упреком вечным детская тетрадка!

Г. Суханова

Пусть небо всегда будет ясным

Вот Танечки девятилетней

Передо мною дневник,

Строками страницы последней

Он в сердце мое проник.

Такое лишь на гробнице,

На мраморе высекать,

А это на мятой странице

Для нас сберегла тетрадь.

Так воет народное горе!

Так рвется в душе струна!..

Проклятье фашисткой своре!

Проклятье тебе, война!

Девчушка в пустой квартире

Судьбу записала свою,

Обрушившуюся, как буря,

На дом, на нее, на семью.

«Семнадцатого марта

Не стало Лены.

Третьего апреля

Умер дядя Ваня.

Десятого мая умерла мама.

А в двенадцать часов умер Женя.

От Савичевых осталась

Я одна».

Д. Тарва

Таня Савичева

Девочка голодная, книжка записная…

Про дневник той девочки вся страна узнает.

В нём совсем немного мы находим слов:

«Умер братик Лека сегодня в пять часов».

«Умерла бабуля». «Больше нет сестрёнки».

Те листочки, словно с фронта похоронки.

Ленинград заносит снежная пороша.

«Умер дядя Вася». «Умер дядя Лёша».

А вот эта фраза стала трудной самой:

«Умерла сегодня рано утром мама».

«Савичевы умерли». «Таня здесь одна».

Только гром зениток слышен из окна.

В ледяной квартире больше нет семьи.

Посылает Таня строчки нам свои.

И хотя с годами они звучат всё тише,

Мы должны, обязаны, их с тобой услышать!

Н. Кнушевицкая

* * *

Все проходит, но забыть нет силы

Строки, что в блокадном дневнике

Савичева Таня выводила

(Карандаш дрожал, ручонка стыла)

При свечном озябшем огоньке.

И слова, как звуки канонады,

Что ревели грозно в темноте,

Стали вечным символом блокады,

Мужества и боли Ленинграда,

Страшные в кричащей простоте.

Т. Идолова

Посвящение Тане Савичевой

Ты так любила вышивать цветы,

Любила петь, играть и веселиться.

В тот летний день еще не знала ты,

Как может жизнь внезапно измениться.

В кругу любимых братьев и сестер,

В объятьях вздрогнувшей от вести мамы

Ты услыхала про войны костер,

Про первые с границы телеграммы.

И вся твоя сплочённая семья

Решила оставаться в Ленинграде.

Братишка, Лёка, рвавшийся к боям,

Не смог служить, работал он в блокаде.

Не зная отдыха и не щадя себя,

Все Савичевы с мыслью о победе,

Родной свой город искренне любя,

Трудились, став за Родину в ответе.

И мама шила форму для бойцов,

И Женечка, сестра, точила мины,

Служили оба дяди в ПВО,

На обороне города была и Нина.

Ты тоже помогала, как могла.

Не вышивала больше ты фиалки,

А жизнью взрослою теперь жила —

На крышах города тушила «зажигалки».

Но вот с работы не вернулась Нина…

А Женя на заводе умерла…

И мама, потерявшая и сына,

Тебе сестры блокнотик отдала…

И до тех пор, пока была в сознании,

Ты в нем писала страшные слова...

Все умерли… «Осталась одна Таня»…

Знай, память о тебе всегда жива!

Т. Малкова

* * *

Шатки. Районный городок.

Могила Савичевой Тани.

Далекий детский голосок

Теряется между кустами.

Не бронза, нет, не просто взгляд!

Глядит сурово на потомка

Непобежденный Ленинград

Глазами горькими ребенка.

Кого из нас не потрясли

Ее блокадные скрижали?

В тылу, в детдоме — всех спасли

И только Таню потеряли.

И только Таню… Сколько дней

Жила, рвала цветы в овражке,

И все же выросли над ней

Живые, белые ромашки.

О, мой народ, ты победил!

В победе наша боль и сила,

Немало на Руси могил,

И среди них — ее могила.

Н. Рачков

Бессмертие

Таня Савичева умирала.

Сумрак коршуном стал кружить.

Медсестра ее уверяла:

Не волнуйся, ты будешь жить!

Успокойся. Усни, Танюша!

Все в палате давно уж спят.

— Тетя Нина, да ты послушай.

Слышишь взрывы? Опять бомбят.

Бьют зенитки напротив окон,

угодить под обстрел легко.

— Что ты, дочка?

Здесь тыл глубокий,

и война от нас далеко.

— Ой, наверно, я снова брежу…

Тетя, сколько теперь мне лет?..

А за окнами словно брезжил

ленинградский скупой рассвет.

Таня Савичева умирала.

Не смогли спасти доктора.

Чтоб не плакать, себя смиряла

ночь не спавшая медсестра.

— Тетя Нина, да что такое?

Слышу, залпы опять гремят.

А как только глаза закрою,

Снова видится Ленинград.

Мама с бабушкой, как живые,

просят хлеба, меня зовут.

Все погибли от дистрофии,

я теперь умираю тут.

— Таня, Таня, не плачь, не надо.

Горе не к чему ворошить.

В Ленинграде снята блокада,

успокойся, ты будешь жить.

— Тетя Нина, все то, что было,

не забудется ни на миг.

Жаль, я дома дневник забыла —

я в блокаду вела дневник…

Таял голос, дрожал устало,

и надежду рассвет гасил.

Тани Савичевой не стало,

но Дневник ее воскресил.

По фашизму удар решительный

на суде она нанесла:

от блокадных детей обвинителем

на Нюрнбергский процесс пришла.

И сегодня ты с нами, Таня.

Будешь жить! Медсестра права.

Я пришел к тебе на свиданье,

И послала меня Нева.

Потому что блокадной повести

нет конца годам вопреки:

продолжение в Горьковской области,

возле Волги, в селе Шатки.

Розы вспыхнули, словно пламя,

круглый год в цветах пьедестал.

И тревожат сегодня память

строки, отлитые в металл:

«Савичевы умерли. Умерли все.

Осталась одна Таня».

В. Шумилин

Дневник Тани Савичевой

«Женя умерла 28 дек. в 12.00 час. утра 1941 г.»

«Бабушка ум. 25 янв. 3 ч. дня 1942 г.»

«Лёка умер 17 марта в 5 час утра в 1942 г.»

«Дядя Вася умер в 13 апр. 2 ч. ночь 1942 г.»

«Дядя Лёша 10 мая в 4 ч. дня 1942 г.»

«Мама в 13 мая в 7.30 часов утра. 1942 г.»

«Савичевы умерли.»

«Умерли все.»

«Осталась одна Таня.»

Декабрь. Ленинград. Сорок первый. Война.

Притихшая Таня сидит у окна.

Цветной карандаш в тонких пальцах дрожит.

Труп старшей сестры на кровати лежит.

Девчушка досель не вела дневников.

Но Женя скончалась. В двенадцать часов.

До Нового года всего за три дня…

Как страшно свисает с нее простыня…

И бабушке плохо, уже не встает.

От голода лютого тоже умрет.

И выведет Таня дрожащей рукой:

«Январь. Двадцать пятое. Сорок второй».

На Адмиралтейском работает брат,

И ночью, и днем, по две смены подряд,

Чтоб город родной от врага защитить!

Но в марте пришлось и его хоронить.

Опять Таня пишет ослабшей рукой

Про Лёку, и дату, и сорок второй…

Лишь кожа да кости. Почти что скелет.

С железною волей. В одиннадцать лет,

В апреле два дяди, один за другим…

Как жутко в холодной квартире одним!

И капают снова слова на листок

Про дату и время. Всего пара строк.

Блокадную сагу ребенок ведет,

Боится, вдруг мама?.. Нет-нет! Не умрет!

Она же — Мария! Господь, помоги!

От смерти родимую убереги.

Блокадная сага из нескольких строк.

Шестая глава, буквы наискосок.

Рука не смогла написать — «умерла»…

Тринадцатого это было числа.

Вновь девочка пишет. И запись страшна:

«Все умерли». «Таня осталась одна».

А после подальше дневник уберет

И мертвую мать в одеяло зашьет.

Из страшной квартиры захватит с собой

Венчальные свечи с венчальной фатой.

Еще шесть свидетельств о смерти возьмет,

И тихо в историю нашу уйдет.

Дневник в ленинградском музее лежит.

В нем каждое слово набатом звучит.

Нет, бьёт!

Умерла…

Лишь несколько строчек… Скупых… Как смогла…

Т. Гусарова

Шатковская земля пусть будет пухом

Средь сосен и березок белоствольных,

На берегу у небольшой реки

Поселок наш раскинулся привольно

С немного странным именем — Шатки.

Здесь издавна картофель, хлеб сажают,

И не отстали в сфере мы иной —

И в области, наверное, уж знают

Завод нормалей наш и крупяной.

Но не крепеж — нормалевцев отрада,

Не хлеборобов славные дела,

А девочка одна из Ленинграда

Нам грустную известность принесла.

Чтоб долго не гадать, скажу заранее,

Тем более, что в мыслях я вольна:

В Шатках — могила Савичевой Тани,

Судьбу которой знает вся страна.

Дом до войны казался полной чашей,

Все жили дружно, спорились дела, —

Два дяди, брата, две сестры — все старше,

А Танечка там младшая была.

Но грянул залп, все прошлое сметая,

И эхом отозвалось над Невой:

«Вставай, страна великая, большая.

Вставай, вставай, страна, на смертный бой».

План Барбаросса Гитлер подытожил,

И росчерком жестокого пера

Он приказал разрушить, уничтожить,

Стереть с земли великий град Петра.

Разрушить? Как? И Эрмитаж, и Смольный?

Михайловскому замку уж не быть?

И до рассвета парочкам спокойно

По Невскому проспекту не бродить?

Чтоб Петергоф навеки в Лету канул?

И скульпторов великих имена?

Ведь Ленинград — не город, это символ,

В гранит одетая история сама.

Нет, не бывать такому святотатству!

Не рухнет город, сколько не грози,

И нерушимо воинское братство,

Как повелось на матушке Руси.

Но, не сумев взять штурмом Ленинграда,

Блокадой попытались задушить,

С Большой землёй его соединяла

Лишь тоненькая ладожская нить.

Мы не забудем муки Ленинграда,

И не померкнет в памяти людей

Самая длинная в истории блокада —

Те девятьсот ужасных, страшных дней.

Но город жил, в победу веря свято,

Варил в печах мартеновских металл,

На простеньких станках точил снаряды,

В руках распухших автомат сжимал.

И верил Шостакович, сочиняя,

Аккорды гнева сотрясали зал,

«Я будущей победе посвящаю», —

На лёгкой партитуре написал.

А норма хлеба безнадёжно тает,

Замешенная с пылью пополам.

Не то что съесть, понюхать не хватает,

Сто двадцать пять

блокадных клейких грамм,

На улицах как будто всё застыло —

Собак и кошек больше не видать.

Ремни глодали, клей варили, мыло —

Об этом не пристало вспоминать.

Сирена воет, как гиена словно,

Уже не страшен вражеский налёт:

Замёрзшие тела лежат, как брёвна,

Их утром спецдружина уберёт.

Казалось, сердце навсегда остыло,

Не тронет душу уж ничья слеза.

Нам нравится иль нет, но это было,

Не отводи, читатель мой, глаза.

Но чаще было, знаю не из книжиц,

Свои дела отбросив на потом,

Друг другу люди помогали выжить,

Делились всем — и хлебом, и теплом.

И Савичевых смерть нещадно косит,

Недаром дом тринадцатый у них,

И самых дорогих людей уносит,

Все меньше, меньше силы у живых.

На улице промерзло все на свете,

Крест-накрест заколочено окно,

С Невы ужасной силы дует ветер,

Все стекла уж повыбиты давно.

И, каждую минуту опасаясь,

Чтоб огонек коптилки не поник,

От холода к буржуйке прижимаясь,

Писала девочка великий свой дневник.

Она писала, как историк словно:

Указывая месяц, числа, дни,

Девять страниц. Беда не многословна,

Но что вместили для нее они!

Как эти строки врезались нам в память!

В них боль и крик израненной души.

Туда уж не добавить, не убавить,

Страшней не будет, сколько не пиши.

Что вытерпело детское сердечко,

Что вынесло, представить страшно нам!

Нам в эти годы жизнь казалась вечной,

Мы куклам счет вели, а не смертям.

А как не стало мамы в этом доме,

«Одна на свете», — Таня поняла,

Погибли все (лишь Нины с Мишей кроме).

Соседка Варя Таню забрала.

Сирот из Ленинграда вывозили,

А связь была лишь только на воде,

Паромами везли. Всю ночь бомбили,

И плавали панамочки везде...

Подальше в тыл отправить их старались,

А Таню занесла судьба в Шатки,

Два года за нее врачи сражались,

Но уберечь от смерти не смогли.

Но, слабенькая телом, а не духом,

Неправда, что осталась ты одна.

Шатковская земля пусть будет пухом,

Навек сроднила нас с тобой она.

Ты с нами всегда, ты жива в наших душах,

Мы тихо шепнем, возлагая цветы:

«Мы помним и любим тебя все, Танюша,

Мы все тебе матери, сестры, отцы».

Мы в этот мир пришли

в шестьдесят первом,

Через шестнадцать лет после войны,

Но в памяти она не стала эхом,

Преданием глубокой старины.

Запоем о войне читали книжки,

Кино о ней ценили мы вдвойне,

Без разницы — девчонки и мальчишки,

Мы подрастали, бредя о войне.

Не раз украдкой в детстве примеряли

Отца медали, что в шкафу нашли,

Во сне Космодемьянскую спасали,

С Матросовым на дот бесстрашно шли.

О ней мы под гитару песни пели,

Душа звенела и рвалася ввысь,

И, глупые, порою так жалели

О том, что слишком поздно родились.

Т. Степина

Девочка из блокадного Ленинграда

(Посвящается Тане Савичевой)

Как странно…мне больше не хочется есть…и ноги совсем не болят…

Нет…нужно подняться…хотя бы присесть…ведь я это мой Ленинград.

Пока я живая, живет город мой, зажатый в блокадном кольце.

И мама живая, и братик живой… замерзший на нашем крыльце…

Сквозь окна разбитые падает снег, паркет укрывая ковром.

Я верю, что к счастью придет человек, но все это будет потом…

Потом…через время и снежную мглу, пройдя по дороге смертей…

А может быть я насовсем не умру? Уйду просто к маме своей?

Нет, нужно подняться, нельзя мне лежать, ведь я это мой Ленинград!

Нельзя нам сдаваться…как хочется спать…укутавшись в снежный наряд…

Уже третий год мы в блокадном плену: бомбежки, разруха и смерть…

За что ты нам, боже, придумал войну? За что я должна умереть?!

Опять мне приснился загадочный сон: стою я одна над Невой,

И вижу, как чайка мне машет крылом и манит меня за собой.

Потом вдруг взметнулась она в небеса и скрылась в седых облаках…

И мамины были у чайки глаза…любовь в них, забота и страх.

Немного посплю и схожу за водой…чуть-чуть только сон досмотрю…

Нет силы бороться…прости город мой…и помни: тебя я люблю…

А. Гурков

Дневник Тани Савичевой

Сколько их: кто не дожил, не дошел?

Нет даже лиц.

Синим химическим карандашом

Девять страниц.

Голод блокады писал без затей

Буквы свои.

Девять страниц — только даты смертей

Целой семьи.

Это потом в полевых вещмешках

Их принесут

На просоленных солдатских плечах

В Нюрнбергский суд.

Это потом поверять дневникам

Станут мечты

Девочки в городе, где по утрам

Сводят мосты.

...Чтоб никогда не глушил в небе вой

Пение птиц,

Ты с непокрытой прочти головой

Девять страниц.

П. Великжанин

Таня Савичева

Эта тонкая тетрадка

Стоит многих толстых книг.

Пионерка — ленинградка,

Потрясает твой дневник.

Таня, Савичева Таня,

Ты в сердцах у нас жива.

Затаив на миг дыханье,

Слышит мир твои слова:

«Женя умерла 28 декабря

в 12 часов 30 минут

утра 1941 года.

Бабушка умерла 25 января в 3 часа

дня 1942 года».

Ленинград — в тисках блокады,

У ворот лютует враг.

Рвутся бомбы и снаряды,

Дует стужа, давит мрак.

От коптилки не согреться,

И ни крошки, ни глотка,

И выводит кровью сердце

По страницам дневника:

«Лека умер 17 марта

в 8 часов утра 1942 года.

Дядя Вася умер

13 апреля в 2 часа дня 1942 года».

Смолк зловещий гром орудий,

Пронеслась войны гроза,

Но все так же память людям

Смотрит пристально в глаза.

К солнцу тянется березка,

Пробивается трава.

А на скорбном Пискаревском

Обожгут сердца слова:

«Дядя Леша умер 10 мая в 4 часа дня 1942 года.

Мама — 13 мая

В 7 часов 30 минут утра

1942 года».

У планеты нашей сердце

Бьется гулко, как набат.

Не забудет мир Освенцим,

Не забудет Ленинград.

Будьте бдительными, люди,

Люди, вслушайтесь в Дневник,

Он звучит сильней орудий,

Тот безмолвный детский крик:

«Савичевы умерли. Умерли все.

Осталась одна Таня».

В. Шумилин

Дневник Тани Савичевой

В осаждённом Ленинграде

Эта девочка жила.

Свой дневник она в блокаде,

Словно летопись вела:

«Женя умерла 28 декабря

в 12 часов 30 минут

утра 1941 года».

Эта тонкая тетрадка

Стоит многих толстых книг.

Хоть писала сжато, кратко,

Но бросает в дрожь дневник:

«Бабушка умерла 25 января

в 3 часа дня 1942 года».

Таня, Савичева Таня,

Ты в сердцах у нас жива.

Затаив на миг дыханье,

Слышит мир её слова:

«Лёка умер 17 марта

в 8 часов утра 1942 года».

От коптилки не согреться,

Тусклый свет от фитилька.

Пишет Таня кровью сердца

На страничках дневничка:

«Дядя Вася умер

13 апреля в 2 часа ночи

1942 года»

Гул стоит зловещий с неба,

Не укрыться от беды.

Дома нет ни крошки хлеба

И ни капельки воды.

«Дядя Лёша — 10 мая

в 4 часа дня 1942 года».

В мире нет страшней, чем голод,

Что несёт с собой война.

До костей пронзает холод,

Хоть на улице весна.

«Мама — 13 мая

В 7 часов 30 минут утра

1942 года».

К солнцу тянется берёзка,

Пробивается трава.

А на скорбном Пискарёвском

Обожгут огнём слова:

«Савичевы умерли. Умерли все.

Осталась одна Таня».

В осаждённом Ленинграде

Таня-девочка жила...

В. Шумилин

Баллада о Тане

1.Остановка — память

Известная эстрадная певица

С концертной группой едет в стройотряд.

Машина по шоссе несется птицей

За окнами — деревни, села в ряд.

Мелькают, словно слайды-фотоснимки,

Поля, луга и дивные леса —

Российская, заволжская глубинка,

Волшебная и вечная краса.

Классический пейзаж, он сердцу дорог,

Пути-дороги с ним всегда легки.

Вот впереди — райцентровский поселок

С коротеньким названием Шатки.

На въезде вдруг машина резко встанет,

Перед глазами необычный знак:

Написано, что Савичевой Тани

Могила слева...Как же это так?!

Та девочка, которая в блокаде,

Вела печальный свой дневник,

Покоится вот здесь, не в Ленинграде?

Быть может, это тезка иль двойник?

Надгробие, трава в росе искрится,

И с фотографии — знакомый взгляд.

— Ну, здравствуй, Таня, — говорит певица, —

Тебе привет шлет город Ленинград.

Прости, что не пришла к тебе с цветами,

Я с песней о тебе сюда вернусь.

Ты — о войне и о блокаде память.

Тобою, Таня, искренне горжусь.

Концертной группе надо торопиться —

Ко времени к зрителям доехать.

Слезу смахнула со щеки певица,

Которую зовут Эдита Пьеха.

2. От Невы — не близко...

Она в Шатки вернулась через год

И с песней и, конечно же с цветами.

Со всей округи собрался народ,

Чтобы с певицей поклониться Тане.

Ей местные расскажут старики,

Как деток привезли из Ленинграда,

Худые, как соломинки, легки,

Спасенные, прибывшие из ада.

С ними была Савичева Таня —

Стеснительна, болезненна, хрупка.

Что символом Блокады она станет,

Не ведает еще никто пока.

Пока никто не видел те листочки,

Ведущие смертям блокадным счет,

Где детский почерк, и строка за строчкой

О самом страшном свой рассказ ведет.

И знала только лишь одна она,

Как близкие тихонько умирали.

Осталась девочка совсем одна

С недетским грузом боли и печали.

Нет, не хватило силы, злой недуг

Терзает её слабенькое тело,

То — след блокады. а — не вдруг...

Но одного она хотела:

Когда закончится война,

В любимый Ленинград вернуться.

Не суждено, не дожила она,

Не встать и не пойти, не улыбнуться.

3. Мерцает малая планета

На сельском кладбище в Шатках

Десятилетья безымянно

Покоился ребенка прах,

Погибла, как на поле бранном.

Став Неизвестною в веках?

Но стал ее дневник блокадный

Свидетельством жестокости людской

Преступникам — заслуженной «наградой»,

Войне и горю детскому судьей.

Пусть Бог по-своему рассудит.

Нам на земле всем истину искать.

Нашлись в Шатках такие люди,

Которые сумели отыскать

Могилу Тани на погосте

И возвели они мемориал.

Приходят к ней с цветами гости

Со всей округи — стар, и мал.

А во Вселенском мире где-то,

Как продолжение ее

Мерцает Малая планета,

Планета — Таня, а еще —

На Алатау в Казахстане

Есть горный перевал,

Он тоже носит имя Тани...

Но все ли Мир тебе воздал?..

Над тишиной разносит эхо,

Стучится в душу, сердце, память,

Замрите, люди, это Пьеха

Поет о Тане, Тане, Тане:

«Моя землячка, Савичева Таня,

Прости, что не пришла к тебе с цветами

Не знала, что встречу тебя здесь,

Где слева — лес и справа — лес,

Где эти строки на твоей могиле,

Меня огнем блокады опалили...»

И. Ямщикова-Кузьмина

27 января — День памяти блокадного Ленинграда

Мне повезло, я позже родилась,

Не надо мной в осколки небо рвалось,

Когда земля под взрывами тряслась,

Не я в бомбоубежище кидалась.

Не мне ночами снился теплый хлеб,

Сводя с ума до судорог голодных,

И не за мной тянулся санок след

До ямы той, где хоронили мертвых.

Писала на листочках свой дневник

Не я ручонкой, скованной страданьем,

Где сохранился этот детский крик —

«Все умерли. Одна осталась Таня».

Так почему же, в сытости, в тепле

Меня тревожит эта боль чужая

Отдавших жизнь за то, чтоб на Земле

Под этим небом я была — живая?

Какую жертву надо принести,

Какую цену заплатить — не знаю,

Чтоб девочку голодную спасти,

Хоть коркой хлеба удержать у края?!

Отсчитывает время метроном,

Он будит мир минутами молчанья...

— Не допусти беды в свой светлый дом,

Не допусти! — я слышу голос Тани...

О. Аникеева

Высокая память

Присягаю граниту,

в нем выбито слово,

в слове — мысль и завет.

Я обветрен не ветром —

невзгодой суровой,

закален не невзгодой —

в горниле побед.

«СПИТЕ, БРАТЬЯ И СЕСТРЫ,

РАБОЧИЕ И СОЛДАТЫ,

В СУРОВЫЕ ДНИ БЛОКАДЫ

ПАЛИ ВЫ, ЗАЩИЩАЯ

ГОРОД ТРЕХ РЕВОЛЮЦИЙ».

Я умру, но останется вечно

в граните

эта гордая фраза,

начиная со «Спите…».

Но не спят

эти павшие, нет!

Если дух гуманизма

над простором России,

значит, вы не погибли,

вы трижды живые,

значит, ясен и четок

ваш след.

Таня Савичева, две торчащих косицы,

Таня Савичева, мне сегодня

приснится

елка в дивном свеченье гирлянд.

Нет еще ни войны, ни огня,

ни бесхлебья,

и над снежной землею

великолепье —

это твой ослепительный бант.

Не встречались ли, Таня

мы с тобой в хороводе,

что водили под елкой

при веселом народе?

Слышу тоненький твой голосок.

О, воробышек предвоенного детства,

ты не ведаешь, Таня,

какое наследство

человеку

оставишь в свой срок.

А пока что

на белых листочках

из школьной тетрадки

только птички летают

и скачут лошадки,

и цветные закладки

из лент

разделяют страницы…

И не скоро еще

на страницы пролиться

детской скорби…

Грянет час —

и на плечики девочки тихой

ляжет бремя

блокадных легенд.

Я умру, но останется вечно

в граните

эта гордая фраза,

начиная со «Спите…».

Нет, не спят

эти павшие, нет!

Мать,

отдавшая сыну последнюю корку,

сын,

бредущий с санями, качаясь,

под горку,

чтобы ведра наполнить водой, —

вас, завернутых в простыни,

порой беспощадной

хоронили в широкой могиле

блокадной,

по весне,

запестревшей травой!

Жизнь жестокая там,

приукрасить, поправить

не пытайтесь ее.

И высокая Память

той страды навсегда осенит

гуманистов,

какими себя мы считаем,

и высокую Память свою

завещаем

молодым, устремленным в зенит.

Я признаюсь

не славословия ради,

ради истины точной, нагой —

я обязан блокаде,

я обязан блокаде

своим нравом, своею душой.

В ту страду я познал

необъятную меру

материнской любви.

Все до капли —

свою жизнестойкую веру

и устои свои

мать,

смиряя душевный,

негаснущий трепет,

мне пыталась вложить

в разум…

Ласточка малая лепит

так гнездо, чтоб птенцам ее жить,

когда буря, огнем полыхая на небе,

хочет тучами даль обложить.

В ту страду

я познал цену

истинной дружбы, —

когда выли сирены,

тревожно-натужно,

мы с товарищем

соприкасались плечами,

мы с товарищем

встречались очами

и не щуплыми мальчиками,

а бойцами

на чердак поднимались,

сверкая щипцами,

чтобы зажать «зажигалки»

в стальную их челюсть,

этим самым

над смертью смеяться осмелясь.

О, друзья мои ныне

по стихам, по поездкам,

оглянусь я порой —

а запеть мне и не с кем,

оглянусь я порой, —

и с тем мальчиком дерзким

остаюсь лишь

во времени пионерском.

В ту страду я познал

и иную науку —

ненавидеть учился

ханжу и хапугу,

подхалима, лжеца

с лицемерным советом…

Так блокада сияла

мне нравственным светом.

Нас все меньше и меньше,

сверстников по блокаде,

и заботы иные

ловлю я во взгляде,

интересы иные,

раздумья иные…

Но постойте —

мы вышли оттуда живые!

Жизнь стремительна

в нескончаемом беге…

Нас почти не останется

в наступающем веке.

Хорошо быть, конечно,

спокойным и скромным,

но мы, братья,

владеем

богатством огромным

духа,

честности,

непреклонности,

воли,

преодоления драмы и боли, —

так об этом

свидетельствуйте,

расскажите,

дайте путь

словам и высоким нотам…

В этом, если хотите,

в этом, если хотите,

заключается

долг наш

перед народом.

За горами, долами —

блокадное время,

и вокруг громыхает иная эпоха,

но сегодняшним людям не следует

с теми

горожанами расставаться духовно.

Потому что они

до последнего вздоха,

до последнего вздоха

и беспрекословно

защищали Отчизну,

о мире мечтая, —

в этом истина

вечная и простая.

Сын мой,

веря в великие цели,

ты по жизни иди

твердо и без печали,

защищая Отчизну

так,

как мы умели,

и мечтая о мире

так, как мы мечтали.

О. Шестинский

Таня

«…Мама, посмотри, какое солнце!

Видишь, оно падает в Неву.

Если мне спасать его придется,

Я тебя на помощь позову!

Правда, что оно сейчас похоже

На большой, румяный, вкусный блин?

И на леденец немного тоже,

Жалко только, что всего один.

Вот бы шоколадную конфету

И хрустящей булки с молоком,

Чтоб быстрее наступило лето

И чтоб наш не разбомбили дом…»

Голос рвался раненною птицей,

Бился в крест бумажный на окне,

И смотрели с фотографий лица

Молодых, подаренных войне.

Под худым, протертым одеялом,

Посильней зажмуривши глаза,

Девочка в отчаянье шептала.

Бушевала за окном гроза.

И, перед вражиной непреклонен,

Величавый горделивый град —

Наш широкой серою рекою

Высился суровый Ленинград.

Сквозь печалью залитые стекла,

Разрывая цепь голодных дней,

Первый луч — беспомощный и блеклый

Проскользнул. Из призрачных теней

Выступили обреченной горкой

У буржуйки старенькой тома.

И казалось, что под шепот горький

Уползала навсегда зима.

Сколько же забрать она успела,

Бросить в топку алчную — в войну!

Девочка слабеющая села,

Протянула руку. Тишину

Только сердце, как набат, взрывало,

Сердце, не изведавшее грез.

Девочка беззвучно закричала,

А потом заплакала без слез.

И писала, плохо понимая,

Тонкою, дрожащею рукой:

«Мамы нет… тринадцатое мая…»

И помедлив: «Год сорок второй…»

Беззащитные страницы раня,

Вывела на красной полосе:

«Из живых осталась одна Таня».

И ещё… Что умерли-то все…

Май другой, победой трудной пьяный,

Встретил долгожданную весну.

И народ, немыслимо упрямый,

Выиграл великую войну!

И опять весна! И скольких в мире

Танями девчонок назовут!

Только вот в большой своей квартире

Савичевы больше не живут.

И. Коротеева

Один день Тани Савичевой

За стеклом, заклеенным крест-накрест

Тонкими полосками газет,

Серость дня и тишина покамест,

Слава Богу, артобстрела нет.

Лишь мороз по снегу бродит хрустко

Вместе с ветром, колким, ледяным.

Меж торосов стало тесно, узко

Зимним ленинградским мостовым.

В комнате озябшей дети — двое,

Прилепились взглядами к окну:

Поскорей пришла бы тётя Зоя,

Сашке в полдень надо бы ко сну.

Его мама утром попросила

По-соседски: «Таня! Присмотри

За Сашком часок-другой от силы!»,

А уж за полдень и скоро три!

Трёт мальчонка кулачком дрожащим

Голубые грустные глаза,

Вдруг шаги по коридору, настежь

Дверь со скрипом, Сашкина слеза

Не смогла в ресницах удержаться:

«Мама! Мама! Мама, ты жива!»

Мать не знает, плакать иль смеяться —

Буря чувств, и не нужны слова!

И опять одна, ушли соседи:

«Взрослые когда ещё придут?!

Поскорей бы!» Только как намедни

Ходики не ходят, а бредут!

Снова в сердце заползла тревога,

В руки так и просится дневник,

Где страниц заполнено немного,

Но страницы эти — боль и крик!

Буква «Ж» на уголке страницы,

Запись кратко: «28 дек

Женя умерла в 12-30» —

Детский почерк сохранил на век.

Строчки о сестре не всё сказали —

Умирая, глядя в потолок

Все просила, чтобы гроб достали:

«Ведь в глаза насыплется песок!»

Буква «Б» — о бабушке листочек

С датой смерти: «25, январь».

«Не спеши похоронить, сыночек,

Карточки на хлеб мой отоварь!» —

Бабушкин последний вздох унёсший

Шёпот на исходе жизни сил

Внучку Таню, маму, дядю Лёшу

Святостью заботы осенил.

Хорошо, что буква «З» свободна —

Тетя Зоя за Сашком пришла,

Да и мамочка, хотя и поздно,

Хлеб с собой с работы принесла.

За стеклом, заклеенным крест-накрест

Тонкими полосками газет,

Ночь, мороз и тишина покамест,

Слава Богу, артобстрела нет.

День прошёл...

Но голод и блокада

Множат боль в страницах дневника,

Запись о родных, что жили рядом,

Завершит последняя строка.

Буквы «С» и «У», смертельно раня,

«Савичевы умерли» — кричат,

И на «О» — «Осталась одна Таня»...

Не забудет это Ленинград!

В. Украинский

Пискарёвка

Огонь дрожит, как на ветру листовка,

Шеренги вставших липовых аллей.

Кричит во мне доныне Пискарёвка

Непостижимой правдою своей.

Как боль сердец, как все людские всхлипы,

Та правда до предела жестока:

Дать человеку полкило олифы

И клея килограмм… для доппайка.

И тяжелеет взгляд, куда ни гляну,

И рядом лист, как воплощенье бед,

Где маленькая Савичева Таня

Нам сообщает: «Савичевых нет…».

Их было десять, живших раньше, десять!

И строки потрясающих замет:

Когда кто умер — день, и год, и месяц —

И снова крупно: «САВИЧЕВЫХ — НЕТ!».

Огонь дрожит, как на ветру листовка,

И мать с венком, как символ матерей.

Живет во мне отныне Пискарёвка

Непостижимой правдою своей.

Когда эфир клокочет неустанно

Зловещим ощущением беды,

Я думаю о Савичевой Тане,

О килограмме клея для еды.

Л. Литвиненко

Тане Савичевой

Девочка с Васильевского острова,

Голод победившая почти…

За густой завесой снега мокрого

Пропадали санные пути.

Уходили близкие, любимые.

Брат, сестра… А Таня всё жила.

Голод — не стрельба, не тропы минные.

Просто опустели зеркала…

Мамы нет… И боль впилась иголками,

И качнулась в комнате стена.

В дневнике дрожали буквы тонкие:

«Савичевы умерли». Война.

А дорога жизни слишком долгая…

Как теперь – без мамы, без родных?

Лёд крошился, мерзла кромка колкая,

Голос Тани сдался и затих…

Т. Шкодина

В память о Тане Савичевой

Пишет девочка не ровно, скупо.

Дрожит от голода и холода рука,

Сейчас бы ей горяченького супа,

Да сладкого с баранками чайка.

Такая хрупкая, ведь ей всего 12,

Большие серые, открытые глаза.

Девчушка разучилась улыбаться,

Застыла на её щеке слеза.

И обречённость Савичевой Тани

Звучит, набатом вызывая страх,

А сердца боль не знает грани.

В дневнике, на девяти листах.

Каждой буквой беспощадно раня,

Пишет девочка дрожащею рукой, —

«Все умерли, осталась одна Таня».

Но и её смерть заберёт с собой.

И будут вырезаны эти строки,

На сером камне мраморной плиты,

Что бы потомки извлекли уроки,

Не стали, безразличны и черствы.

Е. Фурманова-Юкиш

Дневник Тани Савичевой

Там голод смертью шел нещадно,

У кладбищ кончился резерв,

Смертельно, холодно, блокадно,

И рвался оголенный нерв.

И невозможно было слушать,

Немыслимо осознавать:

— Ой, мама, кушать, кушать, кушать…

— Ой, мама, жить, не умирать.

Засел зазубренным осколком

И будоражит сердце мне

Дневник блокадного ребенка

О той войне, ее войне,

Где на страничках с алфавитом

На «Ж», на «Б», на «Л», на «М»

Нещадным голодом убиты,

Все умерли. Одна совсем.

И нет свидетельства надежней

И убедительней улик,

Чем праведный и непреложный

Блокадной девочки дневник.

Т. Умнова

Парта

На граните в порыве победном,

Обожжённый, побитый войной,

Фальконетовским Всадником Медным

Танк поднялся громадой стальной.

В этот ряд непременно зачислим

Нашу память боёв и тревог —

Грузовик над Дорогою жизни

И идущий в полёт «ястребок».

На Васильевском в школьном музее

В неурочной стою тишине.

В платье простеньком из бумазеи

Пятиклассница видится мне.

На стене-фотографии, карта…

На дощатый смотрю постамент,

На котором обычная парта

Возвышается, как монумент.

Здесь навеки врезаются в души

Сорок первый нагрянувший год,

Парта Савичевой Танюши

И чернил фиолетовый лёд.

И такое рождается чувство

Возле тех монументов подчас,

Что бывает сильнее искусства

Просто правда сама — без прикрас.

Л. Хаустов

У могилы Тани Савичевой

Это место нынче всякий знает,

Здесь особый памятник стоит.

Подойдешь — и сердце замирает,

Слышно, как береза шелестит.

Скромная могила на погосте

Время поворачивает вспять,

Гости вы сейчас, или не гости,

Только тут нельзя не вспоминать.

С барельефа смотрят в душу прямо

Детские, печальные глаза,

Говорят они, как будто, «мама,

Отыщи меня на Небесах!..»

Рядом в камне выбита навеки

Тонкая страничка дневника,

Та, что будит чувства в человеке,

Извлекая боль издалека.

Вы представьте только на минуту

Своего ребенка в темноте,

Там, где страшно, холодно и жутко,

И никто не спросит о тебе.

Он один сегодня в этом мире,

Жутком мире, где всегда темно,

Никого в пустой уже квартире,

Только ветер глухо бьет в окно.

А теперь представьте одинокий,

Исхудавший детский силуэт.

Из него ушли все жизни соки,

Только тень отбрасывает свет.

Вы представьте девочку, ребенка,

Проводившего в последний путь

Всех родных, без плача им вдогонку, —

Испытал такое кто-нибудь?

Вы представьте, как она садилась

И писала дату в дневнике,

Чтобы имя близких не забылось

И осталось где-то вдалеке.

Это имя Таня завещала

Тем, кому достанется дожить,

И страшней история не знала

Способа святое сохранить.

Вы представьте, пальцы как дрожали,

Вкривь и вкось катился карандаш,

День за днем родные умирали,

А Победа — все еще мираж.

Мама уходила на рассвете,

Оставляя дочь совсем одну,

И в пустом давно уже буфете

Лишь дневник про страшную войну.

Вот и все. Последняя страница,

Страшная в правдивости своей,

Здесь, в руке. А дальше будет сниться

Райский сад и луг среди полей…

Я была, как все, на Пискаревском,

Плакала, читая тот дневник.

И стояла в платьице неброском

Предо мною Таня в этот миг.

Столько лет прошло, но мир всё тонок,

Мы храним его, как можем, от блокад,

Мужества пример — один ребенок

И — непокоренный Ленинград.

* * *

…Лес, и речка, чистый-чистый воздух,

Жизнь вокруг! Как поздно все пришло,

Над могилой ярко блещут звезды,

А глазам увидеть не дано…

О. Быстрова

В день скорбного юбилея

1 июля 2004 года исполнилось

60 лет со дня смерти Тани Савичевой,

чей прах покоится в шатковской земле.

Детей-блокадников спасала вся страна!

Из Ленинграда, осажденного врагом,

Судьба в Шатки девчушку привела,

Точнее, в Красноборский детский дом.

Как мало на Земле тобой прожито дней!

Ты много в жизни, девочка, страдала!

Мы отмечаем скорбный юбилей:

В четырнадцать тебя уже не стало.

В минуты грусти или торжества

Цветы тебе всегда приносят люди,

А имя девочки из города Петра

Известно всем. Забыто уж не будет!

Оно как символ детского страданья!

А тем, кто войны затевает на планете,

Звучит набатом, как напоминанье:

В войну сильнее всех страдают дети.

И я пришла к тебе сейчас с цветами.

Прими поклон мой, Савичева Таня!

Я холодею, твой прочтя дневник:

Блокадный ужас в сердце мне проник.

В. Винидиктова

А в сердцах шатковцев Таня навсегда

Наш район не мал и не велик,

И ничем особым он не знаменит.

Мало знает кто в России этот край:

Не Сибирь ведь, не Кавказ и не Алтай.

Православный и радушный наш народ

Испокон веков своим трудом живет.

Есть здесь лес, да речка-Теша вдаль бежит,

Под горою наш поселочек стоит.

Но однажды все узнали о Шатках,

Даже в самых отдаленных уголках.

А прославил и Шатки, и весь район

Небольшой, но подвиг девочки одной.

Это было в ту жестокую войну,

Когда враг напал на Родину мою.

Содрогалась вся планета, вся земля:

Шла великая, священная война!

Разрывались бомбы, танки шли стеной,

Черной тучею повис дым над Москвой.

Брест разрушен, Ленинград в тугом кольце,

Не видать конца проклятой той войне.

Пеплом выжжены деревни, города,

В каждый дом стучались горе и беда,

Бить врага, закрыть Мать-Родину собой.

Воевать шли все: и деды, и отцы,

Братья, сестры, матери, юнцы.

— Мы врагу родную землю не сдадим,

Будем бить врага, пока не победим, —

Говорили так, вступая в смертный бой,

Говорили так, чтоб вновь прийти домой.

Со словами: «В бой за Родину свою!»

Погибали люди в праведном бою.

Погибали. Но вставали в строй бойцы:

Братья, сестры, матери, юнцы.

* * *

Свирепел фашист день ото дня сильней,

Не жалел фашист ни женщин, ни детей.

Шла война! Как детям объяснить?

Не нужна война им. Детям надо жить!

Нежность рук, любовь и ласка матерей —

Всех сокровищ мира для детей нужней.

Но фашист об этом, видно, позабыл:

Разорил страну, детей осиротил.

Потерявших и отцов, и матерей

Увозили от бомбежек в тыл детей.

Увозили в край глухой подальше от войны,

Где орудий залпы не слышны,

Где растут березки, тишина,

Ярко светит солнце, далеко война.

Так в Шатки измученных, больных,

Привезли детей, голодных, чуть живых...

Глазки их ввалились, плечики дрожат,

И не детский вовсе у ребяток взгляд.

Больно. Душу выжгла жгучая слеза —

Смерть смотрела часто в детские глаза.

Тяготы, нужду они делили пополам,

Стали взрослыми в войну не по годам.

* * *

Средь ребят была и Таня — наш герой,

Ей судьба беду сулила за бедой.

Много зла нанес фашист родной стране!

Был в осаде милый город на Неве.

Вой сирен, бомбежек гром, немая тишина,

Страх в глазах, печаль... Идет война!

Не до игр. Их Таня стала забывать.

Нет игрушек, только в клеточку тетрадь

Есть у Тани, в красной сумочке лежит,

С нею погрустит, поговорит.

Словно лучшая подруга и сестра,

Школьная тетрадка ей была:

То рисует, то ведет дневник...

Детский разум к взрывам бомб

давно привык.

Птички, бабочки рисует, вот трава...

А пониже строчка — «Мама умерла».

Холод, голод, осажденный Ленинград...

Ходит смерть и косит всех подряд.

Умирает бабушка у Тани на глазах.

Сердце сильно сжало, слезы на щеках.

И опять она заносит в свой дневник

Даты смерти умерших родных.

Пишет Таня, но дрожит ее рука,

Боль утраты слишком, слишком велика.

Разрыдалась бы, да некому унять,

Приголубить, слово ласково сказать.

Ну, и как ребенку все перенести,

Как привыкнуть к страху, к ужасам войны?

Кто же даст теперь хоть капельку тепла?

Без семьи, без мамы Таня — сирота.

Умирают все, но просят Таню жить,

Верить в лучшее, надеяться, любить.

Вот уже последнюю страничку дневника

Завершает непослушная рука.

Словно скачут вверх и вниз слова:

Никого в живых нет. Таня лишь одна.

Сорок пятый год! Покончено с войной!

И с победою народ пришел домой.

Не услышит он теперь орудий шквал.

Ведь солдат родную землю отстоял.

Если нужно будет, снова защитит,

Наш солдат на страже Родины стоит!

Мир настал! Ликуй, моя страна!

Клич победный раскатился, как волна.

Только кровоточит сердце от потерь.

Боль в душе за не пришедших, за детей.

Не узнает Таня радости весны.

Над могилою ее растут цветы.

Но войны той людям век не позабыть.

А фашизм? Фашизм наказан должен быть!

Кроме мук, страданий и невзгод,

Ничего война не принесет.

И не счесть в стране нашей родной

Искалеченных, истерзанных войной...

Ну, а сколько не пришло с полей боев,

Ну, а сколько на земле сирот и вдов?

Боль, утраты человечество несло,

И дневник стал доказательством того.

После смерти Тани он прочитан был,

Словно острый нож, сердца людей пронзил.

Умер дядя Леша, папы больше нет...

Перед миром будет враг держать ответ!

И на суд представлен Танин был дневник.

Он, как гром, средь неба ясного возник.

Перевесив чашу нюрнбергских весов

Правдой о войне, страничкой скорбных слов.

Видел мир Германии позор:

Суд фашизму вынес страшный приговор.

...Много лет с тех пор прошло, бегут года,

А в сердцах шатковцев Таня навсегда!

М. Шарова

Девочка из Ленинграда

Было это очень давно,

Об этом увидишь только в кино,

В книжках об этом можно узнать,

Как людям в войну пришлось выживать.

Как воевали и старый, и мал,

Как человек без еды умирал,

Как наглый фашист взрывал города,

Об этом забыть не должны никогда!

Как тяжело было детям в войну,

Но защищать нужно было страну.

Они стали со взрослыми все наравне.

Но больше всех девочку Таню жаль мне.

Девочка эта в Ленинграде жила,

Семья их большой и дружной была:

Бабушка, мама, сестры, дядья,

Всех очень любила Танюша моя.

Но внезапно пришёл испытания час,

И фашистов орда напала на нас.

Город в кольцо блокады был взят,

Но стойко держался тогда Ленинград.

Без еды и без света, но он все-таки жил,

Каждый день его враг беспощадно бомбил.

Круглые сутки работал завод,

Город не умер, город живёт.

Всё скуднее и меньше становился паёк,

Прокормить всю семью уже он не мог.

Начали Савичевы умирать,

А Таня в тетради своей всё писать.

Написала она у себя в дневнике:

«Умерли Савичевы, умерли все».

Таню в рабочий посёлок Шатки привезли,

Но, к сожалению, её не спасли.

Слишком много горя перенесла

И от истощенья она умерла.

На кладбище местном стела стоит,

Многое людям она говорит:

«Не забывайте меня никогда,

Пусть не приходит в дом ваш война!».

И. Кильдяев

Таня Савичева

Где-то там, в ленинградской блокаде,

Где по радио лишь метроном,

Буквы девочка пишет в тетради,

Чуть в сознании, январским днем.

Вспоминала всю цепь тех событий:

Собирались семьею в Ямбург,

Только вот, не далось уж убыть им,

Только Мишке, может выжил он вдруг?

Жив ли брат, тот с кем с горки катались?

Так же весел его смелый дух?

Нет, навряд ли. Они попрощались

Не говорят в семье о нем вслух…

Буквы нервно слипаются в слово,

Дальше цифры и снова слова,

Грифель крошится снова и снова,

И в бессилье трясется рука.

«Двадцать восьмого умерла Женя…»

Это старшая ее сестра.

Выжить как в это страшное время,

Где голод и обстрелы с утра?

Тары стеклянные на чердаке

С детьми собирала другими,

И как-то увидев в том бардаке,

Застыла с глазами большими.

Там двое людей ели другого,

Идти отказались вдруг ноги,

Страшно от взгляда стало больного,

Сбежала, не видя дороги…

Как не крути — еды не хватало.

Бабушка им свою отдала

Карточку, чтобы не голодали

И через день сама умерла.

Новую запись девочка пишет:

«Бабушка умерла в 3 часа дня…»

Похоронив, сама еле дышит,

Хочет скорей присесть у огня.

Нины не стало — взорвали завод,

Но так не нашли ее тела.

Стал роковым в семье этот год,

И мать, словно в воду глядела.

Женю тогда хоронили семьей,

Тут мать на могилу как глянет,

Слова, что сказала, будут судьбой:

«Ну что же, кто следущим станет?»

Дальше был Лека — от истощенья,

А точней — Леонид старший брат.

Фашисты, не видать им прощенья!

Вот кто в этом во всем виноват!

Он был музыкантом, оркестр имел.

На двадцать пятый умер свой год.

И так же, по-детски, он счастья хотел.

Рожден с Октябрем — этим был горд.

Как часто во снах мы падаем вдруг,

Точно так же Таня поникла,

Что дядя Вася — ее лучший друг

Умер, и его Смерть настигла.

Очередь и дяди Леши пришла,

А Танечка даже не знала,

Мама умрет ровно через три дня.

Их даты в тетрадь записала.

«Умерли…» Савичевых больше нет.

«Умерли все». Нет ни желанья.

Последняя запись — жизни привет.

«Осталась одна только Таня»

А. Остапенко

Тане Савичевой посвящается

Стою у обелиска твоего

И тихо голову склоняю,

И тот далёкий сорок первый год

Невольно себе в мыслях представляю.

Развалины, бомбёжки, голод, холод.

Вы стали взрослыми тогда не по годам.

Мальчишки и девчонки Ленинграда,

Вы жить хотели все назло врагам.

Назло смертям держались очень стойко.

Не только мёрзлый хлеб делили меж собой…

И может быть, поэтому сегодня

Гордиться можем вами и тобой.

Для нас сегодня ты — не просто Таня,

Живой пример — герой большой войны.

Ты пережить сумела дни блокады.

И память о себе смогла оставить нам.

Читаю строки, что писала ты когда-то

Своею детскою, ослабленной рукой,

Что умер Женя, дядя Лека умер,

Осталась одна Таня, — но постой…

Постой, в душе всегда ты с нами,

И не забудем о тебе мы никогда.

Ведь столько лет прошло, а мы всё помним.

Всех Савичевых помним имена!

Стою, уж солнце клонится к закату,

Смотрю в глаза на мраморной плите,

И вижу в них страданье, боль, утрату,

Всё то, что пережить пришлось тебе.

А. Лаукерт

Страницы дневника Тани Савичевой

Я читаю страницы... ком в горле стоит.

Будто Таня живая со мной говорит.

Из блокадного города Танин дневник,

Как пронзительный возглас в сердце проник.

В этих строках — Блокада, голод, холод и страх...

900 дней утрат в детских жгучих глазах...

Тот дневник — боль, страдания, слёзы детей.

Посмотри, прочитай... и запомни скорей!

Люди, чтоб вам выжить и мир сохранить,

Прочитайте, пожалуйста, Танин дневник.

Дневник Тани Савичевой

«Женя умерла 28 дек в 12.30 час утра 1941 г.»

«Бабушка умерла 25 янв. 3 ч. дня 1942 г.»

«Лёка умер 17 марта в 5 час утр в 1942 г.»

«Дядя Вася умер в 13 апр 2 ч ночь 1942 г.»

«Дядя Леша 10 мая в 4 ч дня 1942 г.»

«Мама в 13 мая в 7.30 час утра 1942 г.»

«Савичевы умерли «

«Умерли все»

«Осталась одна Таня»

Некоторые записи в дневнике Тани сбивчивы и не совсем правильны. Возможно, горе полностью переполнило душу исстрадавшейся девочки.

Таня Савичева умерла 1 июля 1944 года в возрасте 14-ти с половиной лет.

С. Итешина

Песни:

Баллада о Тане Савичевой

Музыка: Е. Дога

Исп. Э. Пьеха

Моя землячка Савичева Таня,

Прости, что не пришла к тебе с цветами.

Не знала, что тебя я встречу здесь,

Где слева лес и справа лес.

Где эти строчки на твоей могиле

Меня огнём блокады опалили.

В глуби России, от Невы не близко,

Теперь здесь навсегда твоя прописка.

Но память, как дорога без конца,

Сквозь времена и сквозь сердца,

И неизменно вечно будут рядом

Судьба твоя и подвиг Ленинграда.

Моя землячка Савичева Таня,

Прости, что не пришла к тебе с цветами.

Но песню я хочу оставить здесь,

Где слева лес и справа лес.

Где на твоей могиле детский почерк

Назло смертям сказать о жизни хочет.

В. Гин

Письмо из блокады

из кантаты «Мы внуки героев»

Музыка: Н. Песков

Пишет вам девочка,

Пишет вам Таня.

Вас письмо обожжёт,

словно жаркое пламя…

Леденеет рука,

рядом рвутся снаряды,

Но письмо к вам дойдёт,

Но письмо к вам дойдёт

Из войны, из блокады:

«Савичевы умерли все,

Савичевы умерли все».

Осталась только Таня.

Хоть ни кровинки нет в лице,

Но ждёт победу Таня,

Верит в ясное солнце.

Пусть живётся несладко,

Ленинград не сдаётся,

Ленинград не сдаётся!

А она Ленинградка!

Пишет вам девочка,

А кому — и не знает…

Пишет вам девочка,

И она призывает,

Чтобы мы берегли

Мир и жизнь на планете,

Чтоб вблизи и вдали,

Чтоб вблизи и вдали

Были счастливы дети.

В. Крючков

Дневник Тани Савичевой

Музыка: В. Тальков

В осаждённом Ленинграде

Эта девочка жила.

Свой дневник она в блокаде,

Словно летопись вела:

«Женя умерла 28 декабря

в 12 часов 30 минут

утра 1941 года».

Эта тонкая тетрадка

Стоит многих толстых книг.

Хоть писала сжато-кратко,

Но бросает в дрожь дневник:

«Бабушка умерла 25 января

в 3 часа дня 1942 года».

Таня, Савичева Таня,

Ты в сердцах у нас жива.

Затаив на миг дыханье,

Слышит мир её слова:

«Лёка умер 17 марта

в 8 часов утра 1942 года».

От коптилки не согреться,

Тусклый свет от фитилька.

Пишет Таня кровью сердца

На страничках дневничка:

Дядя Вася умер

13 апреля в 2 часа ночи

1942 года»

Гул стоит зловещий с неба,

Не укрыться от беды.

Дома нет ни крошки хлеба

И ни капельки воды.

«Дядя Лёша — 10 мая

в 4 часа дня 1942 года».

В мире нет страшней, чем голод,

Что несёт с собой война.

До костей пронзает холод,

Хоть на улице весна.

«Мама — 13 мая

В 7 часов 30 минут утра

1942 года».

К солнцу тянется берёзка,

Пробивается трава.

А на скорбном Пискарёвском

Обожгут огнём слова:

«Савичевы умерли. Умерли все.

Осталась одна Таня».

В осаждённом Ленинграде

Таня-девочка жила...

В. Шумилин

Дневник Тани Савичевой

Музыка: Н. Паскару

28 декабря 1941 года. Женя умерла.

До сих пор засыпаю, и мне предстают

Эти несколько грамм на огрызке стола.

Я ведь знала: они мне свой хлеб отдают,

Чтобы я дожила, чтобы я дожила.

Хватит сил, чтобы встать и дойти до окна,

И уже не хватает — вернуться назад...

Почему же так долго грохочет война

И у взрослых такие большие глаза?

25 января 1942 года. Бабушка умерла.

А какая красивая нынче зима,

Навалила сугробов до самой весны,

И совсем, как тогда, в белых шапках дома,

Словно нету войны, словно нету войны.

И как сказочный мир распластался внизу,

Только вместо веселого крика ребят

Непрерывно по снегу кого-то везут,

И полозья, полозья, полозья скрипят.

Мне хочется есть, мне бы просто прилечь.

Посоветуйте мне, я бы всё отдала,

Только б тех, кто остался, суметь оберечь,

Только б мама жила, только б мама...

Мама умерла 13 мая 1942 года.

Умерли все. Осталась одна Таня.

Дорогие мои, вы не знали того,

Смерть мою от меня закрывала собой,

Что одной оставаться страшнее всего,

Совершенно одной, с глазу на глаз с войной...

Ах, как стены больниц тишиною звенят.

Я прошу вас, прошу вас: лечите меня,

Ведь они умирали для этого дня,

Чтоб спасали меня, чтоб спасали меня!

Я, вы слышите, доктор, обязана жить,

Чтобы знать, что они умирали не зря,

Чтоб хотя бы к могилам цветы возложить,

Знать, что вечным огнём не пожар, а заря!..

До сих пор засыпаю, и мне предстают

Эти несколько грамм на огрызке стола.

Я ведь знала: они мне свой хлеб отдают,

Чтобы я дожила, чтобы я дожила.

Н. Паскару

Дневник Тани Савичевой

Музыка Павел Слободкин,

Исп. ВИА «Весёлые ребята»

Речитатив:

В Ленинграде, на Пискарёвском кладбище,

Мы прочитали дневник

Девятилетней Тани Савичевой,

Погибшей во время блокады.

Ей посвящается эта песня.

Мы держали в руках осторожно

Пожелтевшие листики эти.

Детский почерк забыть невозможно,

Пусть об этом узнает Планета.

Эти буквы в тетрадную клетку,

Словно в мрамор, легли на века.

Я хочу, чтоб было лето,

Чтобы не было зимы никогда.

Я хочу, чтоб было лето,

Чтобы не было зимы никогда.

Кукла, кукла не плачь на постели,

Не могу я с тобою играть.

Я чуть позже тебя пожалею,

Приласкаю, пригрею,

Но сначала должна записать:

(Речитатив)

22 марта, 1942 года,

Умерла Бабушка.

Прочитали мы в этих записках,

Что осталась в живых только Таня,

Пережив всех любимых и близких.

Отчего Мир устроен так странно?

Детским почерком, ручкой озябшей

Таня буквы ровняла в слога:

Я хочу, чтоб было счастье,

Чтобы не было войны никогда.

Я хочу, чтоб было счастье,

Чтобы не было войны никогда.

Кукла, кукла, не плачь на постели,

Не могу я с тобою играть.

Я чуть позже тебя пожалею,

приласкаю, пригрею,

Но сначала должна записать:

(Речитатив)

25 марта 1942 года.

Сегодня умерла Мама.

Все умерли

Таня осталась одна

Я хочу, чтоб было счастье,

Чтобы не было войны никогда.

Я хочу, чтоб было счастье,

Чтобы не было войны никогда...

О. Волин

Таня

Музыка: амер. комп. Джерри Агинский

Скорбной славой окружен

Уголок под солнцем Волги,

Там не воин спит с ружьем,

А ребенок одинокий.

Таня, Таня — тьме преграда,

Как набат — на всех наречьях,

В чутком сердце Ленинграда

Ты останешься навечно.

Женю первую из всех,

А за нею, друг за другом,

Всю семью кровавый снег

Проглотил блокадной вьюгой.

Таня, Таня — тьме преграда,

Как набат — на всех наречьях,

В чутком сердце Ленинграда

Ты останешься навечно.

А когда утихнул гром,

Землю молнией изранив,

Сиротливый кинув дом,

Медленно угасла Таня.

Таня, Таня — тьме преграда,

Как набат — на всех наречьях,

В чутком сердце Ленинграда

Ты останешься навечно.

Но от дома далеко,

На земле испепеленной

Сердце Танино цветком

Проросло в траве зеленой.

Джерри Агинский (Перевод З. Пивень)

Таня Савичева —девочка-символ

Блокада в книгах для детей и подростков

Страницы

четверг, 18 января 2024 г.