600 стихов о детях войны. Часть 7. Фронт. Оккупация. Партизаны

Клятва над кровью

До полей Подмосковья от Березины

Я прошел по дорогам войны.

Много горечи жгучей на сердце легло, —

Как поднять эту тяжесть сердце могло?

Я видал, как пылали в ночи города;

Как тянулись гуртами к востоку стада;

Как смолкали над нивами птиц голоса;

Как зверье покидало родные леса;

Как в расплавленной мареве, в едкой пыли

Толпы беженцев, горем прибитых, брели;

Как в полях, осененных июльским теплом,

Смерть витала над ними холодным крылом.

Не забуду, пока я живу на земле,

Крючья черных крестов на железном крыле.

Слышал я по ночам леденящие кровь

Плач и стоны малюток у дымных костров.

Слышал я, как вплетались в гром батарей

Причитанья сраженных тоской матерей.

Детской кровью дымились пути на восток.

Как свидетелей сердца на суд позови —

Молодечно и Брест, Воковыск, Белосток,

Слоним, плававший в детской невинной крови.

Те, кто выжгли из сердца и совесть и честь,

Лили Кровь из ребячьих разорванных жил.

На дорога народного горя не счесть

Безыменных, затерянных детских могил.

Помню — лес белорусский в полдневной красе,

Чуть трепещет под ветром кленовый листок,

На клубящемся пылью оршанском шоссе

Человечьего горя бескрайный поток.

И над плачем детей, над мычаньем коров,

Над примятой ногами пожухлой травой

Возникает моторов пугающий рев,

Посвист пуль и пронзительный бомбовый вой.

«Мессершмитты» ушли за сосновый лесок

С воем, волчьего воя лютей.

Разрывая ногтями горячий песок,

Хоронили живые убитых детей.

Подойди к матерям! Загляни в их глаза!

Им в сверкающий солнечный полдень темно,

Не смягчит материнского горя слеза,

Если горькие слезы иссякли давно.

На дорогах войны, под немецким свинцом,

Продираясь сквозь бомбовый чад,

Поднимаются тени, на запад лицом,

Криком сердца о мщенье кричат.

Если был ты на крестном народном пути,

Слышал зверя железного рык,

Никогда не забудь, никогда не прости

Этот сердцем исторгнутый крик.

Можно снова из пепла поднять города,

Песней радость строительства взвить,

Но убитых детей не вернуть никогда,

Раны сердца не заживить.

Слышу девочки раненой жалобный стон,

Сироты бесприютного плач.

Наша месть бесконечна, как смена времен.

Не уйдешь ты от мести, палач!

Ярость в сердце народном клокочет ключом.

Слушай воинов, Родина-мать.

Мы клянемся над кровью —

Огнем и мечом

Наше будущее отстоять!

А. Сурков

Строки гнева

Голубизна небес над полем белым.

Кристаллы льда алмазами горят.

Фельдфебель немец поднял парабеллум

И всю обойму выстрелил подряд.

Подул на пальцы и помедлил малость.

И побежал — тяжел, широк в шагу.

Застреленная женщина осталась

Стыть на морозном, искристом снегу.

И будто день стал строже и суровей.

И, будто снег расплавив до земли,

В февральский полдень пятна русской крови

Багровой розой гнева расцвели.

Плечистый немец, выбритый до лоска,

Вел по деревне русского подростка.

Повизгивая жалобно и тонко,

За мальчиком бежала собачонка.

Они свернули за сугроб проулка.

Два выстрела рванули воздух гулко.

И показался над сугробом смятым

Белесый немец с черным автоматом.

Застыл в сугробе мальчик. А у ног

Уткнулся носом в черствый снег щенок.

Хозяину кудлатый верен был.

За это немец и его убил.

Девочку в канаве, на снегу,

Я забыть до смерти не могу.

Этот чистый лоб и ясный взгляд

Жгучим гневом душу пепелят.

Перекошенный страданьем рот

Мне велит скорей итти вперед,

Позабыть про отдых, сна не знать.

Палача кровавого догнать,

Пулей разнести висок и бровь

За ее святую кровь.

В стеклянном взгляде ветровая даль.

Вцепились пальцы в мерзлую траву.

Ты слышишь, мертвый, мне тебя не жаль.

Не жаль детей твоих, твою вдову.

До самой смерти ты убийцей был.

Себя ты тешил и себя любил.

Ты злобой нашу душу оскорбил.

За это мой земляк тебя убил.

А. Сурков

Возвращение

День к вечеру клонился. Чуть дрожа,

Зной обтекал сухого пепла горы.

Поодаль от пустого блиндажа

Привал разбили под стеной саперы.

Пшено варилось в черных котелках,

На дно мучнистым слоем оседая.

С двухлетним мальчуганом на руках

К нам подошла крестьянка молодая.

Огонь лизал промасленную жесть,

Косматился, играл меж котелками.

Ребенок плакал: — Мама... хлебца... есть...

И пар ловил опухшими руками.

Мне очень трудно продолжать рассказ,

Мне сердце жгут слова ребячьи эти.

Мы все отцы. У каждого из нас

Остались дома маленькие дети.

Что б ты ни делал, где бы ты ни жил,

Их образы встают как из тумана.

Сапер миноискатель отложил,

Сухарь и сахар вынул из кармана.

Я видел, как сапер от слез ослеп,

Когда ребенок и смеясь и плача,

Схватив ручонками солдатский хлеб,

Его жевать поспешно, жадно начал.

Ты не забудешь никогда, солдат,

Опухшие, бессильные ручонки,

Блуждающий, совсем не детский взгляд

И синий ротик этого мальчонки.

Твой горький труд его от смерти спас,

Вернул для жизни щупленькое тело.

Тебе и мне и каждому из нас

Страна прощать обиды не велела.

Когда ты немца встретишь за рекой,

В такой же вот блиндажной черной яме,

И ничего не будет под рукой,

Ты в глотку немца вцепишься зубами.

Ты будешь грызть, терзая и душа,

Пока не станет он белее мела,

Пока его разбойная душа,

Душа гадюки, не покинет тела.

А. Сурков

Расплата

Пахнет гарью. Воздух пышет жаром…

Пламя проносилось по селу.

Всюду пальцы страшного пожара

Шевелят горячую золу.

Куры хохлятся на пепелище,

Где вчера куриный был шесток.

Бродит женщина, кого-то ищет,

Сбился черный с седины платок.

— Дочка, где ты, где? — Перед глазами

Две косички, бантик голубой,

Самолеты с черными крестами

Над льняной, над детской головой.

Нет страшней того, как гибнут дети.

На песке, на рельсах — кровь детей.

Говорят, проходит все на свете, —

Безутешно горе матерей.

О, расплата! Близится расплата

Пулей, бомбой, громом батарей.

Близится! Да будет трижды свято

Мщение за горе матерей!

С. Щипачев

Красноармейцу

Я видел девочку убитую.

Цветы стояли у стола.

С глазами, навсегда закрытыми,

Казалось, девочка спала.

И сон ее, казалось, — тонок.

И вся она — напряжена,

Как будто что-то ждал ребенок...

Спроси: чего ждала она?

Она ждала, товарищ, вести,

Тобою вырванной в бою,

О страшной, беспощадной мести

За смерть невинную свою!..

И. Уткин

Снег

Метель кружится, засыпая

Глубокий след на берегу,

В овраге девочка босая

Лежит на розовом снегу.

Поет густой, протяжный ветер

Над пеплом пройденных путей.

Скажи, зачем мне снятся дети,

У нас с тобою нет детей?

Но на привале, отдыхая,

Я спать спокойно не могу:

Мне снится девочка босая

На окровавленном снегу.

М. Дудин

Над убитым ребенком

В траве некошеной — замученный ребенок.

Смерть не дала ему больших ресниц смежить.

И светлые глаза глядят как бы спросонок

На этот мир в цвету, где я остался жить.

А солнце высоко; не зная преступленья,

Щебечут птицы, сердце полонив.

И, словно в пьяном сне, над жертвою глумленья

Рой синих мух жужжит среди цветущих нив!

И, вспомнив вдруг о том, что за поселком где-то

Мать жаркую слезу смахнет с лица тайком,

Не жду я от друзей ни вздоха, ни ответа, —

Хочу я одного — врага найти штыком!

М. Голодный

* * *

Надел шинель, винтовку взял —

ну, чем не воин? Но куда там!

Я стать хотел, но я не стал,

не стал тогда еще солдатом.

Когда свинцовая струя

меня хлестнула —

в то мгновенье

еще солдатом не был я,

хотя уже прошел крещенье

Я не был им, когда пришло

известие о смерти друга,

беззвучно плакал я и зло,

и завывала в поле вьюга.

...А после ...Не забыть о том...

В снегу, исколотый штыками,

Ничком ребенок мертвым сном

Спал, обхватив сугроб руками.

Хотел я плакать и не мог,

И только слушал гул далекий...

Я тельце обернул в платок,

Что был обронен у дороги.

Пошел, ребенка схоронив,

Навстречу пушечным раскатам...

И я впервые в этот миг

Себя почувствовал солдатом.

Н. Лайне

Убитый мальчик

Над проселочной дорогой

Пролетали самолеты...

Мальчуган лежит у стога,

Точно птенчик желторотый.

Не успел малыш на крыльях

Разглядеть кресты паучьи.

Дали очередь — и взмыли

Вражьи летчики за тучи...

Все равно от нашей мести

Не уйдет бандит крылатый!

Он погибнет, даже если

В щель забьется от расплаты,

В полдень, в жаркую погоду

Он воды испить захочет,

Но в источнике не воду —

Кровь увидит вражий летчик.

Слыша, как в печи горячей

Завывает зимний ветер,

Он решит, что это плачут

Им расстрелянные дети.

А когда, придя сторонкой,

Сядет смерть к нему на ложе, —

На убитого ребенка

Будет эта смерть похожа!

Д. Кедрин

Девочка играла возле дома

Выбежала девочка из дома,

Маленькая, в мамином платке,

Старенькие валенки знакомо

Весело блестели вдалеке.

Куклу на салазках покатала…

С черной собачонкой у ворот

Долго по-ребячьи лопотала,

Рукавичку ей совала в рот.

Бегала то к дому, то к сараю

И шептала, прячась за крыльцо:

— Я с тобой, собачка, не играю,

Ты чего слюнявишь мне лицо?

Топала по тропке возле дома,

Щечки на морозе расцвели…

Вдруг, хрустя по снегу незнакомо,

Злые люди к дому подошли.

Вытащили все, что в доме было,

Даже карандашик и тетрадь —

Ту, в которой девочка любила

Ласточек для мамы рисовать.

Вынесли подушки и корзины,

Сверток детских трусиков цветных.

И такие были образины,

Лютые и жадные у них.

Разбросали карточки по дому,

Снимки, что в альбомах берегли,

И потом зажженную солому

Равнодушно к двери поднесли…

Зазвенели выбитые рамы,

Полыхнуло пламя через край.

И раздался хриплый голос мамы:

— Доченька, любимая, прощай!

Черным дымом крыша вся покрылась,

Вспыхнул клен, что рос невдалеке.

Губки задрожали, покатилась

Крохотная слезка по щеке.

— Мамочка, мамусенька родная!

Посмотри, сейчас расправлюсь я

С этим, на котором шерстяная

Вязаная кофточка твоя.

Кулачонки маленькие сжала, —

Сердце быстро прыгало в груди,

К рыжему фашисту подбежала

И сказала звонко: — уходи!

Был он длинный, грязный и плечистый,

Был он молод, жаден и жесток,

И сорвал он с девочки пушистый,

Теплый, мамин, ласковый платок.

Волосенки ветром растрепало,

Слезы стыли возле самых век.

Треснул выстрел — девочка упала

Личиком курносым прямо в снег,

В это утро мы в окопах были,

А потом рванули точно в срок

И атакой яростной отбили

Небольшой районный городок.

Д. Алтаузен

Родина смотрела на меня

Я в дом вошел, темнело за окном,

Скрипели ставни, ветром дверь раскрыло, —

Дом был оставлен, пусто было в нем,

Но все о тех, кто жил здесь, говорило.

Валялся разный мусор на полу,

Мурлыкал кот на вспоротой подушке,

И разноцветной грудою в углу

Лежали мирно детские игрушки.

Там был верблюд, и выкрашенный слон,

И два утенка с длинными носами,

И дед-мороз — весь запылился он,

И кукла с чуть раскрытыми глазами,

И даже пушка с пробкою в стволе,

Свисток, что воздух оглашает звонко,

А рядом, в белой рамке, на столе,

Стояла фотография ребенка…

Ребенок был с кудряшками как лен,

Из белой рамки здесь, со мною рядом,

В мое лицо смотрел пытливо он

Своим спокойным, ясным синим взглядом…

Стоял я долго, каску наклоня,

А за окном скрипели ставни тонко.

И родина смотрела на меня

Глазами белокурого ребенка.

Зажав сурово автомат в руке,

Упрямым шагом вышел я из дома

Туда, где мост взрывали на реке

И где снаряды ухали знакомо.

Я шел в атаку, твердо шел туда,

Где непрерывно выстрелы звучали,

Чтоб на земле фашисты никогда

С игрушками детей не разлучали.

Д. Алтаузен

Колыбельная песня

На полу игрушки. В доме тишь.

Мама вяжет. Ты спокойно спишь.

В темно-голубой квадрат окна

Смотрит любопытная луна.

Где-то в небе возникает вдруг

Ровный-ровный, нежный-нежный звук,

Словно деловитая пчела

Песню над цветами завела.

В ясном небе близ луны плывет

Маленький отцовский самолет.

«Спи, сынок! — гудят его винты. —

Чтоб в саду играл спокойно ты,

Чтоб лежали в домике в тылу

Детские игрушки на полу,

Каждый вечер ввысь взлетаю я,

И со мной летят мои друзья!

Вражьи «юнкерсы» еще бомбят

Беззащитных маленьких ребят.

Их глаза незрячие пусты,

Их игрушки кровью залиты!

Чтоб добыть победу, чтоб принесть

Детям счастье, а фашистам месть, —

Чуть настанет вечер, над тобой

Мы летим на Запад, в жаркий бой!..»

В темно-голубой квадрат окна

Смотрит любопытная луна.

На полу игрушки, в доме тишь.

Мама вяжет. Ты спокойно спишь.

Над тобой отцовский самолет

Песню колыбельную поет.

Д. Кедрин

Иринка хочет домой

Бросает к нам в окна ветер прямой

Гомон восточного рынка.

«Папа, когда мы поедем домой?» —

Спрашивает Иринка.

«Мы дома и так», — говорю я в ответ,

Комкая край занавески.

Качает головкой она: «Нет, нет,

Дом наш не здесь, а в Смоленске».

Гляжу на неё, удержав с трудом

Тягостный вздох потери:

«В Смоленске немец забрал наш дом,

Поставил пушку у двери.

Сидит он там лютого волка лютей,

Ломает твои игрушки

И взрослых людей, и малых детей

Расстреливает из пушки».

А дочь к моему прижалась плечу,

Задумчивая не по-детски:

«Папочка, милый, домой хочу,

Когда мы будем в Смоленске?»

Н. Рыленков

Майор привез мальчишку на лафете

Майор привез мальчишку на лафете.

Погибла мать. Сын не простился с ней.

За десять лет на том и этом свете

Ему зачтутся эти десять дней.

Его везли из крепости, из Бреста.

Был исцарапан пулями лафет.

Отцу казалось, что надежней места

Отныне в мире для ребенка нет.

Отец был ранен, и разбита пушка.

Привязанный к щиту, чтоб не упал,

Прижав к груди заснувшую игрушку,

Седой мальчишка на лафете спал.

Мы шли ему навстречу из России.

Проснувшись, он махал войскам рукой…

Ты говоришь, что есть еще другие,

Что я там был и мне пора домой…

Ты это горе знаешь понаслышке,

А нам оно оборвало сердца.

Кто раз увидел этого мальчишку,

Домой прийти не сможет до конца.

Я должен видеть теми же глазами,

Которыми я плакал там, в пыли,

Как тот мальчишка возвратится с нами

И поцелует горсть своей земли.

За все, чем мы с тобою дорожили,

Призвал нас к бою воинский закон.

Теперь мой дом не там, где прежде жили,

А там, где отнят у мальчишки он.

За тридевять земель, в горах Урала,

Твой мальчик спит. Испытанный судьбой,

Я верю: мы во что бы то ни стало

В конце концов увидимся с тобой.

Но если нет, когда наступит дата

Ему, как мне, идти в такие дни

Вслед за отцом, по праву, как солдата,

Прощаясь с ним, меня ты помяни.

К. Симонов

В дни войны

Глаза девчонки семилетней

Как два померкших огонька.

На детском личике заметней

Большая, тяжкая тоска.

Она молчит, о чем ни спросишь,

Пошутишь с ней, — молчит в ответ.

Как будто ей не семь, не восемь,

А много, много горьких лет.

Вдруг сразу словно ветер свежий

Пройдет по детскому лицу,

И, оживленная надеждой,

Она бросается к бойцу.

Защиты ищет у него:

— Убей их всех до одного!

А. Барто

Наташа

Мы вошли в деревню с боем на рассвете.

Надрывался ветер. Обжигал мороз.

Нас встречали с плачем женщины и дети,

белые от снега, желтые от слез.

Первая навстречу бросилась Наташа.

Худенькая девочка. Продранный рукав.

— Я ждала! Я знала!

Вот листовка ваша! —

лепетала девочка, вдруг ко мне припав.

И рукой озябшей, крохотной и ловкой,

отогнула девочка шубки отворот

и дала мне в руки темную листовку,

ту, что мы бросали здесь под Новый год.

Я вошел с ней в избу — холодно и пусто,

только ветер воет в дымовой трубе.

Ни краюшки хлеба, ни листка капусты

не оставил немец в маленькой избе.

Я узнал, что немцы увели с собою

на глазах у девочки плачущую мать,

что с тех пор Наташу круглой сиротою

хмурые соседи стали называть.

А еще Наташа радостно и робко

сообщила, голову опустив слегка,

что похож лицом я на родного брата,

на ее любимого брата Василька.

Вася-Василёчек, что с тобою сталось

за Днепром, за Доном или у Двины!

Только помнит девочка, что она рассталась

с добровольцем-братом в первый день войны.

Я сидел с Наташей тихий и смущенный,

я утер ей слезы лаской и платком,

я ей хлеб намазал пожирней сгущенным,

ледяным, пайковым, сладким молоком.

Долго мы молчали, слова избегая,

облитые светом жидкого огня,

а потом сказал я:

— Вот что, дорогая,

с этих пор братишкой ты зови меня!

С. Васильев

Бой шёл всю ночь, а на рассвете...

Бой шёл всю ночь, а на рассвете

Вступил в село наш батальон.

Спешили женщины и дети

Навстречу к нам со всех сторон.

Я на околице приметил

Одну девчонку, лет пяти.

Она в тени столетних вётел

Стояла прямо на пути.

Пока прошли за ротой рота,

Она не опустила глаз

И взглядом пристальным кого-то

Разыскивала среди нас.

Дрожал росой рассвет погожий

В её ресницах золотых:

Она на дочь мою похожей

Мне показалась в этот миг.

Казалось, все дороги мира

Сошлись к седой ветле, и я,

Себя не помня, крикнул: «Ира,

Мой птенчик, ласточка моя!»

Девчонка вздрогнула и, глядя

Колонне уходящей вслед:

«Меня зовут Марусей, дядя», —

Сказала тихо мне в ответ.

«Марусей? Ах, какая жалость!» —

И поднял на руки её.

Она к груди моей прижалась,

Дыханье слушала моё.

Я сбросил груз дорожных тягот

(Ну что же, Ира, не ревнуй!),

Всю нежность, что скопилась за год,

Вложил в отцовский поцелуй.

И по дорогам пропылённым

Вновь от села и до села

Шагал я дальше с батальоном,

Туда, где дочь меня ждала.

Н. Рыленков

Из детства

Я из детства ушел не как все,

А шагнул через пламя взрыва…

В молодом серебристом овсе

Мина мягкую землю взрыла…

Вновь засеяли землю весной,

От дождей оплыла воронка…

Трудно вырасти из ребенка,

Искалеченного войной.

Г. Еремеев

* * *

На развороченном пути

Стоит мальчишка лет пяти.

В глазах расширенных истома,

И щёки белые как мел.

— Где твоя мама, мальчик?

— Дома.

— А где твой дом, сынок?

— Сгорел.

Он сел. Его снежком заносит.

В его глазах мутится свет.

Он даже хлеба не попросит.

Он тоже знает: хлеба нет.

С. Алексиевич

Письмо отцу

Папа, у нас, говорят,

Очень плохая почта…

Правда, до декабря

Эту войну закончат?

А на войне гроза

С бомбовыми громами…

Можно мне рассказать,

Как умирала мама?

Мёртво легли на постель

Руки безмерной ласки…

Папочка, в тот же день

Я разучилась плакать.

Стёрли с земли наш дом

Залпом безумно длинным,

Где до войны втроём

Ели пирог с малиной,

Где были рояль и свет

Простенького уюта…

Я положу в кисет

Запахи трав июня…

Папа, ты мне приснись

Самой бессонной ночью…

Если же до весны

Эту войну закончат

И расцветёт резеда,

Стану я сильной, мудрой…

…Просто мне иногда

Надо писать кому-то.

А. Николаева

Через двадцать лет

Пожар стихал. Закат был сух.

Всю ночь, как будто так и надо,

Уже не поражая слух,

К нам долетала канонада.

И между сабель и сапог,

До стремени не доставая,

Внизу, как тихий василек,

Бродила девочка чужая.

Где дом ее, что сталось с ней

В ту ночь пожара — мы не знали.

Перегибаясь к ней с коней,

К себе на седла поднимали.

Я говорил ей: «Что с тобой?» —

И вместе с ней в седле качался.

Пожара отсвет голубой

Навек в глазах ее остался.

Она, как маленький зверек,

К косматой бурке прижималась,

И глаза синий уголек

Все догореть не мог, казалось.

Когда-нибудь в тиши ночной

С черемухой и майской дремой,

У женщины совсем чужой

И всем нам вовсе незнакомой,

Заметив грусть и забытье

Без всякой видимой причины,

Что с нею, спросит у нее

Чужой, не знавший нас, мужчина.

А у нее сверкнет слеза,

И, вздрогнув, словно от удара,

Она поднимет вдруг глаза

С далеким отблеском пожара:

— Не знаю, милый. — А в глазах

Вновь полетят в дорожной пыли

Кавалеристы на конях,

Какими мы когда-то были.

Деревни будут догорать,

И кто-то под ночные трубы

Девчонку будет поднимать

В седло, накрывши буркой грубой.

К. Симонов

Волчонок

Я домой притащил волчонка.

Он испуганно в угол взглянул,

Где дружили баян и чечетка

С неушедшими в караул.

Я прикрикнул на них: — Кончайте!

Накормил, отогрел, уложил

И шинелью чужое несчастье

От счастливых друзей укрыл.

Стал рассказывать глупые сказки,

Сам придумывал их на ходу,

Чтоб хоть раз взглянул без опаски,

Чтоб на миг позабыл беду.

Но не верит словам привета…

Не навечно ли выжгли взгляд

Черный пепел варшавского гетто,

Катакомб сладковатый смрад?

Он узнал, как бессудной ночью

Правит суд немецкий свинец,

Оттого и смотрит по-волчьи

Семилетний этот птенец.

Все видавший на белом свете,

Изболевшей склоняюсь душой

Перед вами, еврейские дети,

Искалеченные войной…

Засыпает усталый волчонок,

Под шинелью свернувшись в клубок,

Про котов не дослушав ученых,

Про доверчивый колобок.

Без семьи, без родных, без народа…

Стань же мальчику в черный год

Ближе близких, советская рота,

Вместе с ротой — советский народ!

И сегодня, у стен Пултуска,

Пусть в сердцах сольются навек

Оба слова — еврей и русский —

В слове радостном — человек!

С. Наровчатов

Дети

Гнездо родное сожжено врагами.

Отец в солдатах.

На чужбине мать…

Вам приходилось видеть под ногами

птенцов, не научившихся летать?

Какие невозможные усилья, чтоб жить,

им надо делать каждый миг!

Еще для взлета не окрепли крылья,

а уж глаза грустят, как у больших…

Я встретил их под раненой березой

в прифронтовой непрочной тишине

и вздрогнул от нежданного вопроса:

— Скажите, дядя, где конец войне?

П. Железнов.

* * *

Мы ласкаем чужих детей

В полотняных белых рубахах...

Из походной сумки своей

Достаем пожелтевший сахар.

На коленях сидят у нас

И глядят, глядят на медали.

— Где мой папа воюет сейчас?

Вы на фронте его не видали?

В этом возрасте все они

Друг на друга слегка похожи;

И глазенки у них одни,

И родимые пятна на коже.

Сходством редким и я поражен:

Будто здесь отыскав пропажу,

Кудри белые, словно лен,

Я рукой огрубелою глажу.

Может, где-то в моем краю

Бородатый, небритый дядя

Дочку ласковую мою

Так же нежно и бережно гладит.

И она ему в этот час

Говорит и глядит на медали:

— Где мой папа воюет сейчас?

Вы на фронте его не видали?

А. Софронов

* * *

Ещё в селе струится чад,

Ещё дымится снег вокруг…

Перед пожарищем солдат

Остановился вдруг.

Солдат немного удивлён,

Увидев куклу под золой.

У куклы волос опалён

И порван фартук голубой.

Не в силах отвести свой взгляд,

На куклу молча он глядит.

— Где дочь моя? — спросил солдат.

Зола молчит.

— Где дочь моя? — он вновь спросил

Нема бездомная труба…

Он куклу молча положил

У придорожного столба.

Она здесь на виду сейчас.

Пусть куклу дети приютят.

И, не закрыв пытливых глаз,

Представил дочь свою солдат.

Она за вражеской чертой,

Где ждут давно желанных нас,

Слезу ручонкою худой

Стирает с материнских глаз.

И верит с матерью: придёт

Отец в село назад…

— Туда, на запад, лишь вперёд

Мой путь! — сказал солдат.

С. Голованов

Десятилетний человек

Крест-накрест синие полоски

На окнах съежившихся хат.

Родные тонкие березки

Тревожно смотрят на закат.

И пес на теплом пепелище,

До глаз испачканный в золе,

Он целый день кого-то ищет

И не находит на селе...

Накинув старый зипунишко,

По огородам, без дорог,

Спешит, торопится парнишка

По солнцу — прямо на восток.

Никто в далекую дорогу

Его теплее не одел,

Никто не обнял у порога

И вслед ему не поглядел.

В нетопленной, разбитой бане

Ночь скоротавши, как зверек,

Как долго он своим дыханьем

Озябших рук согреть не мог!

Но по щеке его ни разу

Не проложила путь слеза.

Должно быть, слишком много сразу

Увидели его глаза.

Все видевший, на все готовый,

По грудь проваливаясь в снег,

Бежал к своим русоголовый

Десятилетний человек.

Он знал, что где-то недалече,

Выть может, вон за той горой,

Его, как друга, в темный вечер

Окликнет русский часовой.

И он, прижавшийся к шинели,

Родные слыша голоса,

Расскажет все, на что глядели

Его недетские глаза.

С. Михалков

Детский дом в Ельне

На площади опустошенной

Разрушен вражеским огнем

Приветливый, многооконный,

С цветами в окнах детский дом.

Что в мире может быть печальней

Полуразрушенных печей

На месте прежней детской спальни,

Среди обломков кирпичей.

В золе я видел мячик детский,

А рядом школьную тетрадь.

Ее примял сапог немецкий,

Оставив грязную печать.

Нет преступления бесцельней,

Бессмысленней злодейства нет.

За детский дом, сожженный в Ельне,

В Берлине, Мюнхене и Кельне

Дадут преступники ответ.

С. Маршак

Мальчик из села Поповки

Отступая из деревни Поповки, немцы сожгли ее дотла. Работоспособное население они угнали с собой, а стариков и детей — расстреляли. Единственным жителем Поповки, уцелевшим после ухода немцев, был трехлетний Петя.

Среди сугробов и воронок

В селе, разрушенном дотла,

Стоит, зажмурившись, ребенок,

Последний гражданин села.

Испуганный котенок белый,

Обломки печки и трубы —

И это все, что уцелело

От прежней жизни и избы.

Стоит белоголовый Петя

И плачет, как старик, без слез,

Три года прожил он на свете,

А что узнал и перенес!

При нем избу его спалили,

Угнали маму со двора,

И в наспех вырытой могиле

Лежит убитая сестра.

Не выпускай, боец, винтовки,

Пока не отомстишь врагу

За кровь, пролитую в Поповке,

И за ребенка на снегу.

С. Маршак

Мальчик на дороге

Мальчишка мне попался на дороге,

Он шел, смотря из-под опухших век,

Русоголовый, маленький и строгий,

Узнавший горе русский человек.

Его станицу пушками разбили,

Чужие люди в дом вошли и в сад,

Где папа с мамой мальчика любили,

Где папа с мамой мертвые лежат.

Трещали крыши от огня в колхозе,

Бродил в лощинках, запинаясь, дым,

Ревели танки, сокрушая озимь,

И мальчик шел. И пепел плыл над ним.

Земли сожженной черное молчанье.

В его глазах отчаянье и страх.

…А в этот день шутили англичане

В кругу своих детей. На островах.

А в этот день, закованные в панцирь,

На якоря поставив корабли,

Крутили патефон американцы

От плачущего мальчика вдали.

Он ковылял устало по проселку

И вдруг увидел нас в пыли, в дыму.

Мы в этот день форсировали Волгу.

Мы шли к нему. К мальчишке своему.

М. Гроссман

Сын

На уголке тропинки узкой,

Где догорал избы скелет,

Сидел — один,

последний, русский,

Иван, шести неполных лет.

Ручонкой смахивал нетвёрдой

Слезу чумазый малышок;

К нему фашист приблизил морду

В упор, нос к носу на вершок.

И, целиком закрыв от мира,

В его глаза вселила страх

Стена фашистского мундира

В кровавых пятнах и крестах.

Легко убить мальчонку немцу,

Вполне достаточно пинка;

Но «победитель» над младенцем

Ещё куражился пока.

Лишь чудом минула расправа,

Врага, как бурей, унесло!

Пехота слева, танки справа

Ворвались в дымное село.

Машины мчались ураганом,

Взрывая пепел и бурьян,

И тут внезапно мальчугана

В дыму заметил капитан.

С железным лязгом, в клубах пыли,

Чуть не поставив на дыбы,

Солдаты танк остановили

Вблизи мальчишеской судьбы.

Стальной, от шрамов полосатый,

Он встал как Родина, как дом!

Парнишку взял боец усатый,

Свой гнев смиряющий с трудом.

И паренёк почуял душу,

Родные русские сердца...

— Как звать, герой, тебя?

— Ва-а-ню-ю-ша!..

И сжали пальчики бойца...

И танк, взревев, рванулся к бою

В разруху, пламя, темноту,

Чтоб мстить за взятого с собою

Из круга смерти сироту,

Метель огня несла машина,

Всё сокрушая на пути,

И каждый выстрел бил — «ЗА СЫНА!»

(Уж ты, Ванюша, их прости!)

Ты подрастёшь;

но память твёрдо

Твоя удержит до конца

Фашиста алчущую морду

И ласку русского бойца.

Живи, сынок!

В крестах мундиры

К тебе не сунутся опять!..

С колен мы подняли полмира!

Так как же Сына не поднять?!

Ю. Монковский

Ребенок и война

В землянке тускло, неуютно, сыро.

В углу малыш под ветошью лежал.

Вчера фашисты, чтоб им пусто было,

Опять бомбили город и вокзал.

Малыш был худ. Давно не мыт, не стрижен.

Уж много дней не ел из пищи ничего.

Ребенок горько был судьбой обижен.

Война украла детство у него.

Та ночь была куда страшнее ада.

Рвались снаряды, дыбился песок.

И залпы бесконечной канонады

Сверлили человеческий висок.

От страха он забился в дальний угол,

Закрыв ладошкой бледное лицо.

Война была страшнее жутких пугал,

Ужаснее киношных мертвецов.

Малыш дрожал и каждую минуту

Произносил испуганно слова

И повторял одно и то же тупо:

«Мамуля, мама, ты жива? Жива?».

В. Зеленская

Страница военного детства

…За зиму съели всю картошку.

И только снег сошел с земли,

мы взяли в руки по лукошку

и вновь копать ее пошли.

Мы понимали: надо выжить…

Нас голод вновь на поле гнал.

И каждым утром Колька Стрижев

меня у дома поджидал.

Потом в соседний дом за Юркой

мы шли, лопаты волоча.

Падала папина тужурка

С худого детского плеча.

Но вот однажды утром синим,

к нам тенью словно бы пришит,

три наших маленькие спины

избрал мишенью «мессершмитт».

Вдруг страшно покачнулся Коля,

И Юра, падая, затих…

Мы схоронили их в том поле,

в могиле братской на двоих.

С тех пор я каждою из весен

сюда в раздумье прихожу

и на гранит под шелест сосен

гвоздики молча приношу.

А. Мартынов

Махорка

По большаку, в тяжелых клубах пыли,

Шли торопливо к западу войска.

Мы у бойцов, что в речке воду пили,

Тихонько попросили табака.

Они глядели на худые лица,

На одежонку, что была бедна.

— От рук отбились. Как тут не отбиться? —

Солдат солдату говорил. — Война!

И пусть сейчас она совсем негромко

До слуха доносилась — все равно:

За похоронкой шла к нам похоронка,

А писем с фронта не было давно.

— Беда, и только! — И кисет с махоркой

Достал солдат. — Берите, ребятня.

Курите! — крикнул он с надсадой горькой.

Войну закончим — будет вам ремня!

Так он напомнил нам: мы были дети.

И боль отца в его словах была.

И думал я, как дальше жить на свете,

И горько мне цигарка губы жгла.

И. Ерёмин

В пилотке мальчик босоногий

В пилотке мальчик босоногий

С худым заплечным узелком

Привал устроил на дороге,

Чтоб закусить сухим пайком.

Горбушка хлеба, две картошки —

Всему суровый вес и счет.

И, как большой, с ладони крошки

С великой бережностью — в рот.

Стремглав попутные машины

Проносят пыльные борта.

Глядит, задумался мужчина.

— Сынок, должно быть сирота?

И на лице, в глазах, похоже, —

Досады давнишняя тень.

Любой и каждый всё про то же,

И как им спрашивать не лень.

В лицо тебе серьезно глядя,

Еще он медлит рот открыть.

— Ну, сирота. — И тотчас: — Дядя,

Ты лучше дал бы докурить.

А. Твардовский

Баллада о каше

Землянка, страх, тревожная дремота,

Свечи оплывшей зыбкий полумрак…

Всё позади — в село вошла пехота,

Над сельсоветом вьётся алый флаг.

И во дворе, на выцветшем пригорке,

Сидят бойцы усталые кружком,

И повар синеглазый в гимнастёрке

Над кухнею колдует с черпаком.

Но подойти поближе мы не смеем

И робко прячем миски за спиной.

«А ну, давай, ребята, посмелее!

Отведаете-ка каши фронтовой…».

А мы так с 41-го не ели,

Мы обжигали губы второпях.

И все бойцы и матери глядели,

Как тает эта каша на губах.

Из котелков, боями опалённых,

Мы ели кашу — детвора войны,

Ещё опухшая от слёз солёных.

Оглохшая от первой тишины.

Такой запомнили победу нашу

Мальчишки из волынского села…

Всю жизнь я вспоминаю эту кашу

Из жаркого солдатского котла.

Е. Начас

Найденыш

Пришёл солдат домой с войны,

Глядит: в печи огонь горит,

Стол чистой скатертью накрыт,

Чрез край квашни текут блины,

Да нет хозяйки, нет жены!

Он скинул вещевой мешок,

Взял для прикурки уголёк

Под печкой, там, где темнота,

Глаза блеснули... Чьи? Кота?

Мышиный шорох, тихий вздох...

Нагнулся: девочка лет трёх.

— Ты что сидишь тут? Вылезай. —

Молчит, глядит во все глаза,

Пугливее зверёнышка,

Светлей кудели волоса,

На васильках — роса - слеза.

— Как звать тебя? — «Алёнушка».

— «А дочь ты чья?» — Молчит... — Ничья.

Нашла маманька у ручья

За дальнею полосонькой,

Под белою березонькой.

— «А мамка где?» — «Укрылась в рожь.

Боится, что ты нас убьёшь...»

Солдат воткнул в хлеб острый нож,

Опёрся кулаком о стол,

Кулак свинцом налит, тяжёл

Молчит солдат, в окно глядит,

Туда, где тропка вьётся вдаль.

Найдёныш рядом с ним сидит,

Над сердцем теребит медаль.

Как быть? В тумане голова.

Проходит час, а может, два.

Солдат глядит в окно и ждёт:

Придёт жена иль не придёт?

Как тут поладишь, жди не жди...

А девочка к его груди

Прижалась бледным личиком,

Дешёвым блеклым ситчиком...

Взглянул: у притолоки жена

Стоит, потупившись, бледна...

— Входи, жена! Пеки блины.

Вернулся целым муж с войны.

Былое порастёт быльём,

Как дальняя сторонушка.

По-новому мы заживём,

Вот наша дочь — Алёнушка!

М. Зенкевич

У нас у всех с войною счёты…

У нас у всех с войною счеты.

Шел сорок первый горький год...

В разгар уборочной работы

Кружил над нами самолет.

Мы, падая в изнеможенье,

Кричали «мама!» каждый раз.

И мама от крылатой тени

Собою закрывала нас.

Он не стрелял, он развлекался, —

Патроны, видимо, берег.

Но вдруг из облаков прорвался

Наш краснозвездный «ястребок».

Как мама плакала от счастья,

Сестренку и меня обняв,

Когда, рассыпавшись на части,

Стервятник вспыхнул среди трав.

Мы, подбежав, глядели немо,

И ноги налились свинцом:

Из-под разодранного шлема

Белело женское лицо.

Открытый рот, вставные зубы,

И струйка пота — не слеза.

И ярко крашенные губы,

И подведенные глаза.

Испуганно шептались травы

В тени разбитого крыла...

Не верилось, чтоб эта фрау

Кому-то матерью была.

В. Пахомов

Танк

А дело случилось так.

Играли мы, мальчуганы,

и кто-то в немецкий танк

снежком угодил случайно.

Эсэсовец был горласт,

пролаял вдруг:

— Партизанен!

И танк прямиком на нас

пополз по изрытой поляне.

Шёл пятый тогда мне год,

смекнул об опасности поздно,

когда, набирая ход,

громадина вздыбилась грозно.

А танк надвигался, рос,

гремя и рыча зловеще.

А я словно к насту примёрз,

я — маленький человечек.

Лицо закрывая руками,

зашёлся в истошном я:

— Ма-ма-а!..

Сегодня давно мне за тридцать,

но часто и ныне мне снится:

барахтаясь в рыхлом снегу,

от танка бегу я, мальчишка,

никак убежать не могу.

В. Конорев

«Ой, Мишка, как же страшно мне!»

Оборванного мишку утешала

Девчушка в изувеченной избе:

«Не плачь, не плачь… Сама недоедала,

Полсухаря оставила тебе…

… Снаряды пролетали и взрывались,

Смешалась с кровью черная земля…

Была семья, был дом… Теперь остались

Совсем одни на свете — ты и я…»

… А за деревней рощица дымилась,

Поражена чудовищным огнём,

И Смерть вокруг летала злою птицей,

Бедой нежданной приходила в дом…

«Ты слышишь, Миш, я сильная, не плачу,

И мне дадут на фронте автомат.

Я отомщу за то, что слезы прячу,

За то, что наши сосенки горят…»

Но в тишине свистели пули звонко,

Зловещий отблеск полыхнул в окне…

И выбежала из дому девчонка:

«Ой, Мишка, Мишка, как же страшно мне!..»

… Молчание. Ни голоса не слышно.

Победу нынче празднует страна…

А сколько их, девчонок и мальчишек,

Осиротила подлая война?!..

Лора Тасси

Оккупация

В Саратове горны трубили,

На Каме горели костры.

А мы в оккупации были,

Подростки военной поры.

Нам нечему стало учиться,

И карты помочь не могли —

Война поломала границы

На всём протяженье земли.

Нам опыт давался не просто,

И не было радости нам

С утра обходить перекрёсток

И слушать историю там,

Где рынок бурлил недалёко

И пели слепцы под баян

Певучие плачи Востока,

Плакучие песни славян.

Пылили моторные части,

Погоны блистали оплечь, —

И всюду победно и властно

Немецкая лязгала речь.

На каменной этой дороге,

Где русские пленные шли,

Мы новые брали уроки,

Но старых забыть не могли.

Мы тайно писали «диктанты»,

И утром бесились посты,

Срывавшие «Смерть оккупантам!»

В косую линейку листы.

Мы эхо ловили ночами,

К земле припадали у стен,

И гулы вдали означали

Начало больших перемен.

Об этом не скажешь: «Пустое!»

Те ночи с раскатами их,

Те дни потрясённые стоят

Годов академий иных!

В. Гордейчев

Такое не простится никогда

Мне было в том году неполных десять,

Когда пришел фашист в начале дня,

Чтобы меня в моем саду повесить

Или в моей же хате сжечь меня.

Под детский плач он все решил заране,

Он все учел под орудийный гул,

И окна школы, где цвели герани,

Колючкой ржавой он перечеркнул.

Моя тропинка с зеленью медвяной,

Где от цветов кружилась голова,

Легла от дома к школе черной раной

Его противотанкового рва.

Я видел сам со школьными друзьями,

Как у него не дрогнула рука

Свалить, столкнуть, живым засыпать в яме

Учителя, седого старика.

Его штыком мальчишка был заколот

За то, что плакать не имея сил,

Ручонками и ртом — такой был голод —

Мальчишка есть у матери просил.

Нам не забыть — за это мы в ответе, —

Как, обращаясь к мертвым и живым,

Взывают к мести женщины и дети,

В моем краю расстрелянные им.

Будь русским ты, поляком или немцем,

Будь из норвежцев или из мадьяр, —

Твоих друзей сгонял фашист в Освенцим

И сталкивал под пули в Бабий Яр.

Нам не забыть, пройдя сквозь все тревоги,

Сквозь сто смертей и тысячи обид,

Что он раздавлен в собственной берлоге,

Но он еще поныне не добит.

Ничто не прощено и не забыто,

А бундесверский Бонн уже готов

Помиловать убийцу и бандита,

Простить его за давностью годов.

Мы знаем все об этом человеке,

Он не уйдет от правого суда:

Такое не забудется вовеки,

Такое не простится никогда.

Д. Блынский

Память

Память сердца ведет по Рославлю,

Где войною жилище смело

И травою простоволосою

Всё пожарище поросло.

Только липы стоят нетленные —

Обошёл их пожара пир.

Здесь когда-то была вселенная —

Довоенного детства мир.

Вот — я вижу — бегу росистою

И тяжелой сырой травой,

Небо ветреное и чистое

Синей бездной над головой.

Словно снова я мальчик маленький,

Голос мамы звучит в ушах.

Вот и печки моей развалины,

От которой мой первый шаг.

И чем дальше, тем ярче в памяти

Неизменный и страшный вид:

Старый дом исчезает в пламени:

Это детство мое горит…

Н. Карпов

* * *

Я вспомнил рославльское утро:

Калитки приглушенный скрип,

И сквозь туман чернеют смутно

Стволы знакомых с детства лип.

Совсем домов не видно ближних

Их все укрыл тумана мел,

И фиолетовый булыжник

От тонкой влаги потемнел.

От исчезающего дома —

Я четко вижу, как сейчас —

Что я иду путём знакомым

В такой далекий первый класс.

И, от меня не отставая,

Ползет туман по мостовой...

Я до сих пор не забываю

Тот мирный год сороковой.

Пласты с туманной тишиною

Тревожит памяти волна...

Вся жизнь моя была б иною,

Когда б не грянула война...

Н. Карпов

В оккупации

Звуки чуждой речи —

Голоса за стеной.

Греет русская печка

Наш уют ледяной.

Наша тяжкая участь —

Дома отчего плен —

Жёстким голодом мучась,

Долго ждать перемен.

Жить и выжить в неволе,

Вдалеке от родных,

Видеть русское поле

Под ногами чужих.

Но однажды когда-то,

Сквозь метели струи

В громогласных раскатах

Вдруг услышать: «Свои!»

Н. Карпов

* * *

Едим замёрзшего грача

В уюте тесного жилища.

Она красна и горяча,

Морозом даренная пища.

Она удача из удач!

Благодарим убийцу-вьюгу,

Но жалок нам замёрзший грач,

И сами мы жалки друг другу.

А за бревенчатой стеной,

В многострадальной нашей хате,

Там на гармонике губной

Играет наш «завоеватель».

За всё получит он сполна

От наших, что вернутся вскоре,

За то, что мы едим грача,

За унижение и горе…

Н. Карпов

* * *

Всплывает в памяти упрямо

Разрывов грохот, гарь и дым.

Была картофельная яма

Бомбоубежищем моим.

Я в ней сидел порою поздней,

Зенитки ухали вдали.

И в вышине сияли звезды

И отвлекали как могли

От мысли жуткой и мгновенной

И придавившей жажду жить, —

Что вот сейчас твоей вселенной

Конец наступит, может быть…

Н. Карпов

* * *

— Это у самой зимы в кармане

Вдоволь,

Вдоволь

Пуха и пера!

— Да еще в Германии!

— В Германии —

С преизбытком этого добра!

— Немцы за войну пересчитали

Всех индеек, уток, кур, гусей

И в свои бульоны ощипали.

В их перинах —

Пух Европы всей!

— На чужое никогда не зарились!

— На чужое не лежит душа!

По морозцу поспешаем в заросли,

Заросли куги и камыша.

— Не одна беда не позабыла!

— Мимо нас не проторила троп!

— Наши избы холодом знобило!

— Репродуктор нас вгонял в озноб!

— Сколько лет мы спали на соломе?!

— Вытряхнем мякину и труху!

…И перины будут в мирном доме

На озерном дармовом пуху.

Г. Хомутов

* * *

Вспомнилось, как мы семьёй сидели —

Мама, я, братишка, баба, дед…

Во дворе. В земле. В холодной щели.

Под бомбёжкой. Мне всего семь лет.

Пересилив страх, под мамы крики

Я полез из щели — посмотреть.

Ничего не видно. Вспышек блики.

Вой моторов… Грохот бомб… И смерть!

Вот рвануло близко — там, за школой.

Что-то тихо шлёпнулось у ног.

Подобрал я маленький осколок…

…Только жизнь прожив, я вздрогнуть смог.

Б. Вайсберг

Дети на дорогах войны

Вспоминаю войну, как сейчас,

Вижу женщину в школьном саду.

Вот она принимает наш класс,

41-й на личном счету.

Мы пришли к ней без книжек и роз

Их война вместе с детством сожгла.

В эту осень, сырую от слез,

Вся деревня сгорела дотла.

Помню дым на пришкольном дворе,

Сад пожаром смертельным объят,

А учительница, обгорев,

Выносила из класса ребят.

На востоке алела звезда.

Дым столбами вставал из земли.

Мы за сутки дороги тогда

Десять лет высшей школы прошли.

В. Фатьянов

Землянка

В сороковом, в июне, в полдень тихий,

Мой детский крик сорвался в вышину.

А через год пришло лихое лихо

И привело великую войну.

Жила семья в землянке. Лиловато

Таилась в ней сырая тишина.

Глядела мать в глаза мне виновато.

О, как понятна мне её вина!

От взрыва мины ясень сизокорый

Упал плашмя на вдовий тот приют.

Не с тех ли пор мне все страшны затворы?

Они дышать легко мне не дают…

Была землянка низкой и холодной,

А по углам — не лужи, бочаги.

Не с тех ли пор, военных и голодных,

На левом лёгком стынут очаги?..

Землянка детства скрылась под травою,

Но мне она по-прежнему видна.

А мать моя состарилась вдовою,

И у меня, как иней, — седина.

С тревожным сердцем, как в глухую заводь,

В рентгеновский вхожу я кабинет…

В сороковом, в июне, ровно за год

Перед войной родился я на свет.

Е. Начас

Мальчикам моим

Некуда от памяти мне деться.

Вижу, как сейчас передо мной

Так нелепо скомканное детство

Встало между миром и войной.

Помню у разрушенного дома

Взрывом обожженный краснотал.

Горькие, как будто слезы вдовьи,

Почки клёна младший брат глотал.

А потом на грани дня и ночи

Рыжий немец целился в меня.

Может после пьянки был неточен

Гибельный удар его огня…

Я сегодня слышу, как мальчишки,

Модными нарядами шурша,

Говорят, что жизнь сурова слишком

И не стоит медного гроша.

Мальчики, не прячьте юность в маски.

В сорок первом яростном году.

Ваши сверстники надели каски,

Защищая Красную Звезду…

В. Фатьянов

«Не» и «Ни»

Мне рассказывал смоленский

Паренек:

— В нашей школе деревенской

Шел урок.

Проходили мы частицы

«Не» и «ни».

А в селе стояли фрицы

В эти дни.

Обобрали наши школы

И дома.

Наша школа стала голой,

Как тюрьма.

Из ворот избы соседской

Угловой

К нам в окно глядел немецкий

Часовой.

И сказал учитель: «Фразу

Дайте мне,

Чтобы в ней встречались сразу

«Ни» и «не»».

Мы взглянули на солдата

У ворот

И сказали: «От расплаты

НИ один фашист проклятый

НЕ уйдет!»

С. Маршак

1943

Доныне в памяти тот год —

Военной гари стойкий запах,

Когда в неволю, словно скот,

Враги везли детей на запад.

Живя на мизерном пайке,

Едва держались души в теле.

Из них в далеком далеке

Людское вытравить хотели.

А следом в ужас лагерей

Ночным осенним небосклоном

Летели души матерей

Над каждым страшным эшелоном.

Кругом военная страда

Светилась заревом багряным.

И лишь такие поезда

И не взрывали партизаны…

Н. Карпов

Воспоминание

— А помнишь Ваську?..

— Помнишь, Вовка

Украл у фрицев автомат?..

— А помнишь, Кольку из винтовки

Убил на улице солдат?..

Сидят вдвоем, видать, по случаю,

А может, просто так сошлись,

И вспоминают

Ту горючую

И героическую жизнь.

И наливают вновь по чарке,

Закуска — сало, винегрет.

— А помнишь, фрицы-то с овчаркой

Три дня вынюхивали след?..

Тут не история, не память,

А детство,

Тот жестокий быт…

Не замела те годы заметь,

И впрямь никто не позабыт.

И вновь о Ваське,

И о Вовке,

И про немецкий автомат.

— А помнишь, Кольку из винтовки

Убил на улице солдат?..

А. Куницын

Когда стояла ночь

Брезжит свет. За стол усажен парень.

Хлеба нет. Зима. Сорок второй.

Кипяток в казанчике заварен

Вишенья пахучею корой.

Ничего не знающего к чаю,

Кроме сахарина одного,

Я во тьме почти не различаю

Тоненького мальчика того.

Язычок коптилочный мигает.

Мать, огонь оставив сыну, спит.

Чай допив, он Пушкина читает,

Не единым чаем жив и сыт.

Наше войско держится у Дона.

Книжек нет. Спалили. Лишь одна

Держится. О подвигах Гвидона

Я читаю сказку у окна.

На окне мешок распялен глухо.

Приоткрыть — и думать не моги.

С улицы — скрипучие — до слуха

Патрулей доносятся шаги.

Лирику читаю у оконца,

Прислоняясь к слабому лучу.

С Пушкиным:

«Да здравствует!..» —

о солнце

И о тьме:

«Да скроется!..» —

шепчу.

Стужею,

Удержанной за дверью,

Мой не нарушается уют.

С Пушкиным светло и свято верю

В то, во что поверить не дают.

Темень оккупации. Но света

Не отнимут. Ночь не столь темна,

Если в ней, хотя б из гильзы, где-то

Чистая лампада возжжена.

В. Гордейчев

Баллада о хлебе

С полыханьем угарным.

я мальчишкой знавал

поселковой пекарни

знаменитый подвал.

В нем хозяйничал пекарь.

А вверху, полугол,

над поленьями хекал

пожилой дровокол.

Для мальчишек блистали

ярче всяческих лун

пара клиньев из стали

и звенящий колун.

Там, где долго не меркла

печки добрая пасть,

забывал я и церковь,

и пожарную часть.

Пекарь с чувством и с толком

хлеб из форм вытряхал,

чтоб, испекшись, по полкам

остывал. Отдыхал,

Но пора приходила, —

рвал он пышную плоть

и пахучую, с пыла:

— Ну-ка, на-ко, Володь...—

Я учен был повадке:

хлеб к губам поднести,

чтоб, вдохнув, как от водки,

захлебнуться почти.

Быть в слезах и не плакать

от духмяных щедрот,

и дышать через мякоть,

обжигавшую рот...

Был хорош, но недолог

щедрый дух калача.

Шла война, и в поселок

ворвалась саранча,

чтоб в мундирах форсистых,

с полной выкладкой блях,

на чужих, на российских

обжираться хлебах...

Поселковые парни,

на дорогах зимы

на «снегурках», попарно

ждали случая мы.

Выл мотор у пекарни.

Мы решались на риск:

зацепившись крюками,

мы с машиной неслись.

Хлеб везли без охраны,

и голодной зимой

мы без пары буханок

не являлись домой.

В этом промысле нашем

был и вызов, и спор.

Но в кабине однажды

оглянулся шофер.

Мы бы скрылись за клуней,

если б в этот же срок,

медь пистонную клюнув,

не сработал курок.

Эхом яблони тронуло.

Страхом горло сдавило.

Пуля Леньку Антонова

пронизала навылет...

...Комья жирные пашен.

Зеленей густота.

Хлебородные наши

урожайны места.

На крови только пуще

прет из желтых суреп

для сограждан живущих

отвоеванный хлеб.

Если помнишь солдата, —

не забудь пацана...

Недешевая плата,

Дорогая цена.

Светят звезды далекие,

дым возносится в небо...

Раздирающий легкие

дух горячего хлеба!

В. Гордейчев

Ребячье горе

Солдату письмо вдруг из дома пришло.

Письмо это было как чудо,

три года враги занимали село,

но вот их прогнали оттуда.

Солдат осторожно конверт надорвал,

сквозь слёзы каракули всплыли,

каракули медленно слились в слова:

«Папаня, а Жучку убили…»

И дальше о том, что сгорела изба,

что холод в землянке был страшен,

о том, что погибли бы все — не избавь

от гибели армия наша.

О том, что бойцы раздобыли им дров

и хлебом своим наделили…

На этом кончалась бумага, но вновь:

«Папаня, а Жучку убили…»

С. Давыдов

Воспоминание об одной улыбке: Баллада

Морозный день. Жандарма крик.

От роду — десять лет.

И тут подъехал грузовик,

в озябших фарах — свет.

Лежал пленённый городок

под снегом и золой.

Топтались Запад и Восток

вокруг столба с петлёй.

Десяток их, десяток нас —

толпы... Откинут борт.

И грузовик в который раз

чихнул в оскалы морд.

А там, под тентом — в глубине

фургона, — человек!

В его глазах, на самом дне,

уже не страх, а снег.

К запястьям проволоки медь

прильнула... глубоко.

Сейчас ему хрипеть, неметь,

вздыматься высоко.

И вдруг, печальна и чиста,

как музыка лица, —

улыбка тронула уста

казнимого юнца!

...Потом и я бывал жесток,

забывчив — не солгу,

но та улыбка — на Восток! —

по гроб в моём мозгу.

Что ею он хотел сказать?

Простить? Согреть свой дом?

...Решили руки развязать.

Спасибо и на том.

Он кисти рук разъединил,

слегка разжал уста.

И всё живое осенил

знамением креста.

Г. Горбовский

Расстрел

Привели сынишку коммуниста.

Встал он рядом с матерью у рва.

А стрижи резвились в небе чистом,

И росла веселая трава.

Дал команду офицер немецкий.

Автоматы глянули в упор.

Вот взметнутся огненные всплески,

И окончен будет разговор.

Но иначе думает курносый,

И улыбка на его лице:

Не докурит немец папиросы,

Все не так получится в конце!

Из-за леса вылетит тачанка,

И враги рванутся наутек.

Пулеметом прострочит их Анка.

Слышишь, конский топот недалек!

Или красных партизан засада

Пленников избавит все равно,

Или Павка налетит с отрядом…

Словом, так, как видел он в кино.

И упал мальчишка навзничь с верой,

С ожиданьем радостным в глазах,

Что покончат с этим офицером

Красные, примчавшись на рысях!

А. Марков

* * *

Я видел седых детей…

Не белобрысых, не русых.

На стыках военных путей,

В болотах лесов

Белорусских…

Я видел седых детей.

Пресней дождевой воды

Спирт показался во фляге,

Когда привели седых

Детей в партизанский лагерь.

В глазах заморожен крик —

Пронзительнее штыка,

И рыжий, как солнце, комбриг

не допросил «языка».

Сказал по-русски: «Взгляни».

Тот понял и посмотрел…

Седые дети, они

Знали слово «расстрел».

Не спали среди тишины

Седые дети войны.

А. Балин

* * *

Стрельбе прицельной, как солдата,

Седой отец учил меня —

Из боевого автомата

Прямыми строчками огня.

Плыл запах пороха, сирени.

Стоял тревожный, дымный май.

И поднимался в наступленье

Огромный партизанский край...

Ударил очередью длинной.

Попал! Хлестнул короткой вслед.

Я мог считать себя мужчиной,

Хотя мне было девять лет.

О, яростью объятый,

Сражался Порховский район

И третий год носил гранаты

В тяжёлой сумке почтальон.

О. Алексеев.

Баллада о мальчике, оставшемся неизвестным

В ту ночь их части штурмовые

Вошли в советский город Б.

И там прокаркали впервые

«хайль Гитлер!» в стихнувшей стрельбе.

Входили вражеские части,

плечо к плечу, ружье к ружью.

Спешила рвань к чужому счастью,

к чужому хлебу и жилью.

Они прошли по грязи грузно,

за манекеном манекен.

А этот мальчик был не узнан,

не заподозрен был никем.

Веселый мальчик в серой кепке.

Его приметы: смуглый, крепкий.

Не знает кто-нибудь из вас,

погиб ли он, где он сейчас?

Пробрался утром он к квартире

и видит: дверь не заперта.

И сразу тихо стало в мире,

сплошная сразу пустота.

Мать и сестра лежали рядом.

Обеих немец приволок.

Смотрела мать стеклянным взглядом

в потрескавшийся потолок.

Они лежали, будто бревна, —

две женщины, сестра и мать.

И он стоял, дыша неровно,

и разучился понимать.

Потом он разучился плакать

и зубы сжал, но весь дрожал.

И той же ночью в дождь и слякоть

куда-то за город бежал.

Без хлеба, в майке, в серой кепке.

Его приметы: смуглый, крепкий.

Из вас не знает кто-нибудь,

куда он мог направить путь?

Он знал одно: разбито детство,

сломалось детство пополам.

И шел, не смея оглядеться,

по страшным вражеским тылам.

По тихим, вымершим колхозам,

где пахло смертью и навозом,

Вдоль речек, тронутых морозом,

и по некошеным полям.

Он находил везде дорогу,

и шел вперед, и шел вперед.

И осень с ним шагала в ногу

и возмужала в свой черед.

Она, как сказка, шла с ним рядом,

чтобы его следы заместь,

Смотрела вдаль недетским взглядом,

неотвратимая, как месть.

Так шел он, в майке, в серой кепке.

Его приметы: смуглый, крепкий.

Из вас не знает кто-нибудь,

куда он мог направить путь?

Когда фашисты покидали

пустой, сожженный город Б.,

Уже за мглистой снежной далью

Расплата слышалась в пальбе.

И мальчик раньше всех, как надо,

вернулся в город свой родной.

Вернулся он домой с гранатой.

Он ей доверился одной.

Он был фашистами не узнан,

не заподозрен был никем.

Следил он, как по снегу грузно,

за манекеном манекен,

Уходят вражеские части,

ползет по швам железный ад;

Видать, не впрок чужое счастье,

не легок будет путь назад.

Их тягачи, и мотоциклы,

и танки, полные тряпья,

Ползли назад. В нем все затихло.

Он ждал, минуту торопя.

А тягачи неутомимо

спасали, что могли спасти.

Но он не взвел гранаты. Мимо!

Не в этих. Надо цель найти.

Он всматривался, твердо зная

в лицо мишень свою: SS.

Где же машина та штабная,

что мчится всем наперерез?

Всегда сверкающая лаком,

кривым отмеченная знаком,

С гудком певучим, с полным баком,

франтиха фронта «мерседес»?

Она прошла крутым виражем,

кренясь и шинами визжа, —

Машина та, с начальством вражьим,

опухшим, словно с кутежа.

И мальчик подбежал и с ходу

гранату в стекла им швырнул.

И вырвавшийся на свободу

огонь из стекол полыхнул.

Два офицера с генералом,

краса полка, штурмовики,

Шарахнулись в квадрате алом,

разорванные на куски.

А где же мальчик в серой кепке?

Его приметы— смуглый, крепкий.

Не знает кто-нибудь из вас,

погиб ли он, где он сейчас?

Не знаю, был ли мальчик взорван.

Молчит о нем кровавый снег.

Ребят на белом свете прорва —

не перечтешь, не вспомнишь всех.

Но сказка о ребенке смелом

шла по тылам и по фронтам,

Написанная наспех мелом,

вдруг возникала тут и там.

Пусть объяснит она сама нам,

как он остался безымянным.

За дымом фронта, за туманом

шла сказка по его следам.

Пятнадцать лет ему, иль десять,

иль, может, меньше десяти,

Его фашистам не повесить,

не опознать и не найти.

То к партизанам он пристанет,

то, ночью рельсы развинтив,

С пургой в два голоса затянет

ее пронзительный мотив.

Он возмужает понемногу,

что делать дальше разберет.

А сказка с ним шагает в ногу

и возмужает в свой черед.

Она идет все время рядом,

поет, и в землю бьет прикладом,

И смотрит вдаль недетским взглядом,

и гонит мстителя вперед.

П. Антокольский

Однажды ночью

Вся ночь пролетела, как страшный бред.

Расстрел назначили рано.

А было ему шестнадцать лет,

Разведчику-партизану.

В сенях умирал заколотый дед,

Сестренке ломали руки.

А он все твердил упрямое: «Нет!»,

И стоном не выдал муки.

Вдоль сонной деревни его вели

В пустое, мертвое поле.

Морозные комья стылой земли

Босую ступню кололи.

Мать вскрикнула тонко, бела, как мел,

И в поле вдруг стало тесно.

А он подобрался весь и запел

Свою комсомольскую песню.

На залп он качнулся лицом вперед

И рухнул в холодный пепел.

Ты понимаешь? Такой народ

Нельзя заковать в цепи.

А. Сурков

Баллада о младшем брате

Его ввели в германский штаб,

и офицер кричал:

— Где старший брат? Твой старший брат!

Ты знаешь — отвечай!

А он любил ловить щеглят,

свистать и петь любил,

и знал, что пленники молчат, —

так брат его учил.

Сгорел дотла родимый дом,

в лесах с отрядом брат.

— Живи, — сказал, — а мы придем,

мы все вернем назад.

Живи, щегленок, не скучай,

пробьет победный срок...

По этой тропочке таскай

с картошкой котелок.

В свинцовых пальцах палача

безжалостны ножи.

Его терзают и кричат:

— Где старший брат? Скажи!

Молчать — нет сил. Но говорить —

нельзя... И что сказать?

И гнев бессмертный озарил

мальчишечьи глаза.

— Да, я скажу, где старший брат.

Он тут, и там, и здесь.

Везде, где вас, врагов, громят,

мой старший брат — везде.

Да, у него огромный рост,

рука его сильна.

Он достает рукой до звезд

и до морского дна.

Он водит в небе самолет,

на крыльях — по звезде,

из корабельных пушек бьет

и вражий танк гранатой рвет...

Мой брат везде, везде.

Его глаза горят во мгле

всевидящим огнем.

Когда идет он по земле,

земля дрожит кругом.

Мой старший брат меня любил.

Он все возьмет назад...—

...И штык фашист в него вонзил.

И умер младший брат.

И старший брат о том узнал.

О, горя тишина!..

— Прощай, щегленок, — он сказал, —

ты постоял за нас!

Но стисни зубы, брат Андрей,

молчи, как он молчал.

И вражьей крови не жалей,

огня и стали не жалей, —

отмщенье палачам!

За брата младшего в упор

рази врага сейчас,

за младших братьев и сестер,

не выдававших нас!

О. Берггольц

Баллада о связном

Жил мальчик на хуторе Мшистом,

за дальним кордоном лесным.

Когда появились фашисты,

он стал партизанским связным.

Ходил он, как нищий, по сёлам

с холщовой сумой на плече,

в отцовских ботинках тяжёлых

и мамином рваном плаще.

То в окна стучался немые,

то брёл к старикам на покос —

и танк подрывался на мине,

и поезд летел под откос.

Забылось негромкое имя,

осталась лишь кличка — Связной.

Он пережил осень и зиму,

его расстреляли весной.

А хутор облили бензином,

и, счёт потерявший векам,

он в бешеном пламени сгинул

и с дымом ушёл к облакам.

Теперь у сухого колодца

растёт кормовая трава…

Что, жизнь, от тебя остаётся?

Одна лишь глухая молва?

Да горечь, с которой не сладить?

Да буковок мелкая вязь?

Мне больно!

Мне нужно наладить

меж прошлым и будущим связь!

Поэтому снова и снова

по узкой тропинке лесной

из дальнего сорок второго

идёт мне навстречу Связной.

Я взгляд его чувствую кожей,

к нему, задыхаясь, бегу.

И если б спросил он:

«Ты сможешь?» —

то я бы ответил:

«Смогу».

М. Вейцман

Рассказ партизанки

В непокорной стороне лесной,

В чащах между Гомелем и Речицей,

Партизанской я была связной —

Зря потом писали, что разведчицей.

Сами знаете, в шестнадцать лет

В жизни все легко — какие тяготы?

Чтоб карателям запутать след,

Делай вид, что собираешь ягоды.

Часто мины доверяли мне:

Я ходила с ивовой корзиною,

Дремлет гибель на плетеном дне,

Поверху засыпана малиною.

Уж не помню — в полдень, поутру ль —

По опушке я прошла над бездною:

Там остановил меня патруль —

Угости малиною, любезная.

Было трое их. Один, малой,

Ягоду горстями в рот заталкивал.

Вот уже остался тонкий слой

Сверху мины той противотанковой,

Что взорвать мне, видно, не суметь —

Я делам саперным не обучена.

Очень легкая была бы смерть —

Лучше так, чем быть в тюрьме замученной.

Я сказала — мне пора домой —

И пошла, неся корзину тяжкую,

В чащу, в лес тропинкою прямой,

Вслед глаза — как дула под фуражкою.

Запахом малины дышит зной.

Губы пересохли. Сердце мечется.

В партизанах я была связной,

Зря потом писали, что разведчицей.

Е. Долматовский

Женька

Стоит средь лесов деревенька.

Жила там когда-то давненько

Девчонка по имени Женька.

Мальчишечье имя носила,

Высокие травы косила,

Была в ней веселая сила.

Завыли стальные бураны,

Тень крыльев легла на поляны.

И Женька ушла в партизаны.

В секрете была и в засаде,

Ее уважали в отряде,

Хотели представить к награде.

Бывало, придет в деревеньку,

Мать спросит усталую Женьку:

— Ну как ты живешь?

— Помаленьку…

Пошли на заданье ребята.

Ударила вражья граната.

Из ватника вылезла вата.

Висит фотография в школе —

В улыбке — ни грусти, ни боли,

Шестнадцать ей было — не боле.

Глаза ее были безбрежны,

Мечты ее были безгрешны,

Слова ее были небрежны…

К. Ваншенкин

Баллада о маленьком разведчике

В разведку шёл мальчишка

Четырнадцати лет.

«Вернись, когда боишься, —

Сестра сказала вслед. —

Вернись, пока не поздно,

Я говорю любя,

Чтоб не пришлось в отряде

Краснеть мне за тебя,

Чтоб не пришлось услышать

Мне шепоток ребят:

"У этой у девчонки

в разведке струсил брат...”»

Мальчишка обернулся:

«Ну, не пытай ума.

Идти в разведку, знаю,

Просилась ты сама.

Мне ссориться с сестрёнкой,

Прощаясь, не под стать.

Но командир отряда —

Он знал, кого послать.

И командир отряда

Решил послать меня.

Прощай, дано мне сроку

Всего четыре дня…»

Цвёл на лесной поляне

Туманный бересклет.

В разведку шёл мальчишка

Четырнадцати лет.

Отец на фронт уехал —

Москву оборонять,

Фашисты посадили

За проволоку мать.

Из опустевшей хаты,

От милых сердцу мест

Ушёл с сестрёнкой вместе

Он к партизанам в лес.

И командир отряда

Сказал им: «У меня

Все будут вам соседи,

Все будут вам родня.

А чтоб пути открыты

Вам были по лесам,

Науке партизанской

Вас обучу я сам».

И на какое б дело

Ни уходил отряд,

Ждала сестрёнка брата,

Искал сестрёнку брат.

И вот один сегодня,

Когда вставал рассвет,

В разведку шёл мальчишка

Четырнадцати лет.

А с палкой-попирашкой

Да с нищенской сумой

Через луга и пашни

Такому — путь прямой.

Ни разу не присел он

За долгий летний день,

И обошёл немало

Он сёл и деревень.

Везде фашистских точно

Он сосчитал солдат,

Чтоб командир отряда

Не вышел наугад.

Покинуть собирался

Ночлег дорожный свой,

Едва рассвет забрезжил

На тропке полевой.

Но говорит хозяйка:

«Пожить придётся тут:

Каратели отсюда

На партизан идут.

На каждом перекрёстке

Поставлен часовой;

Кто выйдет из деревни —

Ответит головой».

А он сказал: «Ну что же,

Семь бед — один ответ…»

В разведку шёл мальчишка

Четырнадцати лет.

Пусть всюду по дорогам

Поставят пушки в ряд —

Он должен возвратиться,

Предупредить отряд.

От выстрелов качнулся

Высокий частокол,

И часовой немецкий

Мальчишку в штаб привёл.

А в штабе сам начальник

Скосил сердито глаз.

«Что, партизан? Повесить!

Я отдаю приказ!

Но если ты расскажешь

Мне про своих друзей,

Сейчас же возвратишься

Ты к матери своей…»

Среди деревни врыты

Дубовых два столба.

Струится у мальчишки

Кровавый пот со лба.

Не замедляя шага,

Он поглядел вокруг,

Под пыткой не заплакал,

А тут заплакал вдруг.

Вновь офицер подходит:

«Что, страшно умирать?

Скажи, о чём ты плачешь,

И ты увидишь мать!»

«Я плачу от обиды,

Что, сидя у костра,

“Не выдержал мальчишка”, —

Подумает сестра.

Ей не расскажет ветер,

Что заметал мой след,

Как умирал мальчишка

Четырнадцати лет».

Н. Рыленков

Сашко

Его историю, простую и потрясающую, рассказал мне очевидец.

Ванда Василевская

Уходит отец в партизаны…

Прощаться с отцом не легко.

И вслед, обливаясь слезами,

Бежит босоногий Сашко.

Бежит он, хватаясь за стремя,

Цепляясь за гриву коня.

— И я в партизаны! Со всеми!

Я сильный, возьмите меня!

Тяжёлой и горестной болью

Сжимается сердце отца:

— Куда тебя взять? На недолю?

На смерть? На борьбу до конца?

Нет детскому горю предела…

Отец наклонился в седле:

— За стремя хвататься не дело,

Ты лучше разведай в селе.

И вот тебе в руки граната,

Теперь ты готов ко всему;

И вот тебе в руки граната,

И дай я тебя обниму.

Скрылись вдали партизаны.

Теперь и отец далеко.

Спокойный, с сухими глазами

Стоит на дороге Сашко.

Сашко примечает: у хаты,

Где дворик, поросший травой,

Фашистские ходят солдаты,

Фашистский стоит часовой.

Тут офицеры из штаба…

В минуту Сашко на крыльце!

В сердце недетская храбрость,

Решимость на детском лице.

— Я видел — в лесу партизаны,

Я шёл по опушке вчера,

Я видел своими глазами —

Кто-то сидел у костра!

За пазухой холод гранаты,

Гладкий холодный металл.

Мальчик стоит среди хаты,

Он всё хорошо рассчитал,

Медленно, длинно, подробно

Он продолжает рассказ…

— Довольно! — кричат ему злобно. —

Где партизаны сейчас?

Ненависть больше не пряча,

Сашко выпрямляется весь,

И слышится голос ребячий:

— Тут партизаны! Здесь!

Быстро метнулась граната

В тех шестерых у стола;

Быстро метнулась граната —

К ним смерть, как расплата, пришла.

Сашко! Мальчуган босоногий!

Не жить тебе в тихом селе,

Не бегать по тёплой дороге.

Спокойный лежишь ты и строгий,

Величье на детском челе.

Грозной и яростной мести

Детские жаждут сердца…

Сашко! Мальчуган босоногий!

Мы отомстим до конца

За город, истерзанный боем,

За мирную хату твою,

За юное сердце героя,

Погибшее в смертном бою.

А. Барто

Алёнка

Детство прошло… Золотая пора…

Летом в лесу распевать у костра,

В речке купаться, лежать на песке,

Слушать, как поезд шумит вдалеке…

Нет больше Алёнки, девчонки босой,

Весёлой Алёнки с пушистой косой.

Тяжёлые танки полями прошли,

Алёнкино детство, как травку, смели.

Алёнкино детство, ты кажешься сном…

Есть партизанка в отряде лесном.

Лет ей немного — одиннадцать лет.

Смелее Алёнки разведчицы нет.

Это Алёнка под вихрем огня

Своим донесла, что в лесу западня.

Это она, пробираясь во мгле,

Всё разузнала в соседнем селе.

А нынче, накинув платок расписной,

Уходит Алёнка тропинкой лесной.

Она собирает подруг на лугу,

Вместе с подругами пляшет в кругу.

Ночью в деревню фашисты вошли.

У каждого дома стоят патрули.

Пушки немецкие в каждом саду…

Пляшет Алёнка у всех на виду.

Пляшет Алёнка и звонко поёт, —

Все пулемёты Алёнка сочтёт.

И, распевая ещё веселей,

С песней пройдёт мимо всех патрулей.

Доброе детство, навеки прости!

Нет у Алёнки другого пути.

А. Барто

Мальчишка — партизан

Если верить буквам этим,

Если верить цифрам этим,

То погиб он в сорок третьем,

То погиб он в сорок третьем.

Как не верить цифрам этим?

Как не верить буквам этим?

Был он схвачен на рассвете

в сорок третьем,

в сорок третьем.

Был он схвачен и опознан.

Отпираться-

Слишком поздно.

Офицер спросил с улыбкой:

— Ты есть русский партизан?

— Есть! — в ответ сказал мальчишка. —

Партизан! — сказал мальчишка,

Гневно выстрелив глазами

По смеющимся глазами.

Вмиг растаяла улыбка

— Ты не сделаешь ошибку.

Ты хороший русский мальчик

И, конечно, хочешь жить.

Ты расскажешь нам немного,

В лес покажешь нам дорогу,

И за это — ты свободен:

Можешь к мамке уходить! ...

— Нет! В ответ сказал мальчишка.

— Ни за что, — сказал мальчишка

И в лицо им рассмеялся:

— Ни за что и никогда! ...

Целый день его пытали,

А под вечер расстреляли…

Расстреляли партизана

Возле старого пруда.

Но живет,

Живет мальчишка

Став легендой,

Песней, книжкой,

Улицей в нашем поселке,

Нашей школой.

И сейчас: —

Я не верю буквам этим,

Я не верю цифрам этим,

Не погиб он

В сорок третьем —

Жив мальчишка,

Среди нас.

Автор неизвестен

Восьмилетняя партизанка.

Её звали Милкой в отряде,

Ей было почти восемь лет.

Родных её всех расстреляли,

Погибли и братья, и дед…

Из дома она убежала,

В избе немцы сделали штаб,

Знать, Милке судьба предрекала

Попасть в партизанский отряд.

Бить гадов нещадно немецких

Дала она в жизни зарок!

Училась стрелять не по-детски,

Спуская винтовки курок…

В деревню ходила в разведку,

Носила записки в отряд,

Стирать помогала нередко,

Любил её каждый солдат!

Однажды представился случай

Помочь немцев кашей кормить,

И девочка собственноручно

Решила еду отравить!

13 фашистов в могилу

Она этим самым свела,

Но выследил староста Милу,

На пытки девчонка пошла…

Ни в чём Милка им не призналась,

Её расстреляли в обед…

Она — партизанкой осталась

В неполных свои восемь лет!

А. Воронов

Видение войны

Мы сеем мак, как черный порох,

И мак растет, цветет огнем.

Лежит бинтов багряный ворох

За опрокинутым плетнем.

Патроны пахнут медным ядом.

Их пули — желтые клыки.

А люди-звери рыщут рядом,

Их батальоны и полки.

Привыкнув к голоду и боли,

Живу тростинкой, тонок, слаб,

Мальчонка в волчьем лихоборье,

В полях расстрелов и облав.

Ракеты — гроздьями рябины,

И ветки хлещут по глазам.

Одна защита — карабины

И пулеметы партизан.

Бегу, оглядываясь робко.

Фашисты — в поле, на реке.

Грузна патронная коробка

В моей мальчишеской руке.

О. Алексеев

Связной: Поэма

Сложить никак не мог строки,

Глаза застилала муть,

Отца хвалили мужики

И боль давила грудь.

Хотелось плакать... нет, рыдать,

Кричать, бросаясь в гроб.

В слезах стоит родная мать

И братьев бьёт озноб.

Нет, не могу поверить я,

Что он ушёл навек.

— Кузьмич, — твердят его друзья,

— Хороший ЧЕЛОВЕК.

Гул моторов, в синеве кресты,

С воем сыплются с неба бомбы,

То пикируют с высоты

Самолёты на наши кровли.

Чёрной гарью дохнул разрыв,

Полдеревни за миг не стало.

Мать, детишек собой накрыв,

Слёзы горькие утирала.

— Немцы! — поздно уже бежать.

— Немцы! — кровью кипят границы.

— Немцы! — плачет, стенает мать.

— Немцы! — крик по вселенной мчится.

И мальчишка, тринадцать лет,

В партизаны.

Пусть мать не плачет!

Когда чёрным подёрнут свет

Он не мог поступить иначе.

Братья, батя на фронт ушли,

Лишь малые остались в доме.

Горсть родной зачерпнул земли

И в платок завернул.

В урёме

Партизанский нашёл отряд

И упрямо сказал:

— Я с вами.

Командир улыбнулся:

— Рад.

Ну, не гнать же?! — развёл руками.

— Нужен нам позарез связной,

Смелый, быстрый, и осторожный.

— Я как раз, — говорит, такой.

И поправился:

— Ну... возможно...

— Значит так: зачисляю в штат,

На довольствие ставлю тоже.

Руку подал:

— Служи, солдат!

И добавил немного строже: —

За проступки спрошу с лихвой!

Возраст здесь — не мерило чести.

Что ж, посмотрим, ты, брат, какой...

Нам теперь до победы вместе...

Слезилась осень. Опадали

С деревьев поздние листы.

Связного нашего послали

За тридцать три лесных версты. —

Найдёшь, — твердил парторг отряда, —

От редколесья первый двор.

Входить туда спешить не надо.

Заглянь украдкой за забор.

Коль тихо всё — закрыты ставни —

Спокойно в двери заходи.

Запомнил? Точно? Вот и славно.

Шифровку спрячешь на груди...

Бежал связной, сбивая ноги,

ТТ оттягивал карман,

По бурелому, без дороги,

К тому же дождь, густой туман...

Когда добрался — уж смеркалось.

Закрыто ль ставнями окно?

Клонила до земли усталость.

Не видно ставен! Всё равно

Идти придётся, донесенье

Приказ был «срочно передать».

Но, не надеясь на везенье,

Он пистолет спешит достать.

Дверь приоткрыта. Тихо входит.

Широкий стол, горит свеча.

Три человека. «Наши вроде», —

Связной решает сгоряча.

ТТ в карман. Но вдруг: «О, Боже!» —

В углу с повязкой — полицай!!!

ТТ в руке: — Коль жизнь дороже,

Оружие... на стол... бросай!

Но «полицай» лишь рассмеялся,

Кивнул с ленцой на автомат. —

Что ж, молодец, не растерялся.

Я СВОЙ. Прости, коль виноват.

Пароль и отзыв — без ошибки.

Шифровка в Центр тотчас ушла.

И этот случай лишь с улыбкой

Припоминал мой старшина.

Затем была зима лихая,

Подрывы рельсов и мостов.

Война гремела не стихая,

Людей Косая гнала в ров...

Но вот опять весна настала,

Водою полнились ручьи,

Уж стая чибисов летала,

Крича извечное:

— Вы чьи?

— Связного живо к командиру, —

Раздался крик, — скорей, скорей!

А в небесах парил лениво

Клин уходящих журавлей.

— Где Михаил? Давай, ищите, —

Он нужен срочно, вот дела!

Да вы к ручью за ним бегите,

Там черемша уже взошла. —

Товарищ... — Вольно, вижу, вижу,

Не до докладов нынче нам.

Вчера дотла посёлок выжжен...

...беги в деревню... по дворам.

Пускай уходят, все уходят,

Каратели туда идут.

Пускай уходят, все уходят...

...кто не уйдёт — те пропадут.

Бежал мальчишка, что есть силы,

И кашлем разрывало грудь,

И сердце било ветром стылым.

Петлёю вился торный путь.

Но он успел. Хрипя, с надрывом

Кричал: — Спасайтесь, враг идёт!

В лес уходите, быстро…живо!

Кто не уйдёт... тот пропадёт!

Стучался в двери. Мать, братишек

Слезами к лесу проводил.

А вот родного дядю Гришу

Он так и не уговорил...

Семь человек в селе осталось,

Когда каратели пришли.

Лысуха в озере плескалась...

А их сожгли... их всех... сожгли!

Мальчишка видел, как сгоняли

Людей прикладами в избу,

Как дядю Гришу расстреляли,

Как задыхаются в дыму

Соседка Рая, бабка Глаша,

И как орёт надрывно кот.

Наверно, кровью горя чаша

Уж переполнилась в тот год...

Ему в зверьё стрелять не дали, —

Легли на плечи мужики.

А души к Богу улетали,

Стекаясь в роты и полки...

И снова дни текли привычно —

Разведка, яростный налёт. —

Состав подорван! — Что ж, отлично!

Тебя награда, парень, ждёт.

За жарким летом осень мчится,

Зима метелями кружит,

Уже январский наст ложится

И из-под крыш капель звенит.

В штабной землянке места нету,

Толпится, хмурится народ.

Приказ пришёл (чур, по секрету!!!),

Переходить отряду фронт.

Что? Как? Зачем? Никто не знает.

А командир весь день молчит.

Собака где-то в поле лает.

И пулемёт вдали строчит.

Три дня шли к фронту. Вечерело.

Дано на отдых полчаса.

Венера в небесах горела.

И каждый, веря в чудеса,

Молился Богу или маме.

Молился так, как только мог.

А на снегу, как на бумаге,

Чертил судьбу Кровавый Бог.

Земля истерзана. Траншеи

Меж клякс разрывных пролегли.

Бежит связной — ремень на шее,

Ствол карабина до земли...

Стучат сердца бегущих рядом.

(Снег белый глушит топот ног).

А за редеющим отрядом,

Идёт неспешно хмурый Бог.

Всё озарилось, света вспышки,

Визжанье пуль и крик: — Вперёд!

(Навек запомнится мальчишке

Как трассер в чью-то грудь войдёт).

Бежал, стрелял по вспышкам света.

(То бил фашистский пулемёт).

В зените плавилась ракета

И тяжко ухал миномёт.

Прорыва фронта наши ждали —

Навстречу грянуло: —Ура!

И небо от калёной стали

Светилось красным до утра.

Закончен бой. Смеялся, плакал.

Потоки чувств сливались в вал.

И командир сказал: — Однако,

Ты, брат, своё повоевал.

Теперь тебе учиться надо!

Не спорь! И слышать не хочу.

Коль заслужил в войне награды,

То и ученье по плечу.

И в тот же день, ревя мотором,

Их в небо поднял самолёт.

Не думал парень, что так скоро

Его Москва-столица ждёт.

Его ждала Москва-столица,

Его ждала большая жизнь...

...он каждый день мне ночью снится

И всё твердит: — Держись, держись...

Все описываемые события имели место в действительности.

А. Гончар

Оборванное детство

Мальчишка раненый лежал в землянке.

Его фашистский коршун подкосил.

Из медных гильз

Да из консервной банки

Сержант мальчонке пушку смастерил.

Такой забаве все ребята рады,

А этот вскинул отрешенный взгляд

И выдохнул:

— Игрушек мне не надо.

Коль буду жив,

То дайте автомат. —

Лицом к лицу он встретил с малолетства

Войну,

Что навязали нам враги.

Он вырос.

Но оборванное детство

Болит,

Как пальцы отнятой ноги.

Л. Татьяничева

Рассказ танкиста

Был трудный бой. Всё нынче, как спросонку,

И только не могу себе простить:

Из тысяч лиц узнал бы я мальчонку,

А как зовут, забыл его спросить.

Лет десяти-двенадцати. Бедовый,

Из тех, что главарями у детей,

Из тех, что в городишках прифронтовых

Встречают нас как дорогих гостей.

Машину обступают на стоянках,

Таскать им воду вёдрами — не труд,

Приносят мыло с полотенцем к танку

И сливы недозрелые суют…

Шёл бой за улицу. Огонь врага был страшен,

Мы прорывались к площади вперёд.

А он гвоздит — не выглянуть из башен, —

И чёрт его поймёт, откуда бьёт.

Тут угадай-ка, за каким домишкой

Он примостился, — столько всяких дыр,

И вдруг к машине подбежал парнишка:

— Товарищ командир, товарищ командир!

Я знаю, где их пушка. Я разведал…

Я подползал, они вон там, в саду…

— Да где же, где?.. — А дайте я поеду

На танке с вами. Прямо приведу.

Что ж, бой не ждёт. — Влезай сюда, дружище! —

И вот мы катим к месту вчетвером.

Стоит парнишка — мины, пули свищут,

И только рубашонка пузырём.

Подъехали. — Вот здесь. — И с разворота

Заходим в тыл и полный газ даём.

И эту пушку, заодно с расчётом,

Мы вмяли в рыхлый, жирный чернозём.

Я вытер пот. Душила гарь и копоть:

От дома к дому шёл большой пожар.

И, помню, я сказал: — Спасибо, хлопец! —

И руку, как товарищу, пожал…

Был трудный бой. Всё нынче, как спросонку,

И только не могу себе простить:

Из тысяч лиц узнал бы я мальчонку,

Но как зовут, забыл его спросить.

А. Твардовский

Рассказ ветерана

Спасибо вам, друзья, за приглашение.

И рад бы в красногалстучном кругу

Я День Победы встретить...

Тем не менее

Прийти на сбор, пожалуй, не смогу.

С годами становлюсь сентиментальнее,

Защелкиваю память на замок:

Боюсь, что вдруг воспоминанья дальние

Застрянут в горле, как крутой комок.

Лишь к зданью школы подойду,

И видится

Мне

Самый страшный в жизни эпизод.

Мальчишка был у нас в полку.

Под Витебском.

Ему пошел одиннадцатый год.

Усыновлен разведчиками строгими,

Не сиротою он в окопе жил.

Каких мы только хитростей не строили,

Чтобы отправить мальчугана в тыл!

Вот увезут с попутною оказией,

Через леса, где рыщет враг и волк.

Но завтра снова —

Что за безобразие! —

Является пацан в гвардейский полк.

Ну ладно!

Дополнительной нагрузкою,

Недавний школьник, был я наделен:

Уроки арифметики и русского

Брал у меня в часы затишья он.

Был сын полка обласкан взглядом любящим

Гвардейцев старших.

Он для них тогда

Был мирным прошлым

И счастливым будущим,

Но взорвалась еще одна беда:

Мы встретили атаку полуночную

И на позициях нашли чуть свет

Мальчишку с перебитым позвоночником,

И военврач сказал:

— Надежды нет! —

Под нашими мучительными взглядами

Шептал мальчишка из последних сил:

— Все, что по арифметике мне задано,

Проверьте, правильно ли я решил...

Я ту тетрадку с детскими задачками

Донес до самого конца войны.

Страницы были кровью перепачканы.

Примеры были верно решены.

Она вела меня в атаки дерзкие

И отплатилась дорого врагу.

Шлю поздравленья слету пионерскому,

Но к вам прийти, пожалуй, не смогу.

Е. Долматовский

Я был и пионером, и солдатом

Я был и пионером, и солдатом,

Но галстук заменяли мне бинты.

Ревела смерть над нашим медсанбатом

И с визгом обрывалась с высоты.

А я страдал отважно и упрямо,

Срывал повязки в яростном бреду.

Я иногда кричал по-детски: «Мама!»

Так было в сорок первом том году.

И как бы с того света возвратившись,

От непосильной раны оживал

И, воздуха свинцового напившись,

Шинель свою я браво надевал.

Я был и пионером, и солдатом.

А комсомольцем был уже потом,

Когда рейхстаг под знаменем крылатым

Курился прахом на ветру крутом.

Л. Кузубов

Мальчишка в солдатской шинели

Возможно бы, стал Рафаэлем,

А может, Колумбом планет

Мальчишка в солдатской шинели

Неполных пятнадцати лет.

Но черные тучи фашистов

Затмили над Волгой рассвет.

И кончилось детство мальчишки

Неполных пятнадцати лет.

Неделями без передышки,

Шагая за знаменем вслед,

Сражался бесстрашно мальчишка

Неполных пятнадцати лет.

Фашистские танки все ближе,

И, кажется, выхода нет.

Но встал на пути их мальчишка

Неполных пятнадцати лет.

Зажав, как заветную книжку.

Гранат смертоносный пакет,

На танки рванулся мальчишка

неполных пятнадцати лет.

Давно уж бои отгремели,

Но время не вычеркнет, нет,

Мальчишку в солдатской шинели

Неполных пятнадцати лет.

В. Петров

Баллада о московском мальчишке

Как вспомню былое — покою мне нет...

Свинцовая ночь, фронтовые метели,

А рядом — мальчишка пятнадцати лет

В солдатской пробитой шинели.

Металась над степью тревожная мгла...

Ушел паренек по заданью комбата,

Да пуля в дороге его подсекла,

Ужалила пуля солдата.

Раскинул он руки на белом снегу,

Прекрасный сынок наш, воробушек малый...

С тех пор я той ночи забыть не могу,

Хоть срок уже минул немалый.

Быть может, он вырос у нас во дворе...

Погиб на войне за великое дело,

Чтоб сад наш тянулся ветвями к заре,

Чтоб вечная юность шумела.

С. Островой

* * *

В шестнадцать лет,

в семнадцать лет

на долю пало мне

не из рассказов и газет

услышать о войне.

Врага в медалях и крестах

увидеть в полный рост,

встречать друзей в чужих местах

мне лично довелось.

Шагать во тьме,

лежать в воде,

настой болотный пить

и из разведки по звезде

без карты выходить.

Глотать артподготовки дым,

ценить костра тепло...

Не всем ровесникам моим

так в жизни повезло.

С. Давыдов

Дети военного Сталинграда

Помним мы детство, счастливое детство,

Помним красивый родной Сталинград.

Волга плескалась совсем по соседству,

Днями любили на ней пропадать.

Помним и грозные дни Сталинграда.

В грохоте бомб и объятый огнем,

Город в дыму был подобием ада,

Будто он страшным привиделся сном.

Дети лишились и крова, и хлеба —

Это про тех, кто остался в живых,

Бомбы все падали, сыпались с неба,

Дети не знали, какая для них.

Домом для нас лишь развалины были,

Рядом рвались за снарядом снаряд,

Рядом с солдатами нас хоронили...

Мы твои дети, родной Сталинград.

Гордость Победы наш город старинный,

Ты возродился, спаленный огнем.

Мы свое сердце и труд свой посильный,

Город любимый, тебе отдаем.

В. Соколов

Шоколад

Триста метров до Волги... А дальше куда?

Лезть в пробитую пулями лодку,

Разбивая у берега корочку льда,

Нахлобучив поглубже пилотку?

Или в мерзлой траншее, устав от огня,

От войны, от смертей, от разлуки,

От того, что не знаешь ни ночи, ни дня,

Вверх поднять посиневшие руки?

Или, может, фуфайку рванув на груди,

Захлебнувшись отчаянным матом,

Вдруг подняться, не зная, что ждет впереди,

Под кинжальный огонь автомата?

Даже взрослому эта паскуда-война —

Словно в доме его похоронка!

Каково же хлебнувшему горя сполна

На войне фронтовому ребенку?

Мать сказала ребятам: «Когда я умру

Пробирайтесь тихонечко к Волге.

Если здесь не убьют, все равно поутру

Загрызут осмелевшие волки,

Или оба умрете от голода тут...»

Прерывались слова то и дело,

Уползла она ночью в холодный закут...

Там нашли её мертвое тело.

Голосили орудия невдалеке

И на звук их, оставив землянку,

Ближе к фронту, навстречу великой реке

Поползли два голодных подранка.

Мы не знаем о том, голодать каково,

Мы уверены, веселы, сыты,

Подбирать нам не нужно на поле жнитво

И мечтать хоть о горсточке жита.

Этот голод звериный, крутой, нутряной

Убивает тебя многократно,

Этот голод приходит на пару с войной,

Собирая обильную жатву.

Этот голод двоих полумертвых ребят

В нескончаемых поисках пищи

Гнал сквозь черный, убитый войной Сталинград

По руинам былого жилища.

Но за жизнь продолжали цепляться мальцы,

Крыс ловили, делили объедки.

И однажды в подвале нашли их бойцы

Батальонной гвардейской разведки.

Врач, смертельно уставший от крови и ран,

Сняв с мальчишек лохмотья и клочья,

Произнес: «Напускать не хочу я туман...

Верно, парни умрут этой ночью.»

Про находку узнав, забежал комполка

В лазарет, что ютился в землянке.

От услышанных слов задрожала щека

У него под цигейкой ушанки.

Подполковник врача матюгнул от души

И добавил, взглянув на парнишек:

«Эскулап, мать твою, хоронить не спеши

Раньше времени мальчиков, слышишь!»

«Чтоб спасти ребятню, нужен постный бульон,

Шоколад и глюкозы немножко, —

Врач ответил. — Любой обойди батальон,

Что найдется? Лишь хлеб да картошка».

«Шоколад, ты сказал?» — «Да, хотя б шоколад...

Плиток пять или шесть мне и надо.

Только где его взять? Ведь на весь Сталинград

Нет в солдатских пайках шоколада».

Но уже полетел по окопам приказ,

И солдаты за сладким трофеем

По подвалам домов, сквозь окно или лаз

Устремились во вражьи траншеи.

И не за «языком», хоронясь в темноте,

Там, где раньше скрипели калитки,

Шли, рискуя собою, разведчики те,

Чтоб добыть ароматные плитки.

В этот час не нужны были им ордена,

Не пугали разрывы и вспышки,

Очень многих из них разлучила война

С младшим братом, а может, с сынишкой.

Говорят, на войне обрастает душа

Равнодушьем, как будто коростой,

Жизнь в окопах порой стоит меньше гроша,

Погибают здесь буднично, просто.

Но война доброту истребить не смогла

Ни из пушки, ни из револьвера,

И в мальчишечьих душах, сожженных дотла,

Возродились надежда и вера...

Шесть десятков прошло после этого лет,

Но живые доселе парнишки

Помнят, словно сейчас, полковой лазарет,

Где лежали с голодной одышкой.

Не забудут до смертного часа они

Все круги Сталинградского ада,

Да еще, как из грубой мужской пятерни

Доставали куски шоколада.

Эту память с собой унесут старики

По проложенной Богом бетонке...

И напомнят о прошлом у Волги-реки

Лишь поросшие лесом воронки.

В. Голубцов

Мальчишкам Волгограда

Горит на земле Волгограда

Вечный огонь солдатский —

Вечная слава тем,

Кем фашизм, покоривший Европу,

Был остановлен здесь.

В суровые годы битвы

Здесь насмерть стояли люди —

Товарищи и ровесники

Твоего отца.

Они здесь стояли насмерть!

И были средь них солдаты —

Мальчишки в серых шинелях

Со звёздами на ушанках,

Простые наши мальчишки —

Немного старше, чем ты.

К нам приезжают люди —

Жители всей планеты —

Мужеству их поклониться,

У их могил помолчать.

И пусть эти люди видят,

Как помним мы сталинградцев!

И пусть эти люди знают:

Вечный огонь Сталинграда

Не может померкнуть, пока

Живёт на земле волгоградской

Хотя бы один мальчишка!

Запомни эти мгновенья!

И если ты встретишь в жизни

Трудную минуту,

Увидишь друга в беде

Или врага на пути —

Вспомни, что ты не просто мальчик,

Ты волгоградский мальчишка,

Сын солдата,

Сын Сталинграда,

Капля его Бессмертия,

Искра его Огня.

М. Агашина

Подснежники

Рос мальчишка далеко не неженкой,

Матери, отца почти не помнил.

Помнил он пожары, толпы беженцев,

Мертвецов, которых не хоронят.

Виселицу помнил — там, на площади.

При нужде умел, хоть и не вор был,

Из-под носа утащить у лошади

Ячменем наполненную торбу.

И машину, бешено летящую,

Мог догнать и намертво вцепиться

В жесткий борт, чтоб унести на кашу

Под рубашкой пригоршни пшеницы.

Рос мальчишка дерзким и насмешливым,

С малолетства зная лишь потери,

Не терпел ни нытиков, ни вежливых,

В доброе добро совсем не верил.

И не шутки ради, а сознательно I

Жег себя, угрюмо стиснув губы:

Он и солнце делал истязателем,

Наводя на кожу через лупу.

Знал, как все дружки его вихрастые,

Разрезаясь в кровь осколком банки:

Будут пятки осенью распластаны

Льдом — куда больнее, чем стеклянкой.

Приходил в порезах и царапинах,

Плакала, над ним склоняясь, бабка,

А мальчишка только зябко вздрагивал,

В камешек сжимался, но не плакал.

Рос мальчишка далеко не неженкой!

Но чего ни встретишь в царстве сонном!

И приснились раз ему подснежники —

Синие бубенчики со звоном.

Будто бы бежал он к ним сугробами,

Силою неведомой влекомый,

Листьями какими-то особыми,

Запахом, до радости знакомым.

Будто, издеваясь над мальчишкой,

Бил его, царапал, жег шиповник,

И в лицо бросали сосны шишками,

Будто бы мальчишка был разбойником.

И на снег упал он, обессиленный,

Не способный больше к обороне.

А подснежник глазоньками синими,

Будто, как живой, мальчишку понял.

Стебельком качая над сугробами,

Сам пришел к мальчишке близко-близко:

С листьями, как руки папы, добрыми,

С голосом забытым материнским:

«Милый, твои ножки не устали ли?

Сыт ли ты? Твои рубашки чисты ли?» —

«Мама!»

...и подснежники растаяли.

«Папа!»

...ни бубенчиков, ни листьев.

Только ветер где-то хлопнул ставней,

Только бабка охнула тревожно...

С этой ночи вовсе дома стало

Удержать мальчишку невозможно:

Следом за апрельскими ветрами

Убегал за город в одиночку,

Снег в лесу раскапывал руками,

Каждую осматривая кочку.

Он искал подснежники, конечно, —

Синие бубенчики со звоном,

Чтобы пережить любовь и нежность

Наяву, как в дивном царстве сонном.

...Солнце все светлее улыбалось,

Ручейки текли из-под ладоней.

А когда и снега не осталось:

«Нет таких цветов!» — мальчишка понял.

Жизнь мальчишке показалась горше,

И себя мальчишке стало жальче:

Слезы покатились, как горошины,

На мальчишкин «хлеб» — сосновый пальчик.

Все! Он больше чудесам не верит!

Он уйдет из сладостного плена, —

Слишком велика его потеря,

Чтобы можно ей найти замену.

Только все ж на солнечной опушке

Он, вздохнув, нарвал цветов букетик,

Чтобы дома спрятать под подушку

Голубые, простенькие — эти.

Горсть цветов, наверно, безымянных,

Он сорвал бездумно и небрежно:

Для чего мальчишке имена их?

Не под снегом — значит, не подснежники.

Значит, не звенят они, не пахнут,

Листьями мальчишку не погладят...

Он не знал, как дружно дома ахнут,

На него, расстроенного, глядя.

Он не знал, что дома, как шальные,

Прямо к потолку его подбросят,

Что ему простят все-все вины его,

Где он был, что делал он, — не спросят.

«Наш родной, любимый! Наш упрямый!»

...Две шинели брошены на стулья.

Руки папы. Губы, голос мамы!

Кончилась война. Они вернулись!

И у этой неизбывной ласки

Быть в долгу мальчишка не захочет:

Он подаст цветы — не без опаски...

«Господи, подснежники...

сыночек!»

О. Фокина

* * *

Юным минёрам, погибшим при разминировании правобережья Дона

Ой вы, горы меловые,

Дона берег правый, —

Вы — свидетели живые

наших бед и славы…

Когда фашисты отступали

из нашенских Придонских мест,

То всюду мины оставляли

за поражение в отмест.

И военком своим решеньем

привлёк подростков к обученью:

Как мины следует искать,

как их потом уничтожать…

Мин было много, очень много:

на всех полях, на склонах гор.

Без мин лишь были те дороги,

где фронтовой минёр прошёл.

И шли они — юнцы-солдаты,

по полю минному затем,

Чтоб смертоносные снаряды

убрать с полей. И насовсем!

По острию ножа ходили

вмиг повзрослевшие юнцы.

Ошибки были,

Взрывы были,

И гибли юные бойцы….

Ой вы, горы меловые,

Дона берег правый, —

Вы — свидетели живые

наших бед и славы.

Сколько боли, сколько горя

вы перевидали.

Дон унёс в Азов-свет-море

Стоны тех печалей.

И. Пахомов

* * *

Мы были юнгами

поры военной,

Поры ночей бессонных

и невзгод.

На бескозырках наших вдохновенно

Пылало слово в золоте —

Балтфлот!

В машинных отделениях

и в рубках,

На мостиках,

на палубах стальных

Несли мы вахты

в одиночку, в группах,

Вдали от Ленинграда

и родных.

Не нежила судьба нас,

не ласкала.

Ершисты были, дерзкими подчас.

Но тяжесть службы

воли не сломала:

Кронштадт зажёг

огонь матросский в нас.

Не всех сынов

дождались возвращенья,

Не всем сиял

в огнях салюта взлёт.

Остались юнги

павшие в сраженьях,

На дне морском,

в глуби холодных вод.

Лежат меж взрослых

храбрые мальчишки —

Безусые защитники страны.

Хранят родные их тетради, книжки

И фото, пожелтевшие с войны.

Со взрослыми в бессмертье,

в обелисках

Навечно юнг остались имена.

И в каждый май

поклон земной им низкий

Несет от нас балтийская волна.

Н. Уланов

* * *

Сколько тебе — тринадцать

Или пятнадцать лет?

Знаю — снился ночами

Тебе боевой пистолет.

С войной не боялся ты встречи,

Но знал ли, сюда что придет,

И взвалит на детские плечи

Не детский ручной пулемет?

Отпрянуло детство в сторонку —

Отнял у тебя его враг.

Учебник, где цифры в колонку,

Запрятан тобой на чердак.

Другая задача назрела,

И ставит ее командир:

«Прогалина — сектор обстрела,

Два дерева — ориентир!

Как двинут каратели с поля,

Наш лес окружая кольцом,

Ты бей их короткими, Коля,

Рази их палящим свинцом!».

Твой глаз впаян в рамку прицела,

«Дегтярь» так и хлещет огнем,

Как будто бы ярость кипела

Не только в тебе, но и в нем!

И не заговорен от пули,

И смертен — такой, как и все,

Как те, что навеки уснули

На этой лесной полосе.

А мины стучат уже рядом

И ухает грозно фугас.

Смотрит суровым взглядом

Мальчишка курносый на нас.

В. Иванов

Васятка из Локотков

Помнится —

И как тому забыться:

По-солдатски взяв под козырёк,

В роту к нам пришёл

На фронт проситься

Щупленький вихрастый паренёк.

Сколько лет?

Двенадцать.

Маловато…

Из каких краёв?

Из Локотков… —

По душе пришёлся нам, солдатам,

Мальчуган двенадцати годков.

Был он не из робкого десятка,

Ловкий,

Любознательный,

Живой.

И, как Ваня Солнцев,

Стал Васятка

Сыном нашей роты боевой.

Он пришёл с немецким автоматом

И ручной гранатой —

«Про запас»…

Что же привело его к солдатам?

Вот об этом и пойдёт рассказ…

…Нету горя хуже,

Чем неволя.

Лют и зол

Был обер Вилли Брант.

И всего обиднее,

Что в школе

Поселился этот комендант.

Парты изломал и сжёг, проклятый.

В школьный сад ни шагу —

Изобьёт.

Надо бы дружкам учиться в пятом…

В школе немец Вилли Брант живёт.

Собирались сесть на первой парте,

В средний ряд

Товарищи — погодки,

Разыскать свой край на школьной карте,

Занести на карту Локотки,

Но теперь

Совсем иные планы.

Вьёт метель.

На улице темно.

С тайною тревогой

Мальчуганы

Смотрят на заветное окно.

Рядом клён,

Знакомая дорожка.

Тишина.

Мороз.

Деревня спит.

Первым забирается Тимошка.

Клён седой

Предательски скрипит.

С ветки на карниз —

И он у цели!

Подаёт Васятке нужный знак.

Руки у ребят закоченели,

Но над школой

Взвился алый флаг!

Ни метель,

Ни ветер леденящий

Их не испугали.

По утру

Всё село увидело парящий

Пионерский галстук

На ветру.

На флажок алеющий смотрели

В облачное небо Локотки

И глаза у женщин потеплели,

И помолодели старики.

Верили:

За вестником крылатым

Снова вспыхнут зори над страной,

И придут советские солдаты,

Принесут свободу в край родной.

А когда узнал об этом Вилли,

В лютой злобе

На морозе взмок.

Флаг сорвали,

Шест перерубили,

А село

Палач фашистский сжёг.

…Дунули в озябшие ладошки

И пошли дружки

«Искать войну».

Не дошёл,

Погиб в пути Тимошка,

Завещавший

Другу своему:

Как бы вьюги лютые ни выли,

Пионерской клятве

Верен будь.

Разыщи фашиста

Бранта Вилли,

Отомсти злодею,

Не забудь!

Знаю, спросят:

Где сейчас Васятка?

В двух строках

Паренёк неробкого десятка

Учит ребятишек в Локотках.

И. Антонов

Сыны полков

Горнили «К бою!» трубы полковые.

Военный гром катился над страной.

Вставали в строй мальчишки боевые

На левый фланг,

На левый фланг в солдатский строй.

Великоваты были им шинели,

Во всем полку сапог не подобрать.

Но все равно в боях они умели

Не отставать,

Не отступать и побеждать.

Тянули связь военные мальчишки,

Катили в бой на танковой броне,

Валились с ног в минуты передышки

И в час ночной

Неслись домой в коротком сне.

Жила в сердцах их глупая отвага.

В двенадцать лет по-взрослому сильны,

Они дошли с победой до рейхстага —

Сыны полков,

Сыны полков своей страны.

Где вы сейчас, мальчишки боевые?

Вы по весне прислушайтесь порой:

Зовут героев трубы полковые

На правый фланг,

На правый фланг в солдатский строй!

В. Суслов

Сын полка

Это было в давние

Времена.

Всё пылало, рушилось,

Шла война.

Где бесился огненный

Ураган,

Найден был в развалинах

Мальчуган.

Только бой закончился,

Снова бой.

И пришлось бездомного

Взять с собой.

Получил он звание —

Сын полка,

А фуражка мальчику

Велика.

Сёстры милосердные

И бойцы —

Все ему и матери,

И отцы.

До конца сражения,

Как могли,

Сына от опасности

Берегли.

Отдали в суворовцы,

А потом

Лейтенантом встретился

Он с полком.

После

Академию

Он кончал,

А сегодня мальчик тот —

Генерал.

Выступает гвардия

На парад.

Девочки и мальчики

Вслед глядят.

Под гвардейским знаменем

У древка

Командир дивизии —

Сын полка.

Е. Долматовский

Доброволец

Отстал пацан от эшелона,

Добрался до передовой

И с атакующего склона

Скатился в омут огневой.

Кричал. Стрелял.

Но через сутки

Неумолимый старшина

На уходящей в тыл попутке

Отправил с фронта пацана.

Она металась под бомбежкой

И на Неве ушла ко дну,

А он знакомою дорожкой

Опять вернулся на войну.

Н. Егоров

Сыны полков

Их находили возле труб печных,

В золе, горячей от пожаров жгучих.

Потом в шинелях новеньких своих

Вышагивали в сапогах скрипучих.

О материнском не забыв тепле,

Тревожащие звуки выдували.

На этой горькой и родной земле

Сиротами мальчишки не бывали.

Свети им, солнце, дождик, реже сей,

Ребячьих душ не иссушите, ветры.

Резвей шагали роты, веселей,

Когда такие слышали оркестры.

И звуки улетали за Двину,

Был шаг ребят не всех забот важней ли?

И, может быть, впервые за войну

Глаза солдат теплели и влажнели.

М. Клипиницер

Сын полка

Жил в Ленинграде мальчишка —

С ребятами крепко дружил.

Но вдруг враг коварный внезапно

На землю на нашу ступил.

Фашистская свора напала

На мирный советский народ.

Не мог быть спокойным мальчишка,

Коль враг уж стоял у ворот.

Ему повезло — в ополченье

К себе его взял генерал.

Стал сыном полка наш мальчишка —

Он город, как все, защищал.

А после прорыва блокады

Попал в истребительный полк:

От стен Ленинграда на Запад

Фашистов погнал паренёк.

Не раз он был ранен, контужен,

Но вскоре был снова в строю.

Разведчиком стал наш мальчишка —

Он мстил за погибших в бою.

От стен Ленинграда до Вены

Прошёл молодой фронтовик.

Был сыном полка — стал солдатом

И к жизни солдатской привык.

Но вот в Ленинград он приехал

На встречу друзей фронтовых.

И там никого он не встретил

Из бывших друзей боевых.

На мраморе список читая

Погибших в тяжёлом бою,

Не веря глазам, в этом списке

Фамилию видит свою.

Заплакал от горя и боли

Заслуженный наш ветеран:

Его посчитали погибшим

В атаке на немцев от ран.

Он вспомнил тот бой у деревни:

В атаку пошёл батальон…

Чем кончился бой тот, не помнит —

Он пулей был вражьей сражён.

Другой батальон подоспевший

Солдата тогда подобрал.

И, еле живого, немедля

В санроту его передал.

Г. Матлахов

* * *

В наш городок сибирский, дальний

Полк на постой пришел с войны.

В нем был особый взвод солдатский,

Наш брат бедовый — пацаны.

То были стреляные волки —

Сыны полка. Сойти с ума:

Их знали Сталинград и Волга,

Да и Германия сама.

Их записали в нашу школу.

И вот мы ждали в первый раз:

Придут отчаянные шкоды,

Куда отчаяннее нас.

Пришли. За парты сели сзади,

В зеленом с головы до пят,

Как будто ряд окопов занял

Замаскированный отряд.

И только празднично сверкали

Под жестким светом строгих лиц

Нам недоступные медали

За взятье западных столиц.

В нас зависть жалкая кричала.

И лишь спасало от тоски,

Что парни двойки получали

И по подсказке отвечали

Негромким эхом у доски…

И все ж, когда у стен затертых,

Средь коридорной полутьмы,

Они стояли в гимнастерках —

Тихи, подтянуты, прямы

И настораживали уши,

Кося в окошечный провал,

Как будто бы боясь прослушать

Приказ негромкий иль сигнал, —

То знали мы: до школы шумной

Они уже прошли одну,

Где учат быть готовым к штурму,

Не верить в эту тишину.

И мы их бережно толкали.

На кучу падая малу,

И только звякали медали

Под нашим братом на полу.

И тут они — куда им деться —

Кидались в гущу кутерьмы.

Ребята возвращались в детство,

К их славе приобщались мы.

А. Румянцев

В сорок четвертом

Везёт на фронт мальчика

товарищ военный врач.

Мама моя, мамочка,

не гладь меня, не плачь!

На мне военная форма —

не гладь меня при других!

На мне военная форма,

на мне твои сапоги.

Не плачь!

Мне уже двенадцать,

я взрослый почти…

Двоятся,

двоятся,

двоятся

рельсовые пути.

В кармане моём документы —

печать войсковая строга.

В кармане моём документы,

по которым

я — сын полка.

Прославленного,

гвардейского,

проверенного в огне.

Я еду на фронт.

Я надеюсь,

что браунинг выдадут мне.

Что я в атаке не струшу,

что время моё пришло…

Завидев меня, старухи

охают тяжело:

«Сыночек…

Солдатик маленький…

Вот ведь настали дни…»

Мама моя, мамочка!

Скорей им всё объясни!

Скажи, чего это ради

они надо мной ревут?

Зачем они меня гладят?

Зачем сыночком зовут?

И что-то шепчут невнятно,

и тёмный суют калач…

Россия моя, не надо!

Не гладь меня!

И не плачь!

Не гладь меня!

Я просто

будущий сын полка.

И никакого геройства

я не совершил пока!

И даже тебе не ясно,

что у меня впереди…

Двоятся,

двоятся,

двоятся

рельсовые пути.

Поезд идёт размеренно,

раскачиваясь нелепо, —

длинный

и очень медленный

как очередь за хлебом…

Р. Рождественский

У войны недетское лицо

У войны недетское лицо!

Но в глаза детей смотрела смерть...

Не щадила маленьких бойцов,

Им пришлось до срока повзрослеть.

Звание такое «Сын полка»,

Мужества святого колыбель!

Это ничего, что велика

На него солдатская шинель.

У него в отца бойцовский нрав,

Быть и не могло другой судьбы

У того, кто с гордостью читал

В старом «Букваре»: «Мы не ра-бы!»

Храбрости ему не занимать,

По плечу мальчонке ратный труд.

Заслонял собой мальчишка мать,

Ту, что люди Родиной зовут!

Для кого-то громкие слова,

Для него — колодец во дворе,

На лугу высокая трава,

Первая страничка в «Букваре».

Их большая дружная семья,

Сказка довоенных, светлых лет,

Озорные, школьные друзья

И на Новый Год кулёк конфет...

Мамины прекрасные глаза,

Сердцу милый старенький их дом,

В кружевных салфетках образа,

Хлеб ржаной с топлёным молоком.

Девочка с соседнего двора,

За которой он носил портфель.

На параде громкое: «УРА!

И в шкафу отцовская шинель.

У войны недетское лицо,

Но в бою не разглядеть лица...

Щедро начиняла смерть свинцом

Юные, мальчишечьи сердца.

И. Савельева

* * *

Юные безусые герои,

Юными остались вы навек.

Перед вашим вдруг ожившим строем

Мы стоим, не поднимая век.

Боль и гнев сейчас тому причиной,

Благодарность вечная вам всем,

Маленькие стойкие мужчины,

Девочки, достойные поэм.

Сколько вас? Попробуй перечислить,

Не сочтёшь, а, впрочем, всё равно,

Вы сегодня с нами, в наших мыслях,

В каждой песне, лёгком шуме листьев,

Тихо постучавшихся в окно.

Вместе с нами вам шагать и дальше

И дороге этой нет конца…

Рядом с вами не выносят фальши

Наши беспокойные сердца.

И сильнее, кажется, мы втрое.

Словно тоже крещены огнем…

Юные, безусые герои,

Перед вашим вдруг ожившим строем

Мы сегодня мысленно идем!

И в руках у нас не автоматы

А цветы — весенний дар земли,

Той земли, которую когда-то

Защитили, сберегли солдаты,

Чтоб весной цветы на ней цвели!

С. Наровчатов

Памяти товарища

Что делал я тогда? Снопы вязал,

А может быть, работал на прополке,

Когда ты тоже полем проползал,

Где каждый метр изранили осколки.

Меня поймет, кто был для фронта мал,

Мальчишка, живший на Оби иль Каме.

Он тоже географию сдавал

По карте, сплошь истыканной флажками.

Ни на минуту друга не забыв,

Я жил, ни слова о тебе не зная.

Прошла война. Коль все ж придет другая,

Нам без тебя являться на призыв.

Но как ты жив! Не памятью, не тенью,

А так, что кажется: ты здесь вот рядом, сам,

Погибший на московском направленьи,

Быть может, самый юный партизан.

А дни бегут скорее и скорее.

Они спешат. Они торопят нас.

Не по годам, а по часам стареют

Учебники истории сейчас.

От нас военные года все дальше,

Все глуше громы незабвенных битв.

Но ты спокойно спи, великий мальчик!

Как и они, не будешь ты забыт.

А дни бегут. Большой весною дружной

Украшен мир, насколько видит глаз.

Как дорожить нам нашей жизнью нужно,

Когда она во столько обошлась!

Быть может, долгий век отпущен мне.

Я должен жизнь свою прожить такою,

Чтобы зачлась она моей страною

С твоим коротким веком наравне.

В. Соколов

* * *

Юным героям, воевавшим наравне со взрослыми, поставлен памятник в городе Арзамасе.

Распахнулась шинель.

Улетела фуражка.

Он пришел в эту рощу — спешил к детворе.

Ну и что же, что бронзовый!

Это не страшно:

Город жив, и земля хороша на заре.

Он глядит с постамента: какой-то мальчонка,

Как живого, его приглашает в игру...

В Арзамасе старинном задорно и звонко

Заливаются горны, поют на ветру.

Он стоит, улыбаясь: — Спасибо, ребята,

Только я на посту в краснозвездном строю.

Мне четырнадцать было — ушел я в солдаты.

Вы играйте, ребята, а я постою.

Т. Волынский

Читайте также Стихи о детях войны

Часть 1: Общие

Часть 2. Блокада Ленинграда

Часть 3. Тыл. Труд. Учёба

Часть 4. Помощь взрослым и фронту

Часть 5. Эвакуация. Работа на заводах

Часть 6. Концлагеря. Хатынь

Часть 7. Фронт. Оккупация. Партизаны

Часть 8. Пионеры-герои

300 книг о военном детстве

Книги о пионерах

Страницы

четверг, 26 марта 2020 г.