 |
| Н.М. Быльев-Протопопов Девочки плетут маскировочные сети. 1941 |
* * *
Мне не снится война — я от взрывов
глухих не немела.
Мне не снятся бои — я в кровавой не
падала мгле.
Мне не снится отец — я запомнить его
не успела,
ведь уже без него я училась ходить по
земле.
Но, как просверк: луна в наши окна
глядит величаво,
кто-то сильный в ладонях, как в
лодке, качает меня,
а потом — черной птицей листок
похоронки шершавой,
и у мамы в глазах угасающий отсвет
огня.
И девятое мая. И теплые листья
берёзы.
Чей-то плач. Чей-то смех. И динамик
гремит на стене…
И дождинки втекают в морщины, улыбки
и слёзы.
Мне не снится война… Мне вовек не
забыть о войне.
* * *
Мелодия скорбная глуше,
в тоске оркестровая медь…
Нам в детстве не трогала душу
совсем непонятная смерть.
При случае, дружно и звонко,
под отблеск лучистого дня
печальной толпе: «Похоронка!» —
кричала вослед ребятня.
Жизнь, смерть… Близко это соседство.
Когда же, в начале войны,
бомбежкой смело наше детство,
весь ужас той, смертной, цены
узнали и мы, пацаны…
А. Авдышев
Детство
И помню, слышу — бьют зенитки,
Мне страшновато и темно
Сидеть на русской, знаменитой
Печи, не топленной давно.
Рассвет блеснёт в окне устало,
Как рыба в лунке на пруду.
И мать спешит на полустанок, —
Не поскользнулась бы на льду.
И тяжко веруя в удачу,
И не хранимая судьбой,
Бредёт по сёлам и не плачет,
И санки тащит за собой.
Но всё же ей везло, хоть малость,
И потому в большой мороз
Она с подножек не срывалась
Под остро мчащийся откос.
И скупо, праведно и горько,
Как боль меняется на боль,
Так ей обменно за иголки
Давали просо и фасоль.
А ничего не обменяет,
Домой приходит чуть жива…
Меня подолгу обнимает
И шепчет добрые слова…
В. Андреев
Холода
К печи поленья поднеси,
оладьи замеси.
Трещат морозы на Руси,
морозы на Руси.
Безмолвен лес, безлюден сад,
и в поле ни следа —
такие холода стоят,
такие холода!
Ах, мама! Ты едва жива.
Постой, ты вся в снегу.
Оставь тяжёлые дрова,
давай я помогу.
Зачем ты всё — сама, сама?
Не стой на холоду…
Какая долгая зима
в сорок втором году!
Не тает иней по углам,
а ночь — над головой.
Мука — с картошкой пополам,
над полем — волчий вой.
Дымятся снежные холмы,
и ночи нет конца.
Эвакуированы мы,
и нет у нас отца.
Так страшно дует из окна,
и пруд промёрз до дна.
Так вот какая ты, война!..
Что говорить? Война.
Забыл я дом арбатский наш,
тепло и тишину.
Я брал двухцветный карандаш.
Я рисовал войну.
Шли танки красные вперёд.
Под ливнем красных стрел
вниз падал чёрный самолёт
и чёрный танк горел…
Лютее, снежнее зимы
не будет никогда.
Эвакуированы мы
из жизни навсегда.
Метёт, а небо так черно,
что кажется: сейчас
на нас обвалится оно —
да и придавит нас.
В. Павлинов
Долг
Не придаю тому значенья,
Что я в годину грозных дел
Не кушал сдобного печенья
И хлеба досыта не ел.
Я легок был, как песня птичья,
Весельем по глаза богат.
И молод был до неприличья,
Как одногодки говорят.
Но вовсе не было позору
Тем молодым моим годам,
Что без меня лихому вору
Страна давала по зубам.
И все ж, бедой не обделенный,
Волнением стесняю грудь,
За то, что матерям и женам
Пришлось по самый верх хлебнуть.
Хлебнуть из той нелегкой чаши
Военных лет,
Железных лет.
Вся ваша боль и слезы ваши —
Все мне!
И мне покоя нет!
В. Кузнецов
Детства не было
А наше детство не было зеленым,
Мы выросли из детства, пацаны...
Качается Россия на вагонах,
Качается земля в руках войны.
Мы выросли. Нам детства было мало,
Нам подавай винтовку и коня.
И сквозь чахотку гжатского вокзала
Отчаянно шагала ребятня.
Я оттащил тулуп на барахолку,
Как печка теплый дедовский тулуп.
И вот лежу один на жесткой полке,
Ем черный хлеб и огурцы — хруп-хруп.
Казалось мне, остановилось время,
А до Москвы три дня идет состав.
За окнами, покинутые всеми,
Лежали села, руки распластав.
Шли через поле беженцы босые,
А скот ревел, шарахался, кричал.
Куда, — скажи, — ты двинулась,
Россия,
Мое отечество, моя печаль?
Кто объяснит мальчишке? Кто расскажет
О горе-доле, о беде твоей?
За речку малую и за глухой овражек
Ты отдавала лучших сыновей.
Горит Россия. Плач встает окрестно.
И далека победная весна.
Качается в вагонах наше детство...
А детства не было —
Была война.
В. Кузнецов
На станции Бердяуш
Об одном тревожились мы только,
Чтоб никто не смог нам помешать…
В сорок первом с Нестеровым Колькой
Мы на фронт наладились бежать.
Взяли мы, надеясь на удачу,
Табели свои за первый класс,
Шесть картошек, луку и в придачу
Самосаду взяли про запас.
Больше брать — мы думали — куда уж!
Всё на фронте выдадут сполна…
И на рельсы станции Бердяуш
Нас людская вынесла волна.
День октябрьский был уже на склоне.
Был он полон гула и гудков.
Мы в одном длиннющем эшелоне
Увидали с Колькой моряков.
Их везли на запад с океана:
Всю бригаду — прямо под Москву…
Падал пар отметками тумана
На давно прибитую листву.
Паровозы глотки надрывали,
И махал руками семафор,
И тревогой грозною из дали
Било в душу радио в упор.
Годы, годы, сердце сохраните,
Я его в минувшее верну…
Подошли мы:
— Дяденьки, возьмите!
— А куда вам?
— Тоже на войну.
Ждали мы, глазея восхищённо
На тельняшки, ленты, якоря…
После старший вымолвил смущённо:
— Пацанята, это вы уж зря!
Сами, что ли, немцев не остудим,
Не отрубим лапы у зверей?
Марш домой! А то — сердиться будем.
Пожалели б лучше матерей!
Эй, братва! Харчи давай ребятам!
А глаза — темнели от тоски.
Отказались мы бы, да куда там:
Сладко пахли хлебные куски!
Прокричали громко:
— По ваго-о-нам!
Громыхнули разом буфера.
Долго шли мы вслед за эшелоном,
А потом — молчали до утра…
Тех матросов вдвое старше стал уж,
И не всё мне нынче по плечу.
Но всегда на станции Бердяуш
Перед горькой памятью молчу.
С. Слепенков
*
* *
У нас были свои причины.
Спешили мы тогда — втайне,
В двенадцать лет — почти мужчины,
К отцам поближе, да к войне.
Снимали нас с простых и скорых
И отправляли в детдома,
В двенадцать лет — уже к которым
Строга была судьба сама.
Глаза припудрены трахомой,
Чесоткой руки сожжены…
Мы всё прошли, нам всё знакомо
В сиротстве грозных дней войны:
Вокзалов стылые плацкарты,
Санпоездов слепых кресты,
Укусы блох, ножи и карты,
В желудках боль до тошноты.
И чей-то крик сквозь ярость ночи,
Базаров встречных шум и брань,
А на ногах — обувка в клочьях,
А на плечах — одежды рвань.
Но не стонали мы, не ныли,
С тоскою в животах пустых.
На фронт— к отцам своим спешили…
А их уж не было в живых.
Г. Шубников
Давнее
Да, в десять лет
мы были дети,
но — жесткий, в горьких складках рот.
Я жил на Волге в сорок третьем,
бежал не с фронта, а на фронт.
По всем вокзалам и теплушкам
за медный грош плясал и пел,
пил кипяток из общей кружки
и только плакать не умел.
Я скорбь свою умело прятал,
я видел скорбную страну,
и только в мае, в сорок пятом,
наплакался за всю войну…
В. Кузнецов
Поле боя
О, поле боя, поле боя!..
Воронеж. Мне двенадцать лет.
И солнце светится рябое
На змейках пулеметных лент.
Нам повезло невероятно.
Растаял снег, ушла зима.
Винтовочных и автоматных
Патронов всюду просто тьма.
Наверно, в тех кустах полынных
По комьям плачущей земли
Меж черных проволочек длинных
Нас Божьи ангелы вели...
Там был один окоп оплывший.
И в нем, откинувшись назад,
Стоял, как памятник, —
Застывший,
Погибший осенью солдат.
Худой, остриженный, белесый...
И прямо в середину лба
Осколком черного железа
Его отметила судьба.
Песок по брустверу ссыпался.
Былинки ежились, шурша.
Сжимали скрюченные пальцы
Чуть поржавевший ППШ.
Немая горечь той картины
Из детской памяти ушла,
Но, словно взрывом старой мины,
Сегодня сердце обожгла.
... Я вижу вновь перед собою,
Уже не в детстве, — наяву
То роковое поле боя,
Сухую, ржавую траву.
Путем извилистым и длинным —
Уже который год подряд! —
Я вновь и вновь иду по минам
Моих печалей и утрат.
И поднимается до боли,
До горьких дум в конце пути,
Что жизнь —
Она как это поле,
И надо поле перейти.
А. Жигулин
*
* *
По великой несчастной стране
В дальнем прошлом, почти позабытом,
Бродит мальчик в зелёном сукне —
В пальтеце из шинели пошитом.
На его конопатом лице
Тень тревоги с надеждою рядом.
Он не знает ещё об отце,
Вбитом в землю немецким снарядом.
Он не знает ещё и о том,
Что все эти несчастья — начало!
Слишком многое будет потом,
Чтобы в слове оно зазвучало...
В. Пахомов
Девочка в противогазе
Только глянула — и сразу
Напрямик сказала твердо:
«Не хочу противогаза —
У него слоновья морда!»
Дочь строптивую со вздохом
Уговаривает мама:
«Быть капризной — очень плохо!
Отчего ты так упряма?
Я прощу тебе проказы
И куплю медовый пряник.
Походи в противогазе!
Привыкай к нему заране...»
Мама делается строже,
Дочка всхлипывает тихо:
«Не хочу я быть похожей
На противную слониху».
Мать упрямице курносой
Подарить сулила краски,
И торчат льняные косы
С двух сторон очкастой маски.
Между стекол неподвижных
Набок свис тяжелый хобот...
Объясни-ка ей, что ближних
Люди газом нынче гробят,
Что живет она в эпоху,
Где убийству служит разум...
Быть слоном теперь неплохо:
Кто его отравит газом?
Д. Кедрин
Военное детство
Куйбышев, глубокий тыл
С допотопнейшим трамваем.
Здесь он в школьном детстве жил,
Ветром с Волги овеваем.
Волга, тихий горизонт,
И окраины-унылы;
Зачехлённые, на фронт
Шли и шли с завода ИЛы.
Жизнь катилась не спеша,
Тихо буднями влекома,
Но полна была душа
Несмолкаемого грома.
Это там, за синевой,
ИЛы в огненной работе
У врага над головой
Шли на бреющем полёте.
Это здесь, в его крови,
Сквозь мальчишескую жалость
Возмужанья и любви
Мощно пламя разрасталось.
Ветер от железных крыл
Овевал лицо-холодный...
Так он в школьном детстве жил
Над рекою полноводной.
Б. Сиротин
Военное детство
Уходили на фронт.
Провожая отца,
С дрожью в голосе мать говорила:
Как мне быть-то, Павлуша?
Ведь три сорванца…
На беду, знать, я их породила.
И заплакала тихо.
И молча отец
Обнимал ее, морщился странно...
И играл патефон.
Й какой-то певец
Пел про волжский утес
на прощанье.
Не пойму и теперь,
как сумела она
Нас потом прокормить, обиходить.
Помню бабку с козой,
кизяки у окна,
Затирушку иль что-то там вроде.
Помню, как завывала
печная труба.
Скоро стыло и скоро темнело.
Но лишь мать на порог —
ликовала изба,
И светилась вся будто и пела.
Но не любит война,
чтоб теплели сердца.
Мать погибла
в бомбежку. На свете
Горше не было дня…
Мы ж дождались отца
При ремнях, орденах и Победе.
Наша бабка, впервые
размякнув на час,
Напекла нам блинов,
села прямо.
И глядела с портрета
спокойно на нас
Молодая счастливая мама.
А. Кочегаров
* * *
Когда ушли бои от нас,
Забыв свои манатки,
Попался мне противогаз —
Резина для рогатки.
Потом попалась каска мне
И тоже пригодилась:
Под бугорком частенько в ней
Грачатина варилась.
Я пацаном в ту пору был
И в жизни смыслил мало:
Отец на фронте немцев бил,
А я грачей и галок.
С друзьями лазил по садам,
Курил на сеновале...
Нас безотцовщиной тогда
За это обзывали.
«Ишь, взяли волю, сорванцы! —
Грозили нам старухи. —
Вот погоди,
Придут отцы,
Они возьмут вас в руки!»
Фронт хохотал издалека
Над этими словами...
Пришли домой два мужика
С пустыми рукавами.
Иные вовсе не пришли,
Остались там, где были.
Обняв сырую грудь земли,
Про сыновей забыли...
Стихи о военном детстве
1
Я из чёрного теста, из пепла войны.
И стихи мои, как погорельцы, грустны.
Лишь закрою глаза, и опять я — малец,
В неокрепшее темечко метит свинец.
И несёт почтальон на потёртом ремне
Безотцовщину чёрную брату и мне.
2
Никогда не забуду, как во время войны
Из картошки из мёрзлой
мать пекла деруны.
Деруны на олифе — и сластят, и
горчат,
Но и этому рады я и старший мой брат.
Мы сидим в одеялах — за окошком
мороз.
Письмоносец соседке «Смертью храбрых…»
принёс.
И она прибежала к нам — белее стены.
Мать её утешает…
И горят деруны.
3
Война прошла! Прошла война,
Но барабанным перепонкам
Казалась странной тишина —
Обманчивой, чрезмерно полной.
На кровью политых полях
Уже пшеницу убирали,
Но всё ещё в госпиталях
Солдаты наши умирали.
А. Решетов
Детство мое
Война меня кормила из помойки:
пороешься и что-нибудь найдешь.
Как серенькая мышка-землеройка,
как некогда пронырливый Гаврош...
Зелененький сухарик, корка сыра,
консервных банок пряный аромат.
В штанах колени, вставленные в дыры,
как стоп-сигналы красные горят.
И бешеные пульки, вместо пташек,
чирикают по-своему... И дым,
как будто знамя молодости нашей,
встает над горизонтом золотым...
Г. Горбовский
Дети войны
Кастрюля с пареной пшеницей
На самом краешке стола.
Три детских худеньких десницы —
Как неокрепших три крыла.
А за окном февральский ветер
Напоминает о весне.
И нету, кажется, на свете
Пшеницы пареной вкусней.
А самой старшей только восемь —
Для младших нянька день-деньской.
И если в дом войдут и спросят —
Ответит просто, не впервой:
— А мамка наша на заводе,
На фронте папка (третий год),
Как будто тоже на работе:
Закончит смену — и придёт.
В. Яганов
Мы родились от будущих вдов
Мы родились от будущих вдов —
дети грозных тридцатых годов...
Хлебнули мы с детства вот как
горя, слез и работы:
в три — холод, в семь — голод,
а в восемь — сироты!
Детство наше контужено
громким маминым кашлем,
детство наше простужено
в очередях...
И в каждом
война, как мина, осталась —
в легких, в морщинах ранних!
Нам — сразу юность,
а старость — калекам,
контуженым, раненым.
И не забыли пока мы
очередей за пайками,
ни матери слез покорных,
ни первых тех похоронных...
О базарная площадь —
пустая, как летом небо!
О базарная площадь —
четыре года без хлеба!
...Лежали рога короной
на лбу мосластом неловко.
Остались от нашей коровы
лишь запах травы да веревка!..
В. Цыбин
Снова память
Во мне уже ни жалости, ни злобы.
Мне девять лет, я видел все, что мог.
Мне снится сон, во сне шикуют «жлобы»
И спит сержант, вернувшийся без ног.
В теплушке вонь, картежничают урки.
Плывет разъезд, подводы торгашей,
Сержант сосет подмокшие окурки.
Санпропускник — прокалыванье вшей.
Гляди-ка: сон, а до чего похоже!
На кой мне ляд вчерашняя мура?
Что ночь, что день — всегда одно и то
же.
Мне б не про это, мне б не про вчера!
Мне б про халву, — но чтоб по
килограмму
Про золотое яблоко ранет:
Про до войны. А лучше бы про маму,
Про что-нибудь, чего на свете нет.
Г. Русаков
Военное детство
Ни кола, ни двора и ни хаты —
Вся деревня под снегом живет.
Эти годы, что были когда-то,
Горечь детства забыть не дает.
Память вывернута наизнанку.
Проплывают далекие дни...
Припорошена снегом землянка,
Пухнут с голоду братья мои.
Нам бы хлеба и чуточку ласки
Да онучи для новых лаптей!..
Заменяли нам ласку салазки,
Улетающие в метель.
Снежный ветер хлестал по спинам,
Пели редкие петухи.
Заменила нам хлеб мякина,
Ну а сахар — льняные жмыхи.
Мы великих дел не вершили
И по трижды чужой вине,
Как солдаты,
В землянках жили,
Умирали,
Как на войне.
Я остался в живых
И смело
Говорю, что обязан жить:
Ведь в могилах заиндевелых
Восемь братьев моих лежит.
Не за них ли
Сейчас в наступленье
Мы идем по просторам весны,
Неизнеженное поколенье,
Поредевшее в годы войны!
Это мы отправляемся в небо
Сквозь созвездия млечной пурги,
Чтоб колосья тяжелого хлеба
Не топтали ничьи сапоги.
Наши руки, не зная покоя,
Рубят избы, возводят мосты,
Чтоб вставали сады над рекою
Небывалой еще красоты...
Будут дети отцами гордиться,
Будут знать их дела наизусть!..
Скоро сын у меня родится,
Если дочка — не огорчусь.
Им хорошую жизнь по наследству
Я оставлю во имя любви,
Слыша голос далекого детства:
— Ты, братишка, за нас поживи!..
В. Фирсов
Военное детство
Меня учили жить не в школе,
а на работе полевой,
учили жесткие мозоли,
забитые в ладонь косой.
Мы к магазинам шли спросонья
и в очереди за пайком,
зажавши номерки в ладонях,
досматривали сны тайком.
А туча дождик проносила,
хлеба пластая, как вчера.
И вновь страну мою косила
на фронте смерть,
а здесь — жара.
И дым висел
над полем млечным,
и пустовал весь год сусек.
Казалось, будут целый век
и костыли сельчан увечных,
и горький табачок калек,
и те углы, и те квартирки,
где жили беженцы впритирку
за так, а где за пуд муки,
седые, плоские от стирки
ладони маминой руки...
Так рос я, коренаст и крепок,
и угловатый — весь в родню.
Царапал пальцы в кровь сурепой,
босой, кололся о стерню.
Вот так кончалось наше детство —
без игр в лапту, без голубей,
оно в стога ходило греться,
обламывало лошадей.
И за большими поспевало,
недосыпало, уставало,
сутуля плечи по-мужски.
...А по дороге, по увалам
качались на плечах штыки.
В. Цыбин
Опалённые войной
Мне о войне рассказывал отец:
Он не ходил в атаку под Берлином
И переходами измученный вконец,
В лугах не погибал на поле минном.
Он не ходил в разведку по ночам
И не таранил в небе «мессершмиттов».
В бреду, израненный, от боли не
кричал
И не тонул на корабле подбитом.
Смотрел он за околицей вослед
Отцу, что уходил на фронт тогда.
Он был мальчишкою одиннадцати лет,
Когда с войною в дом пришла беда.
«Ты остаёшься за хозяина, сынок», —
Ему отец, прощаясь, произнес.
А дома мать и семеро по лавкам.
И поровну поделен скудный завтрак.
Зато какие чёрные чернила
Из молока и сажи мать варила!
Тетрадь заменят полосы газет.
Нетопленные школы тех военных лет!
После уроков в поле выходил,
С друзьями вместе сеял, боронил.
Порой они смертельно уставали.
Бывало, на работе засыпали.
Скрывая слёзы, из последних сил,
Ругаясь, говорил им бригадир
И шёл затем, прихрамывая, следом:
«Давайте, милые, для фронта, для
победы!»
Была для всех тяжелая пора:
Девчонки на колёсных тракторах.
Подрос за эти годы, возмужал
И о победе первым он узнал.
Бежал в деревню из районной МТС,
Чтоб сообщить всем радостную весть.
Стучался в окна, забегал в дома:
«Вы слышали, что кончилась война?»
Была весна, счастливый месяц май.
Немало горестей пришлось в войну
познать.
Прошло немало вёсен с той поры,
И радостные звуки детворы
Слышны на улице весенней тут и там,
Как будто птичий неуёмный гам.
И вспоминает мой отец весной
То детство, опалённое войной…
З. Биксурина
Нам, малолетним, доверяли…
В атаку мы не поднимались,
С врагами насмерть
Не сражались,
Мы только знали —
Над землёй
Клубился дым пороховой.
Зато в российской глубине
Нам, малолетним, доверяли —
Мы за отцов своих пахали
Со стариками наравне.
Тогда нас как-то не тянуло
В войну с ребятами играть —
Война сердца захолонула, —
Своих жалели… «убивать».
Мы как-то сразу повзрослели,
Как хлеб, повысились в цене,
Мы, экономя, меньше ели,
Чтоб ели больше на войне…
Ламп не вздувая, вечеряли
При бледном свете таганца,
Как повелось, мы ложку клали,
Где было место для отца.
В Победу верили и ждали
За годом год, за часом час;
Всё детство ей своё отдали —
Другого не было у нас.
Б. Вторушин
Детство
Пятилетнему легко на белом свете,
Даже если в доме хлеба нет порою.
Вьюжный год к концу подходит, сорок
третий,
Будет елка с довоенной мишурою.
У меня в душе безоблачно и чисто,
Ни сомнения, ни страх меня не точат.
Есть оладьи из картофельных очисток,
Есть письмо, что папа ранен, но не
очень.
Непонятно, отчего же мама плачет:
Ведь отец к весне приедет дней на
сорок —
Это твердо пишет старший военврач ей…
– Мама, можно я пойду кататься с
горок?!
…Вечер. Лампа. В окнах сказки
снеговые,
На стекле предновогодняя картина.
Чтобы мама не грустила, я впервые
Книжку ей читаю вслух – про Буратино.
В. Крапивин
Тыл
Эта осень сердцем не забыта,
вот и снова памяти зарницы
озаряют улочки Ирбита
и холодный ход уралки-Ницы.
Опустивши крыши, как забрала,
долгими военными ночами
чутко дремлют домики Урала,
пахнущие постными борщами.
На плацу вышагивает рота,
пареньки в шинелях у орудий.
Тыл кричит надсадно: «Всё для фронта!
Танки, масло, варежки и люди!..»
Лампочками тусклыми мигая,
госпитали мечутся в предместье,
тоненькие шейки напрягая,
девочки бойцам поют о мести...
Всё это ушло, но временами
снится бледный чай в помятой кружке,
детство и не съеденные нами,
отданные воинам горбушки...
П. Грушко
Старый фильм
Старый фильм времён войны,
в темноте я вновь мальчишка, —
перешитое пальтишко,
пообтёртые штаны.
Темнота и бег теней
по белёсому квадрату
возвращают мне утрату
горестных и гордых дней.
Так и чудится: оставь
этот зал — и за порогом
голод в городке убогом
да осенних сопок ржавь.
В хриплом радио с утра
бьют далёкие куранты.
Синеглазые курсанты
репетируют «ура!»
Осень грязью обдаёт
зелень новеньких мундиров.
(«Школа младших командиров
Комсостав стране куёт!..»)
Сводки, карточки, костры,
костыли, протезы, палки.
В довоенном одеялке —
тёплый комушек сестры.
Паровоз кричит сычом,
долгие снега ложатся.
Если к матери прижаться,
то и голод нипочём.
Что осталось? Что ушло?
Всё ушло — и всё осталось:
тащится из детства в старость
каждой радости назло!
Почему простые дни
из военных будней серых
до сих пор растут в размерах,
будто главные — они?
Разгорелся в зале свет,
все выходят в город летний,
а за всеми я — последний —
молчаливый мальчик-дед.
П. Грушко
*
* *
В моё не розовое детство,
Когда окончилась война,
Я помню, как хотел наесться
На все иные времена.
И мог в любое время суток,
Припомнив голода оскал,
Чем Бог послал набить желудок, —
А Бог не часто посылал…
Давно живу уже в достатке,
Не помню вкуса лебеды,
Но видеть больно мне остатки
Едва отведанной еды.
И в теплом нынешнем жилище
Живёт в душе моей вина,
Что эта бросовая пища
Сейчас кому-нибудь нужна…
Н. Карпов
В детстве
Некрасивая, добрая мамка,
жизнь твоя, это верно, крута.
С неба хлещет бесплатная манка —
ледяная сухая крупа.
Как по улочке, мглой занесённой,
я иду сквозь былое житьё…
Это — люлька с сестрёнкою сонной,
Мать стирает чужое бельё.
Будто в памяти, в комнатке тесно,
где ни встать, ни как следует сесть.
Уголок невесёлого детства.
Днём и ночью мне хочется есть.
А ребята в округе ершисты,
всё б им к новому бою трубить!
Но к чертям перебиты фашисты.
Мне вот поваром хочется быть.
Пусть столы пошатнутся от пышек!
Тыща мисок на длинном столе!
Мне бы мамок, девчонок, мальчишек —
всех голодных кормить на земле.
С высочайшим моим идеалом,
словно солнце, рассеявшим тьму,
под прозрачным, худым одеялом
засыпаю в холодном дому…
Мне не снятся супы и котлеты,
цирковые мне снятся огни,
мне красивые снятся атлеты,
и, как дети, смеются они.
Свет ссыпается тихо, как манка,
и идёт с озарённым лицом
исхудавшая милая мамка
к нам домой с неубитым отцом…
А. Заурих
Мамин хлеб
Господи, как время пробежало,
И какой прошел я долгий путь!
Времени безжалостное жало
Мне с утра сегодня колет грудь.
Помню нашу ветхую избёнку
Где качались тени в полумгле,
Где катал я младшую сестрёнку
На чужом горбатом костыле.
Мама поздно с поля приходила,
Раздевалась прямо у стола,
На залавок грустная садилась
И делила хлеб, что сберегла.
Сберегла под мокрою фуфайкой,
В пиджаке с отцовского плеча
В тряпочку завернутую пайку —
Дорогую четверть калача.
Долго-долго мы с сестрой жевали:
Мы умели хлеб тогда ценить,
Мы его по крошке отрывали
И боялись крошку уронить.
За окошком дождь осенний капал,
Заунывный ветер пел в ночи.
И шептал я тихо: «Папа, папа!»
Рядом с мамой лёжа на печи.
Мой отец тогда погиб под Тверью,
Он в атаке яростной умолк.
А под утро перед нашей дверью
Выл тоскливо одинокий волк.
Шли невзгоды чёрной полосою,
Но жилось бездумно и легко.
Детство-детство, бедное, босое,
Как ты оказалось далеко!
Комом подступают к горлу слёзы
Да рукой горячей лоб измят:
Нет и мамы, только три берёзы
Над её могилою шумят.
Многое ушло из жизни ныне,
Но к добру не стал я глух и слеп.
И всегда я помню, как святыню,
Сбережённый нашей мамой хлеб.
Н. Аксёнов
Детство
Вспоминаю перроны хмурые
В зауральской своей глуши:
С толкотнёй, с паровозными гулами
И с тоской материнской души.
Помню женщин с платками и шапками,
Не умевших сдержать слезу,
И объятья мальчишек с папками,
Уходящими на войну.
И сейчас, через годы, знающий
Кое-что о земле своей,
Вижу их, седых, ожидающих
И несломленных матерей.
Тех, не верящих похоронным,
Тех, не верящих до сих пор!
Тех, что ждали ночами чёрными
У задёрнутых наглухо штор.
Детство. Детство пристанционное!
С водокачкой и лебедой,
С наспех гружеными вагонами
Камнем, брёвнами и бедой!
Никогда тебе не изгладиться
И из памяти не уйти!
Через все мои беды и радости
Нахожу я к тебе пути!
В. Астафьев
Стихи о почтальонке
Ей пятнадцати нет. Девчонка.
Невысока и очень худа.
Письмоносица, почтальонка,
По прозванию Нюрка-беда.
В зной и в слякоть, в метель со
стужей
С сумкой кожаной наперевес
Разнести Нюрке почту нужно
По пяти деревенькам окрест.
Дома двое младших братишек,
Мать болеет почти уж год.
Слава Богу, отец с фронта пишет —
Ждут и верят, что он придет.
Он придет, и все будет как прежде,
Как в далеком-далеком вчера.
Не лиши только, Боже, надежды…
И опять на работу пора.
Ребятишкам — картошка в печке,
Ей с утра — с сумкой наперевес.
А что впроголодь…Бегать легче
По пяти деревенькам окрест.
В деревнях — старики да дети,
Бабы — в поле, то сеют, то жнут.
Почтальонку вдали приметят
И с сердечной тревогой ждут.
Треугольник — живой! Удача!
Коли серый казенный конверт —
Замолчат, закричат, заплачут…
И померкнет в глазах белый свет…
Защемит у девчонки сердчишко
От людского горя и бед…
Тяжела эта сумка слишком,
Если там от беды привет.
Вести черные — похоронки,
Горя горького череда.
Письмоносице, почтальонке
Без вины дали имя — Беда.
Малолетка еще, девчонка —
Только в косах полно седины.
Письмоносица, почтальонка,
Разносящая вести с войны.
Т. Черновская
Деревня
Глухая, тихая деревня.
Здесь так далёко до войны.
Кругом зелёные деревья,
Кругом так много тишины.
Не видно танков грозных башен,
Но вы спросите — почему
На лошади мальчишка пашет,
Наверно восемь лет ему?
Нет пушек. Пуль не слышно визга
И самолёты не видны.
Отсюда до фронтов не близко,
Но очень близко до войны.
Н. Кутов
Тропою детства (из поэмы)
1
Вспомнил я, как зимой в воскресенье
Под метельный назойливый всхлип
Нам принёс почтальон извещенье,
Что мой батя на фронте погиб.
Мать присела на лавку устало,
Чёрным фартуком слёзы прикрыв,
Словно нас утешая, шептала:
— Нет, неправда, неправда, он жив.
Мы прижались, как птахи, в постели,
Понимая друг друга без слов.
Всё мне чудилось - батя в шинели
Окровавленный падает в ров.
Били в окна ветвями деревья,
Бубенцами ледяшек звеня...
Полетела беда по деревне,
Набежали соседки, родня.
Обняла меня тётка за плечи,
Причитая о горькой судьбе.
Знала, словом беду не облегчишь —
Всё же тешила душу себе.
Кто-то строил пустые догадки,
Уговаривал мать: — Погоди,
Может, что... —
И вдыхали солдатки
С затаённой тревогой в груди.
И от них же беда не за морем,
Без потерь не бывает боёв.
Потому наше личное горе
Принимали они, как своё.
До зари звонко хлопали двери
И дрожал огонёк на столе.
С той поры навсегда я поверил
В человечность на русской земле.
2
Не окрепнув как надо силёнкой,
Но деля с мамой тяжесть нужды,
Опоясав фуфайку верёвкой,
Я ходил за соломой в скирды.
Как замечу, что мчится объездчик,
Грозный сторож колхозных полей,
Задрожат под вязанкою плечи,
Ноша станет втройне тяжелей.
Только он, словно чувствуя это,
Не заметит как будто меня
И по полю, что снегом одето,
Заторопит сторонкой коня.
День за днём потихоньку и жили,
Дожидаясь ухода зимы.
Если мама шутила — шутили,
Если плакала — плакали мы...
...И теперь часто в сердце стучится
Память с болью тех прожитых дней...
Никогда не должно повториться
Это детство у наших детей.
В. Богданов
Стог
Тяжелый год. Нетопленная печь.
Глухая ночь,
А в доме — ни полена.
Над стогом месяц высится,
Как меч,
Крадусь в степи,
Как будто бы из плена.
Огонь в избе объездчика потух…
И не страшны мне ни погост,
Ни волки…
Лишь скрип салазок напрягает слух,
Торчит стерня,
Острее, чем иголки…
Я стогу в бок вогнал железный крюк,
Обучен рано ремеслу такому…
Но только стог упрям, как жадный друг,
Мне по клочочку выдавал солому.
И дергал я солому сколько мог,
Искал места, где легче подступиться.
Вгонял я крюк.
И, оседая, стог
Стонал в ночи, как раненая птица.
И я, мальчишка десяти годов,
По-взрослому,
Совсем не без опаски,
Между чужих запутанных следов
Тянул домой с соломою салазки.
Такая даль искрилась впереди!
Такие звезды крупные сияли!
Хотелось всю деревню разбудить,
Но брел тайком,
Чтоб люди не видали…
Я отдохнуть присел на бугорке, —
Спасителем от всех морозных бедствий
Колхозный стог виднелся вдалеке,
Раздерганный кругом,
Как наше детство.
Я это все запомнил и сберег.
И сердце оттого не каменеет…
И душу мне,
Как тот колхозный стог,
Никто вовек раздергать не сумеет!...
В. Богданов
Возы
В моем краю стояло лето,
Ложился в копны сенокос.
Тянулся в поле за рассветом
Дегтярный запах от колес.
Волы сопели и качались,
Дымилось поле от росы.
Тринадцать лет мне.
Обучаюсь мужскому делу — класть возы.
О, первый воз, - судьбы начало —
Ходила кругом голова.
Мне сено снизу подавала
Тридцатилетняя вдова.
В моей работе непосильной,
Стремясь угнаться за людьми,
Навильник с шуткой подносила:
— «Подарок» Гитлера прими...
Вдова, она меня жалела.
Как не жалеть?! Ведь знали все,
Что был навильник тяжелее,
Чем я в штанах и в картузе...
Ровнял углы я с интересом,
И на глазах мой рос успех.
Но только под зайчиным весом
Пушился воз,
Как первый снег.
Вдова подбадривала лестно:
— Ну, молодец!
Вот это зять...
Потом на дроги грузно лезла,
Чтоб сено намертво примять...
Но с каждым возом, в травном шуме,
Я рос и ширился, как стог.
И приподнял свои раздумья
Развилкой жизненных дорог.
И за любовь к земле и зрелость
Мне горизонт утер слезу...
И долго мне в пути виднелось
Другое детство на возу...
В. Богданов
* * *
Помню детство. Быль и небыль.
Лавка. Печка. И шесток.
И бревенчатое небо.
И бревенчатый восток...
Прокопчён за печкой север...
Там полати и тепло.
А на юге нашем — сени,
Двери стужею свело.
Мама дров внесёт охапку.
Чайник шустро засвистит.
...А на фронте где-то
Папка
Пулей фрицевой убит.
...Помню детство.
Корка хлеба
Да картохи чугунок.
Потеплей одёжку мне бы,
Чтобы выйти за порог.
Мне покуда и не снится,
Где, какие есть края.
На кривом заборе птицы —
География моя...
Где смертельный дым клубится -
Неизвестно точно мне,
Только знаю:
Наши фрицев
Бьют как надо на войне!
Резким сиверком продутый,
День теряется в снегу.
Только слушать репродуктор
Хоть до полночи могу.
Да, История шагала
С огневого рубежа,
Но и мой безвестный, малый
Закуток не обошла.
А. Куницын
Памяти мамы
Военный год. Зима в Чебаркуле.
Военный хлеб пайковый на столе.
Ну до чего он вкусен был и свеж!
Казалось, сразу полбуханки съешь.
А мать его делила на три дня.
Себе — поменьше, больше — для меня.
Делила так, как может
только мать.
Я это поздно начал понимать.
Нам жить, страну хранить,
детей растить.
А будет трудно —
так же хлеб делить.
Е. Ховив
* * *
Я помню соседей по тем временам,
Которым короткое имя — война.
Короткое имя, а память — долга...
Безмолвна деревня — по трубы в снегах.
Огромную тяжесть держа на весу,
Ни встать-отряхнуться, как ёлке в лесу,
Ни охнуть-вздохнуть ей, ничем шевельнуть.
Застыла зловещая белая жуть.
Огромное блюдо линялых небес
Всё вычерпано, как отдел райсобес.
И новою, праздною ложкой пустой
Вращается солнышка круг золотой.
Всё помнятся ложки, которые мать
Под матицу вешала — там досыхать,
Чтоб краской не пахли, и целые дни
На них мы глазели — гони не гони.
Потом, получая, пятнали: моя!
Щербинки выкусывали по краям...
И солнышко дразнится: выкуси на!
Там где-то война. А у нас — тишина!
Как тесто, поднявшееся из квашни,
Как белые хлебы, сугробы пышны.
Зайдёшь на задворки — до самых лесов
Насорен-насыпан всё сахар-песок.
И так же блестит он, и так же хрустит!
Вот только ни капли во рту не сластит.
Вот только не сладко в сугробе тонуть
И за уши валенок мамин тянуть:
«Великий, да дикий! И старый, а глуп!
Упёрся: в сугробе остаться ему б!
Разинул, дырявый, голодную пасть
И сахаром-снегом насытился всласть».
Упрашиваю. Не сдаюсь. Волоку.
И чую, как грузнет сума на боку.
Дрожащую руку в суму, как во сне, —
В руке в колобочек сжимается снег.
...Идти по деревне куски собирать
Мы сами решили: страшно умирать.
И мать, наклонясь над грудным малышом,
Сказала спокойно: «Ну, что ж, хорошо!»
(Что стоило это спокойствие ей,
Я знаю, пожалуй, получше людей.
Была моя мама добра, но горда:
За спичкой в соседи — и то никогда!
За спичками — стыдно. За солью — вдвойне.
По пятеро нас накопилось к войне.
Кормилец — в могиле, малец в подолу.
Верёвка для петли — в поветном углу.)
Дала нам она по суме из холста,
Велела просить, поминая Христа.
(Безбожница-мама! Колхозный актив!
Тебя не виню я, ты — тоже прости:
Ослушаться смела и, где ни была,
Я имя Христа помянуть не могла.
Зачем поминать? Для кого поминать?
Соседи и сами должны понимать.)
Я криком кричала, молчанье храня:
— Подайте, коль можете, ради меня!
И ради братишек, таких же, как я!
И руку выпрастывала из тряпья.
У каждого дома я помню крыльцо.
И помню ворота. И помню кольцо.
И тёмные сени (а чьи-то — светлей).
И двери тугие (а чьи-то слабей).
И помню пороги: одни — высоки.
Другие — пониже. И помню куски.
И помню глаза подававших людей...
Я вечный должник у деревни моей.
Перила-краюшки, ступеньки-ломти, —
Без этой бы лесенки мне не взойти,
И самую лучшую песню мою
Я людям, соседям моим, отдаю.
Но помню и этот, один изо всех,
Не сдержанный, к корке добавленный, смех.
Безжалостный, сытый, ехидный смешок,
Он ранил навылет, сквозь душу прошёл.
И тем, что живу я, и тем, что дышу,
Я этому смеху, наверное, мщу.
О. Фокина
* * *
Светлой памяти сестры моей
Ешь, коза, листья берёзовые,
наша ты кормилица,
наша ты поилица,
спаси мою сестру Капку.
От голода, от холода, от болезней.
У неё брюхо, как барабан,
а ножки, как спички.
Чего уж хорошего:
ест клеверные шишки да крапиву,
да дудки луговые.
— А что такое конфетка?
— Видом не видывала.
— А что такое манная каша?
— Слыхом не слыхивала.
Одна надежда на тебя,
козу Динку.
Ешь, коза, листья берёзовые,
спаси мою сестру Капку.
А как придёт отец с войны,
он тебе, Динке,
сена наладит душистого.
А умрёт Капка —
что мы ему скажем?
А. Зайцева
*
* *
Меня война пахать учила.
Как мальчик с пальчик, так и я
Ходил за плугом молодчиной,
Пахал военные поля.
И точно помню: знал я точно,
Что надо фронту помогать,
Что надо срочно и досрочно,
И безогрешисто пахать.
И я пахал, пахал и сеял.
И мать, забыв и мор и глад,
Шептала богу и соседям
Про мой крестьянственный талант.
Е. Лебков
* * *
Ходил по колкой я стерне,
Давясь сухими колосками.
Жить становилось все трудней,
Кормили нас не пирогами.
Кашицу дикую несли,
Сушили, вялили крапиву,
Картошку мёрзлую пекли,
Была конфета сном и дивом.
Подушечка, аль леденец.
Мы слова «шоколад» не знали,
Но знали, что погиб отец
У Миши иль соседской Вали.
В семь или в восемь — знали сенокос.
Всё лето в поле пропадали.
И говорю я всем всерьёз:
«А мы ведь тоже воевали!»
В. Подъяченков
Дети войны
В те годы был я просто маленьким,
Цветочком ненаглядным, аленьким
Для матери.
Моя душа,
Любовью матери дыша,
Училась слову и любви,
Уменью проживать с людьми.
Но детство сельское кончается
Ещё быстрей, чем начинается:
Детей войны ждал бригадир —
Их первый взводный командир.
И забывались быстро шалости,
Когда заполнен ты усталостью,
А сон баюкает и ластится,
И шепчет мать: — Уснул, мой ласанька!
И, чуть помедлив, в тихой горести:
— А мне никак вот не уснуть…
И было бы великой подлостью
Её надежды обмануть.
И. Акулов
На сенокосе
Мой конь ещё в лугах гулял.
Тень к чёрным корневищам жалась,
И первый луч себя ещё
в росе не изломал.
мгла розовая дрогнула
И с голубой смешалась.
Я путы снял с коня под голос грозный.
Шинель затрёпана до дыр, —
Нас, ветхий, вдохновлял на труд
колхозный
Неласковый старик — усталый
бригадир.
Под звоны кос коня запряг я.
Волокуши
По травам влажный протянулся след.
А где-то шли бои. Людские гибли души.
Я взрослым был уже;
Мне было десять лет.
И. Киуру
Сторож
В лесу, у школьных огородов,
Стоял березовый шалаш.
И от восхода до восхода
В нем находился строгий страж.
Мальчишка с палкой суковатой,
Он ждал, что, может, вор придет,
Тогда узнают все ребята,
Кто сохранил им огород.
Те дни, как будто эшелоны,
Летели к фронту. День за днем.
И хлебных карточек талоны
Служили нам календарем.
Готовый будто бы к походу,
Картофель армией стоял.
Мальчишка шел по огороду,
Слюну голодную глотал.
Он знал: напечь картошки может,
Она в земле здесь, рядом… вот…
Но он хранил и от прохожих,
И от себя тот огород.
Л. Сорокин
* * *
Враг напал на наши сёла,
Наши города.
Оборвала смех весёлый
Чёрная беда.
Коль работаем мы в поле,
Весело поём.
Мы и садим, мы и полем,
Мы и уберём.
На плече у нас лопата,
С ней идём, как в бой —
Будет хлеб отцу и брату,
Армии родной!
Л. Преображенская
Разговор в пути
Везем, везем вязанку
Мы по степи немой.
Скрипят шаги и санки:
— Домой!
— Домой!
— Домой!
В снегах уже не вязнем,
Вползли на косогор.
Темно, и от боязни
Заводим разговор:
— Поземка не мешала,
Тропа жива, видна.
— В лес солнце провожало,
А из лесу — луна.
— Мороз почти без ветра…
— Сегодня повезло.
— Хорошая примета.
— Легко дойдем в село.
— Помощник мой, напарник,
Ты прямо весь в отца.
Работал как ударник. —
И хвалит без конца.
— Порядком нарубили.
— Наверно, дня на два.
— Береза и рябина —
Жаркие дрова.
Назавтра спозаранку,
Вот радость для ребят,
Во всех, во всех голландках
Дрова заговорят.
Я размечтался сладостно:
«В печах дрова поют!»
Поддакиваю радостно:
— И холоду — капут!
Г. Хомутов
Детство
Нас четверо было,
И все — сыновья.
Отцу говорили:
«Вот это — семья!»
Старшому — двенадцать,
А младшему — два…
Нам лишь наиграться,
А там — трын-трава.
Но годы — иное
Готовили нам…
Вовсю над страною
Гремела война.
И хлебушка вдосталь
Не видели мы.
Желанные гости —
Картошка да жмых.
Тяжелое время.
Тяжелые сны.
Как мало в деревню
Вернулось с войны!
Туманились дали.
Звенели хлеба.
Мужчин не хватало,
А тут молотьба.
Мальчишки в пилотках
Сгружают зерно.
И старший, Володька,
Штурвальным давно.
А мы, что по силе,
Совсем пацаны,
Напрягшись, носили
Траву до копны.
В кругу с косарями
Сидим допоздна.
Давно над полями
Повиснет луна.
И копны задремлют
И в сказки уйдут…
А дома в деревне
Волнуются, ждут.
И мама ругает:
«Возьму вот метлу. —
И враз остывает: —
Ну, ладно, к столу…»
Соловушка свищет.
А мы перед сном
«Медведицу» ищем,
Пока не уснем.
А воздух дурманный,
И песни летели
Над степью вдали…
Мы рано взрослели.
Мы трудно росли.
Ф. Востриков
Колоски
Вдали пылало взорванное небо —
Не прекращалась смертная пальба.
Как выжить нам, когда ни крошки хлеба,
А ребятишек полная изба?
Не пожелать врагу такой недоли.
К тому ж не знать: вернутся ль мужики?
И бабы шли в заснеженное поле
Искать спасительные колоски.
А вьюга запечатывала тропы —
Не высмотреть ни полюшка, ни вех.
И матери лопатили сугробы,
Как через сито, просевали снег.
И радость выпадала — находили! —
Колосья прижимали к пиджакам.
Как никогда и в церкви не молились —
Дрожа, молились этим колоскам!
Ф. Востриков
Колоски 43-го года
Мы собирались возле школы
И шли с учителем в поля.
Там председатель невеселый
Нас по загонкам разделял.
Нестройной редкою цепочкой
За колосками на стерне
Склонялись дети, а мешочки
У них болтались на спине.
Хотелось есть и жить хотелось,
Но шла на Западе война.
И нам поэтому не пелось,
А мысль у всех была одна.
Там каждый думал: «Много-много
Насобираем колосков…»
Мы их ссыпали у дороги,
У трех березовых пеньков.
А к вечеру спина болела
И ноги сильно отекли.
Свое простое сделав дело,
Мы знали — фронту помогли.
В. Чумаченко
*
* *
Ветер холодный дует с реки.
Мы собираем в полях колоски.
Голые ивы. Церковь без крыши.
Ангелы в небо летят со стены.
Плачут голодные птицы и мыши,
в поле далёкие горны слышны.
Я колоски, колоски собираю
и на соломе сырой засыпаю,
и высоко над холодной страной
ангел летит с пионерской трубой.
И. Шкляревский
*
* *
Через долы и чащи,
Через чьё-то жилье,
Я всё чаще и чаще
Вижу детство своё.
Там пустынно и голо,
Там родимо до слёз,
Там бесчинствует голод,
Как сегодня мороз.
Не смеюсь, не играю,
Не читаю в тепле, —
Колоски собираю
На застывшей земле…
Н. Карпов
Хлеб военной поры
Очередь длинна.
Стою с другими.
Только до весов добраться мне б.
На тарелке легонькие гири,
На другой —
Такой тяжелый хлеб.
Хлеб...
Он умещался на ладошке.
И покуда ты идешь домой,
С этой пайки
Оберешь все крошки
Да чуть-чуть отломишь
От самой.
Нас, ребят,
Бомбежки не будили.
Но мы знали все —
Идет война!
«На-ше де-ло пра-во-е», —
Твердили,
Словно песню,
Как и вся страна.
Женщины хвалили нас:
«Родные,
Дружно собирайте колоски.
Победим —
Не только что ржаные,
Белые
Спечем вам колобки».
Дни войны,
Ребячьи наши годы —
Сумки с хлебом,
Рваные пимы.
Преодолевали все невзгоды
Наравне со взрослыми
И мы.
В. Тимин
В войну
Когда в войну, после войны
Мы голодали, мёрзли, пухли, —
Каким спасеньем основным
Был чёрный хлеб наш из макухи!
Мы собирали колоски
На поле убранном колхозном:
Иль горстка малая муки,
Иль кнут объездчика с нахлёстом.
Ту горстку страха, торжества
Всыпала мама в дёжку с редькой,
Что через тёрку мы— жестка! —
Уже прогнали, малолетки.
Мы ели хлеб! Пусть не всегда,
Пусть с редькой, жмыхом и с мякиной —
Но спас нам жизнь он в те года —
Жизнь, что брала нас всей махиной.
Мы не пахали огород —
Копали, тяпали и жали…
И огород голодный рот —
И не один! — кормил едва ли…
Скотине сена накосить,
Хотя б нарвать, хотя б на стёжках, —
Нельзя! Запрет!
А надо жить!..
И мы не спали в час полнощный...
П. Герасимов
*
* *
Помню ночь войны. Сверчки орали.
Мне, мальцу, казалось в полусне,
Что летит над вьюгами Урала
Скатерть самобранная ко мне.
Это наша рыжая клеёнка
По счастливой, сказочной судьбе
Дымовую миновав заслонку
В избу проникала по трубе.
Керосинка, вспыхивая, гасла,
Самобранка падала у ног.
А на ней дымилась каша с маслом
И картошки — полный чугунок.
И царевна — бледная, как мама,
Приглашала, лакомку, меня…
В чудо-скатерть верил я упрямо:
Не вставал, не разводил огня.
А на стёклах серый иней таял,
И на стол, где только пыль цвела,
Крыса лезла синяя, худая —
И никак взобраться не могла…
В. Кодолов
Чёрный хлеб
Луна в грязи по колено.
В чёрном снегу городок.
Заигранный, как пластинка,
хрипел по утрам гудок.
А у ларьков по суткам
составы очередей.
Хлеб выдавали по карточкам,
и не было хлеба вкусней.
Мать его приносила,
я её дома ждал.
Я в руку буханку тёплую,
словно котёнка, брал.
Он обдирал мне дёсны
и на зубах скрипел.
Я в детстве другого не видел,
но горд, что его я ел, —
Такой же дымный, колючий,
прыщавый, сырой, рябой,
В окопах отцам выдавали,
и те уходили в бой...
Ю. Кузнецов
Закваска
К. Стенькину
— Рассказ твой, парень, попросту
нелеп...
— Чудак, но этот хлеб был синий хлеб!
— Ты что же, ел его?
— Его я грыз
и под подушкой хоронил ночами,
по улицам сновали стаи крыс,
я понимал их древнее отчаянье...
Но отчего он синий был, скажи?
(Щербатый дом шершаво гладят клены.)
Его тогда пекли из жженой ржи —
за городом горели эшелоны, —
ешь, старина... —
Стаканы вновь полны,
вновь за столом запели ахинею.
И я не от вина теперь пьянею —
от синего неистовства войны!
У каждого военный хлеб был свой,
он вырастал в непостижимый символ.
Мой хлебушек был детский, тыловой,
такой невзрачный — и такой красивый.
Им заправляла мать. Ее рука
к тарелке придвигала тонкий ломтик,
над ним дымился запах чеснока
так откровенно, что чесались локти.
Но мать, не поднимая глаз, твердила:
— Не троньте хлеб. Пускай остынет
суп... —
Был этот голос незнакомо сух,
и мы не знали, что ее сердило.
С тех пор промчалось двадцать
декабрей,
теперь мы знаем всё и слез не прячем:
уходит вдвое хлеба за горячим...
О, нищенская хитрость матерей!
У каждого своя найдется быль.
Был синий хлеб, и красный — с кровью
— был.
Хлеб держится в тени, но иногда
как пьяных нас от памяти качает,
и голый привкус хлеба посещает
столы, где не доедена еда...
П. Грушко
Калач
Зимою, под открытым небом,
А был морозище — хоть плачь,
Я простоял всю ночь за хлебом,
Давали к празднику калач.
Я, как репей, прилип к соседке
И, разжимая кулачки,
Все пересчитывал монетки —
Двугривенные, пятачки.
И все мечтал: вернется мама,
Придет голодная с ночной,
А перед ней, как в сказке прямо,
Калач… Калач, добытый мной!
Я ждал. Я верил и не верил.
Не думал больше ни о чем…
И вдруг меня втолкнули в двери.
И вытолкнули… С калачом!
«Нет, это маме. Это маме!» —
Не то шепчу, не то кричу.
А пальцы сами, пальцы сами
Невольно лезут к калачу.
Сжимаю судорожно руки,
Но душит сладкая слюна.
И вдруг я обмер… От краюхи
Осталась корочка одна.
Я никогда не плакал в драках,
Хотя немало их видал,
А вот тогда я шел и плакал
И, плача, корку доедал…
И. Тобольский
Хлеб Победы
Крошки в ладошку смела со стола
и начала:
— Значит, просишь поведать,
как она, Господи Боже, победа
встречена в нашей деревне была?
— Да, если помните...
— Всё, как сейчас...
Много чего позабыла, а это...
Слушай же...
Мы на дворе с Лизаветой,
помню, коров обряжали как раз.
Смотрим,
Митяй, спотыкаясь и плача,
к нам, Лизаветин сынишка, бежит.
— Че там? —
встревожилась Лиза (она
дома одних оставляла детишек).
— Мамочка-а!
Кончилась!
Кон-чи-лась, слышишь?..
Ко... — и в подол ей уткнулся: —
...война!
— Кто тебе?
— Радио! — Митька в ответ.
Был он — не помню такого — особый,
этот денек в сорок пятом году.
Лес оживал.
Пробивалась трава...
А Чужгина — председатель правленья, —
речь не умея сказать от волненья,
произносила с крылечка слова:
— Кончилась!
Кончилась, вам говорят!!!
— Может, ошиблась? — кричали иные.
— Нет, не ошиблась...
С победой, родные! —
И замерла.
И потупила взгляд.
Вспомнила, видно, некстати:
в д о в а.
С и р о т ы — точно теперь уже —
д е т к и.
И затряслась на плече у соседки
неудалая ее голова.
Господи, что тут тогда началось!
С матерью дочка, с подругой подруга,
с бабкою внук, обнимая друг друга,
Все завопили...
И радость, и злость
были в слезах тех:
свалилась беда,
ну, а вдовство, а сиротство —
навеки...
Ой, по Руси-то, наверное, реки
вылились слезонек бабьих тогда!
Плакали вдовы, да так горячо,
что и у деточек капали слезы;
плакали — кто обнимая березы,
кто наклонясь на подружки плечо.
Первой опять Чужгина, наша власть,
видно, опомнилась, крикнула громко:
— Хватит! А то унесет по волнам!
Праздник ведь!..
Люди, поди-ко, ликуют
всюду, а мы поревушку такую
задали...
Бабы, не стыдно ли нам?
Вспомнили, кто не дождался кого —
и хорошо, и уймитесь! Не дети.
Д е н ь ведь П о б е д ы!
И надо отметить
радостью: сколько мы ждали его?!
— Надо отметить...
но как?
Просвети,
Анна Васильевна, нас бестолковых,
коль молочишко в дому
да морковный
чай...
А в столе — хоть шаром покати!
— Как? — поглядела с крыльца Чужгина. —
Хлебом детишек накормим!
И этим
праздник отметим!
Чтоб помнили дети,
как она кончилась, эта война.
Ну, а увидеть счастливых детей,
сытых... — она помолчала устало. —
Праздника лучше вовек не бывало,
да и не будет для нас, матерей!
...Помню, с каким мы стараньем пекли
те, из остатней муки, караваи:
печки — не рано ль — с оглядкой скрывали,
чтобы они подгореть не могли;
пол заметали сырым помело,
ни угольков, ни золы чтобы лишних...
И — заглядение — хлебушки вышли!
Ну, а назавтра за общим столом
и собрались они, наши худышки.
не выбирая получше места,
девочки, мальчики рядышком сели:
острые плечики, тонкие шеи,
и потому — велики ворота.
Руки на стол положили и ждут,
вертят зрачками в белках синеватых...
— Ешьте, — сказала им Анна, — ребята!
Досыта ешьте, еще принесут.
Приподнялись, изготовясь к броску,
молча седьмую слюну проглотили
и, оглянувшись на Анну, схватили
с жадностью в обе руки по куску.
Заторопились:
из правой руки,
не прожевавши, из левой кусают...
Взгляды же в сторону нашу бросают,
хлеб уминая за обе щеки.
Вдруг со скамейки клопышка одна
встав — со столешницей вровень росточек, —
к нам подбежала и хлеба кусочек
сунула матери: «Мамочка, на!»
Та ее на руки — и обнимать,
и целовать, умываясь слезами:
— Вспомнила...
Вспомнила, гли-ко, о маме! —
и задохнулась от радости мать.
А за клопышкою вслед, гомоня,
тоже вскочили —
и к нам наши дети.
Матери,
мы не забудем до смерти
праздника этого, этого дня!
С. Викулов
Сахар
Ах, что за кони,
Песня-кони,
Краса колхозного двора!
Пилёным сахаром с ладони
Их угощает детвора.
А мать,
Слегка раздвинув ставни,
Любуясь, смотрит на ребят.
И вдруг воспоминаньем давним
Заволокло лучистый взгляд.
…Столбы огня,
Завеса пыли,
И рукопашный у леска.
Изгнав врага,
В село вступили
Советской Армии войска.
Их путь лежал теперь к Берлину,
И был один приказ:
— Вперёд! —
Три года, бесконечно длинных,
Минуты этой ждал народ.
И брали на руки солдаты
Из материнских рук детей,
Их угощая, чем богаты,
По-фронтовому, без затей.
Какие у солдат излишки!
И всё ж, обшарив свой мешок,
Сержант трёхлетнему парнишке
Подносит сахару комок.
А тот губёнки сжал в обиде
И, отвернувшись, засопел.
Малыш впервые сахар видел
И думал — это просто мел…
Л. Татьяничева
Голод
Я иду по городу, по городу,
Снег к ушанке лепится...
Я иду по голоду, по голоду,
Как по гололедице.
Спотыкаюсь, падаю, падаю,
Нету больше моченьки.
А мне сидеть за партою, за партою
До самой поздней ноченьки.
А мне писать диктанты длинные,
длинные,
В словах не видя разницы.
А с неба корки дынные, дынные
Дразнятся, дразнятся.
Иду я всё дорожками, дорожками,
Дорожками нелепыми.
А сумка пахнет крошками, крошками
Хлебными, хлебными.
Иду, зубами лязгая, лязгая,
Зубря урок свой заново.
...А где-то сталинградское, адское
всю ночь грохочет зарево.
Л. Смирнов
Четыре правила
Шла война...
И слёзы мать не прятала.
Осенью тянуло со двора.
Но четыре знаменитых правила
В школе постигали мы с утра.
Мы учились вычитать и складывать,
Умножать, как надо, и делить.
Мы учились хлеб на стол выкладывать
И с друзьями поровну делить.
За окном то снег,
То дождь и месиво...
Мы из года вычитали дни,
А потом мы складывали месяцы,
Ждали писем —
Но не шли они.
И порой холодною,
Рассветною
Мы, согрев дыханием перо,
Умножали на мечту заветную
Сообщения Совинформбюро.
К. Мустафин
В войну
Не со школьным фартучком,
С взрослыми обидами…
Словно бы по карточкам
Детство было выдано.
Радость пересчитана
Каждой новой книжкой.
Даже небо дразнится
Лунною коврижкой.
Маленькие, маленькие,
Не могли знать боя мы.
Но тогда за партами
Были мы героями.
На пустой желудок
(Лишь герой так сможет)
Апельсины с яблоками
Складывать да множить.
Да ещё и правильно,
Да ещё и на «пять»,
Да ещё при этом
Даже… не заплакать.
М. Румянцева
*
* *
С сорок первого года пусты закрома,
С сорок первого года до сорок
шестого.
Вот я в школу иду вдоль забора
пустого,
Вот я в школу иду. Там — еда задарма.
Вот налево сады, а направо — склады.
— Эй, склады! —
Заору я в окошко худое.
И голодное эхо и, наверное, злое
Спросит коротко:
— Это ты?
Это я!
Это я на учёбу иду.
Это я тороплюсь и шагаю, шагаю.
Повторяю короткий стишок на ходу.
Но о школьной похлёбке не забываю.
Там сейчас повара над едою мудрят.
Чтобы мы хорошо продолжали учиться,
Чёрным хлебом накормят ребят
И похлёбкой дадут насладиться.
О! Спасибо вам всем.
Вы смогли наскрести
На ребячьи обеды в те годы далёкие,
Оставалось нам самое лёгкое —
Только ложки с собой принести.
Г. Хомутов
Было нам по четырнадцать
Детство мое военное,
что снегом заметено,
как что-либо сокровенное
помнить всю жизнь дано.
И в суматохе буден,
и в поисках верных слов
они мою память будят,
и память рисует вновь
картины: зима морозная,
и в колкой ее пыли
мы в школу идем по озеру,
а темень — хоть глаз коли.
Нас четверо. Мы ровесники,
и путь нам привычен свой.
Поем для храбрости песни мы,
чтоб волчий не слышать вой, —
глаза их сверкают яростью,
поблескивают клыки.
И мы зажигаем яркие
куски смоляной доски.
Идем, кроме снега белого
нет ничего вокруг.
И факел до кромки берега
не выпускаем из рук.
В класс входим,
нам по четырнадцать,
и скоро войне конец.
Оттаивают чернильницы
у печки под стук сердец.
И. Костин
* * *
Зимой сорок второго,
По-взрослому суровы,
Мы приходили в класс.
Учительницы-вдовы
Сирот учили нас.
Чернила перемёрзли —
Из сажи на воде…
Вчера бои шли возле
Ельца. А нынче где?
В противогазной сумке
Букварь на пятерых…
Что на фронтах за сутки?
Скорей бы перерыв!
И завтрак наш обычный:
Картошек до пятка,
С затычкою тряпичной
Чекушка молока…
Не позабыть деталей
Неизгладимых лет.
Мы для себя сшивали
Тетрадки из газет.
Поверх тяжелых сводок,
Где плыл сражений дым,
Мы выводили твердо,
В нажим: «Мы победим!»
А. Виноградов
Война
В классе очень холодно,
На перо дышу,
Опускаю голову
И пишу, пишу.
Первое склонение —
Женский род на «а»,
Сразу, без сомнения,
Вывожу — «война».
Что всего существенней
Нынче для страны?
В падеже родительном:
Нет — чего? — «войны».
А за словом воющим —
Мама умерла…
И далекий бой еще,
Чтобы я жила.
Шлю «войне» проклятия,
Помню лишь «войну»…
Может, для примера мне
Выбрать «тишину»?
Но «войною» меряем
Нынче жизнь и смерть,
Получу «отлично» я —
Это тоже месть…
О «войне» тот горестный,
Гордый тот урок,
И его запомнила
Я на вечный срок.
Л. Миланич
* * *
Я помню первый год от сотворенья мира.
Царапинами пуль помечена стена.
«Вороне где-то Бог послал кусочек сыра...» —
учительница нам читает у окна.
Нам трудно постигать абстрактную науку.
И непривычен хлеб. И непонятен мир.
И Витька, мой сосед, приподнимает руку,
и задает вопрос: «А что такое сыр?..»
То было так давно, что сказка современней,
сквозь годы протекло, растаяло в судьбе.
Но бабушка и внук однажды в день осенний
вошли за мной в трамвай, бегущий по Москве.
Бульварами идти им показалось сыро.
Ребеночек шалил. И бабушка, шутя,
«Вороне где-то Бог послал кусочек сыра...» —
прочла, чтобы развлечь игривое дитя.
Я опустил глаза, и память, будто внове,
пересекла крылом родительский порог...
А мальчик, перебив ее на полуслове,
потребовал: «Скажи, а что такое Бог?»
Ю. Беличенко
Сочинение
Война. Сибирь. Зима. Наш класс
холодный.
Сижу за партой, сгорблен и угрюм,
И вывожу: «Дорогою свободной
Иди, куда влечёт... свободный ум...»
На пальчики замёрзшие дыша,
Изведавшая горюшка немало,
Учительница — светлая душа —
Нам Пушкина в ту зиму открывала...
И, явленное ей издалека,
Звучащее то нежно, то сурово,
Отогревало пушкинское слово,
И распрямляла гордая строка.
И вечность раздвигала окоём.
Манили даль и небо грозовое.
И шёл я в жизнь завещанным путём
За неизбывно-памятной строкою.
Бывает тошно от постылых дум.
Дух омрачён бедою всенародной.
Но тою же дорогою свободной
Иду, куда влечёт свободный ум!
Не ведаю, к какому рубежу
Дойти дано с друзьями, в одиночку...
Но это сочиненье допишу!
А там — пускай Всевышний ставит
точку.
В. Белкин
Первый класс, военные дни
Слово «Родина» с маленькой буквы
Не умею писать, не могу.
То же самое слово как будто,
Только в чем-то уступка врагу.
Память давнее сохранила.
Первый класс, военные дни.
Ярко-ярко алеют чернила:
Из сигнальной ракеты огни.
И учитель склонился над нами.
Слово «Родина» пишет наш класс.
Буква Р, развеваясь как знамя,
Полыхает в тетрадях у нас.
Все мы голодны, плохо обуты,
Но грозим, как большие, врагу.
Слово «Родина» с маленькой буквы
Не умею писать, не могу.
О. Алексеев
Я учился писать
В. Астафьеву
Я учился писать...
Мимо школы — колонны, колонны
Колыхались рекой
И впадали в невидимый фронт...
Я учился писать
Не спеша, с нажимом, с наклоном.
И скрипело стальное
Защитного цвета перо.
Я учился писать...
Лихорадочно били зенитки,
У войны отвоевывая
Островки тишины.
И таскал я в карманах
Тяжелые рваные слитки,
Как горячие метеориты войны.
Я учился писать...
Где-то плавились танки,
Где-то люди кричали,
Умирая в огне и дыму...
Я учился писать
Изложения о Каштанке,
Я учился страдать
Над судьбою Герасима и Муму.
Я учился писать,
И хрустящие хлебные карточки
От себя отрывала
По клеточке мать.
Чтоб меня не тошнило,
Чтоб меня не шатало за партою...
Я учился писать!..
А. Передреев
Тетради
Сорок пятому году не досталось
тетрадей —
За войну всю бумагу похоронки
истратили.
Мы в школу с собой притащили тома.
И они пригодились для урока письма.
Между строчек классических, строчек
печатных,
Между строчек веселых и строчек
печальных,
Над которыми в юности будем мы
плакать,
Над которыми будут гореть ночники,
Мы сидим и старательно пишем каракули
—
Палочки и крючки.
Наши беды предвидели беллетристы с
поэтами.
И для нас между строчек оставляли
просветы.
Катерина Ивановна ходит по классу.
Катерина Ивановна наблюдает урок,
А ей помогают учить нас Некрасов,
Горький, Гоголь и Блок.
Эй, товарищ музей!
Наш урок посети.
С нами рядом за партами посиди.
Посмотри, как мы учимся, посмотри,
как мы пишем,
Посмотри, как на пальцы холодные
дышим.
Мы подарим на память тебе наш урок.
И тетради.
Надежней их спрячь в уголок.
Г. Хомутов
Баллада о тетради
Бумажные мешки, нарезав на тетради,
отец израненной рукою линовал.
И я сначала утюгом их гладил,
а уж потом задачки в них решал.
Но их разгладить было невозможно:
измятины, как рытвины дорог.
И как перо ни вел я осторожно,
без кляксы обойтись, увы, не мог.
В мешках возили почту на трехтонке,
в мечтах святых весь город писем
ждал,
но чаще приходили похоронки.
Отец израненной рукой их раздавал.
Он становился с каждым днем мрачнее
и наконец осенним серым днем сказал:
«Нет сил... Пиши плотнее...
На фронт вернусь... Тетрадки экономь».
И много лет уже я без отца.
И много лет я берегу тетрадку,
хранящую мешка тугую складку,
не разлинованную до конца.
В. Портнов
Самодельные чернила
Скорей, скорей, скорей оттаивайте,
Чернила наши самодельные.
И ничего вы не утаивайте
Про тыловые дни метельные.
Про наши беды неисчётные,
Про будни строгие и хмурые …
Скорей, оттаивайте, чёрные!
Оттаивайте, красно-бурые!
Из бузины и жирной сажи,
Из бурой свёклы и из глины!
И мы напишем, мы расскажем
Свои житейские былины!
И нам чернила намекали
(Так нам казалось каждый раз),
Как будто перья мы макали
В траншейную слепую грязь,
В огонь и дым больших пожаров
Той, фронтовой родной земли.
И строчки чёрные бежали,
И строчки красные текли.
А до победы долго топать
Солдатам нашим до Берлина …
В чернилах копоть, копоть, копоть,
Огонь и дым, и кровь и глина …
Г. Хомутов
Читайте также Стихи о детях войны
Ирина, добрый вечер! Огромное спасибо Вам за этот пост!Некоторые стихи я читала впервые...Обязательно воспользуюсь Вашим материалом!
ОтветитьУдалитьЗдравствуйте, Светлана! Спасибо, очень приятно, что стихи Вам пригодятся)
Удалить