Ода книге

Книги пахнут временем

И тленьем,

А на их источенных

Страницах

Тленью неподвластное

Хранится.

Прахом, пылью полок,

Прелью талой

Пахнут книги… Славой и опалой!

Дымом, боем,

Марсианской трассой,

Новизной

И типографской краской!

Библиотечные залы, —

Соборная тишина —

Как замершие вокзалы,

Где справочная не нужна,

Где разберутся сами

Эпохи, как их не дурили б,

В пергаменте и сафьяне,

Картоне и ледерине,

Здесь, где, как в колумбарии,

Рядом, разнясь лишь посудою,

Кумиры стоят и парии,

Только векам подсудные,

Здесь, где шаги, как шествие,

Шепот, как зов пророческий,

Шелест страниц — торжественней

Грохота смертных почестей.

Вы думаете — книжные шкафы

Молчат, а книги дремлют втихомолку

И никогда на ваших книжных полках

Движения не замечали вы?

И не бывало, чтобы фолиант,

Сверкающий, как божий лик в окладе,

Вдруг утром оказался где-то сзади,

За тощей книжкой, ставшей в первый ряд?

И чтоб она, одеждою бедна,

Судом времен от горя и забвенья

Отторжена, вельможных сочинений

Насущнее вам стала, — в рост видна

Талант! А что же он по сути

Такое? Божий дар? Огонь?

Где нарекают им? Кто судьи

В определении икон?

Гул восхищенья голосует!

А если — тихо, гула нет?

В счастливом случае рассудят!..

В чем этих случаев секрет?

Без них талант скорее странность,

Нелепость, рожа среди лиц,

Да крест семьи, да безымянность

Мышам доставшихся страниц!

Встаньте, прошу вас!

Почтим молчанием

Рукописи, книгой не ставшие,

Спаленные авторами в отчаянии

Иль убиенные их не писавшими.

Монах в обличье водяного,

Об истину точивший слово,

Поэт — смутьян, арап, безбожник!

Ночь. Стужа. Сани.

Мерзлый гроб в рогоже…

И женщина, судьбу отринув,

Нам шепчущая,

Вдаль, вперед:

«Моим стихам,

Как драгоценным винам,

Наступит свой черед!»

Я глажу переплеты ваших книг,

Как руки ваши глажу.

Сколько в них

Сквозь сто смертей идущего тепла…

Беда взяла вас.

Смерть их не взяла!

У каждой книги

Есть своя судьба.

Нет, говорят,

Неузнанных шедевров.

И как удача б

Ни была слепа,

Бесстыдна, - первым

Делается первый.

Пусть для того

Потребен долгий срок

И непредвзятость

Новых поколений…

А пули ход —

В живот или в висок, —

Разя творца,

Не трогает творений.

Они живут совсем отдельно,

На подлинность — века отпущены.

Им только смерть земли смертельна

Да власть бездумья над живущими.

Книги, сожженные книгоубийцами на кострах,

Книги, сраженные пламенем бомб и времянок,

Носит еще где-то по свету ветер ваш прах,

Книги, погибшие смертью солдат безымянных.

Памятник надо поставить, по совести, вам.

Время идет, все отчетливей к лучшему сдвиги…

Но в назиданье иным неразумным векам

Памятник нужно поставить —

«Замученной Книге»!

Вы, что в муке писаны,

Для добра,

Исступленьем истинного Пера!

В вас дорогой вечности

Держит путь

Совесть человечества —

Наша суть.

Темным-темно.

Полночная свобода.

Я славлю книгу!

Я пишу ей оду.

По черным окнам ламп склоненных блики.

Вы спать легли.

Вы отворили книги…

Я славлю книгу, ту, что этой ночью

Спасает вас в любом из одиночеств.

Я славлю книгу! Оду ей пишу.

Я вашего сочувствия прошу.

И. Снегова

Жить среди книг — хотя б и не читая...

Жить среди книг — хотя б и не читая,

лишь ощущать присутствие вблизи,

как близость леса

или близость моря, —

вот лучшее из одиночеств.

Потомственный квартиросъемщик,

в очередном своем чужом жилище

я первым делом расставляю их

на полках, на шкафах,

везде, где только можно,

прилежно протираю влажной тряпкой,

и, завершив привычный ритуал,

смотрю на них едва ль не вожделенно,

как тот скупой в своем подвале тайном,

приподымая крышку сундука,

где все его сокровища хранятся, —

воистину, какой волшебный блеск!

Как я сейчас богат!

Едва ли кто сравнится

со мной в моем богатстве!

Отныне здесь мой дом,

и я в нем жить могу —

я чувствую себя в своем кругу

и потому спокойно засыпаю —

и словно бы лежу на океанском дне,

куда сквозь толщу вод доносятся ко мне

неясный шелест, шорох, тихий шепот,

и топот ног,

и звуки многих голосов,

и, чуть освоясь в их нестройном хоре,

я вскоре начинаю понимать,

что квартирую ныне в Эльсиноре,

в жилище обедневших королей,

сняв комнату за пятьдесят рублей

(что в наши времена — почти что даром),

и вот сегодня с самого утра

здесь собрались заезжие актеры

и происходит странный карнавал

иль некое дается представленье,

и я слежу, как движется сюжет,

где Дон Кихот

шлет вызов Дон Жуану,

где Фауст искушает донну Анну,

а бедный Лир

уходит на войну —

она уже идет четыре года,

а может, сто четыре или больше,

и я устал от долгого пути,

от мин, от артобстрелов, от бомбежек,

меж тем снаряды рвутся где-то рядом,

а я никак подняться не могу,

я должен встать,

я не могу подняться,

я задыхаюсь, я едва дышу —

все кончено, я гибну, донна Анна!

И меркнет свет,

и я лечу куда-то в бездну,

в последний миг услышать успевая,

как возглашает Главный Лицедей,

решительно на этом ставя точку:

— Все в мире, господа, — война детей,

где, впрочем, каждый умирает в одиночку!..

И сразу рушится в кромешный мрак ночной

мой зыбкий мир,

мой Эльсинор очередной.

Ю. Левитанский

Страницы

четверг, 7 ноября 2019 г.