Муза Блокадного Ленинграда Ольга Берггольц

«Я никогда героем не была,

не жаждала ни славы, ни награды.

Дыша одним дыханьем с Ленинградом,

я не герoйствовала, а жила».

16 мая – 105 лет российской писательнице, поэтессе Ольге Фёдоровне Берггольц (1910-1975). Жизнь ее складывалась драматично. Детство, которое пришлось на годы гражданской войны, блокада, смерть самых близких людей, трудная жизнь и после победы… Её называли ленинградской Мадонной, музой блокадного города, одним из символов осаждённого Ленинграда. «В истории Ленинградской эпопеи она стала символом, воплощением героизма блокадной трагедии. Ее чтили, как чтут блаженных, святых» (Д. Гранин). Стихами Ольги Берггольц, подчёркивающими неумолимую стойкость жителей блокадного Ленинграда, зачитывались миллионы. Она была «голосом города» почти все девятьсот блокадных дней. Но мало кто знает, что до войны Берггольц была практически неизвестной поэтессой, а её жизнь растоптала страшная тюрьма, в которой она потеряла двух детей. Трагичная судьба, полная горя и разочарований – история целого поколения ленинградцев. 

О ее душевности, о ее трудной и прекрасной по своей человеческой отзывчивости судьбе очень точно сказал когда-то ее друг писатель Анатолий Чивилихин:

«… Но снайперы и командармы,

Ожесточенные войной,

Частицей сердца благодарны

Сердечной женщине одной,

Что говорить могла с народом

О нас о всех, как о себе,

Ревнивая к его невзгодам,

К его страданьям и борьбе»

Ольга Федоровна Берггольц родилась 16 мая (по старому стилю - 3 мая) 1910 года в Петербурге. Семья Берггольц с многочисленными родственниками жила в двухэтажном деревянном доме за Невской заставой, вблизи Шлиссельбургского тракта. Отец, Федор Христофорович Берггольц, окончил Дерптский университет, служил военно-полевым хирургом. Был он остер не только на скальпель, но и на язык, обладал молниеносным чувством юмора, а мама, Мария Тимофеевна Грустилина, воспитывала Лялю и младшую дочку Мусю (Марию) и обожала поэзию, сумев передать эту любовь и девочкам. Ляля, как называли ее родители, была первым ребенком в семье. Детство Ольги прошло в двухэтажном доме на Невской заставе, в обычном для интеллигентной семьи тех лет жизненном укладе – няня, гувернантка, любовь и забота родителей. А потом в России грянули перемены. Отец ушел на фронт полевым хирургом, а в 1918 году голод и разруха привели Марию Тимофеевну с дочерьми в Углич, где они жили в одной из келий Богоявленского монастыря. Только в 1921 году доктор Берггольц, прошедший две войны, приехал в Углич за своей семьей, и они вернулись на Невскую заставу. Родительские мечты об институте благородных девиц и медицинском образовании Ляли бесследно канули, и Ольга стала ученицей 117-й трудовой школы, в 1924 году она уже была пионеркой, превратившись из набожной интеллигентной девочки в пролетарскую активистку, вскоре вступившую в комсомол. Хотя отец и ушел из семьи, Ольга к нему не переменилась, любила бывать у него и ценила его советы.

Первое стихотворение четырнадцатилетней Ольги Берггольц опубликовала 27 сентября 1925 года заводская стенгазета завода «Красный ткач», где работал тогда в амбулатории доктор Берггольц. Стихотворение называлось «Ленин». Стихотворение «Пионерам» было напечатано в газете «Ленинские искры» в 1925 году, первый рассказ «Заколдованная тропинка» — в журнале «Красный галстук». Через год ее стихи «Песня о знамени» напечатали «Ленинские искры», и Ольга, учившаяся в выпускном классе девятилетки, вступила в литературное молодежное объединение «Смена» при Ленинградской ассоциации пролетарских писателей. В 1926 году на заседание Союза поэтов, которое вел маститый Корней Чуковский, пришла скромная девочка-школьница с длинными золотистыми косами. В поэтической гостиной особняка возле Невского проспекта, среди взрослых литераторов, девочка совсем растерялась. Ее внимание привлек рояль, чехол которого был расписан автографами знаменитых поэтов. Удивило, что фамилии вышиты разноцветными нитками. Среди них была даже подпись: Ал. Блок. У этого рояля, пересилив страх, девочка прочитала свои стихи "Каменная дудка". Когда чтение закончилось, к девочке подошел известный детский писатель — огромный Корней Иванович Чуковский, обнял за плечи и пропел-прогудел: «Ну, какая хорошая девочка! Какие ты стишки прекрасные прочитала!» И повернулся ко всем: «Товарищи, это будет со временем настоящий поэт». Корней Иванович не ошибся. Как не ошиблись и М. Горький и С. Маршак — они тепло отзывались о стихах и поддерживали творчество Ольги Берггольц.

Жизнь ее была полна смысла и надежд – в том числе, личная. В 1925 году Ольга Берггольц вступила в литературную молодежную группу «Смена». Там она познакомилась с приехавшим из нижегородского села поэтом Борисом Корниловым, который был старше Ольги на три года. Очень талантливый, он считался едва ли не самым перспективным поэтом в «Смене». В 1926 году Ольга и Борис стали студентами Высших государственных курсов искусствоведения при Институте истории искусств. Здесь преподавали такие учителя, как Тынянов, Эйхенбаум, Шкловский, выступали Багрицкий, Маяковский, И. Уткин. По-мальчишески театрально, в лучших романтических традициях, поэт Борис Корнилов, автор стихов "Песни о встречном", которую пела вся страна, сделал предложение Ольге у Медного всадника. Влюбленные поженились, и уже в восемнадцать лет Ольга родила дочку Иру.

Борис на курсах не задержался, а Ольга несколько лет спустя была переведена в Ленинградский университет. Курсы вскоре закрыли, часть студентов перешла на филфак Ленинградского университета. В 1930 году Ольга прошла преддипломную практику во Владикавказе в газете «Власть труда». Кавказ покорил ее сразу и своей природой, и своими людьми. Поездка на строительство Гизельдонской гидроэлектростанции произвела на студентку из города на Неве неизгладимое впечатление. Она побывала на Мизурской обогатительной фабрике и Садонских рудниках, на заводе «Кавцинк» и на строительстве крупнейшего в Европе маисового комбината в Беслане. Через два с половиной месяца в ее творческом багаже оказались тридцать публикаций в газете «Власть труда» и множество исписанных страниц сразу в двух дневниках. Она не только объездила всю Осетию, но даже умудрилась побывать в Грозном и Тифлисе.

 После получения диплома Ольга Берггольц по распределению уехала в Казахстан, где стала работать разъездным корреспондентом газеты «Советская степь». С 1930 года работала в детской литературе, печаталась в журнале «Чиж». В том же году у нее вышла первая книга – сборник детских стихов «Зима-лето-попугай», а вот семейная жизнь разладилась. Через два года Корнилов и Берггольц, страшно ревновавшая уже состоявшегося мужа-поэта к поклонницам, развелись. Причиной развода супруги назвали «несходство характеров». В её жизни появился другой мужчина – Николай Молчанов, сокурсник по университету, такой же, как она, романтик. В Казахстан они уехали вместе, оставив дочь Ирочку на попечении Ольгиных родителей. Вскоре работа разъездным корреспондентом превратила Ольгу в профессионального журналиста. Она ездила по районам и писала не только очерки, но также стихи и рассказы. Впоследствии Ольга Берггольц говорила, что в крайне тяжелых бытовых условиях этой работы мироощущение у нее было самое радостное.

Вернувшись в 1931 году из Казахстана, Ольга была принята на должность редактора «Комсомольской страницы» газеты завода «Электросила», с которой сотрудничала в течение трех лет. Позднее работала в газете «Литературный Ленинград». В 1932 году она вышла замуж за Молчанова и родила ему дочку Майю, а вскоре Николая призвали в армию. Во время службы на туркестанской границе Н.Молчанов попал к басмачам, и те зарыли его по плечи в землю и так бросили. Только через несколько дней однополчане пришли к нему на выручку. Тогда с ним случился первый приступ эпилепсии, и вскоре его вчистую списали из армии. Следующий год принес еще одну трагедию – смерть маленькой Майи. В 1935 году вышел первый сборник взрослых стихов Ольги Берггольц – «Стихотворения», и Ольгу приняли в Союз писателей СССР. Читатели первых ее книг отмечали романтическую приподнятость произведений, искренность и глубину чувств поэтессы. А в 1936 году в семье случилась еще одна страшная трагедия – умерла Ира, старшая дочь Ольги. Но на этом несчастья не закончились.

После убийства Кирова в 1934 году в Ленинграде шли постоянные «чистки». В марте 1937 года статья в «Ленинградской правде» назвала «врагами народа» нескольких литераторов, и в их числе – Бориса Корнилова. В мае Ольга Берггольц была исключена из кандидатов ВКП(б) и из Союза писателей – с формулировкой «связь с врагом народа». В июле 1937 г. она проходила свидетелем по делу Корнилова. Показания из неё выбивали. В буквальном смысле слова. Все пытки и жестокие избиения зафиксированы документами. В июле 1937-го во время допроса у женщины начались преждевременные роды – оказалось, Ольга была беременна. Третья дочь родилась мертворожденной: «Двух детей схоронила я на воле сама, третью дочь погубила до рожденья - тюрьма…»

 Осенью ее уволили из газеты, и бывшая журналистка устроилась в школу учителем русского и литературы. В начале 1938 года после постановления «об ошибках парторганизаций» Ольга подала заявление о своем восстановлении в правах кандидата, и ее действительно восстановили, в том числе и в Союзе писателей, а в сентябре она вернулась в «Электросилу». Борису Корнилову повезло куда меньше – в его деле «ошибок» не нашлось, и в феврале Корнилова расстреляли. Позже в 1957 г. Военная коллегия Верховного суда СССР установила, что дело по обвинению Корнилова было сфальсифицировано, и постановила приговор отменить, а дело прекратить «за отсутствием состава преступления».

 В ночь с 13 на 14 декабря 1938 года Ольгу Берггольц арестовали по обвинению в «связи с врагами народа и участии в контрреволюционном заговоре». Как выяснилось позже, под пытками её оклеветал хороший друг, поэт Леонид Дьяконов. От нее требовали признания в террористической деятельности — но она держалась стойко, не оболгала себя, хотя ее долго и методично били ногами по животу. К тому времени Ольга снова была беременна, но в апреле 1939 года после побоев в тюремной больнице она потеряла и последнего ребёнка... Приговор врачей был суров – стать матерью Ольге больше не суждено. А она так мечтала о детях… Между тем, следствие разобралось, что Берггольц ни в чём не виновата. 3 июля 1939 года ее выпустили. Ольга была полностью реабилитирована.

 ...И снова хватит сил

увидеть и узнать,

как все, что ты любил,

начнет тебя терзать.

И оборотнем вдруг

предстанет пред тобой

и оклевещет друг,

и оттолкнет другой.

И станут искушать,

прикажут: «Отрекись!» —

и скорчится душа

от страха и тоски.

И снова хватит сил

одно твердить в ответ:

«Ото всего, чем жил,

не отрекаюсь, нет!»

И снова хватит сил,

запомнив эти дни,

всему, что ты любил,

кричать: «Вернись! Верни...»

Через три месяца, в октябре, она записала: «…Я еще не вернулась оттуда. Оставаясь одна дома, я вслух говорю со следователем, с комиссией, с людьми — о тюрьме, о постыдном, состряпанном «моем деле». Все отзывается тюрьмой — стихи, события, разговоры с людьми. Она стоит между мной и жизнью…»… В декабре 1939 года она писала в своем тщательно скрываемом дневнике: «Ощущение тюрьмы сейчас, после пяти месяцев воли, возникает во мне острее, чем в первое время после освобождения. Не только реально чувствую, обоняю этот тяжелый запах коридора из тюрьмы в Большой Дом, запах рыбы, сырости, лука, стук шагов по лестнице, но и то смешанное состояние... обреченности, безвыходности, с которыми шла на допросы... Вынули душу, копались в ней вонючими пальцами, плевали в нее, гадили, потом сунули ее обратно и говорят: «живи».

В июле 1939 после освобождения Ольга Федоровна начала писать прозу – впоследствии эти страницы вошли в ее книгу «Дневные звезды». В 1940 году ее приняли в партию. До начала Великой Отечественной войны Ольга напечатала всего несколько стихов в журналах «Ленинград», «Звезда» и «Литературный современник». Опубликовали также ее повесть «Мечта» и книгу рассказов. Но стихи и прозу, написанные в тюрьме и о тюрьме она, разумеется, никому не показывала. По словам самой поэтессы, пережить это страшное время помог ей муж.

Пришла война, а с ней – блокада. Поистине народное признание пришло к Ольге Федоровне Берггольц в годы войны. Произошло удивительное превращение. Из несчастной сломленной женщины, малоизвестной неудачливой поэтессы родилась ленинградская Мадонна, муза блокадного города! В годы блокады 1941-1943 годов Ольга Берггольц находилась в осажденном фашистами Ленинграде. В.К. Кетлинская, руководившая в 1941 Ленинградским отделением Союза писателей, вспоминала, как в первые дни войны к ней пришла Ольга Берггольц, Оленька, как ее все тогда называли - еще очень юное, чистое, доверчивое существо, с сияющими глазами, «обаятельный сплав женственности и размашистости, острого ума и ребячьей наивности», но теперь - взволнованная, собранная. Спросила, где и чем она может быть полезна. Кетлинская направила Ольгу Берггольц в распоряжение литературно-драматической редакции ленинградского радио. Тихий голос Ольги Берггольц стал голосом долгожданного друга в застывших и темных блокадных ленинградских домах, стал голосом самого Ленинграда. Ольга Берггольц в одночасье вдруг стала поэтом, олицетворяющим стойкость Ленинграда.

 Николай Молчанов, несмотря на свою инвалидность, отправился на фронт. Он был направлен на строительство укреплений на Лужском рубеже. В начале 1942 года попал в госпиталь с обострением эпилепсии и дистрофией и 29 января умер. В его боевой характеристике была фраза: «Способен к самопожертвованию». Ольга Берггольц посвятила ему лучшую, по собственному счету, поэтическую книгу «Узел» (1965). Она ходила к нему в госпиталь, а он почти уже не узнавал ее. Так получилось, что она не смогла его похоронить. От работы на радио никто ее не освобождал. Что бы с ней самой ни происходило, она строго по графику появлялась в студии, и в эфире раздавалось: «Внимание! Говорит Ленинград! Слушай нас, родная страна. У микрофона поэтесса Ольга Берггольц». Почти каждый день она садилась к микрофону и успокаивала, и вдохновляла, отогревала оцепеневшие от голода и холода души, поднимала их к высотам жизни: как сестра и мать, требовала: будь сильнее страха смерти, живи, борись и побеждай! Своё гордое и мужественное «я» она переплавляла в «я» каждого своего слушателя: «Что может враг? Разрушить и убить. И только-то. А я могу любить…» Из воспоминаний поэта Павла Антокольского: «Когда в начале 1942 года в Москве я впервые услышал по радио звучавший из блокадного Ленинграда голос Ольги Берггольц, это было большим событием не только в моей жизни, но и в жизни многих других людей, на фронте и в тылу. Это был чистый источник нужной и самой ценной тогда информации. Юный женский голос говорил правду и только правду, без прикрас, без преувеличения, без надрыва. И если при этом он звучит на ритмичной волне (ведь она читала стихи) – значит, в скромную обыденность речи вошло искусство, оно насквозь пронзало женскую речь».

Ее выступления, стихи, поэмы – своеобразный диалог со слушателями. Ленинградцы не выключали радио ни днем, ни ночью. Той суровой блокадной зимой оно было единственным голосом искусства в городе. Из-за недостатка электроэнергии оно не говорило, а шептало, но никогда так не слушали ленинградцы стихи ленинградских поэтов, как в холодную зиму 1941-1942 года. Голодные, опухшие, еле живые люди слушали слова, равные по своей необходимости пайке ленинградского хлеба. Они не утоляли голод, но они были спасением. Ее негромкий голос стал голосом осажденного города, голосом веры в победу. И стихи, которые слушали жадно, ждали их: не о выдающихся людях Ленинграда, а о самом обычном ленинградце. Выступая по радио, Берггольц всегда видела пред собой именно рядового земляка своего, чаще всего женщину, дежурную МПВО на крыше во время воздушной тревоги. Этот образ помогал ей беседовать «по душам», и она дала ему имя: Дарья Власьевна, «соседка по квартире». Потом после войны ее обвинят партийные власти, что она во время войны не пела о подвигах и о героях, а в основном говорила о трудностях и смертях. Но ведь героизмом была сама жизнь в осажденном городе. В окруженном врагами городе не было света и тепла, воды и хлеба. Гремели разрывы бомб и снарядов, горели здания, дымились руины. Обессиленных, истощенных людей в темноте промерзших квартир порой объединял только голос радио. Звучали стихи. Они шли от сердца к сердцу. Они поддерживали людей, словно давали им новые силы, вселяли уверенность в освобожденье, в Победу. Они были предельно достоверны по деталям блокадного быта и интонации. Ведь писал их человек, который страдал вместе со всеми, недоедал, склонялся при свете коптилки над тетрадью, дул на замерзшие руки, согревая дыханьем непослушные пальцы. В годы войны у знаменитой уже Берггольц не было ни особых привилегий, ни дополнительных пайков. Стихи оплакивали погибших. И, может быть, уже тогда зародились строки, которые много лет спустя будут высечены на каменной стене над братскими могилами Пискаревского кладбища.

Она писала и о властях города во время блокады, о том что, когда даже экскаваторы не справлялись с рытьем могил, и трупы лежали штабелями вдоль улиц и набережных, руководители запретили произносить слово «дистрофия». Мол, люди умирают от чего угодно – но не от голода. Гитлер считал ее личным врагом. Михаил Дудин вспоминал, как сквозь боль и бред слышал ее стихи в рубке тральщика под Гангутом, в четырехстах пятидесяти километрах от Ленинграда: «Она, сама того не понимая, стала живой легендой, символом стойкости, и её голос был для ленингpадцeв кислородом мужества и уверенности и мостом, перекинутым через мёртвую зону окружения, он помогал соединять пространства и души в один общий порыв, в одно общее усилие. И этот опыт трагедии заставлял находить безошибочно точные слова – слова, равные пайке блокадного хлеба. И эта жизнь в самой обыденности подвига была чудом и остаётся чудом, возвеличивающим человеческую душу». А она выступала не только по радио, но и в цехах Кировского завода, и в госпиталях, и на переднем крае обороны. Одно из ее чтений несколько раз прерывал минометный обстрел. Тогда кто-то из бойцов снял с себя каску и надел на Ольгу. Её стихи выполняли главную задачу – мобилизовать все силы ленинградцев на сопротивление врагу, объединить их, разбить кольцо внутренней блокады, не дать людям «превратиться в оборотня, зверя». И с этим она справилась блестяще. И подвиг, совершенный ею в дни трагических испытаний, был не только ее подвигом – он вырастал в нечто большее, он поднимал человеческие души, давал силы жить.

 В марте 1942 года отца Ольги выслали в Красноярский край – немецкая фамилия сделала его «социально опасным элементом». Теперь она осталась одна-одинешенька: ни родителей рядом, ни мужа, ни детей. У Ольги Федоровны развивалась дистрофия. Друзья сумели отправить ее в Москву, но через два месяца поэтесса вернулась туда, где считала себя необходимой. В Доме Радио она работала все дни блокады, почти ежедневно ведя радиопередачи, позднее вошедшие в ее книгу "Говорит Ленинград". Её живого голоса ждали измученные, истерзанные, голодные, но не теряющие надежды ленинградцы. Её голос стал голосом Ленинграда - слабого, но не сдающегося. «Ольга Фёдоровна Берггольц была не просто поэтом, она была голосом блокадного Ленинграда, пеленгом мужества, загадочной духовной сутью Победы, живущей во глубине глубин душ измотанных голодом и бомбежками ленинградцев. И время выбрало именно её говорить обо всём этом со всем миром “по праву разделенного страданья”, как она сама в этом призналась спустя несколько лет» ( М. Дудин).

 В 1942 году году она вновь вышла замуж – за своего коллегу по радиокомитету Георгия Макогоненко. Во время блокады он работал заведующим литературным отделом Ленинградского радиокомитета, был известен в литературных кругах Ленинграда и даже Москвы как знаток русской литературы 18-го века. Отношения Макогоненко с Ольгой Федоровной осложнялись тем, что она пристрастилась к выпивке. Это было одним из трагических последствий ее арестантской жизни и тюремных невзгод. Ольга Берггольц была красива, умна и бесконечно обаятельна. Не мог устоять перед ней и Макогоненко. Они с середины войны жили вместе и поженились в 1949 году, но в 1962 году с тяжелым сердцем Макогоненко решил расстаться с Ольгой Федоровной. Он женился на выпускнице филологического факультета университета и окунулся в спокойную семейную жизнь.

 Непросто складывалась судьба Ольги Федоровны и после Победы. Знаменитое постановление 1946 года о ленинградских журналах сказалось и на ней: Берггольц поставили в вину хорошее отношение к Анне Ахматовой и продолжение в мирное время темы военных страданий. После войны вышла книга «Говорит Ленинград» о работе на радио во время войны, но скоро ее изъяли из библиотек. В ноябре 1948 года умер Федор Берггольц, всего год как вернувшийся в родной Ленинград. Этих потрясений Ольга Федоровна уже не сумела перенести с прежней стойкостью. В 1952 году она даже попала в психиатрическую лечебницу по поводу алкогольной зависимости и написала там свою автобиографию. Она написала пьесу «Они жили в Ленинграде», поставленную в театре А.Таирова. В 1952 году написала цикл стихов о Сталинграде. После командировки в освобождённый Севастополь создала трагедию «Верность» в 1954 году. Новой ступенью в творчестве Берггольц в 1959 году явилась прозаическая книга «Дневные звезды», позволяющая понять и почувствовать «биографию века», судьбу поколения. По этой книге был снят фильм, вышедший в 1968 году и с успехом представленный на Венецианском международном кинофестивале. В 1958 году в московском издательстве вышло двухтомное собрание ее сочинений.

Счастье поэта — в признании значимости его слова Родиной. Для Ольги Берггольц это случилось, когда Ленинградский Совет депутатов трудящихся предложил ей сочинить надпись на Пискарёвском кладбище, которая должна быть высечена на гранитной стене. Она вспоминала, как пришла на кладбище и шла среди еще неоформленных курганов, а не могил. «Я поглядела вокруг, на эти страшнейшие и героические могилы, и вдруг подумала, что нельзя сказать проще и определенней, чем:

Здесь лежат ленинградцы. Здесь горожане — мужчины, женщины, дети.

Рядом с ними солдаты-красноармейцы.

Всею жизнью своею они защищали тебя, Ленинград, Колыбель Революции.

Их имен благородных мы здесь перечислить не сможем.

Так их много под вечной охраной гранита.

Но знай, внимающий этим камням, никто не забыт и ничто не забыто.

В город ломились враги, в броню и железо одеты,

Но с армией вместе встали рабочие, школьники, учителя, ополченцы.

И все, как один, сказали они:

Скорее смерть испугается нас, чем мы смерти.

Не забыта голодная, лютая, темная зима сорок первого - сорок второго,

Ни свирепость обстрелов, ни ужас бомбежек в сорок третьем.

Вся земля городская пробита.

Ни одной вашей жизни, товарищи, не позабыто.

Под непрерывным огнем с неба, с земли и с воды

Подвиг свой ежедневный вы совершали достойно и просто,

И вместе с Отчизной своей вы все одержали победу.

Так пусть же пред жизнью бессмертною вашей

На этом печально-торжественном поле

Вечно склоняет знамена народ благодарный,

Родина-Мать и Город-герой Ленинград.

Среди произведений Ольги Федоровны Берггольц — поэмы, стихотворения, рассказы, повести, пьесы, публицистика: "Углич" (1932; повесть), "Глубинка" (1932; сборник очерков, написанных в Казахстане), "Стихотворения" (1934; сборник лирики), "Журналисты" (1934; повесть), "Ночь в "Новом мире" (1935; сборник рассказов), "Зерна" (1935; повесть), "Книга песен" (1936; сборник), "Февральский дневник" (1942; поэма), "Ленинградская поэма" (1942), "Ленинградская тетрадь" (1942; сборник), "Памяти защитников" (1944), "Они жили в Ленинграде" (1944; пьеса; написана совместно с Г.Макогоненко), "Твой путь" (1945), "Ленинградская симфония" (1945; киносценарий; совместно с Г.Макогоненко), "Говорит Ленинград" (1946; сборник выступлений Ольги Берггольц по радио в годы блокады Ленинграда; первое издание книги было изъято в связи с "ленинградским делом"), "У нас на земле" (1947; пьеса), "Первороссийск" (1950; героико-романтическая поэма о петроградских рабочих, строивших в 1918 на Алтае город-коммуну; цикл стихов о Сталинграде (1952), "Верность" (1954; поэма о Севастопольской обороне 1941–1942 годов), "Дневные звезды" (1959; автобиографическая книга лирической прозы; в 1968 был снят одноименный фильм), "Узел" (1965; сборник стихов 1937–1964 годов).

Дневники, которые поэтесса вела много лет, при её жизни не были опубликованы. После смерти Ольги Берггольц её архив был конфискован властями и помещен в спецхран. К 100-летнему юбилею вышла книга "Ольга. Запретный дневник". Кроме стихов Ольги Берггольц, ее писем и прозы, а также воспоминаний о ней самой, в книгу вошел Дневник 1939-1942 гг., ранее не публиковавшийся. Этот дневник - один из самых страшных и пронзительных документов той эпохи, времени великих надежд и разочарований, величайшего унижения человеческой природы вообще и одновременно свидетельства ее стойкости и неколебимости. Ольга Берггольц преподала нам урок непостижимого в наши дни патриотизма. Только так, безоглядно, можно обращаться к потомству — к нам: «…Черт тебя знает, потомство, какое ты будешь… И не для тебя, не для тебя я напрягаю душу… а для себя, для нас, сегодняшних, изолгавшихся и безмерно честных, жаждущих жизни, обожающих ее, служивших ей — и все еще надеющихся на то, что ее можно будет благоустроить…»

Умерла Ольга Федоровна Берггольц 13 ноября 1975 в Ленинграде. Желание музы блокадного Ленинграда лежать после смерти на Пискаревском кладбище, среди умерших в блокаду друзей, не исполнилось – поэтессу похоронили на Литераторских мостках (Ленинградское Волково кладбище). Памятник на могиле поэтессы появился только в 2005 году.

Страна оценила ее заслуги – Ольга Берггольц получила орден Трудового Красного знамени(1960), орден Ленина (1967), несколько медалей - «За оборону Ленинграда» (1943), «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941—1945 гг.» Лауреат Государственной премии (1951, за поэму «Первороссийск»). Но главным для нее стало звание «ленинградской Мадонны», пришедшее куда раньше официального успеха. В 1994 году Ольге Берггольц присвоено звание «Почётный гражданин Санкт-Петербурга».
Именем Ольги Берггольц названа улица в Невском районе и сквер во дворе дома № 20 по набережной Чёрной речки в Приморском районе в Санкт-Петербурга, улица в центре Углича. Мемориальные доски Ольге Берггольц установлены на здании бывшей школы в Богоявленском монастыре Углича, где она училась с 1918 по 1921 гг. и на улице Рубинштейна, 7, где она жила. Ещё один бронзовый барельеф её памяти установлен при входе в Дом радио. В 1988 году во дворе Ленинградского областного колледжа культуры и искусства на Гороховой, 57-а, где в годы Великой Отечественной войны был госпиталь, установлен памятник Ольге Берггольц. На стеле врезными золочеными знаками было написано: "Из недр души я стих свой выдирала, Не пощадив живую ткань ее". 17 января 2013 года, к 70-летию прорыва блокады Ленинграда в Санкт-Петербурге в школе № 340 Невского района был открыт музей Ольги Берггольц. К 100-летию со дня рождения поэтессы, в 2010 году, петербургский театр «Балтийский дом» поставил спектакль «Ольга. Запретный дневник» (режиссёр Игорь Коняев, в главной роли Эра Зиганшина).
        «Она была ленинградской, питерской по самой своей душевной природе. И жизнь подарила ей всё, что только можно пожелать: обаяние и страсть, талант и душу, золотую косу до пят и глаза как проруби. Ей можно было бы стать княжной, а она стала комсомолкой. Таков уж был у неё характер, отвечающий характеру времени. И подвиг её поэтической души, совершённый ею в дни и часы трагических испытаний, был не только её подвигом – он вырастал в нечто большее, он становился символом, двигательной энергией, поднимающей человеческие души на общий подвиг Жизни». (М. Дудин)

У Победы лицо не девчоночье,

а оно как могильный ком.

У Победы лицо не точеное,

а очерченное штыком.

У Победы лицо нарыдавшееся.

Лоб ее как в траншеях бугор.

У Победы лицо настрадавшееся –

Ольги Федоровны Берггольц.

Евгений Евтушенко

Вспомним стихи Ольги Берггольц:

* * *
Не утаю от Тебя печали,
так же как радости не утаю.
Сердце свое раскрываю вначале,
как достоверную повесть Твою.

Не в монументах и не в обелисках,
не в застекленно-бетонных дворцах -
Ты возникаешь невидимо, близко,
в древних и жадных наших сердцах.

Ты возникаешь естественней вздоха,
крови моей клокотанье и тишь,
и я Тобой становлюсь, Эпоха,
и Ты через сердце мое говоришь.

И я не таю от Тебя печали
и самого тайного не таю:
сердце свое раскрываю вначале,
как исповедную повесть Твою...

Ответ
А я вам говорю, что нет
напрасно прожитых мной лет,
ненужно пройденных путей,
впустую слышанных вестей.
Нет невоспринятых миров,
нет мнимо розданных даров,
любви напрасной тоже нет,
любви обманутой, больной,
ее нетленно чистый свет
всегда во мне,
        всегда со мной.
И никогда не поздно снова
начать всю жизнь,
        начать весь путь,
и так, чтоб в прошлом бы - ни слова,
ни стона бы не зачеркнуть.

Родине
      1
Все, что пошлешь: нежданную беду,
свирепый искус, пламенное счастье,-
все вынесу и через все пройду.
Но не лишай доверья и участья.
Как будто вновь забьют тогда окно
щитом железным, сумрачным и ржавым...
Вдруг в этом отчуждении неправом
наступит смерть - вдруг станет все равно.
      2
Не искушай доверья моего.
Я сквозь темницу пронесла его.
Сквозь жалкое предательство друзей.
Сквозь смерть моих возлюбленных детей.
Ни помыслом, ни делом не солгу.
Не искушай - я больше не могу...
      3
Изранила и душу опалила,
лишила сна, почти свела с ума...
Не отнимай хоть песенную силу,-
не отнимай,- раскаешься сама!
Не отнимай, чтоб горестный и славный
твой путь воспеть.
       Чтоб хоть в немой строке
мне говорить с тобой, как равной
                с равной,-
на вольном и жестоком языке!

* * *
Мы предчувствовали полыханье
этого трагического дня.
Он пришел. Вот жизнь моя, дыханье.
Родина! Возьми их у меня!

Я и в этот день не позабыла
горьких лет гонения и зла,
но в слепящей вспышке поняла:
это не со мной — с Тобою было,
это Ты мужалась и ждала.

Нет, я ничего не позабыла!
Но была б мертва, осуждена —
встала бы на зов Твой из могилы,
все б мы встали, а не я одна.

Я люблю Тебя любовью новой,
горькой, всепрощающей, живой,
Родина моя в венце терновом,
с темной радугой над головой.

Он настал, наш час,
          и что он значит —
только нам с Тобою знать дано.
Я люблю Тебя — я  не  могу  иначе,
я и Ты — по-прежнему — одно.

Из блокнота сорок первого года
В бомбоубежище, в подвале,
нагие лампочки горят...
Быть может, нас сейчас завалит,
Кругом о бомбах говорят...
...Я никогда с такою силой,
как в эту осень, не жила.
Я никогда такой красивой,
такой влюбленной не была.

* * *
...Я говорю с тобой под свист снарядов,
угрюмым заревом озарена.
Я говорю с тобой из Ленинграда,
страна моя, печальная страна...

Кронштадтский злой, неукротимый ветер
в мое лицо закинутое бьет.
В бомбоубежищах уснули дети,
ночная стража встала у ворот.

Над Ленинградом — смертная угроза-
Бессонны ночи, тяжек день любой.
Но мы забыли, что такое слезы,
что называлось страхом и мольбой.

Я говорю: нас, граждан Ленинграда,
не поколеблет грохот канонад,
и если завтра будут баррикады —
мы не покинем наших баррикад.

И женщины с бойцами встанут рядом,
и дети нам патроны поднесут,
и надо всеми нами зацветут
старинные знамена Петрограда.

Руками сжав обугленное сердце,
такое обещание даю
я, горожанка, мать красноармейца,
погибшего под Стрельною в бою:

Мы будем драться с беззаветной силой,
мы одолеем бешеных зверей,
мы победим, клянусь тебе, Россия,
от имени российских матерей.

* * *
...Я буду сегодня с тобой говорить,
товарищ и друг ленинградец,
о свете, который над нами горит,
о нашей последней отраде.

Товарищ, нам горькие выпали дни,
грозят небывалые беды,
но  мы  не  забыты  с  тобой,  не  одни,-
и это уже победа.

Смотри — материнской тоскою полна,
за дымной грядою осады,
не сводит очей воспаленных страна
с защитников Ленинграда.

Так некогда, друга отправив в поход,
на подвиг тяжелый и славный,
рыдая, глядела века напролет
со стен городских Ярославна.

Молила, чтоб ветер хоть голос домчал
до друга сквозь дебри и выси...
А письма летят к Ленинграду сейчас,
как в песне, десятками тысяч.

Сквозь пламя и ветер летят и летят,
их строки размыты слезами.
На ста языках об одном говорят:
«Мы с вами, товарищи, с вами!»

А сколько посылок приходит с утра
сюда, в ленинградские части!
Как пахнут и варежки и свитера
забытым покоем и счастьем...

И нам самолеты послала страна,—
да будем еще неустанней! —
их мерная, гулкая песня слышна,
и видно их крыльев блистанье.

Товарищ, прислушайся,  встань, улыбнись
и с вызовом миру поведай:
— За  город  сражаемся  мы  не  одни,—
и это уже победа.

Спасибо. Спасибо, родная страна,
за помощь любовью и силой.
Спасибо за письма, за крылья для нас,
за варежки тоже спасибо.

Спасибо тебе за тревогу твою —
она нам дороже награды.
О ней не забудут в осаде, в бою
защитники Ленинграда.

Мы знаем — нам горькие выпали дни,
грозят небывалые беды.
Но Родина с нами, и мы не одни,
и нашею будет победа.

Разговор с соседкой
Дарья Власьевна, соседка по квартире,
сядем, побеседуем вдвоем.
Знаешь, будем говорить о мире,
о желанном мире, о своем.

Вот мы прожили почти полгода,
полтораста суток длится бой.
Тяжелы страдания народа —
наши, Дарья Власьевна, с тобой.

О, ночное воющее небо,
дрожь земли, обвал невдалеке,
бедный ленинградский ломтик хлеба —
он почти не весит на руке...

Для того чтоб жить в кольце блокады,
ежедневно смертный слышать свист —
сколько силы нам, соседка, надо,
сколько ненависти и любви...

Столько, что минутами в смятенье
ты сама себя не узнаешь:
— Вынесу ли? Хватит ли терпенья?
— Вынесешь. Дотерпишь. Доживешь.

Дарья Власьевна, еще немного,
день придет — над нашей головой
пролетит последняя тревога
и последний прозвучит отбой.

И какой далекой, давней-давней
нам с тобой покажется война
в миг, когда толкнем рукою ставни,
сдернем шторы черные с окна.

Пусть жилище светится и дышит,
полнится покоем и весной...
Плачьте тише, смейтесь тише, тише,
будем наслаждаться тишиной.

Будем свежий хлеб ломать руками,
темно-золотистый и ржаной.
Медленными, крупными глотками
будем пить румяное вино.

А тебе — да ведь тебе ж поставят
памятник на площади большой.
Нержавеющей, бессмертной сталью
облик твой запечатлят простой.

Вот такой же: исхудавшей, смелой,
в наскоро повязанном платке,
вот такой, когда под артобстрелом
ты идешь с кошелкою в руке.

Дарья Власьевна, твоею силой
будет вся земля обновлена.
Этой силе имя есть — Россия.
Стой же и мужайся, как она!

* * *
Нам от тебя теперь не оторваться.
Одною небывалою борьбой,
Одной неповторимою судьбой
Мы все отмечены. Мы — ленинградцы.

Нам от тебя теперь не оторваться:
Куда бы нас ни повела война —
Твоею жизнию душа полна
И мы везде и всюду — ленинградцы.

Нас по улыбке узнают: нечастой,
Но дружелюбной, ясной и простой.
По вере в жизнь. По страшной жажде
                 счастья.
По доблестной привычке трудовой.

Мы не кичимся буднями своими:
Наш путь угрюм и ноша нелегка,
Но знаем, что завоевали имя,
Которое останется в веках.

Да будет наше сумрачное братство
Отрадой мира лучшею — навек,
Чтоб даже в будущем по ленинградцам
Равнялся самый смелый человек.

Да будет сердце счастьем озаряться
У каждого, кому проговорят:
— Ты любишь так, как любят
             ленинградцы...
Да будет мерой чести Ленинград.

Да будет он любви бездонной мерой
И силы человеческой живой,
Чтоб в миг сомнения,
          как символ веры,
Твердили имя верное его.

Нам от него теперь не оторваться:
Куда бы нас ни повела война —
Его величием
      душа полна,
И мы везде и всюду — ленинградцы.

Твоя молодость
Будет вечер — тихо и сурово
О военной юности своей
Ты расскажешь комсомольцам новым —
Сыновьям и детям сыновей.

С жадностью засмотрятся ребята
На твое солдатское лицо,
Так же, как и ты смотрел когда-то
На седых будённовских бойцов.

И с прекрасной завистью, с порывом
Тем, которым юные живут,
Назовут они тебя счастливым,
Сотни раз героем назовут.

И, окинув памятью ревнивой
Не часы, а весь поток борьбы,
Ты ответишь:
      — Да, я был счастливым.
Я героем в молодости был.
Наша молодость была не длинной,
Покрывалась ранней сединой.
Нашу молодость рвало на минах,
Заливало таллинской водой.
Наша молодость неслась тараном —
Сокрушить германский самолет.
Чтоб огонь ослабить ураганный —
Падала на вражий пулемет.
Прямо сердцем дуло прикрывая,
Падала, чтоб Армия прошла...
Страшная, неистовая, злая —
Вот какая молодость была.

А любовь — любовь зимою адской,
Той зимой, в осаде, на Неве,
Где невесты наши ленинградские
Были не похожи на невест-
Лица их — темней свинцовой пыли,
Руки — тоньше, суше тростника...
Как мы их жалели,
         как любили.
Как молились им издалека.
Это их сердца неугасимые
Нам светили в холоде, во мгле.
Не было невест еще любимее,
Не было красивей на земле.
...И под старость, юность вспоминая,
— Возвратись ко мне,— проговорю.—
Возвратись ко мне опять такая,
Я такую трижды повторю.
Повторю со всем страданьем нашим,
С той любовью, с тою сединой,
Яростную, горькую, бесстрашную
Молодость, крещенную войной.

Стихи о себе
...И вот в послевоенной тишине
к себе прислушалась наедине.
. . . . . . . . . .
Какое сердце стало у меня,
сама не знаю — лучше или хуже:
не отогреть у мирного огня,
не остудить на самой лютой стуже.

И в черный час зажжённые войною
затем, чтобы не гаснуть, не стихать,
неженские созвездья надо мною,
неженский ямб в черствеющих стихах...

...И даже тем, кто все хотел бы сгладить
в зеркальной, робкой памяти людей,
не дам забыть, как падал ленинградец
на желтый снег пустынных площадей.

И как стволы, поднявшиеся рядом,
сплетают корни в душной глубине
и слили кроны в чистой вышине,
даря прохожим мощную прохладу,—
так скорбь и счастие живут во мне —
единым корнем — в муке Ленинграда,
единой кроною — в грядущем дне.
И все неукротимей год от года
к неистовству зенита своего
растет свобода сердца моего —
единственная на земле свобода.

Стихи о любви
1
Взял неласковую, угрюмую,
с бредом каторжным, с темной думою,
с незажившей тоскою вдовьей,
с непрошедшей старой любовью,
не на радость взял за себя,
не по воле взял, а любя.
2
Я тайно и горько ревную,
угрюмую думу тая;
тебе бы, наверно, иную —
светлей и отрадней, чем я...
За мною такие утраты
и столько любимых могил.
Пред ними я так виновата,
что если б ты знал — не простил.
Я стала так редко смеяться,
так злобно порою шутить,
что люди со мною боятся
о счастье своем говорить.
Недаром во время беседы,
смолкая, глаза отвожу,
как будто по тайному следу
далеко одна ухожу.
Туда, где ни мрака, ни света —
сырая рассветная дрожь...
И ты окликаешь: — Ну, где ты? —
О, знал бы, откуда зовешь!
Еще ты не знаешь, что будут
такие минуты, когда
тебе не откликнусь оттуда,
назад не вернусь никогда.

Я тайно и горько ревную,
но ты погоди — не покинь.
Тебе бы меня, но иную,
не знавшую этих пустынь:
до этого смертного лета,
когда повстречалися мы,
до горестной славы, до этой
полсердца отнявшей зимы.
Подумать — и точно осколок,
горя, шевельнется в груди...
Я стану простой и веселой,—
тверди ж мне, что любишь, тверди!
3
Ни до серебряной и ни до золотой,
всем ясно, я не доживу с тобой.
Зато у нас железная была —
по кромке смерти на войне прошла.
Всем золотым ее не уступлю:
все так же, как в железную, люблю...

* * *
Ты у жизни мною добыт,
словно искра из кремня,
чтобы не расстаться, чтобы
ты всегда любил меня.
Ты прости, что я такая,
что который год подряд
то влюбляюсь, то скитаюсь,
только люди говорят...

Друг мой верный, в час тревоги,
в час раздумья о судьбе
все пути мои, дороги
приведут меня к тебе,
  все пути мои, дороги
  на твоём сошлись пороге...

Я ж сильней всего скучаю,
коль в глазах твоих порой
ласковой не замечаю
искры темно-золотой,
  дорогой усмешки той —
  искры темно-золотой.
Не ее ли я искала,
в очи каждому взглянув,
не ее ли высекала
в ту холодную весну?..

* * *
Я сердце свое никогда не щадила:
ни в песне, ни в дружбе, ни в горе,
            ни в страсти...
Прости меня, милый. Что было, то было
Мне горько.
И все-таки всё это - счастье.

И то, что я страстно, горюче тоскую,
и то, что, страшась небывалой напасти,
на призрак, на малую тень негодую.
Мне страшно...
И все-таки всё это - счастье.

Пускай эти слезы и это удушье,
пусть хлещут упреки, как ветки в ненастье.
Страшней - всепрощенье. Страшней - равнодушье.
Любовь не прощает. И всё это - счастье.

Я знаю теперь, что она убивает,
не ждет состраданья, не делится властью.
Покуда прекрасна, покуда живая,
покуда она не утеха, а - счастье.

Ленинградке
Еще тебе такие песни сложат,
Так воспоют твой облик и дела,
Что ты, наверно, скажешь: — Не похоже.
Я проще, я угрюмее была.

Мне часто было страшно и тоскливо,
Меня томил войны кровавый путь,
Я не мечтала даже стать счастливой,
Мне одного хотелось: отдохнуть...

Да, отдохнуть ото всего на свете —
От поисков тепла, жилья, еды.
От жалости к своим исчахшим детям,
От вечного предчувствия беды,

От страха за того, кто мне не пишет
(Увижу ли его когда-нибудь),
От свиста бомб над беззащитной крышей,
От мужества и гнева отдохнуть.

Но я в печальном городе осталась
Хозяйкой и служанкой для того,
Чтобы сберечь огонь и жизнь его.
И я жила, преодолев усталость.

Я даже пела иногда. Трудилась.
С людьми делилась солью и водой.
Я плакала, когда могла. Бранилась
С моей соседкой. Бредила едой.

И день за днем лицо мое темнело,
Седины появились на висках.
Зато, привычная к любому делу,
Почти железной сделалась рука.

Смотри, как цепки пальцы и грубы!
Я рвы на ближних подступах копала,
Сколачивала жесткие гробы
И малым детям раны бинтовала...

И не проходят даром эти дни,
Неистребим свинцовый их осадок:
Сама печаль, сама война глядит
Познавшими глазами ленинградок.

Зачем же ты меня изобразил
Такой отважной и такой прекрасной,
Как женщину в расцвете лучших сил,
С улыбкой горделивою и ясной?

Но, не приняв суровых укоризн,
Художник скажет с гордостью, с отрадой:
— Затем, что ты — сама любовь и жизнь,
Бесстрашие и слава Ленинграда!

Спрашивайте книги Ольги Берггольц в библиотеках города!

Поэмы Ольги Берггольц
О. Берггольц. Выступление по радио 27 января 1944 г и стихи о блокаде

Баллада о младшем брате

Прекрасное стихотворение Ольги Берггольц "Бабье лето"