Подвигу Сталинграда: Поэмы

  

Сталинградская быль

Маленькая поэма

 

Я смотрел про войну. Я читал о войне.

И войну рисовал с детсада.

Но однажды старушка поведала мне,

Да такое, что лучше б не надо.

В поликлинике серой зажатый зимой,

Ошалевший от жара и гриппа,

Ждал приёма врача (и кашель со мной),

А она: «Кашляй в сторону», типа.

 

И в момент завелась, хоть бери да сбегай…

«Воспитали, — ворчала, — девицу.

Что за нежности? Ты ведь здоровый бугай,

А закашлял, и тут же в больницу.

 

Телевизоры — пагуба ваших натур!

Даже войны в них чище да глаже.

У сестёр медсанбатов в кино маникюр,

А на личиках пуд макияжа.

 

Было, — злилась она, — всё не так ни хрена!»

И узнал я, недужное чадо,

Что её, по стрельбе чемпионку, страна

На защиту взяла Сталинграда.

 

Дали в руки винтовку с прицелом — и в ад,

В школе снайперов курсы недолги.

Там зарубочка в первый же день на приклад

Опустилась с ножа комсомолки.

 

Нет, она не кляла фронтовую юдоль

И невзгоды тяжёлого часа.

Из-за вшей ненасытных постриглась под ноль,

Сгрызла ногти до самого мяса.

 

Всё исчезло: мечтанья, девичье житьё,

Довоенные милые губки.

Лишь остался прицел и осталось цевьё.

И зарубки, зарубки, зарубки!..

 

В Сталинграде военном считали за дар

Навык — пулей в межбровье влепиться.

Правда, взгляд нехороший бросал комиссар,

Если снайпер подолгу без фрица.

 

Но серьёзней случалось держать ей ответ

И отчёт по убитым фашистам

Перед Ваней, ходившим по малости лет

В красном мамином шарфе пушистом.

 

Там, где дом превратился в кирпичный завал,

Вместе угол делили подвала.

Первоклашка с конца сентября не бросал

Этот адрес, где мамы не стало.

 

Из пайка сухари принимая и чай,

Иногда даже сахар и мыло,

Ваня, «мосинку», снятую ею с плеча,

Гладя, спрашивал: «Сколько убила?»

 

Перевес боевой в эти дни был не наш.

На душе у неё выли волки,

Взяли немцы когда тот подвальный этаж,

Не дойдя сотню метров до Волги...

 

Вскоре рейха сынов там, как мух, полегло.

Про гуманность к врагу — небылицы.

К нашей Волге ползущих, их щёлкали зло,

Не пуская до русской водицы.

 

Дорогущею сделалась жажды цена.

Из-под брюха подбитого танка

Снайпер-девушка ночью стреляла, она

Стала ужасом правого фланга.

 

В цель, заметную плохо при дымной луне,

Попадая по воле наитья, —

Замирала, и тщетно секли по броне

Пулемёты и мины прикрытья.

 

Раз под утро, свои озирая труды

И сочтя, что они не напрасны,

Вдруг узнала девчонка у самой воды

Тельце щуплое, с шарфиком красным…

 

Струйкой кровь потекла из прокуса в губе,

Рядом чайки крутились, бакланя.

«Как случилось, что пуля досталась тебе

Вслед за всеми несчастьями, Ваня?..»

 

...Замолчала рассказчица. С чувством вины

Я закашлял по льду переулка.

И всё думалось мне, что вернуться с войны

Никогда не сумеет бабулька.

М. Князев

 

Сталинградская хроника. Оборона: Поэма

 

Посвящение

Сотни бед или больше назад

Я вошёл в твой огонь, Сталинград,

И увидел священную битву.

Боже! Узы кровавы твои.

Храм сей битвы стоит на крови

И творит отступную молитву.

 

Я молюсь за своих и чужих,

Убиенных, и добрых, и злых.

Но когда человек убивает,

Он становится зверя страшней

В человеческом доме страстей;

И мне жаль, что такое бывает.

 

Кто я? Что я? Зегзица огня.

Только знаю, что, кроме меня,

Эту битву никто не закончит.

Знаю: долго во имя любви

Мне идти по колено в крови

Там, где тьма мировая клокочет.

 

Волга, Волга — текучая твердь!

Начинается битва, где смерть —

Явь и правда особенной жизни.

Поднимаю свой голос и зрак:

Отче! Я в Твоей воле… Итак,

Посвящаю поэму Отчизне.

 

Отход

Час не ровен, минута крива.

Враг уже засучил рукава.

Грянул гром — не с ковра-самолёта,

Загвоздил с «мессершмитта»-винта!..

Не пыли поперёк живота,

Не тревожь мои кости, пехота!

 

Говорят, что Иван — весельчак,

Ноги в рот — и бегом натощак…

Мать-заступница, плюнь этим слухам!

Наше поле — шаром покати.

Оробеем, успеем уйти

Оторвиголовой или духом.

 

Но обрушенный с неба фугас

Существо в человеке потряс.

Он бежит, обернувшись глаголом.

Он железом раскрыт догола.

Ты таким его, мать, родила!

Схорони под широким подолом.

 

Мать-заступница в поле стоит

И, подол порывая, стыдит:

— Не позорь материнские чресла!

Ты куда отступаешь, боец?

Не вернуться в обратный конец.

Нет дороги на старое место!.. —

 

Мы в ухабине «быть иль не быть» —

Мало места, куда отходить,

Но такое бывает не часто.

Дай лопату, сапёр-панибрат.

Коли нету дороги назад,

Окопаемся подле — и баста!

 

Костры июля

Жди, июль, августовских вестей!

Два ружья и четвёрка друзей.

В бронебойщики вышли крестьяне.

Пётр Болото, ты лучший из нас,

Оторвиголова, вырвиглаз,

Глянь: идут тридцать танков с крестами!

 

Что ты видишь своим голубым?

— Вижу танк и долину за ним.

Вижу всё это резче и ближе.

— Дело худо, ты смотришь не так.

— Вижу только приземистый танк,

Вижу танк, а долины не вижу.

 

— Дело худо, ты смотришь не так.

— Вижу танк и его бензобак,

То и это всё резче и ближе.

— Дело худо, ты смотришь не так.

— Вижу только один бензобак,

Ни долины, ни танка не вижу.

 

— Вот теперь ты спокоен. Огонь! —

Чёрный пламень и синяя вонь

Закострились в полынные дали.

Тридцать танков — пятнадцать костров,

Остальные ушли без крестов…

Худо-бедно, но мы отступали!

 

Хвастанцев

Вместо солнца подсолнух взошёл,

Адский отсвет бросая на дол

И большую излучину Дона.

Синь-порошина пышет в степи.

Звон по звону идёт по цепи —

Это каска скатилась со склона.

 

Оборона гуляет в полях.

Волжский выступ висит на соплях,

На молочных костях новобранцев.

За курганом курган одолонь

Краем глаза увидел огонь,

Краем уха услышал: Хвастанцев!

 

От Хвастанцева пышет огонь,

Пять с крестами чадят одолонь,

Не осталось свободного места.

И с последней гранатой в руке

Под шестой он махнул налегке…

Выходи за другого, невеста!

 

Вражьи танки дымятся в полях.

Оборона висит на соплях,

На молочных костях новобранцев.

От великих и малых имён

Испокон золотой перезвон.

Так запомни, отчизна: Хвастанцев!

 

Охота на львов

(23 августа 1942 года)

 

Расскажу про охоту. Она,

Может быть, как взрывная волна,

Началась в сталинградские будни.

Бомбовозы трясут небеса.

Сверим время: четыре часа,

Восемнадцать минут пополудни.

 

В этот адский воздушный налёт

Даже в камне живое ревёт

От огня и военного грома.

Затряслись от небесной лихвы,

Зарычали гранитные львы

У ворот театрального дома.

 

На гранитном боку одного

Нацарапано слово. Его

На заборах встречаем и ныне.

Дикий ужас их с места сорвал

И взрывною волною погнал

До горючей Ливийской пустыни.

 

Там, под небом песчаных низин,

Снится Роммелю синий бензин,

А Монтгомери — звёздная слава.

Перестрелка вспылит и замрёт,

Довоенный мираж проплывёт,

Как ленивая райская пава.

 

По согласью с обеих сторон

Пополудни купанье и сон.

От тоски пропадёшь поневоле!

Обе стороны — люди, как все.

Собрались на ничьей полосе

И разбили футбольное поле.

 

А война — это та же игра.

Бранный гром оживится с утра,

А потом заскучает надолго.

Ганс, который без промаха бьёт,

Мажет мимо открытых ворот.

Англичане ревут от восторга.

 

Роммель бровью приказ отдаёт:

— Подтянуть мои танки вперёд,

Мы ударим в ворота Востока.

Мы пробьём этот сонный покой,

Мы пошарим железной рукой

В нефтяных подземельях Пророка! —

 

За приказом он слышит ответ:

— Нашим танкам горючего нет,

А союзному танкеру — ходу. —

Пылкий Роммель мгновенно погас:

— Хорошо. Отменяю приказ.

Ганс, ружьё! И давай на охоту!

 

Говорят, кто-то видел следы

На песке возле бывшей воды.

Со времён болтуна Тартарена

Львы тут вывелись… Впрочем, скорей!

Посмотри, что за пара камней!

Африканские львы, несомненно… —

 

Львы дремали, молчанье храня. —

Ганс, в обход и гони на меня.

Ни гранаты, ни крепкого слова

Не жалеть!.. —Не жалел ничего

Верный Ганс и подбил одного,

Генерал укокошил другого.

 

Подошли…— Что за пара камней?

Где же львы?.. Ну-ка, Ганс, разумей.

Тут написано… — Ганс разумеет

Это слово по-русски. А чтО

Означает… Гм! Видимо, то,

Что в раю и святой не имеет.

 

— Чёрт возьми! Неужели бензин?

Объясни по-немецки, кретин!

— Это слово — для вас. — Всё понятно…

Ладно, Ганс! Ты отважный солдат,

Вон отсюда пешком в Сталинград!

И верни эти штуки обратно… —

 

Верный Ганс сделал руки по швам.

Генерал благороден, а львам,

Разумеется, лучше вернуться.

Вот и всё. Ганс на Волге пропал.

Застрелился потом генерал.

Львы от страха уже не трясутся.

 

Колос

Воля фюрера верных солдат

Направляет: Кавказ — Сталинград!

Это воля на обе дороги.

Кости брошены, плачь и молись!

Бес раздвинул военную мысль,

Как валькирия бледные ноги.

 

Карта фронта красна и синя,

Фронт заплыл синяками огня,

Нефть южнеет у левого глаза.

В синем августе пал Краснодар.

Вдоль морей раздвоился удар,

Загудела громада Кавказа.

 

Трое бледных безумцев эсэс

Доползли по камням до небес,

До эльбрусской священной вершины.

На мистическом голом шише

Флаг со свастикой реет уже,

И мерещится бог из машины…

 

Синь-порошина, огненный сноп.

Чёрным взрывом тряхнуло окоп —

Обнажились мышиные норы.

Блеск и скрежет, и грохот в ушах.

Я уже по колено в мышах.

Тишина. Заурчали моторы.

 

Вытряхая мышей из сапог,

В стороне от разбитых дорог

Я настроил осыпанный колос.

Непростая соломинка, брат!

Дунул — гнёзда пустые звенят

И играют из голоса в голос.

 

Это август донёс до меня

Зло и звон двадцать третьего дня,

Это вздрогнула матушка-Волга.

Враг загнал в неё танковый клин,

Он коснулся народных глубин.

Эту боль мы запомним надолго.

 

Через улицу гнётся труба,

Вылетают в зенит погреба,

Заливая руины рассолом.

Нефтебаки горят, как чума.

Не своди меня, колос, с ума!

Лучше вспомни о детстве весёлом…

 

Мост

На войне выпадает минута,

Как ракета, летящая круто

Через Волгу на дальний погост.

Словно тянется нитка мгновенья

Через мёртвую реку забвенья,

Где передний для заднего — мост.

 

Мост старинный, плавучий, шатучий,

Мост пустынный, летучий, скрипучий,

Ненадёжный, а значит — живой.

Повстречаться бы с кем, пошептаться,

Постоять бы с часок, пошататься

Или броситься вниз головой.

 

Век за веком живёт, шевелится

Между злом и добром мостовица,

Меж былым и грядущим шесток.

Сталинград — ненадёжное место.

Загадай на ракету, невеста,

Замости свой девичий мосток!

 

Наша доля слезами заволгла.

Вспомни, вспомни, красавица Волга,

Как мы ладили мост наплавной!

Исказились черты дорогие,

Под глазами круги огневые,

В рукавах полыханье и вой.

 

Выжег пламень кукушкины слёзы.

Наверху и внизу бомбовозы.

В решето превратилась вода.

Под огонь и небесные громы

Катера, пароходы, паромы

Потащились туда и сюда.

 

Чёрт с креста-самолёта срывался,

Труп под каждый понтон забивался.

Хошь не хошь, а мы жили в аду.

Стук и грюк — не твои колокольцы!

День и ночь топоры-богомольцы

Отбивали поклоны труду.

 

Замостили мы Волгу до срока.

Встало солнце — кровавое око,

Только встало — и Запад попёр.

Рассекла белобрысая раса,

Как ножом, наше русское мясо.

Вышел к Волге стальной коридор.

 

На понтон, на речную дорогу

Ганс занёс свою правую ногу.

Участь фронта была решена.

Знал комфронта про нашего брата:

«Этот мост под угрозой захвата.

Уничтожить!» Война есть война.

 

Роют Волгу взрывные каскады.

Под огнём заложили заряды.

Громыхнула понтонная цепь.

Бог войны гладил нас против шерсти.

Правый берег остался на месте,

Левый берег ушёл не в ту степь…

 

Наша слава слезами заволгла.

Мы видали, как Матушка Волга

Протекает одна среди звёзд.

Мы на свете и дальше бывали

И старинные песни певали

Про горючий калиновый мост.

 

Мыши

Тучи книжные шли с горизонта.

В стороне от возможного фронта

Величаво закат умирал.

Несомненно, давали мы дралу.

Ганса вызвали в штаб к генералу.

— Слушай, Ганс, — произнёс генерал, —

 

Служба связи даёт перебои

Там и сям. Впечатленье такое,

Будто кто-то наш кабель грызёт.

Посмотри и поверь в эту сказку. —

Генерал показал ему связку

Повреждённых концов. — Ну так вот.

 

Тут не нож, не кусачки, тут зубы.

Может быть, даже русские зубы.

Что-то русское всё-таки есть. —

Ганс задумался вслух: — Партизаны,

Неужели грызут партизаны?

Разве больше им нечего есть?

 

— Ганс, проверь! — Ганс повсюду проверил,

Да зубам ни один не поверил.

Но попался ему острослов,

Посмотрел и сказал: — Это мыши.

— Что за чёрт! Повтори! — Это мыши!

Это верно. Ведь я крысолов.

 

Наша форма мышиного цвета.

Что ты скажешь, приятель, на это? —

Посмотрел и мигнул острослов.

— Ничего! — Ганс немного смутился,

Но на место точь-в-точь возвратился,

Как две стрелки в двенадцать часов.

 

— Генерал, это русские мыши.

— Повтори! — Это русские мыши! —

Генерал постарел и затих.

«Факт есть факт, как на заднице веред.

Рассказать, так никто не поверит.

Даже мыши воюют за них.

 

Наша техника выглядит грозно,

Мы железом воюем серьёзно.

Не котами же нам воевать…»

Мир потом его мысли услышит,

Когда он мемуары напишет

О мышах и войне. Исполать!

 

Жертва Алексея Ващенко

(5 сентября 1942 года)

 

Во вселенских сетях бытия

Быт полка лишь одна ячея,

Да и та расслоилась на роты.

В чистом поле прямые бои,

В Сталинграде кривые бои,

Городские бои-повороты.

 

Что ни площадь — свинцовый сквозняк.

Что ни стогна — смертельный просак.

Каждый дом упирается рогом.

Алексей! Между злом и добром

Твоя рота идёт напролом.

Твоя рота отмечена Богом.

 

Что за чёрт твою душу засёк!

Это ад приоткрыл свой глазок,

Это дзот распластал твою роту.

Ни вперёд, ни назад, хоть убей.

Так, видать, и живём… Алексей!

Жизнь твоя подбирается к дзоту.

 

Так воскрес в тебе Бог-Человек

И закрыл своим телом навек

Амбразуру всезрячего дзота.

Во вселенских сетях бытия

Это место — одна ячея.

Заняла ячею твоя рота.

 

Там, на небе, меж злом и добром

Дух твой светлый рванул напролом

На мятежное вражье светило.

А на нашей на грешной земле

Твоё тело внизу на земле

Тот небесный рывок повторило.

 

Комсомольское собрание

(Конец сентября)

 

Гвозди-вести — не слухи войны

Командирам на фронте важны,

Уж потом они кости кидают.

Вот солдата призвал генерал:

— Ганс, ты щи у Ивана хлебал.

Что у русских?.. — Они заседают.

 

— Быть не может!.. — Одиннадцать раз

Гром атаки развалины тряс.

Гасит Волга чужие снаряды.

Поднимаю спустя много лет

Протокол заседанья на свет:

«Осень. Рота. Завод «Баррикады».

 

— Первый долг комсомольца в бою?

— Грудью встать за святыню свою.

— Есть причины, когда он уходит?

— Есть одна, но неполная: смерть…»

Молодой современник, заметь:

Высота этих строк превосходит

Письмена продувных мудрецов,

Не связавших начал и концов

В управлении миром и Богом…

Ганс, гранату! В двенадцатый раз

Гром атаки руины потряс,

Но в тринадцатый вышел нам боком.

 

Рус, сдавайся! Накинулся зверь…

Комсомол не считает потерь,

Ясный сокол ворон не считает!

По неполной причине ушёл

Даже тот, кто писал протокол…

Тишина на тела оседает.

 

Но в земле шевельнулись отцы,

Из могил поднялись мертвецы —

По неполной причине ухода.

Тень — за тенью, за сыном — отец,

За отцом обнажился конец,

Уходящий к началу народа.

 

Вырвигвоздь, оторвиголова,

Слева Астрахань, справа Москва,

Имена сквозь тела проступают…

— Что за пропасть! Да сколько их тут?!

Неизвестно откуда растут.

Ганс, назад! Пусть они заседают!..

 

Связист Путилов

(25 октября 1942 года)

 

Нерв войны — это связь. Неказиста,

Безымянна работа связиста,

Но на фронте и ей нет цены.

Если б знали убогие внуки

Про большие народные муки,

Про железные нервы войны!

 

Принимаю по русскому нраву

Я сержанта Путилова славу.

Встань, сержант, в золотую строку!

На войне воют чёрные дыры.

Перебиты все струны у лиры…

Ужас дыбом в стрелковом полку.

 

Трубку в штабе едва не пинали.

Связи нет. Два связиста пропали.

Полегли. Отправляйся, сержант!

Полз сержант среди огненной смази

Там, где рвутся всемирные связи

И державные нервы шалят.

 

Мина в воздухе рядом завыла,

Тело дёрнулось, тяжко заныло,

И руда из плеча потекла.

Рядом с проводом нить кровяная

Потянулась за ним, как живая,

Да и вправду живая была.

 

Доползло то, что в нём было живо,

До смертельного места обрыва,

Где концы разошлись, как века.

Мина в воздухе снова завыла,

Словно та же была… И заныла

Перебитая насмерть рука.

 

Вспомнил мать он, а может, и Бога,

Только силы осталось не много.

Сжал зубами концы и затих,

Ток пошёл через мёртвое тело,

Связь полка ожила и запела

Песню мёртвых, а значит — живых…

 

Кто натянет тот провод на лиру,

Чтоб воспеть славу этому миру?..

Был бы я благодарен судьбе,

Если б вольною волей поэта

Я сумел два разорванных света:

Тот и этот — замкнуть на себе.

 

Простота милосердия

Это было у нас на войне,

Это Богу приснилось во сне,

Это Он среди свиста и воя

На высокой скрижали прочёл:

Не разведчик, а врач перешёл

Через фронт после вечного боя.

 

Он пошёл по снегам наугад,

И хранил его — белый халат,

Словно свет милосердного царства.

Он явился в чужой лазарет

И сказал: — Я оттуда, где нет

Ни креста, ни бинта, ни лекарства.

 

Помогите!.. — Вскочили враги,

Кроме света, не видя ни зги,

Словно призрак на землю вернулся.

— Это русский! Хватайте его!

— Все мы кровные мира сего, —

Он промолвил и вдруг улыбнулся.

 

— Все мы братья, — сказали враги, —

Но расходятся наши круги,

Между нами великая бездна. —

Но сложили, что нужно, в суму.

Он кивнул и вернулся во тьму.

Кто он? Имя его неизвестно.

 

Отправляясь к заклятым врагам,

Он прошёл по небесным кругам

И не знал, что достоин бессмертья.

В этом мире, где битва идей

В ураган превращает людей,

Вот она, простота милосердья!

Ю. Кузнецов

 

Голоса Сталинграда

(поэма)

 

Слово тяжесть планеты вмещать должно,

и звучанием жизнь освещать должно,

и бессонной крепостью стать должно,

если хочешь,

чтоб кто-то читал поэму.

Слово гибнет и воскресает в пути.

Слово может увянуть и вновь расцвести.

Слово может, будто река, нести

небеса и краски земли родимой.

В слове горечь разлуки и ночи без сна,

поцелуями скомканная тишина.

Миг, в котором для многих заключена

жизнь

от первой любви и до первой пули.

Слово может у вечности мудрость добыть,

даже через судьбу может переступить.

У чужого меча острие затупить

может слово.

Такая дана ему сила.

В землю падают молча цветов семена, —

вновь весною долина цветами полна.

А упал человек — никакая весна

не подымет погибшего человека.

Если он и подымется,

трудно привстав,

если даже шагнет на крутой пьедестал,

то холодный гранит и бездушный металл

тайну жизни и смерти уже не расскажут.

Я ее в материнских сердцах поищу,

искры прожитых жизней в кострах поищу.

Поищу на Земле,

в небесах поищу,

по дорогам шагая путем Авиценны.

Материнскую грудь я слезой окроплю,

жадным пламенем боя себя опалю,

глыбой каменной сердце свое придавлю,

без отца

на огромной ппанете останусь.

Уходящих на фронт

я увижу опять,

их святое молчанье

услышу опять,

юность всем постаревшим

верну я опять,

расскажу, как дитя безъязыкое, правду.

Мама! Тихой молитвой меня проводи.

И всегда будь со мной на протяжном пути.

Тайны вечного мира теснятся в груди.

Сделан шаг. Первый шаг...

Начинайся, поэма!

 

«23 августа. Наш полк перешел Дон и настойчиво продвигается на восток... Какие у Советов просторы! После войны эта земля станет нашей... Верим, что фюрер скоро победоносно завершит эту войну. По его словам, шестая армия может покорить небо... А что же тогда говорить о земле?!»

(Из дневника гитлеровского солдата).

 

Голос первый

Земля

 

Мне тот, кто до конца не огрубел,

дал имя: золотая колыбель.

Так называя Землю, был он прав.

Я — колыбель.

Я — не бездушный прах.

Шагнул ребенок малый — я горда.

Беда седой вдовы — моя беда.

Вы на войне — я с вами на войне.

Совсем как человеку, больно мне...

В кругу родных планет вращаюсь я.

как колыбель в домах, качаюсь я,

в погожий день я улыбаюсь детям,

а в непогожий день печалюсь я.

В цветке рождаюсь и прошу: сорви...

Ложусь тропинкой на пути любви.

Травой бросаюсь в ноги: отдохни...

В криницу превращаюсь: зачерпни...

Народов на планете — без числа,

а это я —

одна —

их родила!

Я миллионы тайн открыла им,

мечту и крылья подарила им.

Так и живу, себя другим даря,

И матерью зовут меня не зря.

В мареве летней жары

пришла кровавая мгла...

А я ведь цветущей была,

плодоносящей была.

От Волги до Дона шли

волны хлебов моих.

Катились по глади Земли

волны цветов моих.

Они на себе несли

вечность трудов моих...

Набухли колосья мои от зерна.

Но грянул гром! А потом

черная накатилась волна,

меченная крестом.

И, вместо серпа, надо мной засвистел

хищный двуострый меч.

И западный ветер, крича, налетел.

И нес этот ветер смерть!

На мне громыхал, железом звеня,

бой от зари до зари.

Окропили красной кровью меня

мои хлебопашцы, мои косари.

 

Я — в кольце железа,

войны и огня.

Параллели сдавили меня, как тиски.

Тяготенье земное легло на меня

океанами слез и горами тоски.

Я — живая Земля. Я — цветная Земля.

Неужели ж страшную гибель приму!!

И орбита меня захлестнет, как петля,

в невозможном,

тяжелом,

багровом дыму!

Слиплись губы мои. Дайте чашу с водой,

но — без крови! Прошу я у вас одного...

Колыбель перевернута, словно ладонь.

А под нею — ребенок. Спасите его!

Поскорее! На помощь, мои сыновья!

(О, какая расплата готова врагу!)

Если только вы мне не поможете,

я

никогда, ни за что вам помочь не смогу.

 

«5 сентября. Утром я был потрясен прекрасным зрелищем: впервые сквозь огонь и дым увидел я Волгу, спокойно и величаво текущую в своем русле. Итак, мы достигли желанной цели — Волги! Но Сталинград еще в руках русских, и. впереди жестокие бои... Почему русские уперлись на этом берегу, неужели они думают воевать на самой кромке? Это безумие...»

(Из дневника гитлеровского солдата).

 

Голос второй

Река

 

Мама!

К воспаленным губам подступила волна.

Я — река. Я тобою, Земля, рождена.

На Земле распахнулась, раскинулась я —

дочь твоя.

А сегодня — солдатка твоя.

Подарила когда-то ты мне берега.

 

Я — большая река. Я — не только река.

Ленин — брат мой.

Я — Волга.

Его сестра.

Два бессмертных потока слились на века.

Понеслись, забурлили, распевно трубя.

И от рабства

освободили тебя!..

 

Надевала я синий наряд по весне.

От твоих родников было молодо мне.

Я несла родниковый запас чистоты.

Я дарила на память невестам цветы.

Улыбалась, когда улыбались они.

Я любила смотреть на ночные огни.

Неизбывно щедрели мои берега...

Мать-Земля!

Я сегодня встречаю врага.

Разговор мой с врагом по-особому крут.

Я надела стальную кольчугу на грудь.

Я — река-богатырь.

Я свободна, как ты.

Мы одним богатырским размахом горды.

Я сковала себя цепенеющим льдом

и для братьев своих

стала прочным мостом.

Под невиданный гул неумолчной пальбы

я застыла.

Я стала дорогой судьбы.

Я свяжу воедино свои берега.

Я — большая река.

Я не только река.

Будто грузчик,

тружусь я в промерзших

ночах.

Я снаряды и танки тащу на плечах.

Зубы сжав, я работаю.

Грозно молчу.

Уставать не могу.

Отдыхать не хочу.

Пулеметные трассы безжалостны.

И

братья падают навзничь в объятья мои.

Мертвых братьев своих не могу я спасти.

Буду слезы в Каспийское море нести...

Ты, пожалуйста, мама-Земля, говори!

Ты, пожалуйста, силы свои собери!

Я надежду из родников принесу.

Солнце с той стороны облаков принесу.

Если губы твои от жары пересохли,

для победы

я в жертву себя принесу!

Пей меня!

Я, как древняя чаша, проста.

Словно честь неподкупного рода, чиста.

Смой тяжелую пыль и застывшую кровь.

И восстань.

И расплату врагу приготовь.

Я — река. До бессмертия — вместе с тобой.

Никогда,

ни за что ты не станешь рабой!

 

Видишь: встала страна! Слышишь наше

«Ура!»!

Ленин — брат мой.

Я — Волга.

Его сестра.

 

«14 октября Наши войска взяли завод «Баррикады», но до Волги так и не дошли, хотя до нее осталось не более ста шагов... Русские не похожи на людей, они сделаны из железа, они не знают усталости, не ведают страха, не боятся огня...

Матросы, как «черные дьяволы», на лютом морозе идут в атаку в тельняшках...

Мы изнемогаем. Каждый солдат считает, что следующим погибнет он сам. Быть раненым и вернуться в тыл — единственная надежда...»

(Из дневника гитлеровского солдата).

 

Голос третий

Черноморский матрос

 

Я встретился снова с тобою, большая река.

Вдохни в меня силы для боя, большая река.

Как жизнь, ты течешь.

Горделиво и мощно течешь.

Нигде не отступишь. С пути никогда

не свернешь.

А я отступил. Приказало начальство мое.

Рожденный у самой воды, я ушел от нее,

когда наш эсминец зарылся в кровавой

волне.

И —

вечная слава ребятам, лежащим

на дне...

Я выплыл.

Меня отпускать не хотела волна.

Она торопилась меня напоить допьяна.

Я выплыл. Я выжил.

Я перешагнул через смерть...

И вот под ногами

степная застывшая твердь.

По этой страдающей тверди ходить я учусь.

Лишь небо над степью похоже на море

чуть-чуть...

В твою глубину,

что от гари темна и горька,

я сердце, как якорь, бросаю,

большая река!

Волна, ты, пожалуйста, холодом мне

не грози,

на правый, пылающий берег меня отнеси.

На утлом плоту или в лодке

(могу даже вплавь)

во имя детей беззащитных

меня переправь.

Меня переправь поскорее, большая река,

туда, где горит Сталинград, как душа

моряка...

(И Волга замедлила свой нескончаемый бег.

На берег взошел,

будто на пьедестал,

человек...)

Полоска земли вся насыщена дымной

бедой.

Полосочка узкая, словно ребячья ладонь.

Но этот великий клочок, будто сердце,

вместил

и смерть, и бессмертье, и память,

и фланги, и тыл...

Полосочка узкая.

Быть здесь врагу не резон.

Вдвоем не поместимся мы:

или я или он!..

Атаки, атаки. Клубится большая война.

И странно, что где-то живет на земле

тишина.

Вновь выползли танки.

И дышат в лицо. И Земля

так гулко грохочет, как будто броня

корабля!..

А танк приближается.

Лезет пехота за ним.

«Мы бросили якорь, ребятки!

И мы постоим!..

По танкам — огонь!..»

И граната с врагом говорит.

И танки горят.

И размолотый камень горит...

Атаки, атаки.

Усталостью руки свело.

Какая сегодня погода! Какое число!

И снова — атака.

И нет никакого числа...

Последняя пуля за смертью фашистской

ушла.

Осталась бутылка, в которой — горючая

смесь.

Ну, что же, товарищ,

сверши справедливую

месть...

Бутылка в руке взорвалась!

Пошатнулся матрос...

И вспыхнул над Волгой костер

в человеческий рост!

И возглас последний сгорел на губах

у него.

И не было ночи. А было огня торжество!

И дымные руки над битвой огонь

распростер.

Но ринулся к вражьему танку высокий

костер!..

 

Так песенный Данко вошел

в сталинградские дни.

Пред этим костром

да погаснут все в мире

огни!

Пред мужеством этим

любая бравада

мертва...

Сквозь грохот разрывов беззвучно

звучали слова.

И, словно опомнившись,

на постаревшем ветру,

Земля

с материнскою лаской приникла

к костру...

Здесь бой умирал.

А за ним начинался другой.

Все видели: плакал огонь.

И смеялся огонь!

 

«16 ноября. Сегодня получил письмо от жены. Дома надеются, что до рождества мы вернемся в Германию, и уверены, что Сталинград в наших руках. Какое великое заблуждение!.. Этот город превратил нас в толпу бесчувственных мертвецов...

Сталинград — это ад! Каждый божий день атакуем. Но даже если утром мы продвигаемся на двадцать метров, вечером нас отбрасывают назад... Физически и духовно один русский солдат сильнее целого нашего отделения...»

(Из дневника гитлеровского солдата).

 

Голос четвертый

Матвей Путилов

 

Нависли крупно облака.

Планете вьюгою грозят.

Но тяжелее снежных туч

над полем

«юнкерсы» висят.

И перепахана Земля.

И страшно на нее смотреть.

А снег уже темней земли!

А снег уже привык гореть!..

И посреди такой зимы и посреди таких

снегов

лежат тугие провода,

как нервы армий

и полков...

 

И вот — меж мертвых и живых, —

превозмогая боль в боку,

связист Путилов держит путь

по тоненькому проводку.

Связист Путилов держит путь.

А где-то в проводе разрыв.

С трудом налаженную связь

перечеркнул

случайный взрыв.

Связист Путилов держит путь.

Его глаза воспалены.

Идет по проволоке он

под куполом

большой войны!..

Нашелся чертовый разрыв!

Связист глядит, остановясь.

У батальона будет жизнь.

У батальона будет связь...

А взрывы — словно черный лес!

То — впереди, то — позади.

И пули —

тысячами игл.

И сразу горячо в груди!..

Путилов падает на снег.

Но успевает он, упав,

концы холодных проводов зажать

в мертвеющих зубах.

Он в батальонных списках есть,

а в жизни

нет его уже...

 

Но ожил мертвый телефон

в дивизионном

блиндаже!

Пообещал комбат держать

захваченный вчера плацдарм.

Потом начштаба говорил,

потом — усталый

командарм.

По проводу текли слова,

полками двигали слова.

А после

пару веских фраз

промолвила сама

Москва.

Ей доложили, что теперь

фашистский левый фланг

увяз...

Путилов так и не вздохнул,

чтоб не нарушить

эту связь...

А рядом продолжался бой.

И шла война.

И снег валил.

И, медицине вопреки,

связист губами шевелил!

Шептал под белой пеленой,

шептал под навесным огнем.

Связист Путилов говорил

через войну

с грядущим днем.

«Прощайте... —

говорил солдат, —

Прощайте...

Холодно во мгле...

Желаю вам просторно жить

на торжествующей Земле!..

Влюбляйтесь!..

Пойте!..

Славьте жизнь

до самой утренней зари!..

Я перед смертью пить хотел.

О, как горело все внутри!..

Стакан воды из родника

поставьте посреди стола...

Не смог я жажды утолить.

Она

сильней меня

была...»

 

«19 ноября. Русские перешли в наступление по всему фронту. Колесо истории действительно движется вперед. Только на этот раз оно прокатилось по нашим спинам...»

(Из дневника гитлеровского солдата).

 

Голос пятый

Р о б и я

 

Душной ночью вокруг села

ходят волны

тюльпанной мглы.

Как прекрасен стан Робии!

Ах, как плечи ее круглы!

На лице ее — тень кудрей.

И клянусь, что расслышал я,

как твердил всю ночь соловей:

«Робия... Робия... Робия...»

Не в долинах и не в садах собирал

тюльпаны Ахмад —

с губ ее собирал цветы,

собирал тюльпаны

Ахмад.

И, прислушиваясь к соловью

и не слушая соловья,

в чистоте бездонной реки утонула сейчас

Робия.

Ночь влюбленных была из разлук, встреч

и снова — встреч и разлук.

Было — жарко. Было — легко. Было —

медленно. Было — вдруг.

Тайну этой ночи петух разгласил,

крича на беду.

И хотела заря украсть

с неба утреннюю звезду...

«О, заря, погоди чуток!

О заря, не вставай зазря!

За горами побудь, заря.

Опоздай немного, заря!..

Не кончайся, хорошая ночь!

Обожги меня, утоми...

Черный отблеск моих волос

в продолженье себе возьми...

Небо звездное надо мной, как расшитый

полог шатра.

На горячее ложе мое

звезды сыплются до утра!..

И неправда, что ночь — темна,

и неправда, что страшно в ней!

Ночь, как праздник, освещена

жгучим солнцем любви моей...

Утро, если наступишь ты,

сразу силу не набирай.

Ты на косах длинных моих,

как на звонком чанге,

сыграй.

Прикоснись неслышно ко мне,

наклонись легко надо мной.

Извлеки неземной мотив

из меня, на редкость земной...

Я — любовь.

Я — цветок.

Прости...

О, как сладостно мне цвести!..

Счастье ночи, не уходи!

Ты и радость моя и грусть.

Я узнала, что груз любви —

это самый нелегкий груз..,

Расправляет крылья птенец,

от полетов сходя с ума.

А израненное крыло

та же птица тащит сама...

Я — разбуженная весна.

Я безжалостно молода.

Разной буду я, но такой

я не стану уже

никогда!..

Если кончится эта любовь

и забуду я о весне,

все твои объятья потом

камнем лягут на плечи мне...»

 

Засмеялось утро в ответ.

И, заканчивая разговор,

раскаленное добела,

солнце вынырнуло из-за гор...

Собирался в дорогу Ахмад.

На краю родного села

ждали всех уходящих в путь

родниковые зеркала.

Руки женские, как кольцо. И дыхание

возле лица.

Поцелуем пришлось кольцо разорвать!

И — нету кольца...

Мать свершила над сыном своим,

по обычаю, древний обряд.

Подвела его к роднику.

«Возвращайся живым, Ахмад...»

И заплакала, как во сне.

И стояла

темным-темна.

Показалось Ахмаду вдруг, что ребенком

стала она...

Конь дрожал и ржал под седлом.

Миг безделья его томил.

И отцовская плетка в руке.

Как последняя точка...

Аминь.

 

«23 ноября. Русские снайперы и бронебойщики подстерегают нас днем и ночью. И не промахиваются... Пятьдесят восемь дней мы штурмовали один-единственный дом! Напрасно штурмовали... Никто из нас не вернется в Германию, если только не произойдет чуда. А в чудеса я больше не верю... Время перешло на сторону русских...»

(Из дневника гитлеровского солдата).

 

Голос шестой

Ахмад Турдиев

 

«Назло всем смертям в нашем доме —

«доме Павлова» — родился ребенок. Девочка. Все зовут ее Зиной, а я — Зиндаги — Жизнью...»

(Из письма Ахмада Турдиева).

Зина Селезнева до сих пор живет в Волгограде.

 

На реке полыхает огонь,

И ползет по дороге огонь.

Нет огня сейчас в очаге,

он теперь на пороге — огонь.

Даже небо в его руках.

Даже недра в его руках.

Вместо самых ярких цветов

он один расцвел в цветниках!

Он повис на ветках в саду.

Он теперь —

судья и палач...

Вдруг в таком невозможном аду

я услышал

младенческий плач!

Быть не может! Горят облака,

и обугливается рассвет,

автомат раскалился в руках!

А ребенку и дела нет!..

Я привык к разрывам гранат,

к орудийному гулу привык.

Самолеты идут на нас,

не смолкает надрывный рык...

Заглушая голос войны,

и беспомощен и велик,

из подвала,

из глубины

раздается младенческий крик!..

Этот крик не слышать нельзя.

Этот крик не понять нельзя.

Боль Земли и женщины боль

в нем слились, пощады прося.

Вековечный свершился закон,

миру жителя принеся!

И у матери молодой

прояснились большие глаза.

В доме девочка родилась...

Сколько я по Земле шагал,

столько раз хоронил друзей,

так безжалостно мстил врагам,

столько раз ревел надо мной

ослепительный ураган!

Запах юности, запах жизни,

припадаю к твоим ногам!..

Доброй памятью мирных дней,

будто снегом, нас замело,

Вижу: в лица моих друзей

на секунду детство вошло.

Поднимается из руин новый город.

В нем так светло!

О зерне тоскует Земля

и распахивается тяжело.

В доме девочка родилась...

Вспомнил я о тебе, Гиссар!

И тебя я увидел, жена.

Жизнь моя. Драгоценный дар.

Ночью нынешнею тебе

я большое письмо написал.

Лампы не было.

Вместо нее

в двух шагах полыхал пожар...

И сейчас горят тополя.

Мины падают. Чавкает грязь.

Самолеты — в который раз.

И атаки — в который раз...

Нас здесь Двадцать.

Здесь — наша власть.

Власть людей. Советская власть!..

Посреди небывалой войны

нынче девочка родилась.»

Есть Земля — ее колыбель,

Есть Земля — дом ее родной.

Мы баюкаем малыша под смертельною

пеленой.

Знаю я:

ни один волосок не падет с головы льняной

Пусть мы держимся на волоске.

Пусть пожарище — шар земной...

В этом доме, где столько раз

все снарядами разметено,

в доме, где по расчетам врага

быть живых уже не должно,

есть любви высочайший знак,

есть грядущей жизни зерно.

Значит, все величье Земли

в - этом доме заключено!

Это наш последний рубеж.

Это наш последний редут.

Если этот дом упадет,

значит, все дома упадут...

Спи, малышка. Не верь войне.

Люди ждут тебя! Очень ждут.

Будь спокойна: за этот порог

никогда враги не пройдут.

 

«28 декабря. Лошадей съели. Осталась только породистая генеральская буланка, до которой ни руками, ни зубами не дотянешься. Неужели генерал надеется на этой полудохлой кляче удрать от возмездия?! Наши солдаты теперь похожи на смертников. Они задерганно мечутся в поисках хоть какой-нибудь жратвы. А от снарядов никто не убегает — нет сил идти, нагибаться, прятаться... Проклятье войне!..»

(Из дневника гитлеровского солдата).

 

Голос седьмой

Матушка Асал

 

Величавый стан Робии, словно яблоня

в сентябре,

Округлялся и тяжелел,

к урожайной готовясь поре,

Умывался росою ночной, тихо листьями

шевеля.

Становилась для Робии с каждым шагом

круче Земля,

становилась трудней Земля, словно кто-то

силу украл.

Первый плод весенней любви

платья старые распирал.

Первым будущим молоком наливались

груди в ночи.

Вороненые косы ее стали, словно корни арчи

Часто плакала Робия,

в страхе плакала Робия.

Как под выстрелами газель,

ночью вздрагивала Робия...

Если яблоня тяжела, то подпорку ищет она.

Если женщина тяжела, повитуха будет нужна

Созревает великий плод!

Он основа и свет гнезда.

И не только округа ждет появленья того

плода!

В именитом городе, где нет

ни птиц,

ни крыш,

ни дверей,

где считает черный огонь,

что он жизни самой мудрей,

в этом городе фронтовом,

в дальнем городе у реки

ждут рождения малыша

все дивизии и полки!..

И нельзя на Земле найти

ни одной обходной тропы.

В танке, лезущем напролом,

нынче вертится ось судьбы!

Наступили такие дни,

наступила такая жизнь, —

стала ось вращенья Земли

осью танков и бронемашин!..

Здесь — истории голоса.

Здесь — истории берега.

Знаю:

все надежды врагов

унесет в темноту река.

Ибо встали богатыри в неприступных днях

и ночах.

Землю держат они в руках.

Небо держат они на плечах!..

...Увели к соседям мужчин.

На огне кипела вода.

Повитуха гремела ведром, молчаливая,

как всегда.

Час пришел. Долгожданный час.

И немыслимо злая боль

навалилась на Робию,

потащила ее за собой...

Как надрывно выла она!

Как металась она, крича!

И мерцала над головой

странно крохотная свеча...

Женский долг.

Изначальный долг.

Ты — и подвиг и ремесло.

Кто же сможет боль утолить,

чтобы не было так тяжело!!

Что охотник знает про боль!

Вот он замер, увидев цель.

И, сорвавшись с крутой скалы,

плачет раненая газель!

Все пытается на ноги встать.

Все о чем-то просит она...

А над миром пули летят.

А над миром гудит война...

Просветлели глаза Робии.

Ночь дрожит, отпрянув от крыш.

«Почему не кричит малыш!..

Почему не кричит малыш!!!»

И тогда соседка, вздохнув,

слово «мертвый» произнесла.

Тяжело заскрипела дверь.

Повитуха домой ушла...

Словно маленький детский гроб,

все качается колыбель.

Материнская страшная боль

не вмещается

в колыбель!..

Утром

мертвого малыша за село на погост унесли...

Робия глядит в пустоту,

словно в душу горькой Земли.

Боль смертельная, острая боль,

будто пуля в ее груди.

Вместо доброго молока —

только слезы в ее груди...

Смерть ребенка так тяжела,

так таинственна, так горька,

так обидна она, хотя жизнь его —

как жизнь мотылька.

Но обида за тех, кто ждал.

Ждал в заботах, письмах и снах...

Стонет женщина по ночам

в четырех холодных стенах.

Дом пустой.

Колыбель пуста.

Опалили огнем любовь.

Грудь — как будто горячая печь,

где никто не печет хлебов.

Стала очень близко война.

Робия рыдает навзрыд.

В доме — дым. Невозможный дым.

Оттого что сердце горит.

 

«30 января. Удивительно солнечный день. Постоянно летают русские самолеты. Они методично перепахивают землю. В 12 часов Геринг утешающе говорит по радио, что мы не отступим. В 16 часов то же самое говорит Геббельс... Мне опять стало дурно... Русские полностью окружили армейский корпус. Мы — в мешке... Никто не помнит войны, которая проходила бы с такой ожесточенностью. Вот Волга, а вот победа... Со своей семьей я, пожалуй, увижусь только на том свете.

31 января. Фельдмаршал фон Паулюс в своем, обращении, а может, и завещании препоручил наше будущее богу...»

(На этом дневник и жизнь его автора обрываются).

 

Голос восьмой

Василий Иванович Чуйков

 

2 февраля 1943 года.

Большая Земля, немая Земля,

прости, что тревожу священный прах.

Мои побратимы лежат в тебе,

сразившись за совесть, а не за страх.

Кровью героев, кровью друзей

здесь щедро полита каждая пядь.

Простите, родные,

если я буду

по безымянным могилам ступать...

Помните! Нам опалило глаза

дыхание черной пурги.

Надменной тучей пошли на нас

безжалостные враги.

И клятву тогда Сталинград произнес,

встречая военные дни.

И стали бронзовыми слова,

так сказаны были они!

«Мы здесь, в Сталинграде, клянемся стоять.

Мы в эти камни вросли.

Клянемся насмерть стоять!

Для нас

за Волгой

нету земли!..»

Границы клятвы были крепки,

вмещая город сполна.

Восточной границей была река,

западной — мировая война.

Начало ее проходило, дымясь,

по улице Ленина,

а потом

граница войны, извиваясь, ползла,

то огибая какой-нибудь дом,

то надвое перерезая дворы,

то проходя сквозь жилища людей,

то оставляя детей без отцов,

то оставляя отцов без детей.

Острое лезвие черной войны

лезло сквозь души и сквозь сердца.

Не было жалости в этой войне.

Не было этой войне конца.

Ее грохочущие следы

были впечатаны,

были видны

в каждой груди,

в каждом дворе,

в каждом городе нашей страны.

Планета вздрагивала от пуль.

Планета была войною больна.

Война проходила по сердцу мира.

За сердце мира

велась война!

Здесь даже дома, научившись кричать,

раненные,

оставались в строю.

Верность доказывалась в бою.

Клятвы доказывались в бою.

Здесь не отыщешь легкой судьбы.

Здесь для спасения не было вех.

Здесь проверялась на прочность

жизнь.

Здесь проверялся на жизнь

человек...

И падал солдат.

И пальцы его,

держащие мерзлый комок земли,

уже казались корнями,

которые

до самого центра планеты шли...

И вот —

одинаковые, как смерть —

двести дней и двести ночей

образовали тяжкую цепь

для обуздания палачей!

Железным сделался человек,

железными сделались берега.

Звенья этой огромной цепи,

лязгнув,

сошлись на горле врага!..

О мама!

В атаку пошли полки

живых и мертвых твоих сыновей.

И очень скоро к тебе подполз

уже безоружный, плененный зверь.

Родина,

ты победила в войне

и продолжаешься в сыновьях...

Земля Сталинграда,

прости меня

за то, что тревожу священный прах!

Кровью героев, кровью друзей

здесь щедро полита каждая пядь.

Спите, родные...

По этой земле

клянусь я осторожно ступать.

 

Материнский голос

Над прахом детей

Как будто стая голубей,

слетела вьюга на курган.

Железные пласты снегов разбросаны

по берегам.

Здесь у зимы — железный звук,

железный нрав,

железный счет.

Здесь даже солнце холодит.

Здесь даже зимний ветер жжет!..

В один из незабвенных дней зимы,

в начале февраля,

приходят матери сюда —

возвышенные, как Земля.

Идут — спокойны и мудры.

Идут — проведать сыновей.

За вечностью идут своей.

За памятью идут своей.

Боль матерей за все века

вместить Земля бы не смогла,

для этой боли тесен мир,

планета для нее мала!..

 

О мама!

Я — должник твоих пронзительных,

седых волос.

И черного, как ночь, платка.

И вечных слез, прощальных слез.

Какое слово зазвучит из потрясенной

немоты!

В соцветье траурных цветов

родной цветок найдешь ли ты!

Ведь тяжесть на твоих плечах сейчас такая,

что под ней

крошится мрамор

и дрожат тугие мускулы камней.

Ты ищешь сына своего!

Он высоко, так высоко,

что до него дойти тебе,

родная, будет нелегко.

Он — выше облаков и гор.

Лишь звезды светят вровень с ним...

Ты на плечо мне обопрись.

Я стану посохом твоим...

 

О мама!

Почему молчишь!

Узнала сына своего!

Каким он стал огромным — сын!

Не сможешь ты обнять его.

Прижалась белой головой к сыновней

каменной груди.

Не слышно сердца.

Горечь слез

ты этим камнем остуди.

А может, камень оживет,

когда в него слеза твоя

вольется!

И очнется сын. И встанет из небытия!..

Цветы на строгую ладонь

в молчанье положила ты.

А сын ладони не сомкнул.

А он не взял твои цветы.

Обиделся!

Совсем не то!

Пожалуйста, поверь ты мне:

сын, не вернувшийся с войны,

так и остался на войне!

Он занят боем до сих пор.

В ушах его война звучит.

И рана на его груди

по-прежнему кровоточит.

Бессмертие в него вошло,

и он к бессмертию приник...

Ты на плечо мне обопрись.

Я — посох твой.

Я — твой должник...

Ступени, как война, круты.

Ступени, словно жизнь, длинны.

Пред взором матери-Земли

вдруг распахнулись две стены.

Она стоит меж этих стен,

взметенных на дыбы камней,

и звуки боя до нее

доносятся из давних дней...

Сквозь стены, будто сквозь века,

глядят солдаты той войны,

которой — и до сей поры —

сердца людей обожжены!..

 

Ты ищешь сына!

Вот он спит, умаявшись в бою ночном.

Спит на коленях у тебя

нездешним, бесконечным сном.

Прикрыто знаменем лицо родное.

Но коснуться щек

сыновних

ты бы не смогла:

он так тяжел, гранитный шелк!

Он, этот шелк, сейчас горит

и над твоею головой...

Ты на плечо мне обопрись.

Я — твой должник.

Я — посох твой...

Мы вместе входим в Пантеон —

обитель гордой тишины.

А часовые на посту

так ослепительно юны!

Стоят они, как близнецы.

Но в лицах этих близнецов

гранитность есть!

Не зря они

похожи на своих отцов...

На шелке каменных знамен —

людей живые имена.

Знамена, словно сюзане.

И мать идет, ослеплена.

И, словно вглядываясь вдаль,

все ищет сына своего.

Словно читает по складам,

не пропуская ничего.

По залу круглому идет

с печально белой головой,

как будто солнце над Землей

круговорот свершает свой!

Но вот она застыла.

И —

за нею,

подчиняясь ей,

остановился бег светил

и звездопад ночей и дней!

Она к безмолвным небесам лицо и

руки подняла,

и стоном скорби в тот же миг

стена оплавлена была!..

И, веря памяти своей,

наитью веря своему,

сказала женщина: «Сынок...»

И тихо подошла к тому

солдату,

что стоял, застыв,

почти что памятником став.

И горд был юношеский взгляд.

И тверд,

как воинский Устав...

 

О мама!

Самых снежных гор достичь

тоска твоя могла.

Ждала ты своего орла.

Звала ты своего орла.

Не дождалась,

не дозвалась,

не докричалась до сынка.

Была и для твоей тоски

дорога слишком далека!..

Сын отыскался.

Здесь он слит.

Дотронься до него рукой...

Нет, не дотронулась.

Нельзя сыновний нарушать покой...

 

О мама!

Седина твоя слилась с грядою облаков.

Ты — ярче солнц.

Ты — выше всех небесных и земных богов.

Мелеют реки и моря.

В песок стираются хребты.

А ты незыблема, как жизнь.

И, как она, бессмертна ты!..

Я положу к твоим ногам

ступеньки

благодарных строк.

Все то, что я успел понять.

Все то, что я увидеть смог.

Я положу к твоим ногам все,

что вблизи и что вдали.

Надежды дерзостной Земли.

Грядущие мечты Земли.

И небеса,

и шар земной, летящий круто и светло.

Шар,

где могилам нет числа.

А колыбелям

есть число...

Словам высоким и простым

ты изначальный смысл верни.

И жизнь людей,

и жизнь планет,

и жизнь времен

соедини.

Каноат Мумин (Пер. с тадж. Р. Рождественский)

 

Сталинград 42: Поэма

 

Глава 1

Осенний вечер, Петров Вал,

Опавший лист, перрон, вокзал.

На исходе октября

В Волгоград собрался я.

 

Чтобы поезд легче ждать,

В буфет отдал два двадцать пять,

Беляш и водочки стакан

Наценка, словно ресторан.

 

У стойки выпил, закусил,

На улице перекурил,

В зал ожидания зашёл

И только сел — он подошёл,

 

Седой, в годах уже дедок,

Шрам на лице через висок.

Я поболтать, конечно, рад.

Спросил: «Куда?» Он: «В Сталинград».

 

И я по глупости сказал:

«От жизни ты, отец, отстал.

Пора забыть про Сталинград,

Теперь он город Волгоград».

 

А дед в глаза мне посмотрел

И почему-то побледнел.

Я, было, встал, опять присел

И моментально протрезвел.

 

В его глазах увидел я

Не море — океан огня.

В нём невозможно уцелеть,

Горит, что не должно гореть.

 

Горят и берег, и река,

Пылают в небе облака.

И плавится в огне кирпич,

И падают дома навзничь.

 

В ожогах, став черней угля,

От боли корчится земля.

Здесь стало ясно — слово «ад»

Слабее слова — «Сталинград».

 

А поперёк большой реки

Текут людские ручейки,

Через огонь, снарядов град

Стремятся в город Сталинград.

 

В рыбацких лодках, на плотах

Гребут за совесть и за страх.

Коль не убьют и доплывёшь,

То ещё сутки проживёшь.

 

Гребут кто каской, кто рукой,

А кто обломанной доской.

Сердца стучатся, как набат,

И в каждом стуке Сталинград.

 

Дед на меня в упор глядел,

Шрам на виске побагровел.

Я утонул в его глазах

И понял, что такое страх.

 

Сгустился мрак, исчез вокзал,

Я ничего не понимал,

Я в ледяной воде тону

И тянут сапоги ко дну.

 

Но чья-то сильная рука

Меня за шкирку, как щенка,

Втащила на дощатый плот.

Сижу, дрожу, как мокрый кот.

 

«Откуда взялся? Кто такой?

Какого звания, родной?»

Стучу зубами невпопад:

«Мне надо в город Волгоград».

 

«Он — дезертир! — Раздался мат. —

Со страху чокнулся солдат.

Коли решил податься в тыл,

Ведь всё равно бы не доплыл.

 

Не знаю, будешь ли ты рад,

Но ждёт нас город Сталинград.

Пока сиди, вот доплывём —

Там разберёмся, что почём».

 

Глава 2

Берег тёмный нас встречает

Целых, на своих ногах,

А обратно отправляет

На носилках и в бинтах.

 

На песке сижу, икаю,

Рядом мнётся часовой,

Я с трудом, но понимаю:

Не вернуться мне домой.

 

Лейтенанты, робость пряча,

Молча слушают приказ.

Ротный ставит им задачу,

Может быть, в последний раз.

 

Всем сурово объясняет,

Как проспект оборонять.

Где, кому, распределяет,

Насмерть надлежит стоять.

 

Он сюда в огне сражений

От границы дошагал.

Стыд и горечь отступлений

Полной мерой испытал.

 

До золы душа истлела,

Ты такому не перечь!

Даже сердце обгорело,

Обо мне заходит речь:

 

— Лейтенант, ты как ребёнок.

Вроде бы повоевал,

На хрена мне твой потомок?

Что я, трусов не видал?

 

Ты ведь не вчера родился,

Что с ним делать, сам решай.

Он к тебе во взвод свалился.

Есть сомненья — расстреляй!

 

Видно, песня моя спета…

Лейтенант ко мне шагал.

Ярко вспыхнула ракета,

Я лицо его узнал.

 

Тот же взгляд и даже строже,

Льёт мне в сердце холодок.

Но значительно моложе

Мной обиженный дедок.

 

Догоревшая ракета

Прошипела мне беду:

Вот сейчас случится это,

Вот сейчас я упаду.

 

Помертвелыми губами

Я шепчу: — Прости, отец,

Не стреляй, позволь мне с вами,

Я дурак, но не подлец.

 

Жизнь в минуту уместилась.

Вдруг откуда-то извне

Божья милость мне открылась

Голосом: — Сержант, ко мне!

 

По песку шаги негромко

И команда: — Забирай!

Только этого «потомка»

От себя не отпускай.

 

Глава 3

Первый бой, мороз по коже

От затылка до крестца.

Вряд ли есть экзамен строже

Для «зелёного» бойца.

 

Пули, бомбы и болванки

Именно в тебя летят,

Самолёты, пушки, танки

Лишь тебя убить хотят.

 

Позабыв, какие клятвы

Делу Ленина давал,

Вспоминаю те молитвы,

Что от бабушки слыхал.

 

Что осталось? Лишь молиться.

Пулям тесно надо мной.

Все желают в тело впиться,

Словно шершней диких рой.

 

Трижды с жизнью попрощавшись,

Крики немцев услыхал

И, совсем перепугавшись,

Я камнями в них кидал.

 

И позором тёплым брюки

До коленок промочил,

И визжал: — Убью, гадюки!

Немец взял и отступил.

 

А потом раздался хохот,

И сержант, смеясь, кричал:

— Офицеру снайпер этот

В морду кирпичом попал.

 

Растудыт твою в карету!

Почему ты не стрелял?

Я ему: — Винтовку эту

Лишь в музее я видал.

 

— Так ты что, потомок, значит?

Во, дела, ядрёна мать!

Ну, теперь-то фриц поплачет.

…Я решил не отвечать.

 

Я не вправе объясняться,

Что мы все мертвы уже,

Что сумеет фриц прорваться

Здесь, на этом рубеже.

 

А сержант сказал мне строго:

— Коли так, держись, браток,

Видно, вам нужна подмога,

Только в этом вижу прок.

 

Встретили тебя прохладно?

Ты ж не помощь, а беда.

Что-то там у вас неладно,

Раз явился ты сюда.

 

Видно, что-то проморгали?

Что-то ждёте вы от нас?

Вы хотите, чтоб мы встали

И опять прикрыли вас?

 

Чем помочь тебе? Не знаю,

Тут не нам с тобой решать.

Если верно понимаю:

Надо просто воевать.

 

Вновь атаки отражаем,

Круговерть ни дать ни взять:

Они лезут — мы стреляем,

Они снова — мы опять.

 

Вдруг команда побежала

Вдоль цепи, как вдоль реки,

Словно сполох, прозвучала

Всем, кто жив: — Примкнуть штыки!

 

За спиной заградотрядом

Крым, Полтава, Осовец.

Целят в сердце строгим взглядом:

— Твой черёд, вставай, боец.

 

Страх свой сзади оставляя,

Сбросив рыжую шинель,

Через бруствер я шагаю,

Как в крещенскую купель.

 

Поднимая дыбом волос,

Как церковные хора,

Прежних поколений голос

Закричал во мне «Ура!»

 

Как там было? Я не помню,

Лишь обрывками конец.

Фриц ногой сучит по камню,

Сразу видно — не жилец.

 

Лейтенант, залитый кровью,

Глаз таращит на меня

С до кости разбитой бровью,

«Вот и шрам» — подумал я.

 

Я сержанта на запятках

Словно куль, тащу к своим.

Вот уже сидим вприсядках

И махрой вовсю дымим.

 

Ни о чём скрипит беседа,

Старшину слегка браним.

Мы дожили до обеда,

Ну, а дальше поглядим…

 

Глава 4

Сталинградские подвалы

Вместо рухнувших домов.

Вы — могильные завалы,

Вы — спасение и кров.

 

Навсегда впитали стены

Плач испуганных детей,

Дым коптилок, запах тлена,

Безысходность матерей.

 

Шорох сзади, словно мышка,

Оглянулся: «Вот так так!»

На меня глядит мальчишка.

— Ты откуда здесь, чудак?

 

— Мы с маманей проживаем

Тут, в подвале, за углом.

Санитарам помогаем,

Раненым попить даём.

 

Мне сказали: ты провидец,

Знаешь, что произойдёт.

Расскажи, а дядя немец

Нас с маманькой не убьёт?

 

…Знают только ветераны,

Прячу я зачем глаза:

Нет стыдней на фронте раны,

Чем солдатская слеза.

 

В горле ком с трудом глотаю,

Лучше б в грудь мою свинец.

Я фашистов проклинаю:

«Всё, паскуды, вам конец».

 

Мне не надо, чтоб вы сдались,

И не надо, чтоб ушли.

Я хочу, чтоб вы остались,

В эту землю чтоб легли.

 

Чтобы ваши поколенья —

Дети, внуки, стар и млад —

Не могли б без содроганья

Слышать слово «Сталинград».

 

«Танки!» — Полыхнуло криком.

— Всё, малец, тикай в подвал.

Ты ещё расскажешь внукам,

Как на фронте побывал.

 

А громадина стальная

Прёт на нас на всех парах,

Всё круша и всё сметая,

Превращая в пыль и прах.

 

Павшие не знают срама,

Молодой донской казак,

Прошептав «простите, мама»,

Лёг под гусеничный трак.

 

Звонко ахнула граната,

Танк не смог преодолеть

Грудь советского солдата,

И бессмертьем стала смерть.

 

Словно в шторм волна седая,

Катит враг за валом вал,

Мёртвой пеной оседая

У подножья твёрдых скал.

 

Мы вросли здесь валунами,

Нас не сдвинуть, не убив,

Даже мёртвые телами

Заслоняют тех, кто жив.

 

В озверелом исступленье

Мы сходились плоть на плоть,

В неизбывном устремленье

Рвать, душить, стрелять, колоть.

 

Вот грузин с горящим взглядом,

А, быть может, осетин,

Как дубиной, бьёт прикладом,

Расстреляв весь магазин.

 

Политрук, свой след кровавя,

«В бой за Сталина» ползёт.

Стоя в рост, Аллаха славя,

Из ППШа татарин бьёт.

 

Перепрыгнув через трупы,

Иль казах, или калмык —

Покорителю Европы

Загоняет в сердце штык.

 

Фрицы лезут, как взбесились.

Я встаю, чтобы встречать.

Мы сцепились, покатились:

Лишь один сумеет встать.

 

Курва, падла, «русс ист швайне».

Мы обнялись — не разнять.

Он хрипел про «мутер майне»,

Я рычал про «вашу мать».

 

И ему не подфартило,

Только ухнул, словно сыч.

Мне земля моя вложила

В руку грязную кирпич.

 

Наш рубеж — котёл бурлящий:

Стоны, взрывы, жуткий мат,

Вопль, душу леденящий.

Бой идёт за Сталинград.

 

Глава 5

Отдых — лучшая награда,

Дрожь в коленях не унять:

Свой кусочек Сталинграда

Мы сумели отстоять.

 

Молча курим, не до шуток,

Завтра вряд ли повезёт.

В Сталинграде больше суток

Очень мало кто живёт.

 

Двадцать девять уцелели,

А пришли сто двадцать пять.

Кто в фуфайке, кто в шинели,

Рядом те, кому не встать.

 

Старшина, стуча кресалом,

Вдруг спросил: — Скажи, солдат,

Правда ли, что стыдно стало

Вам за город Сталинград?

 

Дым от самокруток кружит,

На меня бойцы глядят.

Их не смерть сейчас тревожит,

Нас они понять хотят.

 

Чем они не угодили

Тем, кто мирно будет жить,

Почему мы вдруг решили

Имя подвигу сменить.

 

Ощутив от взоров холод,

Я сказал, не пряча взгляд:

— Был и будет этот город

Называться Сталинград.

 

Шевельнулись, оживились,

Словно им не погибать,

Будто бы за то лишь бились,

Чтоб вот это услыхать.

 

Старшина налил всем водки,

Мне сказал: — Приказ такой:

Поплывёшь сейчас на лодке

В медсанбат, что за рекой.

 

Капитана переправишь,

Может, там его спасут.

И кому-нибудь доложишь:

Утром немцы нас сомнут.

 

Слева фрицы, фрицы справа,

Кроме нас, им нет помех.

Из командного состава

Старшина главнее всех.

 

Ну, а мы уйти не можем,

Не за тем сюда пришли.

Степь широкая в Заволжье,

Но для нас — там нет земли.

 

Всё, иди, не стой, как камень.

Потемнело, надо плыть.

А о том, что видел, парень,

Постарайся не забыть.

……………………

 

Грань реальности стирая,

Пепел в воздухе кружит,

Между ног, грести мешая,

Капитан бревном лежит.

 

Берег смерти отступает,

Над рекой луна желта.

Шелест крыльев догоняет,

Взрыв, удар — и темнота.

 

Глава 6

Осенний спящий Петров Вал,

Почти пустой ночной вокзал,

Цыган на лавке с храпом спит,

На трость опёршись, дед сидит.

 

Тот, что от Бреста отступал,

Тот, что на Волге насмерть встал.

Не ел, не пил, не спал подчас,

Но Родину от смерти спас.

 

— Отец, скажи, пацан живой

Тот, что поил тебя водой?

Чуть разогнув спины изгиб,

Ответил глухо: — Нет, погиб.

 

Синюшный шрам лицо кривит,

А на груди медаль висит.

Та, что главнее всех наград —

Медаль за город Сталинград.

 

Кассир шумит: — Куда билет?

А я со злом ему в ответ,

Под подобревший деда взгляд:

— Нам с лейтенантом в Сталинград!

В. Сахаров

 

В подвале универмага: Поэма

 

Как человек, как тот, что набожный

И верующий в чудеса,

Стою на сталинградской набережной

Не пять минут, не полчаса.

 

Возможно, целый час. Возможно,

Не час, а два часа стою.

В ладони, за спину заложенной,

Кепчонку комкаю свою.

 

Не так уж стар, не так уж молод,

На вид не очень-то казист,

Смотрю на город мой. На город,

Поправший смерть,

Обретший жизнь.

 

Из пепла вставший и явивший

Себя таким, какой он есть,

Без суетливости излишней,

Не позабывший, сохранивший

Былую воинскую честь.

 

Я мог бы простоять до вечера

На набережной. Если б вдруг

Мою ладонь рукой доверчивой

Не тронул друг мой,

Старый друг,

Случайно встретившийся.

 

С пристани

Он шел на город посмотреть.

Здесь он стоял, стоял и выстоял

В тот год, когда земля от выстрелов,

Как колокол, пошла гудеть.

Родная наша, сталинградская,

Благословенная земля,

Где, что ни шаг, могила братская

Под легким звоном ковыля...

 

Мой старый друг! Тогда нам было

Каких-то девятнадцать лет.

И сердце билось, билось, билось,

Не останавливалось. Нет.

В дыму всемирного пожара,

Когда б могло все пеплом стать,

Когда сама земля дрожала,

Оно старалось не дрожать.

 

Мы подошли к универмагу.

Скупая бронза точных строк.

Да, здесь пленен был тот, кто шпагу

Держал — ударом на восток.

 

Еще не понял он, не взвесил,

Куда он шел, за что стоял,

Еще на Нюрнбергском процессе

Свидетельских, нам всем известных

Он показаний не давал.

 

Катился от излучин Дона,

Рвался сюда на Сталинград

С железным скрежетом и стоном

Зловещий, непроглядный смрад.

 

А вслед ему из той станицы,

Где дом последний догорал,

Легко скользил на «Оппель-блице»

Слегка сутулый генерал.

 

Казалось — солнце не светило,

Казалось — умер свет дневной,

И только стриженый затылок

Мерцал колючей сединой.

 

Да генеральские погоны

Светились блеклым серебром.

Да степь сизела, непокорным

Переливаясь ковылем.

Вся степь — она ровней ладони,

Вся дышит зноем и жарой.

 

Склонился генерал-полковник

Над картой с черною стрелой.

Стрела нацелена на город,

Что встал на волжском берегу,

Что был готов вцепиться в горло

Осатаневшему врагу.

 

Как велика, страшна Россия

Во гневе праведном своем,

Горит, горит неугасимо

Священным мстительным огнем.

 

И нету правды ни на гривенник

В когда-то читанных строках, —

Она — колосс. Но не на глиняных,

Не на соломенных ногах.

 

Поют, дают концерт «катюши»,

Басит уверенно Урал,

И тут зажмешь, пожалуй, уши,

Какой ты б ни был генерал!

 

Но генерал, он не из робких,

Ушей не зажимает он,

Хоть в черепной его коробке

Стоит сплошной, тягучий звон.

 

Мрачнее сделался, свирепей

Его невыносимый взгляд.

Глядит он пристально на степи,

Но видит пепел, пепел, пепел

Да бездыханный Сталинград.

 

Себя он видит в Сталинграде

На радость всей своей родне

И уж, конечно, на параде,

На белом скачущем коне.

 

И, верные его приказу,

От крови пролитой пьяны,

Вновь в бой идут голубоглазой,

Арийской нации сыны.

 

На силу — сила. Не смолкая,

И день и ночь грохочет бой;

Весь мир, в волненье задыхаясь,

Следит за битвой мировой.

 

И лишь теперь напрасны толки,

Теперь любой о том узнал,

Кто был сильней: кто вышел к Волге

Иль кто у Волги устоял.

 

Тогда ж не каждый знал об этом,

Витал сомнения дымок,

А между тем спешило лето

Уйти из-под фашистских ног.

 

Кругом пестрело и рябило,

Спускались ниже облака,

Уже всерьез засентябрило,

Зима уже недалека.

 

Зима с колючими морозами,

С дымком над льющейся водой,

Со снегом зеленее озими

Под свежей утренней звездой.

 

Крута, метельна, стужей страшною

Порой сводящая с ума,

Какая б ни была, но наша,

Родная, русская зима!

 

Ее бранят, клянут доныне

Те, что «историей» увлечены,

Те гитлеровские отставные,

Немаловажные чины,

Что недобитыми остались

На Тереке иль на Десне,

Что где-то прочно окопались

И снова грезят о войне,

Что снова обнажают шпагу,

Забыв карающий наш меч...

 

Вернемся же к универмагу,

Не кони белые, — метели,

Коль о войне зашла уж речь.

Как кони, гривами стелясь.

 

Не на день, может, на недели

В свой бешеный пустились пляс.

Ревет, подсвистывает ветер,

Поземку под ноги струит.

 

Так что же это? Танец смерти

Среди дымящихся руин?

И не она ли, смерть, капризно

Сжимает белые круги?

 

А это кто — солдат иль призрак? —

Стоит с винтовкой у ноги.

От Одера, или от Рейна,

Иль от иного рубежа

Сюда он шел, благоговейно,

По-рабски фюреру служа.

 

Стоит солдат.

Ни на полшага

Не отойдет он от поста.

Сырой подвал универмага

Он охраняет неспроста.

 

Седеющий, слегка сутулый,

С усталостью припухших век,

Привстал с клеенчатого стула

Давно не спавший человек.

 

Он наконец-то в Сталинграде,

Себя он видит, как во сне,

Но только нет, не на параде

И не на скачущем коне.

Подвал.

Крысиный писк.

Мышиный.

Дурацкий запах от стены.

Так вот что значит быть машиной,

Быть верноподданным войны...

 

И на какой-то миг явилось

Все то, что позабыть пришлось,

Что некогда цвело, лучилось

И жизнью мирною звалось.

Далекий Дрезден,

Дрезден,

Дрезден.

Дома.

Чугунные мосты.

В старинном — с аркою — подъезде

Квартира.

Сонные цветы.

Луна в окошко.

Не жалея,

Льет тихий, голубиный свет.

 

И Дрезденская галерея,

Она,

цела она иль нет?

Ужель Сикстинская мадонна,

Познав войны глазастый страх,

Осталась навсегда бездомной

С грудным младенцем на руках?

И где-нибудь в глухом предместье

С подвальной свыклась тишиной...

 

— Её ж приказано повесить! —

Раздался голос за спиной.

И тут же встала пред глазами —

С чего бы это, не понять? —

С неприбранными волосами

Простая труженица-мать.

 

Донская бедная казачка,

Кричит:

— Проклятье, палачу!

Я всех бы вас, да руки пачкать

О вас, убийцы, не хочу...

Он снова говорит с Берлином,

 

Мертвецки бледен и устал,

Не человек, опять машина,

Видавший виды генерал.

Рукою безнадежно машет,

Ему сам черт сейчас немил.

 

Вдруг слышит:

— Генерал-фельдмаршал,

Вы удивляете весь мир...

А мир и вправду удивлялся

Тебе, о русский богатырь!

 

Как ты поднялся, как раздался,

Как ты подался вглубь и вширь.

Сжимался уже, уже, уже

Железный ободок кольца,

И никогда так не был дружен

Огонь советского бойца.

 

Бросают огненные пальцы

«Катюши» в снеговую муть,

И как бы враг ни окопался,

Ему ни охнуть, ни вздохнуть.

 

И что это, не шутки ль ради,

Валят все беды на зиму?

Что было жарко в Сталинграде,

Давно известно кой-кому...

 

Рукою властной и капризной

Сжимает смерть свои круги...

Влетел в подвал — солдат иль

призрак? —

С своей винтовкой у ноги.

 

Одно, всего одно лишь слово

Слетело с посиневших губ,

Которое давно не ново,

Но все же страшное: — Kaput!

 

Седеющий, слегка сутулый,

С бессонницей припухших век,

Вскочил с клеенчатого стула

На все готовый человек.

 

Он тянет к браунингу пальцы,

Все разрешит сейчас свинец...

Что ж, генерал-фельдмаршал

Паулюс, конец? Как будто бы конец.

 

Когтями цепкими облапал

Его смертельный холодок.

Вдруг так тряхнуло, что чуть на пол

Не рухнул низкий потолок.

 

И показался вдруг могилой

Промозглый роковой подвал...

А где-то солнышко светило

И сизый голубь ворковал.

 

Весна, ее дыханье раннее

Уже коснулось чьих-то щёк.

Вновь в кобуру упрятал браунинг

Свой злой, нацеленный зрачок.

 

Не так уж трудно — раз! — и брызнет

Кровь на пол иль на белый снег,

Но человек рождён для жизни,

Какой бы ни был человек...

 

Он подозвал к себе солдата,

Но не сказал он ничего.

Взглянул как будто виновато

Он на солдата своего.

Все кончено.

Отвоевался.

 

В последний — да! — в последний раз

С солдатом накрепко обнялся,

И слезы хлынули из глаз.

В руках зажатая, бессильно

На грудь склонилась голова.

«Зачем я шел к тебе, Россия?» —

Такие, может быть, такие

Он повторял тогда слова!

 

Его выводит из подвала

Боец в ушанке со звездой,

Пускай немножечко усталый,

Но бесконечно молодой,

Перед которым на колени

Упала смерть сама. Сдалась.

 

Весна грядущих поколений

Его не выпустит из глаз.

Давно живым примером стал он

Для пылко бьющихся сердец,

Мой современник, друг мой старый,

Неунывающий боец.

Ф. Сухов

 

Предлагаем два варианта поэмы А. Яшина, отличающихся по тексту:

 

Город гнева (поэма)

 

1

Они просочились сквозь наши ряды,

До двухсот танков с сопровожденьем,

Они докатились до волжской воды,

Их стиснули здесь, напав на следы,

И началось сраженье.

 

У пункта Эн, о лесном рукаве,

Нагрянув на вражью мотопехоту

На автоматчиков в желтой траве,

Стальные грохочущие «КВ»

Взялись с упоением за работу.

 

«Катюша», подняв тропический рев,

(Когда воспоем ее гнев и ярость?!)

Неуловимая, в дело ввязалась.

Ей гулом труб отзывался ров,

Земля пересохшая содрогалась.

 

Сгубив десятки своих корпусов,

Фашисты хотели дорогой степною

Налетом, налетом пройти,

Полосою,

Расчислили время до дней и часов,

Но вышла Волга из берегов

Врага повстречала, готовая к бою,

Как их встречали у невских лесов,

Как в Севастополе,

Как под Москвою.

 

Тогда они, вконец озверев,

Метнули на город черные крылья.

Будя в сердцах исступленный гнев,

Выбрасывал неба облачный зев

За эскадрильей эскадрилью.

Фугасные центнеры так рвались,

Как будто падали метеоры.

Деревья с насиженных мест снялись,

Железо и камни летели ввысь,

А люди скрывались в подвалы, в норы.

 

С гранитного цоколя человек

Сурово смотрел, как небо клубилось,

Как множился сонм сирот и калек.

В какой низколобый проклятый век

Такое еще на земле творилось?!.

 

Загнав в укрытия мирный народ,

Дворы превратив в базарные свалки —

Где лом, где хлам, где стулья, комод

Второй и третий сделав заход,

Фашисты стали бросать «зажигалки».

 

А город — над Волгой, под ветром весь,

И весь — как лента,

И вот — под вечер

Сначала с окраин метнулась весть,

Что в улицы начало пламя лезть,

Что дым придавил тесовые плечи,

Потом лихорадка огня прошла

По центру, по белым дворцам,

По бульварам.

Слепящая взвихренная метла

Счищала дома догола, дотла

И все расширяла площадь пожара.

 

Сгорал тротуар —

Занималась грязь.

Кусты дотлевали —

Песок дымился.

В сады словно осень вдруг ворвалась —

Листва пожелтела.

Зола взвилась:

С началом пожара шторм появился.

 

Народ бежал из подвала в подвал,

В овраги, в щели,

Где воздух не жжется,

Казалось, по улицам Волга льется.

Народ за вокзал, пригнувшись, бежал

И, задыхаясь в дыму, ночевал

В водопроводных колодцах.

 

Была эта полночь светлее дня.

Валились свистящие катакомбы.

И странная мысль навестила меня,

Что враг ужаснется лавины огня,

Замрет, от страха лицо заслоня, —

Куда уж тут сбрасывать новые бомбы!

 

Но враг бросал,

Кружил и бросал,

Бомбил, поджигал,

По часам — аккуратно.

Его не страшили детей голоса:

И через каждые четверть часа

Он, нагрузившись, летел обратно.

 

Пора бы уж, вроде, фашисту знать,

Что стойки у нас города, как и люди,

Что сжечь наш город — не значит взять:

И, раненый, будет он жить и стоять,

Захваченный, будет врага карать,

До полной победы сражаться будет.

 

Крича во весь рот, от машин в стороне,

Высокая девочка в степь летела,

Она от огня убежать хотела,

Но пламя несла на своей спине:

На девочке кофта сзади горела.

 

Вот так от рыси олень бежит.

Глаза ему страхом смерти расперло,

Он лес ломает,

Он весь дрожит,

Он с маху берет болот рубежи,

А рысь на хребте у него лежит

И, не спеша, подбирается к горлу.

 

Теряя повязки и костыли,

Из бывшей гостиницы «Интуриста»,

Сжав бледные губы,

В поту, в пыли,

Больные и раненые ползли

На Волгу,

к воде от огня,

на пристань.

 

Какой-то старик лежал на песке.

Быть может, профессор,

А может, слесарь.

Кровавая ссадина на виске.

И, мертвый, зажав тетрадку в руке,

Он к ходу борьбы не терял интереса.

Он всем существом своим —

Тихий, седой

И словно подвергнутый страшным пыткам —

Коленом

И вскинутой вверх бородой,

Носком сапога

И рукой худой,

Казалось, указывал цель зениткам.

 

Зенитки стреляли, стволы раскаля,

По тридцать, по сорок минут без умолку

С бульваров зеленых,

С баржи,

С корабля,

И все мостовые,

Вся земля

Была в нарезных железных

осколках.

 

А город, пригнувшись, пережидал,

Когда ослабеют огонь и налеты,

Он только со стоном зубы сжимал.

Так альпинисты снежный обвал

Пережидают в расщелинах скал,

Чтоб снова рвануться в небо, в высоты.

 

Огонь разрастался.

Отплатим врагу

За новое, страшное, черное дело!

В беззлобной душе нашей зло

накипело…

Горели кварталы — писать не могу…

Пять суток свистело на берегу.

Но нет, это в наших сердцах горело.

 

Один элеватор сломить не могла

Проклятая сила.

Поутру, с рассветом,

Среди обгоревших домов и веток

Он проступал сквозь дым, как скала,

Как символ наших пятилеток.

 

Стоял и сверкал,

А кругом горит.

Стоял он, и страх ему был неведом.

Нас к ярости звал его гордый вид.

Поднимемся утром, кричим: —

— Стоит!

Стоит

И будет стоять до победы!

 

2

Очень тяжело вспоминать.

В городе было много света,

В зелень была земля разодета,

Все начинало благоухать

С началом лета.

Даже дома излучали свет.

Был это Город заводов, Город поэтов.

 

Ветер сюда долетал с Жигулей,

Со всех морей

И со всех полей.

Про город на Волге песни и сказки

Ходили по всей земле.

Стоит пред глазами немеркнущий свет.

Трудно поверить, что этого нет.

 

Что нынче здесь на стене стена,

Не ходят моторки на острова,

Что набережная мертва…

Ведь там недавно была весна…

Грустно смотреть, когда не дымят

На берегу заводы,

Изгородь сбита, цветник примят,

Лег костьми искалеченный сад,

Будто от непогоды.

 

Грустно, когда из пробитой баржи

Нефть вытекает в Волгу,

К Каспию, вспять, в никуда бежит,

Рыбу сбивая с толку.

Но наши дела не сгорают дотла,

Волга вспять никогда не текла!

Все воскресим, возродим опять…

А как недавно весна была!..

Очень тяжело вспоминать.

 

Широк был май в своем начале

Терялись берега вдали,

Столбы по заводям торчали,

Деревья из воды росли.

Как шелком шитая ермолка,

Лежал зеленый островок,

Кругом плескалась Волга, Волга,

И пароходный плыл дымок.

 

Чуть виден был рабочий город,

Не нас — его несла река,

Соединением линкоров

Казался он издалека.

Вода на острове густая,

А в ней трава,

А в ней кусты

И неба заводь голубая,

И изгороди, и шесты.

 

Все было сдвоенным

И зыбким

До отраженных облаков.

К консервным банкам плыли рыбки,

К остаткам прежних пикников.

Вода струила волны света,

И убеждение росло,

Что прав философ из Милета:

Все из воды произошло.

 

Покинув палубу трамвая,

Мы очутились на песке,

Как зайцы дедушки Мазая

В его долбленом челноке.

Немыслимо было в дни рос и радуг,

Когда весь мир был цветком раскрыт,

Подумать, что враг придет к Сталинграду,

Что закипит вода от снарядов,

Что люди будут плакать навзрыд…

 

3

Слушай, боец! Говорит страна!

Фашиста держи на мушке

И слушай.

Пусть западет в солдатскую душу

Все, что скажет тебе она.

Пусты бывали у нас закрома,

Давила нас белая кость — господа,

Мы им воздвигали дворцы, терема,

Свои соломой крыли дома,

Собак не кормили,

Но и тогда

Деревни свои, леса, берега,

Любой уголок родимой земли,

Душистого сена степные стога

И даже архангельские снега

От чужеземца-врага берегли.

 

А нынче, поправ былое житье,

Мы сами решали судьбу свою,

Везде находили родную семью.

Земля, ее слава,

Богатства ее —

Все стало втрикрат родное,

Свое,

И есть нам за что умирать в бою.

Мы не мешали жить никому,

Мы сами только учились жить,

Себя уважать,

За друга тужить,

В своей Отчизне, в своем дому

Учились большому делу служить.

 

И как бы мы научились жить,

Ковать во всю мощь,

Дышать во всю грудь!..

Людей отучили мы спины гнуть,

Мы сделали все, чтоб рабами не быть, —

Нас Ленин наставил на этот путь.

И нас никому с него не свернуть.

 

Волжанин! До Волги пробился враг.

Твой хлеб не сжат, твой город

сожжен.

Бей фашиста, чтоб света не взвидел он.

Руби его шашкой, донской казак.

На Волге-реке отомсти за Дон.

Пусть смоет она фашистов волной,

Пусть, гневная, выйдет из берегов,

Пусть смертью покроет наших

врагов,

Чтоб больше они не ходили с войной.

Пусть станет Волга гранитной

стеной,

Прославив Россию на веки веков.

 

4

Еще чадил разбитый город,

Багровым пологом накрыт,

А люди средь гранитных плит,

Среди деревьев и заборов

Уже устраивали быт.

Из щелей выползали дети,

В садах белели тут и там

Пеленки мокрые, как сети,

Раскинутые по кустам.

 

На табуретке у калитки

Осиротевший старичок

Свои немудрые пожитки

В железный прятал сундучок.

Спеша закончить до бомбежки,

Вся до бровей в муке, бела,

У обгоревшего ствола

Месила женщина лепешки

И тут же на костре пекла.

 

5

Русские люди в военные дни

Богатырям былинным сродни,

В крепости бесподобны.

Вновь показали миру они —

На что способны.

 

Вечером двадцать четвертого,

Утром

И в середине дня,

Жаром тревоги распертого,

В вихрях зелени и огня,

Борясь с тоской и обидой,

Впадая порой в забытье,

В отчаянной коловерти

Я видел само бессмертье,

Я русскую девушку видел,

Я счастлив, что видел ее.

 

В городе мирная жизнь умерла

С этого — в рамке кровавой — числа.

Кой-где еще на бульварах,

На улицах узких и длинных

И там, где одни руины,

Валялись узлы, самовары,

Простыни и перины.

 

Из пламени возрождаясь,

Вставал военный город

И жить начинал, сражаясь,

В гуле воздушных моторов,

Бессонный,

Неугомонный,

Подтянутый, деловитый

А в садике изрытом

Возник КП обороны,

В бетон глубоко укрытый:

Порох в гильзе патронной.

 

Группами и в одиночку,

Днем, когда тихо,

И ночью

В этот зеленый сад

К партийному обкому

С тракторного,

С «Баррикад»

Работницы шли и рабочие,

Сражавшиеся за Царицын.

Опять вставали стеной,

Чтоб снова насмерть биться

За город родной.

 

Достали со дна чемоданов

Старые гимнастерки,

Надели ремни и наганы,

Горстями солдатской махорки

Заполнили карманы.

Оглядываясь на пожары,

Голову чуть склоня,

Девушка шла впереди меня.

 

Дымились вокруг тротуары,

Ей внове была война,

Она хотела уйти от огня:

Девушка она.

В руках чемодан маленький,

В ремнях одеяло и валенки.

Не в меру тепло одета,

Чтобы побольше взять:

Платьев на ней штук пять

И шуба поверх жакета.

 

Она пробиралась на Волгу,

Чтоб перейти реку,

В щелях лежала подолгу,

Ползла, таща кошелку

С продуктами по песку.

Но вышла на берег и вздрогнула,

Глянула из-под руки,

С ужасом лоб потрогала:

Не было реки.

 

Стоном строку эту выстони

Помню девичий взгляд:

Раненые на пристани,

А пристани горят.

Дерево располыхалось,

Нефть по воде плыла.

Даже вода, казалось,

Вся в огне была.

К берегу, к причалу

Катеру не подойти.

Волны огонь качали,

Раненые кричали,

Но их нельзя спасти.

 

Девушка смотрит с ужасом:

Вот она — война!

Вынести — хватит ли мужества —

Девушка она.

Бросилась к одному

В черном низком дыму,

Вытащила из пламени,

Лицо отерла ему.

Бросилась к другому,

Снесла к кирпичному дому.

Чтобы жара не палила —

Пальто своим накрыла.

 

Третий, полураздетый,

Лежал в крови головой.

Платком своим и жакетом

Укутала его.

Не помнила, как раздала

Все, что с собой взяла.

Но стали рваться снаряды

В вагонах и на пути.

Сердце кричит: — Отомсти!..

Много ли девушке надо?

Она под осколочным градом

Решила отойти.

 

Нет, не за Волгу, — в город,

В город,

Назад,

В дым.

Надвое мир расколот,

Немцы бьют без разбора.

Где надо быть молодым?

Надо быть на войне,

В схватке,

В дыму,

В огне.

 

Девушка с чемоданом

Вышла на бугорок.

Было уже не рано,

Сумрак за Волгу лег.

Если б кто пролил слезы —

Сама бы она уняла.

Просто, легко, без позы

Выпрямилась

И пошла.

 

Только строга была,

Да чуть бледна была,

Да выше, чем обычно,

Голову несла.

Да раз шагнув вперед,

Уже не глядела назад.

Резко очерченный рот.

Иссиня черный взгляд.

 

Нигде.

Никогда.

Не забыть,

Даже у гибели на краю,

Как девушка эта шла,

Как вскинула,

Подняла

Голову свою —

Мне никогда не забыть.

Так люди идут победить

Иль умереть в бою.

 

И если фашисты меня возьмут

Раненым на краю села

И на расстрел меня поведут —

Я вспомню, как она шла.

По твердости, по повадке,

По смелости в бою,

По выправке в строю

Я в ней узнал ленинградку —

Сестру родную мою.

По складке между бровей,

По ненависти к врагу

Одних они кровей.

Одно в душе берегут.

 

Некуда немцу податься,

От мести враг не уйдет,

Коль в нашем военном братстве

Везде живут ленинградцы —

Железный верный народ.

 

6

Ночь. Не видать ни зги.

Сходит двенадцатый танк с конвейера.

Где-то близко, близко враги —

Над деревьями зарев круги.

Кинет «катюша» огненным веером

Смерть через фронт,

И опять ни зги.

 

В скверике, у заводской стены,

Столик дощатый, толпа народа.

Так же, как в лето далекого года,

Сливается с гулом идущей войны

Гул голосов, дыханье завода.

 

В полночь, по чуть заметным тропам,

Словно подпольщики, из-за угла,

Люди подходят к краю стола.

— Вправо, товарищи!

Здесь — окопы…

Вправо — белеет бумаги лист.

Вправо — деревья, и легче дышится.

Стихнет на миг — и слышно, как лист

Над головами колышется.

— Пишите меня: Москалев, коммунист

— Включите Макарова: моторист! —

Из-за деревьев слышится.

 

— Да, беспартийный. Тридцатый год.

— Родин. Талдыкин. Пишите, пишите.

— Жуков…

— Пожалуйста, не спешите!

В третий взвод.

В четвертый взвод.

— Товарищи, где получить патроны?

— Участник Царицынской обороны?

— Да! Гончаров!

— Отпускает завод?.. —

Грохот боев нарастает.

Идет

Запись в рабочие батальоны.

Ожесточился народ.

 

А в заводе

Для формируемых танковых рот

Новая крепость с конвейера сходит.

На два танка водителей нет —

Их мастера заменили.

Еле забрезжил волжский рассвет.

Маршем по улицам

В тучах пыли

К фронту, на вспышки ярких ракет,

Части рабочие проходили.

 

Падают бомбы со всех сторон —

Не замедляет шаг батальон.

Взрыв в ушах перепонки рвет,

Камни летят,

Батальон идет!

Рухнуло здание с грохотом гулким —

Он пробирается переулком.

И отдается в сердцах врагов

Топот его смазных сапогов.

 

Кепки снимают бойцы батальона

У обгоревшего милого дома.

— Чей батальон?

— Заводского района.

— Кто ведет?

— Секретарь райкома…

Девушка с пристани подошла

К секретарю райкома:

— Здешняя я. У вокзала жила.

В городе все мне знакомо. Аней зовут.

— Ну что ж, становись.

Первой сестрою будешь. —

Так начинают военную жизнь

Наши русские люди.

 

7

Смолкли заводы.

Но дней через пять

После ночного налета

Стали рабочих вновь собирать.

Сталь по железу пошла опять,

Вновь началась работа.

Месть, ты нужна, как дыхание, мне.

Если бы вдруг попросили:

— Бросьте винтовку —

Конец войне! —

Я бы усилил войну вдвойне:

Жить и не мстить — нет силы.

 

Летчики наши на Запад пошли.

Соколы, долетите!

Наше проклятие понесли, —

Милые, донесите!

Сбросьте его на Берлин, на Тильзит,

На Бухарест, Бреслау,

Сбросьте его,

Оно — динамит,

Пусть отомстит оно,

Пусть сотворит

Нашу святую расправу.

 

И, наконец, дорвались до врага

Волжские краснофлотцы.

Как им вода ни была дорога —

Вышли на берег,

В степные лога:

Дальше враг не пробьется.

Дальше ему не найти пути,

Нет через Волгу броду…

Вот уже первый коршун летит

Носом стеклянным в воду.

 

Это о вас, товарищ Строкань, —

В битвах написанная строка:

Раненый, вы не оставили пост.

Прост ваш подвиг,

И тост мой прост.

О Мороговском, о старшине, —

Строчка, написанная в огне:

Ночью снаряды для моряков

Вывел он под носом у врагов.

Начали бить морские калибры —

В зелень укрытые жерла пушек.

Бить начала морская «катюша» —

После нее весь берег, как выбрит.

Берег выбрит,

Враг погублен,

Хвост пехоты от танков отрублен.

 

Артиллеристы Геранин, Ненашев

Просят «работки» у армии нашей.

Армия цель указала вдали —

Грянули волжские корабли.

К небу взлетели глыбы земли,

Бронемашины, повозки, танки,

Рваное мясо — врага останки.

Слышно:

В окопах кричали бойцы:

— Ай, краснофлотцы!

— Ай, молодцы!..

Стукнул Антончик,

Ударил Мороз —

Фашистов в степи словно ветер разнес.

Вновь ликование по берегам:

— Браво, матросы!

— Ура морякам!..

Гнет малярия в бою старшину —

Коган и ей объявляет войну:

Температура до сорока —

Он — у орудия,

Он — как Строкань.

 

8

Бой с самолетами нарастал,

Фрицы воду взрывали.

Тральщик вдруг задрожал и встал,

Трос на гребной намотался вал:

Кончено — отвоевались.

Бомба за бомбой в окружье рвется,

Волга кипит.

Земля трясется…

Злость взяла краснофлотцев:

Фашистов еще много,

Ветер доносит их запах,

Еще предстоит дорога

Немаленькая на Запад,

И зря погибать жалко,

Обидно, да и не сладко.

Выручила смекалка,

Наша морская догадка.

 

На корабле объявили аврал.

Но где они, водолазы?..

Не вспомнить теперь,

кто первый сказал

— Давайте противогазы,

Несите противогазы.

Есть выход из положения,

Испортим — подбросят с базы,

А выйдем без пораженья —

Напишут о нас рассказы.

 

Из гофрированных трубок,

Из патрубков вышло три шланга,

Каждая трубка — фаланга.

Грубо скрепили, но любо.

Вроде длинных гортаней:

Только к губам приложи —

Сами воздух тянут,

Сиди под водой и дыши.

Работай и дыши

Всем рыбам на удивленье.

Скафандры не так хороши,

Как эти приспособленья.

 

Трое опустились в масках,

Как истые водолазы,

Достали концов связку —

И тральщик рванулся сразу.

Матросские противогазы

На все годны без отказа…

Но это не для рассказа,

Это похоже на сказку.

 

9

Все святое, что на свете есть,

Окрыляет нынче нашу месть.

Бой идет за каждый метр земли…

Немцы к Волге светлой подошли.

Не переставая озираться,

Торопливо стали раздеваться:

Грязные, в мазуте и в пыли,

Захотели в Волге искупаться.

Привели фотографа с собой:

Искупаться мало — надо сняться,

Фотографии послать домой,

Чтоб могли родные похваляться,

Чтоб шумели дома:

Дескать, вот,

Добрались до Волги наши наци…

Сбросив куртку и раззявив рот,

Взял фотограф лейку: рад стараться.

 

Но в кустах на берегу реки

Снайперы сидели — моряки.

Первым в Волгу с глинистого ската

Сшибли немца с фотоаппаратом.

Не закрыв от удивленья рта,

Он нырнул в глубокие места.

Трое, плывшие собачьим «брассом»,

Закричали вдруг истошным басом —

Не сомы ли начали их есть? —

На волнах врага настигла месть.

 

Тот, что Волгу пробовал на вкус

И покручивал свой мокрый ус.

Убедился скоро, что она

Для него горька и солона:

Воду кровью черной разведя,

Утонул в ней, руки разведя.

Двух последних — дырки на висках —

Волны шумно сбросили с песка.

Снайперы покинули кусты.

Не фашистам Волгой любоваться!

— Так держать! — сказали, —

Будем драться. —

Глянули на Запад с высоты:

— Кто еще пожалует купаться?!

 

Вздутые холодные тела

Где-то за Бекетовкой в крапиву

Вытолкали волны в хвост и в гриву —

Волга дальше их не понесла.

Догнивайте!

Трупы догнивают,

Зарастают мохом и быльем,

Их жуки и черви разъедают.

Грязное фашистское белье

Вороны по берегу таскают.

С каждым то же будет — дайте срок:

Смерть врага метнула на Восток.

 

Ленин в восемнадцатом году

Посылал в Царицын телеграммы: —

     Действуйте! Снаряды подойдут.

     Изнуряйте белую орду —

     Наше торжество не за горами.

 

Действовали красные полки.

Штыковые схватки не стихали,

Делали свое броневики,

Бронепоезд шел в Чапурники,

Там стальной дивизии клинки,

Грозные, в тылу врага сверкали.

 

От Сарепты степью на Гумрак

Линия окопов проходила.

Черной кровью обливался враг.

Ни на пядь отсюда,

Ни на шаг

Сталинградцев рать не отступила.

 

Ленин в девятнадцатом году

В грозный час молнировал на Волгу: —

     Действуйте, геройски,

     Не пройдут,

     Как и в восемнадцатом году,

     Радости наемников недолги.

 

У Владимировки моряки

И у желтых скатов Черно-Яра —

Все до одного большевики —

Очищали берега реки.

Разлетались белые полки

От морского — с выходом — удара.

 

С Маркиным прошедшие в огне

Боевую школу под Казанью,

В пулеметных лентах, как в броне,

Моряки садились на коней,

И доныне ходят по стране

О матросской дерзости сказанья.

 

Снова голос ленинский зовет:

     Действуйте решительней с врагами,

     Действуйте, как требует народ.

     Волга вспять вовек не потечет.

     Действуйте —

     Последний бой за нами!

 

Слышим голос Ленина —

Он жив.

Родина в опасности —

Он с нами.

Действуем!

И больше ни межи,

Ни тропинки,

Ни полоски ржи

НЕ СДАДИМ!

 

Каждый нерв донельзя напряжен.

Действуем! —

Натянут каждый мускул.

Отомстим за смерть детей и жен,

Отомстим за город, что сожжен,

Отомстим за каждый домик русский.

 

В ковылях у Волги у реки

Перебита будет вражья лапа,

Грянет час решительного залпа.

Направленье ленинской руки —

Призывает:

Воины — на Запад!

А. Яшин

 

Город гнева

 

1. Действуйте, как Сталин

Ленин в восемнадцатом году

Телеграммы посылал в Царицын:

«Действуйте!

Снаряды подойдут,

И победой битва завершится».

Действовали красные полки,

Штыковые схватки не стихали,

Бронепоезд шел в Чапурники,

Где Стальной дивизии клинки

Грозные в тылу врага сверкали.

 

От Сарепты степью на Гумрак

Линия окопов проходила.

Черной кровью обливался враг.

Ни на пядь отсюда,

Ни на шаг

Сталинская рать не отступила.

 

Ленин в девятнадцатом опять

В грозный час молнировал на Волгу:

«Действуйте, как Сталин.

Устоять!

Измотать врага и отогнать!

Силы вражьей хватит не надолго».

 

У Владимировки моряки

И у желтых скатов Черно-Яра

Очищали берега реки.

Разлетались белые полки

От морского — с выдохом — удара.

 

Краснофлотец, что прошел в огне

Маркинскую школу под Казанью,

В пулеметных лентах, как в броне,

В степь в атаку мчался на коне.

И доныне ходят по стране

О матросской дерзости сказанья.

 

Снова голос ленинский зовет:

«Вы должны расправиться с врагами.

Действуйте, как требует народ.

Волга вспять вовек не потечет.

Действуйте —

Последний бой за нами!»

 

Слышим голос Ленина —

Он жив.

В испытаньях воинских он с нами.

Действуем!

И больше ни межи,

Ни тропинки,

Ни полоски ржи

Не уступим.

Сталин — наше знамя!

 

2. Начало было страшным для нас

Они пробились сквозь наши ряды.

Все предавая огню «для порядка»,

Они дошли до волжской воды,

И здесь завязалась новая схватка.

 

У Лотошанки

В лесном рукаве,

Нагрянув на вражью мотопехоту,

На автоматчиков в желтой траве,

Стальные грохочущие «КВ»;

Взялись с упоением за работу.

 

И артиллерия из-за холмов,

Холмы сотрясая, в дело ввязалась.

И гулом труб отзывался ров,

Земля пересохшая содрогалась.

 

Сгубив десятки своих корпусов,

Фашисты хотели дорогой степною

Пройти, не задерживаясь,

Волною, —

Но вышла Волга из берегов

И встретила немцев, готовая к бою,

Как их встречали у невских лесов,

Как в Севастополе,

Как под Москвою.

 

Тогда враги,

Вконец озверев,

Метнули на город черные крылья.

Будя в сердцах справедливый гнев,

Выбрасывал неба облачный зев

За эскадрилией эскадрилью.

 

Фугасные тонны так рвались,

Как будто падали метеоры.

Деревья с насиженных мест снялись,

Железо и камни летели ввысь.

А люди скрывались в подвалы,

В норы.

 

Начало было страшным для нас:

Как будто во время землетрясенья,

В подъездах, на лестницах свет погас,

Казалось, нигде не найти спасенья.

 

Загнав в укрытия мирный народ,

Дворы превращая в сплошные свалки,

Второй и третий сделав заход,

Фашисты стали бросать «зажигалки».

 

А город — над Волгой,

Под ветром весь,

Он весь — как лента.

И вот под вечер,

Сначала с окраин, метнулась весть,

Что в комнаты начало пламя лезть,

Что дым придавил тесовые плечи.

 

Потом лихорадка огня прошла

По центру, по белым дворцам,

По бульварам.

Слепящая, взвихренная метла

Очистила берег реки догола

И все расширяла площадь пожара.

 

Сгорал тротуар —

Загоралась грязь,

Кусты дотлевали —

Песок дымился.

В сады словно осень вдруг ворвалась

Листва пожелтела.

Зола взвилась:

С началом пожара шторм разразился.

 

Люди спешили укрыться в подвал,

Забиться в щели,

Где воздух не жжется.

Казалось, по улицам Волга льется —

Народ за вокзал, пригнувшись, бежал

И, задыхаясь в дыму,

Ночевал

В водопроводных колодцах.

 

А немец бросал,

Кружил и бросал,

Долбил, поджигал

По часам — аккуратно.

Через четыре немецких часа

Он, нагрузившись, летел обратно.

 

Стремглав неслась от машин в стороне

Высокая девочка

и ревела.

Она от огня убежать хотела,

Не зная, что пламя несет на спине:

Расшитая кофта на ней горела.

 

Вот так от рыси олень бежит:

Глаза ему страхом смерти расперло,

Он лес ломает,

Он весь дрожит,

Он с маху берет болот рубежи,

А рысь на хребте у него лежит

И не спеша подбирается к горлу.

 

Теряя повязки и костыли,

Из бывшей гостиницы интуриста,

Сжав бледные губы,

В поту, в пыли,

Больные и раненые ползли

На Волгу,

к воде от огня,

на пристань.

 

Какой-то старик лежал на песке

В рабочей спецовке,

Рыбак или слесарь, —

Кровавая ссадина на виске.

Он крепко зажал тетрадку в руке:

И мертвый к борьбе не терял интереса.

 

За небом следил он,

От пыли седой,

Подвергнутый нечеловеческим пыткам,

И всем существом своим, —

Бородой

И согнутой в локте рукой худой, —

Казалось, указывал цель зениткам.

 

Зенитки стреляли, стволы раскаля,

По тридцать, по сорок минут без умолку

С бульваров зеленых,

С баржи,

С корабля,

И все мостовые,

Нет — вся земля

Была в остывающих рваных осколках.

 

А город, пригнувшись, пережидал,

Когда поредеют над ним самолеты.

Он только со злобой зубы сжимал.

Так альпинисты снежный обвал

Пережидают в расщелинах скал,

Чтоб снова рвануться в небо,

в высоты.

 

Мы молча клялись отомстить врагу

За новое, страшное, черное дело.

В беззлобной душе нашей зло накипело.

Свистело пламя на берегу.

 

Лишь элеватора не могла

Сломить проклятая сила.

С рассветом

Среди обгоревших домов и веток

Он снова из дыма вставал, как скала,

Как символ сталинских пятилеток.

Стоял и сверкал.

(А кругом горит!)

Стоял он, и страх ему был неведом.

Поднимемся утром, кричим:

«Стоит!» —

Стоит,

И будет стоять до победы!

 

3. Воспоминания

Очень тяжело вспоминать.

В городе было много света,

В зелень была земля разодета,

Все начинало благоухать

С началом лета.

Даже дома излучали свет...

Трудно поверить, что города нет.

 

Ветер сюда долетал с Жигулей,

Со всех морей

И со всех полей.

Про город на Волге песни и сказки

Ходили по всей земле.

 

Стоит пред глазами яблонь расцвет.

Трудно поверить, что яблонь нет,

Что все смела огневая волна.

Не ходят моторки на острова

И набережная мертва.

 

А так недавно была весна.

Но Волга вспять никогда не текла.

Все воскресим,

Возродим опять.

А как недавно весна была!

Очень тяжело вспоминать.

 

Широк был май в своем начале,

Терялись берега вдали,

Столбы по заводям торчали,

Деревья из воды росли.

 

Как шелком шитая ермолка,

Лежал зеленый островок,

Кругом плескалась Волга, Волга,

И пароходный плыл дымок.

 

Чуть виден был рабочий город,

Не нас — его несла река.

Соединением линкоров

Казался он издалека.

 

Вода на острове густая,

А в ней трава,

А в ней кусты,

И неба заводь голубая,

Плетни и первые цветы.

 

Мы этот остров Критом звали!

И мы не думать не могли

О том, другом,

Который знали, —

Тот Крит героем нарекли

Сыны его родной земли.

 

Но вот и к Волге

И к нашему Криту

Немецкие полчища подошли,

А он не большой и не знаменитый.

Но верили мы, что будут разбиты

Бандиты у этой волжской земли.

 

Пускай на нем ни гор, ни ущелий —

Он яростью нашей вооружен.

Он весь, как торпеда, в немца нацелен,

Пусть маленький,

Но советский он!

 

4. Гарнизонная тревога

Волжанин!

До Волги пробился враг.

Твой хлеб не сжат,

Твой город сожжен.

Бей немца, чтоб света не взвидел он!

Руби его шашкой, донской казак,

На Волге-реке отомсти за Дон!

 

Пусть Волга смоет фашиста волной,

Пусть, гневная, выйдет из берегов

И смертью нагрянет на наших врагов!

Пусть Волга встанет гранитной стеной,

Прославив Россию на веки-веков.

 

Отряд краснофлотцев в триста штыков

По гарнизонной тревоге

За город вышел

Держать врагов

На северной дороге.

 

На северных скатах к родной реке,

На волжских степных высотах

Держать на матросском,

На русском штыке

И танки и мотопехоту.

 

Держать до подхода армейских сил,

Пока есть дыханье и сила.

Сам Сталин о том морякам говорил,

Их Родина благословила.

 

Отряд — бывалые пареньки,

В наградах и в старых ранах,

Лихие военные моряки,

Ходившие в океанах.

 

Сошли с кораблей, лишь день на восход,

И сшиблись с врагом на марше.

Уперся немец — ни взад, ни вперед,

Ни взад, ни вперед и наши.

 

Окутался дымом степной перевал.

Столкнулись — и вспять ни шагу:

Немец ли наших к холму прижал,

Иль наши его — к оврагу?

 

Матросские «клещи»,

Немецкий ли «клин»

Всю линию перекосили?

Стояли:

У них за спиной — Берлин,

У нас за спиной — Россия.

 

Но день за днем с высоты свинцом

Врага моряки сбивали,

Не раз окружали его кольцом

И сами в кольцо попадали.

 

«Чапаев» поддерживал с Волги их,

«Усыскина» гром до сих пор не стих.

А той порой в поту и в пыли

Из черных чащоб еловых

С полковником Гуртьевым к Волге шли

Сибирские звероловы.

 

Родимцев гвардейские вел полки

От Ахтубы к переправе,

Гороховцы шли — на весу штыки —

К победной гвардейской славе.

 

И город все ощутимей крепчал,

Упорство его нарастало.

Тогда уже он в бессмертье вступал,

Тогда уже немец страшиться стал

Его площадей и кварталов.

 

Отряд краснофлотцев в триста штыков,

Не дрогнув в боях ни разу,

Пронес, как знамя, честь моряков,

И поздней осенью с берегов

Его отозвали на базу.

 

Орлов запыленных встречал адмирал.

Видать, его сердце сжалось:

Он молча шагнул к ним,

Он все уже знал,

Но все-таки вздрогнул, когда увидал,

Что девять в живых осталось.

 

В скверике у заводской стены

Столик дощатый,

Толпы народа.

Так же, как в лето далекого года,

Сливаются с гулом идущей войны

Гул голосов,

Дыханье завода.

 

В полночь наощупь по узким тропам»

Словно подпольщики, из-за угла

Люди подходят к краю стола.

— Вправо сворачивай,

Здесь окопы.

— Товарищи, где получить патроны?

— Участник царицынской обороны?

— Да! Гончаров.

— Отпускает завод?

Грохот боев нарастает.

Идет

Запись в рабочие батальоны.

 

5. Дочь Сталинграда

Еще чадил разбитый город,

Багровым пологом накрыт,

А люди средь гранитных плит,

Среди деревьев и заборов

Уже устраивали быт.

 

Из щелей выползали дети,

В садах белели тут и там

Пеленки мокрые, как сети,

Раскинутые по кустам.

 

На табуретке у калитки

Осиротевший старичок

Свои немудрые пожитки

В железный прятал сундучок.

 

Спеша закончить до бомбежки,

Вся до бровей в муке, бела,

У обгоревшего ствола

Месила женщина лепешки

И тут же на костре пекла.

 

На выбитом из бочки днище

Кипел семейный самовар,

В него с родного пепелища

Бросали искрометный жар.

 

А той порой, грозя расплатой

Пришельцам из чужой земли,

Вооружаясь, чем могли,

Мужчины шли в военкоматы,

В партийные райкомы шли.

 

Вечером двадцать четвертого,

Утром,

И в середине дня

В центре города полумертвого,

В вихрях зелени и огня,

Борясь с тоской и обидой,

Впадая порой в забытье,

В отчаянной коловерти

Я видел само бессмертье:

 

Я русскую девушку видел.

Я не забуду ее.

В руках чемодан маленький,

В ремнях одеяло и валенки.

Не в меру тепло одета —

Чтобы побольше взять:

Платьев на ней штук пять

И шуба поверх жакета.

 

Она пробиралась на Волгу,

Чтоб перейти реку,

В щелях лежала подолгу,

Ползла, волоча кошёлку

С продуктами по песку.

 

Но вышла на берег

и вздрогнула.

Глянула из-под руки,

С ужасом лоб потрогала:

Не было реки.

 

Стоном строку эту выстони!

Помню девичий взгляд:

Раненые на пристани —

А пристани горят!

Дерево располыхалось,

Нефть по воде плыла,

Даже вода, казалось,

Вся в огне была.

 

Волны огонь качали —

Катеру не подойти.

Раненые кричали,

Но как их теперь спасти?

 

Девушка смотрит с ужасом.

Вот она — война!

Вынести хватит ли мужества

Но выпрямилась она.

И бросилась к одному

В черном низком дыму,

Вытащила из пламени,

Вытерла щеки ему.

 

Бросилась к другому,

Перенесла его к дому.

Чтобы жара не палила,

Пальто своим накрыла.

Не помнила, как раздала

Все, что с собой взяла.

 

Но стали снаряды рваться

В вагонах на пути.

Куда ей теперь податься?

Решила отойти.

Нет, не за Волгу, — в город,

В город.

Назад.

В дым.

Надвое мир расколот,

Где же быть, молодым?

Им надо быть на войне,

В схватке,

В дыму,

В огне.

 

Девушка с чемоданом

Вышла на бугорок.

Было уже не рано,

Сумрак за Волгу лег.

Если б кто пролил слезы —

Сама бы его уняла.

Просто, легко,

Без позы

Выпрямилась,

Пошла.

Только строга была,

Да чуть бледна была,

Да выше, чем обычно,

Голову несла.

 

Да, раз шагнув вперед,

Уже не глядела назад.

Резко очерченный рот.

Иссиня-черный взгляд.

 

И мне

никогда

не забыть,

Даже у гибели на краю,

Как девушка эта шла,

Как вскинула,

Подняла

Голову свою, —

Нет, никогда не забыть.

Так люди идут, чтобы победить

Или умереть в бою.

 

И если немцы меня возьмут

Раненым на краю села

И на расстрел меня поведут,

Я вспомню, как она шла.

По твердости, по повадке,

По смелости в бою,

По выправке в строю

Я в ней увидал ленинградку,

Сестру родную мою.

 

Некуда немцу податься,

От мести враг не уйдет,

Коль в нашем военном братстве

Везде живут ленинградцы,

Везде живут сталинградцы —

Железный, верный народ.

 

Ночь. Не видать ни зги.

Сходит двенадцатый танк с конвейера

Где-то близко, близко враги.

Кинет «максим» светящимся веером

Смерть через фронт,

И опять ни зги.

 

Утром,

едва занялся рассвет,

С Волги орудия заговорили.

Маршем по улицам

В клубах пыли

К фронту, на вспышки немецких ракет

Части рабочие проходили.

 

Падают бомбы со всех сторон —

Не замедляет шаг батальон.

Взрыв листовое железо рвет,

Камни летят —

Батальон идет.

Рухнуло здание с ревом гулким —

Он пробирается переулком.

И отдается в сердце врага

Грохот рабочего сапога.

 

Кепки снимают бойцы батальона

У обгоревшего милого дома.

— Чей батальон?

— Заводского района.

— Кто ведет?

— Секретарь райкома.

 

Девушка с пристани подошла

К секретарю райкома:

— Здешняя я.

У вокзала жила.

В городе все мне знакомо.

Аней зовут.

— Ну что ж, становись,

Первой сестрою будешь. —

Так начинают военную жизнь

Наши

русские

люди.

 

6. Город Гнева

Листья осенние шелестят,

Листья хрустят под ногами.

В небе с утра журавли летят

Клиньями,

косяками.

 

Над Сталинградом тяжелый чад,

Страшно над Волгой,

душно.

Птицы кричат тоскливо, не в лад,

Путают строй воздушный.

Движутся, словно вокруг земли,

Семьи под ветром жестокий.

К югу от стужи спешат журавли,

Люди от немцев —

к востоку.

 

Песня людская птичьей грустней,

Слезы не высыхают.

Птицы вернутся домой по весне,

Люди — когда, не знают.

 

Долго, до смерти, забыть не смогу

Ветер сырой, осенний,

Крик журавлей

И на берегу

Осиротевшие семьи.

 

Не было места на берегу,

Не было здания в городе целом,

Где бы ворвавшемуся врагу

Смерть в глаза не смотрела.

 

Били его из груд кирпичей,

Из деревянных развалин,

Из обгоревших русских печей,

Из уцелевших спален.

 

Снайпер забрался под спальный тюфяк,

В завали на перекрестке.

Чтобы лица не заметил враг,

Вымазался известкой.

 

Выглянет немец из-за стены —

Он ему череп сносит,

Выйдет другой с другой стороны,

Он и его — в переносье.

 

Городом гнева стал Сталинград,

Каждый боец — его камнем.

Встал, не сгибаясь, русский солдат

Со сжатыми кулаками.

 

Встал над рекой русский моряк,

Гордый своею славой.

Вправо метнется надменный враг —

Бьет артиллерия справа.

 

Кинется влево — отпрянет назад:

Колют штыками слева.

Городом гнева стал Сталинград,

Городом нашего гнева.

 

Мы поклялись стоять до конца.

Видит весь мир: стояли.

Тридцать три рядовых бойца

Семьдесят танков сдержали.

 

И никогда не забудется, как

Залитый бензином,

Факелом вспыхнув от пули, моряк

Прыгнул на вражью машину.

 

Двадцать суток сидел другой

В черном подбитом танке,

Вел огонь одною рукой

По немцам на полустанке.

 

Если случалось, кто уставал —

Ведь устают и металлы, —

Город уставшему силу давал,

К стойкости звали кварталы,

 

Глянем на город — душа болит.

Немцам грозим:

— Погодите! —

В саже, в золе он, родной, стоит,

Молит, распятый:

«Мстите!»

 

Вспомним родных в глубоком тылу —

В Кизеле, в Казахстане,

Вспомним, и вновь в вечернюю мглу

К вражьим землянкам тянет.

 

Нас подпирала родная страна

Всей материнскою силой,

Всю свою ярость к немцу она

В наши сердца вселила.

 

Сказано было: ни шагу назад!

За реку нет переправы.

Городом гнева стал Сталинград,

Городом нашей славы.

 

7. Стоять насмерть!

Больно смотреть, когда не дымят

На берегу заводы,

Изгородь сбита, цветник примят,

Лег костьми искалеченный сад,

Будто от непогоды.

 

Больно, когда из пробитой баржи

Нефть вытекает в Волгу,

К Каспию вспять.

В никуда бежит,

Рыбу сбивая с толку.

 

Летчики наши на запад пошли.

«Соколы, долетите!»

Наше проклятие понесли.

«Милые, донесите!

Сбросьте его на Берлин, на Тильзит,

На Бухарест, на Бреслау,

Сбросьте его,

Оно — динамит,

Пусть отомстит оно,

Пусть сотворит

Нашу святую расправу».

 

Кто передаст, как рвались на врага

Волжские краснофлотцы!

Как им вода ни была дорога —

Вышли на берег,

В степные лога:

Дальше враг не пробьется.

 

Дальше ему не найти пути,

Нет через Волгу броду.

Вот уже первый коршун летит

Носом стеклянным в воду.

 

Начали бить морские калибры —

После них весь берег, как выбрит.

Слышно — в окопах кричат бойцы:

— Ай, краснофлотцы!

— Ай, молодцы!

 

Только появится цель вдали,

К небу взлетают глыбы земли,

Бронемашины, повозки, танки,

Рваное мясо — немцев останки.

И — ликование по берегам:

— Браво, матросы!

— Ура морякам!

 

Сжаты были со всех сторон

Осенью наши войска:

С воздуха немец — тысячи тонн.

Спереди, справа и слева — он,

Только сзади — река.

Снайпер сказал:

«Земли для нас

Нет на том берегу.

Крепкое сердце и верный глаз —

Верная смерть врагу».

 

Нашу пехоту с чем сравнить,

Мощь ее славить как?

Ни раздавить не мог, ни сломить

Нашу пехоту враг.

 

Врезался клином железным в строй

И батальон отсек,

Думал, что так по частям на убой

Можно отправить всех.

С трех сторон,

С четырех сторон

Был окружен батальон.

Верилось немцам, что должен он

Выйти к ним на поклон.

 

Думалось немцу:

Сейчас у реки

Он батальон возьмет.

А пехотинцы, нацелив штыки,

Зашагали вперед.

 

Ночь подошла.

Огляделись бойцы:

Лента земли узка.

Метров триста во все концы,

А за спиной река.

Как на полярной льдине они, —

Некуда отступать.

А по степи, куда ни взгляни,

Будто сполохи, — огни, огни ...

Ночь не придется спать.

 

Можно еще, покуда темно,

Молча сойти к реке,

Сесть на бревно — не все ли равно

И переплыть налегке.

Немец проспится, утро придет —

Что оно принесет?

Утром их и ковер-самолет,

Верно, уже не спасет.

 

И смельчаки отдыхать не легли,

Утра не стали ждать,

Мелкими группами поползли

Три человека, пять,

Но поползли вперед, не назад, —

Пусть и враги не спят:

По три диска на автомат,

По десяти гранат.

 

Утром немец начал бомбить,

Танки спустились в лог,

Но ни ослабить он,

Ни сломить

Нашей пехоты не мог.

 

В землю врастая, стоял батальон.

Да окружен ли он?!

Даже сады с земли сметены.

Чем эти люди сильны?!

Кажется, их уже нет в живых:

Все разнося в куски,

Кинутся немцы с горок крутых

К ним,

А они — в штыки.

 

Немцы кричат им:

«Рус, отдохни!

Рус, пообедать дай!»

Только огнем отвечают они:

Вот — на обед,

Получай.

Сблизились с немцами, ближе нельзя, —

В сто шагов полоса:

Слышишь, как ходят, по грязи скользя.

Слышишь их голоса.

 

Выполз на бруствер один:

«Не стреляй! —

Голос — простуженный лай. —

Ты мне бросай с табаком кисет,

Я тебе — сигарет».

 

Вставив в ручную гранату запал,

Что ей без дела висеть! —

Красноармеец пополз через вал.

Левой рукой кисет показал,

Правой метнул смерть.

 

В полночь вышел боезапас —

Утром не жди добра.

Н о подоспели к утру как раз

Волжские катера,

Но подоспели ночью У-2,

С неба летит термит.

Ожили люди: к чему слова?

Значит, стоит за ними Москва,

Москва за ними следит.

 

Бой с самолетами нарастал,

Фрицы воду взрывали.

Тральщик вдруг задрожал

И стал —

Трос шальной винты обмотал:

Кончено — отвоевали.

 

Бомба за бомбой упрямо рвется,

Рыба всплывает,

Даже не бьется...

Злость взяла краснофлотцев.

 

Немцев еще много,

Стелется трупный запах,

Еще предстоит дорога

Не маленькая на запад,

И зря погибать жалко,

Обидно

Да и не сладко.

Выручила смекалка —

Моряцкая догадка.

 

На корабле объявили аврал,

Но где они, водолазы...

Не вспомнить теперь, кто первый сказал:

«Давайте противогазы!»

 

Из гофрированных трубок,

Из патрубков вышло три шланга,

Каждая трубка — фаланга.

Грубо скрепили, но любо.

Tpубки вроде гортаней:

Только к губам приложи,

Сами воздух тянут —

Сиди под водой и дыши.

Работай и дыши

Всем рыбам на удивленье.

Скафандры не так хороши,

Как это приспособленье.

 

Трое спустились в масках,

Как истые водолазы,

Концов размотали связку,

И тральщик рванулся сразу.

 

Матросские противогазы

На все годны без отказа...

Но это не для рассказа,

Это похоже на сказку.

 

8. Так держать!

Не забудут люди никогда

Тяжкие военные года.

Где-нибудь в ауле, в кишлаке,

На далеком Севере в Блуднове

Трубку сжав в израненной руке

И нахмурив выцветшие брови,

Человек, седой не от годов,

Говорить начнет притихшим детям

О военной славе городов,

О блокадах, обо всем на свете.

 

Скажет гордо медленное: «Д а-а!

Тяжело и голодно бывало,

Хорошо стояли города,

Вражьей крови пролито немало.

 

Самолеты шли, как журавли,

Строем, клином, будто на параде.

Неизрытой не было земли.

Мы одни лишь вынести могли

По две тысячи налетов за день.

 

В середине заводской трубы

Целый штаб дивизии ютился.

Генералы глохли от стрельбы,

Командарм с бойцами рядом бился.

 

Пробирались по ночам к врагу

Штурмовые тройки и шестерки.

Таял снег от битв на берегу —

В январе ручьи стекали с горки.»

 

Распахнет тужурку человек,

И блеснет военная награда —

Гордый и немеркнущий вовек

Свет — «За оборону Сталинграда».

 

Немцы к Волге светлой подошли,

Не переставая озираться,

Торопливо стали раздеваться:

Грязные —

В мазуте и в пыли —

Захотели в Волге искупаться.

Привели фотографа с собой:

Искупаться мало — надо сняться,

Фотографии послать домой,

 

Чтоб могли родные похваляться

Чтоб шумели дома,

Дескать, вот

Добрались до Волги наши наци...

Сбросив куртку и раззявив рот,

Взял фотограф «Лейку»: рад стараться.

 

Но в кустах на берегу реки

Снайперы скрывались, моряки.

Первым в Волгу с глинистого ската

Сшибли немца с фотоаппаратом.

 

Не закрыв от удивленья рта,

Он нырнул в глубокие места.

Трое, плывшие собачьим «брасом»,

Закричали вдруг истошным басом —

Не сомы ли начали их есть?

На волнах настигла немцев месть.

 

Тот, что Волгу пробовал на вкус

И покручивал свой мокрый ус,

Убедился скоро, что она

Для него горька и солона:

Утонул он, руки разведя,

Воду кровью черной разведя.

 

Офицера с дыркой у виска

Волны шумно сбросили с песка.

Снайперы покинули кусты.

Нет, не немцам Волгой любоваться!

 

«Так держать! — сказали, —

Будем драться».

Глянули на запад с высоты:

«Кто еще пожалует купаться!»

 

Волны за Бекетовкой старинной

Вздутые немецкие тела

Вытолкнули вместе с грязной тиной

Волга дальше их не понесла.

 

9. Бронекатера

Вся земля стоит на трех китах,

Так считали в древности глубокой:

Страны жаркие — на лбах широких.

Ледяные — где-то на хвостах.

 

Не киты, а бронекатера

До поры, покуда льды не стали,

В стылые свистящие ветра

Волжский город на себе держали.

 

Все — от пушек до газет в те дни,

От гранат и мин до шоколада

Доставляли по ночам они

Воинам былинным Сталинграда.

 

Днем причалят к яру — не видать:

Ветви дуба и ветлы на башнях,

Но блеснет вечерняя звезда —

И бугрится за кормой вода,

Как земля на черноземных пашнях.

 

От ракет скрываясь, от Луны

И чутьем нащупывая мели,

Словно тени, с левой стороны

К самой первой линии войны

Катера груженые летели.

 

Если с горок огрызался враг,

Сталь трассирующая визжала,

Катера не опускали флаг,

Катера отстреливались так,

Что земля гудела и дрожала.

 

И с крутого яра по утру

Пехотинцы, их в листве заметив,

Удивлялись:

«Неужели эти

Так стегали нынче немчуру!»

 

Как байдарки легкие узки,

Не видать ни башен, ни орудий...

Но в отсеках узких — моряки,

У орудий этих моряки

В бескозырках, —

Золотые люди.

 

10. На запад

Нынче в Сталинграде тишина,

День пройдет — ни выстрела, ни взрыва.

Как шторма от тихого залива —

Далеко от города война.

 

Свет мелькнувшего грузовика,

Скрип саней, скользящих за верблюдом,

Дробный стук стального молотка,

Шум деревьев,

Первый рев гудка —

Все воспринимается, как чудо.

 

И, сближая города страны,

Волгу-матушку с Невой-рекою

Музыкою радиоволны,

Гулом океанского прибоя,

Шумом горных осиянных вод,

Солнечным немеркнущим сияньем,

Как запев былинный, как сказанье,

Над землею русскою растет

Добытое кровью ликованье.

 

Слава всем, кому неведом страх,

Слава непреклонному народу,

Слава — кто с оружием в руках,

На полях, в цехах, на рудниках

Защищает дом свой и свободу.

 

Слава знаменитым городам,

Партизанским селам и округам,

Слава нашим боевым подругам,

Морякам, идущим по следам

Вражеским и с севера и с юга!

 

Слава командирам и бойцам,

Павшим в этой битве небывалой,

Слава русским воинским сердцам,

Слава нашим детям и отцам,

Слава мужественным генералам!

 

С нами в испытаньях боевых

И Суворов и Кутузов были.

Слава мудрости военной их,

Нас они стоять на смерть учили.

 

Слава поднимает весь народ,

Вся двухсотмильонная держава.

Сталину, который нас ведет,

Сталину всечеловечья слава!

 

Наши силы вновь пошли вперед,

И клинки победно заблистали.

Снова голос ленинский зовет:

«Пусть не ослабеет ваш поход,

В наступленье действуйте, как Сталин».

 

Слышим голос Ленина.

Он жив.

В горестях и в радости он с нами.

Близятся родные рубежи.

Наступаем.

Сталин — наше знамя.

 

Каждый нерв донельзя напряжен.

Действуем!

Натянут каждый мускул.

Отомстим за смерть детей и жен,

Отомстим за город, что сожжен,

Отомстим за каждый домик русский.

 

На высотах у родной реки

Перебита вражеская лапа.

Грянет час решительного залпа.

Развернувшись, движутся полки.

Направленье ленинской руки

Неизменно:

Он зовет на запад.

А. Яшин (1943 год)

Читайте также

Подвигу Сталинграда: 245 стихотворений: А–К

Подвигу Сталинграда: 245 стихотворений: Л–Я

2 февраля День победы в Сталинградской битве

«Сталинград: кто смог пережить, должен найти силы помнить…»

70-летие победы в Сталинградской битве

75-летие Сталинградской битвы. Танкоград - Сталинград

Челябинск - Сталинград. Два города - две судьбы