Бессмертный полк поэтов блокады: Н—П

  

Н

Наровчатов, Б. Некрасов, Г. Некрасов, Новосёлов

 

Сергей Наровчатов

Сергей Сергеевич Наровчатов (03.10.1919 — 22.07.1981) — поэт. В декабре 1939 г. вместе с группой студентов ушел добровольцем на войну с белофиннами. В 1941 г. окончил МИФЛИ и Литературный институт им. А.М. Горького. В июне 1941 г. вновь добровольцем ушел на фронт — уже Великой Отечественной. Награжден многими орденами и медалями.

 

Трехминутный праздник

(Прорыв блокады)

Еще три залпа по сволочам!

И вот в одиннадцать сорок

Врываемся первыми из волховчан

В горящий Первый поселок.

 

С другого конца, мимо шатких стен,

Огнем на ветру распятых,

Люди ль, фашисты ль сквозь чадную темь

В дымных скользят маскхалатах.

 

К бою! Но искрой негаданных встреч

Вспыхнуло слово далече.

Все ярче и шире русская речь

Разгорается нам навстречу!

 

И там, где разгромленный замер дот —

Хоть памятник ставь над ними, —

Питерец волховцу руки жмет,

Целуются. Не разнимешь!

 

Стоило жизнью не дорожить,

Снова рискуя и снова,

Чтоб не мы, так другие смогли дожить

До этого дня большого.

 

И прямо на улице фляжки с ремней

Срываем и светлым утром

За нашу победу, за память о ней

На празднике пьем трехминутном.

 

Еще раз целуемся. Время не ждет.

Боевые порядки выстроив,

Навек неразлучные, вместе в поход

До последнего вздоха и выстрела.

 

Я праздники лета знал и зимы —

Только лишь память тронь.

На приисках золотой Колымы

Я пил голубой огонь.

 

Я чтил обычаи Кабарды,

Гулянья помню Урала,

Со всей Ферганой я выпил на «ты»

На стройке Большого канала.

 

Я шел навстречу веселым речам,

Где б ни скитался по свету,

Но лучшего празднества не встречал,

Чем трехминутное это.

 

Утро над Невой

Рассвет напорист и упрям,

Его стремительность чеканна,

Зеленоватый по краям,

Как медь старинного чекана,

 

Он разрастается в восход,

Его ничем не остановишь,

Он в рост над городом встаёт,

И нужен новый Шостакович

 

Для улиц и для площадей,

Им открываемых с размаха,

Где жизнь и радостней, и злей,

Хоть также порохом пропахла.

 

Здесь с бытом бой ходил в ровнях,

Но почерк ленинградских буден

Уже не в том, что каждый шаг

В них сбивчив, горестен и труден.

 

Но в том — что, бедам обучась

И опрокидывая беды,

В них для борьбы не мыслим час,

Как день не мыслим без победы.

 

И город бурь, и город гроз,

Он тем ещё войдет в преданье,

Что он не только перенёс,

Но перерос свои страданья.

 

Ещё дымится грозовой,

По-над Невой не стихший ветер,

Но гордый город над Невой

По-прежнему высок и светел.

 

Рассвет, — чтоб темь вчистую сместь, —

Чеканщик опытный и спорый,

Оправил в кованую медь

Его гранёные просторы,

 

И светом залита Нева,

И — над обломками блокады

Вступает, властное, в права

Большое утро Ленинграда!

 

Пропавшие без вести

Рука с размаху письма четвертует,

Где адрес нашей почты полевой,

А строки, как в покойницкой, горюют

И плачут над пропавшей головой.

 

Что мне ответить, раз по всем законам

Я не дожил до нынешнего дня,

Родным, друзьям, подругам и знакомым,

Похоронившим заживо меня?

 

По мне три раза панихиды пели,

Но трижды я из мертвых восставал.

Знать, душу, чтоб держалась крепче в теле,

Всевышний мне гвоздями прибивал.

 

На мой аршин полмиллиона мерьте —

У нас в крови один и тот же сплав,

Нас несть числа, попавших в лапы смерти

И выживших, ей когти обломав.

 

Мы в чащах партизанили по году,

По гóспиталям мыкались в бреду,

Вставали вновь и шли в огонь и в воду

По нарвскому расхлестанному льду.

 

Я всех пропавших помню поименно —

Их имена зарницами вдали

Незнаемые режут небосклоны

На всех концах взбунтованной земли.

 

Недаром ходят слухи по планете,

Высокие, идут издалека,

Что где-то на деголлевском корвете

Воюют два балтийских моряка.

 

Я верю: невозможное случится,

Я чарку подниму еще за то,

Что объявился лейтенант Кульчицкий

В поручиках у маршала Тито.

 

И день придет. Пропавшие без вести

На пир земной сойдясь со всех сторон

Как равные, осушат чашу мести

На близкой тризне вражьих похорон!

 

О главном

Не будет ничего тошнее,

Живи еще хоть сотню лет,

Чем эта мокрая траншея,

Чем этот серенький рассвет.

 

Стою в намокшей плащ-палатке,

Надвинув каску на глаза,

Ругая всласть и без оглядки

Всё то, что можно и нельзя.

 

Сегодня лопнуло терпенье,

Осточертел проклятый дождь, —

Пока поднимут в наступленье,

До ручки, кажется, дойдешь.

 

Ведь как-никак мы в сорок пятом,

Победа — вот она! Видна!

Выходит срок служить солдатам,

А лишь окончится война,

 

Тогда-то главное случится!..

И мне, мальчишке, невдомек,

Что ничего не приключится,

Чего б я лучше делать смог.

 

Что ни главнее, ни важнее

Я не увижу в сотню лет,

Чем эта мокрая траншея,

Чем этот серенький рассвет.

 

Охота на коршуна

Над батареей небо

Изрезал «мессершмитт»,

Но разноцветный невод

Взвивается в зенит.

 

Разрывы черно-рыжие

Ложатся вперегон —

И вот уж клейма выжег

На плоскостях огонь,

И «мессершмитт», лютуя,

Без цели, наугад,

Помчал напропалую

Куда глаза глядят,

Чтоб заморозить пламя,

Густое, словно тушь,

Крещенскими ветрами

Из августовских туч.

 

Но пламя тучам назло

Растет, и напролом

Сквозь тишь он грянул наземь

Грохочущим костром

И верною приметой

Для яви тех времен,

Когда, как коршун этот,

Ослепшая, как он,

В огне обуглив перья,

С размаху рухнет вниз

Фашистская империя,

Чтоб разлететься вдрызг!

 

Ленинграду

Я до войны здесь и не жил и не был,

Но недаром солдатской судьбе москвича

Три года светило высокое небо

Петровских солдат и бойцов Ильича.

 

По дорогам войны мы уходим на запад,

Мир городами другими богат,

Но, как прежде, в бою вспоминаешь как заповедь

Веру великую — Ленинград.

 

И черный, и скорбный, он в памяти зоркой

Самого света встает светлей —

Имя и знамя гордой и горькой,

Единственной молодости моей...

С. Наровчатов

 

Борис Некрасов

Борис Владимирович Некрасов (23.02.1920 — 10.10.1978) — поэт, прозаик. Участник Финской войны, с последнего курса театрального добровольцем ушел на фронт. Начало Великой Отечественной застало его в районе финской границы в составе 272-го стрелкового полка 123-й ордена Ленина стрелковой дивизии. Первые стихи опубликовал в сентябре 1941 г. во фронтовой газете «На страже Родины». С первого дня войны — в должностях наводчика, командира орудия, помкомвзвода минометной батареи на Карельском перешейке. Летом 1942 г. закончил краткосрочные курсы, после чего был направлен в танковую разведку в 152-ю отдельную танковую бригаду, в качестве политработника и контрразведчика прошел боевой путь до Победы. Принял участие во всех основных операциях Ленинградского фронта: в прорыве блокады Ленинграда в январе 1943 г., в боях под Красным Бором (Тосненский р-н) весной 1943 г., в разгроме врага под стенами Ленинграда в январе 1944 г., в наступлении на Карельском перешейке и в освобождении Выборга летом 1944 г. Ранен во время наступления войск Ленинградского фронта с Ораниенбаумского плацдарма в январе 1944 г. Награжден орденами и медалями, в т.ч. и «За оборону Ленинграда». Бориса Некрасова «добила» все-таки война — увеличившаяся раковая опухоль сдвинула с места застрявший с 1943 г. в сердечной мышце осколок…

 

У Н-ской заставы

Осколки и пули, промчавшие даже,

Нацелены, кажется, только в меня...

Но кто-то останется, кто-то расскажет,

Дойдя до победного ясного дня:

 

— У Н-ской заставы, за злым перекрестьем

Разбитых войною дорог,

Стояли мы насмерть. И с этого места

Сам черт нас бы сдвинуть не мог!

 

Когда б оглянулся, увидел бы всякий

Из нас за своею спиной

Окутанный дымкой седой Исаакий,

Наш раненый город родной.

 

Но мы ни на шаг отступить из предместья,

Ни взгляда назад обратить не могли —

Мы знали: за вздыбленным тем перекрестьем

Для нас — уже нету земли!..

 

Сувенир

Сувениров здесь таких немало.

В мирный полдень, летнею порой

Я кусочек ржавого металла

Подобрал под Пулковской горой.

 

Двадцать лет — не день короткий прожит,

Как нагрел его войны огонь.

Кто ответить сможет, отчего же

Он обжёг сегодня мне ладонь?

 

Или это солнце виновато,

Что калит их на своём огне?

Я забрал осколок. А когда-то

Недосуг считать их было мне.

 

Если попадались на дороге,

Красный крест считался в полбеды.

Память сохранила их ожоги,

Тело сохраняет их следы.

 

Так что позабудутся едва ли

Грозных лет жестокие дары.

Для чего ж сейчас кусочек стали

Поднял я у Пулковской горы?

 

Что мне в нём, зазубренном и колком,

Если шёл я сам в лихом дыму?

Как с подарком, с маленьким осколком

Подойду я к сыну моему.

 

Пусть его ладонью будет взвешен,

Чтоб и сын вовек не забывал,

Что с моею кровью в нём замешан

Этот нержавеющий металл.

Б. Некрасов

 

Георгий Некрасов

Георгий Александрович Некрасов (18.09.1913 — 1990) — поэт. Вошел в литературу как рабочий-поэт с невской заставы Ленинграда. Друг и ученик поэта Бориса Корнилова. В годы Великой Отечественной служил на подводных лодках Северного флота. многие послевоенные произведения основаны на реальных событиях той поры.

 

Из блокадного дневника

1

Друзья зайти не успевали.

И теплоту душевных слов

Мне телефоны посылали

Перед отходом поездов.

 

И сердце было словно в ранах.

Я слушал, крепко трубку сжав:

Еще стоял в каких-то планах

Мне предназначенный состав…

 

Пытались в мужество солдата

Друзья тоску свою облечь.

И я спокойно, как когда-то,

Им отвечал:

«До скорых встреч!»

2

Слепая тьма.

За дальними домами,

Дрожа, встает в смятении ветров

Большое зарево.

И кажется —

Над нами

Оно плывет, как пролитая кровь.

Часы полны тревогою суровой.

Напоминаньем тягостных утрат,

В окошках черных,

Отблеском багровым,

Ночь, словно птица, бьется до утра.

3

Проспекта настороженную ширь

Загородили шлаковые глыбы.

А кажется:

В доспехах богатырь

Глядит на незастроенный пустырь,

Чтоб здесь враги пробраться

не могли бы.

У ног его —

Мне это не забыть —

Стоит в траве сентябрьской,

Непоблеклой,

Дощечка:

«По газонам не ходить».

О мирный день,

Как близок и далек ты!

4

Я проходил вчера здесь.

На окне

Цветы клевали тюлевые птицы.

Окна уж нет:

В сомкнувшейся стене

Застыл квадрат нацеленной бойницы.

Он каждый миг убийственным огнем

Готов был вспыхнуть,

Рассыпая пули…

И все-таки я вновь увидел в нем

Окно и птиц,

Взмывающих на тюле.

5

Буфет к себе настойчиво зовет:

Быть может, за посудой завалялась

Сухая корка хлебная.

И вот

Надежда побеждает сердца вялость.

Звенят стаканы, чашки под рукой,

Горят стоцветно рюмочные грани.

А хлеба нет…

Лишь темной пыли слой

И в сердце бьющий свет воспоминаний.

Я не хочу, чтоб он сейчас погас, —

Пускай лавиной рвется в окна, в двери!

Когда нам есть что вспомнить в тяжкий час,

Так, значит, есть во что нам в жизни верить.

6

Ко мне не долететь и весточке твоей.

Ты далеко.

Мне тягостно и грустно.

От этого и голод тяжелей,

И холод яростней.

А в комнате так пусто

И так темно.

Но сразу входит свет,

Когда, забыв и голод и печали,

Читаю письма, что в пятнадцать лет

Друг другу мы восторженно писали.

И сила к сердцу приливает вновь —

Я жить готов и гибнуть беззаветно.

В такие дни становится любовь

Не только чувством радостным и светлым.

7

Как и всегда, он цех покинул поздно.

Луны осколок был далек и мал.

И вдруг, рукой схватив морозный воздух,

Старик остановился и упал…

Его накрыла тень большого зданья.

Поземка стала свой плести венок.

И горькою слезою мирозданья

Над ним скатился звездный огонек.

Качнулся мир.

Из дальнего квартала

Снаряд рванулся…

Вспыхнул свет на миг…

Не та ли это пушка грохотала,

Что утром ремонтировал старик?

Июнь—декабрь 1941 года

 

Простите нас, милые мамы

О милые мамы! Простите сынов

За то, что в походах былинных

Мы вас вспоминали у дымных костров

Пореже, чем жен и любимых.

 

Простите за то, что письмом дорогим

Был вечер ваш редко украшен,

Что снимки над сердцем носили своим

Мы часто другие, не ваши.

 

О милые мамы! Но если в боях

Нас пули с дороги сбивали,

Мы вас призывали в тяжелых ночах,

Потом уж подруг вспоминали.

 

В объятьях любимых мы рвались в бреду,

Ломая преграды разлуки,

Но верили свято, что к жизни ведут

Одни материнские руки.

 

В народе с неведомых пор говорят,

И жить этой истине вечно:

Тревоги любимых отходят назад

Пред вашей слезою сердечной.

 

О милые мамы! Простите сынов

За то, что в походах былинных

Мы вас вспоминали у дымных костров

Пореже, чем жен и любимых.

Г. Некрасов

 

Николай Новоселов

Николай Дмитриевич Новосёлов (08.12.1921 — 25.06.1969) — ленинградец, поэт-фронтовик. В первые дни войны вступил добровольцем в ряды Кировской дивизии народного ополчения — первой ополченческой дивизии, сформированной в Ленинграде (1-й стрелковый полк был набран из рабочих и служащих Кировского завода). Книга стихов Н. Новосёлова «Тетрадь из полевой сумки» посвящена войне.

 

Ты — солдат Ленинграда

Ты вступаешь на путь солдата,

Ты гордишься своей судьбой.

Город светлым лучом заката

Провожает тебя на бой.

 

Ты идешь мимо школы, мимо

Перевернутых взрывом глыб.

Еще веет запахом дыма

От ветвей опаленных лип.

 

Здесь ты с девушкой ночью белой

Проходил.

И в прощанья час

Губ ее коснулся несмело

В первый раз и в последний раз.

 

От заката сейчас багрова

Груда щебня и кирпича,

А под ней от девичьей крови

До сих пор земля горяча.

 

Разве ночь заметет метелью,

Разве сгладит когда-нибудь

След саней, с материнским телом

Совершавших последний путь.

 

Ты их вез вдоль оград гранитных.

Тишиной был скован гранит.

Верил ты, что все сохранит он,

Боль твою навек сохранит.

 

И стоять будет назло гуннам

Над великой русской Невой

Город светлый твой — вечно юным

С гордо поднятой головой,

 

Как солдат в походной шинели,

Вражьим замыслам вопреки!

Где-то снова рвутся шрапнели,

Чьи-то стоны совсем близки.

 

Прижимает тебя к ограде

Вой снаряда над головой.

Город твой — он еще в блокаде,

Он в опасности, город твой!

 

Он вручает тебе оружье,

Он взывает — иди и мсти!

Он желает тебе сквозь стужу,

Сквозь огонь к победе прийти.

 

Это будет тебе наградой

Самой высшей из всех наград.

Ты теперь — солдат Ленинграда,

Ты — Отчизны своей солдат!

 

Наступление

Две минуты до боя.

В штабе точен расчет.

Дым костра над тобою

Думы к дому влечет.

 

С фотографии смятой

Свет любимых очей

Греет сердце солдата

Спецпайка горячей.

 

Но навстречу рассвету

В снеговой синеве

Взмыла в небо ракета,

Громыхают КВ.

 

Это танки со взводом

В наступленье идут —

Номерного завода

Замечательный труд.

 

Это из дому вести

Посылает завод,

Эта с братьями вместе

Друг твой к мести зовет.

 

Это — творчества муки,

Ночи в цехе без сна,

Жен терпенье в разлуке,

Матерей седина.

 

Наступает Россия!

Славен путь твой, солдат!

Счастья свет принеси ей,

Силой грозной богат.

 

На пути к Победе

«Пот — не кровь,

Не жалейте пота! —

Проповедовал старшина. —

Такая у нас работа:

Война».

 

Гимнастерки мокры от глины.

Мы копаем траншеи опять.

Нам до Гитлера, до Берлина

Очень нужно их докопать.

 

Капитана лицо рябое...

Не дойдет до Берлина он.

На рассвете в разведку боем

Поднимется батальон.

 

За нами блокадный город

Горя,

Веры,

Любви.

С нами пушки «Авроры»

И ленинский броневик.

 

И мы копаем,

Копаем,

Не разгибая спин.

Глохнет ночь над передним краем

От кошачьего визга мин.

 

Лицо застилает потом.

Дорога домой длинна.

Вгрызается в грунт пехота,

Ворочает глину рота

Четвертую ночь без сна.

Такая у нас работа —

Война.

 

На лужских рубежах

Мы навсегда забыли о прохладе.

Гремит артиллерийская гроза.

Горят леса.

И молят о пощаде

Ромашек воспаленные глаза,

Подернутые дымной пеленою.

И в золоте расширенных зрачков,

На самом дне отчаянья и зноя

Я вижу тень прохладных облаков.

Они плывут из дальних лет,

Где звучен

Сосновый мир, сбегающий к реке,

Где на корме,

Над скрипами уключин

Букет ромашек у тебя в руке.

Минутный сон!..

А смерть грохочет рядом.

Разрыв и мгла.

И в падающей мгле

Мой друг хрипит,

Растерзанный снарядом

На вспаханной снарядами земле.

Мне не помочь ему.

Он затихает.

И в пальцах костенеющей руки

Горячей, алой влагой набухают

Несорванных ромашек лепестки...

 

В сентябре сорок первого

Далеко-далече наши встречи.

С каждым шагом непроглядней мгла.

И России совестью

На плечи

Мне шинель солдатская легла.

 

Только не расстаться мне с тобою.

Перед боем все полно тобой:

Рук твоих,

Заломленных бедою,

Глаз твоих бездонною мольбой.

 

Как в бреду бреду я под луною,

У судьбы пощады не прося.

Вся земля лежит передо мною —

Вся в пожарах

И в могилах вся.

 

«Не сдадим врагу ее ни пяди...»

Отдаем.

Сдаем за пядью пядь.

Мы уже почти что в Ленинграде.

Некуда нам больше отступать.

 

Зимой сорок второго

Сорок второго года холода...

Ночная мгла над городом сгустилась.

Ты на Неве над прорубью склонилась.

Была темна блокадная вода,

И несъедобная звезда

На самом дне ее светилась.

 

Ты потянулась к ней и удивилась:

«Она жива. И, значит, я — живу!

В бреду сейчас я или наяву?

Вмерзают в невский лед мои ресницы...

Я засыпаю. Светлый сон мне снится —

Что девочка весной у нас родится

И я ее Светланой назову...»

 

* * *

И был февраль.

Был он или не был?

...Слепит глаза мне дым пороховой.

В свинцовое, неласковое небо

Глядят стволы зениток над Невой.

 

И ночь кружит — блокадная, седая,

Снегами заволакивая даль,

И падает, на сердце оседая

Всем, что оставил в памяти февраль:

 

Уральской степью без конца, без края,

В глухой пурге — мерцаньем бубенца,

Где заблудилась тройка почтовая,

Любимой песней моего отца;

 

Иль дедовской березою тверскою,

Иль токсовской сосною над ручьем —

Всем, что такою русскою тоскою

Сошлось в нерусском имени твоем.

 

Я смерть встречал в дыму полей безбрежных,

Я выживал — наперекор судьбе.

Какую нерастраченную нежность

Я через горы горя нес тебе!

 

Как были мне желанны и как любы

Глаза твои — бездонной глубины...

 

Осколков свист.

И дрогнувшие губы

Последним поцелуем сведены:

«А как же ты? Весна? Конец войны?»

 

И несдержим ни ласкою, ни силой

Уходит целый мир в небытие...

Но ты со мной — бессмертна, как Россия,

Моя любовь, спасение мое.

 

Мне эту боль,

Душою не старея,

Нести всю жизнь.

 

...Была снегов печаль.

Осколков свист.

Тропа на батарею.

И был февраль.

 

В заводском цехе

Цех дрожал от близкой канонады...

Привела блокада паренька

Прямо из тимуровской команды

К суппорту токарного станка.

 

У станка на ящике стоит он,

Похудевший,

В ватнике большом,

Режет сталь резец из победита,

Закипает стружка под резцом.

 

И флажок пылает над станиной,

Кумачовый,

В точности такой,

Как над взятой на пути к Берлину

Энскою высоткой подо Мгой.

 

В землянке

Пропахший потом и махоркой

Уют землянки фронтовой.

Сухарь, от сырости прогорклый,

И водка в кружке жестяной.

 

Что нам еще для дружбы надо?

Нальем чайку из котелка.

Но нам сегодня чай не сладок,

Чужой реки вода горька.

 

Дымят поленья, догорая,

Сырая мгла ползет с окна.

Во мгле от края и до края

Легла чужая сторона.

 

Единственную из наград нам

Даст в этот вечер, —

Только тронь, —

Залатанная многократно,

В ладах разбитая гармонь.

 

Рванет саратовской «Разлукой»,

Тоскою русской уведет

К полям родным, к речным излукам,

Не виденным четвертый год.

 

Нас наши матери заждались,

Глядят в окно в который раз.

В комодах скатерти слежались,

На свадьбы ожидая нас.

 

И, запевале подпевая,

Как нам о доме не взгрустнуть?..

И ходит кружка круговая

За близкий путь, за дальний путь.

 

На привале

В полуночный час на привале

Глаза не смыкает комбат.

На лаковой крышке рояля

Трофейные свечи горят.

 

Стучатся тревожные ветки

В забитое ставней окно.

Товарища нет из разведки,

Остыл его ужин давно.

 

Играет комбат на рояле,

И звуки плывут в полусне

О боли разлук, о печали,

О смерти в чужой стороне.

 

И вдруг

Неожиданно звонко

В бездонном провале двора

Мотив подхватила девчонка —

Из роты сапер медсестра.

 

Запела о страсти и муке

Любви, потерявшей покой,

Об иве, раскинувшей руки

Над русской далекой рекой.

 

И верится снова комбату:

Товарищ от смерти уйдет,

Увидит на Эльбе закаты,

Чтоб встретить на Клязьме восход,

 

Где мирно колышутся в плавнях

Кувшинки на зыбкой волне…

И слезы утрет Ярославна

В Путивле, на древней стене.

 

* * *

Еще подсумки тяжелы,

Пропитан воздух тишиною.

И сосен тонкие стволы

Не укрывают нас от зноя.

 

Во фляжках капли нет на дне.

Как пересохли губы за день!

Забыв о куреве и сне,

Десятый час лежим в засаде.

 

Но каждый знает: близок миг

(За это жизнь отдать не жаль нам!) —

И враг, идущий напрямик,

Заляжет под огнем кинжальным.

 

А мы поднимемся стальной,

Несокрушимой, грозной силой.

И станет этот край лесной

Врага бесславною могилой.

 

* * *

Всю жизнь гореть и не сгорать,

А смерть придет — не умирать,

В грядущее шагать! —

 

Так говорил товарищ мой,

Горевший в танке подо Мгой,

И продолжал стрелять.

 

Повязку сняли через год,

Он в зеркало взглянул —

И трое суток напролет

Минуты не уснул.

 

Такую пытку пережить —

Как подвиг совершить!

 

Но он сумел себе сказать:

Всю жизнь гореть и не сгорать,

А смерть придет — не умирать,

В грядущее шагать!

Нашел такое ремесло,

Что выжить помогло.

В одном лишь только,

Как назло, —

В любви не повезло.

Он ночью мечется во сне,

Как будто запертый в броне,

В пылающем огне.

 

Такую пытку пережить —

Как подвиг совершить!

 

А за окном цветет весна,

А жизнь великих дел полна,

Она на полный ход,

На третью скорость включена,

Летит вперед.

 

И я скажу:

— Взгляни вокруг,

Товарищ дорогой,

И, как говаривал мой друг,

Горевший подо Мгой,

Сумей опять себе сказать:

 

— Всю жизнь гореть и не сгорать,

А смерть придет — не умирать,

В грядущее шагать!

Н. Новосёлов

 

О

Озимов, Ойфа, С. Орлов, Ороховацкий

 

Игорь Озимов

Игорь Васильевич Озимов (05.01.1930, Ленинград — 08.10.1994, Санкт-Петербург) родился в большой семье, где был шестым и самым младшим ребёнком. Во время войны оказался в эвакуации в Ярославской обл., работал в колхозе. После Победы вернулся в Ленинград. В 1947 г., с медалью окончив школу, поступил в Высшее морское инженерное училище им. Ф.Э. Дзержинского на кораблестроительный факультет. В 1952 г. с отличием окончил его и получил назначение на Балтику. В 1961 г. окончил Военно-морскую академию кораблестроения и вооружения им. А.Н. Крылова (тоже с отличием) и был направлен в один из научно-исследовательских институтов ВМФ.

 

Ленинградский трамвай

Мой трамвай,

С довоенной ещё остановкой,

С подвесными ремнями,

сигнальной верёвкой,

С цирковою рекламой,

с флажками на крыше

И с Любовью Орловой

На узкой афише…

 

Мой трамвай

с пассажирами тех пятилеток…

на морозном стекле —

след ладошек, монеток.

Был он добр и приветлив,

с той тесной и шаткой —

для бездомных влюблённых —

открытой площадкой!

 

Мой трамвай… на боку,

искорёженный,

рваный,

Вмёрзший в лёд,

занесённый пургой,

бездыханный…

Что ж! Он тоже —

примета блокадного быта,

Ведь никто не забыт

и ничто не забыто!

 

Он летит,

дребезжа незабвенным звоночком,

Как по рельсам,

по этим стремительным строчкам,

— Вы меня узнаёте?

Я с вами! Я с вами!

 

Ветеран

Его встречаешь утром рано

В простом рабочем пиджаке.

Значок нагрудный ветерана,

Часы «Победа» на руке.

 

Победа. Подвига вершина.

Был тяжек путь к тебе и крут,

Но так прочна твоя пружина,

Что сорок лет часы идут!

 

Фотография

Не горы в сиреневой дымке,

Не море, где синь без конца, —

Я вздрогнул, увидев на снимке

Одну половину лица.

 

Мальчишеский глаз вдохновенно

Смотрел, и курчавился чуб,

Дрожала — с времён довоенных —

Смешливая складка у губ.

 

Я встретился молча глазами

С хозяйкой, и, словно в ответ,

Мне женщина тихо сказала:

«Другой фотографии нет.

 

Он был непоседливым — Димка,

И карточки мало ценил,

А эта — со школьного снимка, —

Там кто-то его заслонил.

 

А может быть, в шуме и давке

Для пары косичек тугих

Он сам потеснился на лавке, —

Он вечно болел за других…»

 

Мальчишки, герои… Как скоро,

Совсем не торгуясь с судьбой,

В иную, зловещую пору

Вы нас заслонили собой!

 

…Я вышел, вздохнув, из прихожей

И долго стоял у крыльца.

Казалось — у месяца тоже

Одна половина лица…

И. Озимов

 

Пётр Ойфа

Пётр Наумович (Пинхас Нохемович) О́йфа (26.03.1907 — 1987) — поэт. С 1941 г. — военкор ТАСС на Ленинградском фронте. Получил ранение. После войны — военный журналист. Его стихи военных лет собраны в книге «Память сердца» (1956). В 1962 г. опубликован сборник «Время любви», в 1967 г. — сборник «Служба песни».

 

* * *

Да буду, Россия, достоин

Писать о солдатах твоих, —

О мертвых спокойно, как воин,

Как верный собрат о живых.

 

Стоявшие честно и грозно,

Испившие вдосталь огня,

Они над житейскою прозой —

Как Вечный огонь для меня.

 

Август 1941 года

Ласточки на бреющем полете

Задевают тихую траву.

Я не знаю, как вы все живете, —

Здесь я очень буднично живу.

 

Друг пробитую снимает каску —

Кровь струится по загару щек.

Мы прошли болот зеленой ряской,

Вдоль лесных завалов и дорог.

 

Вот идем горящею Покровкой

(Сколько их, Покровок, на Руси!),

Две гранаты сбоку да винтовка...

Новгородский дождик моросит.

 

Над земли ковровой луговиной

Дали затуманены грозой,

Первым боем, первым маршем длинным,

Первой материнскою слезой,

 

Первым сбитым наземь «мессершмиттом»,

Тлеющим за Оредеж-рекой,

Чтобы снова звездным и открытым

Я увидел небо над собой.

 

Походная баллада

Винтовка, скатка, пять гранат.

Гремит походный шаг.

За нами город Ленинград,

Наш дом и наш очаг!

 

Отважным пули не страшны,

А трусов нет средь нас!

И учит мужеству войны

Сраженья каждый час.

 

— Товарищ мой, боец и брат, —

Сказал полковник так, —

За нами город Ленинград,

Наш дом и наш очаг!

 

Тебя отец послал на бой,

И проводила мать,

И друг, гордясь твоей судьбой,

Желает рядом встать.

 

Мы в сердце Родину храним,

Ее поля, холмы.

И делом воинским своим

Ей присягаем мы.

 

Вперед, вперед — зовет война,

О прочем — позабудь!

Отчизны солнце светит нам,

В боях лежит наш путь.

 

И ночь и день идет отряд,

Гремит походный шаг.

За нами — город Ленинград,

Наш дом и наш очаг!

 

* * *

Над нами медленно летит

«У-2», знакомый всем на фронте,

На малой высоте гудит

Задиристо: мол, только троньте!

 

Пилот увидел нас вблизи

И пожалел стрелков, должно быть,

А мы ему: — Эй, подвези,

Не все ж пехоте пёхом топать!

 

Он рацию свою включил,

И вдруг запел нам женский голос

О встрече, сбывшейся в ночи,

С какой-то девушкой веселой.

 

В концертном зале в этот час,

Конечно, женщина не знала,

Что встреча у иных из нас

Уже не сбудется, пожалуй.

 

Мы погрозили кулаком

Мальчишке летчику.

«Пехота!..

Ей только б звякать котелком!..» —

Наверно, думал он потом.

 

Мы шли к Синявинским высотам.

 

Синявино

Ольге Берггольц

 

Я ранен был в 9.30 утра

На высотах Синявина в 43-м году,

В сентябре, 15-го. Словно это вчера

Я, орущий в атаке, упал на ходу.

 

А 131-й гвардейский стрелковый

Ордена Красного Знамени — мой

Полк, выполняя задачу толково,

Навязал на высотах противнику бой.

 

Тот сентябрь только что первой прожелтью выткал

Жалкий поля клочок, где, брошен пластом,

Я зубами поспешно рвал белую нитку

На индивидуальном пакете своем.

 

И уже издалека, сквозь беспамятство, выстрелы,

Словно спирт, оглушил меня бережно сон.

Сладкий запах бинтов, горький — вянущих листьев

В медсанбатовской роще —

Я сюда принесен.

 

И, как время, песок пропуская меж пальцев,

Молчалив и восторжен, глядел в небосвод.

А повязки на ранах от крови слипались,

А битва, как жизнь, уходила вперед.

 

Красноборская баллада

В ночном бреду томившийся солдат

Не вспоминал про яблоневый сад

И сельских утренников синеву,

Зарей студеной павших на траву,

Не звал к себе: — Явитесь, воскресив

Забытой жизни праздничный мотив.

 

Слова команды. Пересохший рот.

И шепот, что слышней, чем крик «вперед!».

Я приподнялся и сказал: — Сосед,

Где видишь ты ракет сигнальных свет?

Не нам теперь горнист играет сбор

В железной роще мертвых — Красный Бор.

 

Высоких сосен заунывный гул.

Вот санитар у печки прикорнул.

…А там в траншеях — стылая вода,

А там над рощей — тихая звезда.

А там от роты — только мертвецы,

Лицом к врагу упавшие бойцы.

 

И ты стоял, как повелел Устав,

Забыв о ранах, кровью напитав

Колючую окопную траву,

С гранатой — к бою: — Я еще живу! —

 

…Ночная тень колышется слегка,

И тянет к нам теплом от камелька.

А за палаткой в призрачном лесу

Убитого полковника несут.

 

Теперь начальство наше — доктора.

— До света спать, — сказала нам сестра.

До света спать! Он недалек — рассвет!

А все-таки счастливый ты, сосед!

Пускай в бреду, но ты услышал: сбор

Для всех живых играет Красный Бор.

 

Баллада о солдатских фонариках

Марии Григорьевне Петровой

 

Густые тени в репетиционной

В вечерний час во всех углах сошлись.

Лишь уличною далью заоконной

Был освещен холщовый верх кулис.

 

Нам не хотелось зажигать огня.

Рассказчице мешала б трезвость света.

...Все поначалу было для меня

Лишь будничной беседой для газеты.

 

А для нее — уже в который раз —

Докучным беглым интервью, не боле.

Но вот спросил я:

— А для вас, для вас

Какая роль вдруг стала вашей ролью? —

 

Я женщины лицо увидел близко

И сеть морщинок у припухлых век.

И многое сказал мне об артистке

Сединок молодых уже заметный снег.

 

— … С рассвета в Ленинграде осажденном

Снег шел весь день, — так начала она. —

Какой бомбежки нынче ждать еще нам!

И странная стояла тишина.

 

Туман врагу закрыл земные цели.

Но каждый дом здесь был настороже!

В тот день спектакль очередной смотрели

Фронтовики. Он начался уже.

 

Морозный зал «Комедии». И стужа

Среди кулис привычная была.

Свой полушубок затянув потуже,

И вправду я согреться не могла.

 

Я в «Русских людях» Валюшку играла.

Разведчицу. Я на заданье шла.

Вдруг взрыв снаряда будто среди зала.

На сцене тьма меня обволокла.

 

Я в полной тьме. Я растерялась. Словно

Одна... одна... и ни души вокруг.

Я все слова забыла. Лишь неровный

Метался сердца одинокий стук.

 

Но в зале где-то вспыхнул острый лучик…

Один… Другой… Затем ещё… Ещё.

Фонариков карманных свет летучий.

Они во тьме светили горячо.

 

И сотни их слились в одном потоке,

В одном луче. И он повел меня.

Я снова — Валя. Я в бою жестоком.

Я тоже снопик этого огня.

 

Так до конца спектакля. До конца

Фонарики солдатские светили.

Нет, не они! То русские сердца

На подвиг звали и опорой были.

 

Свою надежду, скорбь свою и боль

Я в этой девочке для замершего зала,

Стареющая женщина, не роль —

Я в ней тогда саму себя играла.

......................................................

Надвинув шапки низко, до бровей —

Я вспомнил — в этом зале мы сидели,

И вдруг разрыв снаряда у дверей,

И — мрак на сцене, как в закрытой щели.

 

Я тоже выхватил фонарик свой.

И бледный лучик бросился на сцену

С другими вместе — к девушке родной,

К неповторимой жизни и бесценной.

 

Хоть к Пулкову — в траншеи снеговые

Ее пусти сейчас — и поведет бойцов!

Как будто атакующей России

Пред нами встало гневное лицо.

 

И мы в тот боевой и грозный час,

Все как один отдавшись власти чувства,

Увидели прекрасный без прикрас

Бессмертный подвиг русского искусства.

 

Баллада об офицере связи

Он прикорнул у печки жаркой,

Блаженным забытьем объят,

А два сержанта о приварке

В углу землянки говорят.

 

Начальник штаба с одобреньем

Глядит из-под усталых век

На карту, и на донесенье,

И на часов контрольный бег.

 

А тот все спит, не сбросив каски,

И кровь по капле, тяжела,

Все проступает на повязке,

Что руку в долгий плен взяла.

 

…Он был с полком мотострелковым.

Там нынче ночью начат бой

В том озарении суровом,

Что повело всех за собой.

 

Стрелки одним броском и сразу —

На вражьей обороны край…

Пакет для офицера связи

И командирское «прощай!».

 

Мчит лейтенант на мотоцикле.

С ним запечатанный пакет.

На черном небе звезды никли.

Разрыв… Еще и боли нет!

 

И, правя правою рукою,

Держа другую на весу,

Он сквозь огонь летит стрелою.

И вот уже в штабном лесу

 

Приходит врач. Приносят водку.

В недальний госпиталь пора!

И голос в аппарате четкий:

— Вас поздравляет генерал.

 

Гвардии сержант Павел Демьянович Иванов,

по прозвищу «Батя», каким я его запомнил

Ровно за сутки до боя

Сбегал он в ротную баню,

Со старшиною поспорил

И лучшее выбрал белье.

Поздно вернулся в землянку,

Лег на еловые маты,

Молча укрылся шинелькой

— Тише, друзья, не шуметь!

 

Время — полсуток до боя.

Письма он писарю отдал.

К доброй старухе в Архангельск,

К сыну — на Волховский фронт.

Плотно в тот день пообедал,

Еще попросил он добавки.

Вынул медаль «Зa отвагу».

Словно к параду — надел.

 

«Сидор» потертый раскрыл он

За шесть часов до сраженья —

Роздал польщенным соседям

Разное там барахло.

Сунул три сотни патронов,

Диски туда же вложил он.

Немцев честя по-балтийски,

Вычистил свой автомат.

 

За три часа до сраженья,

Жалких боясь излияний,

Просит считать коммунистом,

Ибо идет таковым.

В сумраке ночи траншейной,

Вспомнив лихое присловье,

Взял свою порцию спирту

В банке из-под колбасы.

 

С первой минутою боя

Пять долговязых фашистов

Первой пустил он гранатой

Ближней дорогою в ад.

 

Больше его я не видел.

Но знаю, друзья, что сегодня

Он вновь собирается в баню

И ссорится со старшиной.

 

Письмо из Ленинграда

Ты себя не терзай и не мучай

В дальнем южном дому тыловом, —

Лучше прежнего, чище и лучше

Мы с тобою еще заживем!

 

Будут снова и взморье, и Стрельна —

Незакатного солнца край,

Где теперь каждый кустик пристрелян

И с насыпи сброшен трамвай!

 

И стучит пулеметная лента

Телеграфным кодом своим.

Ты прислушайся к ней в Ташкенте —

К дальним отзвукам фронтовым!

 

Самой точной, короткою самой —

Жди! — обрадует вестью она,

Словно молнией телеграммы,

Днем Победы озарена!

 

Нам до сих пор блокадный холод снится...

К.Т. Ванину

 

Нам до сих пор блокадный холод снится

В костях солдатских с Пулковских высот!

И до сих пор красы нетленной лица

Полк в поименном перечне ведет

Своих шеренг от края и до края,

Побатальонно в тот январский бой.

…И писаря записка строевая

В музее школьном вдруг перед тобой!

 

* * *

Здесь всё, что пережито мной,

И пишущему строки это

Нельзя не помнить о рассвете

В траншее северной зимой, —

Где встретив выстрелы и тьму.

И ледяную ночь осады,

Однополчанин Ленинграда

Был верен дому своему!

 

Из фронтовой тетради

Здесь будут триумфальные ворота —

Под сенью их мы в некий день пройдем.

И вдруг откроется за поворотом

Весь Ленинград, заполнив окоем.

 

Горнист фанфару пыльную приложит

К своим губам — и в городе тогда

Сто тысяч труб простую песню сложат

Оконченного ратного труда.

 

И мы пройдем проспект Международный —

Солдаты симоняковских полков, —

К нам сыновья ворвутся в строй пехотный —

Наследники, узнавшие отцов.

 

И жены, что красою потускнели,

За выцветший уцепятся рукав…

…Ты выглянешь, ты бросишься с панели,

Меня не узнавая — и узнав.

 

* * *

Будет улица Ольги Берггольц

В нашем городе вечном и гордом,

Где все сказано ясно и твердо,

Где ничто не промолвлено вскользь.

 

Где поэзия, мир наш храня

Под своим полководческим кровом,

К нам с доверья исполненным словом

Обращалась в разливах огня:

 

Выстой. Выдюжи. Победи.

Дотянись. Доползи. И добудь нам

Сквозь блокадные лютые будни

Ту высотку, что вон — впереди!..

 

Все отсчитывал метроном —

Жизнь и гибель, свет и потемки.

Женский голос — твой голос негромкий —

В каждый дот к нам входил, в каждый дом.

 

Смертью смерть, торжествуя, поправ,

Жизнью жизнь, торжествуя, восславить!

Ты для Питера кровно своя ведь!

Ты — душа ленинградских застав!

 

Первая послевоенная зима

Опять в Ленинграде зима

Завьюжила вьюгой бедовой

Мосты, и сады, и дома,

И копья решетки садовой.

 

Опять на Садовой огни

В ночи загораются рано.

Весь город пред нами возник

Подобьем ночного экрана.

 

И детство вернув детворе,

Со всех переулков слетаясь,

На солнечный круг фонарей

Снежинок торопится стая.

 

Они над мостами летят,

Как россыпь листков календарных,

Где каждая дата подряд

О битвах твердит легендарных!

 

Как быстрое время прошло

В разрядах разгневанных молний!

Заделанный в доме пролом —

Вот памятник века безмолвный.

 

Затеплен в высоком окне

Свет тихий, вечерний, чудесный.

И входит в свой дом, как во сне,

Дубровки солдат неизвестный.

 

Встреча с Невской Дубровкой

«И оттеснив врага от волн полночных,

Мы завязали с ним гранатный бой.

Мы твердо знали…

Да, мы знали точно —

Победу нам дают лишь кровь и боль».

Георгий Суворов.

Из стихотворения, посвященного

гвардии капитану А. В. Строилову.

 

Выросло шоссе, а был проселок.

Новенький с иголочки поселок.

В третье воскресенье сентября

Нам шофер объявит остановку:

— Выходите. Невская Дубровка. —

 

Осень. Клены цвета янтаря.

Человек в потертом пиджаке

Медленно направится к реке.

На гранатный бешеный бросок —

Всей земли-то — Невский пятачок!

 

Для него, для бывшего комбата,

Здесь, как в храме, все навеки свято.

Рядом с ним убитые бойцы —

Неродившихся детей отцы.

 

Кровь сбегает чернотою щек

На окопный стынущий песок.

Он спиной к Неве, лицом к врагу

Бой ведет на левом берегу.

 

Отойдите и его не троньте!

Он опять на Ленинградском фронте!

 

Его звезда

«За самых светлых в мире пью,

Затянутых в шинель».

Георгий Суворов

Из стихотворения, посвященного

гвардии рядовому Давиду Лондону

 

Иду по Красному Селу.

Он здесь упал тогда.

И безымянна — свет сквозь мглу —

Взошла его звезда.

 

На костылях его комбат.

Опять кружит метель.

Что знал он, юноша-солдат?

Недолгой жизни цель!

 

Недавний школьник — что он знал?

Древнейший ратный долг!

И — красносельским подвиг стал,

И Красносельским — полк.

 

От самых Пулковских высот

Всё вдаль катился бой!

Навек, сорок четвертый год,

Остался ты со мной.

 

Мне голос слышен сквозь твою

Ревущую метель:

«За самых светлых в мире пью,

Затянутых в шинель».

 

Баллада о третьем

Июльский полдень жгуч.

О, знать бы, что так станется!

Кинотеатр «Луч»

На улице Восстания.

 

Она идет в кино.

Куда от зноя деться!

Прохладно и темно

На утреннике детском.

 

Какой-то старый фильм

Блокадный. Хроникальный.

Сквозь годы — к ней. Сквозь фильтр

Ее очков зеркальных.

 

Ведь все ушло давно,

И ворошить не надо.

Но в зале так темно

И, как в метро, прохлада.

 

А ей вернул экран

Лучом, как совесть, резким

Сиренный вой с утра,

Тот летний день на Невском.

 

Немецких бомб разрыв,

Ответный залп зениток

С эсминца, что прикрыл

Мост Лейтенанта Шмидта.

 

О, белые кресты

На ленинградских окнах!

И красные бинты

На детских ранах мокнут.

 

Но почему ей вдруг

Так душно в этом зальце?

Как обморок, испуг

В ее сплетенных пальцах.

 

Вдоль ополченских рот,

Сжимающих оружье,

Идет экраном тот,

Кто был ей первым мужем.

 

Идет он — командир

Средь боевых порядков,

А сбоку, впереди

Солдатки всё, солдатки.

 

А где ж она? Она

Осталась там, за кадром,

В вагоне у окна,

Что мчался к Самарканду.

 

Бежала от беды,

От страха, от лопаты,

От женской той страды

Окопной — для солдата,

 

...Конец. Внезапен свет.

Сеанс второй. И снова

Она берет билет

Для встречи той суровой.

 

Вдоль ополченских рот,

Подтянут и спокоен,

Чеканно он идет.

Ей — муж. Отчизне — воин.

 

Еще живой он — вот

В луче, как совесть, резком.

Он завтра упадет

В огне Дубровки Невской.

 

Тридцатый день войны.

И далека победа.

И не видать жены

В тревогах битвы этой.

 

А в зале тишина.

И зрители судачат,

Что женщина одна,

Немолодая, плачет.

 

Она идет домой,

В свой мир, где все забылось.

А дома ждет другой.

Седой. Привычный. Милый.

 

Но тот, кто в кинозал

Сошел к ней, — жив стократно.

Меж ними третьим встал

И не уйдет обратно.

 

Признание

Ленинград, никогда я не клялся

тобой, Ленинград,

Ни в юности ранней,

ни в зрелом кипении сил.

Здесь мой дом и мой стол —

куда ни пойду наугад, —

Только строгое имя

я всуе не произносил.

 

Там, где Северной верфи

взошли над водой стапеля,

Или там, где в печах

обжигали прозрачный фарфор, —

На стихи и на прозу

сотворяемый мир не деля,

Двухполосной газеткой я жил,

заводской репортер;

 

И твоих однолюбов

громозвучно я не воспевал, —

Просто жить и работать

учился я только у них,

Где на старой окраине

поднимался новый квартал,

Или там, где дружили со мною

хранители знанья и книг.

 

И в беде я не клялся

тебя защищать, Ленинград,

Просто взял я винтовку,

как седые соседи мои.

Только знал, что к тебе

вместе с ними вернусь я назад,

Коль останусь живой, —

сквозь синявинские бои.

 

И когда в медсанбате

надо мною склонился хирург,

Умных рук прикасаньем

отгоняя бредовую жуть,

Я открыто в глаза тебе

мог заглянуть, Петербург, —

Ленинград, я открыто в глаза тебе

мог заглянуть.

 

Ты, пространством и временем

сказавший: «Не суесловь!» —

Научивший отбору, и весу, и мере вещей,

Ты, вошедший мне в душу,

и в песню, и в кровь

Именами бессмертных

на стенах твоих площадей.

П. Ойфа

 

Сергей Орлов

Сергей Сергеевич Орлов (22.08.1921 — 07.09.1977) — поэт. Воевал на Волховском и Ленинградском фронтах, в 1944 г. едва не погиб в горящем танке.

 

На Неве

Где над Невой сиреневая мгла,

Впритык у пресловутых парапетов

Во льду рыбообразные тела

Подводных лодок ожидают лета.

 

Звенит в иллюминаторах ледок

На пароходах каботажных линий,

На палубах пустынных снег высок,

На корпусах, как мох, пушистый иней.

 

А у моста «строителей» легки,

Последние из парусного флота,

Подняв бушпритов тонкие клинки,

Стоят гидрографические боты.

 

И как бы в сетке далей и широт

Там в вантах их почти пирамидальных

Запутался и до сих пор поет

Смолистый ветер побережий дальних.

 

* * *

А было, под Волховом синим

В крови поднимался рассвет.

Завязшие танки в трясине

И черные ленты ракет.

 

Болота, болота, болота,

За каждую кочку бои,

И молча в отчаянных ротах

Друзья умирают мои.

 

Ползут по кровавому следу,

По черному снегу полки,

Лишь веруя сердцем в победу,

Рассудку уже вопреки...

 

* * *

Как стога стоят снега,

Временный вокзал сосновый.

Станция такая — Мга.

 

Вспоминаю

Это слово

Раненый твердил в бреду.

В сорок памятном году

Кровь алела на снегу.

Шел он с ротою на Мгу.

Снайпера за Черной речкой,

А у танка настежь люк,

Дыма синие колечки

Из глушителей...

 

И вдруг

Опускается механик,

Стукнул дизель и умолк...

 

Станции лесной названье

Получил наутро полк.

Бредил парень в медсанбате,

Но когда в вечерний час

Диктор из Москвы палате

Зачитал о Мге приказ —

Вытянулся, строг, спокоен,

Щеки смертный снег замел, —

Видно, вплоть до смерти воин

Танк на Мгу упорно вел.

Смерть всю ночь его душила —

Не сдавался нипочем,

И ему хватило силы

В эту Мгу войти с полком.

 

Мга

Где пройдет лишь одна пехота,

Утопая во мхах на бегу,

Танки мы вели по болоту

Сквозь пургу на станцию Мгу.

 

Рычаги натрудили плечи,

У механиков злость одна —

Встали мы перед Черной Речкой,

Без воды она и без дна.

 

Через чертову Черную речку

Нет ни брода и ни моста,

Забросать и засыпать нечем,

Только мы не отступим так!

 

В жидкой грязи почти по пояс

Мы работали на ветру,

До бровей льдом и инеем кроясь,

И к рассвету, почти к утру,

 

Мы засыпали эту прорву

Всем, что под руки попадет.

Исступленно взвыли моторы,

Танк, казалось, в торфу плывет.

 

И, на берег ступивши чадный,

Мы не чувствовали уже,

Что курнуть и погреться надо,

Что одежда на нас, как жесть.

 

Занимали места без сигнала...

Где-то близко в дымных снегах.

Нас два года прождав, лежала

Пресловутою ставшая Мга.

 

Мга

Ах, какой мы штурмом взяли город

На заре морозной в январе!

В нем сирень клубится, а не порох,

Дети в каждом доме и дворе.

 

Год мы этот город штурмом брали!

Над болотом с черною водой

Танки шли, горели, догорали,

Столбики вставали со звездой...

 

Музыка играет на вокзале,

В парке птицы на ветвях свистят.

Девушки с зелеными глазами

Пьют в кафе стеклянном лимонад.

 

Полк однажды вновь завел моторы.

За колонной хлынули ветра.

В рост, не нагибаясь, шли саперы

Там, где был передний край вчера.

 

Людям стало жарко на морозе.

Стлали гати, ставили мосты.

И гармошка драная в обозе

Жала на басы до хрипоты.

 

В окнах тыща солнц встает с рассвета,

Улицы веселия полны.

Он красив и молод, как планета,

Никогда не знавшая войны.

 

Белый город с небосводом синим.

В от позиций наших в давний год

Пять минут всего, пожалуй, ныне

Электричка до него идет.

 

Полк моторы заглушил, как умер.

Нам открылся город на заре.

Лишь стучал штабной морзянки зуммер

На заре вечерней в январе.

 

Ничего. Ни дома и ни дыма.

На души в округе. Падал снег

Медленно, бесшумно, нелюдимо...

День кончался. Начинался век.

 

* * *

Все болота, болота —

На вершки, на шаги

Здесь считает пехота

Расстоянье до Мги.

 

Словно черные свечи —

Ели в черных снегах,

А за Черною речкой

В черном зареве — Мга.

 

Там за речкою дзоты —

В семь рядов семь траншей.

Через все ты, пехота,

К ней пробиться сумей!

 

Через снег и трясины,

Где зимою вода.

Где все мины да мины,

Ты не ступишь куда;

 

Где лежат в маскхалатах

На снегу снайпера

И стучат автоматы

От утра до утра.

 

Смотровая щель

В машине мрак и теснота.

Водитель в рычаги вцепился...

День, словно узкая черта,

Сквозь щель едва-едва пробился.

 

От щели, может, пятый час

Водитель не отводит глаз.

 

А щель узка, края черны,

Летят в нее песок и глина,

Но в эту щель от Мги видны

Предместья Вены и Берлина.

 

Невская Дубровка

Б. Пидемскому

 

Мы с товарищем бродим по Невской Дубровке,

Два довольно-таки пожилые хрыча,

Будто мы разломили на круг поллитровку,

Мы с товарищем плачем и солдатские

песни поем сгоряча.

 

Вот он, берег Невы сорок первого года.

Двадцать лет поднималась и жухла трава,

Шли дожди и снега, лишь одна оставалась

пехота, —

Та, что в берег вцепилась, от дивизии рота

В сорок первом году, ни жива, ни мертва.

 

Вспоминает полковник лейтенантское звание,

Вспоминает о Женьке, санитарке глазастой, —

Как она полоскала рубашку свою и рвала,

как ромашку, для раненых, —

И смеется, как будто бы вспомнил о счастье.

 

А в траве земляника пылает на брустверах,

И солдаты лежат между ржавыми минами,

И, наверное, Женька — красавица русая —

Пулеметом порубана, где-то рядышком, милая.

 

Вспоминает полковник, а земля исковеркана,

Двадцать лет ничего на земле не разгладили,

Да и мы — как земля, — наша память, наверное,

Будет тоже, как эта земля, вечно в ссадинах.

 

На шоссе ждет машина нас, зря надрывается.

От воронки к воронке над траншеями медленно

В бой на Невской Дубровке от земли отрываются

Пять солдат с лейтенантом, из роты последние.

 

Ничего нет вокруг, но велением памяти

Мины рвут тишину, лейтенант чертыхается,

И солдаты встают… Воздвигается памятью памятник,

Там, где нету его, но стоять ему там полагается.

 

А вокруг — мирный луг, а вокруг — жизнь нормальная.

По Неве к Валааму плывет теплоход, полон песнями.

Но сердца, словно компасов стрелки над аномалией,

Бьют о ребра вовсю, будто тесно им, тесно им.

 

А водителю Вите лет двадцать, не более,

Столько, сколько нам в армии было когда-то.

Он включил себе радио, не идет с нами в поле,

Наши слезы и песни ему не понятны.

 

Чтó ему это поле, — как нам Куликово, не боле!..

Хлещет радио джазами над погостом

в костях и металле.

Мы с товарищем, с нашею славою, с болями,

Эпопеей для Витьки, историей стали.

 

Только мы не история, мы в нее не годимся, —

В нас ликуют и плачут железные годы,

И живут там солдаты, и хрипят: «Не сдадимся!».

Делят хлеб и патроны у бездонного брода.

 

Делят хлеб и патроны, разгружают понтоны.

Нам бы надо обидеться на курносого Витю,

Но у жизни есть горя и счастья законы,

Наше — нам, юность — юным, и мы не в обиде.

 

И зачем ему, Витьке, за нас нашей памятью

мучиться.

Ах, зачем, все равно у него не получится.

 

Свищут птицы, горит земляника на брустверах,

Полон Витька к истории благодарности и уважения.

Он глядит на шоссе и на девочек в брючках,

без устали

Мчащих велосипеды вдоль древнего поля сражения.

 

* * *

В танке холодно и тесно.

Сыплет в щели снег пурга.

Ходит в танке тесном песня

Возле самого врага.

 

Крутит мерзлыми руками

Ручки круглые радист.

Из Москвы, должно быть, самой

Звуки песни донеслись —

 

Через свист и вой снарядов,

Через верст несчетных тьму.

В песне той живет отрада

Во высоком терему...

 

Хороша та сказка-песня,

Но взгрустнул водитель наш:

«К милой я ходил на Невский,

На шестой, друзья, этаж...

 

И пока гремят снаряды,

Горизонт за Мгой в дыму,

В Ленинград к моей отраде

Нету ходу никому...

 

Вот пойдем, прорвем блокаду,

Путь откроем в город наш, —

Закачусь к своей отраде

На шестой, друзья, этаж!»

 

А певец поет, выводит,

Так и хлещет по сердцам...

К ней никто не загородит

Путь-дорогу молодца!

 

Шестнадцать лет тому назад

В земле по грудь под Ленинградом

Шестнадцать лет тому назад

Под пулей, бомбой и снарядом

Стоял у Лигова солдат.

 

По вражьим выкладкам бесспорным

Он трижды был в тот день убит,

И уцелевшим танкам в город

Был с ходу путь прямой открыт.

 

С крестом на башне, с пушкой в душу

Пошел, как будто на парад,

До моря потрясая сушу,

Немецкий танк на Ленинград.

 

А самых храбрых нету рядом:

Они еще с утра легли...

Солдат окинул долгим взглядом

Огонь небес в дыму земли.

 

Резерв последний полководца,

Один из роты, рядовой —

Как в гимне партии поется:

«Ни бог, ни царь и не герой», —

 

Он встал на бруствере траншеи,

Зажав гранату в кулаке,

О молодости не жалея,

В разбитом дачном городке.

 

Ударил столб огня под траки,

И захлебнулся на камнях

Вал бронированной атаки

От Ленинграда в трех шагах.

 

Примолк железный гул орудий...

Пилоткой пот отер солдат...

А мир считал: случилось чудо

Шестнадцать лет тому назад.

 

И кто он был — никто не знает,

Не заявил он сам о том,

Но только в сорок пятом, в мае,

О нем гремел победы гром.

 

И слава ходит по Союзу,

И подвиг этот не забыт,

А сам солдат пока не узнан,

Никем в народе не открыт.

 

Он жив, он с нами рядом, вот он!

И он сейчас наверняка

В трамвае ездит на работу,

Пьет в праздник пиво у ларька.

 

Это было 19 марта 1943 года

Над Ладогою шла весна.

Был март. И снег ложился мокрый

На сосны ветреные, на

Весь приозерный дикий округ.

 

С пяти до десяти была

Артподготовка. Сосны срезав,

Передний край врага мела

Гроза огнем, свинцом, железом...

 

Сигнал атаки прозвучал

Открытым текстом в шлемофонах,

И лес разверзся, зарычал

И двинул вдаль слонов по склонам.

 

Белы, приземисты и злы,

Они полезли на высоты,

Ломая тяжкие стволы,

И вслед за ними шла пехота.

 

Так высота взята была.

И вылез командир из башни,

Взглянул — сожженная дотла,

Земля лежала правдой страшной...

 

На ней святая кровь друзей.

И командир, смежив ресницы,

Подумал горько, что на ней

И колос, может, не родится.

 

Карбусель

Памяти товарищей, погибших под Карбуселью

 

Мы ребят хоронили в вечерний час,

В небе мартовском звезды зажглись...

Мы подняли лопатами белый наст,

Вскрыли черную грудь земли.

 

Из таежной Сибири, из дальних земель

Их послал в этот край народ,

Чтобы взять у врага в боях Карбусель

Средь глухих ленинградских болот.

 

А была эта самая Карбусель —

Клок снарядами взбитой земли.

После бомб на ней ни сосна, ни ель,

Ни болотный мох не росли...

 

А в Сибири в селах кричат петухи,

Кедрачи за селом шумят...

В золотой тайге на зимовьях глухих

Красно-бурые зори спят.

 

Не увидеть ребятам высоких пихт,

За сохатым вслед не бродить.

В ленинградскую землю зарыли их,

Ну, а им еще б жить да жить!..

 

Прогремели орудия слово свое,

Иней белый на башни сел.

Триста метров они не дошли до нее...

— Завтра мы возьмем Карбусель!

 

* * *

Мы для костров рубили топором

В землянках все, что было нашим бытом.

Разогревали масло над костром,

Настраивали рации открыто.

 

Чехлы срывали с пушечных стволов,

Делили водку, заводили танки,

А над землей в ту ночь огнем мело,

Ревело небо перед днем атаки.

 

И кто из нас тогда подумать мог,

Что вспомнят через два десятилетья

И эту ночь, и день, пришедший в срок,

И праздником страна его отметит.

 

Кто мог подумать и вообразить,

Что будут оды и статьи в газетах.

Минуты не было, чтоб покурить,

Не то чтобы еще мечтать при этом.

 

Дрожала из конца в конец земля,

День занимался над равниной белой,

Как трубы, грохотали дизеля,

Сталь на морозе колоколом пела.

 

Рассказ солдата

Мне вовек не забыть ту пору,

Был тогда я еще юнцом,

Но солдатом, нюхавшим порох,

Защищал над Невою город

И срывал блокады кольцо.

 

Разве вспомнишь все про блокаду?

Девятьсот ее дней горят,

Как скрижали мужества. Надо

Их читать со всем Ленинградом,

Я же был лишь его солдат

В январе много лет назад.

 

...Был по ротам и батальонам

Нам зачитан приказ — и вот

Клич по фронту пошел поименный,

Ни в один устав не внесенный, —

Коммунисты идут вперед!

 

И пошли вперед коммунисты,

Честью этою дорожа,

Над землей огневой и мглистой

Первый в грудь принимая выстрел,

И качнулась земля, дрожа.

 

Дым окутал Воронью гору,

Грянул гром из тыщи стволов,

Взвыли танковые моторы,

И глядел легендарный город

На работу своих сынов.

 

На снегу, кипящем от стали,

Встал весь фронт, как один солдат.

Как мы верили — день настанет!

Как мы часа этого ждали —

Знает только лишь Ленинград.

 

На прямую наводку пушки

На руках расчеты несли.

Водрузив на спину катушки,

Связь тянули связисты. Катюши

Били с ходу огнем ревущим,

Пулеметы землю мели.

 

Не какой-то отдельный гений

Этот день в штабах начертал,

А народ с великим терпеньем

Сам готовил его в сраженьях,

В непомерных своих лишеньях

Сам победу эту ковал.

 

И теперь, когда жарким светом

Вновь горит салют на Неве,

Я-то знаю — над парапетом

Хоть одна да летит ракета

И за наш экипаж КВ.

 

Город празднует, веселится,

Золотой рассыпает дождь.

И, наверное, за границей

Кой-кому при этом не спится,

Кто-то злобствует. Ну так что ж!

 

Было дело в сорок четвертом,

Нам не грех вспомянуть о том, —

Как мы доты сметали к черту,

Как завидовал немец мертвым

И с ума сходил под огнем.

 

Как на город сошла минута

Тишины победных годов

После дней тех блокадных, лютых.

Как народ громыхал салютом

Сам себе изо всех стволов.

 

* * *

В заздравной дате государства,

Отмеченной календарем,

Еще дымится снег январский,

Кинжальным вспоротый огнем.

Еще цветет над Ленинградом

Салют, качается в глазах

Во имя снятия блокады

На улицах и площадях.

 

Не всё, что было, бронзой стало

И медью литер прописных,

Хотя уже, как зубров, мало

Участников боев живых.

И тех блокадников, которым

За девятьсот ночей и дней

С тех пор обязан жизнью город

И ратной славою своей.

 

Все то, что было, — с ними рядом.

Им кажется — еще вчера

На Невском падали снаряды,

Звенели в небе «мессера»,

В снегу по пояс шла пехота,

Жизнь хлебным мерилась пайком,

Но им не то что нет охоты

Сегодня вспоминать о том,

А нечего добавить словом

К молчанью павших дорогих,

Где снег, не ведая о славе,

Летит из года в год на них.

 

В соседях ближних, в землях дальних

Сильнее слов любых гремит

Молчание мемориальных

Гранитных пискаревских плит.

С. Орлов

 

Юрий Ороховацкий

Юрий Иванович Ороховацкий (30.03.1938 — 09.11.2002), ребёнок блокады, поэт. Окончил отделение романской филологии филологического факультета Ленинградского университета (1962).

 

Кинематограф

С последней вспышкой на экране

Отгрохотал кромешный бой!..

Но нам не позабыть с тобой

тех, кто убит,

и тех, кто ранен.

И в памяти ярчайшим кадром

ещё неснятых кинолент

вдруг оживёт за гранью лет

наш дом —

среди руин блокадных.

 

Королевская бегония

А лето на самом разгоне

кончается вдруг!

Огонь королевских бегоний

клубится вокруг!

Клубится и не отгорает —

ничем негасим,

под проливнем лишь набирая

и света, и сил.

 

И свет, что и алый, и белый,

и словно янтарь,

согреть не сумеет мне тело,

лишь душу, как встарь.

 

Лишь душу… То было в блокаду…

Снаряд, словно гром!

Не верится даже, что рядом

был только что дом.

 

Был… Где вы, мальчишки, девчонки,

ровесники мне?..

Лишь вижу, светлеют никчёмно

на чьём-то окне,

на чьём-то, что выжило чудом,

бегоний цветы!

Неправда ли, родом оттуда

ты, белая? Ты.

 

Лучистая чёрточка

Камень бесхитростный вкопан

в землю под прахом солдата:

имя, а рядышком, в скобках —

две, через чёрточку, даты…

 

Даты рожденья и смерти

схвачены бронзой непрочно.

Но почему-то не меркнет

ж и з н ь ю наполненный

прочерк.

Ю. Ороховацкий

 

П

Пагирев, Ю. Петров, Л. Попова, А. Прокофьев

 

Глеб Пагирев

Глеб Валентинович Пагирев (19.04.1914 — 1986. Ленинград) — поэт. В июле 1941 г. служил чертежником в Генеральном штабе РККА. В конце 1942 г. после курсов младших командиров в Архангельске был направлен на Ленинградский фронт в 123-ю стрелковую дивизию. Принимал участие в боях за Синявинские высоты (Кировский р-н), участвовал в освобождении г. Луги, г. Нарвы (Эстония), в разгроме Курляндской группировки немцев. Победный 1945 г. встретил в госпитале в Ленинграде. В конце 1945 г. вышел в отставку.

 

В осаде

Мы рядом стояли над бездной,

ходили под самой бедой,

крещенные ладожской пресной

и горькой балтийской водой.

 

Но в страшные годы осады

была нам и радость дана:

кольцом ленинградской блокады

двоих обручила война.

 

Не только минуты свиданий

и хлеб, преломленный вдвоем, —

роднили нас общность страданий

и вся эта жизнь под огнем.

 

Не знали мы слов отреченья

на грозном скрещенье путей,

и святость того обрученья

с годами святей и святей.

 

* * *

В Ленинграде

По-новому строгом

Ты осталась, грустя и любя.

По военным разбитым дорогам

Я иду, забывая тебя.

 

Солнце жжет

Придорожные травы,

Под ногами дымится земля,

Душный ветер летит с переправы,

На убитых тряпье шевеля.

 

Бьют по фронту

Десятки орудий,

И в безжизненном свете ракет

Из траншей поднимаются люди —

Ни пощады, ни жалости нет.

 

Всё заметней потери по ротам,

И поди угадай наперед,

Где тебя, за каким поворотом

Не осколок, так пуля найдет.

 

Упаду ли,

Пронизанный болью,

Доживу ли до нового дня, —

Ты своей материнской любовью

Никогда не оставишь меня.

 

В сорок третьем

На нашей свадьбе не было гостей,

Друзья, подвыпив, не кричали «горько»,

Февраль стелил пуховую постель,

Да метроном постукивал легонько.

 

И вдруг рвануло рядом, за углом,

И ты к тарелкам кинулась: скорее!

Пока мы оставались за столом,

По Ленинграду били батареи.

 

Потом я встал и вышел, ты спала.

Уже светало, улица горела,

И, затихая, в воздухе плыла

Трагическая музыка обстрела.

 

В дождь

Раскрой окно — и мы услышим,

Как над землей, на высоте,

Тяжелый дождь гремит по крышам

В своей весенней правоте.

 

И нам припомнится обоим

Такой же спорый, проливной

За две недели перед боем,

Когда ты вновь была со мной.

 

Стоял октябрь под Ленинградом,

И, как нарочно, в то число

Шел. дождь попеременно с градом,

С утра дороги развезло.

 

А ты решилась в дождь, под ветром,

В потемках на исходе дня

Пройти семнадцать километров

От полустанка до меня!

 

И странно вспомнить, как в землянке,

Где протекали потолки,

Я у дымящейся времянки

Всю ночь сушил твои чулки.

 

Неясный свет бродил по стенам,

Шумел, согревшись, котелок,

И, угасая постепенно,

Мигал в жестянке фитилек.

 

Горбом стояла плащ-палатка,

Дымилась мокрая пола.

У печки, всхрапывая сладко,

Босая женщина спала.

 

И тот, который терпеливо

Сидел впотьмах у очага,

друг понял, как она красива,

Как бесконечно дорога...

 

Мы снова влажным ветром дышим,

Припоминая годы те.

Весенний дождь гремит по крышам

В непроходимой темноте.

 

А на земле, в квадрате света

Под нашим первым этажом,

Два неподвижных силуэта

Стоят, обнявшись, под дождем.

 

Правда

Сегодня утром ты мне позвонила,

Твой голос прилетел ко мне в Москву.

— Ну как живешь, что делаешь? — спросила.

И я соврал, что хорошо живу.

 

Я не сказал, что в неспокойном мире,

С твоим отъездом похудев лицом,

Живу один, мне трудно, и в квартире

Меня зовут соломенным вдовцом.

 

Так всю войну у нас с тобою было:

Стерпеть, смолчать и слез не показать.

О самом трудном, сколько хватит силы,

Старались мы ни слова не сказать.

 

Землянки были сумрачны и сыры,

Но, согревая руки над огнем,

Я в письмах врал про зимние квартиры:

Мол, уж теперь-то вправду отдохнем.

 

Мол, жив, здоров... И дальше — в том же роде,

Откуда же ты знать тогда могла,

Что нет в моем солдатском обиходе

Ни отдыха, ни крова, ни тепла!

 

В твоих же письмах не было ни слова

О горьких муках города-бойца.

Писала только: мол, жива, здорова...

И дальше — в том же роде до конца.

 

Откуда ж мог я знать тогда, в походе,

Читая письма про твои дела,

Что нет в твоем блокадном обиходе

Ни хлеба, ни покоя, ни тепла!

 

* * *

Жду поездов из Ленинграда,

не сплю ночами, верь не верь,

и никого-то мне не надо, —

была бы ты со мной теперь!

 

Ещё, быть может, не забыта,

не отболела навсегда

и до сих пор жива обида,

что привела меня сюда.

 

Но выше нынешней печали,

превыше всех моих обид,

как на высоком пьедестале,

любовь по-прежнему стоит.

 

Ее слепит разрыв снаряда,

враги берут ее в кольцо,

могильным холодом блокада

ей дышит в ясное лицо.

 

Она не ищет легкой доли

и не торопится в Уфу —

окопы роет в чистом поле,

лежит без памяти в тифу.

 

Родные умерли, убиты,

всё холодней, всё голодней.

И меркнут все мои обиды

и отступают перед ней.

 

Жду поездов из Ленинграда,

не сплю ночами...

 

Под Шлиссельбургом

Изрыли снарядами немцы лесок,

Повыбили за две недели.

Но думалось: «Ладно! Сочтемся, дай срок, —

Мы тоже недаром сидели».

 

И вот в предрассветной густой синеве

Пехота броском небывалым

Рванулась вперед — через лед по Неве,

По минным полям и завалам.

 

Орудия били с прибрежных высот,

Вода поднималась столбами,

И раненый молча ложился на лед,

Ко льду припадая губами.

 

Вставая и падая в снег на бегу,

Взвалив на себя пулеметы,

Мы лезли на берег, тонули в снегу

И грудью бросались на дзоты.

 

Короткая очередь, выстрел в упор, —

Так вот она, мера расплаты!

Слова о прощенье — пустой разговор,

Здесь слово имеют гранаты.

 

Мы вышли на берег. На черном снегу

Горели подбитые танки;

Воронки разрывов — на каждом шагу,

И трупы — у каждой землянки.

 

Еще не окончен начавшийся бой

И в летопись славы не вписан,

И первые пленные, сбившись гурьбой,

Еще повторяют: «Нихт шиссен!»*

.............................................................

Мы снова проходим по этим местам

Навстречу боям и тревогам —

По вновь наведенным плавучим мостам,

По вновь проторенным дорогам.

 

Сухая ветла у скрещенья дорог

И тропка, бегущая в поле,

И чуть различимый в траве бугорок —

Здесь все нам знакомо до боли.

 

Нам эта скупая земля дорога

И лучшей не нужно в награду:

Мы здесь наступали и гнали врага,

И здесь мы прорвали блокаду!

*Не стреляйте! (Нем.)

 

Возвращение

Так всё же мы вернулись в Ленинград!

А нужно было обойти полмира,

Начать отсюда и прийти назад

И вновь увидеть все, что сердцу мило.

 

В одно сошлись дороги и мечты,

И можно постоять у парапета,

Пока в тумане плавают мосты,

Чуть тронутые красками рассвета.

 

А утро, вдруг поднявшись из волны,

Нас на пороге дома повстречало

Гудками Петроградской стороны,

Дымками пароходов у причала.

 

Опять идем вдоль улиц над водой,

И в небе, словно в силу чародейства.

Внезапно возникает золотой,

Зажженный солнцем шпиль Адмиралтейства.

 

Зимой, с боями за город уйдя,

Разлуку мы острей переживали,

Когда за сеткой снега и дождя

Далекий шпиль, вглядевшись, узнавали.

 

Не только по нему, по одному, —

Всегда б я отыскал к тебе дорогу,

Всегда пришел бы к дому твоему,

Нашел бы путь к заветному порогу!

 

Но мы в свой дом пришли не напрямки,

И в памяти остались дни прорыва

И мертвые немецкие стрелки

На побережье Финского залива.

 

И нужно было многое пройти,

Чтоб наконец, в минуту нашей встречи,

В последний день солдатского пути

Обнять твои рыдающие плечи.

 

Ленинградские дома

Дома имеют собственные лица:

у одного открытое лицо,

в такой невольно хочется вселиться

едва поставишь ногу на крыльцо.

 

А у другого черствая натура,

он не был ни ребенком, ни юнцом,

глядит на окружающее хмуро

сооруженье с каменным лицом.

 

У тех на лицах ссадины и раны,

следы артиллерийского огня.

Фронтовики, солдаты, ветераны,

они лицом похожи на меня.

 

Я сам солдат и рад жилью любому,

любой норе, любому блиндажу,

но и солдата тоже тянет к дому,

и я его за это не сужу.

 

Когда туман висит над Ленинградом,

а на земле содом и кутерьма,

мне нужно знать, что обитают рядом

мои друзья — хорошие дома!

 

Подвиг

Опять

меня втянули в перепалку.

Ну ладно! Потолкуем о былом.

Мы в пекле боя приняли закалку,

нас горе испытало

на излом.

 

Не кто-нибудь

по щучьему веленью

принес Победу, вывел мир из тьмы.

Солдатский подвиг неподвластен тленью,

а если так, то вместе с ним —

и мы.

 

Не сетуем,

что выдохлись, устали,

нас голыми руками не бери:

мы на войне узнали свойства стали

и сами свойства стали

обрели.

Г. Пагирев

 

Юрий Петров

Юрий Васильевич Петров (31 января 1915 года — 5 июля 1977) — поэт, переводчик. Участник Великой Отечественной войны. Комиссар дивизии Ленинградского фронта, был тяжело ранен. Награждён орденами Отечественной войны II степени, Красной Звезды, медалями.

 

Городу Ленина

Люблю тебя, могучий Ленинград!

На боевом посту твоей свободы

С оружием, плечом к плечу стоят

Всей необъятной Родины народы.

 

И я пришел с днепровских берегов,

И мне дала страна винтовку в руки,

Чтоб истреблять в бою твоих врагов,

Врагов свободы, счастья и науки.

 

Люблю тебя, великий Ленинград!

Как будто здесь я вырос и родился.

Тут с первых дней Октябрьских баррикад

Дух Ленина в народе воплотился.

 

Твои сыны незыблемо стоят.

Они с любою силою сразятся.

Враг не входил с победой в Ленинград.

Победа — это имя ленинградца.

 

Бойцу

Над великою Волгой-рекою

Запылала родная земля.

Обагряются кровью людскою

Золотые донские поля.

 

Наша ненависть тверже металла.

Надо местью, как пищею, жить!

Все, что сделаешь, — все еще мало

Для того, чтоб врага разгромить!

 

Это всем нам, товарищи, надо, —

Говорит нам страдалица-мать, —

У заветной стены Ленинграда

Беспощадно врагов истреблять!

 

Над Отчизною тучи нависли.

Будь жесток и забудь о себе.

Забывая о собственной жизни,

Эту жизнь мы добудем в борьбе.

 

Жажда боя

Виссариону Саянову

 

Мы много испытали в борьбе за Ленинград

И горя, и печали... Но одному я рад.

Я чувствую и вижу — теперь мы стали злей,

И речь такую слышу я от своих друзей:

 

— Нас жажда мести сушит. Вперед бы нам, быстрей

Громить врагов нещадно за кровь земли своей!

С задачею любою мы справимся в бою...

Вот эту жажду боя я в воине пою.

 

Вперед!

Настал для нас, товарищи,

Наш долгожданный час.

— Вперед! На вражьи рубежи! —

Дан боевой приказ.

 

Вперед! За город Ленина!

Прорвать кольцо огня!

Не раз в боях проверена

Дивизия твоя.

 

В удар штыка, в полет свинца

Вложи всю страсть свою!

В атаку! Смелого бойца

Победа ждет в бою.

 

Нас месть священная ведет.

Нас правый гнев ведет.

Вперед! За землю русскую!

За Ленинград, вперед!

 

Ленинградке

«Человек, заглянувший в глаза Смерти, становится чище и проще».

Н. Рыленков

 

Заглянула смерти ты в глаза —

Взгляд ее острей холодной стали.

То и дело «мессеры» кромсали

Над тобой родные небеса.

 

Пролетал снаряд над головой,

Разрушая каменные стены.

Резкие тревожные сирены

Выли над красавицей Невой.

 

Дыбилась упругая земля

От мороза, гнева и металла...

Ты забыть о голоде мечтала,

Пайку хлеба надвое деля.

 

Но когда касалась ты станка

Бледной, исхудавшею рукою,

Как боец в момент горячий боя,

И сильна была ты, и крепка.

 

Ты видала тысячи смертей.

Но тебя не сокрушило это.

В стужу сердце воина согрето

Чуткою заботою твоей.

 

Песня о Любе Козловой

Пусть бурый снег, задымленный,

Покровом свежим скрыт.

Народ надолго в памяти

Преданье сохранит

О нашем наступлении,

О буре огневой,

О ленинградской девушке —

Связистке рядовой.

 

Ее такой запомнили:

В глазах — лучистый свет,

Курчавая, веселая

В семнадцать юных лет.

Прорвать кольцо фашистское —

Задача нелегка.

В глазах у Любы светятся

Два теплых огонька.

 

Минет война суровая,

Придет победы день,

Забудутся названия

Далеких деревень.

Но помни ты тропиночку,

Товарищ боевой,

В лесу, в снегах, у Марьино,

Над скованной Невой.

 

Когда гремела грозная

Сражения страда,

Там линиями белыми

Тянулись провода.

А где они кончалися,

У просеки лесной,

Сидела Люба с трубкою

В воронке под сосной...

 

Свистят снаряды в воздухе,

Осколки кабель рвут.

Напрасно минометчики

С НП команду ждут.

Не умолкает девушка,

Но телефон молчит.

И комсомолка смелая

Вдоль провода бежит.

 

Уже разрыв заметила.

Еще ступила шаг...

Скорей исправить линию!

Но не дремал и враг.

Он снайперскою пулею

В тот миг ее сразил.

Тянулась Люба к проводу,

Собрав остаток сил.

 

Соединила линию.

На проводе рука...

Погасли, не засветятся

Два теплых огонька.

 

Команду мы услышали

Сквозь ветры и снега —

И мины мы обрушили

На головы врага.

 

Истребитель Михайлов

Прощай, каспийская волна!

Прощай, колхоз, родная хата!

Своих защитников страна

Зовет на бой с врагом проклятым!

 

Как давний сон, сирень в цвету,

Каспийского прибоя грива...

Михайлов Федор на посту

В снегах у Финского залива.

 

Он помнит Родины приказ —

Врагов нещадно истребляет.

Как на охоте, зоркий глаз

Ему в бою не изменяет.

 

До тридцати довел он счет

Фашистам, выбитым из строя.

И, как награду, он берет

Винтовку снайперского боя.

 

И люди всей земли моей

Недаром видят в нем героя.

К нему летит привет друзей

И волн каспийского прибоя.

 

Разведчики

Говорится: «Голь на выдумки мудра»

Рассуждали темной ночью до утра:

«Коль лиса выходит ночью из норы,

Значит, в логове ты днем ее бери!»

 

Ловкость, сила и умение — ключи

Для успеха, для захвата «языка».

Все противника повадки изучив,

Шли разведчики из нашего полка.

 

Ветки свежие на зелени травы

Укрывали их, ползущих в тишине...

Часовой, не подымая головы,

Из винтовки крыл по светлой вышине.

 

Слышит — тихо, видит — нету никого,

Взял лопатку, начал землю ковырять,

Укрепляя незадачливый окоп

(Это нам они кричат — не укреплять).

 

Группу смелых вел в разведку лейтенант

Ваня Голиков. Учел он наперед,

Сколько взять противотанковых гранат,

Где проделать в заграждении проход,

 

Что Дотдуев — командиром впереди,

Что Архипов и Опарин вместе с ним,

Как все мины осторожно обойти

И когда одеть поляну в сизый дым.

 

Все продумано заранее давно,

Без шаблона, так, как требует война...

И летит граната — брошена в окно,

И гремит могучим взрывом из окна.

 

И Дотдуев, часового оседлав,

Тычет в рот ему наган по рукоять,

Чтобы рыжему хоть этим помешать

С перепугу вырываться и орать.

 

Не раздумывая, действовал Рожков,

Не терялся в это время и Котлов —

И землянки охранения гремят

От советских метко брошенных гранат.

 

Расстилается над травами дымок,

В летнем небе проплывают облака.

А «язык», чуток приглушенный, умолк,

Будто нет во рту верзилы языка.

 

Три десятка оккупантов — на куски,

Рыжий связан, кривит рожу от тоски.

 

Так разведчики работают у нас,

Выполняя нашей Родины приказ.

Ю. Петров

 

Людмила Попова

Людмила Михайловна Попова (29.12.1898 — 02.11.1972), ленинградская поэтесса. В годы Великой Отечественной была корреспондентом военных газет, вместе с Ольгой Берггольц — сотрудником ленинградского радио. Затем добровольцем пошла в армию, работала в политотделе 13-й воздушной армии Ленинградского фронта. Награждена орденом Красной Звезды и медалями.

 

Не быть ленинградцам рабами!

Зарей огнеметной снега зажжены.

На гибель фашистскому стану

Взвивается сокол Советской страны

Пилот-испытатель Лукьянов.

 

Порою в кабину стучалась беда,

Секунды казались годами,

Но верил пилот: никогда, никогда

Не быть ленинградцам рабами!..

 

И помнит, как в воздухе он погасил

По крыльям бежавшее пламя

И как на одно приземлялся шасси, —

Не быть ленинградцам рабами!

 

Пусть труден полет!

Про усталость забыть!

И ветер свистит под винтами,

И кружатся стрелки приборов — не быть,

И гулко рокочут моторы — не быть,

Не быть ленинградцам рабами!

 

По целям без промаха бьет пулемет,

Под крыльями вихри клубами...

Нет! Враг никогда в Ленинград не пройдет,

Не быть ленинградцам рабами!

 

Эсмеральда

...Летели «юнкерсы» на город наш,

Готовы все испепелить на свете...

Тогда попала бомба в Эрмитаж,

В скульптурный зал с творением Россетти.

 

И задрожали статуи в музее,

Когда взметнулся смертоносный вал,

И с плеч скатилась, мрамора бледнее,

Прекрасной Эсмеральды голова.

 

Казалось нам, так скорбно и тревожно

Ее уста промолвили: прости,

Что мы старались сделать все, что можно,

Чтоб мраморную девушку спасти.

 

Мы жизнь вернули ей, опять в музее

Она сияет юной красотой,

Но говорит рубец на нежной шее:

«Остановись! Припомни все. Постой!»

 

Письма

I

Далекий сокол мой! Прошло три года,

А кажется, что очень много лет

Военная бушует непогода

И ничего другого в мире нет.

 

Как я жила? Мой город был со мною,

Как с другом я с ним говорить могла,

Его судьба была моей судьбою,

Моею жизнью жизнь его была.

 

В меня вселял упорство этот город,

Когда жилье мое окутал мрак,

Когда меня хватал за горло голод,

Когда к заставам нашим рвался враг;

 

Я раскрывала Пушкина и Данта,

А с наступленьем полной темноты

Включала радио: и, помню, Иоланта

Рвала на ощупь нежные цветы...

 

И вдруг ворвался в пенье вой сирены

И свист шипящий падающих бомб;

Упали стекла. Застонали стены,

Сгустилась тьма, и рядом рухнул дом...

 

Провалы зданий. Раненые дети.

Тела людей, умерших на снегу, —

Все это правда... И за все ответить

Еще придется полностью врагу.

 

Но даже в дни тягчайших испытаний,

Своих родных теряя и друзей,

Я верила, что праздник наш настанет,

Я шла к нему всей волею моей.

 

И одного лишь я искала счастья, —

Судьба мне принесла его весной, —

Смогла я встать в ряды военной части,

Оборонявшей славный город мой.

 

Весь соколиный мир мне стал открыт:

Машин крылатых крытые стоянки,

Командных пунктов тесные землянки

И лётных домиков походный быт.

 

Заветные распахивались двери:

Войди, взгляни, запомни, напиши!..

О, если б мне найти средь «вечных перьев»

То настоящее!.. чтоб в полной мере

Мне написать о дружбе, о доверье,

О широте распахнутой души.

 

Я увидала, — как оно бывает...

Атака. Бой. Засада в облаках.

Как то, что героизмом называют,

Здесь всем крылатым свойственно полкам.

Я имена им мысленно давала:

Полк Мужества, полк Славы, полк Побед.

Их вера в жизнь стояла у штурвалов,

Оберегая город наш от бед.

 

О Ленинград! Мы были с ним в осаде,

Мы страшную с ним пережили быль,

Но воином был каждый ленинградец,

И каждый воин ленинградцем был.

 

И незабвенны имена пилотов,

Что во втором военном январе

Шли над Невой на штурм фашистских дзотов

Через огонь несметных батарей;

 

Тех, что с врагом дрались на всех высотах,

Тех, что смотрели всем смертям в лицо,

Но защитили с воздуха пехоту,

Ломавшую зловещее кольцо.

 

Не все домой пришли из битвы этой...

Но как святыню сохранит страна

В боях простреленные партбилеты

И залитые кровью ордена.

 

Войдет в легенду ночь. Январский холод.

На славных памятниках лунный свет,

Сразившийся с самою смертью город

Во всем его бессмертном торжестве.

 

II

...Победа! Как она была нужна нам,

Ведь враг еще по нашим бил домам.

В те дни мне были верным талисманом

Два от тебя полученных письма.

 

И я газетной дополняла сводкой

Те письма, адресованные мне.

И за строкою видела короткой

Твой путь в ночной тревожной тишине.

 

И как твоя тяжелая машина,

Взяв курс прямой на вражьи берега,

Летит над тьмой фашистского Берлина,

Над окаянным логовом врага;

 

Твою всегда уверенную руку,

Пославшую свой мстительный снаряд

За нашу нестерпимую разлуку,

За кровь, что обагрила Ленинград.

 

Мне до сих пор еще ночами снится

Снарядом искалеченный трамвай,

Кровь на снегу... убитых женщин лица...

Враг бил по школам, яслям и больницам.

Враг бил по городу из края в край.

 

И ты поймешь всю яростную радость,

Когда здесь наступленье началось,

И эхо неустанной канонады

От стен несокрушимых Ленинграда

По всей земле советской понеслось.

 

Где в этот день твои сражались птицы?

На Южный Буг летали иль на Днестр?

Иль, может, за румынскую границу?

Но в этот день ты вспомнил обо мне!

 

А я опять дышала снежной пылью

На тех полях, где нет путей назад;

Я видела простреленные крылья

И летчиков запавшие глаза.

 

Они летали дерзостно, со страстью,

В день по четыре вылета, по пять,

И не было такой на свете власти,

Чтоб на земле могла их удержать.

 

В них ожил Чкалов, мощь его полетов,

Губительных для всех фашистских свор;

За ними танки двигались, пехота,

Врага из черных выбивая нор.

 

Я видела уже разбитый пояс

Фашистских дзотов, проволок и рвов,

Поистине здесь армия героев

Прошла, чтоб вырвать город из оков.

 

И Ленинград, вздохнувший полной грудью,

Он в свой великий праздник был со мной,

Всей мощью боевых своих орудий,

Всем сонмом звезд, скользивших над Невой.

 

Сейчас я снова в части мне знакомой,

Весенним паром пахнет от земли,

С отбитых у врага аэродромов

Летят на запад наши корабли.

 

Пусть фронтовые нелегки дороги,

Судьба войны в руках у нас самих.

И будет зверь добит в своей берлоге,

И будет петь и улыбаться мир!

 

Мы вновь раскроем Пушкина и Данта.

Прольются дивных скрипок голоса,

И широко раскроет Иоланта

На мир цветущий ясные глаза...

 

За этот день мы боремся с тобою.

И мы придем к нему ценой любой!

...Пускай хранит тебя в разгаре боя

Бессмертной нашей Родины любовь.

 

Утро победы

Дважды Герою Советского Союза П. А. Покрышеву

 

Мне снился бой. Он мне порою снится, —

Как на врага, светла и высока,

Моя любимая летела птица,

Стальным крылом срезая облака.

 

От раскаленного свинца и стали,

Казалось, загорится небосклон.

Последний хищник смертоносной стаи

Был соколом моим испепелен.

 

А я стояла над чужой рекою,

Потом бежала я чужим селом,

Чтоб теплой благодарною рукою

Погладить утомленное крыло.

 

И вдруг раздался гулкий гром салюта.

И я проснулась. Продолженьем сна

Победы нашей ликовало утро,

Шла по земле Великая Весна.

 

Начало дружбы

Дважды Герою Советского Союза П. А. Покрышеву

 

Январь. Прозрачный день морозный.

И Кировского парка тишина,

И тоненькие в инее берёзы,

И голубого неба крутизна.

 

Орудья немцев необычно немы.

И в блеске солнца вижу я того,

Кто весь — живая песнь или поэма, —

Смогу ль сложить я песню про него?

 

Ему такое с Лермонтовым сходство

Дано природы дивною игрой,

С таким он постоянным превосходством

Ведёт с противником воздушный бой,

 

Так явно смерть он презирает,

Что встань бы Лермонтов сейчас, —

Наверно б не изгнанник рая

Им был воспет, а этот ас:

 

Его стремительный полёт

Над Ленинградом и над Мгою,

Над белой Ладогой, над мглою

Глухих Синявинских болот;

 

Как днем и ночью он готов,

Неуловимый и могучий,

Атаковать с воздушной кручи

Своих недремлющих врагов;

 

Как тридцать вражеских машин

За эти три военных года, —

Безбрежных высей властелин, —

Он сбросил в бездну с небосвода!

 

И даже в эти краткие мгновенья

Петр Покрышев для радости земной

Лишь одного хотел бы: в наступленье

Свой истребитель бросить скоростной...

 

И видела я две звезды героя,

Сияющие на его груди,

В глазах его такую жажду боя,

С какой немыслимо не победить.

 

Воздушная тревога

Герою Советского Союза Петру Харитонову

 

Останется в памяти как это было.

Чуть только сирены послышался гул,

Ты тотчас же взвил самолет острокрылый

В бездонное небо навстречу врагу.

 

Ты знал, что внизу непреклонно и гордо

Живет, продолжает свой труд не простой

И с армией вместе сражается город,

Тебя научивший владеть высотой.

 

Ты шел на врага, ты рванулся в атаку.

Запутал ты путь его мертвой петлей,

И бил пулемет по фашистскому знаку,

И облако местом менялось с землей.

 

Как быстро в бою иссякают патроны,

Но твой говорил неуступчивый взгляд:

Не выйдет!

Не дашь ты проклятые тонны

Обрушить фашисту на наш Ленинград.

 

Тебе он ответит за всё, что разрушил,

И смертью за смерть ты заплатишь ему.

Ты вытрясешь всю его наглую душу,

Хотя бы погибнуть пришлось самому.

 

За Родину!..

Сверху, винтом, в оперенье!..

Ты видел раскрывшейся бездны края

И рухнувший «хейнкель»...

И как управленье,

Вся вздрогнув, теряла машина твоя...

 

Ты выпрыгнул. Ветры гудели сердито,

И воздух клубился под легким зонтом,

И рядом спускались четыре бандита.

Всех ближе — полковник с железным крестом.

 

Четыре стреляли в тебя пистолета.

Всех метче полковник — испытанный ас, —

И пуля, задев корешок партбилета.

Плечо оцарапав, свистя пронеслась.

 

Земля подошла, с перекличкой орудий,

С бойцами в крутом маскированном рву.

Навстречу бежали советские люди,

И бросил полковник оружье в траву.

 

И ты прочитал в его пристальном взгляде

И лютую злобу и страх пред тобой.

Мы взяли их в плен.

В этот миг в Ленинграде

Раздался воздушной тревоги отбой.

 

Седьмая симфония (Поэма)

Посвящается Дмитрию Дмитриевичу Шостаковичу

 

Вступление

Войны великой отпылали годы,

Но мы не забываем ничего.

Бессмертный подвиг нашего народа

Встает, как высшей правды торжество.

 

Нам не забыть тех ленинградских дней,

Когда путем тягчайших испытаний

Мы шли к победе жизнью всей своей,

Мы верили, что праздник наш настанет.

 

Сейчас, где подымались баррикады

И не смолкал снарядов грозный вой,

Победы парк разросся молодой,

Как символ вечной жизни Ленинграда.

 

И не железное кольцо блокады —

Фашистских дзотов, проволок и рвов —

Растёт и ширится вкруг Ленинграда

Кольцо плодовых, радостных садов.

 

На стройки мира путь свершая свой,

Идут с прославленных заводов грузы.

И голос не под грохот бомбовой —

Под гул турбинный подымают музы.

 

И люстры в филармонии горят

Переливающимся, ярким светом,

Звучит симфония, и зал объят

Воспоминаний раскаленным ветром.

 

Четыре года жили мы войною,

И мы забыть не вправе ничего.

Мир куплен слишком дорогой ценою,

Художник — кистью, музыкант — игрою,

Поэт — стихами — береги его!

 

1.

Адмиралтейства шпиль уже закрашен,

Должно быть, долго не сверкать игле;

Обшиты тесом памятники наши,

И кони Клодта спрятаны в земле.

 

Защитник Ленинграда рядовой,

Он должен гул чужих машин услышать,

Узнать их должен в синеве ночной...

В пожарной каске он стоит на крыше

Своей Консерватории родной.

 

Уже привык он к этой вахте гордой,

Он здесь и композитор и боец;

Настороженно тих великий город,

Лишь метроном с настойчивостью твердой

Бьет в унисон с мильонами сердец.

 

Бьет метроном...

Виденья жизни дальней,

Шумевшей здесь, встают пред ним опять:

Здесь мальчиком он в классе музыкальном

Бетховена учился понимать;

 

Здесь он познал гармонии основы

И трепет первой творческой мечты;

Здесь протянул, в волненье, Глазунову

Своих творений первые листы;

 

Здесь сочинял; несли свои советы

Ему Чайковский, Глинка, Бородин....

Здесь понял он: открыта впереди

Ему дорога, залитая светом.

 

Как вдохновенны первые дерзанья,

Как музыка светла и молода...

Встречает мирной песнею труда

Он всенародный праздник созиданья.

 

И дышит музыка дыханьем века...

От скорбных дум до солнечных идей

Раскрыл большое сердце Человека

Он Пятою Симфонией своей.

 

...И вот на этот мир, в котором счастье

И созидать и жить, — на Ленинград —

Идут, идут эсэсовские части

И самолеты злобные летят.

 

Он слышит взрывов гулкие раскаты,

И где-то близко рухнул мирный дом,

И небо необъятное объято

Прожекторов мятущимся огнем.

 

Когда б ему могущество природы, —

Он вывел бы моря из берегов,

На вражьи силы повернул бы воды,

Обрушил бы он горы на врагов,

 

Грозу столкнул бы с черными полками,

Чтоб им дорогу вихри замели,

В преграду превратил бы каждый камень,

И каждый куст, и каждый ком земли.

 

А бомбовозы над Дворцом культуры

И над Театром оперы летят...

Что может он? Какою партитурой

Он обезвредит вражеский снаряд?

 

2.Твоё оружие

Он шел домой по Кировскому мосту.

Ни огонька. Дома затемнены.

И все слышней, все яростнее поступь

В цветущий мир ворвавшейся войны.

 

Все поглотив, она еще в начале...

Но как уже несчастлив человек!

И звуки боли, гнева и печали

И мыслей рой теснились в голове.

 

В ту ночь, войдя в большой свой кабинет,

Он запер дверь и подошел к роялю,

И тронул клавиши — и хлынул свет,

Тот, что искусства озаряет дали.

 

И тут Седьмой симфонии черты

Увидел он. И, бледный от волненья,

Стал наносить на нотные листы

Души своей встревоженной виденья:

 

Тот ранний час, когда цвела земля,

Когда лучи зари купались в реках,

Когда хлеба шумели на полях

И было светлым утро человека.

Когда дышала праздником страна...

Когда внезапно грянула война.

 

Все громче марш... В нем скрежеты и стоны,

Бьют барабаны, все сильнее бьют;

Но, не смолкая, трубы и тромбоны

О стойкости и мужестве поют.

 

Не утаил от мира ничего.

Не оскорбил погибших слезной нотой.

Он слово дал надгробное фаготу,

Он кровью сердца написал его.

 

Два мира в ратном, в беспощадном споре,

Но тьма и мракобесье не навек!

Симфония! Ты будешь в до мажоре,

Ты победишь, свободный человек!

 

Уже рассвет, рассеянный и хмурый,

Гляделся в затемненное стекло,

Когда он отодвинул партитуру

И вытер влажный, утомленный лоб.

 

И на диване лег не раздеваясь,

Как после боя на земле солдат.

Еще нисколько не подозревая,

Не зная, что Симфония Седьмая

Твоим оружьем станет, Ленинград!

 

3.

Не Лорелеи там поют на Рейне,

А стонет в пропасть ввергнутый народ!

Фашизм!

Вот этот сорок первый год

Увидел сквозь столетье Генрих Гейне.

 

Зарей пожаров небосклон горел.

Кварталы колотым стеклом усеяв,

Враг бил по Эрмитажу, по музеям,

И только к полдню кончился обстрел.

 

И встал тогда, наперекор блокаде,

В эфире голос смелый, молодой:

«...Закончил я сегодня в Ленинграде

Вторую часть Симфонии Седьмой.

 

Наш труд неутомимый не нарушен,

Пусть это знает Родина моя!

Кольцом железным враг нас не задушит,

Стоим, и насмерть будем мы стоять,

 

И будем все мы помнить ежечасно, —

Тут голос выдал боль его души, —

Искусству нашему грозит опасность,

Она всё больше, имя ей фашизм.

 

Мы, музыканты, защищать мы станем

Так город Ленина, работать так,

Чтоб нота каждая

была частицей зданья,

Разбить которое не смог бы враг!

 

И, что б нам ни грозило впереди,

Я верю: будет вечной красотою

Сиять великий город над Невою,

Как наша Родина, непобедим!»

 

Он говорил в тот душный час осады,

Что кровью вписан в наши дневники,

Из города, где танки и снаряды,

Картины создавались и стихи.

 

Нес он Москве всех ленинградцев чувства,

Всю нашу веру в свет большого дня.

Он говорил от имени искусства,

Стоящего на линии огня.

 

И вновь беду шлют злобных пушек дула.

За Нарвскою заставою бои.

И на щитах домов стихи Джамбула:

«Ленинградцы, дети мои!..»

 

4.

Война поставила на чувства пробу

И всё ненастоящее смела,

И мы узнали, как упорна злоба,

И как любовь прекрасна и смела.

 

И чем свирепей огненная вьюга,

И чем блокады тяжелей тиски,

Тем драгоценнее улыбка друга,

Письмо или пожатие руки.

Высокий дом.

Этаж под самой крышей,

Его друзья пришли к нему домой,

И композитор к ним навстречу вышел,

Такой взволнованный и молодой.

 

Они пришли.

Налеты вражьей стаи

Их не могли остановить в пути.

Пришли за тем, что музыка звала их

И что нельзя им было не прийти.

 

Уже рояль во власти чутких рук;

Прошел по струнам раскаленный ветер,

Встает в рабочем этом кабинете

Эпоха, переплавленная в звук.

 

Симфония!

В ней грозной битвы шквал,

В ней вздох, последний вздох бойца на поле боя.

Он никогда еще с такою болью

И так самозабвенно не играл!

 

А за окном опять ревут сирены...

Но музыка! — прервать ее нельзя,

Он с клавиш рук не снимет вдохновенных,

Он говорит: «Продолжимте, друзья!»

 

Звучит рояль: исчезнут мрак и горе,

Вернется плеск живительных ключей,

И трепет зорь, и чистый ветер с моря,

И нежность нетемнеющих ночей,

 

Вернем стране простор лугов и пашен,

Прохладных рек открытые пути,

Верное мы юность молодежи нашей

И детство детям нашим возвратим.

 

К нам всё вернется!

То звучней, то тише

Рояль неумолкаемо поет,

А наверху, над головой, над крышей.

Бесстрашных наших соколов полёт.

 

И кажется, по самой партитуре

Скользнет сейчас широких крыльев тень.

Гремит рояль всей многострунной бурей,

Победы нашей предвещая день.

 

5.

Её в тылу печатают. И летом

Она с концертных зазвучит эстрад.

И есть приказ военного совета —

Доставить партитуру в Ленинград.

 

Двадцатилетний лётчик-ленинградец

Особый рейс в далёкий тыл свершил;

Он все четыре получил тетради

И рядом со штурвалом положил.

 

Мелькали реки и клонились рощи,

Когда, превысив скорости предел,

Над ними скоростной бомбардировщик

С «Большой земли» на «Малую» летел.

 

И били вражьи пушки, и в полнеба

Вставала плотного огня стена,

Но лётчик знал: мы ждём не только хлеба,

Как хлеб, как жизнь, нам музыка нужна.

 

И он поднялся на семь тысяч метров,

Где только звёзды свет прозрачный льют.

Казалось:

Не моторы и не ветры —

Оркестры мощные ему поют.

 

Через железное кольцо осады

симфония прорвалась и звучит....

В то утро партитуру он вручил

Оркестру фронтового Ленинграда!

 

6.

Она в Москве звучит в Колонном зале...

В один из самых трудных дней войны...

И слушал музыку товарищ Сталин,

Как рапорт мужества родной страны.

 

И там, на полушарии другом,

Открыт ей путь ко всем большим эстрадам.

Ей переводчиков нигде не надо,

Она о героизме Ленинграда

Расскажет всем доступным языком.

 

По рупорам сквозь гул нью-йоркской ночи

Она по двум Америкам прошла,

Своим друзьям она взглянула в очи

И мысли доброй воли в них прочла.

 

Посланьем веры в будущее мира,

Когда не станет злобных сил войны,

Она пришла на родину Шекспира

Из нашей, кровью облитой страны.

 

И в Лондоне об этой битве жаркой

Запели хоры скрипок, флейт и труб...

И мы узнали: митинги в Гайд-Парке

Там на приморском вспыхнули ветру.

Открылись митинги в кварталах порта —

Они второго требовали фронта.

 

А здесь? Вот список оркестрантов бывших.

В нем черною каймой обведены

Фамилии товарищей погибших

И красною — фамилии больных.

 

Блокадный год.

Состав оркестра таял.

Не стало труб, валторн, литавр, альтов...

И дирижер, от голода шатаясь,

Держась за стены раненых домов,

С концертов шел...

Но кончилось и это:

Почти сто дней — январь, февраль и март —

Ни звука музыки, ни вспышки света...

Но как бы смертным ни дышала ветром,

Ты пережита городом, зима.

 

Они пришли в шинелях и бушлатах,

Посланцы расположенных окрест

Частей морских, наземных и крылатых,

Неся в своих руках шероховатых

Командировки в радиооркестр.

 

Пусть ни нагана у него, ни пуль —

Он командир.

Приравнена в оружью

Его простая палочка, и служит

Командным пунктом — дирижерский пульт.

 

Над всем оркестром воля исхудалых,

Горячих рук его. Растет миров борьба.

Сейчас услышим в скудном свете зала,

Как человечества решается судьба.

 

Отступит смерть пред мужеством героев!..

Играть, играть всем напряженьем сил,

Чтоб Ленинград со всей «Большой землею»

Седьмой Симфонией заговорил!

 

7. Звучит симфония

День орудийной длительной дуэли,

Ее закончил наших пушек залп;

И прямо с фронта в боевых шинелях

Вошли мы в наш белоколонный зал.

 

Его согрели мы своим дыханьем,

Я помню блеск немеркнущих свечей

И тонкие, белей, чем изваянья,

Торжественные лица скрипачей.

 

Чуть согнутые плечи дирижера,

Взмах палочки — и вот уже поют

Все инструменты о тебе, мой город,

Уже несут ко всем заставам гордо

Все рупора Симфонию твою.

 

Она твоей борьбе посвящена,

Твоей грядущей над врагом победе,

В ней вся судьба твоя воплощена,

Вся боль сверхчеловеческих трагедий,

 

Все раны незакрытые твои,

Все слезы непролитые твои,

Все подвиги, которым нет примеров,

В ней вера в жизнь и в нашу правду вера,

Что в битвах самых лютых устоит.

 

В этот вечер не было обстрелов,

И в необычайной тишине

Спали дети. Детям скрипка пела,

Улыбалась детвора во сне.

 

И дежурившим на темных крышах

Девушкам отрядов ПВО

Все казалось, что весною дышит

Воздух над военною Невой.

 

И в простреленных цехах рабочим

Словно сил прибавилось вдвойне,

Словно нет уже осадной ночи,

Им вздохнулось легче и вольней.

 

Виделось бойцам в сырых землянках

И зенитчикам у батарей,

Пограничникам, танкистам в танках,

Морякам военных кораблей,

 

Партизанам в непролазных чащах,

Летчикам на летных их полях, —

Виделось сквозь дым и пепел — счастье,

Вся в цветах советская земля.

 

Знали: разорвут кольцо блокады,

Как бы трудно ни пришлось в бою.

Слушал мир дыханье Ленинграда,

Слушал фронт Симфонию свою.

 

8. Обращение к Ленинграду

Двадцать девять месяцев блокады.

Голод. Мрак. Обстрелы. Боль утрат.

Но к врагу не знали мы пощады,

Ты ему был страшен, Ленинград!

 

Обожжённый, весь облитый кровью,

Был его сильнее во сто крат,

Всей своей страны храним любовью,

Город Октября, наш Ленинград!

 

Даже в дни, когда к нам устремилось

Горе, не давая нам дышать,

Даже и тогда не надломилась

Ленинградца гордая душа.

 

И в цехах своих и днём и ночью

Ты родное узнавал лицо,

Видел хватку питерских рабочих,

Рвавших ненавистное кольцо.

 

Ты запомнил голос ленинградца

В грозный час, когда сгущалась тьма:

«Прежде чем нам смерти испугаться,

Смерть нас испугается сама».

 

Беспощадный гром твоих орудий,

Твой суровый до предела быт,

Боль, надежды, гнев, что не остудишь,

Все, чем жили и дышали люди, —

Все слилось в Симфонию Борьбы.

 

Славное нас осеняет знамя,

Поднятое Лениным навек;

На земле, освобождённой нами.

Будет, будет счастлив человек!

 

В эти дни в своей красе лучистой,

Необычна и до слёз светла,

В зимнем небе, сумрачном и мглистом,

Радуга огромная взошла,

Словно многоцветные ворота,

В твой прекрасный праздник, Ленинград!..

 

Праздник жизни! Армией народа

Снята злейшая из всех осад.

Ты вздохнул свободно, город —воин,

Богатырь, стоящий на посту,

Всей своей бессмертной красотою

Утверждая нашу правоту.

 

9.

Широкой, русской песни стройный лад,

Чайковский, Мусоргский, Шопен, Бетховен...

Как этот мир прекрасен и огромен

И как неисчерпаемо богат!

 

А он, богатства этого наследник,

В концертный зал пришедший как домой,

Он здесь на репетиции последней

Своей Симфонии Седьмой.

 

С полдневным светом спорят люстры зала,

Но свет иной открыт его глазам,

Как если б сам за весь оркестр играл он,

Как если б дирижировал он сам.

 

Все звуки, все тона его палитры

Живут своею жизнью огневой,

В оркестр вошел он,

и по всем пюпитрам

Стучат смычки, приветствуя его.

 

С полслова дирижер его поймет.

«Что хочет он?.. Чтоб шло начало скерцо

Чуть медленней»... —

Ведь счастье подойдет

Не сразу к человеческому сердцу...

 

И поступь счастья слышит дирижер.

Он поднял палочку: «Начнем с начала».

И солнце вдруг на пульт упало с хор.

И палочка лучом казаться стала...

 

И все смычки рванулись разом к струнам,

Заговорили дерево и медь

О нашей битве с полчищами гуннов,

О Человеке, победившем смерть.

 

10.

То не за хлебом очередь стояла,

Уже той страшной очереди нет —

Достать билет во что бы то ни стало!..

Достать бы в Филармонию билет!..

 

По чуть приметным черточкам в лице

Узнаешь перенесшего блокаду,

У многих из пришедших на концерт

Медаль «За оборону Ленинграда».

 

Заговорили дирижера руки,

Чудесной силой музыки дыша,

И всеобъемлющие ловит звуки

С душой оркестра слитая душа.

 

И вижу вновь тот огненный июнь:

В безоблачное утро воскресенья

Ворвался лязг машины разрушенья,

И ненависть ворвалась в жизнь мою.

 

Поля боев покрыты вечной славой,

В зрачках погибших свет бессмертных звёзд.

И горький ветер гонит по дубравам

Золу сгоревших человечьих гнёзд.

 

Не только у тебя с фашизмом счеты,

Не счесть потерь, что принесла война...

Ты слышишь реквием?

И речь фагота?

В нее мильонов боль претворена.

 

Но расцветет страна могучим садом,

И солнце вновь посмотрится в моря;

Уже раскинулась над Ленинградом

Неповторимо яркая заря.

 

И чистый-чистый, к самым верхним нотам

Взлетает голос флейты золотой.

«Живи, живи, ты должен жить, — зовет он, —

Вновь пред тобой весь мир свободный твой,

Дыханьем каждым, каждой мысли взлетом

Славь победившей жизни торжество!»

 

Но ведь бои не вовсе отгремели,

Еще слышна глухая дробь литавр,

Еще тревожен вздох виолончелей —

Земля горячей кровью залита,

 

И всё же гаснет зарево пожарищ,

Всё ярче свет немеркнущего дня,

И пенье скрипок: я иду, товарищ.

Да! Это я, ты узнаёшь меня?

В твой город я вошла, в твою квартиру,

Вошла в твой белый, твой любимый зал...

Ты слышишь струны лучших скрипок мира?

 

Да! Это я смотрю в твои глаза,

Я, для кого ты вынес боль и беды,

Дни горьких дум и яростных боёв,

Дай руку мне. Перед тобой Победа,

Я счастье, я бессмертие твоё.

 

Эпилог

Все в Филармонии погасли люстры,

На площадь льется свет ночных огней.

И мы идем по площади Искусства,

По некогда «опасной стороне».

 

Он на Неву глядит, на отраженье

Полночных звёзд в поверхности реки.

Уже он ощущает приближенье

Своей прекрасной творческой тоски.

 

Еще немного — пламя голубое

Всё захлестнет, явив тональность, ритм,

Он с новой силой песней молодою

О Родине своей заговорит.

 

А где-то вновь других фашистов своры

Спешат залить весь мир огнем войны,

Чтоб оживающей земли просторы

Все были в пепел, в пыль превращены.

 

И композитор помнит злобный бред

Разнузданной заокеанской прессы,

Когда он в дни нью-йоркского конгресса

Войне сказал своим искусством: «Нет!»

 

Он двух Америк помнит голоса,

Блеск рупоров и ламп дневного света,

Тысячелюдный зал — глаза, глаза

Художников, ученых и поэтов...

 

И голос поднялся. Притих эфир.

«...Народное, по ленинским заветам

Растет искусство нашей правды светлой,

Неся войне — войну

и миру — мир.

 

И пусть художники всех стран поймут,

Да, я пойду дорогой верной самой,

Что Партией взыскательно и прямо

Указана искусству моему, —

 

Дорогой жизни нашего народа...

Он верит в нас, он к творчеству зовет.

Ему отдам я всех дерзаний взлет,

Все без остатка творческие годы.

 

...Нас много. Мы объединим усилья,

Подымем в людях веру в счастье, в жизнь...»

Там, где искусство подымает крылья,

Сдается смерть, оружие сложив.

 

Их департамент запретил концерты

Посланца мирной, трудовой страны,

Чтоб не понизились на пушки цены,

Чтоб не упали акции войны.

 

Но люди доброй воли собрались

В гигантский холл на всенародный митинг.

Не смели пушечные короли

Их разогнать и митинг запретить им.

 

Они увидели: рояль, облитый

Прожектора слепяще-белым светом.

Над ним плакат: «Здесь на рояле этом

Хотел сыграть советский композитор».

 

И все тогда собравшиеся в зале

Друзья страны советской молча встали.

И были поджигателям войны

Страшны минуты этой тишины.

 

И пусть боятся ясных глаз Победы,

Сиянья мирного большого Дня

Пропагандисты атомного бреда

И фабриканты смертного огня.

 

Да! У искусства есть свои законы:

Взлетает голубь, музыка живет.

Она звучит, и слышат миллионы

То, что народу говорит народ.

 

И мы идём всей жизни правотой

К весне всечеловеческой, счастливой,

И нет у нас, не может быть разрыва

Между действительностью и мечтой.

 

Пускай живёт она в искусстве нашем,

Пусть воспоют все хоры наших лир

Мечту, которой нет смелей и краше,

Мечту, преобразующую мир.

Л. Попова

 

Александр Прокофьев

Александр Андреевич Прокофьев (02.12.1900 — 18.09.1971) — поэт. Во время Финской войны и Великой Отечественной — военный журналист, член писательской группы при политуправлении Ленинградского фронта. Активно работал в армейской печати, выступал перед бойцами Ленинградского, Волховского и Северного фронтов. Писал агитстихи, стихотворные фельетоны, песни, частушки.

 

А рядом были плиты Ленинграда

Война с блокадой черной жили рядом,

Земля была от взрывов горяча.

На Марсовом тогда копали гряды,

Осколки шли на них, как саранча!

 

На них садили стебельки картошки,

Капусту, лук на две иль три гряды —

От всех печалей наших понемножку,

От всей тоски, нахлынувшей беды!

 

Без умолку гремела канонада,

Влетали вспышки молнией в глаза,

А рядом были плиты Ленинграда,

На них темнели буквы, как гроза!

 

Клятва

Тишина. Призамолкла на час канонада.

Скрыто все этой режущей слух тишиной.

Рядом — город бессмертный. За честь Ленинграда

Встали сосны стеной, люди встали стеной!

 

Тишина непривычной была, непонятной,

Предзакатною. Медленно день умирал.

И тогда вдоль рядов, величавых, как клятва,

С новым воинским знаменем прошагал генерал.

 

Тишина перед боем. Враг, не жди, не надейся,

Заберет тебя ночи чернее тоска,

Здесь, готовые к битвам, встали гвардейцы,

Молодые, победные наши войска.

 

Рядом были землянки, блиндажи в пять накатов,

На поляне в сосновом лесу за Невой,

Обернувшись на запад, на запад, к закату,

Встала гвардия наша в полукруг боевой.

 

Знамя принял полковник. Снег на знамени — пеной.

Бахрому тронул иней. Даль застыла, строга.

И, охваченный трепетом, командир на колено

Опустился в глубокие наши снега.

 

И — «Клянемся!» — сказал он. И духом геройства

Вдруг пахнуло на рощи, поля и луга,

И тогда, как один, опустилося войско

На колени в глубокие наши снега.

 

Тишина. Все в снегу, больше черном, чем белом,

И тогда над холмом, за который деремся,

Над снегами летящее ввысь прогремело,

Прогремело железное слово: «Клянемся!»

 

Мы прикрывали сердце Ленинграда

В нем много мест, куда упасть снарядам

Не мудрено, совсем не мудрено,

Тем более, что лютый враг был рядом,

Тем более — врагу не все ль равно,

Куда всадить — под крышу иль в окно!

 

Раздвинув синь широкими плечами,

Огнем великих битв озарены,

Приневские дома тогда качались

И рушились, врагом ослеплены.

 

Но мы стояли впереди громады,

Где Пулковская высится гряда,

Мы прикрывали сердце Ленинграда,

Не знающее страха никогда!

 

Наш каждый шаг в грядущее был громким.

Из пулеметных и стрелковых гнезд

Мы били в тьму, разили тьму. Потомки,

Вы донесите свет до дальних звезд!

 

Пехота

Сметая все, штурмуя доты,

Где глушь непроходимая,

Идет российская пехота,

Идет непобедимая.

 

И там, где пули землю роют,

И там, где в молниях гора,

Везде летит, гремит родное

И перекатное «ура!».

 

— И смерть врагам! — Им гнить в болотах,

Ведь за страну родимую

Идет российская пехота,

Идет непобедимая.

 

Когда-нибудь, должно быть, скоро

Настанет миг, народ вздохнет,

Настанет день. такой, с которым

На всей земле гроза замрет.

 

Тогда с желанною охотой

К труду, навек любимому,

Пройдет российская пехота,

Пройдет непобедимая.

 

Во все дома войдет победа,

Ко всем сердцам она прильнет,

И вот, на час какой, к соседу

Бывалый воин завернет.

 

И, выпив стопку для затравки,

Как стограммовку, без манер,

На стул присядет иль на лавку

Орденоносный кавалер.

 

И так, нисколько не в обиду

Юнцам, что в избу собрались,

Он скажет: «Мы видали виды,

Мы под Синявином дрались!»

 

* * *

Вся отчизна встала для отпора,

Все свои святыни отстоим.

Ленинград, родной, любимый город,

Многославен мужеством своим.

 

Вот он, друг мой, брат мой, самый близкий,

Он любовью вечной наделен.

Каждый камень, каждый дома выступ

Нашей алой кровью закреплен.

 

Вот стоит он с флагом распростертым,

Опаленный солнцем горячо,

В боевой походной гимнастерке,

В скатке через левое плечо.

 

Что ж, товарищ, мы видали беды,

Не однажды знали смертный бой, —

Все ж твоя великая победа,

Словно солнце, встала над тобой!

 

Друг мой замечательный и брат мой,

Любящих тебя не счесть кругом,

Ты опять идешь героем в схватку

С ненавистным, бешеным врагом!

 

Умрем, но не допустим!

Умрем, но не допустим

(Нам воля дорога)

К Невы широкой устью

Проклятого врага!

 

Здесь все оплачено трудом,

Здесь воздух боевой,

Здесь каждый выступ, каждый дом —

Живой, друзья, живой!

 

Ни шагу назад, ни шагу назад!

Ни шагу назад! За нами Ленинград!

 

Не встанет на колени он

Любою злой порой,

Великий город Ленина,

Наш доблестный герой.

 

Так будем вкруг него стеной,

Все братья, вся семья,

В нем каждый камень — наш родной,

Трава в садах — своя!

 

Ни шагу назад, ни шагу назад!

Ни шагу назад! За нами Ленинград!

 

От нас отчизна требует

Унять фашистов раж,

Еще такого не было,

Чтоб дрогнул город наш!

 

От берегов до берегов

Пусть бьет фашистов дрожь,

Уныл могильный путь врагов,

Так множь могилы, множь!

 

Ни шагу назад, ни шагу назад!

Ни шагу назад! За нами Ленинград!

 

* * *

Идут красноармейские колонны,

Суров и грозен их походный строй.

За Ленинград, наш город непреклонный,

За Ленинград, любимый город свой

 

Идут они. Кругом — земля родная,

Сентябрьский отблеск солнца на штыках,

Идут они и, может быть, не знают,

Что каждый шаг останется в веках!

 

Вокруг — отчизна. Всё холмы и скаты,

Поля, поля, небес поблекший шелк...

Идут они, и словно бы с плаката

Правофланговый на землю сошел!

 

Мгновенье, стой! Он рушит все преграды,

Идет на танк со связкою гранат...

За ним сады и парки Ленинграда!

За ним в одном порыве Ленинград!

 

Бессмертие

Направо река от него. Повороты

Дорог, отзвеневших вдали.

И там, за рекою, фашистские роты

На нашей земле залегли.

 

Он видит далёко и в грохоте слышит,

И пусть хоть полнеба в дыму,

Но тянется яростный провод на крышу,

Послушный ему одному.

 

Фашисты из щелей полезли, — он видит,

Им место не здесь, а «в раю»!

Так пусть же узнают, как их ненавидим,

Как любим отчизну свою!

 

Ведь мы их не звали сюда, не просили,

Скорей настигай их, беда!

И ненависть, равная буре по силе,

Как буря летит в провода.

 

«Огонь! — он скомандовал на батарею. —

Вояки промокли слегка,

Пора подсушить их; коль солнце не греет,

Подсыпьте-ка им огонька!»

 

И ухнули разом. Кривая полета

Идет через песню мою.

О том, как разили его минометы,

Я слово герою даю.

 

«Сегодня на рассвете, — записал Иван Николаевич Павленко, — немцы подтянули к деревне около 15 танков и больше роты пехоты. В это время я сидел на крыше двухэтажного дома. Когда я увидел фашистов, сердце облилось кровью. Я скомандовал: «Огонь!» Тяжелые мины рвались среди скопища вражеской пехоты. Я от радости кричал: «Здесь, на поляне, враг увидит свою смерть! Вперед, за победу! Подлый враг будет разбит!» И дальше — на уголке клочка бумажки: «Вражеские снаряды изрешетили весь дом. Я с поста не уйду!»

 

Вперед за реку прорывались отряды,

И враг заметался, гоним.

...Он пал, наш товарищ, но бывшее рядом

Бессмертие встало над ним!

 

И, славящий мужество наше прямое,

Я вижу, как входят в века

Дом, в щепы разбитый, герой-комсомолец,

Столетние сосны, река.

 

* * *

Сквозь гром всех сражений и гул канонад

Слушай, страна, говорит Ленинград!

 

Твой город бессмертный над синей Невой,

Твой город, твой воин, твой сын боевой,

 

Громящий без отдыха злую орду...

«Я твой часовой и с поста не сойду!»

 

Вот так говорит он, и воля его

Везде утверждает твое торжество!

 

Сквозь гром всех сражений и гул канонад

Слушай, страна, говорит Ленинград!

 

Сильна его воля, остер его взгляд,

Над ним боевые знамена шумят.

 

«Я в битве — и славу твою берегу,

И я никогда не поддамся врагу!»

 

Вот так говорит он, гранитный, стальной,

Ключ к сердцу России, любимый, родной!

 

Слушай, страна, говорит Ленинград!

Сквозь гром всех сражений и гул канонад,

 

Сквозь все пулеметные ливни косые,

Величия полный и славы России.

 

«Ты знаешь меня, положись и надейся!»

Вот так говорит он, наш город гвардейский!

 

Рейте, красные флаги!

(18 января 1943 года)

Вот и встретились братья,

Стало небо алей.

Есть ли крепче объятья,

Есть ли радость светлей?

 

Знает город прекрасный,

Что на грозном пути

Лучше нашего братства

Нам нигде не найти.

 

Здесь гроза бушевала,

Здесь лилась за любовь

Благородная, алая

И священная кровь.

 

Рейте, красные флаги,

Над свободной Невой,

Здравствуй, полный отваги

Ленинград боевой!

 

Сапер

С. Д. Тимофееву

 

О чем же мне рассказать

Тебе, мой Ленинград?

Скажу, что не отказывал

Ни разу автомат.

 

Бери доверие в залог

И взвесь мои слова:

Я сто смертей с собой волок,

Сто мин не раз, не два!

 

Я ставил мины там и тут,

И там и тут снимал.

Я полз по минам, вмерзшим в грунт,

Я строил и взрывал.

 

Я мщения не утолил,

Хоть всю войну подряд

Я делал все, чтоб ты хвалил

Меня, мой Ленинград!

 

Я делал все, что каждый мог,

Пред боем и в бою.

И орден Славы дважды лег

Звездой на грудь мою!

 

* * *

Ленинград, Ленинград, наисмелый из смелых,

Величавый, суровый, — кто не знает его!

Вот он, весь заснежённый, стоит под обстрелом,

Не сгибаясь, не дрогнув, не боясь ничего!

 

Он в дыму орудийном, но взор его ясен,

За войной и работой мы его застаем,

Он в легендах веков несказанно прекрасен

В несказанно великом геройстве своем!

 

Вкруг него непогода метелит лихая,

Бури небо таранят, вьюги бешеный вскрик.

И когда же он спит, плотно веки смыкая,

Иль немного подремлет, хоть на час, хоть на миг?

 

«Никогда!» — отвечаем для всех поколений.

Так сильна его доблесть и воля крепка,

Вот таким его создал в семнадцатом Ленин,

И таким он проходит в века и в века!

 

Смерть не властна над ним. И злодеи не выжгут

То, что здесь Революция строит сама,

Ленин выбрал его, непреклонного трижды,

И теперь, как тогда, шторм качает дома,

 

И теперь город в битве, в отважном походе.

Не смыкая орлиных натруженных глаз,

Он, сметая преграды, вновь в бессмертие входит,

Мы — свидетели этому. Слава за нас!

 

За Ленинград

1. Вступление

 

Да, есть слова, наполненные светом,

И с ними всюду сердце бьется в лад.

Не называя всех, скажите: «Ленинград!» —

И это будет подлинным ответом.

 

Тот свет разлит в пространстве голубом,

Так будь же света ясного достоин,

Стой за него горою, красный воин,

В любом сраженье и в бою любом!

 

Еще идя сквозь ужасы войны,

Мы испытали всё, и в полной мере,

Кому-нибудь потомки не поверят.

Кому-то не поверят, — нам должны!

 

Нам все должны поверить, ленинградцам,

И если надо, мир обшарив весь,

Узнать геройство, мужества набраться,

И доблести, и гордости, то — здесь!

 

Все здесь они, их тлен никак не тронет,

Ничто не сокрушит, и потому

Вся Родина, все города-герои

Полны благоговения к нему!

 

Благоговенья к доблести и силе!

Грядущее, сильней вглядись в него,

Он знаменует мужеством Россию,

Он знаменщик великого всего!

 

Прекрасного всего — садов и долов,

Всего, чем жизнь, товарищи, люба...

Гремит раскат прессованного тола,

Зажглась контрбатарейная борьба.

 

За боль и муки, тысячи утрат,

За братские несчетные могилы,

За все, за все, что вынес Ленинград,

Грянь, мщенье, снова, с новой силой!

 

2. Обычный день

Обычный день. Запахло прелой, мшистой

Садово-огородною землей.

Над Марсовым пикируют фашисты,

Зениток лай, стремительный и злой,

 

Еще, еще, сильнее и сильнее...

Был свет дневной — и он погас.

Его затмили сразу батареи,

И вдруг их всех перекрывает бас

 

Тяжелых, дальнобойных. Слава, слава!

Летит снаряд, другой — во весь опор.

Громи орду, фашистскую ораву,

Сверхсрочной службы бравый комендор!

 

Затми им солнце, звезд прекрасных очи,

Чтоб только прах врагов летел, пыля,

Чтоб им была темнее темной ночи

Великая Советская земля!

 

Вовсю гроза. Трамваи сняли рейсы,

Осатанело ищет крови враг,

На всех проспектах вздрагивают рельсы,

Им не уйти в укрытия никак!

 

Удары бомб. И вновь мы полной чашей

Хлебнули горя. Яростно и зло

Гудят моторы в небе. Наши! Наши!

Сейчас отбой. Светлей. Еще светлей. Светло!

 

Светло неузнаваемо. До блеска.

Отскрежетал на час-другой металл,

И ветер, раздувая занавески,

По-птичьему совсем защебетал.

 

Задвигались трамваи, зазвенели,

В очередях болтали чепуху,

Мальчишки собирали на панелях

Снарядного разлета шелуху.

 

Повеяло прохладой с Невки, с Мойки,

И, подчиняясь ритму запевал,

Полк боевой — особый, комсомольский —

С развернутым штандартом зашагал.

 

Вновь начали по щучьему веленью

Цветы цвести, деревья зеленеть,

А город жил одним большим стремленьем

Разбить врага, откинуть, одолеть!

 

3. Не отдадим!

С утра не замолкает канонада.

Так день за днем, так много, много дней

Враги хотят на месте Ленинграда

Оставить груды пыли и камней.

 

Об этом говорили их листовки —

Свидетельства бессилия врага.

Горели Пушкин, Невская Дубровка,

Приневские дымилися луга.

 

И Ленинград пожары эти видел,

А враг, поживой жадною гоним,

Все наседал, смертельно ненавидя

Все русское, все связанное с ним!

 

Но мы стеною от земли до неба

Все поднялись и отстояли свет.

И Ладога и дальняя Онега

Услышали стоярусное «Нет!».

 

Нет, не сдадим мы город русской славы

И от земли до неба оградим,

Своих садов и парков величавых,

Своих святынь врагам не отдадим!

 

Не отдадим мы дел, вознесших Смольный,

Лугов, какими город окружен,

Не отдадим волны Невы раздольной,

Не предадим детей своих и жен!

 

Не отдадим бездушной злобной силе

Обычаи народа, свет его

И преградим пути ей в глубь России,

К бессмертию народа моего!

 

Не отдадим им молний наших росчерк,

Гнездовья туч, озер великий стан,

Не отдадим березовые рощи,

Которые увидел Левитан!

 

Не отдадим грядущий день победы,

Сиянье солнца, отблески зари,

Не предадим могил отцов и дедов,

Курганов, где лежат богатыри!

 

Не отдадим полей бескрайних, синих,

Где побеждали мы и победим,

Не отдадим прекрасную Россию,

Не отдадим!

 

Ленинград

В который раз снова и снова,

Вовсю опаляя огнем,

Звучит это русское слово,

Гремит наша слава о нем.

 

Сражаясь как воин, мужая,

В поход батальоны ведет,

Не только грозу отражает —

Он сам в наступленье идет.

 

Как только пройдет он, могучий,

Так след, словно яма, глубок.

И пыль оседает на тучах

От новых военных сапог!

 

И низкими кажутся арки,

И явью неслыханной — сны,

И небу становится жарко

Над старой дорогой войны!

 

Багровые вскинув знамена,

Проходят полки за полком,

Клянутся его батальоны

На имени гордом таком!

 

И разве такого осилить,

Помериться, встать на пути?..

А там, за холмами, Россия —

Прекрасней ее не найти!

 

Победа

Это торжествуют ленинградские

Долы, перелески и поля,

Русские, исконные, солдатские,

Дорогие, нашинские, братские —

Всюду нам отрадная земля.

 

Это торжествуют ленинградцы —

Рыцари великого труда,

В неразрывном неподкупном братстве,

В дружбе неизменной навсегда.

 

Слава им! От моря и до моря

Да сияет вечной славы свет!

Слава им, опять взметнувшим зори

Боевых и трудовых побед!

 

Слава им принадлежит по праву.

Родина почет им воздала.

Сталину, вождю народов, слава!

Всей советской родине хвала!

 

Знай и впредь, отчизна:

Не сожмемся!

Мужеством прямым горят сердца.

Родина!

Мы вновь тебе клянемся

До победы биться, до конца.

 

Все видел город наш бессмертный...

Иль мало нас?..

А. С. Пушкин

 

Все видел город наш бессмертный,

Сжимал оружие герой,

Его враги из тьмы несметной

Лежат за Пулковской горой.

 

Они повержены в бесславье,

И снят жестокий след врагов

Зеленой вьюгой разнотравья,

Холодным бешенством снегов.

 

И вновь тропинок вьется много.

За их стоцветную кайму

На Пушкин торная дорога

Спешит к Лицею самому...

 

Здесь мы посадим розы

Везде следы кровавые разбоя,

Нещадной злобы, бешенства врагов.

Товарищ, стой! Пред этим полем боя

Мы скинем шапки за десять шагов.

 

Здесь вихрь взвивал до низких туч накаты,

Снега горели, а в аду таком

Дубровку брали русские солдаты.

«Дубр» был за нами, «овка» за врагом!

 

Здесь шли орлы просторною Невою,

Здесь, презирая смертного врага,

Герои шли глухой тесниной боя

Туда, где все пути замкнула Мга.

 

Устала сталь. Нет мочи, как устала!

«Катюши» били, и дотла, дотла

Все жгла гроза. И звезды вниз сметала

И до небес достигшая метла!

 

Снаряды мчались, будто вперегонки,

Окрестный мир качался, вздыблен весь.

Вновь млел закат. И, кроме как в воронки,

Снарядам негде было падать здесь.

 

Где левый берег? Нет его, он срезан.

Ни с кем, ни с чем простора не деля,

Здесь рваное и ржавое железо —

Здесь истинно железная земля!

 

Потомок дальний! Будешь здесь когда ты,

То знай, что рядом, легшие стеной,

Воистину железные солдаты

Засыпаны железною землей.

 

Они, презрев смертельные угрозы,

Легли отчизны новою стеной...

Товарищи! Мы здесь посадим розы,

Красней не будет в мире ни одной!

 

* * *

Я много дум поведаю тетради

Про наши героические дни,

Но если не скажу о Ленинграде —

К чему стихи мои,

Зачем они?

 

Всё минуло. Враги упали в бездну,

А ты в веселье и в работе лих.

Да было ль девятьсот ночей железных

И девятьсот железных дней твоих?

 

Да, было, мы свидетели такому,

С тобой делили это бытиё.

Каким же после молний, после грома

Забилось сердце ярое твоё?

 

Ведь ты собрал вокруг такое братство,

Явил такое миру торжество.

Что — как не знать —

Не только ленинградцы

Живут в ударах сердца твоего!

 

* * *

Я счастлив, что в городе этом живу,

Что окна могу распахнуть на Неву,

Я вижу, как зори над нею играют —

Так сильно, так ярко, что волны пылают!

 

Ему по плечу, что доступно немногим,

Как в мир он раскинул просторно дороги,

И сколько в нем воли, и сколько в нем света,

И сколько в нем спето, и сколько не спето!

 

Я знаю друзей по оружью, сограждан,

Я с ними в походах бывал не однажды,

Я рос вместе с ними, борясь и мужая,

Великою честью я это считаю!

 

Все грозы, все бури наш город осилил,

Он воин, любимый Советской Россией.

И гордый стоит он в красе небывалой,

И Ленина орден на бархате алом.

 

* * *

С Ленинградом столько в жизни связано!

Все к нему сошлись мои пути.

Столько слов о нем хороших сказано,

Что не знаю, где еще найти.

 

Может, на путях, клюкой промеренных,

Встретятся слова такие мне?

Может, в сердце, где они потеряны,

Поискать —

Опять на самом дне?

А. Прокофьев

Читайте также

• Бессмертный полк поэтов блокады: А -Б
• Бессмертный полк поэтов блокады: В–Г
• Бессмертный полк поэтов блокады: Д–И
• Бессмертный полк поэтов блокады: К–М