Бессмертный полк поэтов блокады: Ц—Ч

Олег Цакунов

Олег Александрович Цакунов (09.07.1936 — 25.03.2000) родился в семье служащих. Отец окончил лётное училище, был репрессирован, потом освобождён ввиду отсутствия состава преступления, воевал на Ленинградском фронте; мать — машинистка. О. Цакунов вырос в родном городе, пережил блокаду. В 1959 г. окончил Ленинградский горный институт, в 1978—1979 гг. — редакторские курсы при Московском политехническом институте. Работал в составе многих геологических экспедиций. Главный редактор журнала «Костёр». Выпустил пять поэтических книг, опубликованных в Ленинграде: «Голос гранита» (1973), «Зов» (1977), «Ночная радуга» (1980), «Кольцо» (1983), «Дорога жизни» (1986). В 2013 г. в Санкт-Петербурге вышел ещё один сборник — «Поэзию любят красивые люди…» Редактор издательства «Советский писатель», альманаха «День поэзии». Заслуженный работник культуры РФ. Погиб под колёсами автомобиля.

* * *

С войны — вот так совпало —

Себя я помнить стал,

С нее мои начала

И жизненных начал.

И в памяти бессонной —

Осадный город мой

То снежно-затемненный,

То огненно-взрывной.

Там хлеб считал на граммы

В коптилочном чаду,

Там пил не из-под крана —

Из проруби во льду.

Суть моего устава —

Блокадная Нева.

Я не имею права

На сытые слова.

Помним

Синь июнь.

Двадцать вторые сутки.

Красный крик в дымящемся окопе.

Черный нож огромной мясорубки —

Свастика вращается в Европе.

Чтоб в чаду и пламени — к востоку:

Прямо в сердце — по Москве ударить,

Вену Волги перерезать к сроку,

Задушить мой город...

Нет, не дали!

Дали так,

Что сталь крупой крошилась

«Фердинандов»,

Что ко лбу примокла

Бешеная челка...

И — свершилось!

И перевернулся мир в биноклях:

Крупно звезды мирные горели...

Шли солдаты

И «Катюшу» пели...

* * *

А как мы постепенно возникали?

Мы возникали в лампочном накале,

В прибавке хлеба,

В шорохе воды,

Тихонько заструившейся из крана...

И лед нечеловеческой беды

Оттаивал,

И обнажило —

раны:

Своим мы жили горем,

А теперь —

Страны всей горе

Заглянуло в дверь.

И вот тогда — заплакали вовсю,

За всю Россию,

За семью свою...

Утро и вечер

На окнах занавешенных рассвет

Полоской сероватой проступает.

Чтобы умыться, мама прорубает

Лед колуном в ведре.

Бомбежки нет.

И я, еще спросонок полуслеп,

В постели приподнявшись,

Шарю взглядом:

— Что будем есть?.. —

Одна на свете радость —

Держать в ладонях черный хлеб...

И снова вечер бесконечный...

Морозно и полутемно.

Сидим мы, съежившись у печки,

Чего-то ждем давным-давно

И смотрим на огонь убогий.

Внакидку — зимние пальто.

Молчим,

И на сигнал тревоги

Не отзывается никто.

Стрельба зениток разгорается,

И взрывы ухают впотьмах.

А пламя словно улыбается

На жестких маминых губах...

Малыш

Военные зимние дали

Я вижу в замедленном сне,

Как будто сквозь пятна проталин

В морозном разбитом окне.

Проспектом идет одиноко

С поземкой попутной малыш.

Луны мутноватое око

Глядит на него из-за крыш,

А то — из-за каменной груды,

Где хлопает дверь на весу.

Встречаются черные люди,

А белых на санках везут...

— Где мама твоя?

— Заболела.

— Уже не встает?

— Не встает.

— Куда ты?

Дорогою белой

Идет через годы, идет...

Первая бомбежка

От маминых проснулся губ,

От рук ее, скользящих живо, —

Массивный дом, как в деснах зуб,

Покачивался от разрывов.

И взрослых это удивит:

Жильцы-то коренные были.

Казалось, дом — надежный щит,

И лентой стекла укрепили.

По лестнице спешил народ,

Одетый наспех, в чем попало —

То волочилось одеяло,

То шлепанец слетал,

И вот

Все на площадке собрались:

Без окон меньше угрожало.

А лампа тусклая дрожала.

А бомбы —

«Целит в мост» —

рвались.

Птенцы — кто хныкал, кто затих,

Головкою склоняясь сонной,

Глядели женщины на них

Беспомощно и беспокойно.

Все успокоиться не мог

И дом от грозных потрясений.

И уходила из-под ног

Наивность многих представлений.

И первый лед застыл в груди —

Предчувствие людей тревожно.

Но то, что ждет их впереди,

Придумать было невозможно...

Пожар Бадаевских складов

Что там творилось —

пламя, вой.

Метались крысы —

шерсть их дыбом!

Запасы огненной рекой

Текли

И становились —

дымом!

И дым на километры вверх

Поднялся на глазах у всех:

Зловещий

черный,

знак вопроса.

А люди поступали просто:

Сдирали обгоревший слой

И чай сластили той землей...

* * *

Война гудит,

Грохочет,

В окна рвется.

И видно в затемнении двора —

Кромсают небо,

Пробиваясь к солнцу,

Как ножницы, прожектора.

А он с оглядкой

Корку ест укромно,

Сбирая крошки крошечек в щепоть.

А от коптилки —

На стене огромная

Тень

Ест уже не корку, а ломоть...

А руки — посиневшие от холода,

И вспухшая от сырости стена.

Тень над мальчишкой,

Ночь над зимним городом,

И над страной нависшая

Война.

* * *

«Буржуйка» наша —

Черный кот:

Четыре ножки,

Хвост

трубою —

Съедает мебель.

Вот

комод —

Такой огромный! —

Стал золою.

И с уголек

Стал ростом стул...

Студеный ветер в души дул.

И пел за дверцами печей

Про относительность вещей...

* * *

Ещё на фронте танков было мало,

Мы этого не знали, малыши,

Но рисовали, чтоб их больше стало,

Для блеска послюнив карандаши.

Вокруг коптилки из консервной банки

Был наш завод особый, броневой:

Зелёным красим — танки, танки, танки, —

Они на месте принимают бой!

И красным выстрел огненный искрится,

Звезда алеет, и над башней — флаг.

И разбегались человечки-фрицы,

На чёрных касках — их паучий знак.

Один из них в испуге оглянулся, —

Мой танк поддаст фашисту на бегу!

Другой лежит — споткнулся-растянулся,

А третий — ноги вверх — торчит в снегу.

А кто он, чтобы не было сомнений —

Ведь каску не увидишь на враге, —

Я свастику для полных разъяснений

Нарисовал ему на сапоге…

Дышу на пальцы, хоть и жарко в схватке,

И вновь рисую танки — про запас.

Жаль, что бумаги не было в достатке —

Так много танков стало бы у нас!

* * *

Дров-то, дров… Поближе к ночи,

Перед сном «буржуйку»-печь

Мы протопим, да не очень,

Чтоб в тепле нам только лечь.

С головой — под одеяла

В метрономной тишине…

«Мама, ты бы рассказала

О победе и весне.

Чтобы солнечное небо

Было печки горячей,

Чтобы столько было хлеба,

Сколько в стенах кирпичей».

«Спи, сынок, не до рассказа, —

Не поспать, где силы взять?

Ну как три-четыре раза

Будут нас бомбить опять?

Вон в соседний дом попали —

Снег летит сквозь этажи…» —

«Мама, верно, там в подвале

Слышен голос? Расскажи…»

«Это ветер воет дико,

Вьюга стонет, голосит…

Спи, сынок, пока всё тихо,

Вся война большая спит».

* * *

Одеяло подтыкали

И сжимались у стены.

Мама теплая такая,

Рядом с нею — нет войны.

Хорошо не шевелиться

И тихонько засыпать.

Может, вкусный сон приснится —

Буду корочку сосать.

А над ухом — колыханье,

Воздух струйками звучит.

Это — мамино дыханье.

Сердце в спину мне стучит...

* * *

Как я строчил из автомата —

И на скаку и на бегу.

Я на лету ловил гранату

И посылал ее врагу.

Я эшелон взрывал с горючим,

В засаде «тигров» поджидал.

Я пробирался сквозь «колючку»

И узников освобождал.

Как плакали они счастливо

И удивлялись: «Сколько ж лет?»

И говорили мне: «Спасибо!»

А я: «Пожалуйста!» — в ответ...

О, если б детские хотенья

Всех городов и деревень

Сбылись по щучьему веленью,

Война бы кончилась в тот день.

На радио

Ну что ты помнишь:

был — под стол пешком,

Ну что ты мог —

ребенок из детсада?

Ответь, мальчишка с голубым лицом,

Что в центре ледяного Ленинграда

У микрофона главного стоял

По стойке «смирно».

Громко, с выраженьем —

«Вот не забыть, не сбиться бы» —

Читал

В концерте для бойцов стихотворенье.

Потом сказали, что не подкачал.

А сбился б — не беда, не слова ради.

Звучащий детский голос означал,

Что живы, живы малыши в блокаде!

По радиоволнам,

по проводам

Заиндевелым,

Сквозь огонь жестокий

Подмогою к сражавшимся отцам

Стремились эти тоненькие строки...

Слова

Ни букваря,

Ни книжки самой драной...

Из мирных букв

В словарик детский мой

Вошли слова

То красные, как — «рана»,

А то с «бом-бо-убе-жи-ще» длиной.

Гул «мессершмитта» поднимал ночами,

Пугал удар «снаряда»,

А война

И смысл меняла слов —

И не речная

Повышибала стекла нам «волна»,

А птицы или звери —

У «блокады»

Нет слов таких:

Все кануло в снегах...

Я змей не видел,

Только слово «гады»

Тогда звучало — это о врагах.

Ночная блокадная сказка

А когда бомбежка грянет

И от страха вздрогнет дом,

К нам войдет ночная няня

С незаметным огоньком.

Затемнение приладит

На испуганном окне,

А на чью кровать присядет —

Не страшней тому вдвойне.

Мы сбежимся в одеялах,

В темноте прижмёмся к ней

Сказку слушать, как бывало.

Тише гром — слова слышней:

«... Вот жила царевна-лебедь.

И злодей крылатым был.

А Иванушка-царевич

Птицу черную убил …»

«Из зенитки…» — кто-то вставит,

Сказку к жизни подведет ...

По железной черной стае

Бьют зенитки третий год.

Бьется город наш, спасает

Нас, истаявших совсем.

Только снова нависает

Гул над нами ... и не всем

Доведется с жизнью сверить,

Что конец счастливым был,

Что Иванушка-царевич

Птицу черную убил ...

* * *

Сугробы.

Ни машин, ни лошадей,

Ни взмаха крыльев —

Ничего живого.

И даже лица встречных нам людей

Не дрогнут бровью.

Не промолвят слова...

Фигура полусогнута вперед,

Как будто полупадая идет...

А снег летящий кажется живым,

И где был дом —

Живой струится дым...

* * *

Да было ль это —

Вдоволь света,

Тепла и хлеба?

Жег мороз.

Не помнилось, что было лето,

И в жизнь не верилось всерьез.

На успокоенных глядели

И увозили в белый дым.

Слезою капнув, их жалели,

Вздохнув, завидовали им.

Живые —

насмерть уставали,

Подняться утром не могли.

Сначала на руки дышали, —

Как птицу, в них отогревали —

Мечту.

Вставали,

жили, шли...

* * *

Замечено глазами всех детей,

Чья жизнь была с войной минувшей слита,

Что в самый голод нет у матерей

Обычно никакого аппетита.

И матери студеною порой,

Заткнув в окошке одеялом ветер,

В потемках непослушною иглой

Свое тепло перешивали детям.

И под огнем тяжелых батарей,

На залп всем телом откликаясь живо,

Как заслоняли матери детей

В секунду, остановленную взрывом!

Вот почему, когда сошла зима,

Когда фронты на запад уходили,

Вокруг вставали детские дома,

Как памятники материнской силе.

Дорога жизни

Движенье по жизни — зовётся дорогой.

Дорогою жизни сквозь годы шагая,

Я выйду на берег озёрный пологий,

И вспомнится жизни дорога другая.

«Эх, Ладога...» — пели родные, бывало.

Не слёзы блестели — оттаявший иней.

«Эх...» — наши дороженьки крепко спаяло

С Дорогою жизни по Ладоге зимней.

Уехать бы надо, но сил не осталось.

И шли грузовые с мукой в нашу муку.

На всех — это мало, но каждая малость

Ложилась добавкой в прозрачную руку.

Добавкою жизни... Дорога спасала,

Теперь-то мы знаем, какою ценою!

И взрывы гремели. И льдины кромсало.

И фары светились под черной водою.

«Эх, Ладога...» Ладога — день серебристый.

Вокруг посмотри — ни воронки, ни раны.

И лёд по зиме — ослепительно чистый.

И летом — волны голубые воланы.

И лица спокойны — какие тревоги?

В душе только тени событий минувших,

Как ладожским дном — отраженье дороги

Холмистым пунктиром машин потонувших.

Баллада о блокадной бане

С передовой, а это было рядом,

С дровами, что непросто раздобыть,

В метельный город медленным отрядом

Пришли солдаты баню растопить.

От сиплых голосов предбанник ахал,

Не скрипнул пол ни под одной стопой,

На стёклах в отделенье лёд заплакал,

Когда вошли костлявою толпой.

Не старики, а юные мужчины,

Но голод их гравировал черты:

И выпирали позвонки на спинах,

И впалые темнели животы.

И этот мох, стыдливый, залежалый,

И губы, отчуждённые давно.

Уже им память часто не мешала,

И многое им было — всё равно.

Отмыться — пусть на день, на час, но всё же...

Забыть свои смертельные труды,

Снять напряжённость с заскорузлой кожи

Живым прикосновением воды.

И вспоминал один: с дружком на пару,

Распарившись, из бани у реки

Выпрыгивал, смеясь, да с жару, с пару —

Саженками летел вперегонки...

В пару не видно — и глаза слезились,

И кто сильней — задумчиво грустил…

Вот женщины тогда и появились.

Что часовой — пристали — отступил.

В смущении их лица не зарделись —

В блокаде так… вдвойне как на войне.

И, от мужчин взгляд отводя, разделись,

И в мыльной разместились в стороне.

На этих женщин погляди сквозь годы —

Цвет глаз и тот поблёк и помутнел,

Ведь даже безусловная природа

Отказывалась жить в подобье тел.

Вот головы склонили, уронили

Седеющие волосы к воде.

Как будто в плаче, словно хоронили,

Собравшись вместе, молодость — в беде.

Плачь, плачь, двадцатилетняя старуха,

Себя увидев обнажённой. Ты —

Навряд ли разглядишь величье духа

В неистребимой жажде чистоты!..

Кони

Когда от снарядов на Невском

Спасали дыбящих коней,

Когда их в саду пионерском

Хотели зарыть поскорей,

Ошиблись с замером вначале,

А может быть, знаменье в том —

Но конские морды торчали,

Не скрыты землей и песком.

И даже в таком положенье

Их был выразителен взгляд.

И чудилось, кони — в движенье,

На мост они рвутся назад.

По гриве лопатой попало —

Спешили!

Но дрожью земной

На бронзовый оклик металла

Откликнулся скрежет стальной.

То — возле моста по Фонтанке,

Туда, где зарницы и дым,

Шли в лязге и грохоте танки

К своим пьедесталам, к своим...

* * *

Я, не видя врагов,

Ненавидел.

И мне представлялось,

Что взбешенные злыдни

Мой город бомбили и жгли.

А по улице нашей,

Где домов половина осталась,

Шли понурые, серые —

Так они, пленные, шли...

И курносый конвойный

С винтовкой, большою как пика,

Не о том беспокоился,

Чтоб не сбежали они,

А своих успокаивал,

Женщин особенно:

— Тихо! —

Те к рядам подступали,

И глаза были гнева полны,

Обжигали они лишь немногих —

Что с краю шагали.

Но и там, вдалеке,

Где народ не стоял на пути,

Взгляды черных пробоин

И окна руин настигали

Всех!

От них не укрыться,

От них никуда не уйти!

Снятие блокады

Нет, не обстрелы — салюты!

Под шпили

Искры летели в свободное небо.

Словно что-то большое точили,

Может —ножи для хлеба.

Рядом военного все обнимали.

Как зазвучали вдруг голоса!

А пояснений не надо:

— Сняли! —

Незатемнённо и влажно сияли

На бледных лицах

Глаза.

* * *

Весь город в праздничных букетах,

Весь — наклонившийся к проспектам,

Как бы привставший на носки, —

Идут гвардейские полки!

В глазах бойцов «катюш» зарницы,

У них загар из-за границы,

Оружье, ордена, значки —

Идут гвардейские полки!

Поток отцов, мужей и братьев

Ждут берега в весенних платьях,

Ждут похоронкам вопреки —

Идут гвардейские полки!

А я-то чей?

Но воин понял

Мой жадный взгляд

И лихо поднял

Над колыханием реки —

Идут гвардейские полки!

Со мной на уровне знамена,

Я озираюсь изумленно,

И сердце рвется на куски —

Идут гвардейские полки!

Ну что им праздничные арки

Ворот Московских или Нарвских?

Им нынче небеса низки —

Идут гвардейские полки!

На Пискаревском кладбище

На Пискаревском кладбище я не был.

Боюсь его просторности, боюсь.

Боюсь, что я слезами изольюсь

Под тишиной, остановившей небо.

Иду к нему всю жизнь, несу — всю грусть.

На Пискаревском кладбище я не был.

Все думаю уже в который раз —

Прибавка хлеба мой продлила час

Не потому, что больше стало хлеба,

А потому, что меньше стало нас.

На Пискаревском кладбище я не был.

Почти что был, я должен бы лежать,

Когда б последним не делилась мать.

Но что же я теперь такого сделал,

Чтобы живым достойно здесь стоять?..

Простор и дымка музыки...

Молчишь.

Холодные ладони мнешь до хруста —

Вокруг земля засеяна так густо,

Что зябко от того, на чем стоишь...

Что вырастет на этом скорбном поле

Из сотен тысяч горестных семян?

О, всходы гнева,

Всходы русской боли,

Огни неугасающие ран!..

Не забыть!

И потому, что с хлебушком живём,

Бесслёзней вспоминается блокада,

И потому, что дальше с каждым днём

От взрывов и коптилочного газа.

И тех, кто помнит, меньше среди нас,

И пафосней о прошлом говорится...

Вот почему так нужен нам сейчас

Рассказ исповедальный очевидца.

Не всё ещё исписано пока...

И в числах нам известных есть сомненье.

Да, «...не забыт» — прекрасная строка,

Но люди рядом с нами есть в забвенье.

Им в коммуналках трудно жить одним

В блокаде равнодушья ледяного,

И надо поспешить на помощь к ним,

Согреть заботой и прийти к ним снова.

Нам надо их доверье заслужить

И слушать, слушать истинности ради,

Чтобы крупицы памяти сложить

В одну большую правду о блокаде.

* * *

Забыть бы...

Не время!

Пусть дуло винтовки

С поправкой на прошлое

Держит Отчизна.

Пишу,

Чтобы траурный лед Пискаревки,

Как надолбы, встал на пути у фашизма.

И льдинки застывшего детского смеха

Звенели в крови, как бессонная стража.

До каждого ль сердца доносится эхо

Снарядов, ударивших в грудь Эрмитажа?

Но трав одинаково горестно пенье

В долинах земных о потерянном сыне,

И память блокады —

одна из ступеней

Всего человечества

к мирной вершине!

Память блокады

Были раны в боях,

И утраты,

И — победа

В сраженье за город.

И в сердцах сохраняется рядом

Память горькая

С памятью гордой.

Юбилеи идут чередою.

Годы мирные — все-таки годы.

Боль живую под вечные своды

Унесут очевидцы с собою.

И потомки слезами зальются...

И останется

Гордая память,

Наклоняясь цветами салютов

Над гранитом,

Где вечное пламя!

* * *

Глаза развалин — и глаза ребенка...

Опять до слез — метель военных лент.

Да, принимаешь — это документ,

Но понимаешь — все же это пленка.

И высмотрена оптикой беда

В событьях главных,

Но всегда — у кромок.

А самое, а самое когда

Случается,

То, верно, не до съемок.

Да и найдись там камера — ведь ей

Свет нужен,

А война не любит света.

Нет, все не снимешь в истинности всей

Судеб людских.

И не расскажешь это.

И есть слова — и нету слов таких,

Чтоб передать все виденное нами,

Все, в темноте подвалов ледяных

Отснятое блокадными сердцами

Обращение к городу

Великий, весенний, овеянный светлыми снами…

В пути предрассветном от праздничных флагов теплей.

Особенный день — вспыхнет небо цветами над нами.

Победа! Победа и в том, что ей сорок теперь.

Я вижу руины и окна замёрзшего класса

Сквозь нынешний свой у залива квартал голубой —

Мой город сражений, работы и первого вальса!

И я повторяю: «Блокада. Судьба. И любовь…»

И я понимаю — есть малые личные цели

И общее дело, которому имя — страна.

Успел я не много, мы — многое вместе успели.

Мажорно гудит новый мост подо мной, как струна.

Но к прошлому тянет, — простите, над стройкою краны! —

К дворовым колодцам, к домам с допотопной золой.

Целую их стены — кирпичные рваные раны,

Шершавые шрамы сыновней омою слезой.

На Марсовом стану —стук сердца и тот затихает.

На зёрнах гранита роса превращается в кровь.

От вечного пламени город зарю зажигает.

И пишет огонь мне: «Блокада. Судьба. И любовь…»

* * *

Там и жизни, и песни начало.

Там, почти как в голодный бред,

Строчка первая прозвучала

С бедной рифмою — нет — обед.

Память рваная — словно вспышки,

Меньше знаю, больше забыл —

Только знаю не понаслышке:

Малышом — в чём душа, но был,

И полны не книжного смысла —

А иначе о том не писать —

Для меня блокадные числа

900 и 125…

Нас немного, то время знавших,

Возле памятного огня.

Я сменю товарищей старших,

Да никто не сменит меня.

Дует в спину сквозь годы и даты,

Оглянусь — заметает след…

Я последний поэт блокады,

Позади очевидцев нет.

Баллада о женщине

Евдокии Михайловне Абариновой,

которую встретил у братской могилы в г. Выборге

Война, как ни долго ты шла,

Но дольше солдат возвращала.

Вот женщина мужа нашла,

К Неве добиралась с Урала.

Шофёр, что до места подвёз,

Приметил: красивая, точно,

И так молода, что вопрос:

«Жена ли, а может быть, дочка?

Победе, считай, тридцать лет.

Медали и те износились...» —

«Жена... — прозвучало в ответ. —

На май мы как раз поженились».

Два месяца были вдвоём.

Да вдруг о войне сообщенье —

Ушёл он. И в сорок втором,

Что «без вести» — ей извещенье.

Но «без вести» — значит, ждала,

Ходила к заветной берёзе.

Работала, как-то жила

В колхозе, а после в совхозе.

Красу разве взгляд обойдёт?

«Что ждать, пребывая в печали?» —

Вещал ей и этот и тот,

Да все поворот получали.

Ждала. Сомневалась, что он

Любовью лихой завлечённый...

Что ранен, всё видела сон...

Гадали, что в доме казённом...

Писала туда и сюда,

Сама мастерила конверты.

Шли письма, а с ними — года.

Короткими были ответы.

Читала она на листках:

«...в другой батарее, как видно...»

Те справки держала в руках.

Теперь из автобуса видно:

На братской могиле слова —

Фамилия... Имя... И дата...

Ну что ж, получите, вдова,

Гранитную справку солдата.

Надвинулась тенью стена...

Хрустела гравийная насыпь...

И вот — на коленях жена.

Как раз возле губ эта надпись.

Коснулась. Холодная твердь

Хладеющим лбом показалась.

Впервые поверила в смерть.

А тридцать три года держалась...

Мгновенье — и вот в волосах,

Как соль, проступили седины.

Потухла надежда в глазах.

И врезались в кожу морщины.

Ссутулилась, съёжилась вся.

Звучали рыдания глухо...

Сюда красоту принеся,

У камня осталась... старуха.

Застыли над ней облака.

И ветви взметнулись в смятенье.

И громом катилась строка:

«Есть женщины в русских селеньях...»

О. Цакунов

Чепуров, Чивилихин, Чуркин

Анатолий Чепуров

Анатолий Николаевич Чепуров (16.06.1922 — 07.11.1990) — поэт, переводчик. Вырос в семье врача. Среднюю школу окончил в г. Лодейное поле Ленинградской обл. В 1940 г. поступил на филологический факультет Ленинградского университета. Когда началась война, добровольцем ушел на фронт. Был тяжело ранен. В 1946—1949 гг. учился в ЛГУ. После окончания университета всецело посвятил себя литературному труду.

* * *

Сорок первый — наш год призывной.

Небо стыло, и плавился снег.

День и ночь мы дышали войной

И в солдатах остались навек.

Пусть от нашей победной весны

Мирным строем проходят года —

Я еще не вернулся с войны,

Я с войны не вернусь никогда.

Поле печали

Здесь печаль народная живет,

Слышит звуки скорби небосвод.

Слышат камни, вечные холмы

В цвете лета, в серебре зимы.

Здесь твои, блокадный Ленинград,

Дети безымянные лежат.

Матерью поднявшись на гранит,

Родина с венком в руках стоит.

У нее, великой, на виду

По Тропе Молчания иду.

Все холмы, холмы — не сосчитать:

Скольких ты похоронила, Мать!

Люди Невской Дубровки

У пластины залива

Под лучами заката

Сосен медная грива

Сверху в три переката.

В огневеющем диве

Ветер лодку качает.

Валуны на заливе —

Постаменты для чаек.

Птицы — словно лепные...

Впрочем, я отдыхаю,

Все настои земные

Полной грудью вдыхаю.

И ничто ни от взора,

Ни от слуха не скрыто:

Звон черничного бора,

Сон лесного гранита.

На опушке березы

В ослепительном свете,

Голубиные росы

В убывающем лете.

Но однажды транзистор

На оранжевой тропке

Вдруг роняет басисто:

«Люди Невской Дубровки...»

Сразу — как не бывало

Отпускного покоя.

Тишину разорвало

Перекатами боя.

И зажглись над снегами

В этом дьявольском жаре

Из-под касок глазами

Лица в черном загаре.

Люди Невской Дубровки

Так сражались, держались,

Что на каменной бровке

Дни и ночи смешались.

Кто дышал этим адом,

Не забудет, как били

Землю бомбой, снарядом,

Колотили, долбили,

Всю как есть окропили

Градом крови и стали,

Но ее не убили,

Не отбили, не взяли.

Окна светятся миром,

А деревья над склоном

С кленом — как с командиром

В полушубке зеленом.

Под музейною крышей

Партбилеты, винтовки.

Вас я вижу и слышу,

Люди Невской Дубровки.

Пусть хлебнул не с лихвою

Из котла той годины,

Но она над Невою

Собрала мне седины.

Серебро, что скрутила

Из метелей блокады,

Подняла, закрепила

На висках, как награды...

Так божественно тихо!

Нитки солнечной пыли,

Накалилась брусника,

Птицы к югу поплыли.

И с оранжевой тропки

В журавлином потоке,

Люди Невской Дубровки,

К вам летят мои строки.

На Пулковских высотах

На Пулковских высотах тишина.

Представить даже трудно, что когда-то

Здесь контру били Октября солдаты,

Что здесь прошла недавняя война.

Горят цветов осенние костры,

Гурьбой идут к автобусу студенты,

Шоссе, как разутюженная лента,

Стремительно спускается с горы.

И канонада воздух не трясет,

И заросли кустарником окопы.

Единственные пушки — телескопы

Штурмуют небо с Пулковских высот.

Передний край

Передний край, он не такой, как тот,

Когда в снегах по пояс иль в трясине

Богатыри Синявинских высот

Пощады, умирая, не просили.

Он не такой, когда, познав беду,

Не по летам угрюмые солдаты

Клялись во имя жизни и расплаты

На покрасневшем под Дубровкой льду.

Когда-нибудь расскажем обо всем…

Кружились тени на стене землянки,

Табачный дым сгущался над столом,

И керосин уже кончался в банке.

Еще темно. Еще ты жив. Еще

Ты различаешь корни из-под снега.

А через час, быть может, горячо

Тоской свинцовой захлестнет с разбега.

И где-то там, за синей-синей далью,

В родном краю — на много верст одна —

Наполнится бездомною печалью

Заветная избушка в два окна…

Передний край, он стал другим за много

Десятков, сотен отгремевших дней,

Суровая армейская дорога

Всего на свете стала нам родней.

Она вела от Волхова к Шелони,

Великую с разгона перешла…

Костер чадил. И, окунув ладони

В то облачко солдатского тепла,

Мы уходили в ночь, вперед, на запад —

Под Псков, под Нарву, к пушкинской земле.

Весенний дух уже бродил во мгле,

Шумел апрель, с нагих ветвей закапав...

Дорога зарастала с каждым днем,

Под кирзовыми билась сапогами…

Еще рассвет. Еще лежит на всем

Спокойствие, не признанное нами.

Пусть тишина. Пусть на деревьях медь.

Пусть караван проходит журавлиный.

Мы знаем — камню стоит прогреметь,

Как вся гора срывается лавиной.

Свистит огонь. Летит горячий дым.

К земле припасть стараются растенья…

Передний край, он стал совсем другим:

Сейчас опять начнется наступленье!

У Волхова

У Волхова у синего,

У милого до слез,

Не трактами — трясиною

Мне кочевать пришлось.

Настилами избитыми

Меня несла война,

И пела мне сердитая,

Угрюмая река.

И слушал я. Заброшенный,

У скрытого огня,

Как ты, моя хорошая,

С победой ждешь меня.

Как ты выходишь раненько,

Идешь, зовешь — светла.

Всё о тебе, о маленькой,

Та песенка была…

Опять волна зеленая

У ног моих легла.

Боями опаленная

Нас молодость вела.

Я шел, в победу веруя,

Наперекор судьбе,

От Волхова от серого,

От синего — к тебе.

* * *

У Волхова

Я встретил дня начало.

Теперь иной земли,

Где ведьма-смерть

Три года нам кричала

О том, чтоб спать

На вечный срок легли.

И в этом свисте,

Скрежете и вое

Другие звуки

Глохли, не родясь.

Казалось, все

Растущее, живое

С землей и небом

Потеряло связь.

И только клич

«За Родину!» роняя,

Вставала жизнь

У адских переправ,

Те черные поля

Соединяя

Пчелиной песней

Просветленных трав.

Теперь тот клич

Бросать во тьму не надо,

Он был таким,

Что в двух его словах

Жил говор птиц,

зеленый трепет сада,

И лепет струй

В черемуховых рвах,

И дня приход,

Когда, зарей пылая,

В подсолнуховой роще у окна

Орет петух,

Охрипшая от лая

Собака брешет,

Плещется волна.

Памятник войны

Обыкновенный памятник войны —

Разбитый дом: кирпичные обломки,

Песок, стекло и с южной стороны —

Водой заполненные воронки.

Стою один. Мне чудится, что снова

Вдруг настежь двери и поспешно вдруг

Вбегает сорванец белоголовый.

Твой сын-малыш и мой забавный друг.

Мне чудится, что где-то рядом, рядом

Твое дыханье слышу в тишине,

Что вновь вдвоем просторным Ленинградом

Идем навстречу ветру и весне.

Стою один. Бледнеет круг луны.

Кривые тени подошли к проломам...

Обыкновенный памятник войны.

Он скоро станет снова светлым домом.

Комбат

Передо мной проходит все сначала,

Минувшее становится живым...

Рука комбата пункты отмечала.

Дорога нас вела к передовым.

А снег все шел, колючий, мелкий, жесткий,

Почти всю ночь, до самого утра,

Он нависал бугристою известкой,

Лежал ознобом синим у костра.

Костер горел, во мгле бездомной тая,

То умирал, то поднимался вновь,

Деревья чернорукие сплетая,

Бросая их в дымящуюся кровь.

И пламенем покрытые, и дымом,

Солдаты спали, как в походах спят,

Во сне шептали имена любимых,

И слышал их, и понимал комбат.

Ему ведь тоже — на любом привале

И под гремучим навесным огнем—

О верности тогда напоминали

Четыре буквы в имени твоем.

Не щедрые обычно на длинноты,

Почти как телеграммы коротки,

Летели письма в блиндажи и дзоты,

Шли в медсанбаты, роты и полки.

Ты в них писала, что работы много,

Что хлеба нет четвертый день подряд,

Что без конца воздушная тревога,

И все же — жизнь И все же — Ленинград!

И шел комбат. Метель не унималась,

Она неслась по городу одна.

Была в ней необузданная ярость,

Кипевшая с рассвета до темна.

Метель сгибала путника. Срывала

Фанеру с окон, с чердаков, с дверей.

Осатанев, по лестницам шагала,

Плясала у разбитых фонарей.

От Кировского к площади Толстого

Летела по Большому — наугад.

Раскручиваясь, снова, снова, снова

Слепила, жгла. Но все же шел комбат.

Он шел к тебе. Он нес тебе спасенье —

Два сухаря солдатских, дорогих.

В них было все: и юности веленье,

И дуновенье молодости. В них...

Казалось, что не месяцы над вами —

Года пророкотали, как гроза.

Другими, хоть и синими, глазами

Глядела ты теперь ему в глаза.

И он тогда, единственный на свете,

Наверно самый лучший из людей,

Он был почти таким, как на портрете,

Но чуточку суровей и родней.

Дрожал огонь. Ломались сбоку тени.

Шинель накинув, он сидел, комбат.

А за окном охрипшие метели

Неистово галдели невпопад.

Но что до них, коль время тянет гири,

Коль ни секунды потерять нельзя,

Коль самые счастливейшие в мире,

Вы встретились — ровесники, друзья!

Два сухаря — как мало и как много!..

Потом на грудь опять ложился снег.

Гудела вьюга. Путалась дорога.

В потемках пробивался человек.

За Пулковом ввалился он в землянку,

Весь поседевший, с головы до пят.

Связного крикнул. Запалил времянку.

И, закурив, задумался комбат.

А ты была в ту ночь такою кроткой,

Такою тихой. Думала во мгле

О встрече ненагаданной, короткой,

Быть может, самой яркой на земле.

Ты помнила, как сапоги скрипели,

Как приближались к тишине шаги,

Как щелкнули и распахнулись двери,

Как он вошел, дыханье внес пурги.

И словно вовсе не было обстрелов,

Ни голода, ни стужи, ни разлук.

Он пред тобой стоял, заиндевелый,

Ты сухари брала из милых рук.

Потом вы с ним, задумавшись, сидели.

Потом ты собиралась на завод.

Потом...

Потом комбат нашел в шинели

Два сухаря.

...Голодный, грозный год.

Рассвет

Полуторка скользила по камням.

Был город тих. Ни звука, ни ракеты.

Сквозил рассвет. Летел навстречу нам.

И не было преграды для рассвета.

Мелькнула сзади пестрая мечеть,

Мосты, решетки оставались сбоку.

Хотелось нам навек запечатлеть,

Навек запомнить след войны глубокий.

Мы вглядывались в стены, в ворота,

От Марсова пересекая Невский.

И мужества нагая правота

И неприступность обороны дерзкой

Пред нами возникали наяву

Отметинами бомбы на фасаде,

Траншеями к жилищу твоему

И постоянством у тебя во взгляде.

Любимая, ты вновь передо мною

У голубых задумчивых оград.

Морщинки, наведенные войною,

О пережитом живо говорят.

Я помню ночь в окопе, перед боем.

В ее тиши, у скрытого костра,

Мне довелось наедине с собою

Пробыть тогда до самого утра.

Потом мы шли в осатанелый визг,

Одолевали надолбы, завалы.

Ни дня, ни ночи. Только лунный диск

Затеплится над насыпью, бывало,

И сделается сразу веселей,

Спадет мороз, кустарник посинеет,

Но стук артиллерийских батарей

В минуты те был жестче, был сильнее.

Ты дождалась. Ты верила. Ты знала.

Ты шла во имя жизни напролом...

Встает рассвет, могучий, небывалый,

Над Ленинградом, Киевом, Орлом.

Поет земля в ромашках и гвоздиках,

Вода шумит по склонам, по холмам.

Весь этот мир, сияющий и дикий,

Летит навстречу новым временам.

Замри на миг. Почувствуй запах ветра.

Прильни к стволам родных зеленых ив...

Ошеломленный силою рассвета,

Иду вперед, дыханье затаив!

Весна 1944 года

Весна во всем, весна везде,

Со всех высот и кочек.

Весна на суше, на воде

И в воздухе грохочет.

Еще мороз, еще снега,

Как сны, непроходимы.

Но лес окрасил берега

Уже зеленым дымом.

От Ленинграда, на закат,

Протяжно и сурово

В ночах полуторки гудят,

Гудит весна под Псковом.

И оттого, что я солдат

И что идти далече,

Раскаты боя говорят

О нашей скорой встрече.

Родная земля

Незыблемый обычай есть в народе:

Когда в края заветные опять

Придет казах, прославленный в походе,

Обязан землю он поцеловать.

И он, казах, как по закону надо,

Товарищ наш по боевой судьбе,

Прильнул к земле в предместьях Ленинграда:

«Земля моя, я вновь пришел к тебе!»

Мы едем в Кобону...

...Россия стоит на граните.

А. Прокофьев

Дорога, дорога —

По счету какая!

Бежит по рассвету,

Дымясь и сверкая.

Налево — Нева,

И в июльские травы

Одет «пятачок»

Нашей воинской славы,

Мы едем в Кобону,

Минуя Дубровку,

И здесь я прошу

Совершить остановку.

На этом клочке —

На воде и на суше —

Бросались в бессмертье

Солдатские души.

В гранит и металл

Облаченные ныне,

Застыли герои

По фронту твердыни.

И волны не кровью —

Зарею багрятся,

И чайки седые

Огня не боятся.

Здесь вечностью дышат

Прибрежные плиты,

Обвиты венками,

Цветами покрыты.

Я камни целую,

Все помня и зная,

Какою была

Эта кромка взрывная.

Я вам поклоняюсь,

Бойцы обороны...

Сквозь молодость еду

До самой Кобоны.

Я еду на родину

Друга-поэта,

А эта земля

Им как надо воспета.

На ней он услышал

Средь адского гуда

России своей

Соловьиное чудо.

Как лодка у берега,

Почва качалась.

А в небе с зарею

Заря обручалась.

Лилась, рассыпалась

Серебряным щелком

По смятым кустам,

Обезглавленным елкам.

Ложилась в певучем

Весеннем разлете

Заглавной строкою

В походном блокноте.

О миг соловьиный

Военной годины,

Запавшие в душу

Родные картины!

Малиновый свет

До черты небосклона,

Кобонка-река

И деревня Кобона.

Деревня Кобона

С рыбацкой избою,

С костром иван-чая

Над чьей-то судьбою;

С березой, что гладит

Зеленой косынкой

Окно, застекленное

Ладожской синькой;

С размахом гармоник

И Настенькой милой,

И с красной звездой

Над отцовской могилой, —

Со всем, что летело

В раздолье и силе

В его Величальную

Песнь о России...

Мы едем в Кобону.

И солнце в зените,

И в славе Россия

Стоит на граните.

* * *

О городе своем — о Ленинграде

Мы помнили и рядом и вдали,

И шли по зеленеющей громаде

Исклеванной снарядами земли.

О, молодость в окопчиках и дотах

У рощи, у дороги, у волны —

На яростных полях и на высотах

Отечественной памятной войны!

Ты, прожитая, пламенна и свята…

Все дальше, не впадающие в дрожь,

Идут седоволосые ребята-

Военного каленья молодежь.

Идут, воспоминанья не развеяв,

По мирным магистралям и полям.

Хранятся их реликвии в музеях

На зависть подрастающим парням.

Оружие. Обрывок из тетради:

«По всей планете завещаю петь

О городе своем — о Ленинграде…»

И крови, как печати, не стереть.

В приморском парке Победы

На ста островах

И еще одном,

На ста одном — Ленинград!

На самом зеленом

Стоит мой дом

И в память Победы сад.

Аллея — как путь,

Что был наречен

Отечественной войной.

Касаясь, как люди,

Плеча плечом,

Деревья идут стеной.

Не всем суждено

Дойти до черты,

Где к небу летит волна,

Где вспыхнули

Первой весны цветы,

Когда умерла война.

Виски побелеют,

Но в этот сад

К деревьям Победы я

Приду, чтобы вспомнить

Таких ребят,

Которых забыть нельзя.

В синявинских топях,

В красных борах,

На склонах вороньих гор

Они, молодые,

На злых ветрах

Сражаются до сих пор.

И молча верша

Свой солдатский труд,

Бросаясь в огонь чуть свет,

Четвертую зиму

Победу ждут, а

А ей уже столько лет!

А. Чепуров

Анатолий Чивилихин

Анатолий Тимофеевич Чивилихин (28.03.1915 — 27.07.1957) — поэт, прозаик. С начала войны — в действующей армии, с ноября 1941 г. — командир строительного взвода на Волховском фронте, с декабря — военкор газеты «на разгром врага» 59-й армии Волховского, затем Ленинградского фронтов, газеты «За Родину». Капитан. его поэма «Битва на Волхове» является художественной летописью борьбы на волховских рубежах (Мясной Бор, Спасская Полисть, Званка) — в местах ожесточенных боев, в которых он участвовал. награжден орденом Красной Звезды и медалями.

Призыв к ленинградцам

Бесстрашье, верность и отвагу

Ценил от века наш народ.

Мы поклялись: назад ни шагу!

Враг у ворот!

Так будем стойки, непреклонны,

Любимый город отстоим!

Здесь наши дети, наши жены, —

Иль не защитники мы им?!

Здесь наши сестры дорогие,

Подруги наши и друзья,

Здесь наши матери седые, —

Иль мы плохие сыновья?

Не будет горя неизбывней,

Коль устрашимся черных сил, —

Отцы, что брали штурмом Зимний,

С презреньем встанут из могил!

На снегу

Не в светелке, не в хоромах

Белоснежная кровать —

Довелось опять в сугробах

Под сосною ночевать.

Спору нет, постель такая

Не тепла — на то зима.

«Привыкаешь?» — «Привыкаю».—

«Привыкай быстрей, Кузьма».

Полежали. Помолчали.

Не возьму я что-то в толк:

От какой такой печали

Мой товарищ приумолк.

Может, вспомнил сад и хату

В дальней милой стороне.

Право, есть о чем солдату

Поразмыслить на войне.

Вдруг сказал боец в досаде:

«Сплоховал я, сплоховал:

Был везде, а в Ленинграде

Я ни разу не бывал».

Снова снег летит за ворот,

Снова слышится из тьмы:

«Расскажи про этот город,

За который бьемся мы».

Свет ракеты промаячил,

Опустился и погас.

Поудобней лег и начал

Я вести такой рассказ:

«Городов на свете много,

Много к ним ведет дорог.

Если в мире всё от бога —

Выдумщик он, этот бог.

Но поверь мне, право слово,

Я тебе поведать рад,

Что другого нет такого,

Как наш город Ленинград.

Не окинуть городище

Взглядом ни с каких высот.

В нем одних проспектов тыща,

В нем одних мостов пятьсот.

Я не раз глядел —дивился,

Мне неясно самому:

Он ли к морю прислонился,

Море ль синее к нему.

Поглядишь—краса такая,

Невозможная краса...

Шпиль, над городом сверкая,

Озаряет небеса.

Уж на что был Ленин занят

(Дела столько — не шути?).

А порой на город взглянет —

Глаз не может отвести.

Где найдешь красу такую?

Свет объездишь — не найдешь.

Я к тому тебе толкую,

Чтобы знал, куда идешь,

Знал, за что с оравой вражьей

До последних бьешься сил!»

Парень слушал так, что даже

Закурить не попросил.

Ветер в поле стих гнусавый.

Я услышал в тишине:

«Жаль, что город этот самый

Не пришлось увидеть мне.

До войны бы — сел на поезд,

От Орла три дня пути.

А теперь в снегу по пояс

Под огнем к нему идти.

Но скажу тебе по чести:

На ветру, на холоду

Я дойду. С тобою вместе.

Вот увидишь: я дойду!»

Мы прикрываем отход

Отход прикрывает четвертая рота.

Над Волховом тусклое солнце встает.

Немецкая нас прижимает пехота.

Спокойствие. Мы прикрываем отход.

Браток! Вон камней развороченных груда —

Туда доползи, прихвати пулемет.

Ты лишний — скорей выметайся отсюда:

Не видишь, что мы прикрываем отход!

Прощайте! Не вам эта выпала доля.

Не всё ж отходить, ведь наступит черед…

Нам надобно час продержаться, не боле.

Продержимся — мы прикрываем отход.

Не думай — умру, от своих не отстану.

Вон катер последний концы отдает —

Плыви, коль поспеешь, скажи капитану:

Мы все полегли. Мы прикрыли отход.

Снег и ветер. На улицах пусто...

Отрывок о Блоке

Снег и ветер. На улицах пусто.

Льет фонарь неприветливый свет.

Размышленьям о судьбах искусства

В полутьме предается поэт.

Он размаху событий дивится,

Отвергая покой и уют,

В дневнике песнопевца-провидца

Запись: «Хлеба почти не дают».

Здесь будет Парк Победы

Еще от беспокойства далеки,

Не веря в то, во что мы верить смеем,

По будущим газонам и аллеям

Расхаживают важно кулики.

Еще предпочитают соловьи

Другие рощи. Будто с тихой болью

Бредут деревья, опершись на колья,

Как странники на посохи свои.

Но первая — пусть робкая — листва

На их ветвях уже зазеленела.

И в этом есть предвестье торжества

Задуманного в час мечтаний дела.

Битва на Волхове: Поэма

Суровый край с красою древней.

Есть краше долы и леса,

Есть песни, что твоих напевней,

Есть светозарней небеса.

Здесь все порой так вяло, гладко,

Так утомительно для глаз.

Здесь все порою как загадка,

Чей смысл откроется не враз.

Весь день бредешь дорогой ровной.

Болота. Чахлые кусты.

И вдруг увидишь — холм огромный,

Необычайной высоты

Встает над речкою Холынью,

Над полем, пахнущим полынью.

Над старым волховским селом

Не богатырский ли шелом,

В кровавой сече оброненный,

Столетий пылью занесенный?

И вот уж мыслью ты в былом,

Глядишь и ждешь, а сердце бьется —

Вот холм чуть вздрогнет, встрепенется,

И выйдет глянуть на простор

Ушедший в землю Святогор

И облаков плечьми коснется.

Среди болот сосновый бор

Вдали покажется нежданно.

На древний замок он похож.

К нему тропинки не найдешь.

Вблизи услышишь — как-то странно

Деревья рослые шумят.

Они как будто издалече

Сюда сошлись — лесное вече,

Как будто суд они творят.

Им тесно. Их шатают вихри.

Но вмиг умолкнет их галдеж —

Лишь только к ним ты подойдешь:

Насторожилися, притихли,

Как бы застигнуты врасплох,

Как бы не рады этой встрече:

«Откуда, кто ты, человече?»

И только шелест — словно вздох.

Здесь на реке неторопливой

Смоленый челн стоит под ивой.

Столкни его, за весла сядь,

Плыви сто верст — речная гладь

Тиха, светла, невозмутима,

Леса, деревни, пашни мимо.

Но слушай, слушай: шум глухой

Все нарастает, словно ропот.

И вот уж нет былин. Есть опыт.

Нет Китежа. Есть Волховстрой.

Он встал, как новых дней основа.

И ты, челна направив бег,

Вдруг из десятого, лесного

В двадцатый попадаешь век.

Пусть волны, злобясь, ропщут хором —

Бетон стоит под их напором.

Над ним созвездий новых свет.

И тут же рядом лес, в котором

Каким-то чудом леших нет.

Таков он, этот край унылый,

Где, всем невэгодам вопреки,

Мы против силы встали силой

Вдоль мутной северной реки.

Фронт. Человек забыл о страхе.

Среди болот, лужков, дубрав

Застыли дзотов черепахи,

Головки злобные вобрав

Под панцири. Тут спозаранку

Вступают пушки в перебранку,

И хлещут чужака в ночи

Свинца свистящие бичи.

Здесь говорят о смерти редко,

Всё больше дождь клянут да грязь.

Вот вражья лезет к нам разведка,

Вином не в меру подбодрясь.

Фашистов — двадцать иль пятнадцать,

А взволный наш лишь сам второй,

Но кровью вражеской пятнаться

Траве холодной и сырой.

Опять средь грохота и рева

Строчит машинка Дегтярева

Не наобум, не на авось,

А, как положено, насквозь.

А завтра что?

А завтра наши

Впотьмах пойдут за языком.

Пойдут юнцы — кровь с молоком —

И бородатые папаши

К траншее черной за леском.

Уж часовому кляп ввинтили.

Уже смекают — не уйти ли?

Все сделано. Но под конец

Не утерпел — чихнул боец.

И — будь здоров! — пошла потеха.

Стрельбой разбужены леса.

На сорок верст разносит эхо

Охрипших пушек голоса.

Фронт. Здесь недолго стать горбатым —

Вставать отвыкли в полный рост.

Здесь по соседству с медсанбатом

Солдатский горбится погост.

Здесь просто все — дела и мысли,

Будь ты боец или комдив.

Здесь пушки рощу всю изгрызли,

Две-три березки пощадив.

Земля горелая — сырая.

Нет ни травинки. А меж тем

В землянке на переднем крае

«Стоит букет из хризантем.

— Откуда взялось это чудо?

— А там вон, где развалин груда,

Наш лейтенант вчера нарвал.

— А где ж он?

— Пулей — наповал...

Леса, леса. В землянке штаба

У писаря свой интерес:

Паук, размером чуть не с краба.

Клешней в чернильницу залез.

Гонимы холодом осенним,

Жилища потеряв свои,

В конверт со спешным донесеньем

Опять набились муравьи.

На карте жук, подобен танку,

Ползет от Грузина на Званку.

Своей не ведая судьбы,

Майор собрался по грибы...

Вернулся он. Посыльный пеший

К нему является с депешей.

Прочел и, помрачнев чуть-чуть,

Схватил бинокль, планшет —

и в путь…

И вот лежит на плащ-палатке,

Губами шевеля едва.

И странно слышать: «Всё... в порядке...» —

Его предсмертные слова.

Фронт. Стая поднялась воронья,

Знать, фыркнул миномет спросонья

И будто отмахнулся: на!

Возьми! — И снова тишина.

Но тот, кто побыл здесь, едва ли

Забудет и на склоне дней

О битвах, что порой бывали

Иных прославленных грозней.

Они забудутся не скоро —

Сраженья у Мясного Бора,

Под Киришами, подо Мгой,

У Спасской Полисти, у Званки

И на безвестном полустанке,

Как на арене мировой.

И что ж? Все тот же стон из далей,

И гордый зов: «Ко мне! Сюда!»,

И трех синявинских баталий

Невыносимая страда.

За боем бой. А всё ни с места.

Лишь крик встающего с земли:

«Эй, братцы, у кого невеста

Иль матка в Питере — пошли!»

И вот встают у Круглой Рощи

За ленинградцем туляки,

Архангельцы, сибиряки,

И сразу скулы стали жестче,

Чуть-чуть расширены зрачки.

Прорвались к дзотам у дороги.

Гранаты в ход, и в ход ножи.

Семь дней сраженья. Что ж в итоге?

Почти все те же рубежи.

Так в чем же дело? Войско слабо?

Противник дьявольски силен?

Итог значителен. Вот он —

Приказ германского генштаба:

Штурм Ленинграда отменен.

... Всего не вспомнишь, и не надо.

Все в свой припомнится черед.

Уж год, как прорвана блокада,

И поезд крадучись идет

По узкой полосе прорыва.

Бьет в окна яркий лунный свет,

И пассажиры молчаливо

Ждут — обстреляет или нет?

И на майора смотрят косо,

Но боль упрека так горда,

Что не последует вопроса —

Когда ж избавите, когда?

И тяжелее нет укора,

Чем этот взгляд усталых глаз.

А что ответишь? «Скоро, скоро» —

Они слыхали столько раз.

И вот обычный день — недолгий,

Январский. В рощице с утра

Пощелкивают снайпера.

И жжет им щеки иней колкий.

Сегодня так же, как вчера,

Идет обычная работа.

Через подмерзшее болото

В разведку двинулся отряд,

И пушки, выстроившись в ряд,

На дальний берег смотрят строго:

Тихони — помолчат немного

И разом вдруг заговорят.

Ползут обозы по низинам,

И там, где лес пропах бензином,

Сидят шоферы у костра

И терпеливо ждут заправки.

Никто не ведает, что в Ставке

Уж произнесено: «Пора!»

Пора! В коротком этом слове

Отныне все заключено.

Войскам, стоявшим наготове,

Не раз мерещилось оно.

Так было в тот денек осенний,

Когда пяток-другой полков

Без всяких лишних объяснений

Вдоль фронта двигал Мерецков.

Как будто бой затеял где-то,

Как бы замыслил новый план,

Чтоб... приглядеться: чем на это

Ответит завтра Линдеман?

А что, коль снова в том же роде?

Едва ли. Танки на подходе —

Знать, битва громкая близка,

Каких давненько не бывало.

И в нетерпенье ждут сигнала

К тому готовые войска,

Чтобы жестокой сталью верной

Неотвратимо нанести

Удар молниеносный — первый

Из исполинских десяти.

Шумят уж крылья урагана.

А в штаб-квартире Линдемана

Полуночная тишина.

Он в кабинете у окна

Стоит и смотрит исподлобья

В холодную густую мглу,

Где ветер кружит снега хлопья.

Задернул штору.

Сел к столу.

И чтеньем сводок, донесений

Занялся раньше дел других.

Но для тревог и опасений

Он тщетно повод ищет в них.

Все так обыденно и мелко:

Там продолжалась перестрелка,

Там отвели на отдых полк,

Там под бомбежкой переправа.

Так ноздри раздувает волк,

Еще не чуя — где облава.

Где?.. Может, близко? Может, здесь?

На всякий случай перечесть

Два странных донесенья надо

И предпринять ряд срочных мер.

Но вот с шифровкой, без доклада,

Вошел дежурный офицер,

И будто выдавил с усильем

Слова, тревожный пряча взгляд:

«Они форсировали Ильмень...

Двумя полками... Час назад».

Как было дело?

Потаенно

Ночной готовился налет.

Вот батальонная колонна

Вступила на озерный лед.

Команда подана негромко.

Безмолвно двинулись стрелки.

Все тихо. Лишь метет поземка.

И по льду белые дымки,

Кружась, летят, вертлявы, юрки.

В своем безмолвии грозны,

Бойцы одеты, как хирурги,

В халаты снежной белизны.

Пусть даль ночною мглою скрыта —

В глазах бойцов тревоги нет,

И вехи ставят деловито

Они для всех идущих вслед.

Им ясен путь в любом тумане.

Уйдут во мглу — придут из мглы.

Не зря исчислены заране

Азимутальные углы.

Снежинки липнут к лицам, тая.

Почти не отрывая глаз,

Ведущий смотрит на компас,

Шаги, как секундант, считая.

Его задача непростая

К концу близка. От устья Мсты

Четыре пройдены версты,

А вот и пятая, шестая...

Но где ж немецкие посты?

До них сто пар шагов осталось.

И, от друзей волненье скрыв,

Ведущий встал, попятясь малость,

Как будто дальше был обрыв.

И стали тягостны мгновенья

Невозмутимой тишиной,

Покуда с пункта управленья

Вернулся Латышев, связной.

И, убоявшись промедленья,

Сержант махнул рукой: «За мной!»

И, в цепи развернувшись с ходу,

От горьких мыслей далеки,

Во тьму нырнули, будто в воду,

Бригады Себова стрелки.

На берег вышли дружно, быстро.

И Себов увидал: вдали

В сугробах замелькали искры,

И понял: роты в бой ввели.

А искры ветром разбросало.

Был странен белый их накал;

Казалось, кто-то, взяв кресало,

Огонь упрямо высекал.

Бойцы ледового десанта

К селу рванулись с трех сторон.

...В землянке обер-лейтенанта

Был стол накрыт на шесть персон.

(Здесь немцы жили — не тужили,

Войны не видя и во сне.

Сомов гранатами глушили,

Стреляли уток по весне.

И прославляли в час пирушки

На том основанный уют,

Что даже корпусные пушки

Сюда никак не достают.)

Стол был накрыт, как подобало

При встрече нечиновных лиц:

Для кавалеров — три бокала,

Три узких рюмки — для девиц.

Трофеи, взятые свободно:

Шесть чайных ложек (взяты в Гродно),

Шесть вилок (Витебск), три ножа

(Смоленск) — заждались кутежа:

Друзья не шли, хоть жили рядом.

Хозяин нервничал слегка.

И побледнел, уставясь взглядом

На шнур сигнального звонка.

Шнур дергался, подобно леске,

Когда голавль взаглот берет.

И вот две очереди хлестки.

И чей-то крик и зов: «Вперед!» —

И с полки рухнула посуда,

И дрогнуло нутро земли.

...Шипя, граната ждет, покуда |

Поймет он: русские пришли.

Нет. Не пришли, а прилетели.

В порыве яростном и злом

Они возникли из метели,

Таились под ее крылом.

Они сошли на берег вражий

В двенадцать ночи, а к утру

Они уже под Самокражей,

Они в Нероновом бору

И пробиваются к дороге

Шимск — Новгород, о чем в тревоге

Штаб Вольфа Буша узнает.

Имел успех ночной налет.

Под утро он уже не тайна:

О нем обмолвился случайно

Регулировщице шофер,

И — где язык, где слух остер,

И строятся догадок зданья.

А впрочем, вовсе нет вреда

В том, что противник все вниманье

Невольно обратит сюда.

Его собьешь не сразу с толку,

Но нюх подводит и волков.

Сидят наедине подолгу

С Коровниковым Мерецков.

Бой далеко. И все же утром

Поля окрест уже не те.

На снег, сверкавший перламутром,

Осела копоть. Лед на Мсте

Весь в шрамах, в ссадинах. Похоже,

Что кто-то — знать, была корысть —

Реке, что спит на белом ложе,

Пытался горло перегрызть.

То стая «мессеров» с рассветом

Вцепилась в устье Мсты-реки.

Еще не могут знать об этом

Те, кто ведет грузовики

Меж берегов. Лед звонкий тонок —

Ему не выдержать трехтонок,

Он под полуторкой волной

Упруго ходит с легким треском.

И на ветру холодном, резком

Шофер машины головной

Открыл на случай дверь кабины.

По необычному шоссе

Ему спешить. Везет он мины

Туда, где мины вышли все.

Обозы со своей поклажей

Идут: там доски для блиндажей,

Тут хлеб в мешках и сухари,

Здесь ящик с водкой. Ездовые

Смеются: «Что там, не впервые

Пускать в водичке пузыри!»

И, вихрем обогнав обозы,

В лучах сверкая, как слюда,

Летят бескрылые стрекозы,

Едва-едва касаясь льда.

Следить за ними любо взгляду —

Умчались с ветром заодно:

Аэросанному отряду

Заданье срочное дано.

До ночи, ободрен успехом,

Шел через озеро по вехам

Пехотный терпеливый люд.

Но уж темно, морозец лют.

И вот дорога опустела.

Один, кляня весь белый свет,

С пути сбиваясь то и дело,

Армейский шествует поэт.

Он тридцать верст прошел, из штаба

Отбыв до утренней зари,

И, в лучший случай веря слабо,

В охотку гложет сухари,

Пьет жадно воду из воронки,

Куда ввалился сапогом.

Он должен слышать — залпы громки,

И видеть —- зарево кругом,

Чтоб, испытав судьбу солдата,

Огонь и холод этих зим,

По праву где-то и когда-то

Сказать: «Свидетельствую сим —

Я это видел».

Небо в дрожи.

Огни пожарищ все алей.

И стало озеро похоже

На сковороду меж углей.

А в дюнах, ивняком поросших,

Свинец поет: «Уйди, уйди!»

Но этот бой — лишь только розжиг,

А злая схватка — впереди.

Отягощен своей заботой,

Тем грузом, что на плечи брал,

В который раз (быть может, в сотый)

Глядел на карту генерал.

И — что зовут военным глазом,

Наметанным в чаду атак, —

Он поле битвы видел разом,

Как будто с высоты, но так:

На общем не терялась фоне

Внизу и мелочь ни одна —

Она была как на ладони

Видна тогда, когда нужна.

Вот Полисть. Черные на синем

Огрызки стен, обрубки труб.

Заране здесь огонь усилен

Затем, чтоб враг, хоть он не глуп,

Почел, что топтаной дорогой

Мы вновь намерены идти.

Видны под насыпью отлогой

Траншеи наши вдоль пути.

Там, словно бабы снеговые,

Стоят недвижно часовые

И смотрят пристально, до слез,

На тени тонкие берез.

От Спасской Полисти злосчастной,

От аракчеевских казарм

Взгляд переводит командарм

Туда, где под стрелою красной

На карте сгрудились флажки.

Он видит Волхова-реки

Долину мертвую — подобье

Противотанкового рва.

И дефиле меж ней и топью,

Подмерзшей в январе едва.

«Здесь, — мыслит, — в Новгород ворота

Тараном тяжким распахнем»,

Сегодня здесь пойдет пехота,

Не раз крещенная огнем.

По тропам, по лесным дорогам

Придя на рубежи свои,

Рассвета ждут в молчанье строгом

Полки, видавшие бои.

Вот пушкари, работе рады,

Таятся в ельнике густом.

Машины танковой бригады

Застыли в роще за мостом.

...Мост наводили в непогоду,

Не отдыхая, не куря.

Рабочих в ледяную воду

Швыряло ветром января.

Была работа и похуже.

Минерам душу веселя,

За оттепелью следом стужа

Пришла на минные поля.

Два дня ее дыханье злое

Касалось мертвенных равнин,

И к маскировочному слою

Припаивало крышки мин.

И все ж проделаны проходы.

Они что шлюзы у плотин:

Открой — и сразу хлынут воды,

Чей гнев уже неукротим.

Открой! Но тот, чья сила властна,

Чинил заглазный смотр постам.

Все то, что здесь, — он видел ясно.

Но видел он и то, что там.

Там, за рекою жесткой, резкой,

В холмы вдоль берега реки

Вросли дивизии Силезской

В боях упорные полки.

Их командир — хоть он и битый

(Знаток охотничьих забав,

Вчера весь день гонял со свитой

Собак, на след лосей напав) —

Не так-то прост. Разведчик прав:

Да, и дрожат и гибель чуют,

Но дело знают, что скрывать.

Оттуда их — так пни корчуют —

С корнями надо вырывать.

Их не собьешь лихим наскоком,

Рывком не сдвинешь, как ни злись.

Они дрались под Белостоком,

Под Севастополем дрались.

Давно судьба у них едина,

Роднят их черные дела.

Траншей густая паутина

Холмы и долы оплела,

И пулеметы смотрят люто.

Где ни пойди — их встретишь взгляд.

Пять пуль на каждый метр в минуту

Они бойцам твоим сулят.

...Верхушки сосен чуть дымились.

Рассвет был беспечально тих,

Когда сердито фыркнул «виллис»,

К лесной избушке подкатив,

Вильнул назад и в тень уперся.

И не спеша на мятый снег,

Не по-вельможному, без форса,

С портфелем вышел человек.

И вновь сидят в избушке двое,

О ком еще шуметь молве,

Их совещанье деловое

Минуту длилось или две.

Не зная взвинченности нервной,

Что людям свойственна порой,

«Готов начать», — промолвил первый,

Кивнул в ответ ему второй.

Чай из холодного стакана

Отпил глотками, вскрыл портфель.

И были крылья урагана

Уже развязаны теперь.

Вмиг, осветив кустарник мелкий.

Резную елочку, ветлу,

Огонь веселой, легкой белкой

Запрыгал от ствола к стволу,

Метнулся от кустов к окопам,

На десять верст леса зажег,

И тысяча снарядов скопом

Смертельный сделала прыжок.

И грудью лес вздохнул могучей,

И рощи ахнули не врозь.

Боец, припав к земле на случай,

Соседу крикнул: «Началось!»

Тот понял, не расслышав.

На кон

Бросают сталь, людей храня.

«Пятнадцать залпов по зевакам!» —

Дана поправка в план огня.

Вот эти залпы отгремели,

Что ж, кто укрылся, тот спасен?

Нет. На разведанные цели

Теперь огонь перенесен.

«Огонь!» —

Летят на воздух бревна

Землянок, где укрылся враг.

Где был бугор — там стало ровно,

Где было ровно — там овраг.

Себе заране цели выбрав,

Чтоб не было помех в бою,

Ведут орудья всех калибров

Беседу громкую свою.

Недолго сила их дремала,

Чтоб хлынуть лавою из недр.

Их здесь не много и не мало:

По сто на каждый километр.

Земля им — шаткая опора.

Она, как палуба линкора

Во время залпов от борта,

Дрожит. Она огнем сыта.

Топограф, зная смысл сраженья,

Нанес на карту от руки

Цепь островов уничтоженья —

Квадраты, эллипсы, кружки, —

И «берту», ставшую мишенью,

Рвет сталь Урала на куски.

«Огонь!» —

И небо раскололось.

«Огонь!» —

И треснула земля.

И вот позвал орудий голос

Живых на мертвые поля.

Еще ракеты гасли в тучах,

Когда, заслыша властный зов,

Плотнее каски нахлобучив,

Поднялись жители лесов.

Не страх, не страх на лицах хмурых,

Но все ж сердца стучат сильней.

Повел свою машину Буров,

И автоматчики за ней

Пошли, с опаскою ступая

По снегу — будто по золе.

Что им сулит судьба слепая?

Счастливцев много ль в их числе?

Кто знает!

...Началась работа

Тяжеле всех других работ.

Рубахам намокать от пота,

И красен он, солдатский пот.

Вперед рванулась. третья рота.

А немцы — ротой — поперек.

Внезапно ожили два дзота —

Сам черт их, видно, уберег.

И волокут «сорокопятку»

Неробких шестеро ребят.

Приноровились и долбят:

Станок — в куски, прислуга — всмятку.

«Теперь порялок!» — говорят.

Здесь среди грохота и лязга

Чужую ведают судьбу,

Швырнув гранат тугую связку

В окно землянки иль в трубу.

От нас укрывшись в мерзлой яме,

Заране зная свой конец,

Стреляет завтрашний мертвец.

«Поселок заняли с боями», —

Спешит с известием гонец.

Пока спешил — поселок сдали,

А через час под ливнем стали

Пойдут и снова заберут.

Упорный бой — упорный труд.

О нем всей правды не расскажем.

Встал над расплющенным блиндажем

Подбитый танк. И так нелеп

На склеп нагроможденный склеп.

Рябой боец трясет танкиста:

«Очнись ты, парень, — немцы близко!»

В ответ — чуть слышно:

«Я ослеп».

«А пушка?»

«В целости».

За плечи

Схватив, втянул слепого в люк.

«Учи стрелять! Тут недалече —

В трубу я вижу их, подлюг!»

Хоть странноват ученья метод

И наставителя слова —

«Бери снаряд... да нет... не этот... =

Дай — я... ощупаю сперва», —

Но пушка бьет, пока снаружи

Баском, надорванным на стуже,

Ефрейтор наш не проорет:

«Эй, в танке! Мы пошли вперед.

По нам смотрите не ударьте!»

Одни — лицом к лицу — в азарте

Прикладом потчуют врага,

Другие бьют, не видя цели.

Болванки с ревом прилетели:

Бог весть откуда. Дорога

секунда.

Вдруг ее не хватит?

Вдруг немец вычислит скорей?

Успех решает математик

На поединке батарей.

Скорей! Иль все лишится смысла.

Мгновенье каждое цени.

Здесь только числа, числа, числа,

Но как значительны они.

Расчет готов. Огонь по цели,

Команда точная дана.

Здесь за недолгий срок успели

Врагов запомнить имена.

И втемную тут нет ударов.

Здесь только с виду ералаш.

«Кто против нас стоит, Макаров?» —

«Силезец: капитан Галаш».

Враги следят с холмов, со скатов,

Следят с земли, следят с небес.

Свой полк в атаку поднял Пятов,

Готовит встречу Ауфзесс.

В землянке и темно и тесно,

А генерал, прищурив глаз:

«Полковник Рогов, вам известно,

Что Вильке делает сейчас?»

И генерала спросит строго

Другой — постарше — генерал:

«Чем держит Шаниус дорогу?

Где он солдат насобирал?»

На полосе предельно узкой

Здесь длится спор суровых дней —

Фашистской злобы с местью русской,

И с каждым часом все сильней

Мы их тесним.

Но, оробелым,

Бежавшим от огня «катюш»,

«Стоять! Отход карать расстрелом!» —

Еще радирует Вольф Буш.

Страда. Под пулеметным лаем

Ползи, беги, коли и режь.

Там, где мы с маху пробиваем,

Противник затыкает брешь.

По снегу белого каленья

Ползет в разведку отделенье.

Сторожко вдоль лесной тропы

Живые движутся щупы.

Там ткнулись — очередь крутая.

Тут — засвистел свинцовый жгут.

Враги не спят. Ракеты жгут,

Ночь на чужбине коротая,

Страшась слепящей темноты.

«Зря, значит, терли животы,

Зря мерзли чуть не до рассвета.

Вдруг — ткнулись: пусто впереди!»

И член Военного совета

Шофера будит: «Заводи!>

Поехал. Из машины вылез

У длинной просеки лесной,

Где наши только «просочились»,

А надо, чтоб пошли волной.

Пробившись на участке малом,

Прорыв расширили к утру.

И батальоны валят валом

В четырехверстную дыру.

Теперь дела пойдут иные,

Иных боев пришел черед.

Уже отряды подвижные

На танках брошены вперед.

Обходят Тютицы — поселок

Из тех, что лишь на карте есть.

Уж первых пленных взяли сорок

И пушек захватили шесть.

Пошли тылами, сбив заслоны.

«Смерть интендантам», — шутят тут.

Нутро немецкой обороны

Ножом отточенным секут,

Бьют пулеметы по повозкам.

И, только бой затих ночной, —

Комдивы Рогов с Ордоновским

У Вильке встали за спиной;

И сразу фронт противник сузил:

Он слева наскоро смотал

Порядки боевые.

Узел

У Подберезья крепче стал.

Враг думал: «Отыграюсь здесь я»,

Имея оснований ряд.

Уж о боях у Подберезья

Во всех санбатах говорят.

Склоняют станции названье

В сугробах, где ракет сиянье,

Склоняют, сидя на бобах,

Стратеги — писари в штабах.

И все — один другого хлеще —

О завтра судят наугад.

А Подберезье взято в клещи

Атакой танковых бригад.

Вот зубья тех клещей сомкнулись,

Броней проломлена броня.

«Теперь до новгородских улиц

Дойдем, пожалуй, за три дня»

А что за Ильменем? Да та же

Страда. А разница лишь та,

Что здесь Ращеп и Самокража —

Малоприятные места.

Здесь Буша обуял недаром

Страх перед фланговым ударом.

Подмоги срочной просит он.

И змеи длинные колонн

Ползут — от Невеля, от Пскова,

На Ильмень с озера Чудского,

А вот от невских берегов.

(Не знает, значит, стан врагов,

Что там за силища таится,

Не видит — пялит зря глаза, —

Что ленинградская гроза

Над ним готова разразиться!)

«Терпи».

И терпит наш солдат.

«Умри, не сдай».

И умирает,

Покуда силу собирает

Вооруженный Ленинград.

«Стоять невмочь,

огонь неистов».

«Держись. И здесь не тишь да гладь.

А сколько в роте коммунистов?»

«Там двое».

«Третьего послать».

И от парторга на рассвете

Туда, где высажен десант,

Уходит молча в роту третий

С лицом Дзержинского сержант.

Взглянуло солнце с высоты

На оголенные кусты,

На рыхлый снег, покрытый сажей,

На лагерь наш, на лагерь вражий,

На разоренное село,

На колья с ржавою колючкой —

И снова скрылося за тучкой,

Как будто улыбнулось зло.

В лесу умолкла канонада,

И дятел, будто так и надо,

Упрямо застучал: тук-тук. —

Был страшен мирный этот звук

Здесь, в самом средоточье боя,

Но снова, и свистя и воя,

На землю ринулся металл.

Сержант прислушался. Привстал

С земли промерзшей. И, сурово

Нахмурив брови, произнес:

«Ишь как развоевался, пес!

Видать, сюда полезет снова».

И не ошибся он: по снегу,

От нашей цепи невдали,

Готовясь к новому набегу,

Стрелки немецкие ползли.

Проверил пулемет. Два диска

Пред ним готовые лежат.

И вот уж запестрели близко

Шинели вражеских солдат.

На миг исчезли, вновь мелькнули

Среди исхлестанных берез.

Тогда заговорили пули

И схватка началась всерьез.

Горячий ствол ружья потрогав,

Стреляет рядом Кривоногов,

Стреляет Шмыков, лейтенант,

На первый выстрел подоспевший.

И в схватке, разом закипевшей,

Один лишь ценится талант:

Стрелять спокойно.

За кустами

То крик послышится, то стон.

Уходит враг. Обжегся он.

Кровавыми глотают ртами

Его солдаты грязный снег,

Хрипят и молкнут вдруг навек.

Лишь полчаса прошло — и снова,

После недолгой тишины,

Здесь вместо шороха лесного

Одни лишь выстрелы слышны.

Да, впрочем, скоро отгремело.

Не очень натиск был силен.

Уходит Шмыков в батальон.

Его лицо белее мела.

Перебинтован наспех он.

Дозарядили магазины.

Сержант, промолвив: «Ну, денек!»

Устало на землю прилег,

Но — свист, разрыв.

То рвутся мины.

И не прошло пяти минут,

Как наблюдавший за дорогой

Боец с досадою, с тревогой

Сказал: «Идут, опять идут!»

Вот залегли. Вот разом встали.

В двухстах шагах уже видны.

Как бы волной гремящей стали

Они сюда принесены.

Их много — сто иль девяносто.

Теперь управиться не просто.

Их после стольких неудач

Сам дьявол шлет, ведет палач.

И стал сержант на батарею

Звонить, медлительность кляня:

«Огня, огня, огня скорее

На сотню метров от меня!»

Снаряды лопнули с разлета.

Взлетают каски, сапоги,

Но прут на мушку пулемета

Осатаневшие враги.

Их офицер в халате белом

Торопит, вскинув парабеллум.

Они истошно голосят,

И парень:

«Ближе. Пятьдесят!» —

Кричит, накрыв ладонью трубку.

Враги попали в мясорубку.

По снегу мечутся, вопя.

И все ж им удалось прорваться.

И твердый голос:

«Ближе. Двадцать!»

«Но это ж прямо на тебя?»

И все тонуло в ярком свете,

Когда, лицо к земле клоня,

Бледнея, в трубку крикнул третий:

«Огня! Скорее. На меня».

Шесть контратак под Самокражей

Отбили из последних сил

И ждем седьмой атаки вражьей.

И подкрепленья запросил

Комбриг. По рации шифровкой

Запрос нетерпеливый дан.

В дверь постучав рукой неробкой,

Вошел в избушку капитан.

Будить придется генерала».

«Не спал три ночи он подряд. ..>

«Буди! Тебе-то горя мало,

А люди на снегу горят!»

И мог бы длиться спор резонный,

Где оба правы, как всегда,

Но из-за стенки голос сонный:

«Шифровку и фонарь сюда».

Прочел. Прикинул: шесть отбили.

И опустился на кровать:

«Седьмой не будет! Зря будили.

Им нечем контратаковать.»

Давно округе нет покоя.

И ночью и при свете дня

В лесах за Волховом-рекою

Глухая слышится возня.

Там сосны, как свечей огарки,

Чадят, под снегом тлеют пни.

Там, как в цеху электросварки,

Мелькают синие огни.

Там биться волховским солдатам,

Чтоб (тем вернее, чем скорей)

Стальной капкан с двойным охватом

Зажал «силезских егерей».

Два войска заняты тяжбою.

Ночь. Тишиной простор объят,

И лишь планеты меж собою

Во мгле ненастной говорят.

Венере Марс, как некий витязь,

Призыв любви бросает в ночь:

«Венера, где вы, отзовитесь?

Венера, мне без вас невмочь».

То разговоры раций. Странно

Звучит в тиши язык планет.

Юпитер тщетно звал Урана:

Ответа нет, ответа нет.

И вот, в ночи теряясь где-то,

Так безнадежно холодна,

Тоскует бедная планета:

«Земля, ты слышишь? Я — Луна».

И там, откуда этот голос,

Ландшафта лунного черты.

Там, где со сталью сталь боролась,

Долины взрытые пусты.

Кричи, но голос, в бездну канув,

Не прозвучит. Разбудят страх

Воронки — кратеры вулканов,

Траншеи — трещины в горах,

Железо — грудою на груде.

Ужели люди жили тут?

Чем здесь они дышали, люди?

А люди жили и живут

И, в Новгород ворвавшись ночью,

Со свастикой знамена в клочья

В обиде лютой разорвут,

Привяжут на хвосты кобылам.

Наш Новгород!

Он скоро тылом

Далеким станет.

Ленинград

Увидит в буйном ликованье

Огней полуночных сиянье,

Обнимет тех, кому преград

Нет на пути неодолимых.

И расцветут сады в долинах,

Где вился горький синий чад.

Ночь. Мгла ненастная, густая,

Так тихо здесь, у лунных скал,

Лишь ворон, к трупу подлетая,

С издевкой окликает: «Карл?»

А Карл молчит. Радист в воронке

Сидит, терзая аппарат.

Он за отзывный голос звонкий

Отдать полжизни был бы рад.

Прислушался. Вскочил. В траншею

Бежит стремглав что силы есть.

И чуть не бросился на шею

Комбату: «Мировая весть!»

И, продолжая улыбаться:

«Теперь нам жизнь — не маета.

Там наступают ленинградцы.

Сам слышал. Гатчина взята».

А. Чивилихин

Александр Чуркин

Александр Дмитриевич Чуркин (02.05.1903 — 09.09.1971) — поэт.

В годы войны работал в творческой бригаде поэтов и композиторов при Балтфлоте, печатался в военных газетах. Песня «Вечер на рейде» с первого исполнения в землянке под Ржевом, а затем на импровизированных сценах фронтовых театров начала свое шествие по стране. Среди других его песен о войне известность получили «Песня народного гнева», «Клятва балтийцев», «Кронштадтский вальс», «Песня матери», «Сестра» и др.

Клятва балтийцев

Поклянемся, друзья, гордой честью своей,

Нашей славой балтийскою чистою,

Что вовек не сдадим наших светлых морей

Ненавистным и черным фашистам.

Поклянемся, друзья, счастьем жен и детей,

Встанем грудью за честь Ленинграда.

Мы за муки отцов и за стон матерей

Будем бить, будем бить без пощады.

И покуда крепка на гранате рука,

Мы отвагой морской поклянемся.

Что пока до конца не добьем мы врага —

По домам с кораблей не вернемся.

Гнев священный несет наша Родина-мать

Всенародному злому убийце,

Выбивать, добивать, до конца истреблять

Поклянемся еще раз, балтийцы!

Город нашей славы боевой

Гром не с неба ударил в уши

На рассвете январского дня,

То обрушили наши «катюши»

Шквал невиданного огня.

Чтобы черную нечисть вымести

С ленинградской земли своей,

Разве мало пришлось нам вынести

В 900 легендарных дней!

И в заслугу себе не ставя,

Мы, поэты, были с тобой,

Как солдаты — не ради славы

Воевали за город свой.

С гневом праведным ленинградцы

В кипень боя, в огонь и снег

Ополченцами шли сражаться

Под Дубровку, под Кингисепп.

Враг, уйти от расплаты силясь,

Разметался на сто дорог.

И знамена его склонились,

Разметавшись у наших ног.

Город наш, мы горды тобою.

Ты — Москвы боевой собрат,

Имя Ленина огневое

Озаряет тебя, Ленинград!

Вечер на рейде

Музыка В. Соловьёва-Седого

Споемте, друзья, ведь завтра в поход

Уйдем в предрассветный туман.

Споем веселей, пусть нам подпоет

Седой боевой капитан.

Прощай, любимый город!

Уходим завтра в море.

И ранней порой

Мелькнет за кормой

Знакомый платок голубой.

А вечер опять хороший такой,

Что песен не петь нам нельзя,

О дружбе большой, о службе морской

Подтянем дружнее, друзья!

На рейде большом легла тишина,

А море окутал туман.

И берег родной целует волна,

И тихо доносит баян.

Прощай, любимый город!

Уходим завтра в море.

И ранней порой

Мелькнет за кормой

Знакомый платок голубой.

Вечерняя песня

Музыка В. Соловьёва-Седого

Город над вольной Невой,

Город нашей славы трудовой,

Слушай, Ленинград, я тебе спою

Задушевную песню мою.

Здесь проходила, друзья,

Юность комсомольская моя.

За родимый край с песней молодой

Шли ровесники рядом со мной.

С этой поры огневой

Где бы вы не встретились со мной,

Старые друзья, в вас я узнаю

Беспокойную юность свою.

Песня летит над Невой,

Засыпает город дорогой.

В парках и садах липы шелестят.

Доброй ночи, родной Ленинград!

А. Чуркин

Страницы

пятница, 26 января 2024 г.