Евгений Фейерабенд: «Живите так, чтоб петь о вас хотелось!»

19 октября исполнилось бы 95 лет Евгению Витальевичу Фейерабенду. Ещё одна трудная судьба человека с поэтическим взглядом на мир. Мы уже писали и о поэте Леониде Куликове, и о сказочнице Наталье Абрамцевой. В этом же ряду — жизнь и творчество Евгения Фейерабенда, поэта, всю недолгую жизнь прожившего на Урале. Судьба, «исключительная по несчастью и величию», — так сказал о нём Виктор Астафьев. 46 из 55 прожитых лет он не мог ходить. Несмотря на это, он был наделен драгоценным даром жизнелюбия и поиска прекрасного в природе и человеке. Успел написать много прекрасных стихотворений, картин, поделок из дерева.

Евгений Витальевич Фейерабенд родился 19 октября 1926 года в семье топографа в селе Шатрово Шатровского сельсовета Шатровского района Тюменского округа Уральской области (ныне сельсовет и район входят в состав Курганской области). Отец — Виталий Фейерабенд, топограф, умер в 1942 или 1943 году. Мать — Матрёна Ивановна. Его отец был топографом и каждое лето брал сына в экспедиции. В путешествиях по лесам и степям Западной Сибири Женя еще дошкольником получил обширные знания по геологии, ботанике и зоологии. Первое стихотворение о муравейнике сочинил в 7 лет, когда еще был здоров и жил с родителями в Тюменской области. Детство провёл в Тюмени. В 1934 году Женя заболел полиомиелитом. Отказал позвоночник, парализовало ноги. Родителям пришлось увезти Женю на лечение из Тюмени в Свердловск. Воспоминания о городе своего детства, о реке Туре, прекрасной таежной природе, остались с ним навсегда.

Из неопубликованных воспоминаний Евгения Фейерабенда, написанных в 1975 году: «10 ноября 1934 года меня поместили в санаторий. Началась жизнь новая и странная. Ходьба отменялась полностью, и даже садиться не позволялось. Детей моего беспокойного возраста затягивали в холщовые лифы, а лямки от них привязывали к кровати так, чтобы руками нам было не достать. Лежи на спине, чтобы горб не рос. И даже обедали мы, поставив тарелку с супом на грудь… Всех ежедневно вывозили из корпуса на веранду, на свежий воздух, которым дышал на нас совсем близко стоявший сосновый лес. Проводились уроки, такие же, как в обычной школе. Только к доске никого вызвать было нельзя». Восемь лет мальчик провёл в детском туберкулёзном санатории, в гипсовой форме-кровати. Лечение тянулось мучительно долго, но в конце концов детей вынимали из гипсовых кроваток, перекладывали в обычную постель, начинали реабилитацию — массаж, лечебную физкультуру. Была надежда на восстановление хотя бы некоторых нарушенных функций.

Но случилось непоправимое: «Я в то же лето 1936 года потерял существенную часть остававшегося до той поры здоровья. Характер у меня был ершистый, что называется, сибирский. Наша воспитательница, человек самолюбивый, поначалу похваливавшая меня за способности и стремившаяся превратить в инструмент влияния на других ребят, затем восприняла мое непослушание как личную обиду и возненавидела меня. Однажды на деревянной веранде мы с приятелем, сдвинув кровати поближе, затеяли игру в «носы». Победителем будет тот, кто сумеет схватить другого за нос большее число раз. Подошла воспитательница и, уразумев в чем дело, села на кровать к соседу. Она схватила меня за руки, и сказала ему: «Хватай его, Ваня!» Ваня послушался, принялся хватать меня за нос и считать. У него стало получаться подавляющее преимущество в счете. Мне было 9 лет, и я не мог высвободить руки из сильных рук взрослой женщины. Несправедливость взорвала меня, и я стал рваться с такой силой, что, оборвав лямки лифа, упал с кровати. Началось обострение болезни… Через месяц у меня парализовало ноги. Меня положили в гипсовый слепок и запретили поднимать голову. Особенно мучителен был период перед полным параличом ног. Нервы в ногах щекотало. Все время хотелось двигать ногами. А сила иссякала слишком быстро. Помню, что тогда я впервые испытал острое чувство своей обездоленности.

…Почему-то в ту пору чье-либо сочувствие было мне неприятно, как соль, разъедающая рану. Хотелось бы, подобно раненому зверьку, забиться в какую-нибудь нору и все пережить в одиночестве. Но уйти больше некуда, кроме как в себя. Наверно, тогда начаток замкнутости пришел на место моей былой общительности. Но болезнь устроила так, что вскоре ко мне было привлечено общее внимание обслуживающего персонала. Паралич оказался спастическим. Бессильные ноги время от времени поднимали бунт против неподвижности. Неожиданно они наполнялись дикой, необузданной силой, неподвластной моей воле. Вскидывались колени, и, подгибаясь почти к самому животу, разрушали то, чем в санатории дорожили больше всего — укладку. Байковому одеялу на каждой кровати всегда следовало лежать правильным конвертом.

Две дюжие нянечки с двух сторон наваливались на мои ноги и, краснея от напряжения, с трудом разгибали их. Но что толку! Через десять минут все повторялось снова. И мне еще приходилось выслушивать незаслуженные нарекания, потому что такой паралич — редкость и не каждая нянечка встречалась с ним. Медсестра пришла на помощь и придумала выход из положения. Она положила поперек ног простыню и завязала ее узлом под кроватью. Ноги не смогли согнуться вверх и пошли в сторону, вправо. И левую ногу вывихнуло из бедра.

На следующий день во время обхода врач узнал о происшедшем. Распек сестру. Попытался вправить вывих, но не смог. Простыню немедленно убрали. Вместо нее устроили так называемое вытяжение — к каждой ноге подвесили груз, перекинутый через блок. Груз постепенно выпрямлял согнувшиеся ноги. Зато убрали гипсовую кроватку и сняли надоевший лиф. Видимо, полагали, что я и так далеко не уйду».

В санатории Женя начал записывать свои стихи. Они спасали от тоски и одиночества, как и чтение книг. В 1938 году первое стихотворение Жени появилось в журнале «Костер». В тот день, когда он впервые увидел опубликованным свое стихотворение, ему по-настоящему захотелось стать поэтом. В 1940 году его стихи вошли в «Книгурр» — знаменитую «Книгу уральских ребят». Весть о коллективной книге долетела до санатория под Свердловском, где он лечился. На «мертвом часе», чуть ли не с головой укрывшись простыней, он сочинил стихотворение «Мы — дети Урала». А вскоре получил письмо от Климова, который предложил положить стихотворение на музыку. Из-за войны книга вышла только в 1944 году, когда многие участвовавшие в ней мальчишки были на фронте». Как вспоминала Елена Хоринская, у руководящих деятелей возникли опасения: как публиковать стихи автора с немецкой фамилией. Его уговаривали взять псевдоним, но Женя категорически отказался — он считал это предательством по отношению к отцу. В конце концов, от него отступились, и в книжке он остался Женей Фейерабендом.

Перед самой войной родители привезли его домой, в ветхий деревянный домик на заводской окраине Свердловска в поселке Верх-Исетского завода. Вскоре началась война. «Голодали, — вспоминал он потом, — не было дров. Одну зиму печь не топили вовсе. Стены блестели инеем. Вода замерзала в посуде. Я лежал в пальто и шапке… В 1943 году умер отец… Навещала меня в военную пору свердловская поэтесса Елена Евгеньевна Хоринская…» Каждый четверг она навещала Женю, растапливала печь, пока мама, Матрена Ивановна, была на работе, когда могла, приносила кусок хлеба. Хоринская вспоминала, что «в хатке был страшный холод, Женя лежал в шубе и шапке...» В результате охлаждения и скудного питания Женя заболел пневмонией. Юношу спасла студентка-медик Лена Тихачек. Ее брат молодой поэт Ариан Тихачек в 1943 году погиб на фронте. Каждые четыре часа Лена делала уколы, дежурила у постели Фейерабенда.

В 1944 году 18-летнего Женю стал опекать его ровесник, студент горного института Виктор Фалеев (Рутминский) — в будущем переводчик, библиофил, педагог, блестящий жизнеописатель русских поэтов. Фейерабенд вспоминал, как Виктор шел к нему «по бездорожью, а потом читал мне на память Есенина и Пастернака, Мандельштама и Северянина, Ахматову и Цветаеву...» Этих поэтов прочитать тогда было негде. Вскоре случилась беда: Виктора арестовали, обвинили в антисоветской деятельности, а через четыре месяца заключения приговорили к шести годам колымских лагерей. В Свердловск Виктор вернулся только в середине 1950-х годов.

Под влиянием Елены Хоринской и при ее поддержке Евгений в 1947 году заочно окончил десятилетку. Заочно поступил в Уральский университет на филологический факультет (окончил три курса), увлекался живописью и поэзией.

В 1949 году Евгений полгода провел в Сысертском костно-туберкулезном санатории. Его сосед по палате Борис Чеманов (впоследствии он стал переводчиком) рассказывал, что Фейерабенд тогда много писал, лёжа на животе, подложив дощечку, которая заменяла письменный стол — не только стихи, но и зарабатывал немного литературным трудом. Один из больных — парень из Закарпатья — не знал ни слова по-русски. Фейерабенд обучил его русскому — и через 3 месяца парень уже понимал, говорил и даже писал по-русски.

Хоринская ввела его в круг свердловских поэтов, Куштум и Ружанский стали его наставниками и друзьями. В 1954 в Свердловске вышла первая книга стихов — «Источник вдохновения». В 1958 году он стал членом Союза писателей СССР. С тех пор его книги выходили в Свердловске, Тюмени, Перми, Москве. Многие из них адресованы детям: «Ласточкина хатка», «Зимородок», «Жук-усач», «Морской извозчик, «Белый медвежонок», «Птичья стая», «Грибной дождь», «Доброе окно», «Самоцвет». Публиковался в журналах «Пионер», «Мурзилка», «Крестьянка», «Огонёк», «Сибирские огни», «Урал», «Уральский следопыт»; в газетах «Пионерская правда», «Всходы коммуны», «Уральский рабочий», «На смену!», в альманахах «Уральский современник», «Боевые ребята» и других.

В обветшавшей девятиметровой избе Фейерабенд прожил долго. У себя дома для того, чтобы к нему в любое время могли зайти, Женя придумал «малую механизацию»: приладил особую щеколду, шнур от которой был пропущен через просверленный оконный косяк. Он мог теперь из хатки сам открывать своим гостям. Еще придумал деревянный настил, на который мог самостоятельно выбираться через окно. Плотник вровень с подоконником устроил маленькую дощатую веранду, на ней Женя проводил все теплые дни.

Только в 1964 году Евгений с мамой из разрушающейся уже избушки переехал в новую квартиру — благодаря хлопотам друзей и, в первую очередь, Елены Хоринской — она буквально выбила приличное жилище для поэта. Прежде всякой мебели он попросил разместить в квартире птичьи клетки. Их подвесили к потолку, поближе к его кровати. Кроме канареек, попугайчиков, синиц, щеглов, была и прирученная сорока Сорик. Птицы, кошки (подброшенные или подобранные сердобольной Матреной Ивановной), книги и иконы — вот что помнится тем, кто бывал у Фейерабенда. За ним самоотверженно ухаживала мама, Матрена Ивановна. Все его занятия — а он писал не только стихи, но и картины, резал по дереву (в фондах литературного музея Екатеринбурга хранятся его виртуозно сделанные деревянные игрушки), фотографировал, — требовали, конечно, ее помощи и поддержки. Елена Хоринская вспоминала: «У него были красивые сильные руки, которые поистине можно было назвать золотыми. Он умел починить любой бытовой прибор, смастерить клетку или кормушку для птиц, изящный деревянный домик, вырезать из дерева вазу для цветов, подставку для карандашей — это были настоящие художественные изделия».

Трудно представить, что стояло за пафосными словами журналистов о мужестве и стойкости уральского поэта. Невозможность прогулок (счастьем была единственная в его жизни поездка на Черное море), отсутствие приспособлений, облегчающих жизнь лежачего больного, да и просто материальные проблемы. Пособия инвалидам детства стали давать только в 60-е годы, и были они нищенскими — 16 рублей при установленной минимальной зарплате 60 рублей в месяц. Несмотря на невозможность путешествовать, автор не терял оптимизма, ласково отзываясь о своих читателях, которые радовали его письмами: «Мало где довелось побывать мне самому, но порою, глядя на карту Родины, я удивляюсь тому, как много уже на ней мест, откуда я получил читательские письма и где, стало быть, возникает в душе рабочее настроение».

Узник четырех стен был удивительно свободным человеком. Его не обременял социальный заказ, не искушали высокие гонорары, он не знал, что такое интриги вокруг зарубежных поездок и секретарских постов. Он мог позволить себе то, о чем лишь мечтали многие благополучные писатели, — писать о любимом. И для тех, кого любил. Одно из лучших своих стихотворений он назовет «Муравей». Виктор Петрович Астафьев, с которым переписывался и дружил поэт, считал это стихотворение одним из лучших в русской поэзии ХХ века и включил его в свою антологию. «На мой взгляд, — писал Виктор Петрович, — это стихотворение нужно всем русским людям...» Он считал, что память о таких «тихих», не имевших громкой славы поэтах, как Евгений Фейерабенд, — показатель состояния народной души. Если их помнят, читают, переиздают и поминают добром, значит, еще не все у нас потеряно...

Дмитрий Шеваров: «Листаю сейчас сборники Фейерабенда. Он писал о космических полетах и о перелетных птицах, о слонах и рыбе-меч, об Африке и Фергане, об Испании и Ирландии, о сибирской тайге и базаре в Могадишо... Мог ли кто подумать, что автор этих стихов путешествовал лишь от кровати к окну. Да еще летом по дощатому настилу Евгений Витальевич выползал из низкого окна во двор. Тут он до самого вечера писал письма и стихи, читал, укреплял руки гантелями, фотографировал цветы и облака, муравьев и бабочек... Птицы слетались к нему, и лучшие свои детские стихи Фейерабенд посвятил зорянкам, чижикам, щеглам, оляпкам, зябликам, свиристелям, дятлам, синицам и дворовым простушкам-курицам. Переиздать бы эти приветливые стихотворения — на радость городским малышам!»

В его удивительно светлых, с налётом грусти стихах — поэтическое утверждение единства светлого начала, движущей силы жизни. С какой любовью писал он о природе, дождике и облаках, деревьях и растениях, птицах и зверятах... До сих пор в сердцах читателей находят созвучие и восторженный лепет первой листвы, увидевшей свет солнца, и звонкая радость ручья, вырвавшегося на свободу, и добрый шум дождя, несущего прохладу, и писк трепещущего крыльями только что вылупившегося птенца, которого ожидает теплая голубизна неба. Стихи эти просты, как росинка, но в ней отражен мир. И в этой щедрой простоте та главная сила, которая движет чувства и мысли автора и которая составляет основу поэтического творчества Евгения Фейерабенда.

За рукопись стихотворения «Самоцвет» он получил диплом Всероссийского конкурса на лучшее художественное произведение для детей (1977). Награждён медалью «За доблестный труд» (1970), почетной грамотой Президиума ВС РСФСР за активную литературную и общественную деятельность (1976). В 1976 году, после 40 лет неподвижности, у поэта вышла двадцать восьмая книга — «Избранное». Последнюю свою книгу «Пронзая сердце» поэт уже не увидел — он умер 18 марта 1981 года. Похоронен на Широкореченском кладбище города Свердловска. Он оставил объемное творческое наследие, включающее двадцать книг со стихотворениями, среди которых много детских изданий, бесчисленные рукописи как с поэзией, так и с прозой, письма, публикации в литературных журналах. С тех пор его стихи не издавали. Прекрасно иллюстрированные книги для детей стали библиографическими редкостями. Шатровская детская библиотека могла бы теперь по праву носить имя поэта-земляка.

 

В 60-е годы Фейерабенда несколько раз навещал Виктор Астафьев. Писатель посвятил этой встрече одну из «Затесей»: «Там же, на Урале, на этот раз в городе Свердловске, ныне Екатеринбурге — еще одна судьба-судьбина, исключительная по несчастью и величию свила себе гнездо. Евгений Фейерабенд, поэт, тридцать с лишним лет пролежал в кровати, на плоской и жесткой постели без подушки. Полиомиелит. Свалил он еще не начавшего ходить человека. Восемь лет в гипсовой форме-кровати (такую же «процедуру» когда-то выдержал или перенес Владимир Лакшин и друг его по несчастью, рано ушедший в могилу, критик Марк Щеглов). Но Лакшин и Щеглов встали со своей постели...Жене Фейерабенду не довелось восстать из гипсовой формы-постели. Он выпал из нее. Ему уже назначен был день — великий в его жизни день — когда его вынут из гипсовой формы, переложат в нормальную постель, там уж тренировки, спецупражнения, массажи и, глядишь, можно будет пробовать становиться на ноги. Можно только догадываться, как ждут час воскресения больные дети, как они мечтают начать жить настоящей жизнью, не замурованной в гипс, свободной от оков, полной воли и высокого смысла. В ту последнюю ночь перед освобождением Жени из формы палатная нянька уснула именно в те часы, когда у мальчика начались судороги от нервного перенапряжения, он упал вместе с гипсовой кроваткой, выпал из «формы» и у него вывернуло суставы из таза, то есть ноги сделались задом наперед.

Мать Жени звали Матреной Ивановной. И она, которую я не постыжусь назвать теперь уж испоганенным, замызганным, безответственно затасканным словом — героиня — сделала все, чтобы ее мальчик, ее горькая кровиночка, жил по возможности наполненной, интересной жизнью, ни в чем не знал бы крайней нужды, не так остро испытывал тяготы ущерба, уничтожающего плоть и суть жизни. Когда мы познакомились, ему было под тридцать. В квартире на нижнем этаже в центре Свердловска встретила нас с женою бодрая, с мужским разлетом в плечах и с мужиковатой, приосадистой фигурой, крепенькая, говорливо приветная женщина.

— Проходите, милые, проходите к Жене, а я тем временем закусочку спроворю.

Женя пожал нам руки крепким мужским рукопожатием, чуть подзадерживая руку, как бы выражая этим расположение и приветливость, но, главное, понял я, чтобы чувствовали мы себя в гостях не у квелого инвалида — здесь живет мужик в порядке и держитесь с ним, как с мужиком. Я сел на стул у изголовья кровати Жени и после, попадая в гости к Фейерабендам, стремился садиться всегда на это место.

Квартира и место работы Жени были осмысленно заполнены необходимыми вещами и предметами: телевизор, радионаушники, на высоко взнятом столике бумага, ручка, книги на подставке, на полу гантели, эспандер, еще какие-то предметы для физических упражнений. Выше и далее — полочка с книгами, журналами, словарями, которые были с ходу. Береза натуральная, лесная в кадке возле окна, много домашних цветов в горшках и всюду всевозможные фигурки из дерева — их резал сам Женя и некоторыми, наиболее выразительными и забавными даже иногда хвалился. К потолку и близко к кровати были подвешены клетки с птицами: канарейками, попугайчиками, синицами, щеглами, которые при нашем появлении пришли в громкое возбуждение, перелетали с места на место, чирикали.

...На все лето Матрена Ивановна увозила сына за город, и жили они там до глубокой осени. Возила не раз она его и на юг, в Дом творчества, в Коктебель. С гордостью была нам показана фотография, где Женя «купался в море». Упершись руками в дно на мелководье, он, скрытый водою, улыбался в объектив. Братья-писатели, особливо поэты — чуткий народ. Опохмелившись у Матрены Ивановны, а вместе с ними и сама она принимала маленько — для артельности, — волокли Женю к воде, «сваливали» в волны. Тут главное, чтоб поэты не забыли в море человека, ибо к вечеру поэтов в строю оставалось мало, тащить обратно болезного иногда было некому, но и тут Матрена Ивановна с кем-то договаривалась. На прощанье Женя сфотографировал нас, достав фотоаппарат с боку, из-под подушки, и сам, настроив и передав фотоаппарат маме, как бы подгреб нас к себе, и сфотографировался с нами.

Шли годы. Женя много писал. У него выходили книжки одна за другой, чаще всего в «Детгизе» — для детей. Дожил он до «Избранного». Даже завистники начали у него появляться. Дома, высоко поднятый, стоял новый телевизор, появилась кинокамера, проектор и нашлись средства нанять женщину в помощь, на «санитарный день». В ванной была приделана какая-то замысловатая конструкция — приспособление. В доме по-прежнему пели-чирикали птицы, ухоженная кошка в отдалении щурилась на них и облизывалась. Как-то проговорилась Матрена Ивановна с глубокой грустью, что нашла она женщину и для Жени, чтобы он себя мужчиной-то познал, да гостья, к сожалению, оказалась не очень порядочной, начала тащить из дома.

В Свердловске бывал я не так уж часто, но почти всегда находил время наведаться к Фейерабендам. И, конечно же, видел, что, несмотря на все усилия Матрены Ивановны и Жени, дела у них шли все труднее, все хуже. Немного как бы отечное лицо делалось у Жени бледно-желтым, взор блеклый, оживлявшийся от радости встречи, вдруг западал в полутень, становился неподвижным. С большим уж трудом взбадривал себя Женя, но духом все еще был крепок. Его окрестили, и в его комнате появилась икона. В комнате у Матрены Ивановны был целый иконостас. Много часов простаивала русская женщина перед иконами, просила Бога о милости болезному сыну.

Женя Фейерабенд продолжал много работать. Писал стихи. Одного из попугайчиков научил разговаривать, резал из дерева сказочные фигурки и немало в этом преуспел: попадали его изделия и на выставки народного творчества. Как-то я похвалил его за насыщенную жизнь, заполненную такими интересными делами, сказал, что иные молодые и здоровые русские люди гробят себя, топчут жизнь свою... Женя вдруг замолк, закинул руки за голову, полежал, потом обвел рукой все, чем заполнена была его комната, всю живность, цветы, картины, фотографии и, не жалуясь, а протяжно, с выношенным и давно погасшим горем сказал:

— Эх, Петрович! Все это, все-все отдал бы за один день, за один только день — походить по городу на собственных ногах, немного бы походить по лесу, по парку, посмотреть на ходячих людей, как они выглядят в жизни... И все!.. И был бы согласен умереть без сожаления, без оглядки... А-а, да чего уж там... Налей-ка, Петрович, по рюмахе.

Я уже жил вдали от Урала, когда не стало Жени. Было письмо от Матрены Ивановны, тихое, горестное, в котором она изо всей-то Богом ей данной немалой силушки старалась сдержать крик боли и отчаяния. Она родила сына и всю жизнь, каждодневно, творила для него возможное и невозможное, нянчила его, лучше сказать по-украински — кохала. Не стало болезного дитяти, и потерялся смысл материнской жизни. Заезжавшие свердловчане сказывали, что, обустроив могилку Жени, прибрав его творческое наследство, совсем уединилась Матрена Ивановна, стала крепко попивать, когда и как отправилась на покой, легла рядом с сыном — мало кто знает. Все по-нашему, по-российски...»

 

Коротко о себе:

Родился я 19 октября 1926 года в зауральском селе Шатрово. Детство провел в г. Тюмени. Отец мой был топографом и каждое лето выезжал на полевые работы. Мы с мамой сопровождали его в этих походах, и я узнал и полюбил степное и лесное Зауралье, навсегда сохранив память о чудесной природе тех мест. Когда мне было двенадцать лет, в ленинградском журнале «Костер» я впервые увидел напечатанным мое стихотворение. Может быть, именно в этот день мне по-настоящему захотелось стать поэтом. Разумеется, я не представлял себе, насколько трудна эта задача, и в особенности для меня. За четыре года до этого памятного события, в результате болезни я был прикован к постели и парализован. Позже мне иногда казалось, что литературная работа — дело безнадежное для человека, лишенного возможности широко наблюдать действительность. Но заочная учеба в десятилетке и в Уральском университете, рассказы друзей, газеты и книги, радиоприемник и телевизор раздвигали стены квартиры. Живя в Свердловске — в сердце индустриального Урала, — невозможно не чувствовать его напряженное трудовое биение. Еще в детстве я прочел прекрасную книгу «Как закалялась сталь», и Николай Островский своим великим вдохновляющим примером помогает мне, как и многим другим людям нелегкой судьбы, преодолевать всевозможные трудности.

И вот уже 25 лет я занимаюсь литературным трудом. Это были годы упорной борьбы за место в рабочем строю, которую я веду и сегодня. Многого мне так и не удалось осуществить, многие планы остались невоплощенными. Но кое-что сделано. Вышло в свет более десятка книжек стихов для детей и взрослых. Читатели радуют меня своими письмами. Мало, где довелось побывать мне самому, но порою, глядя на карту Родины, я удивляюсь тому, как много уже на ней мест, откуда я получил читательские письма и где, стало быть, побывал мой стих. И как результат всего этого вновь и вновь возникает в душе рабочее настроение.

Е. Фейерабенд, 1963 год

 

Автобиография

1

А надо ли?

А стоит ли

Всю жизнь стихом моим,

На горечи настоянным,

Вторгаться в жизнь

к другим?

 

Болезнь чугунным бременем,

Не на день — насовсем,

Согнула раньше времени —

Мне сорок было

В семь.

 

Был отнят мир подаренный!

Но звали

Даль

И высь.

Тогда болезнь ударила —

И ноги отнялись.

 

Я плакал,

Стиснув челюсти,

И это мрак скрывал.

А мир земною прелестью

Еще куда-то звал!

 

Не пять,

Не десять минуло,

А двадцать шесть годов.

Болезнь

Души не вынула,

Оставив —

Для трудов.

 

Стихи мои горючие!

Опять смотрю вам вслед.

Вас в тень теснят

при случае,

Вам трудно выйти

в свет.

 

Но там,

Где толпы движутся,

Где книжный пестр лоток,

Моей работы книжицы

Унес людской поток.

 

У них судьба особая —

Не залежались, нет.

Стихи на сердце пробуют,

И в этом —

Весь секрет.

 

Я словом не умасливал —

В нем слиты

Боль и пыл,

Чтоб тот,

Чья доля счастлива,

Сильнее

Жизнь

Любил!

 

2

Распятый болезнью

на постели,

Я лежу

Уже который год.

Слышно мне —

уральские метели

По-над крышей

Водят хоровод.

За стеною,

Светлой вешней ранью,

Лед ломают первые ручьи.

Там

Спешат на труд

И на свиданье,

И на подвиг

Сверстники мои.

Отпусти, болезнь, меня

Хоть на день

В город,

В поле,

В гости ли к друзьям!

А быть может,

этого не надо —

Радость будет с болью пополам.

В том-то и беда моя и горе,

Что, гордясь

родною стороной,

Я нигде

На всем ее просторе

Не увижу сделанного мной.

Не пахал я,

Не косил я травы,

Не ковал железо,

весь в поту.

Нет и нет!

Так по какому праву

Мне смотреть

на эту красоту?

Мой товарищ,

Ты меня не знаешь,

Не шагали мы

плечом к плечу.

Но смотреть на жизнь

из хаты с краю,

Быть чужим и лишним

Не хочу!

Может, и поднимет запевала,

Голосом волнующе звеня,

Песнь мою,

Что в день счастливый

Встала

В общую колонну за меня!

 

3

По-разному люди жалеют,

Иные из добрых ребят

В чем горе, понять не умея,

Не ведая, боль причинят.

Обидно быть только беднягой,

Пугать невеселой судьбой.

А ты пожалел,

что к рейхстагу

Не вышел я рядом с тобой!

Прописан в душе

навсегда ты

За добрую веру твою,

Что я не последним солдатом

Шагал бы в армейском строю.

Не ты ли рассказывал: ранит

И оземь ударит бойца,

А он, окровавленный, встанет,

Душою солдат до конца.

Он встанет,

качаясь от ветра,

Под частые пули врагов.

Ему не пройти и ста метров,

Не сделать десятка шагов.

Но в муке,

В смертельной обиде

Он в голос всю жизнь соберет:

— Вперед!.. —

И, счастливый, увидит

Штыки атакующих рот.

 

И ставят слова-полководцы

Поэты в ритмический строй.

И знамя победы взовьется

Еще над одной высотой...

Бойцу унывать не годится,

Хоть беды сожмут вперехлест.

И мне бы на новой странице

Подняться, лежачему, в рост.

И тот, кто еще не известен,

Но верные ноты берет,

В моей не сдающейся песне

Услышит пусть слово

«Вперед!»

 

4

Не забуду

Землю под ногами —

В теплых травах,

В бархатной пыли,

Тропки,

что лесами и лугами

К чудесам обещанным вели.

Дно речное

чувствую ступнями,

Розовую гальку и песок,

Грунт лесной,

пронизанный корнями,

Ласку мхов,

Щетинистость осок.

Плоское течение асфальта,

Лысины булыжников седых...

А ветра зовущие!

А даль-то!

Надо жить.

А как прожить без них?

 

5

Зима — позади.

— Здорово,

Тесовый старый настил!.. —

Я выбрался вновь на волю,

И он меня приютил.

 

А я одурел от ветра,

Покуда полз из окна,

А я ошалел от солнца,

Которым тут жизнь полна.

 

Но тяжело настилу,

Даром, что он дощат, —

Здесь столько лет

пролежал я,

Что доски его трещат.

 

Как будто он удивляется:

— Да что это —

Без конца?..

На нем появились пролежни

От моего крестца.

 

И, глядя на эти впадины,

Я радуюсь оттого,

Что я оказался, видимо,

Выносливее его.

 

Конечно, я был бы вправе

С ним заодно скрипеть.

Но даже глухой зимою

Иначе хотелось петь.

 

Как пулю в патрон последний,

Последнюю силу — в стих! —

И песня моя звучала

Совсем на другой мотив.

 

А нынче такою радостью

Мне душу июнь зажег,

Что кажется — хватит силы

На тысячу с лишним строк!

 

6

Посвящается маме моей

 

Пышет жаром просторная

русская печь.

Перед ней —

в озарении — мама,

И ее от хлопот

ничему не отвлечь,

Разве если придет телеграмма.

 

Сладким соком,

Разрубленный,

Брызнет урюк,

Крем поднимется

шапкою ватной.

И висит кисея

из мелькающих рук

То от печи к столу,

то обратно.

 

Целый век —

Вереница забот и тревог.

Чашки мечутся

с места на место.

И сибирская рыба

Ныряет в пирог, —

Шевелясь,

Погружается в тесто.

 

И умыты полы

до прихода гостей.

Чтобы все половицы сияли,

И утюг погулял

По цветам скатертей,

Чтоб в часы торжества

не увяли.

 

Наконец и такая минута придет:

На столах —

пироги и соленья.

Удивляясь покою,

Готовы в полет,

Руки мамы

лежат на коленях.

 

И порой тяжело

подымается грудь,

Ноют руки, и шея, и плечи.

Мать довольна.

Ей не в чем себя упрекнуть:

День рождения сына —

Отмечен.

 

7

О чем я мечтаю?

Да снова и снова

О том же, о чем и всегда:

Настойчивый поиск

Правдивого слова —

Моя трудовая страда.

 

Хочу,

Чтобы слово

Боролось, служило,

Умело свое доказать,

И дорого было кому-то

и мило,

А нет — так зачем и писать!

 

И пусть бы меня полуночной порою,

Чтоб в самое важное вник,

Стучась в мое сердце,

Будили герои

Еще не написанных книг.

 

Мы помогали фронту

Шли бои далёко от Урала,

От его могучих городов,

Здесь орда врагов не побывала,

Страшных не оставила следов.

 

Пусть не докатилась валом дымным

До подножья наших гор война —

Родина не только край родимый,

Это вся Советская страна!

 

В смертной битве брат встаёт за брата,

И уральцу так же дорога

Белая украинская хата,

Как своя бескрайняя тайга.

 

Хлеб стране был, словно порох, нужен,

А поля раскинулись вокруг.

Мы сказали:

— Родине послужим

Всею силой наших детских рук!

 

Мы посевы сами пропололи, —

Потрудилось каждое звено.

И за это заплатило поле

Нам отборным золотым зерном.

 

В грозный час ушёл солдат с Урала

На войну в далёкие края,

А в тылу у воина осталась

Горячо любимая семья.

 

А жена, едва проснётся город,

На завод, на славный труд спешит,

И, оставшись дома без призора,

Верно, заскучают малыши.

 

Но недаром создан в ближней школе

Боевой тимуровский отряд.

Пионеры дров семье наколют,

Сварят суп и чаю вскипятят.

 

Да ещё подарят детям книжку

И коня картонного они.

Не грустите попусту, малышки,

Вы на белом свете не одни!

 

Покидая цехи заводские,

Мастера уходят бить врага.

Кто заменит руки золотые,

Кто заступит место у станка?

 

К инструментам приучая пальцы,

В цехе у станков и у тисков

Обучались юные уральцы

Радостной работе заводской.

 

И когда сказал товарищ Сталин

О победе, — сразу на земле,

Словно от второго солнца, стало

От народной радости светлей.

 

Эту радость люди заслужили:

День за днём в тылу и на войне

Мы четыре долгих года жили

Светлою мечтой об этом дне.

 

Сын

В дом вбежав с январского мороза,

Сын узнал о гибели отца...

Варежкой заснеженною слёзы

Вытер с побледневшего лица.

 

Мальчик на завод пришёл из школы,

Чтоб трудом помочь своей стране.

В цехе от товарищей весёлых

Он сперва держался в стороне.

 

Токарем умелым стать желая,

Был он скуп на жесты и слова.

Он учился, жадно постигая

Сложные секреты мастерства.

 

Но сегодня он преобразился,

Не ушёл он в сторону от нас,

Первый раз легко разговорился,

Громко засмеялся первый раз.

 

Ведь впервые выточил из стали

Он сегодня собственной рукой

Нужные для армии детали,

Части для машины фронтовой.

 

Мамина радость

Ты любишь, наверное, думаю я,

Когда улыбается мама твоя,

Когда почему-нибудь радостно ей, —

От маминой радости всем веселей!

 

Вчера твоя мама, идя через двор,

С соседкой приятный вела разговор:

Сказала соседка, что стал ты умней,

Не дрался на улице несколько дней.

 

И мама твоя улыбнулась в ответ:

— Ведь мальчику восемь исполнилось лет! —

Пришёл ты из школы с отметкою «5»,

И мама твоя улыбалась опять.

Таких вот приятных и радостных дней

Пусть будет побольше у мамы твоей!

 

Мальчишка

Дружбою со мною дорожа,

Приносил колючего ежа,

Сладкую лесную землянику.

Я скажу бывало:

— Извини-ка!.. —

Выведу железного коня

На дорогу — и включаю газ

Так, чтобы не видеть этих глаз,

Что с укором смотрят на меня:

«Уезжаешь, а обратно скоро?..» —

И село — уже за дальним бором…

 

Всячески старался угодить,

Звал ершей на зорьке поудить:

— Так хватают — умереть на месте!..

Дружба парня — для мальчишки честь.

Вот вчера явился с новой вестью:

— А у нас в пруду русалка есть!..

 

— Что ты, в наши дни русалок нет!..

Замотал вихрами мне в ответ:

— Видел сам, вот этими глазами!

Голая, такая красота!

Правда, жаль, без рыбьего хвоста.

Вот пойдемте, убедитесь сами…

 

Я, к стыду признаться моему,

Не видал еще русалок сроду.

И пошел. А с нами на холму

Лес пошел, вонзил макушки в воду.

 

Тихо разгорался краснотал.

Девушка по берегу сошла,

Улыбнулась зорьке и разделась.

Обнялась с водой и поплыла

Так, что вся природа загляделась.

 

Разводила темный лес руками,

Разрезала острыми сосками

И ныряла, уходя на дно,

Будто колдовала заодно

С самым ранним светом, с облаками,

Золотом прошитыми насквозь.

Парень, заглядевшийся, небось,

Потому и счел ее русалкой.

Соловей в кустарнике запел.

Рядом Вовка, ртом дыша, сопел:

— Вот она. Смотрите.

Мне не жалко!..

 

* * *

Грустишь обо мне хоть немножко?

Пускай не любила, а все ж?..

Бывало, посмотришь в окошко —

И гордо глаза отведешь.

 

А все-таки думала что-то!

И, помнится, не было дня,

Чтоб ты, возвращаясь с работы,

Забыла взглянуть на меня.

 

Уехал я вечером стылым

В соседний район городской —

И словно бы нас разделило

Безмерною далью морской!

 

И вновь не увидеть ни разу,

И вспомнится тысячу раз,

Тревожный и ласковый сразу

Тот взгляд темно-бархатных глаз.

 

И я оправдаться не в силе,

И что в оправданье скажу?

Что вот, мол, куда положили,

Годами я там и лежу.

 

Я даже не ведаю, кто ты.

Но думаю снова о том,

Что ты, возвращаясь с работы,

Проходишь привычным путем.

 

И те же дома. И дорожка.

И гомон у входа в кино.

И только в знакомом окошке

Меня не увидеть давно.

 

* * *

Я целый день долблю дуплянку

А древесина так плотна,

Что под березовой киянкой

Стамеска стонет как струна.

Но пролетают птицы к югу,

 

И я уеду в свой черед.

И лишь дуплянка

Глазом круглым

Посмотрит вслед

Поверх ворот.

И на шесте своем качнется,

В поклоне голову клоня.

Она, наверно, птиц дождется,

А ты дождешься ли меня?..

 

* * *

Мы встретимся с тобою

однажды в сентябре...

Где небо голубое

в рассветном серебре.

Где хвойное убранство

березами горит.

Мы будем улыбаться.

Мы будем говорить —

обычное! любое!

А главное нельзя!..

Мы встретимся с тобою,

как старые друзья.

 

Балалаечник

А он играл на балалайке.

Не с тем, чтоб слышалась хвала,

А ради водки, щей и сайки.

А слава все-таки пришла.

 

И, видно, не был он бездарен,

И трогал слушавших — до слез.

И про него проезжий барин

Сказал, как плюнул:

— Виртуоз!

И похвалу приняв как ругань,

Он был обижен через край.

Но шла к нему его округа,

Прося и требуя:

— Сыграй!..

 

И как-то странно хорошея

В преображающий момент,

Он брал, как лебедя за шею,

Свой немудрящий инструмент.

 

И полным беглого задора

Тем пальцам не было цены,

Так страстно жаждавшим простора.

А под руками—три струны.

 

То стонут тягостно и смутно,

То звук дробят, бросаясь в пляс.

Живут, меняясь поминутно,

Почти невидимы для глаз.

 

И вот отстукивают бойко

Под волчий вой, под звон и гик,

И балалайка — это тройка,

А балалаечник—ямщик.

 

И это спутанные гривы

В тугую нить заплетены.

Нет, три струны на тонком грифе

Как три неведомых страны.

 

Одна струна — страна печали,

В другой струне — души покой,

А третья — сроду не встречали

Нигде веселости такой!

 

Но ах как мало!

Слишком мало

Тех звонких струн для этих рук.

Ладонь их к деке прижимала —

И расшибалась тройка вдруг.

 

А есть рояли и органы,

Что от движения руки

И выдыхают ураганы,

И сотрясают потолки.

 

Они звучат на светлой сцене.

А у него дела—табак.

Но и его достойно ценят,

Ведут почтительно в кабак.

 

И он чего-нибудь да значит!

И чтимый, словно бы колдун,

Он долго водку пьет и плачет

О том, что слишком мало струн.

 

Рукотворный лес

Насыпаны грудой детали-малютки,

Ждут верного глаза, рук ловких и чутких.

Деревьев — лесных великанов частички,

Одни — как монетки, другие — как спички.

 

Ребята их могут назвать поимённо —

От мягкой сосны и до звонкого клёна.

Но скучно лежать без движенья на полке.

Тянуться бы к небу высоко и ёлке!

 

Сверкать бы листвою в просторной долине

Весёлой берёзе и шумной осине!

Ребята, видать, всей душою за это!

Спешат подобрать древесину по цвету.

 

И вот на доске возникает картина:

Смеётся берёза, танцует осина,

И, солнцем пронизан и весь просветлён,

Играет широкими листьями клён.

 

А стройные ёлки коснулись небес...

Смотрите — какой замечательный лес!

 

Да, я хочу, чтоб кое-что осталось

Ребята поднимают целину.

«Челябинец» идет, ныряя тяжко,

И грозный ритм его дыханья част.

Он режет клин

Во всю его длину.

Вниз головой,

Корнями вверх

Ромашки

Неудержимо валятся под пласт.

Тут был бы крик сочувствия нелеп.

Как свет, как жизнь,

Извечно нужен хлеб.

Так быть должно,

Так нам диктует разум.

И мог бы я сказать

Парням чумазым,

Что с темных лиц

Сверкают белым глазом:

— Спасибо

За грядущий каравай!

Спасибо

За распаханное поле!

Но и о том, братва,

Не забывай,

Что те цветы убиты — поневоле…

Да, я хочу,

Чтоб все-таки осталась

От тех полков ромашковых

Хоть малость

У беспредельной пашни на краю —

Напоминать про молодость мою.

Что в них?

Да то же,

Что и детскость в нас,

Которая в большом солгать не даст.

Казалось бы,

Лишь отсвет давних дней,

А человек —

Добрей и лучше с ней.

Вот этого навеки не утрать!

И помни,

Как ромашковая рать

В день нынешний,

Чья сила без предела,

Вот здесь

Глазами круглыми глядела.

 

* * *

Над сердцем вечна

Власть родимых мест.

Вот дом родной,

Вот бродишь ты окрест,

И небо, неподвластное забвенью,

Твой край, как в детстве,

Обняло опять.

И горестно, и радостно ступать

По той земле,

Где те же свет и тени,

Но поднялась другая молодежь...

И все чего-то ищешь—не найдешь.

Ведь молодость твоя

Бродила тут,

У древних лип,

У звонкого колодца.

И словно бы все тропки

К ней ведут,

И, кажется, аукни —

Отзовется.

Но нет ее.

И отчий дом молчит.

Лишь сердце

Вспоминает и стучит

Сильней под крышей, тронутою мхом.

В окне открытом — синий полдень лета.

Кому-то шепчешь ты —

И нет ответа...

И словно бы стоишь

В лесу глухом.

И отчий дом

Подобен краю света.

И в кузне

Молот дедушкин не бьет,

А был удар его силен и точен!

И в кухне

Скалкой бабушка не мнет

В пельменную страду за сочнем сочень.

Ушли навек их ласка и привет,

И вечный труд

С заботой неизбывной...

Над синим лесом

Лайнер реактивный

Проносит треугольное крыло.

О люди,

Далеко нас унесло

В потоке жизни, быстром, как ракета!

Пора и мне

За новой птицей вслед...

А старое гнездо

Вспомянешь где-то:

Есть в новом мире

Древняя изба,

Там в люльке

Началась твоя судьба.

Там горным гребнем

Высился порог,

Который ты преодолеть не мог,

Карабкаясь и плача,

В раннем детстве.

На потолке внимательный сучок,

Как будто предка давнего зрачок,

Блестит —

В тебя старается вглядеться...

В калитку повернул,

Сойдя с крыльца,

А все не распростился до конца,

И тянет заглянуть в окошко это

Сквозь тонкое, певучее стекло,

Чья синь в былом

Геранями согрета.

Там печка,

Нам отдавшая тепло,

И давний день —

Как дальняя планета.

 

Сыновний поклон

Зачем я тут?

Зачем себя волную?

Ведь, кажется, — отрезанный ломоть!

Ведь сам я предпочел

Судьбу иную,

И этого в душе

Не побороть.

Но тянет,

Тянет в сторону родную.

Не разделить

Завод и даль степную

Все корни обрубающей чертой...

Я рад тому,

Что пашню вороную

Хлеба закрыли

Гривой золотой.

Пройдет сквозь небо молнии клинок,

Поедет гром с пригорка на пригорок,

И дробный дождь

Примчится, быстроног!

Да это не Конек ли Горбунок,

Который нам по сказкам мил и дорог.

Но здесь не сказка, нет!

Ведь был давно ли

Он воплощен в натруженное поле,

И чудилось: холмы — его горбы.

И в нашу пользу

В грозный час борьбы

Не только самолет,

И танк,

И пушка —

Перетянула хлебная горбушка

Точнейшие весы самой судьбы,

Где взвешены

Неволя или воля.

И, значит, мы навеки —

Не рабы.

И, значит, навсегда—

Свободны мы.

Поклон вам низкий,

Русские холмы!

Земной поклон тебе,

Родное поле!..

 

Живите так

С цветами,

Пламеневшими в мороз,

Пришли ко мне январским утром дети

И, чуть волнуясь, задали вопрос

О том, как лучше жить на белом свете.

Что им сказать?

Какой им дать совет?

Любовь к Отчизне.

Верность.

Честность.

Смелость.

Как много должен был вместить ответ!

— Живите так,

Чтоб петь о вас хотелось!

 

Бессмертье

Булат,

Что мастером откован,

Упруг и тверд,

Кален огнем,

Крещен в воде.

Но тверже слово,

Что прозвенит в веках

О нем.

 

Из дел людских,

Из всех изделий

Оно выносливей всего.

Сравняло время

Цитадели,

Но не смогло

Убить его.

 

В нем

К нам дошел,

Как свет,

Как отблеск,

Давно исчезнувший народ —

Его душа,

Любовь

И доблесть.

 

В нем—

Вся вселенная живет.

Ни очага,

Ни стен,

Ни крова

 

Да и себя не уберечь.

Храните стих,

Чеканьте слово.

Бессмертье наше—

Наша речь.

 

* * *

Цветам опять

Отбоя нет от пчел,

А луг цветаст,

Как праздничный подол.

Но косари

Натачивают косы.

И радость,

И забота в их глазах.

Тут старики—

В старинных картузах,

А молодые—

Сплошь простоволосы.

Вот строятся —

Взмахнуть в единый дых!

Под взмахи кос

Плывут рубахи их,

Как паруса в поход

По сизым росам.

И падает

Сраженная трава,

Подрезанная яростно,

Со свистом,

И точно шепчет

Горькие слова

Степному ветру

И росе зернистой.

Падет трава,

Обнимет землю-мать

И, увядая, безответно тужит,

Что к солнцу ей

Цветов не поднимать

Еще задолго

До осенней стужи,

Что сок ее

Уходит постепенно

И стебли истончаются, шурша.

Не ведает того,

Что станет сеном,

Не понимает слова:

— Хороша!..

 

Зеркало

Осенний дождь — наследник летних рос

Как будто к лугу мокрому прирос,

И к югу промелькнула птичья стая.

А ты стоишь, не пряча светлых кос,

Сестренка бронзовеющих берез,

Российская девчонка

Золотая.

Да, северному лету краток срок.

Ссутулясь, клен над заводью продрог

И пожелтел,

И листья полетели.

А там из леса в гости жди сорок.

И замутят степную даль

Метели.

Но не впервой!

И год назад село

Сугробами до окон обросло.

И солнце в низких тучах загостилось,

Казалось, никогда не проблеснет!

А ты впитала летнее тепло

И даже в хмурых сумерках

Светилась.

И в журавлиный плачущий отлет,

И в час, когда крепчал декабрьский лед,

Бронею нарастая на окне,

Чтоб в зимний дом рассвету не пробиться,

Ты зеркалом всегда казалась мне,

В которое, скрываясь в вышине,

Каким-то чудом

Солнышко глядится.

Весь день копилась туча грозовая,

Росла за лесом сизою стеной.

Колосья трепетали, призывая

На нашу ниву

Праздник проливной.

Весь день за лесом глухо рокотало,

И приближался гром по временам.

Но все чего-то туче не хватало,

Чтоб через холм перевалиться

К нам.

Пролился дождь на дальние поляны

И вот уходит вдоль заречных сел.

Как будто в гости кто-то долгожданный

Прийти пообещал—

И не пришел.

 

* * *

Забытая дорога предо мною,

Прорезавшая княжество лесное

И с двух сторон стесняемая им.

Ее не режет ободом тугим,

Ныряя в колеях, высокий воз.

Не слышно ни копыт

И ни колес.

И след подков

Дождями напрочь смыт,

И затянулись колеи, как раны...

Но смутная печаль меня томит,

И я стою, охвачен чувством странным.

Мне кажется,

Что ей среди лесов,

В цветах и травах еле различимой,

Все не хватает чьих-то голосов

И жаль того,

Что жизнь проходит мимо,

Что лучше быть для всех колес открытой,

Чем никому не нужной и забытой,

И глухо зарастающей травой,

Что лучше быть растоптанной копытом,

Изрезанной железом,

Но живой!

 

* * *

Прошла тайгой—

И разделила

Единый край на берега.

И вот решает —

Кто ей —

Милый,

Кому —

Особо дорога.

Один

Бросает ей в ладони

Весной черемуховый цвет.

Другой

На белом горном склоне

Ей дарит

Камень-самоцвет.

И оба

Шепчутся с ней нежно,

И оба

В ней отражены —

Ее мечты,

Ее надежды,

Ее трепещущие сны.

В ее душе —

В хрустальной сини

Их боровая благодать.

Какой милей,

Какой красивей,

Ей не понять,

Не угадать...

 

Радуга

Долго в небе яркий блеск не гас.

Радугой любуясь огневою,

Думал я, что, может быть, сейчас

Загрустили вдруг в разлуке двое,

Всех сильней и краше полюбив.

Дождь прошел,

И над простором нив,

Высоко, от одного к другой,

Радуга раскинулась дугой:

Опустила два цветных конца

И соединила их сердца.

 

Все музыкой наполнено

Все музыкой наполнено вокруг,

И тишина мелодией чревата —

Недвижная дубрава,

Клен крылатый,

Березник озорной

И мокрый луг

Лишь ветра ждут,

Его искусных рук.

И в чуткой камышинке,

И в реке,

И в озере бездонном,

И в цветке,

И в каждом колоске на хлебном поле,

Незрим и невесом,

Таится звук

И ждет толчка,

Чтоб вырваться на волю.

И зазвучать,

Запеть,

Заплакать вдруг...

Надломленный, пощады просит сук,

А колосок звенит счастливым звоном.

В садах,

Обнявших мягкие холмы,

Слышны листвы редеющей шумы,

А яблоки роняют гулкий стук,

Как будто в пляске радостный каблук

Пошел, пошел дробить

По южным склонам!..

Так редкостно случайна тишина,

Природа вечной музыкой полна,

Как будто переполненная чаша,

Качни — и капли через край сорвутся.

Вся музыкой полна,

Природа ждет.

Подует ветер—

Листья засмеются,

Подует ветер —

Поле запоет!..

 

Неповторимость

Порой шедевры смотрят робко,

Как в моду входит новизна:

Сегодня — здание-коробка,

А завтра — голая стена.

 

Стена стоит мертво и тяжко,

Как отраженье глаз пустых.

А поле, поле — все в ромашках,

Все в горицветах золотых.

 

И мне не надо, мне не надо

Могильной скуки голых стен,

Мне надо праздника для взгляда,

Картин, берущих душу в плен.

 

В которых страсть творенья зрима,

Как в расцветающем цветке,

И есть порыв неповторимый

В неувядаемом мазке...

 

Вдохновение

Праздник года —

Майское цветенье.

Веток узловатое сплетенье

Белым цветом плещет через край —

Через крышу прет,

Через заборы.

Молодому пылу и задору

Тесно —

Хоть калитку отпирай!

Цвета—будто нет скончанья силе!

Сад — у всей округи на виду.

Будет завязь —

Пчелы завязили

Хоботки в густеющем меду.

Нет весенней щедрости предела!

Нынче праздник —

Завтра будет дело,

Запылают яблоки в саду.

А пока—

Пыльцою цвет дымится,

Чтобы не под бременем годов

Яблоням согнуться и сломиться,

А под сладкой тяжестью

Плодов.

 

* * *

Как жизнь щедра!

Но щедрость эту

Мы не используем порой.

Опять ромашковое лето

Без нас созрело над рекой.

 

Опять заречная тропинка

Травой высокой заросла.

Опять знакомая осинка

Меня напрасно прождала.

 

Мне утро, радугу рисуя,

Махнуло кистью дождевой.

Но заблудился не в лесу я,

В толпе шумливой, городской.

 

Окно зашторив от рассвета.

Смотрю я черно-белый сон.

А где-то рядом зреет лето,

Плывет кузнечиковый звон.

 

Зеница ока

Берегите

Как зеницу ока

Мир земной —

С планетой крутобокой,

На которой есть,

Как по заказу,

Все, что просят

Тело или разум.

Берегите

Как зеницу ока

Все, что расточается жестоко, —

Чистоту воды

И ясность неба,

Сытность неотравленного хлеба.

Берегите

Как зеницу ока

Буйный лес —

С синицей и сорокой.

С ними

Мир цветаст и полнозвучен,

А без них

Безрадостен и скучен.

Берегите, люди,

Берегите

Солнца свет

В сияющем зените,

Степи,

И луга,

И океаны

От войны,

От бомбы окаянной,

От смертельной атомной отравы.

А еще—

От всяческой потравы.

Берегите

От лихой растраты.

Люди, люди!

Мы не так богаты.

Портим почву,

Лес без меры валим —

Тратим то, чего не создавали,

Что принадлежит и нашим детям.

После спросят.

Что мы им ответим?

Одного оленя

Мы обидим—

Сразу стадо прочь заторопилось.

Может, больше мы их

Не увидим,

Будто наше зренье притупилось.

Спросишь ли сегодня

У ребенка:

— Видел ты

Живого жеребенка?..

Спросишь

У девчонки,

У мальчишки:

— Видели вы сокола

Не в книжке?..

И на все про все

Один ответ:

— Нет!..

Человек,

Пришедший из былого,

Слыша отрицающее слово,

Мог бы и спросить,

Не пряча боли:

— Что с детьми?

Они слепые, что ли?..

Нет, они не слепы,

Зорки дети.

Гром набата зреет

В их ответе.

Просто по крупинке,

По частице

Можно очень многого лишиться.

Капля

Начинает смыв плотины,

Камешек —

Движение лавины.

Что-то

С глаз долой ушло сначала,

Что-то

В ближней роще отзвучало,

А потом и вовсе нет чего-то.

Тратим, тратим мы,

Не зная счета.

Берегите

Как зеницу ока

Мир земной,

Не верьте злым пророкам.

Мир земной,

Отцовское наследство,

Вынянчит еще

За детством детство.

Колыбелью новых поколений,

В травах,

А не в пепле по колени.

Если им лететь

К иным планетам,

Так и то неугасимым светом

Мир земной,

Как материнский глаз,

Будет вслед смотреть им.

В добрый час!

Мир земной,

Привычный,

Теплый,

Радостный,

В атмосфере —

В оболочке радужной,

Чтоб смотрел

И виден был далеко, —

Берегите

Как зеницу ока!

 

В лес вхожу...

В лес вхожу я так,

Как входят в храм.

Ветви — своды,

А стволы — колонны.

Ягодам его,

Его грибам

Благодарно отдаю поклоны.

Может, белку

Высмотрю в бору,

На пеньках для птиц

Рассыплю зерна.

А ружья

С собою не беру,

В лес теперь с ружьем ходить

Позорно.

Сколько их

От выстрелов ушло,

В черный ствол

Смотревших круглым глазом?

В наши дни

В лесу стрелять грешно,

Будто ломом бить

По древним вазам...

 

Весенняя сосна

Такая благодать кругом. Весна!

Гляжу—смолой заплакала сосна,

Никем не изувечена, не ранена.

Давно ль стояла, ветром забуранена,

Продрогнув до корней, белым-бела.

Морозы были по зиме жестоки.

Но выстояла, все перенесла.

 

А вот теперь на солнечном припеке,

Почувствовав, как бьют живые соки,

Видать, родной природе благодарная,

Как человек, сдержаться не смогла —

И с высоты, лучистая, янтарная,

Слезинка покатилась вдоль ствола.

 

Уральская сосна

Колючая да гордая.

Певучая.

Корявая порой,

Зато живучая.

Могучая,

Вся в солнечной смоле,

О чем-то разговаривает с тучею,

И в небе просто ей — как на земле.

Стоит она над прочими деревьями,

Не убоявшись выступов крутых,

Хвоинками касаясь звезд серебряных,

Корнями — самородков золотых.

 

Рябина

— Что, рябина, раскраснелась,

В алых гроздьях разгорелась,

Как весёлая заря?

Может, радуешься зря.

Вот, гляди, нагрянет стужа,

Снег посыплется, закружит,

Вот бураны заревут —

С веток гроздья оборвут,

Всё осыплется напрасно.

 

Столько спелых,

Столько красных,

Столько вкусных ягод тут

Ветры снегом заметут!..—

А рябина мне в ответ

Прошептала:

— Что ты! Нет.

Не успеют!

Я дроздам

Гроздья спелые раздам!..

 

Черемуха

Ежегодно у этих ворот

Расцветает черемуха белая.

И, когда по весне расцветёт,

Сразу праздничной улицу сделает.

 

Вся в соцветьях стоит кружевных,

В нежных сумерках майского вечера.

Вон собрался к невесте жених.

А в руках — белокрылая веточка.

 

А другой наломает букет.

Но, хоть много букетов подарено,

Краше этой черемухи нет,

Глянешь издали — белое зарево.

 

Было б легче в саду, за стеной,

Над глухим лопухом и крапивою,

Но цвести для себя лишь одной

Не захочет такая красивая.

 

Ведь, наверно, приятнее знать,

Что, дыханьем твоим опьяненные,

До рассвета любимым опять

Дарят белые ветви влюбленные.

 

Подорожник

Подорожник — цветок,

Ты растешь при дороге.

Словно парус — листок,

Стебель — тонкий и строгий.

 

Чем сюда привлечен

С лугового откоса?

Топот, гомон и звон,

Сапоги и колеса...

 

Лучше б смирно сидеть

Среди трав осторожных,

Чем от пыли седеть

В передрягах дорожных.

 

Да зовет колея,

Даль пронзая до неба!

Мне ль не знать, коли я

Без пути—как без хлеба.

 

Трудной жизнью живешь

И корабликом малым

Будто вечно плывешь

По степям и увалам...

 

Незабудки

Черный глаз ствола и отблеск диска —

Смерть бойцу предстала наяву,

Но под пули кинулась радистка

И, не вскрикнув, рухнула в траву…

 

И когда несли её к санбату

В зыбкую лесную полутьму,

Улыбаясь как-то виновато,

Говорила хлопцу своему:

 

Будет счастье новое другое,

Я ничуть не против — так и знай.

Но меня — и шёпотом, с тоскою —

Насовсем, смотри, не забывай!

 

Майским утром, зимней ночью темной,

На закате или среди дня,

Хоть однажды в год возьми и вспомни

Первую, давнишнюю — меня…

 

Отводя мешающие ветви

И пружиня, чтоб смягчить толчок,

Головой кивал сержант в ответ ей,

И ни слова вымолвить не мог.

 

В пламени, где смерть людей косила,

Жаждала бессмертия любовь.

Сквозь бинты, сквозь жёсткий холст носилок

Каплями просачивалась кровь.

 

На песок сыпучий, на суглинок

Падала, пока её несли…

Говорят, опять вдоль тех тропинок

Нынче незабудки расцвели…

 

Земляника

Выпала роса — дождя не будет.

С вечера погоды ждали люди,

Вот и зашумели на дворе,

На весёлой ягодной заре.

 

Здравствуй, здравствуй,

Спелой будь и красной,

Наливайся, лучшая из ягод!

Месяц ешь — здоровья хватит на год.

 

Ждали, нынче видели во сне.

По зиме еще и по весне

Заплетали гибкие лозинки,

Ладили упругие корзинки,

Из берёсты гнули туеса...

Уродилась дивно земляника,

Ягод-то красно — рясой ряса!

 

Не зови она да не мани-ка

В боровую синь из ближних сёл,

С тёплых постилух не подними-ка!

Деревенский люд в поход пошёл.

 

Даже вовсе малые ребята,

Пересилив дрёму и зевки,

Торопливо тащат кузовки.

Этим впору прокормить себя-то,

А родне насмешливой на суд

Из лесу немного принесут.

 

Сухонькие, шустрые старушки

Видят лес насквозь с его опушки,

Как в своём саду, любая там

Путь находит к ягодным местам.

 

Никакой утруски и усушки!

Не падет на ум поесть самой,

Всё доставит в целости домой!

Девушки — как ягоды лесные,

На щеках румянцы озорные —

Отраженья потаённых дум.

 

Вместе с ними — песня,

Радость, шум.

 

При парнях аукаются чаще.

И приходит женихам на ум:

Ягод много, а какая слаще?

Есть ведь и такие, что горчат...

Бабы строго смотрят на девчат:

Долго ль заблудиться в здешней чаще?

 

То-то: девки —ветер в голове!..

Каплями зари висит в траве

Земляника спелости манящей.

Солнце высь пронзает жёлтой пикой,

День всё ярче — ягоды красней.

С рок настал — созрела земляника,

И Россия кланяется ей.

 

Земляника

Зреет на припёке,

На лесной опушке,

Розовые щёки,

Красные веснушки.

Кто её увидит—

Тот не отвернётся,

Сразу ей поклонится,

До земли нагнётся!

 

Огород

Подбоченилась капуста,

А горох заплёлся густо,

Помидор горит огнём,

Будто уголь спрятан в нём.

 

Мак

Только солнышко взойдёт

Мак на грядке расцветёт.

Бабочка-капустница

На цветок опустится.

Поглядишь —

А у цветка

Больше на два лепестка!

 

Подсолнух

Он на солнышке всё время

В огороде греет темя.

У него на темечке

Вызревают семечки.

 

Паучок

Он мчится без заминки,

Хоть в небе новичок,

На тонкой паутинке

Отважный паучок,

Он виден еле-еле,

Он первый день живёт,

Но он не в колыбели,

Он— маленький пилот.

Без крыльев, но, как птица,

Освоил высоту.

И, где бы приземлиться,

Смекает на лету.

 

Предсказатель погоды

Лил неделю дождь ужасный,

Затопило всё вокруг.

«А сегодня будет ясно!» —

Так считает наш паук.

Всё он прятался под крышей

А сейчас работать вышел,

Значит, ливень не польётся,

Паутина не порвётся!

 

Муравей

Уже он чуял —

Пахнет житом,

Но, миной скошен наповал,

Солдат считал себя убитым

И даже глаз не открывал.

И, оглушенный,

 

Он не слышал,

Как пушки били за рекой

И как в норе копались мыши

Под окровавленной щекой.

 

Как ездовые драли глотки...

Но вот разведчик-муравей

На лоб солдату слез с пилотки

И заблудился меж бровей.

 

Он там в испуге заметался,

И, энергичен, полон сил,

Защекотал и затоптался,

И вдруг—

Солдата воскресил.

 

И тяжело открылись веки,

И смутно глянули зрачки,

И свет забрезжил в человеке,

Поплыл поверх его тоски.

 

Вздохнул он глубоко и тяжко,

И небо хлынуло в глаза...

И понесла к земле мурашку

Большая круглая слеза.

 

Муравьиный дом

Одна семья — большой народ —

Тут строит дом

Из года в год.

И нет строителей мудрей:

Не счесть подземных галерей,

Не счесть просторных кладовых

И неподкупных часовых,

Что днём и ночью стерегут

И общий дом,

И вечный труд.

Хватает дела у семьи!

Встают пораньше муравьи,

С зарёй —

На стройку им пора.

Сгодится хвоя и кора —

С поклажей разною бегом

Спешат лесные мастера

Весь долгий день, пока светло.

Но только солнышко зашло —

Кончай работу! Спать пора!

И отдыхают

До утра.

 

Шмель

Шмель

В пижаме полосатой

Целый день

Летал по саду.

Он не просто так

Летал,

Он цветы в саду

Считал.

Он ворчал:

— Трудна работа!..

Ведь цветам в саду

Нет счёта!

 

Зорянка

Росной тропинкою

В сад спозаранку

Выйду — и радость

Охватит меня:

Как заливается

Птичка зорянка —

Первая вестница,

Нового дня!

 

Весело в небе

Заря разгорается,

Гонит в овраги

Унылую тьму.

Солнце восходит!

А птичка старается

Песню наполнить

Любовью к нему.

 

Липы и ясени

Слушают чутко...

Солнце всё выше.

Но ты посмотри —

Так и остался

У птички на грудке

Тёплый,

Оранжевый

Отсвет зари!

 

Зяблик

Нет, не любит зяблик

Пасмурные дни.

Он без солнца зябнет,

Он грустит в тени.

Птичке светлый лучик —

Самый лучший друг.

Солнышко за тучу,

Зяблик смолкнет вдруг.

А как выйдет солнце

В голубой просвет —

Зяблик распоётся,

Передышки нет!

Он головку вскинет,

Глянет в высоту.

Красным,

Белым,

Синим

Вспыхнет на свету.

И поёт от счастья

Радостен и смел.

Солнышко, не прячься,

Чтобы зяблик пел!

 

Кедровка

Проворная птица кедровка

Летала тут в давние дни

И прятала, быстро и ловко,

Орехи под старые пни.

 

Порой замирая,

С опаской

Она озиралась вокруг,

Чтоб мыши не съели запасов,

Чтоб их не украл бурундук.

 

Но вот уже место узнай-ка,

Всё снегом укрыла зима.

И может, о складе хозяйка

Давно позабыла сама.

 

Ведь зимние птичьи кочёвки

По снежной тайге далеки.

Но выдали тайну кедровки

Взошедшие в мае ростки.

 

К потомкам была она щедрой,

И словно бы в память о ней

Всё новые стройные кедры

Встают молодецки у пней.

 

Из каждой укромной кладовки

Они выбивались на свет...

А той работящей кедровки

На свете давно уже нет.

 

И песня её отзвучала,

Наверно, полвека назад.

Но здешнего леса начало —

Старинный ореховый клад.

 

И словно бы ветром под осень

Сюда, к даровому столу,

Бесчисленных белок приносит.

И лезет медведь по стволу,

 

Людей удивляет сноровкой

И шишки срывает с ветвей.

А с кедров слетают кедровки

И что-то всё прячут у пней...

 

Синица

Ей некогда лениться,

Летай быстрей скворцов!

Ведь дома у синицы

Четырнадцать птенцов.

 

Такого нет семейства

В лесу ни у кого.

Забот— хоть плачь, хоть смейся,

А птичка — ничего.

 

Снуёт в зелёной чаще

Синица без конца

И гусениц притащит

Для каждого птенца!

 

А после по знакомству

Сороке просвистит

О том, что у потомства

Отличный аппетит.

 

Живём, мол, любо-мило,

А как твои дела?

И всех детей вскормила,

На крылья подняла.

 

Умчались вереницей

Из отчего гнезда...

А всё снуёт синица

В лесу туда-сюда.

 

Спешит, как прежде, птичка

Все ветки оглядеть...

Видать, вошло в привычку

На месте не сидеть.

 

Клесты

От мороза воют волки.

Гнёзда с осени пусты.

Но птенцов на старой ёлке

В стужу вывели клесты.

 

Пар струится над гнездом,

Над еловой лапой…

Детвору своим теплом

Греют мама с папой.

 

Пролетят ворона с галкой,

Ахнут:

Холод лютый!

Вот закалка так закалка

У таких малюток!..

 

Из берлоги глянет мишка:

Начинается весна.

А подросшие малышки

Шелушат на ёлках шишки —

Добывают семена.

 

Птицы вьют повсюду гнёзда.

Сколько шума, суеты!

Вы взялись за дело поздно!

Удивляются клесты.

 

Затаясь, на гнёзда сядут

Птицы в зарослях лесных.

А клестам сидеть не надо:

Дети взрослые у них!

 

Свиристель

В саду свистит знакомо

Осенний свиристель.

У этой птицы дома

Давно метёт метель.

 

Он прилетел оттуда,

Где всё белым-бело-

Всю ягодную тундру

Снегами замело.

 

И гроздья ягод ярких

У нас он видеть рад:

Рябина и боярка

Как зарево горят.

 

Ой, тут живут богато,

Всего позапасли!

Зачем летят куда-то

Отсюда журавли?

 

И он поёт, и снова,

Дивясь, глядит вокруг…

Ведь здешний край суровый

Для этой птицы — юг.

 

Соловей

Так и сыплет, сыплет с берега

Серебром в лесную тишь.

Сам он маленький и серенький —

В кустах не разглядишь.

Только песня

Во все стороны —

Как звон от родника!

У певца —

Ни фрака чёрного,

Ни шпор,

Ни хохолка.

Ни хвоста серпом,

Ни мантии,

Что огнём струится с плеч…

Все так просто —

Чтоб внимания

От песни не отвлечь!

 

Дятел

Дятел плотничать мастак.

Он устроил свой верстак

На сосне в лесу густом.

Так и долбит долотом!

 

Лесной врач

У деревьев нет больницы,

Их на месте лечат птицы.

А без птиц бы им — хоть плачь!

Пестрый дятел — главный врач.

 

Сядет он на сук сосны:

— Вы, наверняка, больны...

И в ответ вздохнет сосна:

— Я совсем лишилась сна!

 

Ломит тело у меня,

Жжет болезнь сильней огня!..

Скажет лекарь в шапке красной:

— Да, у вас недуг опасный.

 

Под корою червь ползет,

День и ночь он вас грызет...

Вам, высокая сосна,

Операция нужна.

 

Я сейчас же острым клювом

Ствол смолистый продолблю вам

И, как надобно врачу,

Древоточца проглочу!

 

Лесная телеграмма

В лесу

Без бумаги

Обходятся просто —

У белой берёзы

Берётся

Берёста.

И дятел

Стучит

По атласной коре,

И ставит он

Точки,

И чертит

Тире:

— Вниманье!

— Вниманье!

Радуйся, лес!

Из тайной норы

Наконец-то исчез

Вредитель безжалостный —

Жук короед.

И это случилось

Сегодня в обед!

Не думайте лишь,

Что пошел он

Обедать,

Чтоб сладкой коры

На берёзе

Отведать.

Он сам

Мне достался

В обед

На второе.

И больше

Не сможет

Обедать

Корою!

 

Весенний скворец

Еще земля

Покрыта коркой льдистою,

А на столбе

Взъерошенный скворец

Защебетал, запел,

Пошел высвистывать,

Российских весен

Преданный певец.

 

За кучей дел,

За стоном зимних вьюг

О нем едва ли

Вспоминали часто мы.

А он все помнил!

Сразу бросил юг,

И полетел —

В родной весне

Участвовать.

 

И северянам нет его милей

За то, что прилетел из-за морей,

От пальм, от роз — сюда,

Где над проталиной

Своим теплом

Скворешню обогрей

И жди, чтобы земля

Совсем оттаяла.

 

И он сидит,

Счастливый,

На столбе,

Сидит —

Дивится собственной судьбе,

Заслуженному чуду возвращения,

И весь поет

О мире, о себе,

Как требует того

Душа весенняя.

 

Вовсю поет

Взъерошенный скворец

О том, что у разлуки есть конец,

Что если захотеть —

Мечта сбывается!

Пришла весна —

И ей не прекословь!

 

Свистит скворец,

Щебечет,

Заливается,

Звенит,

С весною нераздельно слит,

Как с сердцем слита

Первая любовь,

Которая вовек

Не забывается.

 

Птичий базар

С утра до заката,

В великом азарте,

Торгуются чайки

На птичьем базаре.

 

Кричат на утёсах,

На каждом уступе,

Никак не желают

Пойти на уступки.

 

Торгуются чайки,

Волнуясь и споря…

Да, нету цены ему —

Синему морю!

 

Орлиная стража

Птицы очень удивились,

Был большой переполох:

— Появились, появились

Квартиранты у орлов!..

 

Свищут сойки,

Шепчут совы,

И скворец заговорил,

Что в стене гнезда большого

Кто-то маленькое свил.

 

Пролетал там быстрый стриж,

Разглядел, что это — чиж!

Стонет чайка, плачет галка:

— Ах, чижа-бедняжку жалко!

Пропадёт он всё равно

И с чижихой заодно!..

 

Утки, лебеди и гуси,

Пролетая там, дрожат.

А вот чижики не трусят,

Даже вывели чижат.

 

Чижик скачет, веселится

У орлиного гнезда.

Рядом коршун не селится,

Ястреб клювом не грозится,

Все большие злые птицы

Улетели кто куда.

И сычи, и вороны

Разлетелись в стороны!

 

А чижей орёл с орлицей

Не ловили никогда.

Не обидят мелких птах!

Чиж поёт и веселится,

Так и пляшет на кустах!

Птичка крошечного роста,

А послушайте чижа —

Об орлах он судит просто:

— Это наши сторожа!..

 

Вот так дом!

На утёсе на крутом

Кто построил

Этот дом?

Что за работяга?

Это птица гага.

Место выбрала

Повыше.

А в дому —

Ни стен, ни крыши,

Только пол из пуха.

Ладно, если сухо!

Ну, а если

Дождик льёт?

Ну, а если

Ветер бьёт?

Жалко мне беднягу

Гагу-работягу!

 

Ласточкина хатка

На карнизе гладком —

Домик в вышине.

Ласточкина хатка —

Шарик на стене.

 

Из речного ила

Птичка дом слепила.

Этот дом не одинок,

Рядом — целый городок.

 

Сколько ласточек-подруг,

Столько домиков вокруг.

В этих домиках круглы

Крыши, стены и полы.

 

Видно, ласточки не ставят

Малышей своих в углы!

 

Дозорная

Сорока

Следит за порядком в лесу.

С высокой осины

Заметит лису,

Что тенью бесшумной

Скользит

Сквозь кусты, —

И, как пулемёт,

Затрещит с высоты:

— Куда ты крадёшься,

Злодейка? Куда?

Эй, птицы лесные!

Грозит вам беда!

И враз на лисицу

Бросаются все,

И с армией птичьей

Не сладить лисе!

К норе своей тёмной,

В глубокий овраг,

С позором бежит

Перепуганный враг.

 

Пешим ходом

Осень. Листья шелестят.

Яблок стук.

Гуси-лебеди летят.

Путь — на юг.

А с пригорка,

Там, где трав

Карусель,

Смотрит, голову задрав,

Коростель.

Поглядел — и крикнул вдруг:

В добрый час!

Как притопаю на юг —

Встречу вас…

И гогочет хор в ответ:

— Свет не мил?

Хочет в Африку, а нет

В крыльях сил!

Поглядел он птицам вслед

И — пешком,

Будто странник давних лет

С посошком.

В росных травах над рекой

Шёл в лугах.

В крыльях — силы никакой,

Вся — в ногах.

Коростель и сквозь леса

Прошагал,

Где охотились лиса

И шакал.

Встретил в Африке гусей,

Лебедей.

Говорили они все:

— Чудодей!..

Спорят лебедь и гусак

С журавлём,

Судят-рядят так и сяк,

Всё о нём.

Изумил, как видно, их

Коростель.

— Как добился он таких

Скоростей?

Не ракета — топ да топ,

С виду прост.

Как он в море не утоп —

Вот вопрос!

 

Будильник

Люди в гости приходили —

Любовались на будильник.

Видом он хорош и ходом!

И прошло четыре года,

Как будильник я завёл —

Он ни разу не подвёл.

 

Знаменит во всем селе,

Не стоит он на столе —

Под навесом, на насесте,

Дремлет с курицами вместе.

Утром гаркнет из-под крыши —

Сразу все его услышат.

 

Так будильник громко грянет —

Весь народ в округе встанет!

Солнце всходит,

Ночь прошла,

Принимайтесь за дела!..

 

Зимородок

Он у берега садится

На упругую лозу.

И глядит — не наглядится,

Как вода течёт внизу.

 

И чего-то зимородок

Ждёт, поникнув головой.

То горит, как самородок,

То сверкает синевой.

 

Ждёт и ждёт, как мышку кошка,

Просидеть весь день готов...

Любопытную рыбёшку

Привлекла игра цветов.

 

И набравшись вдруг отваги,

Птице радужной дивясь,

На простор из-под коряги

Выплывает юный язь.

 

На сверканье самородка

Он глядит во все глаза...

Словно лук, под зимородком

Напрягается лоза.

 

Тут рыбёшке дать бы ходу —

И коряга бы спасла!

Но разрежет клювом воду

Птица-снайпер,

Как стрела!..

 

Смотрят с берега и с лодок

Восхищённо рыбаки,

Как с добычей зимородок

Улетает от реки...

 

Оляпка

Играли птицы в ляпки,

Вдруг чижик свистнул:

— Стой!

Не сможем мы оляпку

Заляпать под водой.

 

Наверное, ошибка

Считать её своей.

Наверно, это рыбка,

Пусть рыбы дружат с ней!..

 

Играли рыбы в ляпки,

Взмутили всю реку.

Вдруг смотрят —

Нет оляпки:

Она на берегу!

 

— Оляпку по ошибке

Считали мы своей.

То птичка, а не рыбка,

Пусть птицы дружат с ней!..

 

Ворона и синица,

Щегол и дубонос:

— Ты рыба или птица? —

Ей задали вопрос.

 

И, гордо шаркнув лапкой,

Прищурив бойкий глаз,

Ответила оляпка:

— Я птица-водолаз!

 

Доброе окно

Снег и холод.

Воробьишкам

В эту пору трудно слишком.

Наша помощь им нужна,

Вьются птички у окна.

Хмуро в мир глядит одно

Равнодушное окно

И не видит грустных птах,

Что продрогли на кустах.

Рядом с ним —

Совсем другое.

Кто-то щедрою рукою

Сыплет птичкам корм на снег.

Вот хороший человек!

Крошки хлеба и пшено...

Вот чудесное окно!

Все воробушки наелись,

От еды они согрелись,

Расшумелись:

— Чир-чирик!

Жизнь — прекрасна!

Мир — велик!

 

Окна разные бывают,

Воробьи об этом знают.

 

Птичий дом

Он из доски сосновой:

С крылечком и окном.

Хорош скворечник новый,

Просторный птичий дом.

 

Повесить бы повыше —

Скворцы займут тотчас

За дело взялся Гриша,

Известный верхолаз,

И, к подвигу готовый,

Взобрался на ветлу,

И вмиг скворечник новый

Он прикрепил к стволу.

 

Скворцы кружат над садом,

Во все глаза глядят,

С обидой и досадой

Друг другу говорят:

— Строитель был рассеян,

Поставил дом не так!

Зачем

Окном на север

Повёрнут особняк?..

 

Летают друг за другом,

Зовут своих друзей:

Ту спутал север с югом

Какой-то ротозей!..

И галки и вороны

Вступили в общий хор.

И дятел возмущённо,

Сказал:

Какой позор!..

 

Птицам — спасибо!

Тучам свободным

И ветру под стать

Мчатся крылатые стаи.

Стал человек о полёте мечтать,

Видя, как птицы летают.

 

Сам рукотворные крылья простёр,

Чудо-моторы построил,

Птиц изумил — и небесный простор

Чуть не до Солнца освоил.

 

Вот и познал

Над пространствами власть

И превратился в пилота.

А не забыто,

С чего началась

Радость и дерзость

Полёта.

 

Если б не птицы,

То, может, и знать

Этого мы не могли бы.

Птицы людей научили летать,

Птицам за это

Спасибо!

 

Белка

Пахнет мёдом, пахнет хвоей,

Земляникой и смолой.

И во всём лесу нас двое —

Только я да папа мой.

 

Мне так радостно сегодня.

Я шагаю, как во сне.

Папа тихо руку поднял —

Вижу белку на сосне.

 

Не крупней дробинок глазки,

Мех пушистый и густой...

Белка! Может, ты из сказки?

Дай орешек золотой!

 

Как она зубами щёлкнет!

Как на нас махнёт хвостом!

Прыг с большой сосны на ёлку!

На берёзу скок потом!

 

Мчится в сторону куда-то,

Будто крылья кто ей дал.

Я такого акробата

Даже в цирке не видал!

 

Дальше — в гущу,

Глубже — в чащу,

В золотую полутьму...

Лучше белки настоящей

Не придумать никому!

 

Белкина кладовка

Полон рот забот у белки

Для синявок,

Для груздей —

Ни кадушки,

Ни тарелки,

Ни бечёвок,

Ни гвоздей!

 

Не положишь в шкаф на полки,

Не упрячешь в погребу...

На еловые иголки

Нанизала по грибу!

 

Прокалятся на жаре —

Пригодятся в январе!

 

Лосёнок

Уводит лосёнка

Лосиха-мамаша

В тайгу, что зелёными

Ветками машет.

 

Вздыхает лосиха,

Заботясь о сыне:

Он стал равнодушен

К ольхе и осине.

 

Кормился бы

Листьями в утренней влаге!

А он порывается

К школьникам в лагерь.

 

Никто за ворота

Лосёнка не гонит,

Он кормится прямо

С ребячьей ладони.

 

Со старшими дружит он

И с малышами.

Там любят чесать

У него за ушами.

 

И вот не с того ли

Лосёнково ухо

К её наставленьям

Становится глухо.

 

Идёт он за ней,

Но глядит недовольно.

Ему интересней

На поле футбольном!

 

И разве пристало

Детёнышу это —

Во время обеда

Торчать у буфета!

 

Сейчас откусил он

Лишь веточки кончик,

А сам вспоминает

Ватрушку и пончик,

 

И вкус леденцов разноцветных,

И хруст...

Конфеты вкуснее,

Чем ивовый куст!

 

Северный олень

В безлесное царство

Свирепой пурги

Унёс он с собою

Кусочек тайги.

 

От кряжистых сосен,

От светлых берёз

Туда, где вовеки

Кустарник не рос.

 

И ветер летит

С ледяных берегов

Сквозь голые ветви

Оленьих рогов.

 

На них ни сучочка

Не сломит пурга...

Олень сохранил

Твой подарок, тайга!

 

Зимняя столовая

Блещет молния стальная —

Зашагал лесник с косой.

А зачем — и знать не знают

Ни косуля,

Ни косой...

 

Зимний ветер забуранил.

Всё застыло,

Всё в снегу.

На заснеженной поляне

Сено летнее

В стогу.

 

Дед собьёт со стога шапку

Снеговую:

— Кто не сыт? —

Сена пышную охапку

По кормушке раструсит. —

 

Вот! Чего ещё желаем? —

Крупной солью посолит

И гостей тревожить лаем

Верной лайке не велит.

 

Зайцы первыми смекнули,

Для кого обед готов.

Осторожные косули

Показались из кустов.

 

И среди зимы суровой

Веселей олень и лось —

Все, кому в лесной столовой

Отобедать довелось!

 

Весенний лучик

На рассвете яркий лучик

Загорелся над землей,

Самый первый, самый лучший.

Самый чистый, золотой.

 

Молодой, непропылённый,

Вместе с майским ветерком

Он здоровается с клёном,

И с берёзкой, и с дубком.

 

Не привык горячий лучик

Время попусту терять.

Он сумеет нужный ключик

К каждой почке подобрать,

 

И без лишней проволочки

На простор из тесноты

Выбираются листочки,

Раскрываются цветы.

 

Весенняя капель

Капли с нашей крыши

Полетели вдруг.

Видишь ты их?

Слышишь

Их весёлый стук?

В каждой капле

маленькой

Ярко светит солнце.

У окна проталинка —

Ледяное донце.

С крыши в каплях

солнышко

Падало не зря:

Раскололось донышко,

А под ним —

Земля!

 

Чистые ключи

Чистый звон — хрустальный голосок

Музыкой несётся по оврагу:

С крутояра падает в поток

Звонкая, смеющаяся влага.

 

Девушка певучую струю

Ловит в загремевшее ведёрце.

Клён склонился, кланяясь ручью,

И лучи в ручей

Кидает солнце.

 

Шла вода

Сквозь темень наугад.

День за днём точила твёрдый камень,

Одолела тысячу преград

И на свет пробилась

Родниками.

 

Позади гранитные пласты,

Позади завалы меловые.

От больших трудов своих чисты

Радостные воды ключевые!

 

Живая крыша

Крошится лист прошлогодний,

Хвоя встаёт торчком...

Кто это землю поднял?

Сила такая в ком?

 

Букашка заторопилась

От страшного места вскачь.

И вдруг земля расступилась...

Так вот кто такой силач!

 

Дивясь простору и свету,

Стоит коренастый гриб.

К коричневому берету

Берёзовый лист прилип.

 

Грибу хорошо и странно...

А шустрые муравьи

На грузного великана

Таращат глаза свои...

 

А гриб-то всё шире, выше!..

Вдруг — дождь.

По земле — ручьи!

Промокшие,

Как под крышу.

К нему бегут муравьи.

 

Облако

Оттуда, где солнцу земли не прогреть,

Где по морю плавает лёд,

Косматое облако — белый медведь —

По синему небу плывёт.

 

Туда, где пески раскраснелись, как медь,

А солнце всё лето их жжёт,

Косматое облако — белый медведь —

С собою прохладу несёт.

 

Ночной весёлый дождь

А ты не спал?

Ты слышал,

Как в городе ночном

Прошёлся дождь по крышам

Весёлым плясуном?

 

Вода лилась, кипела

И пела до утра,

И с крыши вниз летела,

И мчалась со двора!

 

И лишь вода в кадушке

Осталась, как в ловушке.

Такою смирной стала,

Прозрачною до дна.

 

А пела и плясала

Как будто не она!

 

Дождь

На жаре измучишься —

Этакая сушь!

Вдруг явилась тучища,

Сразу все —

Под душ!

Всё так славно вымылось

Под прямым дождём.

И на солнце жимолость

Вспыхнула огнём.

Засмеялись листики

Сразу все подряд.

Каждый листик —

Чистенький,

Каждый листик —

Рад!

 

Зонт во весь горизонт

Под кустом,

Под листом

Стрекоза лежит пластом,

Жарко!..

Пёс лохматый

Целый день

Ходит-бродит,

Ищет тень.

Жарко!..

Дышит часто

И с трудом

Человек с открытым ртом.

Жарко!

 

Ветер всем удружил:

Он принёс и раскрыл

Огромный зонт —

Во весь горизонт!

Зонт из плотных туч —

Не пробьётся луч!

Стало всем прохладно.

Но одно неладно:

Всех под этим зонтом

Ливень вымочил потом.

Жалко!

 

Горная речка

И поле, и лес остывают,

Нас за уши ветер дерёт,

А речка такая живая,

Что холод её не берёт!

 

Летит, неподвластная стуже,

Смеётся, поёт и звенит

И, видно, нисколько не тужит,

Волну раздробив о гранит.

 

И есть в ней геройское что-то:

«Не сдамся любым холодам!..»

Домой уходить неохота

С кремнистого берега нам.

 

Стоять бы, смотреть, любоваться,

Как речка кипит меж камней,

И силы такой же набраться,

И в жизни равняться

По ней!

 

Последний снежок

Днём весенним,

Днём весёлым

Шёл счастливый человек —

Шёл мальчишка,

Шёл из школы

И в тени увидел снег.

 

Срок настал

Траве усатой

Выходить на свет из тьмы.

А в тени

Лежал остаток

Недотаявшей зимы.

 

Он горячие ладони

Зимним холодом обжёг.

В кулаке

Скрипит и стонет

Крепко стиснутый снежок.

 

И с размаха,

И с разбега

За деревья,

За холмы

Он летит...

И нету снега!

Взмах руки —

И нет зимы!

 

Гора Благодать

На луке пальцы были сжаты,

Ещё звенела тетива,

Но далеко бежал сохатый,

Спасённый силой волшебства.

 

И холодал, глазам не веря,

Таёжный, тёмный человек.

До той поры, стреляя в зверя,

Не знал он промаха вовек.

 

А тут неведомая сила

Стрелу от цели отклонила

И потешается над ним,

Что лось уходит невредим.

 

В скалу, наверное, залезла,

Как дятел в чёрное дупло.

И наконечника железо

Со звоном к камню приросло!

 

Шамана звать?

— Он скажет:

— Дай-ка

Меха, что к свадьбе приберёг!..—

Нет, лучше русским без утайки

Всё рассказать.

А путь далёк!

 

Шёл по снегам

Поверх трясины,

Где шевелились зыбуны,

И лыжам, кожею лосиной

Обшитым, не было цены.

 

Взбирался ввысь тропинкой узкой

И мчался с гор, неудержим.

В беде надеялся на русских

И словно ветер мчался к ним.

 

Ведь, может, нечисть вёртким змеем

В позёмке гонится за ним.

Но через ров едва ли смеет

Пройти к воротам крепостным...

 

Ему почёт. Душа играет!

От добрых слов забыл беду.

— Ведь ты, — сказал начальник края, —

Нашёл магнитную руду!

 

И чар бесовских в ней не скрыто,

То лишь природных сил игра.

И будет пользой знаменита

Тебя пугавшая гора.

 

И наградить тебя пристало,

А делу ход отменный дать!..

И стала гордостью Урала

Гора с названьем — Благодать.

 

Самоцвет

Ты найдёшь или нет

Дорогой самоцвет,

Наперёд угадать невозможно.

Где он? В дальнем ложке

Притаился в песке

Или моется в речке таёжной?

 

Может, он в вышине

На отвесной стене

Или в трещине, мрачной и тесной,

Под горою залёг,

Ясный, как уголёк,

Близок или далёк — неизвестно!

 

Но и то хорошо,

Что искать ты пошёл.

Может, камня любого дороже

Воля к трудным делам,

Вера: «Сделаю сам!»

Ну, а храброму всякий поможет.

 

Есть охота — иди,

Твой успех впереди,

Но и дальше будь смелым, как начал.

Всем, кто в трудном пути,

Всем, кто хочет найти,

От души я желаю удачи!

 

Чудесный клад

Солнце глянет из-за ёлок

Над скалистою грядой:

— Собирайся в путь, геолог,

Рудознатец молодой!..

 

Есть укромные елани

За отрогами хребта,

Есть в таёжной глухомани

Интересные места!

 

Потайным ларём Урала

Звали горную гряду.

А река подмыла скалы —

Все богатства на виду.

 

И в разломе той отвесной,

Той обветренной стены,

Может, ждёт тебя чудесный

Клад, какому нет цены.

 

Заприметишь камень скрытный —

И положишь в свой рюкзак.

Принесёшь домой магнитный

Или бурый железняк.

 

Место накрепко запомни!

Может, стройке быть в глуши.

Может, после новой домне

Разливать чугун в ковши.

 

И твоей руды осколок

Даст начало стройке той...

Добрый путь тебе, геолог,

Рудознатец молодой!

 

Гора Высокая

Прошла пора, когда гора

И впрямь была высокою.

О ней судили мастера,

По-северному окая:

 

Мол, вот хорошая руда,

Отменней не припомнится!..

И принимались у пруда

Варить железо в домницах.

 

Прошло немало славных лет.

А где гора? Высокой нет!

Взрывали камень мастера

Зарядами гремучими.

 

Как будто таяла гора

С утёсами и кручами.

В печах варилась и лилась

Ручьями многотонными.

 

Она по свету разошлась

Тагильскими вагонами.

Бронёй, которой крепче нет,

Прошла войну жестокую.

 

И от горы остался след —

А всё зовут Высокою!

 

Горная куделька

В здешних недрах разглядели

Горняки былых времен

Небывалую куделю

И назвали — горный лён.

 

Посильней её задели —

Натрепали волокна.

Бабы с прялками сидели

Возле каждого окна.

 

А потом холстину ткали,

Платье шили из неё.

Разговоры не смолкали,

Всё про новое шитьё.

 

Мужики и то гудели

В деревнях на все басы:

— Тот наряд не для красы! —

Мол, надели, поглядели —

Вид дешёвый и простой,

Не парча. А вот на деле

Нет цены куделе той!..

Ну, а в чём её цена,

И не знают. Вот те на!

 

Разгадал её секрет

Ненароком старый дед.

Табакур, кудлат и сед,

Просит внучку сшить кисет:

— Шей из горного холста!..

 

Оказалась ткань толста,

Нитка норовом крута.

Получился кошелёк.

Ладно, всё же не кулёк!

Будет срок — сошьёт искусней.

 

Часто — словно бы из кузни,

Раздавался гром с небес

И раскатывался зычно.

Свечерело — и привычно

На полати дед полез.

 

Возле хаты тополь старый

Ночью молния зажгла

И бушующим пожаром

В хату дедову вошла.

 

И огонь, как змей крылатый,

Бился в стены, в потолок.

Угоревший дед с полатей

Еле ноги уволок.

 

Много было или мало

У хозяина добра,

Всё погибло, всё пропало,

Дымом взмыло со двора.

 

Ходит дед, пропажу ищет...

Свет не мил, и мир поблёк.

А на горьком пепелище

Отыскался кошелёк.

 

Видно, ткань неопалима!

Почернел кошель от дыма,

Но в пожаре уцелел.

Был он вовсе невредимый,

Не дымился и не тлел!

И старик повеселел.

 

Рассудил он дело так:

Дескать, это добрый знак,

Дескать, с этим кошелём

И достаток наживём!..

 

Вся округа стонет стоном —

Барин требует оброк.

Поднесли ему с поклоном

Огнестойкий кошелёк.

 

Для потехи мужики

Накалили пятаки.

Медь калили добела,

Чтоб комедия была!

 

Сунул руку барин жадный —

Подскочил под потолок!

С рёвом в комнате парадной

Барин скачет, как телок.

 

И, невиданною пляской

Мужиков повеселя,

Дал им лютую острастку,

Но не отдал кошеля.

 

А увёз с собой в столицу

Да и взял там за показ

Удивительной вещицы

Денег больше в десять раз.

 

И у барина веселье,

И довольны мужики,

Несгораемой куделью

Торговать и им с руки...

 

Хоть наряд по виду скромный,

Да порой незаменим:

У мартена и у домны

Неразлучны люди с ним:

 

— Вот куделя так куделя

В нашей горной стороне,

Мы такой наряд надели —

Не горим в любом огне!

 

Пермский топорик (сказание)

 

Горн кузнечный алым жаром пышет,

Изнемог кузнец, со свистом дышит.

Нынче изготовил острогу,

Шлем сковал — не разрубить врагу.

Бросил молот:

— Больше не могу!

Для кого стучу? Для богатеев!

Всё жадней купчина, всё лютее.

Вот уже я весь как есть в долгу.

Ни за что не сделаюсь холопом!..

Лучше убежать по тайным тропам

В дальнюю прикамскую тайгу.

До свиданья, Новгород Великий!

Здравствуй, лес, таинственный и дикий,

На привольном камском берегу! —

Отыскал разбойников лесных

И названым братом стал для них.

 

В боровой глуши по Каме,

Где зимой снега по грудь,

Знаменитыми мехами

Запаслась лесная чудь.

Льдины сплыли — до единой,

Май — и гости тут как тут:

Вёсла бьют — в ладьях к чудинам

Из Болгар купцы плывут.

у купцов товар известный:

Серьги — это для невесты,

Для шамана — бубенцы.

Хвалят свой товар купцы.

И стекляшки есть цветные,

И кувшины расписные.

В бочках пенится вино.

Чудь живёт в звериных чащах,

Цен не знает настоящих.

За грошовую поделку

Ворохами сыплет белку

С горностаем заодно.

А купец хитро косится,

Улыбается чуть-чуть:

— Ни куницы, ни лисицы

Не жалей, лесная чудь!

Сыпь горою, не жалей

Ни бобров, ни соболей!.. —

Гордость северного леса

За пучинами морей

Ляжет на плечи принцессам

И согреет королей.

 

Путь по Каме открывали вёсны

Не одним торговцам.

Чьи-то вёсла

Гулко рубят воду за косой.

Новгородцев вольная ватага

В лес плывёт, как войско, хоть без флага, —

Тоже за бобром и за лисой.

День они плывут, плывут другой.

Тёмен лес, зовут его тайгой.

Нечисть там аукается жутко —

Может, леший с бабою-ягой.

Может, филин ухает к беде.

Лес вплотную подступил к воде,

Словно бы во всё вникает чутко.

И в его тени скользят ушкуи.

 

Страшно в тёмной парме новичку:

— Ишь ты, забрались мы в глушь какую!

Не видал темнее на веку.

Кто живёт в лесу? Какие люди?

— Чудь живёт.

— Почто прозвали чудью?

— Потому что жизнь у них чудна:

Век не пашут поле, хлеб не сеют,

Колоса не жнут, зерна не веют,

Ни муки у них, ни толокна.

Лес их кормит:

Бьют козу и лося.

Все они лесные ведуны!

Вот плывём, а птицы им доносят.

Ни одной души на целом плёсе,

Все ушли подальше,

В глубь страны...

 

Тут быстрей, быстрей пошли ушкуи.

— Для чего спешим? — спросил кузнец.

— Знай греби! — товарищи толкуют. —

Дремлешь, а за островом — купец!..—

Вёсла замелькали, точно крылья,

Брызжутся студёной водной пылью,

Хлёстко бьют капелью по лицу.

Не уйти тяжёлому купцу!

Не сыграть на водной глади в прятки...

Сшиблись лодки в беспощадной схватке.

За товар торговцы бились зло.

Только новичку не повезло:

Палица обрушилась с размаха,

На воду он хлопнулся, как плаха,

Вздулась пузырём его рубаха,

Миг — и провалился в глубину,

И ушёл в беспамятстве ко дну...

 

Тихо на реке — окончен бой.

И у новгородцев — горы меха,

Но они не рады и успеху:

Сгинул их товарищ дорогой.

В омутах и в заводях искали,

Бесполезно — нет его нигде.

Грустно на душе, черно в воде.

Разом побратимы шапки сняли

И молитву горькую прочли,

Истово исполнили обычай...

И опять на вёсла налегли.

И поплыли в Новгород с добычей.

И, печаль развеяв по реке,

Заиграл гудошник на рожке

И запел, лихая голова,

Что, мол, всё на свете трын-трава

И напрасно болью грудь томима...

 

В рукаве речном их побратима

Жители тайги нашли потом,

Спавшего, казалось, вечным сном

Среди ив плакучих и осок.

Кровью залит был его висок.

Люди пожалели человека.

И была у них своя аптека:

Лес дремучий и поёмный луг.

Знал народ лесной коренья, травы

Против раны, порчи и отравы,

Напрочь изгонявшие недуг.

Есть трава, что сращивает кости,

А другая очищает кровь.

Начали поить отваром гостя —

Он в сознанье возвратился вновь.

Срок настал — садится на лежанке.

Вот и встал, прошёлся по землянке

И шагнул на волю, за порог.

Ах, как воздух свеж,

Как мир широк!

 

Улыбнулся ветру, травам росным,

Роднику лесному, тёмным соснам,

Голубому небу, облакам

И сказал друзьям-лесовикам:

— Встал, пошёл — а как расстаться с вами!

Говорю я вашими словами —

Быстро мне открылся ваш язык.

Я к лесным обычаям привык.

Полюбились мне вы добротою:

Принялись поить живой водою,

Так лечили, нянчились со мной,

Точно я вам близкий и родной.

Даже если быть купцом богатым,

Мне б не оплатить червонным златом

Этот долг, ни светлым серебром.

Плата за добро одна — добром!

Вот как я приду в себя совсем,

Удружу вам тоже кое-чем.

На слово поверьте вы пока мне.

Есть у вас топор, да он из камня,

Знаете и нож, да костяной.

Будет и топор, и нож стальной,

Острый, не ломающийся, вечный!.. —

А они кивают:

— Друг сердечный!

Хочешь — делай. А народ лесной

Будет жить рыбалкой и охотой... —

— И в толпе сказал тихонько кто-то:

Пусть, как знает, тешится больной...

 

Вот копает яму новгородец.

То ли хочет выделать колодец,

То ли в яму шуструю лису

Изловить задумал не в лесу.

Может, хочет лося или волка

Он поймать у самого посёлка!

Хоть всю жизнь прожди — не будет толка!

Кончил это, снова труд напрасный:

Он комки земли, тяжёлой, красной,

С края ямы стал ссыпать туда.

Говорит торжественно:

— Руда! —

А потом пришелец в ловчей яме,

Как в остроге вора, запер пламя

И держал в земле два долгих дня.

Будто черти в яме завывали,

Космы дыма ведьмы завивали.

А лесные люди горевали

О несчастной участи огня.

Ну, а русский около колодца,

Руки в боки, весело смеётся:

— Я огонь запрятал под землёй,

Чтоб не залил дождик удалой,

Чтобы ветром жар не унесло! —

Да и прыгнул в чёрное жерло.

Медленно, сторожкими шагами

И лесовики подходят к яме.

Заглянули с робостью — а в ней

Груда им неведомых камней.

Разгадай, взялись они откуда.

Русский сотворил большое чудо!

Но к чему им камень? Бесполезен.

Русский им толкует о железе,

Дескать, камень тот оно и есть.

А зачем железо? Ведь не съесть!

Чем вершить ненужную работу,

Лучше прогулялся б на охоту!

 

А пришелец знай себе хлопочет

И кирпич готовит для горна.

Мех кузнечный шьёт он дотемна.

На кремне порой иголку точит —

Из ребра стерляжьего она.

Он с утра до ночи делом занят.

И к трубе в просторном балагане

Он меха приладил под конец.

 

И опять куёт себе кузнец

Так же, как совсем еще недавно

Он работал в Новгороде славном.

Пламя вновь бушует зверем ярым,

Но куёт умелец не боярам,

Не купцам корыстным, не дьякам —

Хочет удружить лесовикам.

И хоть камнем вместо молотка

Мастер по железу бьёт пока,

Весел взгляд его и вздох не горек.

Кое-как сковал он молоток.

Ну, а молотком какой топорик

Отковал кузнечных дел знаток!

А точил топорик на кремне —

Точно птица пела в тишине.

Зеркалом блестит, горит огнём!

А как вышел показать народу —

Мир окрестный отразился в нём,

От корней тайги до небосвода.

Вот топорик чудный, вот топор!

Не видал такого пермский бор.

Глубоко он рубит — сталь не камень.

Дружит он с умелыми руками.

Так удобен, лёгок и остёр.

Ай да русский — ловок и хитёр!

Этакому чудо-топору

Разве не срубить избу в бору!

Пусть крылечком людям тешит взгляд,

Пусть окошки весело глядят!

 

Светлою смолой сверкают срубы.

Дым летит сквозь каменные трубы.

Первая деревня, с днём рожденья!

На избу посмотришь — загляденье.

Острой шапкой в небо взбита крыша

И конёк прилажен на избе,

А её оконницы — в резьбе.

Вырезан наличник — точно вышит!

 

Нынче веселы чудины,

Будто всё им нипочём!

В круг один на середину

Вышел бойким косачом.

Будто с кочки он на кочку

Перепрыгивает вмиг.

Так и кружится вприскочку,

Как задорный токовик.

Будто скромную тетёрку

Хочет пляской удивить.

Да ещё скороговоркой

На ходу давай частить.

Ухватясь за опояску,

Закрутился, как в огне:

— Это правда? Или сказку

Кто-то сказывает мне?

Парня русского откуда

Занесла в тайгу судьба?

Мне за что такое чудо —

Настоящая изба?

Хоть на печь, хоть на лежанку

Полезай теперь, друг-мил!

Забывай свою землянку,

де костёр в глаза дымил.

Я туда пущу жилицу —

Близорукую сову.

Вместе с солнышком в светлице

По-хозяйски заживу!..

 

— Правда, правда, друг хороший! —

И хозяева «палат»

Звонко хлопают в ладоши

И притопывают в лад. |

 

По дорогам плотники шагают,

Всюду добрым людям помогают,

То сколотят мост,

А то паром.

Любо им работать топором!

И по всем лесам, по всей округе

Весть несут с собой о русском друге,

Про его уменье говорят.

Как родного называют:

— Брат!..

 

Каменный Пояс

На запад отсюда — равнина.

К востоку — другая:

Сибирь.

Меж ними отроги раскинул

Гранитный Урал-богатырь.

Донцы,

Москвичи,

Вологжане

Верхом,

И в ладьях,

И пешком

Здесь путь свой к востоку держали,

А путь — никому не знаком.

Но двигались смело и споро

И Русской земле дорогой

В походе Уральские горы

Дарили — одну за другой.

И вдруг постигали в волненье,

Что гордый Урал неспроста

Под тучи вознес,

Как ступени,

Крутые уступы хребта.

Вознес,

Чтобы с верхнего камня

Взглянуть им, как смотрит орел,

В просторы лесного Прикамья

И в степь, где играет Тобол.

Взглянуть —

И связать воедино

И в мыслях,

И в сердце своем

Бескрайние эти равнины,

Скрепленные горным хребтом.

Связать и дороги,

И реки,

Простор для коней и пурги.

На нем не слиняет вовеки

Зеленое платье тайги.

И будет служить неизменно

И сотни,

И тысячи лет,

Как пояс в камнях драгоценных,

Великий Уральский хребет!

 

Китеж

Догорала Русь в предельной муке,

Уплывала дымом к облакам,

Все теряла — волю и права.

Пеплом стали Киев и Москва.

 

Только Китеж-град не дался в руки,

Не достался жадным степнякам.

Издавна о нем орда прознала,

Шла к нему на самый край страны,

Злую пену с конских морд роняла.

Шли татары—мать-земля стонала,

Лес валился на две стороны!

 

Для коней на плети не скупились,

Чтоб тянулись в гулкую струну.

Шли татары, шибко торопились,

Чуяли несметную казну.

 

Шли ночами, шли путем окольным,

Доскакали — вот он Китеж-град,

Отраженный озером привольным,

Красотою радующий взгляд!..

 

Но шагнули в воду колокольни,

Избы и палаты — все подряд!

А враги отпрянули назад.

Да и как им было не отпрянуть!

Высь небес чиста и холодна,

Неоткуда вроде грому грянуть,

Гром поднялся в озере со дна.

 

Это было, было в самом деле!

Под водой, надежной, как броня,

Бил набат, колокола гудели,

Гнев и скорбь в одно соединя.

 

И вникая в грозный голос меди,

Восходивший к солнцу из глубин,

Усомнился в собственной победе

Гордый кривоногий властелин.

 

Будто это рук грозящих взмахи,

Будто город чудом жил в воде!..

И Батый в смятении и страхе

Повернуть велел своей орде,

Прежде от летящих стрел крылатой,

Нынче — тихой, будто виноватой,

Словно упустила град сама.

Повернула вспять за тьмою тьма,

Видя, как с прибрежного холма

Уходили в волны терема

И дразнили жемчугом и златом...

 

Во главе разноязычных конниц

Хан, невесел, словно был разбит,

Неумолчный звон бессмертных звонниц

Слышал сквозь смятенный гром копыт...

 

И затихло все у Светлояра,

Лес поднялся, выросла трава.

Но в стране, обугленной пожаром,

Дивный звон прославила молва.

 

И к лесному керженскому чуду

Люди добирались отовсюду.

Шли к нему из выжженных селений

Страшною Батыевой тропой,

Как по тропкам чуткие олени

К озеру идут на водопой.

 

Выходили на берег толпой,

У воды вставали на колени.

В утренней хрустальной тишине

Кланялись озерной глубине.

 

В сердце — горе,

Мука без предела,

От заботы вспухла голова.

Обостряли слух — и глубь гудела,

Стало быть, благая весть права.

 

Глубь звенела горестно и нежно,

Пробуждала силу и надежду.

Этот звон подспудный,

Звон подводный,

Звон неодолимый и свободный,

Словно голос матери-земли,

Брали в сердце и с собой несли.

 

Был тот звон, важнейший, чем слова,

Дальним предвещаньем торжества.

Это было, было в самом деле,

Было — в воду прадеды глядели,

А заря рассветная плыла,

А в воде колокола гудели.

Люди уверялись:

Русь жива!

 

Что сейчас о том ни говори,

Пусть причинны в том не звонари,

А пласты тяжелые земные,

Проседая на озерном дне,

Поднимали струи водяные.

 

Суть в другом.

Всесильным мнился враг,

А народ в лихой своей године

Звон тот не прослушал и воспринял,

Как призыв к борьбе,

Как добрый знак.

 

Встала Русь,

За игом свергла иго.

Не раскрыть былое, словно книгу,

Но приди на озеро, приди,

К Светлояру слухом припади,

Подожди обещанного мига.

И пойдут, пойдут назад мгновенья

И часы, и годы, и века...

Солнце проблеснет издалека,

Синь лесную светом осенит—

И тогда наступит откровенье,

Ты услышишь—

Озеро звенит...

 

Руда

На медных соснах тают смолы,

Под солнцем вся земля в цвету,

Но в глубь земли глядит геолог,

Иную видя красоту.

 

И я желаю всей душою

Тебе, парнишка молодой,

Чтоб все, что выковано мною,

Ты завтра дерзко счел рудой.

 

И беспощадно переплавил

Все, чем горда моя тетрадь,

Все растворил в кипучей лаве,

Чтоб небывалое создать.

 

Хочу, чтоб вечно беспокоя,

Всегда в грядущее маня,

Был каждый новый день рудою

Другого — завтрашнего дня!

Источники

https://www.pravmir.ru/vsyo-otdal-byi-za-odin-den-nemnogo-pohodit-po-lesu/

https://rg.ru/2011/09/29/kalendar.html

https://rg.ru/2016/10/13/kalendar-poezii-fejerabend-mog-pozvolit-sebe-roskosh-pisat-o-liubimom.html

https://www.litmir.me/br/?b=51528&p=134