Людмила Попова: «Я буду жить, как может жить поэт, —

 «Я буду жить, как может жить поэт, — 
Ни времени, ни смерти не подвластный...»

29 декабря — день рождения Людмилы Михайловны Поповой (1898–1972), советской ленинградской поэтессы довоенного, военного и послевоенного периода. Попова писала о времени, в котором жила, и делала это с теплотой и личной проникновенностью. Она любила жизнь, родной Ленинград, поэзию и музыку, писала хорошие женские стихи. В Великую Отечественную войну добровольцем ушла на фронт, служила авиатехником. Её стихи о блокаде Ленинграда не столь известны, но искренни и пронзительны, стихи о войне и лётчиках — строчки о подвигах и крик души человека, прошедшего сквозь смерть и отчаяние, но не утратившего человечность. Многие стихи поэтессы — о музыке, любимой и близкой с детства. В предисловии к изданной в 1970 году книги Людмила Попова написала: «В книгу «Аппассионата» вошли самые дорогие для меня стихотворения и поэмы тех, что были опубликованы мною на протяжении сорока лет. Стихи о моих современниках, дружба и встречи с которыми оставили в душе неизгладимый след. В книгу включены и ранние лирические стихотворения, с них я начала свой творческий путь. Наиболее близкие мне темы — это тема, связанная с нашими героями-летчиками — с ними я прошла дороги Великой Отечественной войны, — а также тема искусства, музыки. Стихи о мужестве и творчестве органически связаны, перекликаются между собой и являются как бы звеньями единого поэтического целого».

Людмила Попова родилась 29 декабря 1898 года в Петербурге. Отец — отставной поручик, музыкант, мать — художница. Девочка с детства занималась музыкой. Отец умер в 1905 году от туберкулёза, и мать повторно вышла замуж. В 1918—1922 годах жила с сестрой в Казани, была музыкальным инструктором райкома комсомола. В Казани вступила в группу молодых поэтов, которой руководил А. Безыменский. Первое стихотворение «Свободному народу» было опубликовано в «Новой Петроградской газете» в 1918 году. В 1922 году вернулась в Петроград.

Вместе со своей сестрой, Марией Михайловной, она жила в старой и просторной петербургской квартире за Казанским собором, недалеко от Невского проспекта. В доме сестер был, как мы бы сейчас сказали, литературный салон, к ним приходили и читали стихи молодые поэты и начинающие актеры-чтецы. Как вспоминает Мануйлов В. в своей книги «Записки счастливого человека» (СПб., 1999) именно у них дома, он познакомился с Н. Клюевым, которому тогда было сорок три года, то есть он был много старше остальных посетителей и хозяек дома. Мануйлов пишет: «Я увидел Клюева впервые 15 октября 1927 года в Ленинграде на одном из шумных литературных вечеров у тогда начинавшей поэтессы Людмилы Михайловны Поповой. У Поповых собирались в определенный день недели, не то по четвергам, не то по субботам. Милые хозяйки не отличались большой разборчивостью. К ним приходили без приглашения. Знакомые приводили своих знакомых, и Людмила Михайловна часто даже не знала, кто у нее бывал. Помнится, впервые меня привел к сестрам Всеволод Рождественский в субботу 1 октября 1927 года. Я всего только месяц назад после окончания Бакинского университета приехал в Ленинград и еще мало кого знал в литературных кругах. Когда мы пришли, у Поповых уже было многолюдно. Несмотря на открытые окна, все затянуто табачным дымом. Пили чай с бутербродами, но сидели не за столом, а небольшими группами, кто где пристроился. В тот вечер я впервые видел маленького Костю Вагинова с его милой и верной подругой Александрой Ивановной. Читал стихи высокий, бледный Николай Чуковский. Начинающий тогда свою карьеру чтеца молодой юрист Антон Шварц читал Пушкина и Блока. Прошло две недели, и мы с Рождественским снова пришли к Поповым. Не помню сейчас, кто читал, когда в комнату вошел и тихонько встал в простенке человек, резко отличавшийся от всех присутствовавших на этом вечере. — Это Клюев, — шепнул мне Рождественский».

Тогда же, в 1920-е годы пользовался популярностью городской романс «Повези меня, миленький, в бар…» (1925) на стихи Поповой. «В этих стихах, собственно, ничего скандального не было, но беда в том, что стихи посвящались одному из самых уважаемых участников содружества Серапионовых братьев, всегда элегантному, сдержанному и отлично воспитанному К.А. Федину, и, независимо от того, каковы были на самом деле отношения молодой поэтессы и ее адресата, эта публикация приобрела характер неприятной сенсации», — писал Мануйлов. В 1960-е А. Ахматова указывала на это стихотворение как на лучшее любовное стихотворение в русской поэзии. В 1970-е его исполняла известная актриса Театра комедии О. Антонова. В передаче «В нашу гавань заходили корабли» городской романс «Повези меня, миленький, в бар...» на слова Людмилы Поповой пела Татьяна Абрамова.

Повези меня, миленький, в бар,

Там мы будем гулять до рассвета.

Подари золотой портсигар

И чулочки телесного цвета.

Комнатушка моя на замке.

Обо мне ходит слава худая,

И, беззубая, мне по руке

Без копейки цыганка гадает.

Без копейки проклятая врет,

Знает Бог, что городит такое, —

Что не ночь эту всю и не год,

А всю жизнь будем рядом с тобою.

Так вези же меня поскорей

По проспектам и улочкам сбитым...

Мы простимся с тобой у дверей

У моста Лейтенанта Шмидта.

Ну, а дома не спросит никто,

Ты который по счету за лето...

Подари мне с кистями платок

И чулочки телесного цвета. 

В 1923 году Людмила поступила Ленинградский институт истории искусств на литературное отделение. Работала сначала в «Красной газете», затем в «Ленинских искрах». Три её стихотворения были напечатаны в сборнике «Литературные вечера: Вечер первый» (1923), три стихотворения — в альманахе «Ларь» (1927). В 1925 г. вышла первая книга ее стихов «Разрыв-трава». В 1930 г. окончила Институт истории искусств, в этом же году опубликовала вторую книгу стихов — «Берега и улицы». «В книгу вошли такие стихи, как: «В наборе», «Матери», «Голос по радио», «Ты нагнулся в пальмовой аллее», «Армавир», «Краснополянское шоссе», «Сочи», «Тифлис», «Под телегой ворчит медвежонок», «Да тебе обо всем» и другие. В «Литературной энциклопедии» о ней будет сказано, что два ее первых поэтических сборника «Разрыв-трава» и «Берега и улицы» — создают лирические образы родного города, юности, любви, мечтаний; в них ощущается влияние поэтических течений конца XIX века. В 1925 году была принята в ленинградский Союз поэтов, в 1930 — во Всероссийский союз писателей.

В 1930 году как журналист была командирована Союзом писателей на Урал, где работала коллектором в геологоразведочной экспедиции. Результатом стала книга очерков «На Урале» (1932). В качестве корреспондента «Правды» ездила в командировки на великие стройки, на строительство Казанской ГРЭС, в Арктику. Издала книгу очерков «Казгресс» (1933). В 1933 г. участвовала в экспедиции ЭПРОНа по подъему ледокола «Садко». В 1936 году написала поэму о Невской Дубровке — «Киров на Невдубстрое». Написала поэму «Открытое небо» (1938, 1948) о перелете В. П. Чкалова через Северный полюс. В 1939 году опубликовала в журнале «Звезда» воспоминания «Мои встречи с В. П. Чкаловым». В 1939 году принята в члены Союза писателей.

С начала Великой Отечественной войны Попова добровольно отправилась на фронт в качестве военного корреспондента, освещая жизнь бойцов и хроники блокадного Ленинграда. Была корреспондентом военных газет, вместе с Ольгой Берггольц — сотрудником ленинградского радио. В 1942 году ушла добровольцем на фронт, служила авиатехником 1-й ремонтной базы и литработником в Политотделе 13-й Воздушной армии Ленинградского фронта. Писала о мужестве лётчиков, о страданиях мирных жителей, о героизме советских солдат, участвовала в агитационной работе и создавала стихи, вдохновлявшие солдат на борьбу. Воинское звание — красноармеец. В 1944 г. вступила в партию. Во время войны продолжала писать и публиковала очерки «Шесть соколов», 1942, поэму «Счастье летать» (1941) о героизме женщин-летчиц; поэму «Крылья жизни», посвященную экипажу летчика, Героя Советского Союза И. Ф. Кованева, 1943. Публиковалась также в журналах «Звезда» («Родине», 1942, № 5—6), «Ленинград» («Мне снился бой», 1946, № 7—8), в газете «Смена» («Родине», 1942, 10 ноября. № 178). Основной темой ее произведений военных лет: поэмы «Счастье летать» (1941), стихотворных сборников «Крылья жизни» (1943) и «Соколиный мир» (1944) — стал героизм и самоотверженность советских летчиков. Например, стихи о дважды Героях Советского Союза летчиках Н. Паршине и П. Покрышеве. Поэмы «На солнце курс» и «Седьмая симфония» в сборнике «Две поэмы» (1955) также объединены темой подвига советского народа в годы войны. Многие стихи рассказывают о боевых подвигах советских летчиков в годы войны. Поэтесса награждена Орденом Красной Звезды (1944), медалями.

Послевоенные стихи и очерки были преимущественно связаны с темой авиации: «Дважды Герой Советского Союза Г. М. Паршин» (1949), «Дважды Герой Советского Союза П. А. Покрышев» (1953), «Две поэмы: На солнце курс. Седьмая симфония» (1955), «Говорит сердце» (1958), сборник стихотворений и поэма «Музыка века» (1963), «Стихи [о Ленинграде]» (1967), стихи и поэма «Аппассионата» (1970) и другие. В 1969 вышел сборник стихов для детей «Звездная тетрадь» о лётчиках и космонавтах. Вошедшая в него поэма «Открытое небо», посвященная героям первого в мире полета через Северный Полюс в Америку, написана поэтессой еще при жизни В. П. Чкалова. В поэме запечатлены главные этапы этого исторического полета и переданы чувства трех советских летчиков, вступивших в поединок с природой и принесших победу своей Родине. О бессмертных подвигах летчиков, продолжавших славные традиции Валерия Чкалова, летавших, пока рука держала штурвал, а глаза видели землю, говорят стихи, посвященные капитану Гастелло, дважды Герою Советского Союза Покрышеву. В главе «Вокруг шара земного» (из поэмы «Звездные братья») поэтесса как бы мысленно видит и переживает весь полет Юрия Гагарина, который не только осуществил заветную мечту Чкалова о полете «вокруг шарика», но и открыл дорогу к звездам...

Рецензенты неизменно отмечали актуальность и искренность произведений Поповой. В то же время ее стихи подвергались критике: по мнению Л. Тимофеева, «автор идет по линии наименьшего сопротивления, зарифмовывая самые ходовые обороты, ввертывая в текст фамилии летчиков и не заботясь о том, чтобы сделать обладателей этих фамилий сколько-нибудь ясными для читателя». При жизни издала 10 сборников стихотворений. Несмотря на значительный вклад в литературу, сегодня совсем не известна.

Умерла Людмила Михайловна 2 ноября 1972 в Ленинграде. Похоронена на Южном кладбище Санкт-Петербурга. На скромном памятнике выбиты строки из её стихотворения:

Пока в душе сияет ясный свет

моей страны, моей любви прекрасной,

Я буду жить, как может жить поэт,

ни времени, ни смерти неподвластный.

Источники: www.booksite.ru, magazines.russ.ru

 

Стихотворения:

 

Родине

Твою свободу, что принес нам Ленин,

Твой сад, что Сталин вырастил любя,

Фашизм грозит предать уничтоженью, —

На свете не было позорней преступленья,

Чем этот хищный натиск на тебя.

 

О, если б мне могущество природы!

Я вывела б моря из берегов,

И на врага я бросила бы воды,

Обрушила бы горы на него.

 

Столкнула б бурю я с его полками,

Чтоб им дорогу вихри замели,

В преграду превратила б каждый камень,

И каждый куст, и каждый ком земли.

 

И знаю я, что ненависть такая

У моего народа русского в груди,

Как океан, она не иссякает,

Как лава, все сжигает на пути.

 

Врагу не спрятаться от кары страшной

Ни под землей, ни в море, ни в лесу.

Мы отомстим за кровь пролившуюся нашу,

За стоны раненых, за детскую слезу...

 

Пусть встанет смертоносною горою

Наш каждый танк на вражеском пути,

Пусть каждый самолет погибельной грозою

Над станом окаянным пролетит!..

 

Пускай рука в бою еще вернее станет,

Ведь час решающий — мы слышим — бьет!

Произнесем — как клятву — имя Сталин,

Ведущее к бессмертью наш народ.

 

И отстоим священную свободу,

С лица земли сотрем печаль и кровь!..

Живи, страна моя, надежда всех народов,

Народа нашего безмерная любовь!

 

Не быть ленинградцам рабами!

Зарей огнеметной снега зажжены.

На гибель фашистскому стану

Взвивается сокол Советской страны

Пилот-испытатель Лукьянов.

 

Порою в кабину стучалась беда,

Секунды казались годами,

Но верил пилот: никогда, никогда

Не быть ленинградцам рабами!..

 

И помнит, как в воздухе он погасил

По крыльям бежавшее пламя

И как на одно приземлялся шасси, —

Не быть ленинградцам рабами!

 

Пусть труден полет!

Про усталость забыть!

И ветер свистит под винтами,

И кружатся стрелки приборов — не быть,

И гулко рокочут моторы — не быть,

Не быть ленинградцам рабами!

 

По целям без промаха бьет пулемет,

Под крыльями вихри клубами...

Нет! Враг никогда в Ленинград не пройдет,

Не быть ленинградцам рабами!

 

Враг не найдёт пощады

Я вижу день: враг не найдет пощады

За Север окровавленный и Юг,

За наглые угрозы Ленинграду,

За область Ленинградскую мою.

 

За все разграбленные в ней колхозы,

За все растоптанные в ней сады,

За девушек истерзанных, за слезы,

За груды пепла, за пожарищ дым.

 

За казни мирных граждан, за расстрелы,

За смертный вихрь, сметающий дома

За все, что в край наш принести посмела

Коричневая, злобная чума.

 

Он выпьет полную возмездья чашу,

Из тьмы пришедший гитлеровский рой...

Я вижу день, как над планетой нашей

Звезда Освобождения встаёт.

 

Моим согражданам

Мы знаем — это не простое дело

Война, где фронт на много сотен миль,

И так с врагом сражаться оголтелым,

Как этого еще не видел мир.

 

Нам не легко. И велика опасность,

Подкравшаяся к нашим берегам:

К заставам счастья в город наш прекрасный

Упорно рвутся полчища врага.

 

Готовят рабство нам и нашим детям,

Несут, от крови пролитой осатанев,

Фашизма гнет единственной на свете

Стране Свободы — молодой стране.

 

Нет! Нет! И нет! Нельзя. Мы не позволим.

Чтоб к Полю, где могил священных ряд,

Прорвался враг… Чтоб посягал на Смольный,

На жизнь страны, на сердце Октября.

 

Чтоб он жилища наши в пыль развеял,

Жег наши книги, песни умертвил,

Чтоб наши ясли, школы и музеи

Он в смрадные притоны превратил.

 

У нас есть все, что для победы нужно:

Заветы и традиции отцов,

И неразрывная народов дружба,

И славное бесстрашие бойцов.

 

Есть множество неназванных героев,

Их труд в цехах военным стал трудом,

Они на смерть врагу окопы роют

И превращают в крепость каждый дом.

 

Мы встретим стойко испытание любое.

Другого нет — не может быть пути

Ведь сами властвуем мы над своей судьбою,

Всем мужеством, всей волей, всей любовью

Мы наш великий город защитим,

 

Наш новый мир, что сами созидали.

И если надо жизнь отдать свою,

Мы отдадим ее, тебе клянемся, Сталин,

В последнем и решительном бою!

 

Эсмеральда

...Летели «юнкерсы» на город наш,

Готовы все испепелить на свете...

Тогда попала бомба в Эрмитаж,

В скульптурный зал с творением Россетти.

 

И задрожали статуи в музее,

Когда взметнулся смертоносный вал,

И с плеч скатилась, мрамора бледнее,

Прекрасной Эсмеральды голова.

 

Казалось нам, так скорбно и тревожно

Ее уста промолвили: прости,

Что мы старались сделать все, что можно,

Чтоб мраморную девушку спасти.

 

Мы жизнь вернули ей, опять в музее

Она сияет юной красотой,

Но говорит рубец на нежной шее:

«Остановись! Припомни все. Постой!»

 

Письма

 

I

Далекий сокол мой! Прошло три года,

А кажется, что очень много лет

Военная бушует непогода

И ничего другого в мире нет.

 

Как я жила? Мой город был со мною,

Как с другом я с ним говорить могла,

Его судьба была моей судьбою,

Моею жизнью жизнь его была.

 

В меня вселял упорство этот город,

Когда жилье мое окутал мрак,

Когда меня хватал за горло голод,

Когда к заставам нашим рвался враг;

 

Я раскрывала Пушкина и Данта,

А с наступленьем полной темноты

Включала радио: и, помню, Иоланта

Рвала на ощупь нежные цветы...

 

И вдруг ворвался в пенье вой сирены

И свист шипящий падающих бомб;

Упали стекла. Застонали стены,

Сгустилась тьма, и рядом рухнул дом...

 

Провалы зданий. Раненые дети.

Тела людей, умерших на снегу, —

Все это правда... И за все ответить

Еще придется полностью врагу.

 

Но даже в дни тягчайших испытаний,

Своих родных теряя и друзей,

Я верила, что праздник наш настанет,

Я шла к нему всей волею моей.

 

И одного лишь я искала счастья, —

Судьба мне принесла его весной, —

Смогла я встать в ряды военной части,

Оборонявшей славный город мой.

 

Весь соколиный мир мне стал открыт:

Машин крылатых крытые стоянки,

Командных пунктов тесные землянки

И лётных домиков походный быт.

 

Заветные распахивались двери:

Войди, взгляни, запомни, напиши!..

О, если б мне найти средь «вечных перьев»

То настоящее!.. чтоб в полной мере

Мне написать о дружбе, о доверье,

О широте распахнутой души.

 

Я увидала, — как оно бывает...

Атака. Бой. Засада в облаках.

Как то, что героизмом называют,

Здесь всем крылатым свойственно полкам.

 

Я имена им мысленно давала:

Полк Мужества, полк Славы, полк Побед.

Их вера в жизнь стояла у штурвалов,

Оберегая город наш от бед.

 

О Ленинград! Мы были с ним в осаде,

Мы страшную с ним пережили быль,

Но воином был каждый ленинградец,

И каждый воин ленинградцем был.

 

И незабвенны имена пилотов,

Что во втором военном январе

Шли над Невой на штурм фашистских дзотов

Через огонь несметных батарей;

 

Тех, что с врагом дрались на всех высотах,

Тех, что смотрели всем смертям в лицо,

Но защитили с воздуха пехоту,

Ломавшую зловещее кольцо.

 

Не все домой пришли из битвы этой...

Но как святыню сохранит страна

В боях простреленные партбилеты

И залитые кровью ордена.

 

Войдет в легенду ночь. Январский холод.

На славных памятниках лунный свет,

Сразившийся с самою смертью город

Во всем его бессмертном торжестве.

 

II

...Победа! Как она была нужна нам,

Ведь враг еще по нашим бил домам.

В те дни мне были верным талисманом

Два от тебя полученных письма.

 

И я газетной дополняла сводкой

Те письма, адресованные мне.

И за строкою видела короткой

Твой путь в ночной тревожной тишине.

 

И как твоя тяжелая машина,

Взяв курс прямой на вражьи берега,

Летит над тьмой фашистского Берлина,

Над окаянным логовом врага;

 

Твою всегда уверенную руку,

Пославшую свой мстительный снаряд

За нашу нестерпимую разлуку,

За кровь, что обагрила Ленинград.

 

Мне до сих пор еще ночами снится

Снарядом искалеченный трамвай,

Кровь на снегу... убитых женщин лица...

Враг бил по школам, яслям и больницам.

Враг бил по городу из края в край.

 

И ты поймешь всю яростную радость,

Когда здесь наступленье началось,

И эхо неустанной канонады

От стен несокрушимых Ленинграда

По всей земле советской понеслось.

 

Где в этот день твои сражались птицы?

На Южный Буг летали иль на Днестр?

Иль, может, за румынскую границу?

Но в этот день ты вспомнил обо мне!

 

А я опять дышала снежной пылью

На тех полях, где нет путей назад;

Я видела простреленные крылья

И летчиков запавшие глаза.

 

Они летали дерзостно, со страстью,

В день по четыре вылета, по пять,

И не было такой на свете власти,

Чтоб на земле могла их удержать.

 

В них ожил Чкалов, мощь его полетов,

Губительных для всех фашистских свор;

За ними танки двигались, пехота,

Врага из черных выбивая нор.

 

Я видела уже разбитый пояс

Фашистских дзотов, проволок и рвов,

Поистине здесь армия героев

Прошла, чтоб вырвать город из оков.

 

И Ленинград, вздохнувший полной грудью,

Он в свой великий праздник был со мной,

Всей мощью боевых своих орудий,

Всем сонмом звезд, скользивших над Невой.

 

Сейчас я снова в части мне знакомой,

Весенним паром пахнет от земли,

С отбитых у врага аэродромов

Летят на запад наши корабли.

 

Пусть фронтовые нелегки дороги,

Судьба войны в руках у нас самих.

И будет зверь добит в своей берлоге,

И будет петь и улыбаться мир!

 

Мы вновь раскроем Пушкина и Данта.

Прольются дивных скрипок голоса,

И широко раскроет Иоланта

На мир цветущий ясные глаза...

 

За этот день мы боремся с тобою.

И мы придем к нему ценой любой!

...Пускай хранит тебя в разгаре боя

Бессмертной нашей Родины любовь.

 

Крылья жизни (Поэма)

 

I

...В чем победы нашей залог?

— В нашем солнце — в нашем вожде,

В жажде мести, в дружном труде,

В неразрывности всех частей

Благородной нашей земли.

Джамбул

 

Под крылом — приметы части Энской,

Под крылом — волнистая листва.

Летчик над широким перелеском

К полю летному повел У-2.

 

Сколько сильных здесь и своевластных,

Сколько в небо рвущихся машин,

Сколько ежедневных, ежечасных

Вылетов в заоблачную ширь!..

Мой навек!

В моем он сердце бьется,

Этот славный соколиный мир…

 

Завтра из-за Ладоги вернется

Первой эскадрильи командир.

А пока, под грохот ближних пушек,

От которых немцам не вздохнуть,

Мне в его прохладной комнатушке

Привелось с дороги отдохнуть.

Вижу финки блеск над дверью узкой,

Врезан в стенку накрепко клинок, —

Чтоб, как сказано в примете русской,

Враг не смог переступить порог.

Потолок из плащ-палатки сделан, —

Неизменный от дождя заслон.

На столе — раскрытый патефон,

Своему владельцу не допел он...

И пластинка, —

«Волжские частушки».

Там, на Волге, дочка и жена.

Может, вспоминал свою подружку.

Девочку, быть может, вспоминал?..

Койка.

И портрет над нею: Сталин.

Он в своей шинели боевой,

Чуть глаза прищурив, смотрит в дали,

Родины великий рулевой.

И сейчас, когда взбесившейся стихией

Захлестнула шар земной война,

Ясно видит он судьбу России —

Все поднявшиеся племена.

Наша сила, наше вдохновенье,

Наша жизнь,

наш свет в боях с врагом!..

От насилья, горя и порабощенья

Весь огромный мир

ведет к освобожденью

Имя драгоценное его!

О, когда бы мне такие крылья,

Чтобы взвить до звезд и повести

В бой за Сталина,

как водят эскадрильи.

Песню каждую мою и стих!

 

Уж семьсот тридцатая над миром

Поднялась военная заря...

С Кованевым, славным командиром,

Наконец-то увидалась я!

Крепкоплечий,

сильный и высокий,

С резкими морщинками на лбу.

Гитлеровских коршунов наскоки

И зениток бешеных пальбу

Много раз в спокойствии суровом

Он сметал в боях...

И в самый ад

Эскадрилья с ним лететь готова,

Всем смертям лететь наперехват.

Посмотрел он взглядом гордой птицы,

И легли на сердце мне слова:

— Нам на фронте

песня пригодится,

Будем вместе, друг мой, воевать! <…>

 

II

Хмельна для них славянов кровь;

Но тяжко будет им похмелье…

Пушкин

 

Самой но вести мне воздушного боя.

На цель мне но сбрасывать груз огневой,

Но всю мою ненависть к немцам с собою

Взял Кованев летчик в полет боевой.

И, кажемся, кровью своей начертила

На карте у штурмана Юрченко ту,

Прямую и чёткую, красным пунктиром

Ведущую к логову зверя черту.

И, кажется, боль, что мне сердце пронзила,

Всю горечь утрат, понесенных в войну,

В снаряды и в пули я преобразила.

Вручив их радисту-стрелку Курьину.

И видится мне в вечереющей шири

Шести самолетов стремительный строй,

Зеленые крылья передней машины, —

Полет ее, ставший моею судьбой.

Так тихо сейчас, словно в зыбком просторе

Над шаром земным эти крылья одни.

Лишь зори кругом, только это не зори —

Наземных боев полыхают огни.

Зенитки внизу подозрительно немы,

И Кованев хмурится:

— Враг в высоте… <…>

 

III

А слава тех не умирает,

Кто за отечество умрет…

Державин

 

Месяц плыл над вами, над обоими.

Раскрывался и рощах первый лист.

Девушка! Скажи мне, не с тобою ли

Краткий отдых свой делил радист?

Не твои ли стриженые волосы

Гладил загорелою рукой?

Не тебя ли приглушенным голосом

Называл своею дорогой?

Не тебе ли первые, подснежные

По оврагам он цветы срывал?

Не тебя ль с мужской суровой нежностью

Перед боем он поцеловал?..

Наконец-то! Длиннокрылой птицей

Режет флагман неба синеву.

Только что же так мотор дымится?

Без кругов положенных садится

Летчик на росистую траву?

Вот он вышел и сказал спокойно:

— Аэродром противника разбит.

И без слов лишь указал рукою:

«В самолете штурман и радист».

Штурман ранен. Тяжело, как видно. <…>

 

IV

И вечный бой! Покой нам только снится

Сквозь кровь и пыль…

Блок

 

Тебе еще но верится, мой сокол,

Что вновь ты слышишь говор невских вод,

И видишь вновь, как в блеске их глубоком

Сторожевой качнулся самолет.

Шли операции.

Одна. Вторая. Третья.

Потом беспамятства глухая мгла.

Когда б могла ваять на себя хоть треть я

Тех мук...

Когда бы с твоего лица стереть я

Морщинки боли страшной той могла!

Казалось, кончено.

Врачи сдвигали брови.

Казалось, твой последний слышен стон...

И жизнь уйдет...

Но вот вливанье крови,

И сон без просыпа.

Полсуток сон.

 

Себе ты снился юношей счастливым:

Села родного праздничный наряд,

Цветут большие яблони и сливы,

И ястребы над головой парят.

И первые упали в воду звезды,

Там, где Днепра широкоструйный бег,

И мысль одна,

чтоб звёздно-синий воздух,

Как ястребам, покорен стал тебе. <…>

 

В поэме описывается подвиг, совершенный 13 апреля 1943 года летчиками И. Ф. Кованевым, Ф. С. Юрченко и Л. В. Курьиным (см. ниже) при бомбардировке вражеского аэродрома.

Кованев Иван Федорович (1910—2005) — летчик, командир эскадрильи 34-го гвардейского бомбардировочного авиационного полка 276-й гвардейской бомбардировочной авиационной дивизии 13-й воздушной армии Ленинградского фронта, гвардии майор. Герой Советского Союза (1944). Совершил 198 боевых вылетов, из них 34 ночью. В воздушных боях был сбит четыре раза. Вел шестерку пикировщиков во время боя 13 апреля 1943 года, который описывается в поэме.

Юрченко Федор Сергеевич (1913—1943) — майор, штурман штурмана эскадрильи 44-го скоростного бомбардировочного авиационного полка ВВС Ленинградского фронта, Герой Советского Союза (1943), имел 159 боевых вылетов. 13 апреля 1943 года вывел эскадрилью к аэродрому противника и одним из первых сбросил бомбы на стоянки фашистских самолетов. При возвращении на свой аэродром самолет был атакован немецкими истребителями. Юрченко вместе со стрелком-радистом Л. В. Курьиным отразил несколько атак, и несмотря на ранение в живот продолжал огонь по врагу до тех пор, пока самолет не вышел из-под вражеских ударов, совершив смелый маневр (имитировав падение) и не приземлился. Скончался от ран.

Курьин Леонид Васильевич (1915—1943) — гвардии старший лейтенант, стрелок-радист, имел 74 боевых вылета. Участник описанного выше боя, во время которого сбил немецкий самолет «фокке-вульф»; скончался от ран. Награжден орденом Отечественной войны 1 степени (1943).

Дом Радио — дома на Итальянской ул. (д. 27), где с 1933 года работало Ленинградское радио. Во время блокады в нем выступали Ольга Берггольц, Всеволод Вишневский, Николай Тихонов, Дмитрий Шостакович, Мария Юдина и мн. др.

 

Песня ленинградских лётчиков

По звездным равнинам, по облачным взгорьям

Летит эскадрилий стальной ураган.

За все нанесенное Родине горе

Всей яростью сердца пойду на врага.

 

Не дам я ему смертоносною тенью

Лететь над прозрачною невской водой,

Над городом нашего счастья, где Ленин

Открыл нам дорогу в наш мир молодой.

 

Сквозь гул орудийный, сквозь дымное пламя

Проносим мы в битвах с врагом

Омытое кровью победное знамя,

Хранимое свято полком.

 

Не дам я врагу заклеймить, онемечить

Родную священную землю отцов.

И если я коршунов злобных замечу, —

Я встречу их насмерть разящим свинцом.

 

А если в сраженьи такое случится —

Стервятники мой самолет подожгут,

Опасность в кабину мою постучится,

То все ж отомстить я сумею врагу:

 

Я врежусь, пикируя, в строй окаянный

Всей мощью послушной машины моей,

И хищника смяв огнеметным тараном,

Столкну его в пропасть, чтоб сгинул он в ней.

 

И в миг этот грозный — вождя, командира,

Отца я увижу... И с ним говоря,

Увижу, как всходит, сверкая над миром,

Заря нашей славы, победы заря!

 

Сквозь гул орудийный, сквозь дымное пламя

Проносим мы в битвах с врагом

Омытое кровью, победное знамя,

Хранимое свято полком.

 

Баллада о двух соколах

Героическим подвигом обессмертили свои имена молодые сталинские соколы коммунисты, воспитанники комсомола лейтенант Фадеев и младший сержант Огорельцев. Вылетев на бомбежку вражеских тылов, они смело громили фашистские логова. Подбитый вражеским снарядом, самолет Фадеева и Огорельцева загорелся. Тогда герои, повторяя бессмертный подвиг капитана Гастелло, направили свой объятый пламенем самолет на немецкую автоколонну и взорвали ее, сами погибнув в огне. Вечная слава героям!

 

Казалось, на базу, на вражеский тыл

Обрушились тысячи молний.

И видели штурмовики с высоты

Огня бушевавшие волны.

 

Но, что там? Фашистский стоит эшелон,

И немцы его разгружают.

И длинные скопища автоколонн

Тот черный состав окружают.

 

Пусть рухнет зловещих вагонов стена,

Пусть плавятся в воздухе рельсы!..

Всех метче Фадеев бомбит лейтенант,

С ним младший сержант Огорельцев.

 

Но вот обжигает их пламени жар,

Ударил снаряд по мотору.

И понял без слов лейтенанта сержант:

«Умрем мы за Ленина город!

 

Прощайте, друзья! И не надо грустить,

Что рано ушли мы из жизни, —

Мы вам завещаем врагу отомстить,

Любовь завещаем к отчизне».

 

И крыльями трижды качнул штурмовик,

С друзьями простясь боевыми,

И губы героев назвали в тот миг

Вождя драгоценное имя.

 

И ринулась к низу машина, горя

Всей болью большой, человечьей,

И взрыва раскат прогремел, говоря

О жизни великой и вечной.

 

Бессмертны герои! Священны бои

За счастье, за нашу свободу,

И родину мы. от врага отстоим,

Пылающим сердцем народа!

 

Фадеев Борис Михайлович (1923—1943) — летчик, участник Великой Отечественной войны. Гвардии младший лейтенант 15 гвардейского штурмового авиаполка. Награжден орденами Красной Звезды (1943) и Отечественной войны 1 степени (1943). 22 июня 1943 года в районе станции Тосно управляемый им Ил-2 15-го авиационного полка попал под обстрел зенитной артиллерии противника. После повреждения штурмовик совершил огненный таран автотранспортной колонны противника.

Огорельцев Виктор Георгиевич (1918—1943) — летчик, участник Великой Отечественной войны. Гвардии старший сержант 15 гвардейского штурмового авиаполка. Награжден медалями «За отвагу» и «За оборону Ленинграда» (1943) и орденом Отечественной войны 1 степени (1943). Воздушный стрелок самолета Ил-2, управлявшегося Б. М. Фадеевым, совершившего таран автотранспортной колонны противника.

Гастелло Николай Францевич (1907—1941) — летчик, Герой Советского Союза. Капитан. 26 июня 1941 года, на 4-й день войны, совершил «огненный таран» — направил горящий самолет ДБ-3ф на механизированную колонну врага.

 

Утро победы

Дважды Герою Советского Союза П. А. Покрышеву

 

Мне снился бой. Он мне порою снится, —

Как на врага, светла и высока,

Моя любимая летела птица,

Стальным крылом срезая облака.

 

От раскаленного свинца и стали,

Казалось, загорится небосклон.

Последний хищник смертоносной стаи

Был соколом моим испепелен.

 

А я стояла над чужой рекою,

Потом бежала я чужим селом,

Чтоб теплой благодарною рукою

Погладить утомленное крыло.

 

И вдруг раздался гулкий гром салюта.

И я проснулась. Продолженьем сна

Победы нашей ликовало утро,

Шла по земле Великая Весна.

 

Начало дружбы

Дважды Герою Советского Союза П. А. Покрышеву

 

Январь. Прозрачный день морозный.

И Кировского парка тишина,

И тоненькие в инее берёзы,

И голубого неба крутизна.

 

Орудья немцев необычно немы.

И в блеске солнца вижу я того,

Кто весь — живая песнь или поэма, —

Смогу ль сложить я песню про него?

 

Ему такое с Лермонтовым сходство

Дано природы дивною игрой,

С таким он постоянным превосходством

Ведёт с противником воздушный бой,

 

Так явно смерть он презирает,

Что встань бы Лермонтов сейчас, —

Наверно б не изгнанник рая

Им был воспет, а этот ас:

 

Его стремительный полёт

Над Ленинградом и над Мгою,

Над белой Ладогой, над мглою

Глухих Синявинских болот;

 

Как днем и ночью он готов,

Неуловимый и могучий,

Атаковать с воздушной кручи

Своих недремлющих врагов;

 

Как тридцать вражеских машин

За эти три военных года, —

Безбрежных высей властелин, —

Он сбросил в бездну с небосвода!

 

И даже в эти краткие мгновенья

Петр Покрышев для радости земной

Лишь одного хотел бы: в наступленье

Свой истребитель бросить скоростной...

 

И видела я две звезды героя,

Сияющие на его груди,

В глазах его такую жажду боя,

С какой немыслимо не победить.

 

Воздушная тревога

Герою Советского Союза Петру Харитонову

 

Останется в памяти как это было.

Чуть только сирены послышался гул,

Ты тотчас же взвил самолет острокрылый

В бездонное небо навстречу врагу.

 

Ты знал, что внизу непреклонно и гордо

Живет, продолжает свой труд не простой

И с армией вместе сражается город,

Тебя научивший владеть высотой.

 

Ты шел на врага, ты рванулся в атаку.

Запутал ты путь его мертвой петлей,

И бил пулемет по фашистскому знаку,

И облако местом менялось с землей.

 

Как быстро в бою иссякают патроны,

Но твой говорил неуступчивый взгляд:

Не выйдет!

Не дашь ты проклятые тонны

Обрушить фашисту на наш Ленинград.

 

Тебе он ответит за всё, что разрушил,

И смертью за смерть ты заплатишь ему.

Ты вытрясешь всю его наглую душу,

Хотя бы погибнуть пришлось самому.

 

За Родину!..

Сверху, винтом, в оперенье!..

Ты видел раскрывшейся бездны края

И рухнувший «хейнкель»...

И как управленье,

Вся вздрогнув, теряла машина твоя...

 

Ты выпрыгнул. Ветры гудели сердито,

И воздух клубился под легким зонтом,

И рядом спускались четыре бандита.

Всех ближе — полковник с железным крестом.

 

Четыре стреляли в тебя пистолета.

Всех метче полковник — испытанный ас, —

И пуля, задев корешок партбилета.

Плечо оцарапав, свистя пронеслась.

 

Земля подошла, с перекличкой орудий,

С бойцами в крутом маскированном рву.

Навстречу бежали советские люди,

И бросил полковник оружье в траву.

 

И ты прочитал в его пристальном взгляде

И лютую злобу и страх пред тобой.

Мы взяли их в плен.

В этот миг в Ленинграде

Раздался воздушной тревоги отбой.

 

Сила сердца

Мы знали: самолетов не хватало.

Открыта неба голубая ширь.

Фронт ждал машин во что бы то ни стало,

Крылатых, грозных, боевых машин.

 

Но знали также: есть авиабаза, —

Где непреклонной воли комиссар.

Там все бригады сговорились сразу

Работать в сутки двадцать два часа.

 

В цеху машина, с множеством пробоин,

С измятым, переломанным крылом.

Но завтра снова в небо огневое

Она уйдет в жестокий бой с врагом.

 

Она поможет разорвать блокады

Тяжелое давящее кольцо…

Свистят и рвутся во дворе снаряды,

Но не уходят из цехов бригады,

И ночь декабрьская глядит в лицо.

 

Слепая ночь. Неверный свет коптилок.

Летят минуты, некогда присесть.

Собрать мотор, пока есть в сердце сила,

Пока в руках застывших сила есть.

 

Быстрей!..

Пусть трудно, люди здесь упрямы.

На убыль ночь.

Ни закурить и не присесть,

И даже хлеб свой — считанные граммы,

Свой ужин утром лишь придется съесть…

 

Но каждый винтик — неприметный самый,

Несет врагу их ненависть и месть.

Вот так работала бригада Кондакова —

Все мотористы, техники и слесаря…

Шел сорок первый год,

И грозный, и суровый…

Вставала над аэродромами заря.

 

С ней в цех входил начальник базы — воин,

Пилот, изобретатель, инженер, —

Запомнил он с ордой фашистской войны

У стен Мадрида и у финских шхер.

 

Сейчас он в Ленинграде осажденном:

Всю силу знаний, дерзкой мысли взлет,

Все отдал он, чтоб в битвах обожженный,

Мог вновь с врагом сражаться самолет,

Мог побеждать!..

Пора! Свою оценку

Даст истребителю взыскательный пилот.

Велит начальник базы Семененко

Готовить к испытанью самолет.

 

На наново рожденную машину

Глядит он, словно на сестру свою:

— Лети и мсти за кровь, за Украину,

За без вести пропавшую семью.

 

Зарей огнеметной снега зажжены.

На гибель фашистскому стану,

Взвивается сокол Советской страны —

Пилот-испытатель Лукьянов.

 

Порою в кабину стучалась беда,

Секунды казались годами,

Но пела душа: никогда, никогда

Не быть ленинградцам рабами!..

 

И помнит, как в воздухе он погасил

По крыльям бежавшее пламя;

И как на одно приземлялся шасси:

Не быть ленинградцам рабами!

 

Наверх — и в пике!..

Пусть от смертной судьбы

Бандитов ничто не избавит.

И кружатся стрелки приборов — не быть,

И гулко рокочут моторы — не быть,

Не быть ленинградцам рабами!..

 

Проверен, без промаха бьет пулемет,

Под крыльями вихри клубами…

Испытана на гибель врагу самолет:

Не быть ленинградцам рабами! <…>

 

Стихотворение связано со службой автора в качестве авиатехника на 1-й ремонтной базе 13-й Воздушной армии Ленинградского фронта.

Лукьянов Владимир Иванович (1906—1957) — летчик-испытатель, полковник. На фронте с июня 1941 года, командир эскадрильи, военно-транспортного отряда. С 1944 года — летчик-испытатель Уполномоченного НКАП при штабе ВВС КБФ. Производил облет отремонтированных Ил-2 и других самолетов.

 

В небе родины

В сквозном сиянье небосклона

Твой летный почерк вижу я,

И чувством гордости законной

Душа охвачена моя.

 

И взгляд прикован к этим белым,

Слепящим крыльям, вроде стрел.

Доходит скорость до предела,

Хотя и это не предел...

 

И пусть я глаз твоих не вижу,

Твоих упрямых, крепких рук,

Но слышу, как отстал, обижен,

Тебя догнать не может звук.

 

Петля!.. Пике!.. Перевороты!..

С восторгом за тобой слежу,

И в мощи твоего полёта

Для песни силы нахожу.

 

И мне уже не скрыть волненья.

И весь аэродром притих...

Не самолетом управление,

А жизнь сама в руках твоих.

 

Погоня за звездой

Старшему лейтенанту Юрию Гончарову

 

Дал командир тебе заданье

Найти контрольный самолет.

Навстречу звёздное сиянье

И синева больших высот.

 

В ночном воздушном океане

Его не просто отыскать.

Исчерпан срок.

Трудней дыханье,

А всё победа не близка.

 

«Внимание! «Противник» рядом!» —

Тебе радируют с земли.

Пока провел по небу взглядом,

Его огонь уже вдали.

 

Усилив скорость до предела,

В досаде губы закусив,

Летишь ты вслед за этим белым

Огнем, искрящимся в выси.

 

Но расстоянье не короче...

И вдруг открыт секрет простой:

«Противник» скрылся в мраке ночи,

А ты погнался за звездой.

 

И светит белым светом Лира,

В лучах усмешку затая:

«Кто этот вольный сын эфира,

Что мчит в надзвёздные края?»

 

Но вновь в кабину голос друга

Приносит радиоволна:

«Проверь свой курс, атаки угол,

«Цель» под крылом твоим видна».

 

И всё сильней тебе хотелось

Найти, накрыть тот самолет.

Пусть опыт мал, — есть воля, смелость,

Уменье и расчет, расчет...

 

И выплыл контур самолета

С огнем, блестящим на хвосте,

И трассой фотопулемета

Его накрыл ты в высоте.

 

И, молодой хранитель мира,

Придя на свой аэродром,

Ты рапортуешь командиру

О трудном поиске ночном.

 

А он в сиянье ночи зыбкой

Вводить другого будет в строй

И вспомнит с теплою улыбкой

Твою погоню за звездой.

 

Бессмертие

Когда на Чкалова похожий летчик

Садится в реактивный самолет

И, пробивая плотный сумрак ночи,

Летит всё выше, выше и вперед...

 

И дан по радио, по телефону

Ему приказ: пройти сквозь облака, —

Я вижу, как по курсу неуклонно

Ведет машину крепкая рука.

 

Легли под крылья облачные горы,

По-чкаловски он зорко смотрит ввысь.

Туда, где темной синевы просторы

Уже огнями первыми зажглись.

 

И близко звёзд, ярчайших звёзд соседство.

Внизу — земли голубоватый шар, —

Всё, всё, что Чкалов дал ему в наследство.

И та же смелость,

тот же сердца жар.

 

Да, это так!

Бессмертно вдохновенье,

И знаю, воля Чкалова живет

В полёте этом, полном дерзновенья,

В стремленье вечно двигаться вперед.

 

У границы

Старшему лейтенанту А. Бобровскому

 

Всё б летать ему в высотах синих,

Всё б держать ему в руке штурвал!..

В честь своей любимой героини

Дочку он Мариною назвал.

 

А сейчас ему никак не спится

В домике дежурного звена;

Гарнизонный городок. Граница.

В тучах замурована луна.

Телефон. И голос командира:

«К нам крадется нарушитель мира».

 

Настоящий недруг иль условный?

Чей там появился самолет?

И взмывает летчик в темный, словно

Дымом заметенный небосвод.

 

Дышат двигатели жаркой силой.

Позывными возбужден эфир.

Никогда так землю не любил он,

Как храня ее покой и мир.

 

Он не даст, не даст врагу пробиться

К мирным селам, рекам и полям...

«Осторожно! Под крылом граница», —

Говорит заботливо «земля».

 

Вот он, дьявол, вынырнул из мрака, —

Ни сигнальных бортовых огней,

Ни опознавательного знака!..

Нет! Таких не надо нам гостей.

 

На прицел его! Снаряд свистящий

На секунду рассекает мрак, —

И уходит к морю настоящий,

Просчитавшийся, подбитый враг.

 

Всё в порядке.

Можно сбавить скорость.

Тишина. Ни звёзд, ни огонька.

Только мягко светятся приборы

И глядят в кабину облака.

 

И к земле летит он, брови сдвинув;

Дремлет гарнизонный городок,

Спит спокойно девочка Марина,

Щечку положив на кулачок.

 

Крылатому другу

Еще твои стремительные крылья

Хранят следы бесчисленных боев,

Еще от них ни руки не остыли,

Ни сердце соколиное твое.

 

Еще жестокие ты видишь схватки

Там, где небес невозмутима тишь,

И не сотрешь со лба упрямой складки

И на висках волос не зачернишь.

 

И у тебя на кожаном реглане

Еще от пуль царапины свежи,

И всё живет в твоих воспоминаньях

Погибший друг, и будет вечно жить.

 

Но новый день тебе уже сверкает

Лучами ослепительной красы.

И ты мотор машины запускаешь,

Смотря нетерпеливо на часы.

 

Скажи, какую трассу ты откроешь?

На север иль на юг ты полетишь?

Где ты с вечерней встретишься зарею,

С какой тебе звездою по пути?

 

Вся высь твоя на много тысяч метров,

России слава на твоем крыле.

Я буду ждать тебя

на нашей светлой,

Тобой оберегаемой земле.

 

На летном поле

Он задержался в воздухе.

Война

Нас научила с беспокойством спорить.

Но почему такая тишина

На многолюдном этом летном поле?..

 

Нет!

Из ракетниц разнесется залп.

Сверкнет крыло под облаком багровым.

Он прилетит, — тому порукой слово,

Которое он мне не досказал.

 

Капитан Гастелло

Под крыльями бой

на речном берегу.

Фашистские танки.

Пехота.

Взвились «Мессершмитты».

И он по врагу

Ударил из всех пулеметов.

Не скрыться пиратам в глуши облаков,

Не зря с эскадрильей летел он.

Пусть помнят враги, что уйти нелегко

От пуль капитана Гастелло.

Качнулся стервятник. Уже не взлетит.

К другому — крутым разворотом...

Но что это?..

Вражьей зениткой разбит

Бензиновый бак самолета...

Слепящего пламени вздыбился вал

И с дымным смешался туманом.

Но крепко рука его держит штурвал,

И зорки глаза капитана.

Прыжок?..

Это значит, что плен впереди,

Что сдался орде оголтелой...

Нет, враг просчитался, —

есть выход один,

И только один у Гастелло:

Вниз!

К вражеским танкам,

К цистернам, винтом

На черные вражьи колонны...

На них самолета пылающий ком

Он бросил рукой опаленной.

Она еще держит горящий штурвал,

И землю глаза различают.

Он знает, что смертного пламени шквал

Победу ему предвещает.

И если бы несколько жизней имел, —

За родину отдал бы смело...

И громом неслыханным

взрыв прогремел.

И вечною славой — Гастелло.

 

Встреча (Из поэмы «Открытое небо»)

Я буду летать до тех пор, пока правая рука способна держать штурвал управления самолета, а глаза видеть землю.

Валерий Чкалов

 

Впервые вхожу я в квартиру пилота,

В его кабинете ребячья возня.

И, крылья расправив, модель самолета

С пчелиным жужжаньем летит на меня.

 

И Чкалов смеется, и смех его молод,

На миг позабыл он о летных делах,

И голосом скрипки поет радиола,

И празднично ярки цветы на столах.

 

Все спутав слова, я смотрю на пилота,

В его голубые, как небо, глаза.

Я вижу следы знаменитых полётов, —

Сединки по русым скользят волосам.

 

Он весел. Он. шутит.

Но складка заботы,

Упрямая складка легла меж бровей.

Орлом беспокойным, гостем залетным

Он кажется в светлой квартире своей.

 

Ему непривычны минуты покоя.

Мала ему снова большая земля,

Всё чаще он в небо глядит ветровое

И ждет не дождется звонка из Кремля.

 

Мерещится Арктика, блеск океана,

Пустынные выси и звёзды вдали,

И крылья распахнутые моноплана

Над самой высокою точкой земли,

 

И кажется мне, что сейчас в кабинете

Протяжным звонком позвонит телефон,

И музыка смолкнет, притихнут дети,

И в трубке раздастся:

«Полёт разрешен!»

 

По-чкаловски, крепко мне руку пожмет он,

Уедет на Щелковский аэродром,

И в сердце останется гул самолета,

И встреча моя мне покажется сном.

 

Герою лётчику

Памяти Петра Лихолетова

 

Прощай! Прощай!

О, сколько соколиных

Ты вынес битв за гордый город свой!

Прощай, прощай!

Как мать с любимым сыном,

Так родина прощается с тобой.

 

Прощай!

Венок тебе сплетает слава,

Тебе последний отдают привет:

Деревья, птицы, облака и травы, —

Всё, что любил ты

в двадцать восемь лет.

 

Прощай!

Свершают круг по небосводу

Твои друзья...

В их подвигах живи!

 

Прощай!

К тебе от имени народа

Обращены сейчас слова любви.

Пройдут года,

расскажут внукам деды,

Как шла по миру

тяжких битв гроза.

Прощай, прощай!

Тебе сама Победа

Взглянула в соколиные глаза!

 

Крылья жизни (поэма)

 

«Посвящаю Сталинским соколам —

лётчикам-бомбардировщикам»

Автор

 

«...Мы будем так драться с врагом,

как этого еще не видел мир!»

Чкалов

 

I

«...В чем победы нашей залог?

— В нашем солнце — в нашем вожде,

В жажде мести, о дружном труде,

В неразрывности всех частей

Благородной нашей земли.»

Джамбул

 

Под крылом — приметы часто Энской,

Под крылом — волнистая листва.

Лётчик над широким перелеском

К полю лётному повел У-2.

 

Сколько сильных здесь и своевластных,

Сколько в небо рвущихся машин,

Сколько ежедневных, ежечасных

Вылетов в заоблачную ширь!..

Мой навек!

В моем он сердце бьется,

Этот славный соколиный мир...

 

Завтра из-за Ладоги вернётся

Первой эскадрильи командир.

А пока, под грохот ближних пушек,

От которых немцам не вздохнуть,

Мне в его прохладной комнатушке

Привелось с дороги отдохнуть.

 

Вижу финки блеск над дверью узкой,

Врезал в стенку накрепко клинок, —

Чтоб, как сказано в примете русской,

Враг не смог переступить порог.

Потолок из плащ-палатки сделан, —

Неизменный от дождя заслон.

На столе — раскрытый патефон,

Своему владельцу не допел он...

И пластинка, — «Волжские частушки".

Там, на Волге, дочка и жена.

Может, вспоминал свою подружку.

Девочку, быть может, вспоминал?..

 

Койка. И портрет над нею: Сталин.

Он в своей шинели боевой,

Чуть глаза прищурив, смотрит в дали,

Родины великий рулевой.

И сейчас, когда взбесившейся стихией

Захлестнула шар земной война,

Ясно видит он судьбу России —

Все поднявшиеся племена.

Наша сила, наше вдохновенье,

Наша жизнь, наш свет в боях с врагом!..

От насилья, горя и порабощенья

Весь огромный мир

ведет к освобожденью

Имя драгоценное его!

О, когда бы мне такие крылья,

Чтобы взвить до звёзд и повести

В бой за Сталина,

как водят эскадрильи.

Песню каждую мою и стих!

 

Уж семьсот тридцатая над миром

Поднялась военная заря...

С Кóваневым, славным командиром,

Наконец-то увидалась я!

Крепкоплечий, сильный и высокий,

С резкими морщинками на лбу.

Гитлеровских коршунов наскоки

И зениток бешеных пальбу

Много раз в спокойствии суровом

Он смешал в боях...

И в самый ад

Эскадрилья с ним лететь готова,

Всем смертям лететь наперехват.

Посмотрел он взглядом гордой птицы,

И легли на сердце мне слова:

— Нам на фронте песня пригодится,

Будем вместе, друг мой, воевать!

 

Техники пилотам на дорогу

Руки жмут.

И долго смотрят вслед.

О, как мне знакома их тревога.

Ожиданье встречи на земле.

Рядом с ними — девушка: и близко

Возбужденный с искорками взор.

Хорошо проверен мотористкой

На бомбардировщике мотор.

Головой кудрявою тряхнула:

— Флагман может хоть сейчас в полёт!.. —

И тихонько песню затянула,

Ту, что сердце девичье поёт:

 

Не тужу и не горюю,

Провожая в бой тебя,

Только крепко поцелую,

Жарче прежнего любя.

 

Улетай, лети, мой сокол,

По дороге вихревой,

В небе ясном и высоком

Враг наш встретится с тобой.

 

Слышит сердце гул металла

И стрельбы раскат глухой.

Вижу — небо заметалось,

Вижу — в небе грозный бой.

 

Пусть, рукой твоей сраженный,

Гибель враг в бою найдёт,

Пусть он камнем опалённым

В бездну моря упадёт.

 

Чтобы землю не когтил он,

Чтоб не сеял в мире зло,

Чтоб нам радость не темнило

С чёрной свастикой крыло.

 

Чтоб к стране моей прекрасной

Не тянулся хищный клюв...

Ты лети, мой сокол ясный,

В бой за Родину свою!

 

II

«Хмельна для них славянов кровь,

Но тяжко будет им похмелье...!»

Пушкин

 

Самой не вести мне воздушного боя.

На цель мне не сбрасывать груз огневой,

Но всю мою ненависть к немцам с собою

Взял Кованев лётчик в полёт боевой.

И, кажется, кровью своей начертит

На карте у штурмана Юрченко ту,

Прямую и чёткую, красным пунктиром

Ведущую к логову зверя черту.

 

И, кажется, боль, что мне сердце пронзила,

Всю горечь утрат, понесённых в войну,

В снаряды и в пули я преобразила,

Вручив их радисту-стрелку Курьину.

И видится мне в вечереющей шири

Шести самолетов стремительный строй,

Зелёные крылья передней машины, —

Полёт её, ставший моею судьбой.

 

Так тихо сейчас, словно в зыбком просторе

Над шаром земным эти крылья одни.

Лишь зори кругом, только это не зори —

Наземных боев полыхают огни.

Зенитки внизу подозрительно немы,

И Кованев хмурится:

— Враг в высоте...

Вперёд же! За дочку!

За девочку Джему,

За Джему!..

За жизнь ленинградских детей!

Летят!

Он фашистов узнал по повадкам,

Летят из-за облака, из-за угла.

На них «ястребки» — и нещадная схватка

Огнём пулемётным полнеба зажгла.

 

Живым или мёртвым — он будет над целью.

Вот парки, где Пушкин свой славил народ!

Разбитое немцами зданье лицея…

Живым или мёртвым — он к цели придёт!

Всё ближе шары разрываются красные,

Вражьи снаряды под самым крылом.

Вперёд!

Коль погибнуть, то всё ж не напрасно,

Он взят на прицел, чужой аэродром!

 

В пике! И моторы отчаянно воют;

И круто машину к земле поведя,

Он рядом с горячей своею рукою,

Кажется, чувствует руку вождя.

И слышу, пикирует бомбардировщик,

И штурмана Юрченко радостный вздох:

Вот падают бомбы — взрываются рощи,

Скрывавшие это стервячье гнездо!

 

Нет! Это не месть ещё. Это не кара.

Ещё мы воюем, — а месть впереди!

За рабство, за пытки, за кровь, за пожары,

За горе, что камнем мы носим в груди.

За общее наше народное горе!..

Вновь бомбардировщик

свершает свой круг.

Под ним разъярённого пламени море...

Ещё мы воюем!

Спокойней, мой друг!

 

Удар по кабине снарядом из пушки...

Ты ранен?!

О, как побледнел ты!..

Он жжёт,

Врезается в тело, осколок...

Так Пушкин

Рукой чужеземца был ранен в живот.

Но надо держаться!

Сейчас не до боли.

Последний заход,

и вздохнется легко,

И дым заклубился

над вражеским полем,

Как будто ты сбросил

валы облаков.

Ты лётчику крикнул:

— Теперь я спокоен,

Все сброшены бомбы и время — домой!

А в небе багровые полосы боя,

И, кажется, ранено небо само.

Но вражьи атаки

всё чаще и чаще...

И бьёт из кабины стрелка пулемёт.

— Готово!

Вот вспыхнул, распался на части,

И рухнул с фашистским клеймом самолёт.

Но снова атака. С турели сорвало

Орудье стрелка, и падает он.

И руку к груди прижимает, где алым

И влажным вдруг сделался комбинезон.

И, может быть, это немыслимо даже,

Весь облитый кровью, Курьин встаёт.

Подняв пулемёт, — непомерную тяжесть, —

Он вновь по машинам со свастикой бьёт.

 

Пусть станет наш воздух советский чист!..

Пусть хищники сгинут во тьме небытия!

Я слышу, как сердце стрелка стучит,

Навстречу бессмертью летя.

Я вижу испарину на висках

И блеск его гневных глаз,

Как на передатчик легла рука,

Быть может, в последний раз.

— Слушай, Земля!

Говорит Курьин,

Не все мы придём домой!

Но двадцать фашистских горит машин,

И лютый выигран бой.

Слушай, Земля!

Курьин говорит.

Сквозь кровь говорит, сквозь боль.

Слушай!

Гнездо чумное горит,

И выигран с честью бой!

 

III

«... А слава тех не умирает,

Кто за отечество умрёт».

Державин

 

Месяц плыл над вами, над обоими.

Раскрывался в рощах первый лист.

Девушка! Скажи мне, не с тобою ли

Краткий отдых свой делил радист?

Не твои ли стриженые волосы

Гладил загорелою рукой?

Не тебя ли приглушённым голосом

Называл своею дорогой?

Не тебе ли первые, подснежные

По оврагам он цветы срывал?

Не тебя ль с мужской суровой нежностью

Перед боем он поцеловал?..

 

Наконец-то! Длиннокрылой птицей

Режет флагман неба синеву.

Только что же так мотор дымится?

Без кругов положенных садится

Летчик на росистую траву?

Вот он вышел и сказал спокойно:

— Аэродром противника разбит.

И без слов лишь указал рукою:

«В самолёте штурман и радист».

Штурман ранен. Тяжело, как видно.

Только всё же он твердит:

— Обидно,

Вынужденный отдых впереди.

И недвижно на полу кабины

Весь в крови лежит стрелок-радист,

Он раскрытым ртом глотает воздух,

Разрывные пули режут грудь,

Может, мы спасём его?.. Не поздно?..

Может, мы поможем чем-нибудь?..

На носилках отблески зари.

Жарким взглядом он обводит дали:

— Да! С фашистами мы крепко дрались...

Так и надо драться!.. — говорит,

Так и надо драться эскадрильям,

Слышите, крылатые войска? —

Так сказал он. И глаза застыли,

И не бьётся жилка у виска.

 

В лётной сумке письмо в голубом

грубоватом конверте,

Нам запомнился почерк —

отчетливый, мелкий, прямой:

«Я прошу распечатать письмо это

в случае смерти,

Прочитать и отправить

сестре моей Софье домой».

 

Это очень не просто

письмо распечатать такое.

Это очень не просто

его перед строем прочесть.

Командиру П-2 —

неразлучному другу героя —

В разлучающий час

эта скорбная выпала честь.

 

«Моя сестрёнка! Боевой горячий

Привет тебе и детям шлю твоим!

Хотя б один денёк побыть бы дома

И посмотреть, любимые, на вас!..

Вот много месяцев война грохочет.

Сквозь пламя грозных и жестоких битв

Пронёс я с честью званье коммуниста,

Сражаясь за страну мою родную,

За нашего любимого вождя!

Я испытал опасности в сраженьях;

Но и победы счастье я постиг:

Я сбил четыре вражьих самолёта,

И знаю, сотни полторы фашистов

От пуль моих костями полегло.

Но понимаю, что я мало сделал

Для Родины... что мало я побил

Фашистских выродков... я постараюсь

больше,

Как можно большие уничтожить их!

А если я паду на поле боя,

Друзья отплатят им за смерть мою.

Они за всё с лихвой возьмут с фашистов,

За все страданья наши, за меня,

Сестра моя! Да! Я о смерти думал:

Страшна ль она? Нет, вовсе не страшна,

Когда во имя светлых дней грядущих,

За, жизнь детей ты жизнь отдать готов.

Но только надо так расстаться с жизнью,

Чтоб за неё десятки вражьих взять...

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Всех поцелуй — и бабушку и маму,

Прошу тебя, пожалуйста, не плачь,

И помни: честно я погиб, сражаясь,

Как русский человек и большевик.

Тебе ж, мой спутник игр счастливых

детских

И юношеских радостных забав,

Любимой Софье — долго жить желаю

И счастья полного...

Победа будет

За нами.

Смерть немецким оккупантам!

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Прощайте, дорогие!..

Леонид».

 

Мы — солдаты. Плакать не умеем,

Наши слёзы выжжены войной.

Только знаем — вражьи батареи

Все мы уничтожим до одной!

Станут гнёзда хищников золою,

Скопища разбойничьих машин

Станут пеплом, смешанным с землёю!..

Мы клянёмся, Леонид Курьи́н!

 

IV

«И вечный бой! Покой нам только снится

Сквозь кровь и пыль!»

Блок

 

Тебе ещё не верится, мой сокол,

Что вновь ты слышишь

говор невских вод,

И видишь вновь,

как в блеске их глубоком

Сторожевой качнулся самолёт.

Шли операции.

Одна. Вторая. Третья.

Потом беспамятства глухая мгла.

Когда б могла взять на себя

хоть треть я

Тех мук...

Когда бы с твоего лица стереть я

Морщины боли страшной той могла!

Казалось, кончено.

Врачи сдвигали брови.

Казалось, твой последний слышен стон...

И жизнь уйдёт...

Но вот вливанье крови,

И сон без просыпа.

Полсуток сон.

 

Себе ты снился юношей счастливым;

Села родного праздничный наряд.

Цветут большие яблони и сливы,

И ястребы над головой парят.

И первые упали в воду звёзды,

Там, где Днепра широкоструйный бег,

И мысль одна, чтоб звёздно-синий воздух,

Как ястребам, покорен стал тебе.

 

Заоблачная ждёт тебя дорога,

Уже пора родной покинуть дом.

Три раза мать тебя целует у порога,

Широким, русским осенив крестом,

Пришла война.

Твой край родной пылает,

А мать?.. А сёстры?..

Нет от них вестей.

Быть может, там фашисты их пытают, —

Так здесь врага настигни и убей!

И ты живёшь круговоротом боя,

И вражьи пули тело рвут твоё,

Но на победу материнскою рукою

Благословенье Родина даёт.

 

И ты проснулся.

Понял: снова крылья

Ты распахнёшь...

Пройдёт немного дней

И снова поведёшь ты эскадрилью

В бои за счастье Родины своей;

За город без обстрелов и пожарищ,

Чтоб в каждом доме — песни и цветы...

Ты жив!

«Но где же давший кровь товарищ?

Но кто ж он? Кто?» —

Вдруг взволновался ты.

Узнал — спасла тебя своею кровью,

Тебя у смерти отняла самой

Та женщина, чьё пенье как здоровье,

Нам нужно в жизни нашей боевой.

 

В тот день в наушниках,

над изголовьем

Ты слышал этот голос молодой:

«Я помню чудное мгновенье,

Передо мной явилась ты,

Как мимолётное виденье,

Как гений чистой красоты»,

И тут прекрасные, как это пенье,

Тебе на счастье, на выздоровленье

Внесли в палату от неё цветы...

 

Тебе б ещё немножечко покоя!

Но нет покоя.

Есть одна война.

И на груди твоей Звезда Героя

И негасимой славы ордена.

Едва успел ты госпиталь покинуть,

Уже пытливый к небу поднят взор...

 

...Вот мы приехали, подвел машину

К подъезду Дома Радио шофёр.

И словно не было тяжёлого раненья,

Ты так легко по лестнице взбежал,

Вошёл в просторный светлосиний зал,

Откуда нежное к тебе летело пенье,

Там целый мир встает за микрофоном.

Наш город. Фронт.

Черты фронтов других.

Там слушают тебя друзей мильоны,

Пытаются подслушивать враги,

И раскрывая ленинградцам душу.

Ты говоришь, как бы с самим собой,

Как в бой отряд дорогой вёл воздушной,

Про свой двухсотый вылет боевой.

Как с флагманской машины длиннокрылой

(Татар-колхозников чудесный дар)

Ты бомбы сбрасывал...

Как дымом цель покрыло,

Как полем вражьим завладел пожар,

И грянуло воздушное сраженье,

Снаряды сверху, снизу, позади!..

Ты ранен был,

Сковала боль движенья,

Но было в сотню раз больней мгновенье,

Когда упал твой друг — стрелок-радист.

Всю ленинградцам душу раскрывая,

Ты говоришь: противник был силен,

Мы бой вели, товарищей теряя,

Но всё же справились мы с хищной стаей, —

Тот аэродром был начисто спалён!

 

Сейчас в родную возвращаюсь часть я,

Где ждёт меня мой верный самолёт.

Я отомщу врагу за все несчастья,

Что терпит Родина и мой народ!

 

* * *

И снова заря занялась и не меркнет.

Ведёт легендарные битвы страна.

И в подразделеньи встаёт на поверке

Бессмертное имя стрелка Курьина.

Взвиваются в небо могучие крылья,

Над аэродромом песчинок пурга...

То Кованев снова повёл эскадрилью

На самые скрытые гнёзда врага.

И Юрченко снова, на штурманском месте,

На Запад проходит по карте черта,

Под крыльями — бомбы, и каждая местью

И яростью русских людей налита.

Одно лишь разгневанным соколам надо:

Взглянуть, как змеиные гнёзда горят,

Как рвутся последние звенья блокады,

Узнать, что свободно вздохнул Ленинград.

 

И дальше на Запад: на Гамбург, на Штеттин,

На чёрное сердце врага, — на Берлин!..

Чтоб счастливы были советские дети,

Как думал о том, умирая, Курьин!..

Чтоб помнили реки, долины и горы

Немеркнущих крыльев бесстрашный полёт,

Язык наших пушек и поступь линкоров, —

Великий и грозный наш русский поход!

И знаем: сраженье последнее станет

Всех наших советских людей торжеством.

Как знамя, мы имя любимое СТАЛИН

Над освобождённой землей пронесём!

 

Летчику-испытателю

Ему говорю я: — Себя берегите, —

Хоть знаю, что просьба моя бесполезна, —

Опять устремился его истребитель —

В раскрытую настежь небесную бездну,

 

Опять реактивного грома раскаты,

И новых полетов и страстность, и сложность...

Прошу я рассветы, прошу я закаты:

Привейте, внушите ему осторожность!..

 

Но небо есть небо и летчик есть летчик,

И ползать не будет рожденный крылатым,

Пусть скорость безумна, — расчет его точен,

Он счастлив сейчас в высоте необъятной.

 

И знаю — из всех испытаний суровых

Он выведет солнечный свой истребитель...

Вздохнув облегченно, я все-таки снова

Скажу ему тихо: — Себя берегите.

 

Ночной полёт

Всех оттенков огни

красотою своей небывалой

Озаряют

широко раскинутый аэродром.

И садятся машины,

прорвав облаков покрывала,

И взлетают и тонут

в воздушном пространстве ночном.

 

И опять ты летишь,

только что же так часто и много?..

И никак я не в силах заставить тебя

отдохнуть...

Нет! Совсем ни к чему

эта странная в сердце тревога, —

Мне лишь кажется так,

и полёт не опасен, ничуть.

 

Как сверкают огни

над железной полоскою старта!

Луч прожектора в облако —

в ближние врезан слои.

Планшетист на КП

наклоняется ниже над картой,

Командир в микрофон произнес

позывные твои.

 

И железо гремит

под колесами белой машины,

Как стремителен взлет!..

Ты унесся в бездонную ночь.

Ничего не случится, —

к тому никакой нет причины,

Ну, а если случится...

то как же должна я помочь?..

 

Ты летишь по приборам

в слепой, в неустойчивой выси...

Там сейчас у тебя

кислородная маска у рта.

Высота! Высота!

Сколько? Сколько же может быть

тысяч?..

Это просто работа,

но как же она не проста!..

 

В ней вся воля твоя,

всё искусство и всё вдохновенье,

Ты летишь с превосходною скоростью, —

звук поотстал.

Там с тобой лишь дыханье машины

и это волненье...

Да! Вот это волненье мое!

Высота!.. Высота!..

 

Наконец-то вокруг тебя

светом наполненный воздух!

«Как ты слышишь меня?» —

запросил на КП командир.

«Хорошо!»

Там сейчас над тобой вечно юные

звёзды.

Хорошо!

Там открылся тебе неизведанный

мир

 

И обратная вновь

по светящимся стрелкам дорога.

И звучит на КП:

«Семь минут и пятнадцать

секунд».

Я смотрю на часы, —

до посадки теперь уж немного,

По хронометрам время твое

на земле засекут.

 

Вот прожекторы

летное поле сияньем покрыли,

Красным пламенем вспыхнул

поодаль сигнальный маяк...

Опускались на землю

твои белоснежные крылья.

И кончались полёты, —

и песнь начиналась моя.

 

Перед рассветом

(На стартовом командном пункте)

 

Когда, пройдя сквозь облаков армады,

Ты звёзд уже не видишь и следа

И лишь одна горит с луною рядом

Какая-то последняя звезда...

 

Когда она, в сквозной выси сверкая,

Тебе в полёте до конца верна,

Когда ты слышишь сердца стук, — такая

Кругом немыслимая тишина...

 

Когда чуть вспыхнул свет с востока, снизу,

А по земле еще проходят сны,

Когда ознобом счастья ты пронизан

От всей тобой открытой новизны,

 

Когда крылом своим всю радость мира

Готов прикрыть от боли и огня, —

Я голос твой ловлю в волнах эфира,

Ловлю всю ночь, вплоть до восхода дня.

 

Звезда Мира

Как горд, как счастлив был бы Циолковский,

Когда в сквозной синеющей дали

Сейчас в калужском небе иль в московском

Увидел бы он спутника Земли.

 

Весь жар души, который не остудишь,

Всю силу сердца и всю страсть труда

В его полёт вложили наши люди,

И вот летит он — добрая звезда.

 

И видит он дожди метеоритов,

Сияний вспышки в черноте ночей,

Свеченье звёзд, рожденье бурь магнитных,

Слепящий блеск космических лучей.

 

И на него — на новичка — планеты

Свой любопытный устремляют взгляд,

Дарит Луна его улыбкой светлой,

Ее лучи как будто говорят:

 

«Лети, дружок, дыши здесь полной грудью,

Ни холода не бойся, ни огня,

И расскажи своим полётом людям,

Как им скорей добраться до меня».

 

И он летит над Тихим океаном,

Внизу моря и гор хребты прошли,

Он города перелетает, страны —

Уже в который раз — вокруг Земли.

 

И, разговорным обладая даром, —

Дитя среди тысячелетних звёзд, —

Сигналит он Земли родному шару,

Как в космос он прокладывает мост.

 

Он слышен в зачарованном эфире,

Он виден в небе множеству людей...

Какой ярчайший свет зажег он в мире

Судьбой необычайною своей!

 

Звездою Мира — новой — во Вселенной,

Он вкруг Земли летит планет путем,

Созданье мысли нашей вдохновенной,

Наш первенец, рожденный Октябрем!

 

И в памяти и в сердце

Опять апрель ломает в реках лед,

И с космодрома веет жизни ветер,

И Землю покидает звездолет,

И это главное сейчас на свете.

 

И вновь Гагарин полетел туда,

Где ждут его Венера, Марс, Меркурий,

Там загорится новая звезда,

И ей дадут народы имя Юрий.

 

Корабль он вывел в звездный океан,

В его приемниках ликуют скрипки,

И смотрит шар земной в телеэкран

И греется в лучах его улыбки.

 

И голос добрый, молодой, живой,

Глаза, горящие мечтой заветной,

Встают над Волгой, Сеной, над Невой,

Над всей зеленою его планетой...

 

Но все не так...

Качнулся небосвод...

И где-то вздрогнули берез вершины...

Трагически оборванный полет

Учебно-тренировочной машины.

 

И не измерить боль моей страны

Прощальною минутою молчанья,

Но он оставил нам мечты и сны,

В которых нет ни смерти, ни отчаянья.

 

Герои к звездам устремятся вновь,

И будет жить от века и до века

Он — Первый, — словно первая любовь,

И в памяти, и в сердце человека.

 

Чайка

Я видела Гагарина и свет

Его улыбки необыкновенной.

Мне музыкой звучали голоса

Всех звездных братьев

Из глубин Вселенной.

 

Но тот полет — он землю осветил,

Он взволновал мне сердце до предела

Летела женщина путем светил —

Назвавшись Чайкой, женщина летела.

 

И солнце жгло обшивку корабля

И добрые ей посылало вести...

Плыла в сиянье голубом земля,

И вся страна летела с нею вместе.

 

Ловила трое суток напролет

Ее дыханье, голос, позывные.

Летела женщина,

И звездный тот полет

Все отодвинул замыслы земные.

 

Летела, чтобы мир не знал беды,

Чтоб места войнам не было на свете,

Летела женщина,

Чтобы цвели сады,

Чтоб на Земле

Росли для счастья дети.

 

В звездном городке

Я здесь живу в гостинице «Орбита», —

Так тихо, словно в космос все ушли.

А небо легкой дымкою обвито,

И снег летит и тает у земли.

 

В домах соседних, синих и высоких,

Квартиры космонавтов. Может, там

Полетов новых намечают сроки.

К другим, еще неведомым мирам.

 

А может, просто отдыхают люди

От звездных дел, пресс-конференций, встреч,

Торжественных приемов, телестудий.

И надо бы их отдых поберечь...

 

Три звезды

Героям-космонавтам

Георгию Добровольскому,

Владиславу Волкову,

Виктору Пацаеву

 

Но если скажут вам: «Их нет», — не верьте!..

Есть жизни, у которых нет конца,

Есть три звезды, летящие в бессмертье,

И в космос устремленные сердца.

 

Он всюду с нами, этот день

...Вот и пришел он, день освобожденья,

Уже мы жизнью мирною живем.

Он всюду с нами, этот день весенний,

Во всем сиянье радужном своем.

 

Его лучи с лица земли сотрут

Морщины боли и следы печали,

И все пространства озарят и дали

И через все столетия пройдут.

 

Вздохни, земля,

широкой, полной грудью

И слёз своих счастливых не скрывай, —

Уже сменился тяжкий гром орудий

Салютом славы, гимном торжества.

 

И если даже сразу не остудим

Всех ран, что сердцу нанесла война, —

Всё ж знаем, жить мы светлой жизнью будем,

И дивная подходит тишина.

 

Та тишина, в которой сердце слышит,

Как зацветают яблони в садах,

Как песня зарождается, как дышат

В полях колосья, как встает звезда.

 

* * *

Девчурка кормит голубей

У солнечного сада.

Три года лишь, — не больше ей, —

В глазах — восторг и радость.

 

В ручонке вёдрышко, оно

Пшеном рассыпчатым полно.

 

Они летят на плечи к ней,

У самых ног садятся;

Всё больше, больше голубей, —

Не десять и не двадцать…

 

Их много. Девочка одна.

Ведёрко опустело.

Клюет зерно уже со дна,

С ладошки голубь белый.

 

И гладит голубя она,

Вся ликованием полна.

 

Расти, дитя моей страны,

Счастливей всех на свете!

Для солнечной большой весны

Растите, мира дети!

 

Ленинграду

Я многие видала города,

Что также стали славою Отчизны,

Но ты, мой город, всюду и всегда

Был городом судьбы моей и жизни.

 

О юность быстрая! Сквозных ночей покров

Над пушкинской бессонною Невою;

Волненье первое и трепет слов,

Еще не называемых строфою.

 

Горячее дыханье Октября,

И в сердце буря чувств и устремлений...

И так хотелось жизнь прожить не зря,

И мы пошли туда, куда повёл нас Ленин.

 

Мы воздвигали новые дворцы,

И будущее стало настоящим.

В мир, за который шли на смерть отцы,

Входили мы, — и это было счастьем.

 

И пели трубы молодого мира,

И песнь перелетала рубежи,

Шел по цехам с улыбкой светлой Киров, —

Влюбленный в нашу молодость и жизнь.

 

И вихрем в небе проносился Чкалов, —

Там, где адмиралтейская игла...

И всё, что женщина века искала, —

Всё открывалось мне. Я всё нашла.

 

Встречала солнце невская волна,

Когда обрушилась на нас война.

И не забыть вам тех девятисот

Блокадных дней, наполненных борьбою.

 

Но ты стоял, наш город. Весь народ,

Вся наша Родина была с тобою.

Весь в ранах, весь в ожогах и в крови,

Так ты стоял, врага встречая грудью, —

 

И знали мы, что нет таких орудий,

Чтоб жизнь твою могли остановить.

Мы чашу горя выпили до дна,

Но враг не взял нас никаким измором,

И жизнью смерть была побеждена,

И победили Человек и Город.

 

Летят года, побед, борьбы, труда...

Два с половиною прожив столетья,

Ты молод и хорош, как никогда:

Несутся под землею поезда,

В Победы парк играть приходят дети,

 

Где были дзоты — яблони цветут,

Гудят цеха заводов обновленных,

И флаги сотен стран в твоем порту,

И молодость шумит на стадионах.

 

Глядятся зори в гладь прохладных вод,

И смотришь ты неустрашимым взором

Вдаль, где к другому Зимнему пойдет

Своя победоносная «Аврора».

 

И кажется, ты видишь наперед

И судьбы стран, и жизни поколений,

Неколебим, бессмертен, как народ,

Сквозь все века несущий имя Ленин.

 

Седьмая симфония (Поэма)

Посвящается Дмитрию Дмитриевичу Шостаковичу

 

Вступление

Войны великой отпылали годы,

Но мы не забываем ничего.

Бессмертный подвиг нашего народа

Встает, как высшей правды торжество.

 

Нам не забыть тех ленинградских дней,

Когда путем тягчайших испытаний

Мы шли к победе жизнью всей своей,

Мы верили, что праздник наш настанет.

 

Сейчас, где подымались баррикады

И не смолкал снарядов грозный вой,

Победы парк разросся молодой,

Как символ вечной жизни Ленинграда.

 

И не железное кольцо блокады —

Фашистских дзотов, проволок и рвов —

Растёт и ширится вкруг Ленинграда

Кольцо плодовых, радостных садов.

 

На стройки мира путь свершая свой,

Идут с прославленных заводов грузы.

И голос не под грохот бомбовой —

Под гул турбинный подымают музы.

 

И люстры в филармонии горят

Переливающимся, ярким светом,

Звучит симфония, и зал объят

Воспоминаний раскаленным ветром.

 

Четыре года жили мы войною,

И мы забыть не вправе ничего.

Мир куплен слишком дорогой ценою,

Художник — кистью, музыкант — игрою,

Поэт — стихами — береги его!

 

1.

Адмиралтейства шпиль уже закрашен,

Должно быть, долго не сверкать игле;

Обшиты тесом памятники наши,

И кони Клодта спрятаны в земле.

 

Защитник Ленинграда рядовой,

Он должен гул чужих машин услышать,

Узнать их должен в синеве ночной...

В пожарной каске он стоит на крыше

Своей Консерватории родной.

 

Уже привык он к этой вахте гордой,

Он здесь и композитор и боец;

Настороженно тих великий город,

Лишь метроном с настойчивостью твердой

Бьет в унисон с мильонами сердец.

 

Бьет метроном...

Виденья жизни дальней,

Шумевшей здесь, встают пред ним опять:

Здесь мальчиком он в классе музыкальном

Бетховена учился понимать;

 

Здесь он познал гармонии основы

И трепет первой творческой мечты;

Здесь протянул, в волненье, Глазунову

Своих творений первые листы;

 

Здесь сочинял; несли свои советы

Ему Чайковский, Глинка, Бородин....

Здесь понял он: открыта впереди

Ему дорога, залитая светом.

 

Как вдохновенны первые дерзанья,

Как музыка светла и молода...

Встречает мирной песнею труда

Он всенародный праздник созиданья.

 

И дышит музыка дыханьем века...

От скорбных дум до солнечных идей

Раскрыл большое сердце Человека

Он Пятою Симфонией своей.

 

...И вот на этот мир, в котором счастье

И созидать и жить, — на Ленинград —

Идут, идут эсэсовские части

И самолеты злобные летят.

 

Он слышит взрывов гулкие раскаты,

И где-то близко рухнул мирный дом,

И небо необъятное объято

Прожекторов мятущимся огнем.

 

Когда б ему могущество природы, —

Он вывел бы моря из берегов,

На вражьи силы повернул бы воды,

Обрушил бы он горы на врагов,

 

Грозу столкнул бы с черными полками,

Чтоб им дорогу вихри замели,

В преграду превратил бы каждый камень,

И каждый куст, и каждый ком земли.

 

А бомбовозы над Дворцом культуры

И над Театром оперы летят...

Что может он? Какою партитурой

Он обезвредит вражеский снаряд?

 

2.Твоё оружие

Он шел домой по Кировскому мосту.

Ни огонька. Дома затемнены.

И все слышней, все яростнее поступь

В цветущий мир ворвавшейся войны.

 

Все поглотив, она еще в начале...

Но как уже несчастлив человек!

И звуки боли, гнева и печали

И мыслей рой теснились в голове.

 

В ту ночь, войдя в большой свой кабинет,

Он запер дверь и подошел к роялю,

И тронул клавиши — и хлынул свет,

Тот, что искусства озаряет дали.

 

И тут Седьмой симфонии черты

Увидел он. И, бледный от волненья,

Стал наносить на нотные листы

Души своей встревоженной виденья:

 

Тот ранний час, когда цвела земля,

Когда лучи зари купались в реках,

Когда хлеба шумели на полях

И было светлым утро человека.

Когда дышала праздником страна...

Когда внезапно грянула война.

 

Все громче марш... В нем скрежеты и стоны,

Бьют барабаны, все сильнее бьют;

Но, не смолкая, трубы и тромбоны

О стойкости и мужестве поют.

 

Не утаил от мира ничего.

Не оскорбил погибших слезной нотой.

Он слово дал надгробное фаготу,

Он кровью сердца написал его.

 

Два мира в ратном, в беспощадном споре,

Но тьма и мракобесье не навек!

Симфония! Ты будешь в до мажоре,

Ты победишь, свободный человек!

 

Уже рассвет, рассеянный и хмурый,

Гляделся в затемненное стекло,

Когда он отодвинул партитуру

И вытер влажный, утомленный лоб.

 

И на диване лег не раздеваясь,

Как после боя на земле солдат.

Еще нисколько не подозревая,

Не зная, что Симфония Седьмая

Твоим оружьем станет, Ленинград!

 

3.

Не Лорелеи там поют на Рейне,

А стонет в пропасть ввергнутый народ!

Фашизм!

Вот этот сорок первый год

Увидел сквозь столетье Генрих Гейне.

 

Зарей пожаров небосклон горел.

Кварталы колотым стеклом усеяв,

Враг бил по Эрмитажу, по музеям,

И только к полдню кончился обстрел.

 

И встал тогда, наперекор блокаде,

В эфире голос смелый, молодой:

«...Закончил я сегодня в Ленинграде

Вторую часть Симфонии Седьмой.

 

Наш труд неутомимый не нарушен,

Пусть это знает Родина моя!

Кольцом железным враг нас не задушит,

Стоим, и насмерть будем мы стоять,

 

И будем все мы помнить ежечасно, —

Тут голос выдал боль его души, —

Искусству нашему грозит опасность,

Она всё больше, имя ей фашизм.

 

Мы, музыканты, защищать мы станем

Так город Ленина, работать так,

Чтоб нота каждая

была частицей зданья,

Разбить которое не смог бы враг!

 

И, что б нам ни грозило впереди,

Я верю: будет вечной красотою

Сиять великий город над Невою,

Как наша Родина, непобедим!»

 

Он говорил в тот душный час осады,

Что кровью вписан в наши дневники,

Из города, где танки и снаряды,

Картины создавались и стихи.

 

Нес он Москве всех ленинградцев чувства,

Всю нашу веру в свет большого дня.

Он говорил от имени искусства,

Стоящего на линии огня.

 

И вновь беду шлют злобных пушек дула.

За Нарвскою заставою бои.

И на щитах домов стихи Джамбула:

«Ленинградцы, дети мои!..»

 

4.

Война поставила на чувства пробу

И всё ненастоящее смела,

И мы узнали, как упорна злоба,

И как любовь прекрасна и смела.

 

И чем свирепей огненная вьюга,

И чем блокады тяжелей тиски,

Тем драгоценнее улыбка друга,

Письмо или пожатие руки.

Высокий дом.

Этаж под самой крышей,

Его друзья пришли к нему домой,

И композитор к ним навстречу вышел,

Такой взволнованный и молодой.

 

Они пришли.

Налеты вражьей стаи

Их не могли остановить в пути.

Пришли за тем, что музыка звала их

И что нельзя им было не прийти.

 

Уже рояль во власти чутких рук;

Прошел по струнам раскаленный ветер,

Встает в рабочем этом кабинете

Эпоха, переплавленная в звук.

 

Симфония!

В ней грозной битвы шквал,

В ней вздох, последний вздох бойца на поле боя.

Он никогда еще с такою болью

И так самозабвенно не играл!

 

А за окном опять ревут сирены...

Но музыка! — прервать ее нельзя,

Он с клавиш рук не снимет вдохновенных,

Он говорит: «Продолжимте, друзья!»

 

Звучит рояль: исчезнут мрак и горе,

Вернется плеск живительных ключей,

И трепет зорь, и чистый ветер с моря,

И нежность нетемнеющих ночей,

 

Вернем стране простор лугов и пашен,

Прохладных рек открытые пути,

Верное мы юность молодежи нашей

И детство детям нашим возвратим.

 

К нам всё вернется!

То звучней, то тише

Рояль неумолкаемо поет,

А наверху, над головой, над крышей.

Бесстрашных наших соколов полёт.

 

И кажется, по самой партитуре

Скользнет сейчас широких крыльев тень.

Гремит рояль всей многострунной бурей,

Победы нашей предвещая день.

 

5.

Её в тылу печатают. И летом

Она с концертных зазвучит эстрад.

И есть приказ военного совета —

Доставить партитуру в Ленинград.

 

Двадцатилетний лётчик-ленинградец

Особый рейс в далёкий тыл свершил;

Он все четыре получил тетради

И рядом со штурвалом положил.

 

Мелькали реки и клонились рощи,

Когда, превысив скорости предел,

Над ними скоростной бомбардировщик

С «Большой земли» на «Малую» летел.

 

И били вражьи пушки, и в полнеба

Вставала плотного огня стена,

Но лётчик знал: мы ждём не только хлеба,

Как хлеб, как жизнь, нам музыка нужна.

 

И он поднялся на семь тысяч метров,

Где только звёзды свет прозрачный льют.

Казалось:

Не моторы и не ветры —

Оркестры мощные ему поют.

 

Через железное кольцо осады

симфония прорвалась и звучит....

В то утро партитуру он вручил

Оркестру фронтового Ленинграда!

 

6.

Она в Москве звучит в Колонном зале...

В один из самых трудных дней войны...

И слушал музыку товарищ Сталин,

Как рапорт мужества родной страны.

 

И там, на полушарии другом,

Открыт ей путь ко всем большим эстрадам.

Ей переводчиков нигде не надо,

Она о героизме Ленинграда

Расскажет всем доступным языком.

 

По рупорам сквозь гул нью-йоркской ночи

Она по двум Америкам прошла,

Своим друзьям она взглянула в очи

И мысли доброй воли в них прочла.

 

Посланьем веры в будущее мира,

Когда не станет злобных сил войны,

Она пришла на родину Шекспира

Из нашей, кровью облитой страны.

 

И в Лондоне об этой битве жаркой

Запели хоры скрипок, флейт и труб...

И мы узнали: митинги в Гайд-Парке

Там на приморском вспыхнули ветру.

Открылись митинги в кварталах порта —

Они второго требовали фронта.

 

А здесь? Вот список оркестрантов бывших.

В нем черною каймой обведены

Фамилии товарищей погибших

И красною — фамилии больных.

 

Блокадный год.

Состав оркестра таял.

Не стало труб, валторн, литавр, альтов...

И дирижер, от голода шатаясь,

Держась за стены раненых домов,

С концертов шел...

Но кончилось и это:

Почти сто дней — январь, февраль и март —

Ни звука музыки, ни вспышки света...

Но как бы смертным ни дышала ветром,

Ты пережита городом, зима.

 

Они пришли в шинелях и бушлатах,

Посланцы расположенных окрест

Частей морских, наземных и крылатых,

Неся в своих руках шероховатых

Командировки в радиооркестр.

 

Пусть ни нагана у него, ни пуль —

Он командир.

Приравнена в оружью

Его простая палочка, и служит

Командным пунктом — дирижерский пульт.

 

Над всем оркестром воля исхудалых,

Горячих рук его. Растет миров борьба.

Сейчас услышим в скудном свете зала,

Как человечества решается судьба.

 

Отступит смерть пред мужеством героев!..

Играть, играть всем напряженьем сил,

Чтоб Ленинград со всей «Большой землею»

Седьмой Симфонией заговорил!

 

7. Звучит симфония

День орудийной длительной дуэли,

Ее закончил наших пушек залп;

И прямо с фронта в боевых шинелях

Вошли мы в наш белоколонный зал.

 

Его согрели мы своим дыханьем,

Я помню блеск немеркнущих свечей

И тонкие, белей, чем изваянья,

Торжественные лица скрипачей.

 

Чуть согнутые плечи дирижера,

Взмах палочки — и вот уже поют

Все инструменты о тебе, мой город,

Уже несут ко всем заставам гордо

Все рупора Симфонию твою.

 

Она твоей борьбе посвящена,

Твоей грядущей над врагом победе,

В ней вся судьба твоя воплощена,

Вся боль сверхчеловеческих трагедий,

 

Все раны незакрытые твои,

Все слезы непролитые твои,

Все подвиги, которым нет примеров,

В ней вера в жизнь и в нашу правду вера,

Что в битвах самых лютых устоит.

 

В этот вечер не было обстрелов,

И в необычайной тишине

Спали дети. Детям скрипка пела,

Улыбалась детвора во сне.

 

И дежурившим на темных крышах

Девушкам отрядов ПВО

Все казалось, что весною дышит

Воздух над военною Невой.

 

И в простреленных цехах рабочим

Словно сил прибавилось вдвойне,

Словно нет уже осадной ночи,

Им вздохнулось легче и вольней.

 

Виделось бойцам в сырых землянках

И зенитчикам у батарей,

Пограничникам, танкистам в танках,

Морякам военных кораблей,

 

Партизанам в непролазных чащах,

Летчикам на летных их полях, —

Виделось сквозь дым и пепел — счастье,

Вся в цветах советская земля.

 

Знали: разорвут кольцо блокады,

Как бы трудно ни пришлось в бою.

Слушал мир дыханье Ленинграда,

Слушал фронт Симфонию свою.

 

8. Обращение к Ленинграду

Двадцать девять месяцев блокады.

Голод. Мрак. Обстрелы. Боль утрат.

Но к врагу не знали мы пощады,

Ты ему был страшен, Ленинград!

 

Обожжённый, весь облитый кровью,

Был его сильнее во сто крат,

Всей своей страны храним любовью,

Город Октября, наш Ленинград!

 

Даже в дни, когда к нам устремилось

Горе, не давая нам дышать,

Даже и тогда не надломилась

Ленинградца гордая душа.

 

И в цехах своих и днём и ночью

Ты родное узнавал лицо,

Видел хватку питерских рабочих,

Рвавших ненавистное кольцо.

 

Ты запомнил голос ленинградца

В грозный час, когда сгущалась тьма:

«Прежде чем нам смерти испугаться,

Смерть нас испугается сама».

 

Беспощадный гром твоих орудий,

Твой суровый до предела быт,

Боль, надежды, гнев, что не остудишь,

Все, чем жили и дышали люди, —

Все слилось в Симфонию Борьбы.

 

Славное нас осеняет знамя,

Поднятое Лениным навек;

На земле, освобождённой нами.

Будет, будет счастлив человек!

 

В эти дни в своей красе лучистой,

Необычна и до слёз светла,

В зимнем небе, сумрачном и мглистом,

Радуга огромная взошла,

Словно многоцветные ворота,

В твой прекрасный праздник, Ленинград!..

 

Праздник жизни! Армией народа

Снята злейшая из всех осад.

Ты вздохнул свободно, город -воин,

Богатырь, стоящий на посту,

Всей своей бессмертной красотою

Утверждая нашу правоту.

 

9.

Широкой, русской песни стройный лад,

Чайковский, Мусоргский, Шопен, Бетховен...

Как этот мир прекрасен и огромен

И как неисчерпаемо богат!

 

А он, богатства этого наследник,

В концертный зал пришедший как домой,

Он здесь на репетиции последней

Своей Симфонии Седьмой.

 

С полдневным светом спорят люстры зала,

Но свет иной открыт его глазам,

Как если б сам за весь оркестр играл он,

Как если б дирижировал он сам.

 

Все звуки, все тона его палитры

Живут своею жизнью огневой,

В оркестр вошел он,

и по всем пюпитрам

Стучат смычки, приветствуя его.

 

С полслова дирижер его поймет.

«Что хочет он?.. Чтоб шло начало скерцо

Чуть медленней»... —

Ведь счастье подойдет

Не сразу к человеческому сердцу...

 

И поступь счастья слышит дирижер.

Он поднял палочку: «Начнем с начала».

И солнце вдруг на пульт упало с хор.

И палочка лучом казаться стала...

 

И все смычки рванулись разом к струнам,

Заговорили дерево и медь

О нашей битве с полчищами гуннов,

О Человеке, победившем смерть.

 

10.

То не за хлебом очередь стояла,

Уже той страшной очереди нет —

Достать билет во что бы то ни стало!..

Достать бы в Филармонию билет!..

 

По чуть приметным черточкам в лице

Узнаешь перенесшего блокаду,

У многих из пришедших на концерт

Медаль «За оборону Ленинграда».

 

Заговорили дирижера руки,

Чудесной силой музыки дыша,

И всеобъемлющие ловит звуки

С душой оркестра слитая душа.

 

И вижу вновь тот огненный июнь:

В безоблачное утро воскресенья

Ворвался лязг машины разрушенья,

И ненависть ворвалась в жизнь мою.

 

Поля боев покрыты вечной славой,

В зрачках погибших свет бессмертных звёзд.

И горький ветер гонит по дубравам

Золу сгоревших человечьих гнёзд.

 

Не только у тебя с фашизмом счеты,

Не счесть потерь, что принесла война...

Ты слышишь реквием?

И речь фагота?

В нее мильонов боль претворена.

 

Но расцветет страна могучим садом,

И солнце вновь посмотрится в моря;

Уже раскинулась над Ленинградом

Неповторимо яркая заря.

 

И чистый-чистый, к самым верхним нотам

Взлетает голос флейты золотой.

«Живи, живи, ты должен жить, — зовет он, —

Вновь пред тобой весь мир свободный твой,

Дыханьем каждым, каждой мысли взлетом

Славь победившей жизни торжество!»

 

Но ведь бои не вовсе отгремели,

Еще слышна глухая дробь литавр,

Еще тревожен вздох виолончелей —

Земля горячей кровью залита,

 

И всё же гаснет зарево пожарищ,

Всё ярче свет немеркнущего дня,

И пенье скрипок: я иду, товарищ.

Да! Это я, ты узнаёшь меня?

В твой город я вошла, в твою квартиру,

Вошла в твой белый, твой любимый зал...

Ты слышишь струны лучших скрипок мира?

 

Да! Это я смотрю в твои глаза,

Я, для кого ты вынес боль и беды,

Дни горьких дум и яростных боёв,

Дай руку мне. Перед тобой Победа,

Я счастье, я бессмертие твоё.

 

Эпилог

Все в Филармонии погасли люстры,

На площадь льется свет ночных огней.

И мы идем по площади Искусства,

По некогда «опасной стороне».

 

Он на Неву глядит, на отраженье

Полночных звёзд в поверхности реки.

Уже он ощущает приближенье

Своей прекрасной творческой тоски.

 

Еще немного — пламя голубое

Всё захлестнет, явив тональность, ритм,

Он с новой силой песней молодою

О Родине своей заговорит.

 

А где-то вновь других фашистов своры

Спешат залить весь мир огнем войны,

Чтоб оживающей земли просторы

Все были в пепел, в пыль превращены.

 

И композитор помнит злобный бред

Разнузданной заокеанской прессы,

Когда он в дни нью-йоркского конгресса

Войне сказал своим искусством: «Нет!»

 

Он двух Америк помнит голоса,

Блеск рупоров и ламп дневного света,

Тысячелюдный зал — глаза, глаза

Художников, ученых и поэтов...

 

И голос поднялся. Притих эфир.

«...Народное, по ленинским заветам

Растет искусство нашей правды светлой,

Неся войне — войну

и миру — мир.

 

И пусть художники всех стран поймут,

Да, я пойду дорогой верной самой,

Что Партией взыскательно и прямо

Указана искусству моему, —

 

Дорогой жизни нашего народа...

Он верит в нас, он к творчеству зовет.

Ему отдам я всех дерзаний взлет,

Все без остатка творческие годы.

 

...Нас много. Мы объединим усилья,

Подымем в людях веру в счастье, в жизнь...»

Там, где искусство подымает крылья,

Сдается смерть, оружие сложив.

 

Их департамент запретил концерты

Посланца мирной, трудовой страны,

Чтоб не понизились на пушки цены,

Чтоб не упали акции войны.

 

Но люди доброй воли собрались

В гигантский холл на всенародный митинг.

Не смели пушечные короли

Их разогнать и митинг запретить им.

 

Они увидели: рояль, облитый

Прожектора слепяще-белым светом.

Над ним плакат: «Здесь на рояле этом

Хотел сыграть советский композитор».

 

И все тогда собравшиеся в зале

Друзья страны советской молча встали.

И были поджигателям войны

Страшны минуты этой тишины.

 

И пусть боятся ясных глаз Победы,

Сиянья мирного большого Дня

Пропагандисты атомного бреда

И фабриканты смертного огня.

 

Да! У искусства есть свои законы:

Взлетает голубь, музыка живет.

Она звучит, и слышат миллионы

То, что народу говорит народ.

 

И мы идём всей жизни правотой

К весне всечеловеческой, счастливой,

И нет у нас, не может быть разрыва

Между действительностью и мечтой.

 

Пускай живёт она в искусстве нашем,

Пусть воспоют все хоры наших лир

Мечту, которой нет смелей и краше,

Мечту, преобразующую мир.

 

Музыка

Недели две за скрипку он не брался, —

Так эти дни полетов горячи,

Но вот звучит «Венгерский танец» Брамса,

И «Полонез» Огинского звучит.

 

Пусть никогда в венгерских высях не был,

Пускай за Польшу он не вел боев, —

Он видит их сияющее небо,

Оберегая каждый день своё.

 

И, может, в Будапеште иль в Варшаве,

Где так же ярко вспыхнул Млечный Путь,

Вот в этот час, не думая о славе,

Чайковского играет кто-нибудь.

 

И так же там смычку подвластны струны.

И пусть ему не слышно скрипача,

Но мир друзей, стремительный и юный,

У своего он чувствует плеча.

 

Концерт

Д. Шостаковичу в день его

пятидесятилетия

 

Я помню дом рабочего района,

Июньский легкий ветер у виска...

С многоэтажной высоты балкона

Открылась мне полночная Москва.

 

Светясь огнями всех своих кварталов

И величавой простоты полна,

Она большим спокойствием дышала,

Вся в будущий наш день устремлена.

 

Каким придет он?

Песни? Радость? Свет?..

 

Я слова для него не находила.

И тут вдруг скрипка,

будто мне в ответ,

С балкона ближнего заговорила.

 

Я голос композитора узнала,

Мне ночь Москвы несла его слова,

То звучные, то слышные едва,

И струн для них у скрипки не хватало.

 

И помнится, как рядом и поодаль

Раскрылись окна в этот звёздный час

И поздние толпились пешеходы

Внизу перед балконом скрипача.

 

Казалось, в скрипке бьется и горит,

Звучит живое сердце человека,

И вместе с ним поет и говорит

Вся ночь Москвы большим оркестром века.

 

И всё, что так хотелось мне сказать,

Всё музыка рассказывала страстно,

О наивысшем счастье созидать,

О нашей жизни, трудной и прекрасной.

 

* * *

Когда по радиоволне

Иль в белых залах филармоний

Всей полнотой своих симфоний

Ты обращаешься ко мне

 

И через время, версты, сроки,

Пространств и расстояний ширь

Твой голос, близкий и далекий,

Моей касается души, —

 

Я вижу мир — открытый настежь,

Весь в травах, звёздах и цветах,

И верю, верю я, что счастье

Не только сон или мечта.

 

* * *

Е. А. Мравинскому

 

Играли скрипки.

С небом звездносиним

Сливалась черноморская вода;

Играл оркестр «Франческу да Римини»,

Как, может, не играл он никогда...

 

И бились волны у крутого мола,

И все наполнив, страстным вихрем взвив,

Звучала нам Франчески и Паоло

Пылающая исповедь любви.

 

Виденье

Ван Клиберн!..

Он видится мне за роялем,

Несущий в наш город

магический дар свой.

Готов он отдать находящимся в зале

Богатства всего музыкального царства.

И люстры звенят от раскатов оваций.

О, сколько друзей

в этом зале он встретил!

И время еще не пришло расставаться,

И ночь над Невой

не темнеет, а светит.

Но сроки безжалостны.

Рейс неизбежен.

Вновь страны другие,

оркестры другие,

А руки всё те же,

и мысли всё те же,

И сердце всё так же

в России, в России...

Здесь белые ночи совсем отбелели,

Срываются звезды,

и падают листья...

Но веет с неведомой мне параллели

Печалью Шопена

и страстностью Листа.

И это виденье

ловлю я повсюду —

В полночной тиши

и на раннем рассвете, —

Ведь где-то свершается музыки чудо,

Чтоб людям счастливей

жилось на планете.

 

* * *

Пусть волосы белеют на висках,

Я твердо знаю — старости не будет,

Пока с пером дружна моя рука,

Пока мой голос могут слышать люди

 

Пока оно приходит по ночам, —

То, что зовётся в мире вдохновеньем.

И ритм стиха, уже в висках стуча,

С моим сливается сердцебиеньем,

 

Пока в душе сияет ясный свет

Моей страны, моей любви прекрасной, —

Я буду жить, как может жить поэт, —

Ни времени, ни смерти не подвластный.

 

Северное сияние

...Ещё в ту ночь на корабле не спали,

Когда внезапно облака раскрылись.

Казалось, вдруг они заговорили

Ещё неслыханной, волшебной речью,

И всех оттенков огненные крылья

По небу заметались и пропали...

В тот миг в глаза мне посмотрела вечность.

 

Баллада о корабле

В октябре 1933 года был поднят эпроновцами

со дна Кандалакшского залива затонувший

в 1917 году ледокол «Садко».

 

Быть может, всё это приснилось мне, —

Корабль лежит на дне;

И пена залива, как ранний снег, —

Корабль лежит на дне.

 

А мы на бортах других кораблей,

А мы на часах у мачт и рей;

Мы спутали счет часов и дней, —

Корабль лежит на дне.

 

Поднять!

Какой ни на есть ценой,

Другого выхода нет;

И мы потеряли страх и покой, —

Корабль лежит на дне.

 

Мы самых отважных послали вниз

Войну объявить волне.

В резину и медь одеты они, —

Корабль лежит на дне.

 

Они под бортами его ползут

Вблизи подводных камней;

И моют тоннели, и тросы вьют,—

Корабль лежит на дне.

 

И каждый из нас променял свой дом

На бой в шальной глубине;

И каждый с опасностью здесь знаком, —

Корабль лежит на дне.

 

Но, слышите, рында бьет стократ

По всей Советской стране,

Что ожил корабль, —

как хотел отряд, —

И нет корабля на дне!

 

Что в сборе команда, на север ход,

Корабль к рейсам готов!

И пена залива гремит и бьет

У легких его бортов.

 

Пушкину

Александр Сергеич, если б

Вы сейчас явились к нам, —

В вашу честь бы праздник песни

Объявила вся страна.

 

В вашу честь бы загудели

В океанах корабли.

В вашу честь бы полетели

Самолёты вкруг земли.

 

Звёзды красные б светили

Вам повсюду по пути,

Люди знатные б спешили

К вам с поклоном подойти.

 

И гремели б дружно пушки,

К площадям народы шли...

Александр Сергеич Пушкин,

На руках бы вас несли.

 

По Москве до Мавзолея,

До трибун у стен Кремля;

Слово взяли б, молодея, —

Вся б заслушалась земля.

 

Аллея Керн

Я помню чудное мгновенье,

Передо мной явилась ты.

Пушкин

 

Темнеет. Лип колышутся верхушки,

И кажется — сейчас передо мной

Прошла здесь Керн, и рядом с нею Пушкин,

Горячий, возбужденный, молодой...

 

Какой-то камешек голубоватый

Она задела кончиком носка;

Он поднял этот камешек и спрятал

К себе в карман глубокий сюртука.

 

Обрывок из взволнованной беседы

Сквозь говор лип я слышу невзначай.

Он говорит: «Прощайте, верьте бреду...

Пусть он смешон, но искренен! Прощай!»

 

И снова тихо. Только крикнул аист

Да ветка хрустнула невдалеке.

И облака, мерцая, уплывают,

Неуловимые, как платье Керн.

 

В Тригорском

В Пушкинских горах, в Тригорском,

Над прозрачною рекой,

На равнинах, на пригорках

Парк разросся вековой.

 

Там береза подымалась,

Всех подруг своих пышней,

Солнце с нею обнималось,

Соловьи слетались к ней.

 

Шли года. Гремели грозы.

И однажды грянул гром.

И остался от березы

Пень с обугленным дуплом.

 

Но недавно промелькнула

В парке дочка лесника;

И в дупло легко нырнула

Любопытная рука.

 

Верить, нет ли? Что за редкость?

Засверкала серебром

Необычная монетка,

С древним выцветшим орлом?

 

И припомнилось преданье,

Что рассказывал отец:

Жил когда-то здесь в изгнанье

Удивительный певец...

 

А как вышел срок изгнанью,

Он легко вскочил в седло.

И на счастье, на прощанье,

Бросил денежку в дупло.

 

Где? Куда? Не знали люди.

Но загадывал певец:

«Кто найдет, тот счастлив будет...»

Отыскалась наконец.

 

Сжала девочка монетку,

Ту, что найдена не зря...

Шелестели в парке ветки,

Ей о счастье говоря.

 

Сергею Есенину

«Миру нужно песенное слово».

С. Есенин

 

Непокладистый сын

молодой большевистской державы,

Он к вершинам поэзии

путь свой отыскивал сам.

Он о славе не думает,

но влюбленной девчонкою Слава

Провожает, встречает

и ходит за ним по пятам.

 

Нет еще ничего:

не садится к нему в изголовье

Черный гость...

И разбитого зеркала нет...

Нет тех строчек прощальных,

что он написал своей кровью,

Есть поэт!

 

Он читает стихи,

озорной, золотистоголовый,

И синеют глаза

васильками российских полей;

Пахнет свежими травами,

и молоденький месяц подковой

Наклонился над счастьем,

укрытым в тени тополей.

 

В залах тысячелюдных,

не щадя своего соловьиного горла,

Он всю душу выплескивает

до последнего дна,

И, сердца обжигая,

стихи вырываются в город —

К площадям и садам Ленинграда,

за волною волна.

 

Он приехал в Баку.

Море в берег колотится низкий.

Ветер крутит песок,

и туман предрассветный кругом.

26, 26,

26 комиссаров бакинских

О победе над смертью

говорят его четким стихом.

 

Не терпя, не давая стихам

ни поблажки, ни скидки,

Озаряет он нежностью

слово священное — Мать.

Он поэму любви

пишет девушке в белой накидке,

Что в селе Константинове

будет века его ждать.

 

А потом от московских утех

он уедет далеко,

Где хмельнее вина

беспечальных садов красота;

Будет петь ему песни,

волшебные песни Востока,

То ли муза его,

то ль, чадру приоткинув, мечта.

 

Но к раздольям родным

позовет его русская вьюга,

Соберет он наброски стихов —

за сонетом сонет...

Сам не зная, надолго ль,

он с восточной простится подругой.

Шаганэ ты его, Шаганэ!..

 

Как хотел бы всю душу

отдать Октябрю он и Маю!

По московским бульварам

он к Пушкину ночью идет,

Потому что — и бронзовый —

Пушкин его понимает

И полнее, и глубже,

чем «чужой и хохочущий сброд».

 

Пролетают над ними

осенние, поздние птицы,

Разговор их нелегок, —

но добрым увенчан концом.

На прощанье Есенин,

вынув белый цветок из петлицы,

Молча Пушкину отдал

и ушел с посветлевшим лицом.

 

Но грустит его песня,

с болью в зеркало жизни глядится,

Льются водами вина

по родным и по дальним краям.

Черный гость без помехи

к его изголовью садится...

Разбивается зеркало...

Обрывается песнь соловья...

 

Уж давно отмелькали —

богемного быта приметы,

По нью-йоркам мотанья,

босоногая пляска Дункан,

Имена ловкачей, лжедрузей его,

канули в Лету,

Но звенит его стих

и волнует людской океан.

 

И сейчас, когда так неспокойно еще

на планете

И не всюду исчезли на ней

и страданья, и грусть,

Воспевает Есенин,

всей песенной силой в поэте,

«Шестую часть Земли,

С названьем кратким — Русь!»

 

* * *

Не называй мою любовь напастью,

Не бойся, что она не по плечу, —

Я за неё тебе отчаянным счастьем,

Я за неё — бессмертием плачу.

 

* * *

Должно быть, не всякий может

Любовь сквозь жизнь пронести.

Это искусство тоже,

Как музыка и как стих.

 

* * *

В раскачке палуб, в кадрах лёгких лет,

В развязке снов, в разрезе свежих книжек, —

Мне — словно бусы — злая память нижет

Бесценный перечень твоих примет.

 

* * *

Не могу, не хочу, не верю, —

Ты уходишь? Стой! Погоди!..

Объясни мне, по крайней мере,

Как же так? Без меня?.. Один?..

 

Ты молчишь, слова перепутав,

У висков бестолковый шум.

Дай хоть руку мне на минуту,

На минуточку... Я прошу...

 

И пометь мой адрес в блокноте,

Пригодится ведь как-никак...

Но гудки парохода против,

Говоришь ты: «Помню и так...»

 

И целуешь меня на горе

Ты в последний и в первый раз,

И уходишь далёко в море,

Где заря уже занялась.

 

* * *

Не упрекай меня в непостоянстве,

Ты видишь, так сложилась жизнь моя,

Нас разделяют время и пространство,

И Белое и Черное моря.

 

Горит на пальцах голубая пена

Всё новых рейсов. И далеко дом.

Корабль идет. Слова теряют цену,

А в горле ветер, пополам со льдом.

 

И день за год. И год мой за день прожит,

Норд-ост, миражи, бухты, маяки;

А в качку сон... всегда один и тот же —

Твои чуть побелевшие виски.

 

* * *

Что ж, давай поговорим про наше

Несуразное житье и быт,

Как опять расстанемся дней на шесть

Или на полгода, может быть.

 

Вкривь и вкось качнутся океаны;

Загудят, прощаясь, корабли;

Ветры, льды, созвездья и туманы

Нас от теплой уведут земли.

 

Стану в бухтах за Полярным кругом

Писем до востребованья ждать

И чуть-чуть завидовать подругам,

У которых дома тишь да гладь.

 

И бессонной ночью ждать совета

От насторожившихся морей,

Как верней тебе послать газету,

Где стихи за подписью моей.

 

Только знаю, откипят за бортом

Клочья пены, сердце отболит, —

Подойдут к Архангельскому порту,

Встанут рядом наши корабли.

 

Я уже их вижу на причале,

Как сияет моря синева!

Мы с тобою вместе помечаем

Новые на карте острова.

 

* * *

Ты говоришь: «Мы что-нибудь устроим,

Мы снова встретимся».

Но встреча не мила, —

Пойми, мой друг, мне хочется порою

Немножечко домашнего тепла,

 

Простой заботы и простого слова,

Которого ты мне не досказал,

Но вижу — брови сдвинуты сурово

И смотрят в море пристально глаза.

 

Что ж, не держу, — вся наша жизнь такая —

Разлук и встреч крутой круговорот...

Но даже властная волна морская

Нас всё-таки друг к другу приведет.

 

* * *

Опять о тебе телеграфным звенеть проводам,

Шуметь ледоходу в моем голубом Ленинграде;

Но ты не вернешься

ни утром, ни в ночь, никогда;

Всё стерлось, как подпись,

как стих в моей детской тетради.

 

И не разобраться мне,

кто и кого променял

На ветер соленый,

на волны без дна и без края,

Но море шумело,

тебе говоря про меня,

И трапы качались,

и чайка кричала морская.

 

И я разучилась в безлюбые ночи, когда

Затерян рассвет и бессонница голову ломит,

По снегу цветному, по уличной песне гадать

О счастье, что прячется в щелочках

в маленьком доме.

 

О милом свиданье...

Но как рассказать обо всем?

И разве поправишь, вернешь; переделаешь снова?

Ты слышишь, как сыплется время певучим

песком,

Как бьется в груди нераскрытое, бедное слово?

 

Портрет

Мне больно посмотреть назад,

На жизнь далекую мою,

Но я опять в твоих глазах

Свой рай забытый узнаю.

 

Читаю в них свою любовь

И, не ревнуя, не кляня,

Я уношу твой облик вновь

С собой на линию огня.

 

Клянусь тебе

...Пускай ни писем нет, ни телеграмм, —

Будь жив, мне больше ничего не надо,

Я всё равно забвенью не предам

Ни голоса, ни рук твоих, ни взгляда.

 

Клянусь тебе войны последним днем,

Когда придут к победе наши части,

Мы встретимся и заново возьмем

У жизни всё, что называем счастьем.

 

Возвращение

 

I

Мне от судьбы не надо

ни покоя,

Ни тишины,

ни исполненья снов, —

Найти бы слово о тебе такое,

Чтоб сквозь века

могло пройти оно.

 

II

Нет! Ты мне не снился во время войны.

Мне было тогда не до сна.

О том, что мы встретиться

снова должны,

Могла ль предсказать мне весна?

Но я повторяла порой,

как пароль,

Крылатое имя твое,

И сердце сжимала мне светлая боль,

Особенно после боев.

 

III

Четыре тяжких года

бой за боем

Мы шли друг к другу сквозь огонь войны.

Но знала я: мы встретиться с тобою

Живыми или мертвыми должны.

И вот судьбою мне дано свиданье.

Ты видишь — я жива и весела.

А слёзы? Так... Не обращай вниманья, —

Я слишком долго плакать не могла.

 

IV

В тот день,

когда легко вздохнулось миру,

Когда мы снова встретились с тобою,

Я видела не золото мундира,

Не ордена и не звезду героя, —

 

Твои виски, где седины сиянье,

Морщинки, что твой лоб перечертили,

И глаз твоих счастливых ликованье,

Мне говорящее: мы победили.

 

* * *

Моя любовь с тобой повсюду,

Мне незачем ее скрывать,

Но никогда, мой друг, не буду

Тебя я к небу ревновать.

 

Пусть жизнь дается нам однажды,

И труден путь твоей мечты, —

Но мне понятна эта жажда

Непревзойденной высоты

 

И стреловидных крыльев сила, —

Та, что влечет тебя вперед.

И, может быть, за это вот

Я так люблю тебя, мой милый.

 

* * *

Не раз это утро я вспомню потом:

Игольчатый лес бархатисто-зеленый;

Пылают кострами под нашим винтом

Зажженные раннею осенью клёны.

 

А там, где над молом глазастый маяк,

Заспорили яхты с крутою волною...

То, может, задорная юность моя

Встает не во сне, — наяву предо мною.

 

И песня уже зазвенела в груди,

Как будто ей ветры дорогу открыли...

И туг вдруг, под солнцем сверкнув, впереди

Прорезали высь стреловидные крылья.

 

Летел истребитель. Какой позывной?

С каких стратосферных вернулся высот он?

Но молнией он промелькнул надо мной,

Над маленьким нашим связным самолетом.

 

Он скрылся вдали.

И не сразу, не вдруг

С какой-то отчаянной силой ревнивой

Вдогонку за ним запыхавшийся звук

Пронесся грохочущей лавою взрывов.

 

И мне показалось: я не в высоте, —

Стою на земле, где листвы позолота,

И песня моя — только подступ к мечте,

Она лишь готовится к новому взлету.

 

Но свой звуковой и высотный порог

Пройдет она всё же,

пусть в осень, в ненастье,

Пусть самою трудной

из трудных дорог, —

Но это и есть наибольшее счастье.

 

Гроза в лесу

Я видела, как плакали деревья,

По их стволам катился град грозы,

И зарево над ближнею деревней,

И облаков чернеющую зыбь.

 

Я помню молний частые разрывы,

И гром, подобный грохоту войны,

И ропот леса, и ветров порывы,

И ливень вроде водяной стены.

 

Казалось всё, что существует в мире

Несправедливого, вдруг взорвалось, —

Затем, чтоб светлые открылись шири,

Омытые всей этой бурей слёз.

 

Гроза прошла, и долго помнить буду,

Как в освеженной зелени ветвей

Запел возникший вдруг, как сон, как чудо,

Влюбленный в жизнь, счастливый соловей.

 

(Из сборника «Разрыв-трава» 1925):

 

Мать

памяти Лидии Ивановой

 

Где это, кто это кончил жить?

Она у знакомых, она на даче.

Белые туфельки надо зашить,

И деревянные веки не плачут.

 

И побелевшей трясёт головой,

Ищет, не может найти иголку,

Нашла, и неверною водит рукой

По крепкому шёлку, по гладкому шёлку.

 

* * *

Залипуха крути́т,

Вот к руке прилегла,

Под холстинкой в груди

Притаилась игла.

 

Расхититель ты мой,

Как ещё тебя звать!

Мне с тобой над Невой,

На камнях ночевать.

 

То ли снег в головах,

Иль пушистый платок,

То ли месяц в ногах,

Или рыжий щенок?

 

То ли ты здесь со мной

Задремал как пришлось,

Иль с девчонкой шальной,

Загулявший матрос?

 

* * *

Здравствуй! И шерстяные перчатки

Тронул ртом, острее ножа.

Ах, бежать бы, да без оглядки,

Да куда ж от тебя бежать?

 

Вот идём по улице, вместе,

Не ступить ни шагу назад;

Посмотрел. Так в лицо невесте,

На заутрене так глядят.

 

И поверила бы, да нечем, —

Вместо сердца — разрыв-трава.

А ноябрь трётся о плечи,

И гудит под мостом Нева.

 

* * *

М. Фроману

 

И нам, галчатам, в безголосом крае,

Нам поневоле петь пришёл черед,

Любить и петь; моя земля родная

Своих певцов родит наперечёт.

 

Легко дышать и жить на этом свете,

В земном раю чудесен бледный снег.

И ничего, что лоб и губы эти

Перегорят в кружащемся огне.

 

Что мало нас, учащихся у нивы,

У колокольных звонов, у зари,

У русских стад, над пыльною крапивой,

И у камней, которым имя — Рим.

 

* * *

И не надо судьбы мне лучшей!

Так написано на роду́:

Целоваться с тобой под тучей,

На заиндевелом мосту.

 

Огоньки бегут, убегают,

И Нева — синеватый плат.

Перепутала и не знаю,

Кто ты, недруг мой или брат.

 

Утром в дом постучать не смею:

Где шаталась ты, спросит мать.

Мне ж — по синим кружкам на шее

Поцелуи твои считать.

 

* * *

И ты ещё можешь стихов просить,

Ты разве не видишь, — я очень устала,

Не сердце, а мельничный жернов стало,

Так трудно его носить.

 

* * *

Колючий воздух пью тревожным ртом,

Кусочком снега руки растираю;

Совсем не холодно. Когда-нибудь потом,

Не знаю где, с тобою сосчитаюсь.

 

И ты, что слёзы женские теперь

Зовёшь привычной, пресною водою,

В пустую душу, полночью глухой,

Ты постучишь, как в сломанную дверь.

 

* * *

Лохмотья снега кутают торцы,

Трамвай в глаза взглянул мне жёлтым взором,

 

Соборы так похожи на дворцы,

А вдоль Невы как будто все соборы.

 

Свернула… Тихо… Номера дома семь…

Прошёл шарманщик с ношею скрипящей.

 

Моё письмо, на вид совсем как все,

Я положила в твой почтовый ящик.

 

* * *

Мой друг и брат, не покидай меня!

Ещё рассвет дыханьем нашем дышит.

Не нам бояться ветрового дня

И солнца, что скользнёт за дымной крышей.

 

Ты знаешь сам, что мой ночлег убог,

И чересчур легка рука над лирой,

А сердце, точно древний колобок,

Не уставая, катится по миру.

 

За лесом лес, и за селом село.

Вот Китеж твой под золотой водою,

И близко знойный звон колоколов,

И кремль стоглазый за стеной крутою.

 

* * *

Мы так с тобой шатаемся, вдвоём,

По улицам размеренным и гладким,

А твой подъезд и лестница и дом

В зигзагах букв живут в моей тетрадке.

 

И всё, что рядом: синюю мечеть,

Скамьи бульваров и старуху крепость,

И облака́, которых и не счесть,

Всё сберегаю в голове нелепой,

 

И кру́жится под утро голова.

Стучат в твой дом, в окошко, в стены, в двери

Коротенькие горькие слова,

Которым только женщина поверит.

 

* * *

Не вспомню лихом и не прокляну

За то, что любишь не меня одну.

Мне суждено, в развенчанной столице

Погладить древний камень мостовых,

Живой воды из Пушкинской Невы,

С глухой баржи́, из пригоршни напиться.

 

И многое другое суждено.

А ты люби как хочешь, всё равно.

От боли больше сердце и певучей.

И над кривой дугою фонарей,

Над заблудившейся судьбой твоей,

Знать, до утра летать дремучим тучам.

 

* * *

Не жалко жизни, что в твоих ладонях

Сгорит, как ветром перебитый лист.

Летит метель, как взмыленные кони,

И в белых звёздах соловьиный свист.

 

И всё смешалось: ненависть и нежность,

И треск тяжёлой льдины под мостом,

И только муза девочкой прилежной

Целует в лоб и говорит: идём!

 

* * *

Не потому ль, что я любить умела

И в каждом камне видеть чудеса,

Моя душа из маленького тела

Уйдёт в большие синие леса.

 

Но девять раз в твоём гранитном доме

Я воронёнком чёрным прокричу,

Две ночи жить я буду в жёлтом гноме,

Что держит в спальне тусклую свечу.

 

А третьей ночью, белая как вьюга,

Приду и сяду на твою кровать,

Чтоб самый кроткий, самый бледный угол

Твой ладони горько целовать.

 

Но ты не бойся, я совсем не злая,

Уйду в последний петушиный срок,

А ты поймёшь, что есть любовь такая,

И перед ней безсилен даже Бог.

 

* * *

Ненасытно о песне убогой

Просят губы, ещё и ещё.

О, какая крутая дорога,

И как солнце на ней горячо!

 

Ты идёшь со мной медленно рядом.

Запылённые ноги и грудь.

А в глазах — голубая прохлада,

Это значит — дойду как-нибудь.

 

Много ль надо мне, хлеб да рубашку,

Да вот ладонку сунула мать;

Я люблю по вечерним ромашкам

О лохматой России гадать.

 

Под кривыми окошками слушать

О покосах, грибах, ячмене,

Чтоб в садах осыпалися груши,

Как весёлый, как розовый снег.

 

Если ж вдруг, навсегда и нестройно,

Смолкнет голос мой, крепче стяни

Мне малиновый русский повойник

И у сосен меня схорони.

 

* * *

Осины звенели, да поздняя чайка кричала

Над морем горбатым, над похолодевшим песком,

О том, что глубо́ко, глубо́ко в дворцах из опалов

Танцует она, под размерные гусли Садко́.

 

И смотрят спокойно в столетних морщинах утёсы,

Широкие мачты с качающихся кораблей,

И крепко зашитые в русские флаги матросы,

И их капитаны, и дочки морских королей.

 

* * *

По улице ночной, один, и два, и три,

И сколько их всего, наверно больше сотни,

По улице ночной считаю фонари,

И глажу рыжую собаку в подворотне.

 

И тумбе говорю, стоящей у ворот,

Надтреснутой, кривой и каменной старухе,

Что очень близко был слегка усталый рот,

И смуглые, почти мальчишеские руки,

 

И что видали их обломки кирпича,

Седые облака́, искавшие ночлега,

Да вот такая ночь, что трётся у плеча,

И плачет за меня скупым, колючим снегом.

 

* * *

Захороводить, закружить, запутать

Всю жизнь твою, чтоб вровень шла с моей,

Чтоб песня вечером, чтоб песня утром,

Чтоб песня на раскате дней.

Чтоб дни взвились, как лёгкие качели:

Слегка поддал, — и к облакам доска,

Чтобы в руках, как музыка, звенели

Минуты, превращённые в века.

 

* * *

А в небе Лира, Водолей, Весы

Твердят о смычке всех планет с Землёю,

И о тебе, что у тебя есть сын,

И что живёшь ты не со мной, с другою.

 

И обо мне, что мне — дары волхвов,

Смерть от укусу бешеного зверя.

А жизнь, с мильонами лохматых слов,

Что по ночам в мои стучатся двери.

 

* * *

В этом году зима

Вся на себя непохожа:

Плачет и кашляет так,

Словно ребёнок больной.

 

Ты говоришь — Гольфштром

Тронул наш бледный север,

Фиалки или Сафо

У девочек на углах?

 

Пальцы твои нежней

Первых пушинок вербы,

Тает в твоих глазах

Коричневатый лёд.

 

А под мостом река

Бредит апрельской лодкой,

И колокола поют,

Словно — страстной четверг.

 

Вино I

И огни плывут в зеркалах,

И цыганская песня тает;

Как здесь ярко, и людно как!

Я не знала, что так бывает.

 

Что бывают столы, столы,

И стучат на столах стаканы,

И в таких стаканах видны

До конца сожжённые страны.

 

И становишься сердцем сед,

А в тупом дыму папиросы,

В стёртых ставнях растёт рассвет,

Голубой и тепловолосый.

 

Я не знала, что это так,

И что в скрипку вселился лебедь,

И что спутники мечут жребий

О моих сомкну́тых губах.

 

Вино II

Кто же придумал столики эти,

Пыльные пальмы, и скрипки крик,

Смятую скатерть, и на паркете

Первые перья цветной зари!

 

Как ты чужда мне, и как знакома!

Глаза — умирающие цветы,

Голос, твой голос чуть-чуть надломан,

Пей же, ну пей же со мной на ты.

 

У меня не такие красные губы,

Но бывают ещё продажней твоих,

А сердце — весёлый, сломанный бубен,

Что в тёмной, цыганской руке притих.

 

Кто ж так придумал, чтоб льстился всякий

На тело твоём, на мои слова?..

Пойдём и посмотрим, как тих Исаакий,

Какая мятущаяся Нева.

 

Вино III

И вот опять легко, и вот опять смешно мне,

Вина, ещё вина и папирос ещё.

Немножко отдохнуть, и ни о чём не помнить.

Сюда принёс меня какой-то добрый чёрт.

 

Он любит отдыхать на сломанной соломе

И под приво́зных вин, и в кастаньеты бить,

И стёклами стучать, и в этом шумном доме

Он попросил меня с тобою погостить…

 

Здесь женщин нет совсем, лишь девочка за стойкой.

Хозяйская, — сказал, осклабясь, половой.

Смотри же на неё, вот улыбнулась бойко

Разрезом тёплых глаз она на голос твой.

 

И на меня смотри, но про любовь ни слова!

Любви на свете нет! Беззубый гитарист

Сам выдумал её. Налей мне снова, снова,

Себе налей вина, и дай мне прикурить!

 

* * *

Ты рукою смуглою и узкою

Протянул мне от любви своей,

Не вино, а самый горький мускус,

И сказал мне: «Сколько хочешь, пей!»

 

Приложила к чаше рот послушный,

Почему б не выпить мне её,

Слишком уж от жажды стало душным

Всё моё земное бытиё.

 

На вокзале

Вот это всё, что мне припомнить надо:

Больших платформ затоптанную грудь,

В тяжёлом небе жёлтую лампаду,

Повёрнутую на вагонный путь.

 

Короткий скрип ручного чемодана,

Фонарь перрона, как сверкнувший жук,

Да пыль в купе над полками дивана,

Да вдоль висков неровный, колкий стук.

 

А после — в мутных, заснежённых стёклах

Чуть видный профиль… Больше ничего.

И очень близко Музы голос тёплый:

— Я догоню, и я верну его!

 

* * *

Где ты? В Германии, в Англии, в Польше?

Я знаю теперь, как сходят с ума!

Разве ты мне не напишешь больше

Ни одного письма?

 

Днём читаю книги, газеты,

Езжу в трамваях, смеюсь, пою,

А ночью, у каждой большой планеты

Спрашиваю про судьбу твою.

 

Но отвечают мне скупо планеты,

Одна глуха, другая нема,

А та, у которой не счесть ответы,

Тоже сошла с ума.

 

Японии

Где это было? На белых циновках,

В маленьком доме, в священном углу,

С горькой гримасой, кивая головкой,

Бронзовый будда сидел на полу.

 

Лотос качался в картонном оконце,

Не умолкало жужжанье цикад;

Медленно падало древнее солнце

С пагоды в озеро, в кустики, в сад.

 

Помнится ужин твой: хлеб из маиса,

В уксусе фрукты и в сахаре краб;

Письма на серой бумаге из риса,

Быстрая кисточка, вместо пера.

 

На кимоно серебристые осы,

Что вышивала ты лёгкой рукой,

Так обжигавшие русским матросам

Сердце из пены и соли морской.

 

Здесь твои ширмочки, веер и ваза.

Кто же сказал, что тебя уже нет?

Всё опрокинуто, спутано сразу;

«Токио… Иокогама в огне…»

 

Музе

Приходишь редко, говоришь немного,

Скупой улыбкой делишься со мной,

Чтоб назван был весёлою доро́гой

Мой горький путь, отмеченный тобой.

 

Но под ногами — камни, камни, камни.

В тяжёлом небе выцвели давно

Все васильки, что в детстве, в щели ставней

В моё ночное прятались окно.

 

Теперь твой голос сдержанней и строже,

О, неужели мне нельзя сберечь

На лёгких пальцах золотистость кожи

И угловатость полудетских плеч!

 

* * *

Стеклянные лужи, в стекле — фонари,

Ветер погладил виски под фетром,

И обещает славу и Рим,

Да мало ли что обещают ветры,

 

Когда человек говорит, как они,

Как птицы, как снег, как упавший камень,

И отмечает но́чи и дни,

Нет, не числом, а теми словами.

 

Всё обещает, но всё не то!

Прощай же, летай над морем и сушей,

К нему постучи, спроси — на постой,

Кому он сдаёт неуютную душу?

 

* * *

Уже твой голос медленней и тише,

О не зови, она ещё больна,

Моя земля ещё неровно дышет,

И я, зачем не знаю, ей нужна.

 

Что делать мне, у вас в большом Париже,

Кому там нужен мой язык простой,

И кто же там зимой, на лёгких лыжах,

К вечерним сёлам убежит со мной?

 

И чья рука укажет избы-клети,

Где запах дыма, молока и ржи,

И где растут, отцов не зная дети,

И дни быстрей, чем первые стрижи?

 

И вот твой голос медленней. Ты знаешь,

Здесь русский снег, и на снегу луна,

И вся она, от края и до края,

Лихой судьбой крещёная страна.

 

* * *

Пусть исподлобья смотрит Петроград,

И все сады в нём кашляют от пыли.

Ты ртом сухим коснуться будешь рад,

Воды, которою тебя крестили.

 

Пусть косным стал и скудным наш язык,

И сами мы своим речам не внемлем,

Но ты на этом языке привык

Твердить слова, что кружат нашу землю.

 

И если даже, возвратясь, найдёшь

На месте дома — сор от перелища,

Взяв горсть земли, не ты ли назовёшь

Себя счастливым и богатым нищим?

 

Гичка

По всей вселенной слышишь перекличку?

Моя Земля — чудесней всех планет.

Куда попало, мчится дикой гичкой,

И я на ней — девчонка — шпингалет.

 

И всё моё: моря, дворцы и пашни,

И камни с надписями, и трава

На поле Марсовом, и мне не страшно

У звёзд шальные воровать слова.

 

Земля

Как тяжким шагом шёл за годом год,

Запомнят книги и услышат внуки,

Как заклеймил нам ли́ца смертный пот,

В каких крутых мозолях наши руки!

 

Но нам земля в заступницы дана,

Стоит за всех шершавой, чёрной грудью,

И, погорелка, нищая, она

Богатою из всех богатых будет.

 

Новый Год

Скучно что-то, в доме тишь да гладь,

Слышно ветер ходит у околиц,

О девичей доле не гадать,

Не бросать на дно стаканов кольца.

 

Синей свечкой светит Новый Год,

Женихи приходят за ответом.

По цветному снегу у ворот,

Хруст шагов до позднего рассвета.

 

Что ж, судьба, тащите узелок,

Может быть, достанусь молодому.

Только вот что, не тужи, дружок,

Если ночью убегу из дома.

 

Фото с сайта https://staroeradio.ru/audio/38152