Юрий Инге: «Я мысль свою, завёрстанную в слово, как эстафету в беге передам...»

 

Стихи же — сплав свинца и стали,

Слова, зовущие в бои,

И я хочу, чтоб в них предстали

Все современники мои.

14 декабря исполнилось 120 лет со дня рождения Юрия Алексеевича Инге (1905 ―1941), советского писателя, поэта, редактора, военного корреспондента. Поэт погиб в августе 1941. Но его стихи продолжали сражаться. Как он и писал: «Всё будет вечным ― верность и отвага…». Юрий Инге, вдохновляя солдат стихами и едкими строками газет, дошел до Берлина. Его стихи, преодолев все испытания войны, оказались в «Боевом листке» на ступенях рейхстага в майские дни Победы 1945 года. Поэт выполнил свою миссию, и человек тоже. Его сын и внуки продолжают дело его жизни, сохраняя память о поэте-фронтовике. «Когда сынишке стукнет двадцать», ― мечтал Инге, он хотел бы «услышать громкий голос внука, прожить всю жизнь ― и не солгать». Говорил: «и мой великий правнук закончит дело, начатое мной»... Имя этого поэта сегодня мало кто помнит, но он был не только из тех, о ком — вслед за Н. Майоровым — принято говорить: «Мы были высоки, русоволосы. Вы в книгах прочитаете, как миф, о людях, что ушли, не долюбив, не докурив последней папиросы». Он был первым из них, первым, кто возглавил этот скорбный список потерь среди поэтов, писателей, драматургов…

Мне далеко до звания героя,

И многое мне кажется мечтой,

Но жизнь свою, нелегкую порою,

Не променяю в мире ни на что.

Его стихи проникнуты патриотизмом, истинной любовью к Родине, искренней верой в справедливость происходившего переустройства общества. Перед читателем предстают образы Стрельны, Кронштадта, Пушкина, всей страны. В стихах Инге ― размышления, лирика, романтика. Поэт Балтики не только воспевал свою любовь к морю. Его произведения — это вахтенный журнал, где звучат мотивы моря и войны. Его избранные стихи, посвященные мужеству, создают яркие образы, напоминающие о встречах с будущим.

Юрий Алексеевич Инге родился 14 (1 по старому стилю) декабря 1905 г. в поселке Стрельна близ Петербурга в немецкой семье. Его отец Альфред Инге был служащим на петербургской таможне. С детства ребёнок плавал по заливу на самодельных суденышках, мечтая отправиться к деду, либавскому лоцману. Вилли Инге мечтал сделать из внука продолжателя славного рода морских волков Инге, просил прислать ему в Либаву внука Эриха: «Должен я хоть из внука сделать настоящего человека!» Эрих рвался к деду, но решить единолично этот вопрос не мог ― мать Эльфрида и отец Альфред думать не думали о таком развитии событий. В 1914 во время гражданской войны его, как немца, хотели исключить из гимназии, пришлось получить русское имя, и Эрих превратился в Юрия: «Здесь перемена родословной, и я вторично окрещен…» («Из биографии»). В память о первом имени в подписи поэта первая буква «Ю» похожа на «Э». И отцу пришлось именоваться Алексеем Васильевичем, а не Альфредом Виллиевичем. Из воспоминаний Елены Вечтомовой: «Дед Юрия — лоцман, награжденный несколькими медалями «За спасение кораблей». Портрет его висел на стене в квартире Юрия. Он много рассказывал об этом интересном человеке, хотя никогда не видел его. Дед жил в Либаве и там похоронен. Отец был портовым служащим. Сестра Юрия Нина сейчас живет на Дальнем Востоке. Она в юности сдала экзамены и получила звание матроса первого класса — тут же в стрельнинском яхт-клубе, от которого осталась заросшая камышом бухта у завода. Муж ее, офицер, погиб в конце войны. Она живет с сыном и внуками. Я помню, как Нина и Юра замечательно пели вместе. Братишка Витя стремился стать моряком, поступил в радиотехникум, потому что там была морская практика. Он погиб за два года до Отечественной войны в Ленинградском яхт-клубе во время учений. В двадцатых годах вся семья переехала в Ленинград. Юрий заменил младшим отца. Отец умер, когда Юрию было 15 лет. Мать тяжело болела. Новорожденный Витя и семилетняя Нина остались на руках Юры, и он был особенно привязан к Вите».

Семья решила переехать подальше от родных мест и обосновалась в Симферополе, где приняла православие. Мальчика, которого теперь звали Юрий, отдали учиться в частную мужскую гимназию Волошенко. В этой гимназии преподавал русский язык и литературу малоизвестный тогда писатель Константин Андреевич Тренев. Когда в 1921 году от тифа, охватившего весь Крым, скончался отец Юрия, семья вернулась на родину, уже в Ленинград. После смерти отца Юрий остался единственным кормильцем для матери, брата Виктора и сестры Нины. Ему пришлось прервать обучение в гимназии после пятого класса и начать работать рассыльным в пекарне. В период с 1921 по 1930 годы он трудился на заводе «Красный треугольник» в разных должностях: сначала был чернорабочим, затем лифтёром грузового лифта, а позже получил специальность резинщика. Именно там он начал писать стихи, занимался в кружке молодых писателей при журнале «Резец». Печататься Юрий Инге начал в 1927 году. Он пока начинающий поэт: «Старые песни не в счёт… и в стране я не создал ещё ни поэмы, ни песни, ни слова». В 1929 г. Инге впервые выступил в печати («Наш отряд»). В 1931 г. появился первый сборник его стихотворений «Эпоха». В содержании этой и последующих книг поэта, вышедших в 30-е годы («Точка опоры», «Сердца друзей», «Город на Балтике) отразились темы революции, созидательных планов первых пятилеток. В поэзию Инге входил одновременно с А. Прокофьевым, Б. Лихаревым, А. Гитовичем, среди наставников были Н. Тихонов и К. Тренёв ― его педагог в симферопольской гимназии, В. Саянов, А. Крайский. Виссарион Саянов писал: «Однажды Дм. Лаврухин познакомил меня с молодым парнем, и я с удивлением узнал, что это и есть Инге, которого считал моряком. Было что-то скандинавское в его обветренном лице. Стоило в разговоре коснуться волнующих его тем, и он находчиво и зло высмеивал плохое, неоправданное в литературе и жизни».

Он регулярно публикуется в различных газетах и журналах: «Костер», «Юный пролетарий», «Звезда». В Кронштадте руководит литературным объединением поэтов-моряков. В 1932―1933 гг. двумя изданиями вышла поэма «Биография большевика» (Второе издание ― с иллюстрациями А.Н. Самохвалова). Одновременно Инге публикует прозаические произведения: очерки, рассказы, повесть «Равновесие» (1931), работает над произведением из истории фабрик и заводов («Конец акционерного “Феникса”») и др. Как представитель предвоенного поколения советских людей, поэт воплотил в своих стихах то, что чувствуют люди всех времен ― их раздумья, мечты и чувства: причастность к революционному переустройству Советской страны, любовь к Родине и готовность защищать её до последней капли крови, страстный поиск своего места в едином строю молодых строителей социализма. Творческий период Инге почти целиком пришелся на довоенное десятилетие, первый стихотворный сборник «Эпоха» опубликован в 1931. Позже были сборники «Точка опоры» (1934) с эпиграфом из стих. Б. Пастернака («О знал бы я, что так бывает»), на что следует обратить внимание, т.к. тогда мировоззрение тонкого поэта считалось «не соответствующим эпохе», но, тем не менее, эстетика его творчества привлекала литературную молодежь. Позже у Инге выходят «Сердца друзей» (1939), «Город на Балтике» (1940) и поэма «Биография большевика» (1932) о кумире молодежи тех лет Васе Алексееве. Инге написал хорошо читающуюся, с многочисленными обращениями к истории России, повесть «Конец акционерного “Феникса”» (Нева. 1966. № 10), повесть «На рассвете», историю минного заградителя «Марти» (бывшая царская яхта «Штандарт»), работал над стихотворной трагедией «Жан-Поль Марат» и над исторической повестью о восстании на корабле «Иоанн Златоуст».

Он много ездит по стране. посещает Урал, Казахстан, Мурманск, Хибины. В геологической партии Урала участвовал в поисках места для будущей Камской ГЭС, был в горах Кавказа, на озере Селигер, в пустыне, на Балхаше. Присылает корреспонденции с апатитовых рудников Хибин (Кольский полуостров), с Камской ГЭС (Северный Урал), из абхазского города Ткварчели (Грузинская СССР). в 1933―34 гг. живет в Абхазии, где как заместитель редактора газеты «Ткварчелстрой» близко знакомится с жизнью шахтеров, рабочих-строителей молодого города Ткварчели; новые впечатления отражаются в ряде его произведений.

Высокий русоволосый красавец в щегольском пальто, активно и рьяно отстаивающий свою точку зрения ― таким увидела Юрия Инге в Радиоцентре 5 января 1931 г. Елена Вечтомова. В тот день они с Инге и Семёном Бытовым читали стихи. После выступления Елена Вечтомова подала заявление в литературную группу «Резца», как единственную имеющую историю литорганизацию Ленинграда. Но из юбилейного «Резца» их сняли ― Инге за романтику, Вечтомову ― за интеллигентщину… Молодые люди поженились. Елена Андреевна Вечтомова (13.01.1908 ― 01.06.1989) после окончания историко-литературного факультета Ленгосуниверситета включилась в литературную жизнь Ленинграда. Много выступает, публикуется в газетах и журналах. Ее стихи ложатся на музыку композиторов, их поют на концертных площадках. Наиболее известны «Хорошая погода», музыка Соловьева-Седова, «Песня о весне и радости», музыка М. Юдина, «Все хорошо, что хорошо кончается» ― музыка Ж.Б. Векерлена (1936 г). Все эти песни написаны в 1936 году.

В семье рождается долгожданный первенец ― сын Сережа, счастливые родители уделяют ему все свое свободное время. 30 ноября 1939 г. начинаются боевые действия против Финляндии. Юрий Инге призван на флот, участвует в десантных операциях Балтийского флота. Елена Вечтомова с началом финских событий также стремилась в армейскую печать, но из-за грудного ребенка получала отказ. Писала стихи на военную тему, упорно добивалась отправки в действующую армию. Стала корреспондентом газеты «Боевой рубеж», которая вошла в 42-ю стрелковую дивизию. Пока родители были на фронте, за девятимесячным сыном ухаживала бабушка. В газете «Красный Балтийский флот» от 20.02.1940 г. опубликована заметка «Писатели-бойцы», где говорится: «С самого начала боевых действий … на корабли, в части прибыли писатели и поэты. Своим испытанным оружием ― художественным словом ― писатели и поэты, работающие на Балтике, помогают нам наносить сокрушительные удары по врагу… В низовой краснофлотской печати работают десятки писателей и поэтов ― Варшавский, Зельцер, Лаганский, Павлов, Чуковский, Григорьев, Рест-Шаро, Соловьев, Инге и др. Формы их работы многогранны. Мы видим в газетах стихи, песни, короткие зарисовки, боевой очерк, фельетон». Сохранилась характеристика, выданная Политотделом писателю Юрию Инге: «Тов. Инге имел большую связь с массами. Своим острым большевистским словом мобилизовал бойцов, командиров и политработников на самоотверженную работу с финской белогвардейщиной». В приказе по Краснознаменному Балтийскому флоту от 11 апреля 1940 г. сказано: «…за активную работу в низовой краснофлотской печати Военный Совет и Политуправление КБФ объявляет благодарность и награждает Инге Юрия Алексеевича грамотой Военного Совета». Юрий Инге был корреспондентом газеты «Атака», которая выпускалась Политотделом бригады торпедных катеров, выходил в море на боевые задания и вместе с моряками участвовал в десантных операциях на острове. Как писатель собирал воспоминания участников этих событий и публиковал их. Его каждодневная рутинная, без сна и отдыха работа в низовой краснофлотской газете очень помогла ему в творческом развитии. Стихи Инге в это время печатаются также в журнале «Ленинград». Собранный им материал лег в основу поэтического сборника «Город на Балтике» (1940), где Инге утвердил себя как поэт-маринист.

Море и морской флот ― излюбленные темы поэзии Инге. «Сколько раз вдыхал я горький запах камышовых бухт Ораниенбаума…» («У залива») или «Седое море в дымке и тумане…» («Тральщики»). Еще в предвоенных стихах Инге, наряду с тонкими романтическими и философскими опусами «Гончар» (1936), «Свет», «Сев. сонет» (1939) («Шафранный мох, сухую роговицу, костра лесного тающий дымок…»), как и в стихах многих поэтов 1930-х, важное место занимала патриотическая тема: «Придет пора: заплесневеет порох ...» (яркое стихотворение «Порох» запоминалось своей афористичностью: «Я мысль свою, заверстанную в слово, как эстафету в беге передам». 1933―41), «Пограничная зона» (1935), «Сказание о вереске» (1940), «Море (В двусветных залах Русского музея…)» (1940), «гранитный дом снарядами пронизан …» (1940). После окончания боевых действий в финской войне писатель много встречается с их участниками, и появляются очерки о Героях Советского Союза ― подводниках Анатолии Коняеве, Федоре Вершинине, которые вошли в сборник «Балтийцы ― Герои Советского Союза», вышедший в 1941 г. Подводникам посвящены и стихи, которые публикует газета «Красный Балтийский флот». Во время аттестации получил звание майора. Добившись переаттестации, стал офицером флота.

В июне 1941 г. перед отъездом к месту службы Юрий Инге пишет стихотворение-плакат «Война началась». Сразу же после правительственного сообщения о вероломном нападении Германии на нашу страну оно звучит по Ленинградскому радио. Передавали её в тот день несколько раз: «Получена первая сводка. Товарищ, война началась!» С первых дней Великой Отечественной войны Инге ― военный корреспондент газеты «Красный Балтийский флот», выполняет ответственные поручения Политуправления Балтийского флота. С июня 1941г. он в Таллине. Активно включается в работу краснофлотской печати; пишет стихотворные фельетоны, подписи к сатирическим плакатам, стихи, рассказы, очерки, фельетоны. В Таллине, где он тогда находился, патриотические, призывные стихи Инге, его очерки, боевая сатира печатались в газетах, распространялись в листовках, появлялись на плакатах.

Сложно сказать, сколько Юрий Инге успел сделать за оставшиеся ему два месяца жизни ― архив «КБФ» в течение войны сильно пострадал. Известно только, что в документах гестапо имелось «личное дело» Юрия Инге: ему и его товарищам, фронтовым журналистам, заочно был вынесен смертный приговор. Почти каждый день печатались статьи и очерки Инге в газете, тексты листовок, подписи к плакатам художника Льва Самойлова «Бьём!», стихотворения боевого характера, в те дни жизненно необходимые всем. «Песня о подводниках», «Пробил час», «Морские охотники», «Морская победа» (все ― 1941). В сатирическом отделе «Полундра!» газеты «КБФ» В. Азаров, Ю. Инге и А. Крон создали образ краснофлотца ― Митя Клотик вдохновлял на действия и поддерживал усталых бойцов.

28 августа в 12.00 минзаги «Ока», или «Марти», чью историю писали по очереди Инге и затем Вечтомова, и «Урал», крейсер «Киров», штабной и госпитальный корабль «Вирония», мощный «Казахстан» и ледокол «К. Валдемарс», как пишет Пантелеев, покинули старинную базу русского флота Ревель, созданную дедами более двух веков назад. Больше держать Таллин было невозможно. Флоту предстояло пройти 321 км узким Финским заливом. Оба берега на протяжении 250 км были заняты фашистами, а 120 км пути густо заминированы. Под обстрелом вражеских артиллерий, с огнём самолётов, подводных лодок и торпедных катеров ― нужно было прорываться. При уклонении от вражеских авиабомб «Валдемарс» вышел из протраленной полосы и подорвался в районе острова Мохни. Поэт Николай Браун, находившийся с Юрием Инге на одном корабле вместе со всей редакцией и типографией «КБФ», рассказывал, что Инге был очень подготовлен, собран. Говорил, как нужно себя вести в случае чего. До последней секунды помогал высаживать женщин в шлюпки. Бросился в море, не успев снять шинель, с противогазной сумкой на плече. Почти сразу волна накрыла его. Ему было 36 неполных лет. Посмертно награждён медалью «За оборону Ленинграда», знаком «За оборону Кронштадта».

Поэтическое наследие Инге наиболее полно представлено в его сборниках «Золотой век» (1957) и «Перед рассветом» (1979). Наиболее полные сборники стихотворений Юрия Инге (1905—1941) вышли в год его столетия в 2005 году. Стихотворения молодому читателю могут показаться устаревшими, тематика — далёкой. Но это история, она двигается, отдаляя от нас одно время за другим. В некоторых стихах Инге есть воспевание революционной романтики, какой она была изначально, пока ещё не успели превратить её в обязательную религию для масс, не лишили привлекательности. Многие стихи посвящены морю и военно-морской героике, ведь Инге был балтийцем по рождению и по призванию. В 2020 вышел сборник ю. Инге и Е. Вечтомовой «Счастью твоему и моему…»: стихотворения: к 115-летию со дня рождения Юрия Инге».

Музей поэта официально открылся 31 октября 1981 года в помещении Стрельнинской библиотеки, он старейший из музеев при библиотеках. С 1960-х библиотекари и жена поэта Елена Вечтомова начали собирать уникальный литературно-краеведческий материал о жизни и творчестве поэта и моряка Юрия Инге. «Рождённый поэтом, погибший бойцом» ― так назывался первый мемориальный уголок, посвященный поэту, где были представлены книги и литературоведческие статьи о нём, проводились вечера памяти — встречи со школьниками, встречи с писательницей Еленой Вечтомовой, женой поэта, и друзьями Инге ― поэтами и прозаиками. В 1988 году решением исполкома Петродворцового района Совета народных депутатов от 06.12.1988 года Стрельнинской библиотеке было присвоено имя Юрия Инге. Постановлением правительства Санкт-Петербурга от 6 октября 2006 года № 1234 безымянному скверу в центре Стрельны присвоено имя поэта, и теперь перед библиотекой расположен сквер Юрия Инге. В фойе библиотеки установлен бюст поэта (теперь нашедший себе место в экспозиции музея) и мемориальная доска из белого мрамора, изготовленные к 100-летнему юбилею Юрия Инге петербургским скульптором, членом Союза художников России Анатолием Марьяновичем Блонским.

На сцене в Петербурге идёт спектакль «Сильнее смерти только жизнь», где в роли Юрия Инге с его стихами выступает талантливый артист Александр Худяков. На стихи Юрия Инге написали песню — «Колыбельная сыну» звучит в исполнении авторов — дуэт из Кирова Людмила Кочурова и Николай Пасынков приезжал в Стрельну в дни 30-летия музея Юрия Инге в 2011 году. С 2012 года проводится ежегодный Конкурс поэтов и публицистов имени Юрия Инге. Среди лауреатов поэты Глеб Артханов и Анатолий Аврутин, режиссёр Крымской телекомпании Алексей Нусбаум (за фильм об улице Инге в Симферополе) и другие.

 

Предлагаем почитать стихотворения Юрия Инге:

 

Из биографии

Родился я в Санкт-Петербурге

И не видал чужих морей.

Отец мой пиво пил, как бюргер

И часто пел «Die Wacht am Rein».

 

И под отцовскою опекой

Входя на корабельный борт,

Впервые я увидел порт,

Где слыл отец мой четверть века

Грозою шведских капитанов

И австралийских шкиперов,

Плативших пошлину обманно

За содержание тюков.

 

Я рос обычно — книги, глобус,

Не зная за собой вины,

Порядок дней нарушил обыск

В день объявления войны:

Вина нашлась. И острым клином

Вошла в сознание. Причём

Как не рождённый славянином

Был я из школы исключён.

 

Тогда бунтующею кровью

Я злобу ощутил к вещам,

Рождавшим разницу в сословьях

И лицемерие мещан.

 

Здесь катастрофа родословной.

Чего же, кажется, ещё?

Но в этом мире всё условно,

И я — вторично окрещён.

В правах обычных восстановлен,

— Учись! — Я первый ученик.

Но тут как в книжке предисловье,

Передо мною мир возник.

 

Я растерял свой детский гонор,

Когда война, ломая век,

Из санитарного вагона

Пришла обрубками калек,

Схватив удушьем хлороформа

Сверкавший на перроне тыл

Багровым глянцем потных рыл.

Сплошной овацией платформы

Был встречен белоснежный морг.

И вмиг толпа рванулась с места,

Заполнив выходы, — но вдруг

Морг ожил и немым протестом

Он поднял вверх обрубки рук.

 

И подойдя к военнопленным,

Стоявшим станции окрест,

Солдат с раздробленным коленом

Сорвал георгиевский крест.

Потом, ожесточённо сплюнув,

Он прохрипел: «Долой войну!»

И, так сказать, потомку гуннов

Открыто руку протянул.

 

Впервые понял я, признаться,

Что грозно, как девятый вал,

Идёт борьба не только наций,

Но и ещё… А что — не знал.

 

Комментарии к метрике

 

Эпизод I

Надолго запомнил я эти

Казачьи разъезды, верней —

Наотмашь хлеставшие плети

По крупам косматых коней.

 

Казаки входили без боя

В заштатный глухой городок,

Где трудно найти для разбоя

Хотя бы пустячный предлог.

 

И всадники расположились

На улице, где эскадрон

С витрины аптекаря Гилельс

Потребовал одеколон.

 

Плясали, играли на дудке,

Хмелея от хинной воды,

То были невинные шутки,

И люди не ждали беды.

 

Они, осмелев, осторожно

Топтались на рыхлом снегу,

И даже холодный сапожник

Пришёл заработать деньгу.

 

Он был предприимчив и боек —

Семейный и дряхлый старик:

«Товарищи! Пару набоек!

Пожалте, приделаю вмиг».

 

«Товарищ?» (Старик перепутал,

Он к этим ещё не привык.)

Блеснуло, как искра из трута:

«Ребята, держи! Большевик!»

 

Вскочил эскадрон, стервенея.

«Вяжи его! Агент Чека!»

И плети взвилися, как змеи,

Над тощей спиной старика.

 

Толпа затаённо молчала,

Захлопнулись окна квартир,

Толпа зашептала: «Начало!»

«Повесить!» — вскричал ювелир.

 

«А ну, православные, нет ли

Верёвки?» — добавил казак.

Он сделал из пояса петлю,

Хмельные сощурив глаза.

Точка опоры

 

И выплеснув злобное: «Вот вам

Один. Для острастки пока!» —

Казаки повесили мёртвым

Запоротого старика.

 

Надолго запомнил я эти

Казачьи забавы, верней —

Наотмашь хлеставшие плети

По спинам коней и людей.

 

Все эти известные миру

Подробности, кроме одной,

Что дети того ювелира

Учились вместе со мной.

 

Эпизод II

Головокружительным карьерам,

Сверстникам по классу не в пример,

Я служил на фабрике курьером

И других доходов не имел.

 

Потому что перспективы детства

Смёл сыпной свирепствующий тиф,

И куда мне оставалось деться,

Только что отца похоронив.

 

Манный дождь не ожидался с неба

В годы, о которых будет речь,

Приходилось мне подводы с хлебом

По пути из булочной стеречь.

 

Мне за хлеб сулили что угодно —

Деньги, вещи и девичью честь,

За подводой шла толпа голодных,

Ребятишки ныли: «Дяденька, поесть!»

 

Вот они, прикованные зорким

Взглядом стекленеющих зрачков

К розовым вздувающимся коркам

Пышных, словно празднество, хлебов.

 

Мы ведь не из камня, и… Но будет,

Хватит оправданий между строк.

Пусть нас это поколенье судит

За такое злое плутовство.

 

Но однажды из другого мира

К нам пришли за хлебом для семьи,

Это были дети ювелира,

Бывшие приятели мои.

 

Хлеборез с улыбкой сердобольной

Им уже протягивал кусок…

Их увидя, вспомнил я невольно,

Вспомнил то, что позабыть не мог.

 

Дни войны, казацкие разъезды,

Крик «Повесить!», алчный свист плетей…

Пусть же голод будет вам возмездьем,

Я сказал товарищу: «Не смей!»

 

И теперь я чувствую сильнее —

Можно много, но не всё простить,

Ненавидеть я давно умею

И, пожалуй, раньше, чем любить.

Август ― сентябрь 1933

 

Море

В двусветных залах Русского музея

Я с необычной жадностью глядел

На воплощенье красок Зюдерзее,

На паруса испанских каравелл.

 

Здесь оживали книги Стивенсона,

И ветер путал снасти бригантин,

Звала к себе неведомая зона…

Кто не прошёл сквозь этот карантин?

 

С утра на взморье убежав из класса,

Мы по волне чертили след,

А рулевой стоял на дне баркаса,

Сжимая самодельный пистолет.

 

Так возникало смутное начало

Далёкого и трудного пути.

Да, нас изрядно море покачало,

Но научило плавать и грести.

 

В нас был излишней гордости излишек,

И за поход на яхте в Петергоф

Во всём сословье уличных мальчишек

Лишь мы носили титул моряков.

 

И те, кто вместе с нами полюбили

Свирепых ураганов голоса,

Дорогу в лавку мерили на мили,

Из простыни кроили паруса.

 

Тогда ещё мы многого не знали,

Но верили, разглядывая мир,

Что будет день — и в судовом журнале

О нас напишет скупо командир.

 

Всё будет вечным — верность и отвага,

И мы, раскрыв походную тетрадь,

Взойдём на бак перед поднятьем флага,

Чтоб жизнь по-настоящему начать.

 

За Нарвской заставой

У железной триумфальной арки,

Где дорога ускоряет бег,

Дымом закопчённые хибарки

Скучный свой заканчивали век,

Тишину хранили переулки,

Запоёшь — так за версту слыхать...

Озорные песни и прогулки

Мне теперь забавно вспоминать.

 

По старинке между окон кисли

Прелый мох да пыльная герань;

Дворник вёдра нёс на коромысле,

Жар струился от субботних бань.

И в невзрачных домиках, бывало

(их теперь, пожалуй, не найдёшь),

Веселилась, пела и плясала

Золотая наша молодёжь.

 

Не тогда ль я полюбил впервые

Этот край в его ночной красе,

Путь от верфи, глыбы верстовые

У излучин тёмного шоссе.

Фонарей расплывчатые пятна,

Смутный гул лесного городка,

Розовое зарево прокатных,

Отголосок позднего гудка.

 

Осень там. В садах уже тоскливо

Опадает жёлтая листва,

И прозрачный дым локомотива

Насыпи касается едва.

Тихо там. И дымкой бледно-сизой

Запелёнат в ветреной ночи

Огонёк, колеблющий над мызой

Тусклые, бесстрастные лучи.

 

Те же липы стынут на разъезде,

Пыль метёт тяжеловозам вслед.

Не припомню, что здесь было прежде, —

Флигель с мезонином или нет?..

Вот они — окраины приметы:

Влажною листвою озарён,

За большими окнами Совета

Жарко дышит Кировский район.

 

И включённый Волховом рубильник

Ослепляет непривычный глаз,

И следами шин автомобильных,

Как паркет, исчерчен диабаз.

Встала жизнь, событиями грянув

Над моей окраиной слепой,

Почвенной водою котлованов,

Дымом паровозного депо.

 

А вдали, где стягивает туго

Пустыри трамвайная петля,

Город мой сворачивает к югу,

Новыми дорогами пыля.

Там туманом питерским объяты

Эллинги, заводы, стапеля,

Там струится запах сладковатый

В топках догоревшего угля.

 

Теплоход, зачаленный вплотную

К бурым Турухтанным островам, —

Всё здесь незнакомо и волнует,

Этот мир не примелькался нам.

Это быль, поведанная внукам

Мудрыми устами стариков,

В том краю, где гром над виадуком

Вечного движенья поездов.

 

И слепит из зарева отлитый

Жаркий столб взметённого песка

Возле крыш, где цепкие магниты

Слушаются рук крановщика.

А когда затянет розоватой

Дымкой лаву яркого свинца,

Подадут машину депутата —

Лучшего за Нарвской кузнеца.

 

Это наша молодость окрепла,

Упираясь в небо головой,

Ночь, гася созвездия, ослепла,

Спит земля под тонким слоем пепла,

Только звон над росною травой

Да баяна голос горловой

Над моей заставою ночной.

 

К переулкам этим развесёлым

Ты привыкла, молодость моя,

Зазывали в гости хлебосолы,

Знатные седые токаря.

 

Почему не стал я нелюдимом

И навеки страстно полюбил

Слободу, пропахнувшую дымом,

Высоту мартенов и стропил.

И теперь я вижу, как впервые.

Этот край во всей его красе —

Пусть от верфи, глыбы верстовые

У излучин тёмного шоссе.

 

Золотой век

 

1

Мне далеко до звания героя,

И многое мне кажется мечтой,

Но жизнь свою, нелёгкую порою,

Не променяю в мире ни на что.

 

Частенько мне подсказывает разум —

Дела твои пока невелики;

Взгляни на них, вглядись холодным глазом,

И сразу убедишься — пустяки!

 

Но жизнь моя ещё не отзвучала,

В ней каждый миг похож на зов к борьбе,

Я в сотый раз берусь за всё сначала,

Опять разочарованный в себе.

 

Ошибок не избегну я, но следом

Наступит зрелость сердца и ума.

Цель предо мной. И всё же нет победы,

Она, как гость, не явится сама.

 

И в некий час, когда мне станет плохо

И трудно будет справиться с собой,

Мои друзья и вся моя эпоха

Помогут новый выдержать мне бой.

 

Мои пути, привалы, переправы

Ещё трудней, суровей будут впредь,

Но я грущу не о щедротах славы,

А лишь о том, что должен умереть,

Что в некий час придется умереть.

 

2

Не всегда и вполне безупречно

Я общался с своей судьбой,

Ошибался порой, но вечно

Оставался самим собой.

 

На дороге моей вставала

Заслонявшая свет тоска,

Я её миновал, как скалы

Незнакомого материка.

 

Но покоя мне не довольно,

Знаю цену таким вещам,

Ненавижу самодовольных

Обывателей и мещан.

 

К рубежу золотого века

Мы совсем недавно пришли,

И за каждого человека

Мы ещё отвечать не могли.

 

Я видал и Неву, и Припять,

Дружбу видел, только, прости,

Дружба — это «не вместе выпить»,

Это — «вместе на смерть пойти».

 

3

Из тесноты обычных рубрик

Я устремляю свой разбег

В цветущий век моих республик,

Открытий славных новый век.

 

Друзья на полюсе! Как близко!

О чём ещё мне помечтать?

Ведь от Москвы до Сан-Франциско,

Как говорят, рукой подать!

 

И мог бы даже с полустанка

Тропой изведанных небес

Мичурин прилететь к Бёрбанку*

На ботанический конгресс.

 

В туманных бухтах и проливах,

В глубинах неба и морей

Желаю плаваний счастливых

Героям родины моей.

 

*Лютер Бёрбанк (1849-1926) — выдающийся американский селекционер, чьё имя в Советском Союзе в 1920-е годы стало известно благодаря Н. И. Вавилову.

 

Измена

Внезапный гнев, обида или ругань

Не причинят мне тяжкого вреда,

Но ни отцу, ни женщине, ни другу

Я не прощу измены никогда.

 

Тот, кто хоть раз подслушает под дверью,

Кто тайну выдаст, слова не сдержав,

Тот навсегда достоин недоверья,

И гнев, его сразивший, будет прав.

 

Тот, кто для славы, почестей и денег

Хотя бы раз товарищам солжёт,

Наёмник тот, предатель и изменник,

Наш взгляд его презрением сожжёт.

 

Тот, кто встречает грубою насмешкой

Твои признанья, цели и мечты, —

Изменник тот! Срази его, не мешкай,

Иль от его руки погибнешь ты.

 

Другу

Как паруса зеленые, над нами

Листву густую подняли дубы,

Дубы, переплетённые корнями,

Собой напоминают две судьбы.

 

Пусть пьют земли живительные соки

Вовек неразделимые стволы,

Их общий рост, стремительный, высокий,

Есть выраженье силы и хвалы.

 

Рассветный луч, блистая, притаится

В пазах смолистых бронзовой коры,

И лесорубы, скинув рукавицы,

Задумчиво опустят топоры.

 

Природа в дружбе с мудростию древней,

И повелела, щедрая, она

Двойною силой наделить деревья,

Растущие из общего зерна.

 

Мы два зерна того же урожая,

Одной отчизны крепкие сыны,

Из года в год мы зреем и мужаем,

И судьбы наши крепко сплетены.

 

Мы пьём земли живительные соки

И с каждым днем, что мы на ней живем,

Всё меньше думаем о смертном сроке,

Чем старше мы, тем громче мы поём.

 

Но коль в бою свинцовым градом крупным

Подкосит нас смертельная пурга,

Мы, как дубы подрубленные, рухнем

Всей тяжестью двойною на врага.

 

Дружба

Когда, в досаде хлопнув дверью,

Поклона не заметит друг,

Ты вспомнишь всё высокомерье

Последнего пожатья рук.

 

И, утопив обиду в смехе,

Не замечая никого,

Ты вспомнишь все свои успехи

И поражения — его.

 

Иль, со своей толкуя тенью,

Шагами меряя проспект,

Свои припомнишь пораженья

И друга бывшего успех.

 

Ты другу так же не ответишь,

Забудешь всё, что было встарь,

И дружбу разобьёшь, как фетиш

Дробит, изверившись, дикарь.

 

Нет! Я смету тебя, жестокость,

Как недостойную среды,

Где от любви до злобы — пропасть,

Как от пустыни до воды.

 

Где чтут от севера до юга

Успехи каждого из нас,

Где помощь каждого друг другу

В работе будничной видна.

 

Я знаю, жизнь дарует это

За острые шипы обид,

За дружбу выросших поэтов,

Которой зависть не сразит.

 

Брату

Над ветреным Финским заливом

Где песни поёт молодёжь,

Я вижу, каким ты счастливым

На маленькой яхте плывёшь.

 

Руками, привыкшими к вёслам,

Ты жизнь зажимаешь в кулак…

Как быстро становится взрослым

Семнадцатилетний смельчак!

 

«Послушай! — в солёном просторе

Теченье опасно и зло,

Послушай, — Балтийское море

Немало людей увлекло».

 

Но ты мне не веришь. И, брамсель

Наладив, нагнёшься к рулю…

Вот именно это упрямство

В тебе я так сильно люблю.

 

Твой путь по-весеннему светел,

Ты полон отваги и сил…

Я так же тебе бы ответил

И так же, как ты, поступил.

 

Пусть яхта крылатая мчится

Бок о бок с твоею судьбой

И флаги морских экспедиций

Всегда шелестят над тобой.

 

Задумчивый, светловолосый,

На вахте и в шторм, и в туман.

А парус, поставленный косо.

Послушен тебе, капитан!

 

* * *

Прощай, друзья и домочадцы!

Я слышу сосен тихий зов

И ухожу опять скитаться

По тропам вянущих лесов.

 

Пускай оранжевое пламя

Морозом схваченных рябин

Блестит меж чёрными стволами,

Где буду я бродить один

 

И любоваться речкой каждой

Всю жизнь, до самых поздних лет,

И вспомню где-нибудь однажды,

Что, в сущности, я — домосед.

 

Странствие

В незапамятное утро

Я услышал хор пернатых

За отрогами Урала.

Где весною птичий слёт.

 

Золотыми косяками

Шёл сазан на перекатах,

Дед с тяжёлого баркаса

В речке ставит перемёт.

 

Он сказал мне: «Оставайся,

Дорогой товарищ, с нами.

У земли пшеницы хватит,

Рыбой хвалится вода.

 

Край наш светлый и богатый,

Корабли плывут по Каме…»

Я послушал и остался,

Но солгал, что навсегда.

 

Поселился на рыбалке,

Рыбакам чинил мережи,

С фонарями на баркасах

В устье Камы выезжал.

 

Белозубые пермячки

На меня глядели строже,

Если я их на гулянке

Невниманьем обижал.

 

Но под осень, в душный август,

Я ушёл с плотовщиками

Из зелёного затона

На шумливый нижний плес.

 

Вышли девушки на пристань

И махали мне платками;

Их печальные улыбки

Я под Астрахань увёз.

 

Так и странствовал всё лето

По колхозам и станицам.

И везде гостеприимно

Открывали двери мне.

 

В городах меня встречали

Улыбавшиеся лица,

И не мог я стать бродягой

В нашей солнечной стране.

 

Побывал на Черноморье,

Видел город на Сураме,

Дагестанские селенья

И Донбасса рудники.

 

И везде мне говорили:

«Поживи, товарищ, с нами».

Я повсюду знал пожатье

Крепкой дружеской руки.

 

И когда настало время

Мне к пенатам возвращаться,

Я не знал, куда же ехать

С этих розовых полей?..

 

Люди все меня встречали,

Как друзья и домочадцы,

И везде я видел счастье

Славной Родины своей.

 

* * *

Кто виноват, что, в дружбе не изверясь,

Я замечал в бессоннице боёв,

Как шла весна, цвёл под ногами вереск,

Как начинались злоба и любовь.

 

Когда нас жгли свинцовые метели

И смерть склонялась к тёплому плечу,

О, как мы сильно чувствовать умели

И как скрывали силу этих чувств!

 

Когда сквозь хаос боя и насилий

Мы шли вперёд, усталые, в крови,

В своих сердцах мы бережно носили

Огонь и страсть непочатой любви.

 

Во имя дней, когда с такой же силой,

Вернувшись в дом, мы сможем допьяна

Ласкать детей, стремить до звёзд стропила

И повторять любимых имена.

 

Они пришли сквозь чертежи, макеты,

Огонь литейных, планы городов.

Мы так же полно чувствовали это,

Как чувствовали ужасы боёв.

 

* * *

Здесь в каждой мелочи значенье

Почти таинственных примет,

Как неразрывной цепи звенья.

Как исчисленье долгих лет.

 

Запасный путь, вагоны, будка

И семафора блёклый цвет…

Вот здесь, почти лишась рассудка,

Я ждал тебя в семнадцать лет.

 

И странно вспомнить, проезжая

Платформы узкий парапет.

Что ты теперь совсем чужая

И что тебя давно здесь нет.

 

Маячит девушка в тумане,

И юноша ей смотрит вслед,

Она, наверное, обманет,

Как ты меня в семнадцать лет.

 

И я сочувствую, но странно

И невозможно допустить,

Что счастье первого обмана

Нам никогда не позабыть.

 

А дальше многое постыло,

Как воды сонного пруда,

И то, что молодость простила,

Нельзя простить в мои года.

 

И глядя вновь на эту будку,

Я захотел моложе стать,

Мечтать, влюбляться не на шутку

И быть обманутым опять.

 

* * *

Когда с тобой расстались мы навеки,

Казалось мне, что коротки века,

Есть червь сомненья в каждом человеке;

Что говорить — разлука нелегка.

 

Осенний дождь шуршал на листьях парка,

И дождь казался грозным, как потоп.

Грибное лето отгорало жарко,

Меня ж порой охватывал озноб.

 

Ну что ж, пускай друг друга мы покинем.

Весною снова расцветут сады,

Хочу и я под этим небом синим

К твоим друзьям не чувствовать вражды.

 

Прощанье

Всё наяву… Глухой фургон вокзала

В окурках фраз и возгласах афиш,

И женщина, которая мечтала,

Что ты её хоть словом ободришь.

 

А я молчал. На слове «до свиданья!»

Пытался пошло иногда острить:

Нет, не умеем мы при расставанье

Словами первой встречи говорить.

 

А были дни. Сверкали снега хлопья.

Мы говорили долго, до зари.

Но те слова, как сломанные копья,

Откинуты. Поди их собери!

 

Всё расцветает с первыми лучами.

Ночное солнце не растопит снег,

Вот потому и я замкнусь в молчанье,

Когда меня покинет человек.

 

Слова любви уж сказаны, но вкратце

Я их не раз, быть может, повторю.

Но никому не буду повторяться

И дважды петь поблекшую зарю.

 

* * *

Я думал, что тебя узнаю

По заповедному кольцу,

Но понял — ты совсем иная,

Сойдясь с тобой лицом к лицу.

 

Как шёл загар к твоей матроске

Оттенка вспененной волны,

А губ пунцовые полоски

Наверно, были солоны.

 

Ну как не полюбить такую,

Забыв заветные мечты,

Смотреть на море, ждать, тоскуя,

Не ощущая пустоты.

 

И, торопясь к волнам зелёным,

На узкий петергофский мыс,

Я знаю — ты подходишь к бонам,

С высокой мачты глядя вниз.

 

Я рад найти тебя иною,

Ловящей брызги над кормой…

Так в жизни самое земное

Прекрасной властвует мечтой.

 

* * *

«Подари мне на память звезду,

Что роняет лучи над снегами,

Ту, что теплит на мартовском льду

Голубое, прозрачное пламя.

 

Ту, что всем издалёка видна,

Как маяк в полуночном затоне.

Я хочу, чтоб сверкала она

Светляком у меня на ладони».

 

Безрассудным словам не найдут

Оправданья в извечных законах,

Но каких только странных причуд

Не бывает порой у влюблённых.

 

Увидались на несколько дней:

Что сказать на прощанье друг другу?..

Он весёлый стоял перед ней,

Он, прошедший сквозь пламя и вьюгу,

 

Над которой сияла звезда

И сливала пути воедино

В час ночного похода, когда

В бездну рушились почва и льдины.

 

Он весёлый стоял перед ней,

Полный счастья последней атаки,

Вспоминая сигнальных огней

Звёздный холод в разорванном мраке.

 

«Хорошо, — он ответил, — найду

Ту, с которой живём на земле мы!..»

И он дал ей на память звезду

С опалённого славою шлема.

 

Листопад

 

1

В тот самый день, когда в верховьях Камы

Ушёл на юг последний пароход,

Стена дождя обрушилась на камни

И в недрах гор раздался гул пород.

 

До этих пор я говорил: не поздно,

Я ждал тебя у шатких пристаней,

Откуда мир весь мною был опознан

По цвету проплывающих огней.

 

И, посинев, как вздувшаяся жила,

Река пыталась вдруг остекленеть.

В курной избе старуха ворожила,

И выходил из логова медведь.

 

Рычала Кама. Дальше, за изгибом,

Был ясный мир, нам недоступный, — там

Лохматый дым метался над Турксибом,

Балтийский шторм грозился морякам.

 

Я бил киркою мёртвую породу,

Живой и полный тайного огня,

Я проклинал осеннюю погоду,

Внезапно оглушившую меня.

 

Я искры листьев, всё ещё багряных,

Как память лета, собирал в ладонь,

И ты тогда возникла из тумана,

Как маяка желанного огонь.

 

Блестя лучей холодной позолотой,

Ты приближалась, гордая, ко мне,

Ты распростёрла крылья самолёта,

Как руки для объятий, в вышине.

 

И мне казалось — оживали скалы

И таял сумрак в небе, уходя,

Где ты, паря, навеки отыскала

Земную власть над сонмами дождя.

 

Так в листопад, в глухое бездорожье

Я словно тайну странную постиг,

Что иногда мне и земли дороже

Те небеса, к которым не привык.

 

2

Не знаю, в тот край я вернусь ли,

Где зноем пылает зенит,

Где парусник в белом бурнусе

По Чёрному морю скользит.

 

Где влажными крыльями вёсел

Сверкают, неслышно скользя,

Те ночи, которые бросив,

Забыть и запомнить нельзя.

 

В малиновых углях мангала

Ты виделась мне до утра.

Ты память мою застигала,

Как путник остатки костра.

 

Письмо твоё билось о камни

Прибоем зачитанных строк,

Я знал, что и ты не верна мне,

Но верить в измену не мог.

 

Сказать, что они позабыты,

Те ночи без звёзд и без сна,

Когда до сих пор о копыта

Глухая звенит крутизна.

 

И слышится конская скачка,

И стынет от ветра земля,

И видится стройная мачта

Входящего в порт корабля.

И море проснулось в покое,

В котором забвенья предел,

Я знал, что оно не такое,

Но всё-таки знать не хотел.

Что холодны угли мангала,

Что путь предо мною опять,

Что море, как женщина, лгало,

Которой не можешь солгать.

 

3

День осенний, радостный и мудрый,

Увлекает в новые бои.

Простирают яблони над тундрой

Ветви плодородные свои.

 

И за редким частоколом ливня

Ломкий лист кружится и хрустит,

Этот край навеки осчастливлен

Звоном облетающих ракит.

 

Здесь впервые шорох листопада,

Словно шум листаемых страниц, —

Здесь впервые опаданье сада

Вне географических границ.

 

И его, как новое явленье,

Изучают молча старики

И впервые называют тенью

Отраженье сада у реки.

 

И, руками лёгкими, сухими

Осязая первый листопад,

У приезжих спрашивают имя

Мудреца, придумавшего сад.

 

4

Мы с тобой пройдём по первопутку,

По панелям звонким проскользим,

В этот миг влюблённым без рассудка

Каждый день и час необходим.

 

Первый снег… Неповторимо синий,

Ярче, ярче… светло-голубой…

Я тебя назвал бы героиней,

Радостью, любовью и борьбой.

 

Оглянись и выбирай любое —

Облаков изведанных слои,

Яблони, взращённые тобою,

Земли плодородные твои.

 

Я не знаю, пресен или солон

Лёгкий привкус падающих звёзд,

Но сегодня до краёв я полон

Самых смелых юношеских грёз.

 

Истлевают листья… Полноводней

Русла ближних и далёких рек…

Может быть, рождается сегодня

Самый нужный миру человек.

 

Холодом доносит привкус мятный

Балтика, и кружево огней

Над моей, как море необъятной,

Над тридцатой осенью моей.

 

Сольвейг

Наяву никогда не увижу,

Потому и представлю живей,

Что ко мне прибегала на лыжах

Скандинавская дева Сольвейг.

 

И на снежных полях в полнолунье

Распускались со звоном цветы,

Ты неслась, голубая плясунья,

В лёгком ритме своей красоты.

 

Голубая, как небо фиорда,

Ты казалась прозрачной, как лёд,

Я друзьям не поведаю гордо,

Что ко мне ты стремила полёт.

 

Засмеют, назовут чудесами

Или попросту скажут, что лгу,

Потому — чудеса они сами

Совершают на каждом шагу.

 

Кто поверит, что звёздной дорогой

Ты прошла, как листвой прошуршав.

И, прощаясь со мной у порога,

Обронила свой клетчатый шарф.

 

Даже звёзды к тебе не привыкли,

Мир пути твоего не постиг,

Самой редкой из древних реликвий,

На минуту пришедшей из книг.

 

Ты идёшь, утопая в сугробах,

От усталости вся побледнев,

И во взглядах людей низколобых

Видишь чёрную злобу и гнев.

 

Я слежу за тобой, светлолицей,

Ты уходишь? Но дальше нельзя…

Только в сказках проходят границы,

На стремительных лыжах скользя.

 

Ты не веришь? Ты в мире впервые,

Но легендам твоим вопреки,

Скандинавские часовые

На тебя направляют штыки.

 

Возвратись, голубая легенда!

Скандинавская дева, вернись!

Сомневаться нельзя ни момента,

Так велит настоящая жизнь.

 

Я останусь навек однолюбом,

Заведу себе нож и ружьё,

Буду в гости ходить к лесорубам,

В песни вкладывать имя твоё…

 

Я её познакомил с друзьями

И не верят они до сих пор,

Что Сольвейг — это зной под снегами,

Взор, в сердца устремлённый в упор.

 

Я живу с ней на финской границе,

С этой девушкой в грубых чулках.

Называю её светлолицей

И, как песню, ношу на руках.

 

Запираю я накрепко двери,

Если в лес ухожу дотемна,

Потому что никто не поверит,

Что она не скучает одна.

 

И друзья к ней напросятся в гости,

Закружится её голова,

Будет пить, забывая, что в тосте

Говорят озорные слова.

 

Я брожу, не скрывая опаски,

Что лишусь её в этой борьбе,

Ибо женщина, даже из сказки,

Остаётся верна себе.

 

Потому под замком её прячу,

Снеговую легенду свою,

Что никто не поверит иначе

Этой песне, что нынче пою, —

 

Как в шубейке и варежках рыжих,

По просторам морозных полей,

Мне навстречу несётся на лыжах

Скандинавская дева Сольвейг.

 

Ночь

Ты возникаешь из пыли дорожной

Под вечерние всплески гитар,

Розоватая, как осторожный,

Обжигающий локти загар.

 

В тишине засыпающей дачи

Вздрогнут стёкла, от ветра гудя,

Где, мечтая о жизни бродячей,

Я внимаю ударам дождя.

 

Я дождусь тебя вечером вешним

В этом тихом зелёном краю,

Где птенец у забытой скворешни

Окликает подругу свою.

 

Это ночь. Но теперь неужель ты

Не заметила солнца над ней.

Что плывёт над раструбами дельты

В сумасшедший разлив зеленей.

 

Утихает ветров перебранка,

Лишь росою звенит лебеда,

И всю ночь за глухим полустанком,

Громыхая, бегут поезда.

 

И, сплетаясь в объятии жарком

С тростниками уснувшей реки,

По теченью проходит байдарка

У твоей загоревшей руки.

 

Но полуночный лепет деревьев

Только двое мы нынче поймём.

Мы пройдём через сны и кочевья,

Вместе в ясное утро войдём.

 

Будут громы греметь за порогом,

Ночь затрубит в охотничий рог.

Мы пойдём по заросшим дорогам,

Мы распутаем узел дорог.

 

Письмо

Захлопываю двери за собою.

И сущность одиночества ясна —

Изученные кубики обоев

И ходики, не знающие сна.

 

Возрастом горячим и строптивым

Смотришь ты из рамки много дней,

Вписанная, так сказать, курсивом

В строки биографии моей.

 

Как жилось тебе тут в одиночку,

Много ль было радостей и бед,

Бегала ли за угол на почту,

Писем дожидалась или нет?

 

Ты бы уж призналась! Да природный

Гонор твой… всё смотришь свысока…

Гложет нас с тобой поочерёдно

Гордости упрямая тоска.

 

Знал тебя и радостной и пылкой,

Скука без тебя, как острый нож,

Всё боюсь, что вдалеке бобылкой,

Дожидаясь, ты не проживёшь.

 

Как такую встречу, успокою?

В чём беда? Услышь и назови!

Так вот и беседуем с тобою

О моей безвыходной любви.

 

Опять с тобой

Опять осенний ливень вымыл

Береговую полосу,

Листву берёз, тычинки примул

И хвою колкую в лесу.

 

Мир обновлённый стал наряден,

Как в новолунье, молодой.

И гроздью синих виноградин

Нависли звёзды над водой.

 

Но выше звёзд в вечернем мраке

Над сизой дымкою полей

Опознавательные знаки

Пятимоторных кораблей.

 

Наш город вновь тебе приснится:

Его заставы и мосты,

На гордых арках колесницы

И кони редкой красоты,

 

Его прозрачные каналы,

Сиянье затемнённых крон.

Но и во сне б ты не узнала,

Каким предстанет завтра он.

 

Ведь ты была на самом деле,

Тебя я выдумать не мог,

Мы вместе шли и вместе пели

На перепутье всех дорог.

 

Пожалуй, был тогда я робок,

Не смел твоих коснуться губ,

Поодаль стыли на сугробах

Косые тени чёрных труб.

 

Не осязая слов излишек,

Не чуя холода земли,

У покосившихся домишек

Мы распрощаться не могли.

 

Тогда от нас шагов за двести

Сторожевой костёр мерцал…

Взгляни, теперь на этом месте

Ограда Зимнего дворца.

 

Так помнишь ты, как шли, и пели,

За наше счастье умирать.

Ведь это было в самом деле,

Ведь это может быть опять.

 

Присядем здесь. И у ограды,

Где расцветают клумбы вновь,

Мы вспомним голод, смерть, преграды

И нашу первую любовь.

 

* * *

Проходя перелеском кудрявым,

Сколько раз я видал чудеса…

Вот река разметалась по травам,

Словно девушки спящей коса.

 

Разноцветные ленточки радуг

В волоса, как цветы, вплетены…

Это русской равнины отрада,

Это диво моей стороны.

 

Этот край, необъятный и тихий,

Ведь и ты не забыла, — скажи? —

Голубое цветенье гречихи,

Васильковые искры во ржи.

 

Запах диких раздавленных ягод,

Ежевикой поросший овраг

И сосну, так подросшую за год,

Что её не достанешь никак.

 

Ты шершавую мяла осоку,

Бурелом поднимала с земли.

А на гаснущем небе высоко —

Журавли, журавли, журавли…

 

И, спеша на заброшенный хутор

Вдоль окраин вишнёвых садов,

Я тебя, как растенье, укутал

От суровых ночных холодов.

 

Я бродить не устал и поныне,

Но, идя к незнакомой реке,

Вспоминаю о русской равнине

И девчонке в пуховом платке.

 

90-я параллель

Приходил я к тебе когда-то

Робким другом, вестником рассвета,

Приносил в ладонях грубоватых

Звон росинок, крупных, как монеты.

 

А сейчас ледовым ополченьем

Я в глухом застигнут океане,

Где одно лишь тёплое теченье —

Писем и воспоминаний.

 

Мы справляем нынче новоселье,

Мы пируем в комнатах просторных,

Нам туман, враждующий с метелью.

Марш играет на охрипших горнах.

 

В нашем доме радостно и мирно,

Ночь вдали колышется, как пристань.

Голубыми искорками фирна

Позывные кажутся радисту.

 

Вопреки закону расстоянья,

Ты ко мне протягиваешь руки,

И огонь полярного сиянья

Топит лёд молчанья и разлуки.

 

Пролетают голубиной почтой

Самолёты по тропинкам млечным,

У природы выпросив отсрочку

Сумеркам густым и бесконечным.

 

Колыбельная

Сыну Сергею

 

Вся столица спит давно,

Ночь пути завьюжила,

И морозное окно

В серебристых кружевах.

 

Спи спокойно, мой сынок,

Шороха не слушая.

Спит давно без задних ног

Медвежонок плюшевый.

 

Я спою тебе, дружок,

Песнь тебе доверю я,

Как среди больших дорог

Мчалась кавалерия.

 

Ты не бойся… Я с тобой…

Ночи были жуткими,

Утром стычки, в полночь бой,

Мы не спали сутками.

 

И теперь в ночную тишь,

Как же мне не вспомнить их,

Если ты спокойно спишь

В нашей мирной комнате.

 

Не подпустим мы врага

И на выстрел пушечный,

Ну, так спи, сынок, пока

С саблею игрушечной.

 

А ударит гром опять,

Вспомнишь ты, как пели мы,

Да и сам не будешь спать

Целыми неделями.

 

Если нужно — ты взойдёшь

Выше гор Памировых…

Будь же в жизни ты похож

На Сергея Кирова.

 

Вьюга лёгкая, кружись,

Вьюга-перелётчица,

За окном такая жизнь,

Что и спать не хочется.

 

За окном такая тишь…

Спи, меня не слушая,

Моя гордость, мой малыш.

Медвежонок плюшевый!

 

* * *

Когда сынишке стукнет двадцать

(Хочу дожить до этих пор),

Наступит время поругаться

И вольнодумству дать отпор.

 

Мы разойдёмся в точках зренья,

И он заявит: «Не поймёшь!»

Когда подобным самомнением

Не обладала молодёжь?

 

Я сам, ещё не кончив школу,

С отцом чурался рассуждать,

Прочёл тайком «Вопросы пола»

И думал: «Где ему понять!..»

 

Однако по иным причинам

Я в этом чванстве вижу рост,

И в неизбежном споре с сыном

Я окажусь и стар и прост.

 

А он — ну да, умён с излишком

(Пускай, ведь я ему не враг),

И если он, как все мальчишки,

Поспорит, — значит, не дурак.

 

* * *

Своеобразный стол находок —

Комиссионный магазин!

Чего здесь нет!.. Старинный кодак,

Лампада, грабли, карабин.

 

Тетрадь с шершавыми сладами

Песком посыпанных чернил,

Картина в потускневшей раме,

Где нарисован древний Нил,

 

Накидка из тяжелых кружев,

Цветной фарфор и серебро…

Я улыбнулся, обнаружив

Дьяка гусиное перо.

 

И мне подумалось о сыне:

Он рассмеется в некий час,

В комиссионном магазине

Увидев мой противогаз.

 

* * *

Я нашёл на улице подкову

И повесил дома на стене.

В этом смысла нету никакого,

Просто так понадобилось мне.

 

Но порой рассказывают ярко

О делах давно минувших лет

Серый камень, раковина, марка

И пригоршня бронзовых монет.

 

Серым камнем высекали пламя,

В раковине слышен гул морей,

А за деньги, стёртые веками,

Шкуры продавал гиперборей.

 

Так и речь рождается. По слову

Соберёшь — и мыслям нет конца…

Я ударю о стену подкову

И услышу песню кузнеца.

 

Вино

И я бродил, как в бочке бродит,

Крепчая, красное вино.

И человеческой природе

С годами крепнуть суждено.

 

Прозрачный сок кистей лиловых

Зажат в бочонке, как в тисках,

Чтобы он крепким стал, как слово,

Произнесенное в сердцах.

 

Вино бурлило, бушевало,

Вздувая злобно пузыри,

И, вкус меняя, терпким стало,

Как холод утренней зари.

 

Бродила юность в нём. А хмеля

Была лишь сотая одна.

Но после — юноши хмелели

От чарки крепкого вина.

 

Я с ними тоже выпил малость

И понял, что с теченьем дней

Вино окрепло, отстоялось

И стало действовать сильней.

 

Так выпьемте, друзья, за зрелость,

За древность мира, за успех

Той песни, что сейчас запелась,

За юность, буйность… И за тех,

 

Кто возраст времени вручает

И никогда не пьёт вина,

За тех, кто зреет, и крепчает,

И выпивает жизнь до дна.

 

* * *

Теченье рек бездонно-синих,

И облаков спокойный бег…

И где-то шелестит осинник,

Как будто шепчет человек.

 

Ясны и радостны на диво

Долины, тропы и леса,

Как откровенны и правдивы

Стихии щедрой голоса!

 

Река теченья не изменит,

Лес будет крепнуть и расти,

И туча солнца не заденет,

И не собьется звук с пути.

 

Вот так бы мне, подобно звуку,

Свой путь пройти и не блуждать,

Услышать громкий голос внука,

Прожить всю жизнь — и не солгать.

 

* * *

Я не хочу назвать потерей

Те дни, когда, не тратя сил,

В свои слова ещё не веря,

Я их шутя произносил.

 

Какой огромный промежуток

От первых слов до первых дел,

О, сколько нужно долгих суток,

Чтоб миновать водораздел.

 

В широком устье Семиречья

Я услыхал издалека,

Как становился громкой речью

Чуть слышный шёпот родника.

 

Пар воплощался в твердый иней,

Рудой сначала был металл,

И бег песчинок над пустыней

Не сразу в бурю вырастал.

 

Так, шаг за шагом, год за годом,

В столетья вырастают дни…

Взгляни же в мудрый лик природы

И всё, чем дышишь, оцени!

 

* * *

Иду сквозь бессонные ночи

Большого, как мир, ремесла,

Стараясь, чтоб собственных строчек

Горячка меня пронесла.

 

Войдём в этот мир, как в залу,

Скорей перейдём на ты,

Пока моих губ не связала

Жестокая власть немоты.

 

Пока не раскрылся кокон

Неслышно подползшей зари,

Уйдём от холодных окон,

А ты говори, говори…

 

Синея, раскроется небо,

Мы встанем, загасим свечу,

Расспрашивать нужно тебе бы,

А я промолчу, промолчу…

 

Постигнуть всю тщетность былого

Пути, обращенного вспять,

А для настоящего слова

И вечность готов промолчать!

 

Свет

При свете лампы в семьдесят свечей

Чертишь в тетради замыслов зигзаги,

Рука твоя исполнена отваги,

Но мысль мертва, как высохший ручей.

 

Нет больше зла, чем скованность речей,

Она певца уподобляет скряге,

Прибавишь света, склонишься к бумаге…

И всё ж слова не стали горячей.

 

А жил когда-то, в древности, поэт,

Он знал крылатых мудрых слов секрет,

Ему хватало пламени огарка.

Когда бы мне лишь только раз узнать

Те сумерки, в которых пел Петрарка, —

Я и огня не стал бы зажигать!

 

Девушка права!

Построек высокие сваи

Ударяют во мглу, как в забой,

Ты прошла остановку трамвая,

Два квартала, прощаясь со мной.

 

К переулку присох палисадник.

Ветер сучья ломает сплеча,

Я жалею, что как-то нескладно

Нам пришлось всю дорогу молчать.

 

Рвутся зори в малиновый отблеск,

Я хочу быть с тобой до утра, —

Завтра днём в чернозёмную область

Отправляется первый отряд.

 

Значит, жаркое время пришло,

Нынче город нам сделался узок,

И ушёл не один эшелон

В бесконечные степи Союза.

 

Там вплетается в хруст ковыля

Стук машин по дорогам окрестным.

Слышишь, девушки в наших полях

Запевают фабричные песни.

 

И по зову встают города,

Меньше слов — большевистское знамя:

«Никогда, никогда, никогда

Коммунары не будут рабами».

 

И далёкие шепчут леса,

Что от нашего громкого пульса

Даже сдвинулись с мест полюса,

Даже землю свело от конвульсий.

 

Месяц целит лучами в упор,

На панелях орнаменты выткав.

Я заметил, что весь разговор

Чересчур походил на агитку.

 

Но она намекнула в ответ

О моём ремесле (между прочим),

Я ответил, что, дескать, поэт

И пишу для крестьян и рабочих.

 

Засмеялась и, вскинув глаза:

«Слишком мало для коммуниста!»

Я смолчал, но, по правде сказать,

Этот довод был меток, как выстрел.

 

Значит, старые песни не в счёт,

Значит, жизнь начинается снова,

И в стране я не создал ещё

Ни поэмы, ни песни, ни слова.

 

Пусть же это безделье пройдёт,

И теперь я скажу, не тоскуя:

Если сердце у Нарвских ворот,

Так и песню снесу в мастерскую.

 

* * *

Я сочинял стихи в газету,

Я жаден был к чужой судьбе

И не успел, как все поэты,

Сказать немного о себе.

 

Не воспевал я драм сердечных,

Пейзажем лунным пренебрёг,

И потому я слышу вечно

В излишней сухости упрёк.

 

Но никогда мне не решиться

Уйти под кровлю личных тем, —

Сухая повесть очевидцев

Страстней придуманных поэм.

 

Стихи же — сплав свинца и стали,

Слова, зовущие в бои,

И я хочу, чтоб в них предстали

Все современники мои.

 

Я посвящу их героине,

Моих товарищей судьбе…

Вот почему, мой друг, поныне

Пишу я мало о себе.

 

Чёрная речка

Весь день ревут над речкой монопланы,

Шумит листвою коломяжский лес,

Дым паровозов стелется к полянам…

Вот здесь сходились Пушкин и Дантес.

 

Здесь на барьер, устроенный из шубы,

Он пал, объятый холодом земли.

Его тоской искривленные губы

Еще шептали имя Натали.

 

Кустарник. Сосны. Старая деревня.

Здесь всё не так, как сотню лет назад.

И видевшие многое деревья

Угрюмо и подавленно молчат.

 

Ревут моторы мощные, и в низком

Скольженье с завоёванных высот

Пилот, летя над стройным обелиском,

Как сизый сокол крыльями качнёт.

 

Когда же солнца гаснущее пламя

Коснётся мёртвых памятника плит,

Влюблённый мальчик светлыми стихами

О верности подруге говорит.

 

Учитель школьный бойкому подростку

Покажет этот памятник простой.

Шофёр, вздохнув, закурит папироску

И километр он назовёт верстой.

 

Колхозов дальних барышни-крестьянки

«Руслана» здесь читают наизусть.

И стрелочник на сонном полустанке,

Трубя в рожок, испытывает грусть.

 

Полны бессмертья лиственные своды,

Полны дыханья почва и гранит.

Здесь вещий голос гения народа

Нерукотворной силою звучит.

 

Зима в Пушкине

Казалось, что вот-вот засыпет

Снегами тихий городок,

Напоминающий Египет

Со стороны ямских дорог.

 

То были старые ворота…

К заставе Царского Села

Сто лет назад гвардейцев рота

Их на плечах перенесла.

 

Здесь словно в лавке антиквара

Живут минувшие века,

Забытый герб, литая чара,

Лепной карниз особняка.

 

Мне так знакома эта утварь

По книгам, выставкам, мечтам,

Как будто в солнечное утро

Я из Лицея вышел сам.

 

Стоял январь. И парк был скучен,

В аллеях не было людей,

Но чудился мне скрип уключин,

Свирель и клики лебедей.

 

Плыл лёгкий снег. И понемножку

Входили лыжники в азарт,

А я всё ждал, что из окошка

На них прикрикнет Энгельгардт.

 

Каким дворцам тот флигель равен!

Вот здесь, уйдя от пышных зал,

Когда-то плакал сам Державин

И Пушкин дружбу воспевал…

 

И видел я, идя к воротам,

Одетым в зимний полумрак,

Как шли в Лицей сдавать зачёты

Грузин, зырянин и остяк.

 

И чтили выше всех реликвий

Старинный дом, где много лет

Сидел за партою великий,

Влюблённый в родину поэт.

 

Кронштадт

Над волнами залива седыми,

Не страшась ни боёв, ни блокад,

Ты несешь свое славное имя,

Прибалтийская крепость — Кронштадт.

 

В час, когда обрывая причалы,

Пронеслась боевая гроза,

Ты на выстрел двумя отвечала,

Смерти глядя в пустые глаза.

 

Мы потомкам в наследство откажем

Эти громкие были, Кронштадт,

За отвагу твоих экипажей,

Никогда не ступавших назад.

 

Заливая дороги и пашни,

Как осенний балтийский прибой,

Прямо с палуб вы шли в рукопашный,

Наш последний и решительный бой.

 

За рабочее дело, за братство.

Подымая знамена до звезд,

С площадей стороны Петроградской

Прорывались на Троицкий мост.

 

Так прошли вы стальною колонной

Сквозь штыки юнкеров и картечь,

Вас в атаку вела неуклонно

Ильича вдохновенная речь.

 

Вы держали просушенным порох

И, мятежников в грудь поразив,

Встали вновь на могучих линкорах

Грозной вахтой у входа в залив.

 

И гремит над волнами седыми

Дальнобойных орудий раскат,

В нем твое заслуженное имя,

Боевая твердыня — Кронштадт!

 

Переулок Надсона

Метель кружит и скачет, как борзая,

И труден санный путь через залив,

Туда, где в ночь январскую вмерзая,

Уснул Кронштадт, от холода простыв.

 

Что здесь увидишь в пору ледостава?..

Застывший порт сквозь мёрзлое окно…

Здесь жизнь течёт по зимнему уставу,

И нам его нарушить не дано.

 

Тень старины, пусть это пережиток,

Ещё хранят кронштадтские углы.

Где странно дружат с зоркостью зениток

Петровских пушек грозные стволы.

 

Пройдут года.

И мы забудем скоро.

От совершенства полного устав,

Смотря на профиль гордого линкора,

Как восхищал нас первый пироскаф.

 

И чрез столетье новые поэты,

Такие прозорливые подчас,

Нам не дадут на многое ответа,

Что сохранится в памяти у нас.

 

Вот переулок, где бывал я лично

И трогал кисть рябины в январе,

Там откомхоза* новая табличка

Напомнит нам о прожитой поре.

 

Здесь жил поэт, которого когда-то

В расцвете сил состарили года,

Он был чужих страданий соглядатай.

Чужого горя, боли и стыда.

 

Он угасал, но у морозных стёкол

Стоял часами, юный и больной.

Мела метель. Извозчик где-то цокал.

Хозяин дома мирно спал с женой.

 

Он всё стоял. И яркая рябина

Была в снегу, как пятна на лице.

А мимо шли гулять гардемарины,

И барышни смеялись на крыльце.

 

Он угасал. Но жизнь не умирала.

И обыватель вздрагивать отвык,

Когда наотмашь били адмиралы

Своих нерасторопных вестовых.

 

Балы, молебны, музыки раскаты,

И каждый день на Якорной парад.

То был Кронштадт годов восьмидесятых,

Сверкающий, как парусный фрегат.

 

Здесь жил поэт. Его короткой жизни

Последний отблеск тихо догорал.

Здесь жил поэт, рыдавший об отчизне

И воспевавший правды идеал.

 

Его звучало раненое сердце,

Он прозябал и рвался в новый мир.

И с отвращеньем сбросил офицерский

Шитьём сверкавший павловский мундир.

 

Здесь в переулке старого Кронштадта,

Где крашенные охрой флигеля,

Мы слышим песнь годов восьмидесятых

И залп стальных орудий корабля.

 

Что говорить — не всякому поэту

Дано подняться в песнях над собой:

Одним мечты и горести воспеты,

Другой словами увлекает в бой.

 

Здесь Надсон жил…

Я вспомнил об Островском.

Однако бросим!.. Каждому своё.

Жива тетрадь, закапанная воском, —

Почтим поэта мирное жильё!

*Отдел коммунального хозяйства

 

Полночь

Опять дорогой круговой

Иду по улицам, тревожась,

Стоят ли сфинксы над Невой

У Академии художеств.

 

Давно мосты разведены,

А там, где неба полуциркуль,

Как предисловие страны

Кронштадт мне машет бескозыркой.

 

Все спит. Сквозь синеватый дым

Глядят на запад батареи.

Он горд сознаньем молодым,

Что никогда не постареет.

 

И волны отбивают ямб

Ночной таинственной поэмы.

Воды и неба по краям

Расставлены штыки и шлемы.

 

Замаскирован часовой

Листвы тончайшей филигранью,

Но у меня над головой

Его негромкое дыханье.

 

И там, где повторяет гул

Кронштадта сумрачная пристань,

Стоит надежный караул

У школы лучшего чекиста.

 

Все говорит о прошлых днях,

Навек оставшихся в помине,

О бурях, крови и огнях,

Немеркнущих поныне.

 

О спящий город! Над Невой

Ты столько лет стоишь, как песня.

Привратник мира, часовой,

Страны моей ровесник!

 

Стрельнинский парк

Старинный парк приморского совхоза…

Там нынче осень — золото в огне,

Глухие предоктябрьские грозы,

Букеты астр в распахнутом окне.

 

Геологи, врачи и педагоги —

Ровесники, живущие вдали, —

Мы начинали здесь свои дороги,

И нас они далёко повели.

 

Здесь, на горе, у каменного зданья,

Где вьётся плющ, как ржавая тесьма,

Рождалась дружба, встречи и прощанья

В наивных строчках детского письма.

 

Нам не забыть нетопленые залы

И взрывом озарённый горизонт.

Не дожидаясь солнечного бала,

Мы убегали с братьями на фронт.

 

Мы отложили школьные тетради,

Со школой распрощались в этот год,

Когда великий бой при Петрограде

Гремел на склонах Пулковских высот.

 

А на дубы глядел сквозь дым флотилий

Недружелюбный берег Териок.

Тут, в парке, мы деревья посадили,

Но в те года никто их не стерёг.

 

Я вспоминал, что пережил когда-то,

Увидел снова астры на окне,

Неосвещённый флигель интерната,

И выстрелы, и топот в тишине.

 

Я прохожу заросшим парком снова

И слышу птичье пение в кустах,

Где поджидал я Лидию Лаврову,

Второступенку с лентой в волосах.

 

Мои друзья стоят в аллее главной

И, глядя вдаль, где рушится волна,

Дни вспоминают молодости славной

И педагогов старых имена.

 

Мы снова здесь, случайно иль нарочно,

Но трудно нам не вспомнить в этот час

Учителей, приморский парк, ту почву,

Что под ветрами вырастила нас.

 

У залива

Сколько раз вдыхал я горький запах

Камышовых бухт Ораниенбаума,

Слышал скрип соснового шлагбаума,

Скрежетанье якорей трёхлапых.

 

До конца осенних навигаций

Пароход будил меня сиреной,

Волны бились радужною пеной

Так, что к ним хотелось прикасаться.

 

И казалось, с поездом последним,

В умолкавшем грохоте вокзала,

Тишина, как море прибывала,

Свет мерцал на берегу соседнем.

 

Лишь листва в полуночном покое

На ветвях чуть вздрагивала серых,

И в саду морских пенсионеров

Плыл туман над клумбами левкоя.

 

Там, рукой притрагиваясь хрупкой

К листьям отцветающего лета,

Бродит штурман с грозного корвета

И дымит прокуренною трубкой.

 

Он жалеет, что уедут скоро

В долгосрочный отпуск из Кронштадта

Стариковской выучки ребята —

Краснофлотцы нового линкора.

 

Слышит песен, никогда не петых,

Вдалеке стихающие звуки,

Жмёт он внукам бронзовые руки

И даёт прощальные советы.

 

Поколений выучил немало

Старый штурман парусного флота;

Он питомцам не запомнит счёта, —

Сколько у него их побывало!..

 

И кому здесь проезжать придется —

Заходите к старикам поспорить,

Это — деды наших краснофлотцев,

Ветераны сумрачного моря.

 

За победу и честь

Восемнадцатый век над Россией

Шёл началом лоцмейстерских карт,

Сквозь балтийские ливни косые

Мир увидел петровский штандарт.

 

Мы внесли в золотые анналы

Флотоводцев заслуженный род.

Вновь эскадру ведут адмиралы

В исторический славный поход.

 

Часовые морских цитаделей —

Каждый с гордостью вспомнить готов,

Как защитой страны прогремели

Батареи кронштадтских фортов.

 

Несгибаемы честь и отвага

Тех, кто наши ведёт корабли,

Охраняющих Эзель, и Даго.

И спокойствие нашей земли.

 

Есть ли сердце ещё постоянней

Тех, что в вихре опасных минут,

Не страшась никаких расстояний.

Меж созвездий машины ведут.

 

В жаркой схватке с противником лютым

Не жалеют бесценную жизнь?..

Грянь, страна, небывалым салютом,

Сыновьями такими гордись!

 

Величавым законам устава

Не изменит испытанный флот,

Мы навеки морская держава —

Повелители вспененных вод.

 

Три эсминца

Затемнив сигнальные огни,

В полночь снялись с якоря они,

Сторожила смерть их с трёх сторон,

Но отважно шёл дивизион,

Не страшась минированных зон.

 

Свежий ветер, звёзды и волна, —

Здесь опасней вдвое тишина:

Вдруг всплывёт у борта перископ,

Иль огня, ударившего в лоб,

Проскользнёт над палубою сноп.

 

Наше небо, воду, берега,

Окружили полчища врага,

Но вождям поклялся красный флот, —

С моря враг к земле не подойдёт,

Котлина эскадра не возьмёт.

 

Трудно флоту в море без огня,

Ржавчиной изъедена броня,

В топках жар последнего угля…

Флот в заплатах с палуб до киля,

Но идёт сквозь минные поля.

 

Враг всё ближе. Дорог каждый час,

Миноносцы выполнят приказ.

И идут на постановку мин

По волнам предательских глубин

«Гавриил», «Свобода», «Константин».

 

Но в заливе нет уже дорог.

Враг эскадру нашу подстерёг,

На эсминце палубы горят,

Но вперёд за Красный Петроград

Два других на выручку спешат.

 

И сказал сверхсрочный старшина:

— Смерть за власть Советов не страшна! —

Это слово грохот заглушил;

Так погиб, но флага не спустил

Славный миноносец «Гавриил».

 

— По местам! — слабеющий от ран

Приказал «Свободы» капитан.

Лишь эсминец сделал поворот,

Как увлёк его водоворот

В глубину запенившихся вод.

 

И тогда, оставшийся один,

Дважды подорвался «Константин».

Склянки били шесть часов утра,

И слыхали Балтики ветра

Моряков последнее «Ура!»

 

Этой ночью завязался бой.

Враг бежал, и грозно пел прибой.

У родных балтийских берегов

Мстили мы за краснофлотских вдов,

За друзей с потопленных судов.

 

Много лет прошло уже с тех пор,

Мы несём на Балтике дозор,

К нам никто с оружьем не войдёт,

Ибо мир на море бережёт

Наш родной Краснознамённый флот.

 

Наши мирно плавают суда.

Мы готовы в бой. И никогда

Не забудет ни отец, ни сын,

Как погибли от подводных мин

«Гавриил», «Свобода», «Константин».

 

Рассказ о матросах

Другу-авроровцу Виктору Голованову

 

Говоришь, затрёпанная тема,

Говоришь, что песня нестройна.

Вот опять в моих поэмах

Вспыхнула гражданская война.

 

Было это — станет вспоминаться —

В девятьсот семнадцатом году,

Шли матросы — клёши на сто двадцать —

Кольты заряжая на ходу.

 

Развернули вымпела норд-остом

Над кипучим омутом реки,

К баррикадам подошли матросы,

Подошли матросы, синие воротники.

 

Крепли выборгские — разве силе

Рухнуть звоном лопнувших талей?

В эту ночь мостов не разводили

Для входящих в город кораблей.

 

Звякали озябшие винтовки,

Слесаря у Нарвских строились в ряды.

Шли матросы — грудь в татуировке,

Шли матросы — боцман впереди.

 

Вспышки мыслей, как бездымный порох,

Песни душу воспитавших лет,

Крейсер с юным именем «Аврора»,

И дворец под вывеской «Совет».

 

А потом поход до Ак-Маная,

Быстрый листопад календаря,

Всех имён я не припоминаю,

Помню только имя корабля.

 

Под ногами захрустела осень,

На тачанках — кони да штыки! —

К Перекопу подошли матросы,

Подошли матросы —

Старые большевики,

В суматохе было не до слёз нам:

Под знакомым знаменем Чека

Пал весёлый матерщинник-боцман

Смертью храбрых на солончаках.

 

Бесконечным сухопутным рейсом

Ночи проходили по земле.

Перекоп прошли красногвардейцы

Сумрачных балтийских кораблей.

 

На плечах остывшие винтовки,

Щёки, опалённые в боях.

Шли матросы — грудь в татуировке,

Шли матросы — боцман — на руках.

 

И опять встревожилися нервы,

Гром команды, будто бы вчера.

Ясно помню: это в двадцать первом

На судах подняли якоря.

 

Старый порт, знакомые норд-осты…

Шлём привет балтийским берегам!..

Было время, вспомните, матросы!

Эх, матросы, ленты да наган!

 

Остров

Есть островок средь Финского залива,

Где чащи леса девственно густы,

Но лоцмана́ чураются пугливо

Его проклятой мрачной красоты.

 

Тому назад…

Нет, я скажу, — когда-то

Здесь, под покровом чёрных облаков,

Трусливые наёмные солдаты

Расстреливали русских моряков.

 

Не много нужно воинской отваги,

Чтоб закричать: «По безоружным… пли!»

Ну что же, чисти щегольские краги

От порыжевшей глистой пыли.

 

Там не осталось камня иль кургана,

И твёрдо знал наёмников отряд,

Что этой тайне будет ночь охраной,

А мёртвые — они не говорят.

 

Но все дела до нашего кануна

Припомнили мы вражьему штыку:

Твой эшафот, парижская коммуна,

И траур твой, истерзанный Баку.

 

Орды басмачьей шумные копыта,

Столбы сосновых виселиц и плах,

И лёгкий прах расстрелянного Шмидта,

Что мы несли на поднятых руках.

 

Так и сюда мы подошли однажды,

Когда в траве сверкнувшая роса,

Казалось, мёртвых утоляла жажду,

А лес нам повторял их голоса.

 

Вот на сосне поспешная зарубка,

Под ней косая надпись: «На восток!»

В гнилой хвое затоптанная трубка,

Полуистлевший кожаный сапог.

 

О, эта почва каторжного края,

Этапы горя скорбного пути!

Товарищи, вы знали, умирая,

Что мы сюда не можем не прийти.

 

Срубить сосну, где вашими руками

Начертаны предсмертные слова.

Свезти в музей, склонить пред нею знамя

Из вражеского поднятое рва.

 

А та земля, что двадцать лет хранила

Покой погибших, — наша с этих пор.

И наша кровь заменит нам чернила,

Чтоб подписать убийцам приговор.

 

Остров Н.

Словно птица, над островами

Гордо реет багровый флаг,

И могуч укреплённый нами

Прибалтийский архипелаг.

 

Это грозные цитадели

Неприступных советских вод,

Здесь сегодня бои кипели,

Задыхаясь, строчил пулемёт.

 

Не прорваться к заливам нашим,

Не пробиться на материк,

Грозен залп орудийных башен,

И остёр краснофлотский штык.

 

И глядят на врага сурово

Амбразуры бетонных стен.

Что ж, пускай попытаются снова

Взять атакою остров Н.

 

Натыкаясь во тьме на скалы,

С каждым часом бандиты злей.

Это место кладбищем стало

Протараненных кораблей.

 

Снова мёртвая зыбь диверсий

И воздушных боёв пора,

Бьют без промаха прямо в сердце

Краснофлотские снайпера.

 

И когда говорят орудья,

И дрожат голоса сирен,

На защиту покоя — грудью

Подымается остров Н.

 

В клочьях пены, огня и дыма

Тонет трижды отбитый враг.

Славный остров стоит нерушимо,

Гордо реет багровый флаг.

 

Ночь в гавани

Поседели костры, только звёзды

Осыпались до самой зари.

Мне казалось, тяжёлою гроздью

Затонули в реке фонари.

 

И бульвары, зажмурив аллеи,

Задыхалися пылью ветров.

Погоди, через час обмелеет,

Протаранив туман, Петергоф.

 

И напористым гамузом волны

В затылок встают за кормой,

Позади выпрямляется полночь,

Ударяя наотмашь в прибой.

 

И к ночным берегам, где за шлюпкой

Ртутью неба набухла земля,

Выйдет боцман раскуривать трубку

И сырые чинить провода.

 

Сегодня он на берег вызван

Из густой синевы чертежа,

Чтоб раскинуть сосновые брызги

Напряженьем тугого ножа.

 

Осторожно качнутся шаланды

От запева последних серен,

К маякам повезут контрабанду

С ноздреватых финляндских морен.

 

Может, нынче на палубах шатких

Штабелями чернеют тела,

Потому ль с миноносцев Кронштадта

Так мятежно взвились вымпела?

 

Даже ливни простывшим дозором

Бесконечно идут, накреняясь,

Из английских портов, из-за моря,

Окликают матросы меня.

 

Этот окрик решительным штурмом

В незнакомую вторгся страну,

Лопнул матовый обод Сатурна,

У истёртых камней затонув.

 

Пусть сигналами радиостанций

Вспыхнут звёзды, паря высоко,

Я сейчас говорил с иностранцем

Пролетарским своим языком.

 

И услышишь, как в двух шагах, ты

Забастовок придуманный стон,

Мой товарищ в подорванной шахте

С динамитным шнуром погребён.

 

И как только в посёлке рыбацком

Встанут ливни в двенадцать рядов,

Загремит в Вестминстерском аббатстве

Марсельеза моих городов.

 

Поседели костры. Только звёзды

Осыпались до самой зари,

Мне казалось, тяжёлою гроздью

Затонули в реке фонари.

 

Старый корабль

Проржавев от рубки до заклёпок,

Он своё отплавал и одрях…

Снег лежит на палубе, как хлопок,

Ночь стоит на мёртвых якорях.

 

Этот крейсер, ветхий и невзрачный,

Он давал четырнадцать узлов,

Но теперь от времени прозрачны

Стенки износившихся котлов.

 

В кочегарке бродит без опаски

Старая откормленная мышь,

По отбитой многослойной краске

Возраст корабля определишь.

 

Борт шершав от пластырей и вмятин,

Тряпки сохнут в путанице рей,

Он угрюм и даже неопрятен —

Старый предок наших кораблей.

 

А из порта движется эскадра,

И смеётся флагман, говоря:

«Я на нём служил три года в кадрах,

Этот крейсер знают все моря!

 

Он когда-то был последним словом

Кораблестроительных наук.

Много лет он нам казался новым, —

Старость замечаем мы не вдруг!»

 

И мечталось флагману в походе,

Что когда-нибудь изобретут

Новый флаг в международном своде:

«Отставному крейсеру — салют!»

 

Боевой листок

Я стал очевидцем того героизма,

Которым гордился семнадцатый год,

Я видел приборов замёрзшие призмы

И флот, уходивший в ледовый поход.

 

Бушлатов и шуб отвердевшие полы,

Облепленный снегом и льдом дальномер…

Пять суток не спал пулемётчик весёлый,

И всех увлекал его личный пример.

 

Чуть слышно хрипели гудки и сирены

И лопались тонкие струны антенн,

Борта кораблей содрогались от крена,

Но не было страха у вахтенных смен.

 

У флота почётное Красное знамя, —

И скажет, гордясь, комсомольцев семья:

«Ледовый поход был проделан отцами,

А этот поход провели сыновья!»

 

До службы на флоте на мирных рыбалках

По взморью водили они каюки,

Так пусть же с листовкой времён Центробалта

Музей сохранит боевые листки.

 

В ней клятвой писали горячее слово

Минёр, политрук, краснофлотец и кок:

«К боям до последнего вздоха готовы,

Противник получит наглядный урок!»

 

Года пролетят, мы состаримся с ними,

Но слава балтийцев — она на века.

И счастлив я тем, что прочтут моё имя

Средь выцветших строк боевого листка.

 

Эсминцы уходят в поход

Сегодня эсминцы уходят в поход, —

Прощай, дорогая подруга!

Сквозь шторм и туманы,

Сквозь стужу и лёд

Ударим с востока и юга.

 

На острове Сескар светлы маяки,

Их стёкла прочищены нами,

Тут славно работали наши штыки

И бомбы рвались над волнами.

 

Как долго пришлось нам до этого дня

В Кронштадте стоять на приколе,

Пополнив запас боевого огня,

Прошли мы сквозь минное поле.

 

Сегодня эсминцы уходят в поход, —

Не плачь, дорогая подруга!

Когда краснофлотцам прикажут — вперёд,

То встречным приходится туго.

 

Повсюду морской артиллерии гром, —

Кто хочет гостинца — отведай!

В Кронштадтскую гавань мы скоро придём,

Комфлот нас поздравит с победой.

 

Нас девушки будут, как водится, ждать

В аллеях Петровского парка,

И мы им расскажем, что было опять

В сраженье достаточно жарко.

 

Сегодня эсминцы уходят в поход, —

Ну, что ж, до свиданья, подруга!

Как наша эскадра врага разобьёт —

Увидят Кронштадт и Усть-Луга.

 

Ракета взлетела над строем судов,

Прислуга стоит по уставу,

Огонь и осколки бетонных фортов

Взлетели и слева и справа.

 

Отбой. Всё утихло в тумане густом,

Опять корабли на рогатке,

И радостно нам говорит военком:

«Теперь отдыхайте, ребятки!»

 

Тяжёлые веки слипались у нас,

Но быстро закончился отдых, —

Военное время и новый приказ

Флотилии флагманом отдан.

 

И снова эсминцы уходят в поход,

И снова не спят краснофлотцы.

Подруга, увидимся, — время придёт,

И песня иная споётся.

 

Баллада о черноморцах

«Наденемте лучшие робы свои

И форменки первого срока!

Мы морю вверяем навек корабли,

А Чёрное море глубоко!

 

Эсминцы погибнут от наших торпед,

Линкоры огнём уничтожим!»

Но хмуро матросы ответили:

«Нет!»

и крикнули громко: «Не можем!»

 

Бледны командиры.

Печален и тих

Идёт комиссар перед строем.

И слов облегченья не может простых

Сказать черноморским героям.

 

У каждого ярость клокочет в груди —

Так жалко эскадру ребятам…

«Ещё повоюем, не всё позади,

Врагам не уйти от расплаты!»

 

И медлят матросы:

Над синей волной,

Колеблемой силою норда,

Высокие мачты эскадры родной

Стоят непреклонно и гордо.

 

«Как можем покинуть мы эти суда,

Вручённые нашей заботе?

Вовек не бывало,

Не быть никогда

Такому позору на флоте!»

 

Но сам комиссар у орудия встал,

Ответил на просьбу приказом:

«Тонуть не позволю!

Весь личный состав

На берег — так требует разум!

 

Мы сами свои уничтожим суда,

Чтоб их не сдавать оккупанту!»

И тихо матросы сказали тогда:

«Товарищ начальник, командуй!»

 

И жёстко столкнулись седые усы

В суровом мужском поцелуе.

Вздохнул комиссар, посмотрел на часы

И голову сжал удалую.

 

Над морем грохочущим стало темно,

И, вымпел подняв опалённый,

Сверкая бронёй, погрузился на дно

Эсминец, открывший кингстоны.

 

Свершилось!

Эскадра лежала на дне,

Шли по морю отсветы зыби,

Но знали матросы, что в первом огне

Врага неминуема гибель.

 

Молчал комиссар.

А в далёком дыму

Дорогу копытили банды.

Глядел комиссар в наступившую тьму,

И снова сказали матросы ему:

«Товарищ начальник, командуй!»

 

Гудел несмолкаемый гром канонад,

Был вечер от зарева розов,

Шагал по степи сухопутный отряд

Республике верных матросов…

 

Подводники

Мы от теченья времени зависим,

И, несомненно, нас переживёт

Газетный лист и два десятка писем

С лиловым штампом «Действующий флот».

 

О всех боях, о каждом эпизоде

Располагает сведеньями ТАСС.

Мы, между прочим, вспомним о погоде,

Которая не баловала нас.

 

Ещё нигде подводники зимою

Не рисковали плавать подо льдом.

А мы прошли, оставив за кормою

Плавучих мин Гоморру и Содом.

 

…Да, мы упорно двигались по следу,

Оставшемуся в море от киля,

И помню я, как первая торпеда

Впилась в тяжёлый корпус корабля.

 

За две недели это был четвёртый…

В борту зияла чёрная дыра,

Когда за нашей лодкою из порта

Торпедные помчались катера.

 

Со всех сторон по мёртвому простору,

Блестевшему, как синяя парча,

Как будто гончих спущенная свора,

Они неслись, от ярости рыча.

 

Торпедный залп, и с тоннами тротила

В отсеки лодки ринется потоп,

Лишь за секунду море поглотило

Наш осторожный зоркий перископ.

 

Теперь, бессильно злобствуя и мучась,

Торпедный флот прочёсывает дно.

Но утверждать, где легче наша участь,

Сказать по правде, было бы смешно.

 

Вообразите: грохот канонады

На сорокаметровой глубине,

В таком разрезе «прелести» осады

Дают себя почувствовать вдвойне.

 

…Здесь превратится в бренные останки

Команда может в несколько секунд.

Пора! В стальной закупоренной банке

Вы от врага уходите на грунт.

 

Лишь поутру противник снял осаду.

Всему конец. На свете нет чудес.

Как хорошо, что к хитростям Синдбада

Уже давно утрачен интерес.

 

Залив замёрз. Арктической пустыней

Тянулись вдаль торосистые льды,

Уже нигде не видно было синей

Бушующей, неистовой воды.

 

Всё, что в морском гремело поединке,

Ушло под лёд, застыло поутру,

И так лениво падали снежинки

На искристую белую кору.

 

И, словно в сказке старого Синдбада,

Вонзая в лёд зазубренный таран,

Вдруг на поверхность выплыла громада,

Как бы подводный зверь Левиафан.

 

Над морем ветер мечется, похожий

На свежий ветер пригородных зон,

И моряки с потрескавшейся кожей

Как будто пьют живительный озон.

 

А командир, окинув взглядом дали,

Со лба стирает выступивший пот

И отдаёт приказ по магистрали —

«Подводной лодке продолжать поход!»

 

Тральщики

Седое море в дымке и тумане,

На первый взгляд такое, как всегда,

Высоких звёзд холодное мерцанье

Колеблет на поверхности вода.

 

А в глубине, качаясь на минрепах,

Готовы мины вдруг загрохотать

Нестройным хором выкриков свирепых

И кораблям шпангоуты сломать.

 

Но будет день… Живи, к нему готовясь, —

Подымется с протраленного дна,

Как наша мысль, достоинство и совесть,

Прозрачная и чистая волна.

 

И потому мы, как велит эпоха,

Пути родного флага бережём,

Мы подсечём ростки чертополоха,

Зовущегося минным барражём,

 

Где бы противник мины ни поставил —

Всё море мы обыщем и найдём.

Учтя все исключения из правил,

Мы действуем смекалкой и огнём.

 

В морских просторах, зная все дороги,

Уничтожаем минные поля.

Свободен путь. Звучи, сигнал тревоги,

Дроби волну, форштевень корабля.

 

Салют

Глазами военных флотилий

У кромки зеленого льда

Мы видели, как проходили,

Обличье меняя, года.

 

Мы помним остывшие топки

Линкоров, отправленных в док,

И ржавые наши коробки,

Давно пережившие срок.

 

Забудем ли мы о начале

Борьбы за сегодняшний флот!

Мы, стоя на вахте, встречали

В походах рождавшийся год.

 

И часто мечтали в дозоре,

Скользя по холодным волнам,

Взглянуть на Балтийское море

И счёт потерять вымпелам.

 

А ныне у каждого порта,

Готовые к бою, стоят

Эсминцев стальные когорты

И крейсеров грозный отряд.

 

Наш первый салют новогодний

Услышит над Балтикой тот,

Кто в верфи спускает сегодня

Достойный Республики флот.

 

За дружбу, что нас закаляла,

Салют назначаем второй,

За верность и флаг адмирала,

Ведущий кильватерный строй.

 

Кончается вахта в двенадцать,

И новая смена идёт.

Ты можешь спокойно сменяться,

Оконченный памятный год.

 

Ты так же, как наши походы,

Как первых боёв молодёжь,

Как доблести первые годы,

В историю флота войдёшь.

 

Салют сорок первому году!

За новые наши края!

За новое счастье народа!

За зоркую вахту, друзья!

 

Январь сорокового года

Суров январь сорокового года,

Покрыты белым пухом берега,

Синоптик мрачен. Скверная погода.

Шуршит в заливе скользкая шуга.

 

Весь день над шаткой палубою тучи,

Стоят морозы несколько недель,

Январский лёд, тяжёлый и колючий,

Плавучую сжимает цитадель.

 

На корабле сбираются к обеду,

Встречают кока дюжиной острот;

Течёт спокойно мирная беседа,

Пока её тревога не прервёт.

 

Война войной. На строгости традиций

Она не отражается ничуть,

И горе вам, рискнувшим не побриться,

И вам, шинель забывшим застегнуть.

 

Но вдруг ворвался в шумные отсеки

И зазвенел прерывистый сигнал,

Единым звуком в каждом человеке

Он мускулы спружинил и собрал.

 

Клокочет море. Сипло завывая,

Холодный ветер палубы сечёт,

А вдалеке, как будто неживая,

Лежит земля, закованная в лёд.

 

И тишина минуты на две, на три,

Как перед смотром части войсковой.

Перед началом оперы в театре

Или в глухой тайге перед грозой.

 

Природа мрак над Балтикой простёрла,

Но сквозь густую снежную кипень

Шестидюймовок стынущие жерла

Нащупывают первую мишень.

 

За этот миг ледовою коростой

На корабле железо обросло.

Ты не легко, не шуточно, не просто,

Жестокое морское ремесло!

 

Но для того, кто в молодости выбрал

Бесстрашье вечным спутником своим,

Нужна работа крупного калибра,

И крепкий шторм подчас необходим.

 

Чтоб, никогда не ведая испуга,

Смотреть, как в чёрный вражеский зенит

Пружина боя, скрученная туго,

Молниеносным залпом зазвенит.

 

Как жадно звуки схватывает разум,

Когда мишень на целике видна,

И, наконец, магическим приказом

Звучит короткий возглас ревуна.

 

И сразу башня вздрогнула… Другая…

Небесная качнулась высота,

Оранжевое пламя изрыгая,

Орудия взметнули хобота.

 

Казалось, море выло и гудело,

Противник бил наводкою прямой,

Эсминец рыскал в зареве обстрела,

Фонтаны оставляя за кормой.

 

Разбиты восемь движущихся точек,

Осталось две, они ещё палят.

В предсмертной злобе раненый наводчик

Шлёт свой последний яростный снаряд.

 

А в это время где-нибудь в Сибири,

На северном краю материка,

В просторной и натопленной квартире

Ласкает сына нежная рука.

 

Вихрастый и взъерошенный мальчишка,

Ему совсем не хочется в постель,

Пред ним до дыр зачитанная книжка

И корабля картонная модель.

 

Уже двенадцать. Передана сводка.

А он не спит. И в шуме у крыльца

Ему всё время слышится походка

На вахту заступившего отца.

 

И видит он клокочущее море.

И слышит рядом плачущую мать.

А женщина, суровая от горя,

Всё думает: сказать иль не сказать?..

 

И сдерживает, пряча телеграмму,

Рыданья, в горле вставшие комком…

«Усни, сынок!»… А он твердит упрямо,

Как все мальчишки: «Буду моряком!»

 

«Киров»

Победы гром над снежным миром

Морей, селений и высот

И дорогое имя — Киров —

Нам славу новую несёт.

 

С ним побеждают наши люди,

Идя за Сталина вперёд,

И комендоров для орудий

Прислал нам Кировский завод.

 

Оружьем сталинской чеканки

Владеют армия и флот,

И если в бой выходят танки,

То мощный «Киров»* их ведёт.

 

И снова грозный гул над миром

И дым тяжёлой пеленой…

Проходит славный крейсер «Киров»

В тумане Балтики родной.

 

Его готовых к бою башен

Тверда надёжная броня,

И знает враг, насколько страшен

Удар бризантного огня.

 

Вот он проходит в чёрном дыме,

И слава Кирова над ним…

Корабль, носящий это имя,

В любых боях непобедим.

*Здесь — флагманский танк Н-ской части.

 

Утро. Десант

Такой тишины мы ещё не знавали, —

Рассвет приближался. И где-то вдали

Стоял островок на крутом пьедестале,

К которому медленно шли корабли.

 

Казалось, с зарёю над островом вражьим

Должны троекратно пропеть петухи,

Казалось — эскадра стоит за Лебяжьим,

Где берег такой же и роща ольхи.

 

Залают собаки, деревня проснётся,

Шаги заскрипят через десять минут,

Послышится лёгкая брань у колодца,

И сонные кони в конюшнях заржут.

 

Мы видели белый маяк у обрыва,

На башне пульсировал красный огонь.

По правде сказать, это было красиво —

Туман над волнами ночного залива

И паруса на горизонте ладонь.

 

Сигнальная ринулась в небо ракета,

Орудья подняли свои хобота,

И сразу погасли полоски рассвета,

Когда осветились эсминца борта.

 

Мы прыгнули в шлюпки —

ну что же, встречайте, —

И гулко ударила о борт волна,

Испуганно в небо взметнулися чайки,

Оглохшая рыба всплывала со дна.

 

А по небу мчались стремительно звенья,

Как будто срезающих кроны, машин.

Я думал, в горах началось изверженье,

Когда наши лётчики шли в наступленье,

Бомбя гребешки укреплённых вершин.

 

Последняя пушка уже замолчала,

И взвился над островом Родины флаг,

Босые солдаты рубили причалы,

Бессильные пальцы сжимая в кулак.

 

Здесь наша земля.

И сигналом протяжным

Отбой прозвучал у корявой ольхи…

Здесь нынче спокойно,

как будто в Лебяжьем,

И утром лениво поют петухи.

 

Гибель пирата

Июньский день. Спокойная погода.

На море штиль. Прозрачна синева.

Текут часы военного похода,

И палуба колышется едва.

 

Но каждый пункт военного устава

О зоркости напоминает нам,

И след торпеды слева или справа

Не преградит дороги кораблям.

 

На Балтике искусны рулевые,

Их никаким маневром не собьешь,

И бой ведет с врагами не впервые

Отважного эсминца молодежь.

 

Она пути разведала недаром,

Чтоб защищать родные берега,

Чтобы одним стремительным ударом

Всю ненависть обрушить на врага.

 

Всегда свою присягу помнят свято,

Всегда готовы Балтики сыны:

На перископ подводного пирата

Сигнальщиков глаза устремлены.

 

Но скрылась лодка, в глубь морскую канув,

И тут над ней смыкают тесный круг

Полсотни неожиданных вулканов,

Полсотни бомб, взрывающихся вдруг.

 

С эсминцем рядом гулко рвется мина,

И столб воды вскипает на пути,

Но экипаж, сплоченный воедино,

Не даст подлодке вражеской уйти.

 

Нет, никогда уж ей не всплыть обратно

Навек она останется на дне,

Как водоросли, масляные пятна

Качаются на вздыбленной волне.

 

С врагом еще нам встретиться придется

На небесах, на море, под водой,

И каждый раз герои-краснофлотцы

Окончат, как сегодня, новый бой.

 

Ведь каждый пункт военного устава

О зоркости напоминает нам,

И эта зоркость воинскую славу

Всегда несет советским морякам.

 

Морская победа

Балтийское море волнуется глухо,

Пузырчатой пеной кипит,

Но гул самолетов доходит до слуха

Бойцов, устремивших орудья в зенит.

 

Летят самолеты коричневой масти,

А морем крадется фашистский десант, —

Полсотни разбойничьих вымпелов-свастик,

Полсотни оружьем бряцающих банд.

 

Но наша эскадра всегда наготове,

Никто не минует ее барража.

И море окрасится ржавою кровью,

И воздух взметнется, от гула дрожа.

 

Балтфлота удар потрясающ, внезапен,

На небе встает огневая черта.

Здесь нет перелетов и легких царапин,

Работа балтийцев точна и чиста.

 

И с каждой секундою залпы мощнее, —

Пилоты, эскадра, огонь батарей...

Над Балтикой пламя победы, над нею

Отчаянный треск такелажа и рей.

 

Бушуют на Балтике красные флаги,

Призывом к решающим битвам горят.

Нам смерть не страшна и полны мы отваги.

Вперед — за родной Ленинград!

 

На редан

Обгоняя скоростью мгновенья,

Прорывая яростно туман,

За кормой тугие волны вспенив,

Катера выходят на редан.

 

В туче брызг стремительною тенью

Головной уверенно идет.

У фашистов паника, смятенье...

Батареи мажут. Недолет!

 

Возникая, грозные во мраке,

Катера в один порыв слиты,

И гремит торпедная атака

Небывалым вихрем быстроты.

 

На редан! Стрекочут пулеметы,

И с предсмертным ревом «мессершмитт»

Падает в прибрежное болото

И, объятый пламенем, дымит.

 

Катера уходят. Перед ними

След подлодки тонкой бороздой.

И тогда еще неумолимей

Бомбы глухо рвутся под водой.

 

Дан приказ — кончать бомбометанье,

Курс на базу. Отдых до утра.

Боевое выполнив заданье,

В новый бой выходят катера.

 

Песня о подводниках

Застыли морские просторы,

И сумрак над Балтикой лёг,

Погасли маяки и створы,

Для флота не стало дорог.

Суровы слова командира, —

Коль нужно, то, значит, пройдём,

Докажем, товарищи, миру,

Что можно проплыть подо льдом.

 

О тех, что в боях победили

И пламя, и лёд, и туман,

Про эти достойные были

Пой, краснофлотский баян.

 

Казалось, нам выпала доля

Коснуться скалистого дна,

Но лодку сквозь минное поле

Спокойно вели штурмана.

И гибель увидели сами

Враги, поражённые в лоб,

Когда над плавучими льдами

Наш зоркий возник перископ.

 

На грозной дороге немало

Гремело торпедных атак,

Так вейся ж, победный и алый,

Простреленный пулями флаг.

Мы вражью прорвали границу,

Закрыли залив на замок,

Сквозь наши дозоры пробиться

Никто не посмел и не смог.

 

Когда ж над ледовою кромкой

Смолк ветер, утихла пурга,

Лишь волны качали обломки

Погибшей эскадры врага.

На выстрел ответим мы втрое,

Готовые ночью и днём,

И славной дорогой героев

За родину снова пойдём.

 

О тех, что в боях победили

И пламя, и лёд, и туман,

Про эти достойные были

Пой, краснофлотский баян.

 

Морские охотники

И ночью и днем, непрестанно

По синему морю скользя,

В дозорах морская охрана,

Ее не бояться — нельзя.

 

Стремительна быстрая стая, —

Идут на врага катера,

Повсюду его настигая,

Как бурь беспощадных ветра.

 

Ведет боевая отвага.

Товарищи! Полный вперед!

И вьется полотнище флага,

Волна за винтами встает.

 

И четким звучит приказаньем.

Подводную лодку накрыв,

Глубинного бомбометанья

Единый и грозный порыв.

 

Отбой... Нападенье отбито,

Над морем опять тишина,

Урок получили бандиты,

За все получили сполна.

 

И вновь, за врагами охотясь,

Дозором идем боевым.

Так зорче смотри, краснофлотец,

За морем Балтийским своим!

 

Удар

В пучине подводной могилы

Фашистские спят корабли;

Советские легкие силы

Им тяжкий удар нанесли.

 

Неласково море встречало

Разбоем живущих господ,

Им сразу пришлось для начала

Бесславно окончить поход.

 

Эскадрам захватчиков вскоре

Не будет путей и дорог,

Как тем, что оставили в море

Обломки и черный дымок.

 

Во имя победы и долга

Внушительным залпом покрыв,

Врага мы заставим надолго

Запомнить Ирбенский пролив.

 

Не вышла атака с налета,

Бандитам — путевка на дно!

Страна! От Балтийского флота

Ты примешь победы звено!

 

Песня о балтийцах

Балтика! Повсюду прогремели

Подвиги высокие твои,

Сквозь военный дым и через мели

Ты вела к победе корабли.

 

Ветер выл. В борта впивались пули,

Рвали пену взрывы за кормой,

И враги коварные тонули

В нашем море летом и зимой.

 

Мы выходим тяжелой колонной,

В море виден наш пенистый след,

И над гладью, огнем озаренной,

Встало солнце великих побед.

 

На страницы пламенного списка

Имена балтийцев внесены.

Сколько раз над нами плыли низко

Облака блокады и войны.

 

И врагам всегда бывало круто,

Их на дне бесславный ждал конец,

Бьем мы пришлых со времен Гангута

Силой ненавидящих сердец.

 

Снова бой направо и налево,

В черном дыме волны и зенит,

Каждый день могучей слой гнева

Красный флот захватчиков громит.

 

День победы полной перед нами,

День большой торжественной судьбы,

Так взвивайся, боевое знамя

Ненависти, гнева и борьбы!

 

Мы выходим тяжелой колонной,

В море виден наш пенистый след,

И над гладью, огнем озаренной,

Встало солнце великих побед.

 

Слава зенитчикам

Прибалтийской свежестью сырея,

Ночь идёт. И город тих во сне.

Но бойцы зенитной батареи

Никогда не верят тишине.

 

Город спит. Но каждую минуту

Можно ждать фашистский самолёт,

Только враг, отчаявшийся, лютый,

Сквозь огонь зенитный не пройдёт.

 

Шум моторов уловили уши,

Виден контур чёрного крыла,

И прислуга, вставшая у пушек,

На одно мгновенье замерла.

 

Первый залп. И над каймою леса,

Волею зенитного поста,

Взметена свинцовая завеса,

Грохотов объята высота.

 

Попаданье! Залпами шрапнели

Сбита наземь подлая орда.

Смерть врагам, которые посмели

Посягать на наши города!

 

Так трудись над защищенным кровом,

Страж надёжный у твоих дверей,

И врага встречает он суровым

Голосом зенитных батарей.

 

Слава им, отважным и умелым,

Твёрдым, как советская броня,

Им, что клятву подкрепляют делом, —

Мастера сверхметкого огня.

 

Баллада о Михаиле Мартыщенко

Когда взметнулись вспугнутые птицы

По сторонам просёлочных дорог,

Казалось, никогда не прекратится

Воздушных волн колеблющийся ток.

 

Так начинался бой ожесточённый,

Катясь по нивам валом огневым,

Внизу шли танки длинною колонной,

А в облаках струился чёрный дым.

 

Туда пошли тяжёлою угрозой,

От напряженья глухо рокоча,

Клеймённые крестами бомбовозы,

Фашистская стальная саранча.

 

Но в этот миг со всех зенитных точек

Взлетела к небу пламенная нить…

Ну, что ж, пора! Иди, балтийский лётчик,

Всю эту стаю нужно истребить.

 

Озлоблен враг. Он взбешен и неистов,

И, как всегда, — втроём на одного,

Но, зная эту тактику фашистов,

Отважный лётчик шепчет: «Ничего!»

 

Мартыщенко! Пусть этот день июля

Напомнит всем фамилию твою

И мужество, ведущее сквозь пули

В неравном и отчаянном бою.

 

Слой облаков он пробивает низкий,

Врага короткой очередью бьёт.

Лицом к лицу! В атаку по-балтийски,

Единым направлением — вперёд.

 

Из трёх машин узнает пусть любая

Законы притяжения земли.

Пилот идёт в атаку, обрубая

Фашисту управления рули.

 

Над щупальцами свастики проклятой

Свинца и стали возникает дождь.

Ты убивал, бандит, и вот расплата,

Поднявший нож, ты от ножа умрёшь!

 

В тот час, когда гремят войны раскаты,

Страшит врага, Мартыщенко, твой шлем,

Отважный сокол Балтики крылатой,

Герой боёв, сказаний и поэм.

 

Морские лётчики

Озеро льдом покрыто.

Летчик берет ферзя, —

Будешь решать гамбиты,

Если летать нельзя.

 

На небе — ни просвета.

И скучноват прогноз,

Так, — ни зима, ни лето...

Хоть бы хватил мороз!

 

Озеро льдом покрылось.

По льду? Не сдержит лед.

Что же, скажите на милость,

Вновь отложить полет?

 

Вышли с врагами биться

Танки, пехота, флот.

Можно ли нашим птицам

Вновь отложить полет?

 

Рядом, в соседней части,

Летают под облака.

Мы говорим им: «Здрасьте!»

Они отвечают: «Пока!»

 

Язвят, улыбаясь косо,

— Хотите летать? — Мерси!

Они-то ведь на колесах

С убирающимся шасси.

 

Тогда нас заела зависть

И здравый возник вопрос:

Что ж, мы не можем приставить

К машинам по паре колес?

 

Обрадовались ребятки,

Но только забыли, черт!

У нас ведь вместо площадки

Водный аэропорт.

 

Нет, раз имеешь крылья,

Мозг и десятки рук,

Можно всю эскадрилью

Перетащить на луг.

 

Наши морские птицы

Были готовы в срок,

Хоть километров тридцать

По колеям дорог

Мы их тащили волоком

По снегу, через лес...

У нас, как сказал бы Молоков,

Не обошлось без чудес.

 

Мы ведь морские пилоты,

Мы ведь не хуже людей,

Нам предстоит работа

И множество летных дней.

 

— Сегодня бомбить идете! —

Сказали нам. — Ровно в шесть.

Стартер зарычал. В полете!

И мы отвечали: — Есть!

 

Не отдам!

Гроздья звезд над летчиком повисли.

Он скользит по легким облакам,

Мозг его одной пронизан мыслью —

Родину фашистам не отдам!

 

Эти села, шахты и заводы,

Что задумал и построил сам,

Колыбель священную свободы —

Никогда фашистам не отдам!

 

И повсюду, боевой товарищ,

Выходя к решительным боям,

Видя смерть и зарево пожарищ,

Повторяй, как летчик, — не отдам!

 

Мужество, бесстрашие, отвагу

Родина дала своим сынам;

И звучит военною присягой

Грозный клич народов — не отдам!

 

Наши комиссары

Мы нынче опять вспоминаем, ребята,

Былые дела и бои,

Походные вахты питомцев Кронштадта.

Дела краснофлотской семьи.

 

Презрением к смерти и гневом дышали

Поступки великих отцов,

И, полные ярости, речи Рошаля

Звучали сильнее ветров.

 

К боям призывая упорным и жарким,

Сверкало штыка острие,

Победно звучало над Волгою, Маркин,

Призывное слово твое.

 

И вот, по примеру обычаев старых,

На фронте священной войны

О славных отцах, боевых комиссарах,

Теперь вспоминают сыны,

 

Идущие в битву на подступах к Ханко,

Хранящие море и твердь,

Взрывая колонны отрезанных танков,

Врагов обрекая на смерть.

 

Они отбивают смертельным ударом

Прорвавшийся с моря десант.

Их клич боевой вызывает недаром

Отчаянье сломленных банд.

 

А если коварная пуля настигла,

Прервала уверенный шаг,

Подымем штыков смертоносные иглы

Возмездьем победных атак.

 

И зов комиссара высоко подымет

Карающей ярости шквал,

Мы кинемся в битву рядами стальными,

Врага поразив наповал.

 

Так славься же, меткость огня боевого,

Греми, орудийный расчет,

Звучи над землею, партийное слово,

Горячее слово: «Вперед!»

 

* * *

Гранитный дом снарядами пронизан,

Навылет — окна, этажи — насквозь,

Как будто смерть взобралась по карнизам

И через крышу вколотила гвоздь.

 

Торчали кверху рёбра перекрытий

По вертикали срезанной стены,

И мир житейских маленьких событий

Стоял открытым с внешней стороны.

 

Руины вдруг разрушенного быта,

Судьба людей теперь уже не в них;

Дом был как чей-то в спешке позабытый

На полуслове прерванный дневник.

 

И мёртвых тел обугленная масса

Ещё валялась в разных этажах,

И неизвестной женщины гримаса

Рассказывала, что такое страх.

 

Она лежала, свесясь головою,

Над чёрной бездной битого стекла,

Она повисла вдруг над мостовою

И закричать, наверно, не смогла.

 

Её лицо, забрызганное кровью,

Уже лишилось линий и примет,

Но, как живой стоял у изголовья

Её весёлый, радостный портрет.

 

И всем, кто видел скрюченное тело,

Казалось вдруг, что женщина тепла,

Что карточка от ужаса темнела,

А мёртвая смеялась и жила.

 

Машинист Грачёв

Свидетельством славы военной

Возьмите любой эпизод,

И каждый из них неизменно

До самого сердца дойдет.

 

О них повествуем мы вкратце,

О людях, достойных легенд,

О тех, кто умеет сражаться,

Используя каждый момент.

 

Почет и горячее слово

Отваге, упорству, уму,

Делам машиниста Грачева

И сотням подобных ему.

 

Он десять часов не сменялся

И вахту не сдал он, когда

От взрывов по правому галсу

Отвесно вставала вода.

 

Противник стреляет неверно,

Но залпы все ближе встают,

Осколком пробита цистерна,

Машин кровеносный сосуд.

 

Авария. В ту же минуту

Ныряет в цистерну Грачев.

Не будет утечки мазута,

Не выльется черная кровь!

 

Скорей устранить неполадки, —

(Ремонт под обстрелом не прост!)

Но клапан исправлен. В порядке!

Грачев возвратился на пост.

 

На вахте, в бою, у штурвала —

Будь всюду находчив и смел,

В войне никогда не бывало

Пустых, незначительных дел.

 

В походе немало такого,

Быть может, случится с тобой —

Так вспомни поступок Грачева

И действуй, как требует бой!

 

Война началась

 

1

Наши пушки вновь заговорили!

Враг напал. Мы выступили в бой!

Вымпела прославленных флотилий,

Словно чайки вьются над водой.

 

Бить врага нам нынче не впервые,

Чтоб кровавый след его простыл,

Вам, полки и роты фронтовые,

Помогает действующий тыл.

 

Как один за Родину мы встали,

Равнодушных между нами нет,

Каждой тонной выпущенной стали

Мы крепим величие побед.

 

И сражений раскалённый воздух

Стал отныне общею судьбой

Нам, несущим вахту на заводах,

И бойцам, бросающимся в бой.

 

Родина! Тебе мы присягали,

И, шагая с именем твоим,

Силой крови, пороха и стали

В этой битве снова победим!

 

2

За мирное счастье на свете

Дерётся советский народ,

И враг его, сеющий ветер,

Свинцовую бурю пожнёт.

 

Клялись мы родимой Отчизне

И клятву сдержали не раз,

Ни крови, ни счастья, ни жизни

Мы не пожалеем сейчас.

 

Шагайте по выжженным нивам,

Глашатаи мирной страны,

Карайте мечом справедливым

Врагов, что погибнуть должны.

 

Пройдя пограничные знаки,

Минуя засады и ров,

Разрушим клинками атаки

Гнездо озверевших врагов.

 

Нам это спокойно и чётко

Сказала Советская власть.

Получена первая сводка…

Товарищ! Война началась!

22 июня 1941

 

Пробил час (вариант 2)

Наши пушки вновь заговорили,

Пробил час. Мы выступили в бой!

Мерно лаг отсчитывает мили,

Чайки вьются низко над водой.

 

И родимой Балтики просторы

Бороздят эскадры кораблей.

Миноносцы, лидеры, линкоры

По волнам проходят без огней.

 

Враг настигнут меткостью зениток

И поспешно заметает след,

Всё длиннее бесконечный свиток

Наших замечательных побед.

 

Каждый слог оперативной сводки

Дышит мощью точного огня,

Лижет море перископ подлодки,

Гордое спокойствие храня.

 

Грозного похода якорь выбран,

Дым войны над Балтикой опять,

Бьют орудья главного калибра.

Пробил час. Врагу несдобровать!

22 июня 1941

 

Возмездие

Топтавшие наши посевы,

Поднявшие руку на нас, —

Настал всенародного гнева

Расплаты и мщения час.

 

Никто никогда не осилит

Возмездья бушующий шквал.

Одних поразил он на вылет,

Других уложил наповал.

 

Бригады, дивизии, группы

Зажаты в стальные тиски,

На поле сражения трупы,

Танкетки, орудья, штыки.

 

Будь в битве суров и неистов,

За зверства, насилие, ложь

Добей, краснофлотец, фашистов

И на море их уничтожь!

 

Над сворой голодных шакалов

Железную руку простер

Народ, нерушимый, как скалы,

Захватчикам давший отпор.

 

Чтоб мертвый от страха и жажды

Спешил он в последний свой путь.

Так было и будет с каждым,

Кто смеет на нас посягнуть!

 

Мы победим!

По всем рубежам боевых территорий,

Застлав пеленой горизонт.

От Черного моря до Белого моря

Раскинулся огненный фронт.

 

Покрытые слоем горячего пепла

Взывают о мщенье сады и поля.

Здесь будет врагам уготовано пекло,

Иного исхода не стерпит земля.

 

Враги подымают звериные бивни,

Смелей же, товарищи, крепче отпор!

Мы кратко врагу отвечаем: погибни!

Таков всенародный тебе приговор.

 

Нет, нас не осилить огнем минометов

И танкам железный наш строй не сломать,

Не хватит на свете машин и пехоты,

Способных рассеять великую рать.

 

Мы станем сражаться еще непреклонней,

Вся жизнь коммунаров — сплошная борьба,

Не быть нам землёю германских колоний,

Не видеть позорную участь раба!

 

Мы гордые люди. Мы связаны клятвой.

Стране и вождям присягая своим,

Мы кинули клич величавый и краткий:

— Мы бьемся за правду и мы победим!

 

Навсегда

Окаймлённый горестною тенью,

Видит мир, от ярости дрожа,

Как с пальбой врываются в селенья

Рыцари отмычки и ножа.

 

Трупов исковерканные груды,

Города, спалённые дотла…

Всюду кровь горячая, и всюду

Ржавый след насилия и зла.

 

Это смерти, рабства и позора

Злобою сведённое лицо,

Плюнь в него — и вражескую свору

Захвати в железное кольцо.

 

Враг ведёт на смерть перед собою

Наших братьев, девушек, детей,

И померкло небо голубое

От проклятых дьявольских затей.

 

Кровью набухающее море

Кажется суровым и седым,

Вдовьих слёз, насилия и горя

Никогда врагу мы не простим.

 

Месть страшна — пусть молит враг:

«Не надо!» —

Хлынув в исступлении назад.

Говорим: «Бандитам нет пощады!»

Не забыть расстрелянных ребят…

 

Близок день, когда в глубокой бездне,

Не оставив грязного следа,

Свастика проклятая исчезнет

И земля воскликнет: навсегда!

 

Порох

Придёт пора: заплесневеет порох,

Исчезнут деньги — зависти исток,

Исчезнут даже люди, для которых

Придуман смертоносный порошок.

 

*Придёт пора: заплесневеет порох,

Исчезнут деньги, мир изменит вид,

И всё, что нынче побеждает в спорах,

Лишь в сказках превосходство сохранит.*

 

Наступит день, и мой великий правнук

Закончит дело, начатое мной,

И наших дней торжественную правду

Он назовёт последнею войной.

 

Не зная, как на поле битвы горек

Вкус бьющей горлом крови и слюны,

Он подойдёт бесстрастно, как историк,

К неповторимым ужасам войны.

 

Всё это взяв частицей перегноя,

На коем мир спокойствие воздвиг,

Он всё, сегодня созданное мною,

Использует как первый черновик.

 

Наступит день: и труд мой, как основа,

Понадобится будущим векам,

Я мысль свою, завёрстанную в слово,

Как эстафету в беге передам.

 

*Наступит день: и труд мой, как основа,

Или чертёж, понадобится дням.

Я мысль свою, завёрстанную в слово,

Как эстафету в беге передам.

 

И потому мы побеждаем в спорах,

Что вместе с песней в будущем стоим…

Придёт пора… Но нынче нужен порох.

Сегодня он вдвойне необходим.*

 

Двадцатый век идёт в военных сборах,

С оружьем мы на рубежах стоим…

Придёт пора… Но нынче нужен порох.

Сегодня он ещё необходим.

*вариант 1933 года.

1941

 

Война

(Отрывок из поэмы «Шаг времени»)

 

Озноб тротуаров,

Дрожат голоса,

Смятенье — до самого сердца:

Вчера за границей в четыре часа

Убит августейший эрцгерцог.

 

Симфония криков, гремучих копыт,

И шествий сверкающий глетчер*,

Сегодня хозяин шумливой толпы,

Источник известий — газетчик.

 

И в мягких лучах позолоченных

Строчит император — «политик»:

«О, мой дорогой христианнейший брат,

Не надо кровопролитья».

 

И только лишь сабли конных солдат

Клинком полоснули по солнцу,

Сосредоточенно, как всегда,

Толпа разбивала посольство.

 

«Заложим, как прежде, жён, дочерей,

Но будем в Берлине на Пасху».

«Поручик, пришлите как можно скорей

Письмо и германскую каску!»

 

Пробками рвётся с набухшего льда

Шампанское белым пламенем,

Кокотки, стреляя глазами, твердят:

«Пожертвуйте в пользу раненых».

 

Студенты, шпионы, штрейкбрехеры, — все

На верфь, на Путиловский, в Колпино,

Пусть каждая мать вышивает кисет

И копнами щиплет корпий.

 

Шумит наступленье в Гостином дворе

Султанами страусовых перьев:

«Слыхали, шикарный какой лазарет

На днях открывает Мэри».

 

Нервная бледность,

Окурков гора,

Походка трясёт портупею,

Чу… Голоса: «Пуришкевич, пора,

Иначе мы не успеем.

 

Бросьте же, бросьте валять дурака,

Выпейте несколько рюмок!»

Князя Юсупова взял за рукав

Член Государственной думы.

 

*Глетчер — от нем. Gletcsher ледник

 

Поход

Недели ложатся заплатой,

Как солнце в фаянсовый рейд,

Матросы проносят в бушлатах

Туманные вахты морей.

 

«Вам, верно, пришлось, скажите,

Сквозь строй принесённых влаг

Стрелять в адмиральский китель

И гордый Андреевский флаг».

 

Бурлацкие песни Поволжья,

Напевный архангельский сказ.

Да разве я помнить должен,

С кем дрался последний раз?

 

В зелёную ширь заозерья

И в блёклый рябиновый цвет

Швырял я свинцовые зёрна,

В пути обгоняя рассвет,

 

Взлетали унылые вёсны,

Как шлюпки, спеша на причал.

Прошли мы Царицын на вёслах,

Уключинами стуча.

 

И, как на маневрах, просто

Пошёл экипаж в заслон.

И ветер связал полуостров

Тяжёлым морским узлом.

 

И снова забыта усталость,

И снова за боем бой…

Качаясь, бегут перевалы

В густой черноморский прибой.

 

Гремят корабли якорями,

Ложится архангельский сказ

В крутой севастопольский камень —

И сон замыкает глаз.

 

И скоро с дыханьем свежим

Нам ветер принёс на корму

Горячую ночь побережья

И бешеный пляс хайтарму.

 

Бред букиниста

Сверкают панели, бегущие вкось

За старый прилавочный выступ,

Истлевших страниц слоновая кость

В дрожащих руках букиниста.

 

Пергаментом жёлтым свисает щека

На серебристую проседь,

И желчью исходит янтарь мундштука

В оскале беззубых дёсен.

 

Старик признаётся в неясном бреду,

Что книги готовят восстанье,

И строчки в камзолах эпохи идут,

Идут, шелестя листами.

 

Двенадцать ударов повисло вдали,

Я чувствую полночь на ощупь.

Мятежную песню Руже-де-Лиль

Выносит на Гревскую площадь.

 

Расплавился сумрак, и вот на меня,

Сбивая копытами ветер,

Три всадника скачут, металлом звеня,

Три тени уснувших столетий.

 

Потерян на время домашний уют,

Обозы скрипят, как протезы,

И вот мертвецы по ранжиру встают

Со шпагами и «Марсельезой».

 

Крахмальная скука хороших манер

Застыла в больших вестибюлях.

Проснись, Робеспьер, ты узнаешь во мне

Гамэна парижских улиц!

 

Блеснула команда, и вдруг на весу

Клинки, обнажённые наголо.

По пыльным коврам царедворцы

Сухих костяков подагру несут.

 

Промчалася свита, и позади

Летят кивера на воздух,

И падают с неба на новый мундир

Лихие гвардейские звёзды.

 

Наполнился лязгом гранит равелина,

Тюремные слухи тревожно растут:

«Кого же, кого же ещё привезли нам?»

По стенам, по трубам проносится стук.

 

Решётчатых окон тяжёлый ажур,

Где сдавлены вольные песни,

Поверите ли, если скажу,

Что мне Бейдеман ровесник?

 

Снимают с застав офицеры посты,

Восстанье дворянское смято,

И дряблою старостью блекнут цветы

И гулких дверей казематы.

 

Сбивается лет непрерывный ход,

Проверить их как ни старайся,

Получит в истории лишний привод

За точность старик Иловайский.

 

А небо знамён и пожаров клей,

Беснуются прачки, как ведьмы,

И в память пятнадцати королей

Ведут к гильотине последнего.

 

И снова скользят сухие глаза

По чёрному мрамору фрески!

«Позвольте, графиня, мне вам досказать,

Что не сказал Достоевский».

 

Загэс

Войдём. Здесь ужасов избыток

Немая тишина хранит.

И кровь скончавшихся от пыток

Покрыла ржавчиной гранит.

 

Здесь медью отдается эхо

И дребезжа восходит гром,

И полой скорлупой ореха

Глядит из грунта водоём.

 

Мы сходим вниз. Нам всё знакомо,

Мы знаем прошлое веков,

Нас у другого водоёма

Встречает грохот молотков.

 

И отдаляет нас от зданья,

Где в пытках умерли рабы,

Полкилометра расстоянья,

Полвека классовой борьбы.

 

И солнце жжёт. И плавит рельсы

В дороги сдвинувшие лес,

И мы читаем по-картвельски

Названье станции — Загэс.

 

Биография большевика

Вызвездило так, что не иначе —

Зажигать не станут фонарей.

Мы проходим улицею Стачек,

Молодость почувствовав острей.

 

Старый друг, проверенный товарищ!

Ты ль от этих улочек отвык,

Ты ль не знаешь, в дни каких пожарищ

Здесь струилась кровь мастеровых.

 

Нынче же, быть может, у заставы

Мы простимся; и другой маршрут

Мне надолго в памяти оставит

Голос твой, охрипший на ветру.

 

Но пока, прощаньем не затронув

Нашу встречу, ночь ещё цветёт, —

В переулках Невского района

Остановим времени черёд.

 

Нам теперь и опытность, и навык

Пригодились так, как никогда…

Сколько мы переменили явок,

Тайно покидая города.

 

Оттого и юность дорога нам,

Юность стройки, мужества и сил,

Что ступаем нынче по курганам,

По холодным насыпям могил.

 

Многих нет… Но пепел их развеяв,

Замирает ветер поутру…

Не протянет Вася Алексеев

Пальцев коченеющих к костру.

 

Но за ним, не знавшим бездорожья,

Никаких сомнений и преград,

Мы шагали вместе с молодёжью

Сменою бойцам у баррикад.

 

Да, про это петь бы нужно в песнях,

Вспоминать и бредить наяву,

Потому что умер мой ровесник

И за то, чем нынче я живу.

 

Так и не построить по ранжиру

Эшелоны сверстников моих.

Всё равно на совесть отслужила

Доблесть незаметных и больших,

 

Тех, что отзывалися на слово

И горячим сердцем, и ружьём,

У которых титул рядового

Залпами восстанья обожжён.

 

И теперь, когда пройдёт поодаль

Смерч войны, касаясь рубежей,

Сколько вышлют рядовых заводы

Грудь в строю подравнивать к моей.

 

И тогда построят по ранжиру

Эшелоны сверстников моих.

Чтоб стране ещё раз послужила

Доблесть незаметных и больших,

 

Наше слово хоть сейчас повторит

Вся страна — ручаюсь головой —

Города, закованные в торец,

И булыжник этой мостовой.

 

Потому что горячо алеет

Наша кровь на кумаче знамён,

Наше право, гордость юбилея,

Список наших собственных имён!

 

Степан Халтурин

Нет, лучше тюрьма и зловонье параши.

Там всё-таки легче. Там изредка спят,

А здесь, подавляя чахоточный кашель,

Всей грудью вдыхаешь губительный яд.

 

Свеча оплывает на медную зелень,

Давно уж не чищен пудовый шандал,

И кроток в незнанье пропитанный зельем,

И потом, и храпом усатый жандарм.

 

На воздух! В глазах помутилось: как душно!

Висок разрывает испуганный нерв.

Как лист раскалённый пылает подушка…

Ни звука! Ни слова! Здесь главный резерв.

 

Уймись и усни. За оплошность ответишь.

Шути, полируя какой-нибудь хлам,

Какой-нибудь царский копеечный фетиш

На пользу отечеству, на смерть врагам.

 

Носи под одеждой свой гнев, как вериги, —

Ведь стоит изведать и жажду, и яд,

Чтоб в ноги летящей над аркой квадриге

С размаху метнуть смертоносный снаряд.

 

Не думать. Но что же трясёт, как в падучей?

От кашля — плевками кровавая слизь…

Исчезла квадрига. Неслыханный случай:

Он будит жандарма: «Служивый, проснись!»

 

«Пора на обход? — перегаром сивушным

Дохнул на Халтурина будущий тесть* —

Столяр? А чего у тебя под подушкой?

Не водка ли? Нету — так надо принесть!»

 

Ушёл! Сунуть в двери железные прутья

(Такие, наверно, ломаешь не вдруг),

И — на пол подушка. Гремучею ртутью

Скорее, скорее наполнить сундук.

 

Тюрьма. Провокаторы. Хаос агоний.

Этапы. Палач. Окровавленный снег.

Застенки, нагайки, расстрелы, погони, —

Ты сразу отплатишь за всё и за всех:

 

Волненье, как море, стремится на убыль,

И ночь разрывает последний покров…

Халтурин спокоен… Но рвётся сквозь зубы

Весёлою струйкой горячая кровь.

 

*Жандарм, живший в комнате рядом с Халтуриным, имел намерение женить его на своей дочери. (Прим. Е. Вечтомовой)

 

* * *

Слепящий блеск снегов ослабив,

Закат на стёклах отмерцал.

В обычный час пришёл Желябов

К подъезду Зимнего дворца.

 

«Сегодня! — нервно шепчут губы. —

Всё приготовлено, а вдруг…»

Но почему не греет шуба

И пальцы мёрзнут на ветру?

 

«Идёт!» — Три четверти шестого.

Уже темнело, но Андрей

Узнал товарища: «Готово?» —

«Готово». С площади скорей.

 

Андрей! А если неудача?

Сироты, жертвы, трупы слуг…

«Быть может, мы должны иначе?..» —

Подумал про себя, но вслух:

 

«Живым не сдамся!» — И мгновенно,

Сияньем площадь озарив,

Фонтан огня раздвинул стены

Дворца. То был желанный взрыв.

 

Набат. Они уже в квартире,

И, насколько минут спустя,

Промчались строем, по четыре,

Казаки, шашками блестя.

 

* * *

…Нет, нет, — то было лишь предгрозье

И ветра пробные штрихи,

Хотя о них не скажешь в прозе,

А переложишь на стихи.

 

… Тиран казнён. Не им — другими,

А там всё так же над Невой,

Там новый царь. И даже имя

Не изменилось у него.

 

С тех пор неотвратимой тенью,

Круша покой, работу, быт,

Тебя преследует сомненье

В привычных способах борьбы.

 

Что могут сделать единицы?

Что говорить, он знает сам,

Пора, пора объединиться

Заводам, землям и полкам.

 

Впервые этому вопросу

Всю жизнь готов он посвятить,

Готов. Но кто укажет способ

И кто отыщет эту нить,

 

От коей вспыхнут, словно свечи,

Мгновенно тысячью огней,

Слова неслыханных наречий

Не единиц, а площадей.

 

Те дни… То было лишь предгрозье

И ветра пробные штрихи,

Стихия в разобщённой прозе

И кровь, вошедшая в стихи.

 

С моих высот на это племя

Глядит историк и поэт.

Те дни.

Но Ленину в то время

Исполнилось двенадцать лет.

 

Весна

Была весна, и полные отваги

Скворцы перегружали провода,

Лучами спектра отражала флаги

Журчащая по жолобам* вода.

 

Весна сулила солнечные зверства,

Чеснок и пыль, фиалки и загар…

Но на весах многообразных версий

Качался перепуганный базар.

 

Была весна, оттаивали топи,

Вода и кровь хлестали из траншей.

Расстреливать в заброшенные копи

Водили ночью пленных латышей.

 

Смеялись: «Убегай!»

И с бранью

Сквозь грудь из кольта в горизонт…

Была весна.

Мир шёл путём восстанья,

Был ближе

с каждым часом фронт.

 

Была борьба.

Мы в том не сомневались,

Свидетели грядущих благ,

Она была как вынутый из валец

Печатный оттиск, брошенный в осваг.

 

Она пришла, грозней ночных неистовств,

Смела латынь, грамматику — под ряд,

И повела ораву гимназистов

С трёхцветными флажками на парад.

 

Сновали сыщики и, нюхая по-волчьи,

Искали тех, кто не кричал — ура!..

Нас было несколько, осмелившихся молча,

Сжимая зубы, выдержать парад.

 

Мы шапок не бросали в воздух,

Мы видели по здешним волостям,

Как тесаком вырезывали звёзды

На коже заподозренных крестьян.

 

Отцы платили штраф, — но деньги

Нас всё же не заставили кричать,

Борьба сбавляла балл за поведенье,

На двери школы наложив печать.

 

Была весна.

Её не позабудут,

Миндальный цвет сугробами в садах,

И юнкера у полосатых будок,

И скрюченные трупы на столбах.

 

Потом конец, он был кровав и громок,

Внезапен, как обвал

И медленен, как путь,

Звенели струны лопнувших постромок,

И город тщетно силился уснуть.

 

Заря прошла над утреннею влагой

Сухим и колким высвистом копыт,

Чтоб у витрин разбитого освага

Столкнуться с песней тысячной толпы.

 

Нас было несколько отчаянных и ловких,

Не падких на приветствия ребят,

Но я кричал, гудел мехами лёгких,

Приветствуя буденовский отряд.

 

И на штыке балтийского матроса

Как вымпел бескозырка поднялась,

Так, поделив с бойцами папиросы,

Мы новую приветствовали власть.

 

Была весна, которая сломала

Последний фронт атакой кавполка,

Была весна, внесённая в анналы

На острие трёхгранного штыка.

*Написание оригинала

 

Азия

Так вонзаются бивнями сваи

В обмелевшее русло реки,

Над которой гудит снеговая

Ледниковая вьюга тайги.

 

Ты устал,

Ты разбит, измучен,

Ты пришёл из далёких степей,

Там, где мёртвые петли излучин,

Разбегаясь, связал Енисей.

 

Уходи, не найдёшь приюта,

Не вводи нас, пришелец, в азарт,

Уходи, обнови первопуток,

Стервенеющей яростью нарт.

 

Замолчи!

Твои речи о странах,

Нам неведомых, не нужны,

Не мешай заклинаньям шаманов,

Воспевающих юность луны.

 

Если сумка твоя пустая,

Молви слово — набьём сполна.

Дорогие меха горностая

В дар приносят тебе племена.

 

Две пригоршни каменьев ярких,

Что пургою слепят глаза…

Человек не принял подарков,

Человек не ушёл назад.

 

— Эту зиму останусь с вами,

И вреда не пугайтесь, вздор! —

Он поклялся всеми богами

(Главный бог его был — Госторг).

 

Вождь следил, упав на колени,

За движеньями ловких рук,

И рога быстроногих оленей,

Перепутавшись хрустнули вдруг.

 

И в загонах звериной чащи,

Где зловещая плачет сова,

Ожил чёрный дьявольский ящик,

По-людски закричал: «Москва!»

 

За его говорящий остов

Сколько самых красивых бус

Дал бы этот косой подросток,

Непокорный шаманам тунгус.

 

Юность даже среди оленей

Так прекрасна в его года»

Он спросил, загораясь: «Ленин?»

Чужестранец ответил: «Да».

 

Человек существует просто.

Но по-разному видит свет…

Это мне рассказал подросток,

Мой товарищ, тунгусский поэт.

 

Балхаш

Колеблет зыбкая волна

Двухмачтовый баркас,

Мы нагрузили трюм сполна,

Мы выйдем ровно в час.

 

Вода блестя слепит глаза,

Цвета меняя вдруг,

И в бухту стаями сазан

Идёт метать икру.

 

Вот эту самую икру

Из самых жирных рыб

Мы переплавим поутру

С рыбалки на Турксиб.

 

Крепчает качка. Волны вспять,

Как зверь вода ревёт.

Наметчик лот бросает — пять!

И мы идём вперёд.

 

Но паруса на этот раз

Мы подняли едва,

Касаясь дна, дрожал баркас,

Наметчик крикнул — два!

 

Несёт на мель, — спасай баркас,

Хотя б рискуя жизнью,

Ещё удар… ещё… сейчас

Вода из трюма брызнет.

 

«Все за борт!» — «В волны бросить груз?

Нет, лучше сами в воду!»

Поборемся, войдём в игру

С волной и непогодой.

 

Мы в воду бросились, решив

Всерьёз поспорить с нордом…

Вот это, чорт* возьми, заплыв,

Он был для нас рекордным.

 

*Старая орфография.

 

Волго-Дон

С крутого кузова шаланды

Сойдя по сырости песка,

Слегка лысеющий голландец

Кусал предплечье чубука.

 

А позади в обильных росах

Восстаний и тревожных лет

Бердыш стрельца и царский посох

На отмели чертили след.

 

И царь указывал рукою,

Откуда он, на страх врагам.

Пошлёт гружённые пенькою

Суда к турецким берегам.

А после царские адепты,

Сняв от волненья парики,

Сидели долго над прожектом,

Соединявшим две реки.

 

Голландец знал: в такой дикарской

Стране немыслим сей прожект,

Но, повинуясь воле царской,

Молчал и пил шипучий сект*.

 

Пыхтят бояре за советом.

Ругают дерзкий план Петров,

Грызя воздушные манжеты

Немецких куцых рукавов.

 

Кажись, деньгам дворянским крышка,

А с ними — власти заодно,

И дед чиновников, ярыжка,

Суёт указы под сукно.

 

Коль нашей воли не спросили,

Помочь и вовсе не с руки,

Так строй же, царь всея России,

Снимай у нищего портки.

 

Но вот война. Идут со шведом

И мор, и голод заодно.

И царь спешит к другим победам —

В Европу прорубить окно.

 

…Прошли века; иною статью

Приходит эпос наших дней —

Великим таинством зачатья

Строительства, борьбы, и с ней

Гремят по-боевому краны,

Войны никто не отменял

Ни в чётких выкладках Госплана,

Ни на погрузке грузных шпал.

 

И загоревшие под ветром

Бойцы без отдыха почти

Проходят сотни километров,

Бикфордом щупая пути.

 

И вот с проектом новых станций

Знакомит наконец райком

Потомка лысого голландца

С петровским гнутым чубуком.

 

С улыбкой он пускает кольца,

Дымок по комнате кружа,

Пока блуждают комсомольцы

По лабиринту чертежа.

 

Но инженер, пришедший позже,

Манжет сверкая белизной,

Надсадно спорит с молодежью,

Со всей бригадою сквозной.

 

Так нарастал черёд событий.

И зодчие стремили ввысь

Дворцы рабочих общежитий

В районах Волги и Невы.

 

Так в строгих линиях бетона

Растет страна из года в год,

И скоро шлюзы Волго-Дона

Пропустят первый пароход.

 

*Сорт дешёвого шампанского.

 

Зестафони

П. В. Бекенскому

 

Ветер с моря на горах неистов,

На ногах не устоять почти…

Говорят, что для контрабандистов

Здесь начало трудного пути.

 

Здесь по кручам, зной и тень изведав,

Всемонаршей милости вассал,

Вольнодумец дерзкий Грибоедов

В Персию со свитой проезжал.

 

Здесь по рельсам, алчно и угрюмо

Распугав охотников и серн,

Гнал Джон Буль транзитом из Батума

К Апшерону тысячи цистерн.

 

Торопясь, британцы отступали

(Ночь темна — хоть выколи глаза)…

Словно зубы их на перевале

Злобно скрежетали тормоза.

 

И летели с нарочным оказии

В помощь через лунный Рубикон.

Сколько войск ушло из Закавказья,

Потерпев неслыханный урон!

 

Времена кровавые и подлые

Помнит в русло втиснутый Рион.

Здесь шагали, скованные по двое,

Главари воинственных племён.

 

Где потомков горная природа

Родовым поверьям неверна,

Где навзрыд у пламенного брода

Вечерами плакала зурна.

 

Но впервые здесь электропоезд

Человек внимательно ведёт,

Из него несётся жаркий пояс

Озарённых молнией высот.

 

Мы уже прорвались к Зестафони,

Полустанки кружатся в пыли,

Ветер пел на каждом перегоне

В дудки стоголосые долин.

 

В этих синью выкрашенных жерлах

Выстоялась терпко тишина,

В потных глинобитных, узкогорлых,

Пахнущих садами кувшинах.

 

Мирозданье кажется непрочным.

Гулко отработавшая срок,

Оползнями вздрагивает почва,

Зыбко ускользает из-под ног.

 

Словно хочет скалы разбудить иль

Разъярить отрогов голоса…

Путь проверен. Смело, победитель!

Первый ты вторгаешься в леса.

 

Тбилиси

Я шёл по улицам Тбилиси,

Изогнутым, как ятаган.

И тень столетних кипарисов

Покорно падала к ногам.

 

Шипя, как лимонад в стакане,

Блестя, как луч или кинжал,

Он пёстрые ковры и ткани,

Расхваливая, зазывал…

 

С улыбкой ясной и хорошей,

Он загорелою рукой

Табак, как волосы, ерошил

Сверкавшей пылью золотой.

 

Кустов и камня хороводы

У рек прозрачных, как стекло

Какие дни прошли и годы!

Воды немало утекло!

 

Здесь только тень грузинки старой,

Пришедшей с каменных вершин,

Что на плече несла с базара

Прохладный глиняный кувшин.

 

Где домик плоский, невысокий

Хозяйки, счёт забывшей лет?

А может быть в «Заре Востока»

Печатали её портрет?

 

Она расскажет, как на кухню

Вошла с кувшином… Что там? Вдруг

На медном кране капля вспухнет…

И — хлынула вода из труб.

 

Тогда, вода из кранов хлынув,

Смела и часть твоих забот.

Стране ты вырастила сына,

Он выстроил водопровод.

 

Да! Песен Грузии печальной

Никто мне больше не споёт.

Разбит кувшин с водой кристальной.

Его сменил водопровод.

 

Осада

Враг стоял у ворот Петрограда,

Возле дачных железных дорог,

И на фронт уходившим отрядам

Старики отдавали паёк.

 

Ленинградцы! Вы помните эту

Укреплений последних черту,

Непросохшую краску декретов

И субботники в мёртвом порту.

 

Сообщенья о новых потерях,

Лихорадочный цокот копыт,

Надпись мелом на запертой двери:

«Все на фронте, райком закрыт»…

 

Фронт повсюду. У Летнего сада,

На проросших травой площадях,

Никого не пропустят засады,

Не пропустят и не пощадят.

 

Петербурга гвардейские тени

Выползают из тёмных углов,

Но внезапная весть об измене

Не застанет чекистов врасплох.

 

В наступленье, в решающий натиск

Лавой хлынули наши полки,

И Юденича армия, пятясь,

Побежала, бросая штыки.

 

И гремело балтийское — амба!

Слыша пламенный отклик — даёшь!

Через Детское, Лугу и Ямбург

Петроградская шла молодёжь.

 

Не забыть эту славную пору,

Былинах народ сохранит,

Как взлетали на дряхлых «ньюпорах»

Наши лётчики в дымный зенит.

 

Как мы шли, голодали и мёрзли,

Как мы пели, осаду прорвав…

Это всё по алфавиту Морзе

Записал полевой телеграф.

 

И, последние банды рассеяв,

Мы открыли Октябрьский парад.

Сколько славы, знамён и трофеев

Мы тебе принесли, Петроград.

 

Мы тех дней не забудем. И гордо

Можем всем, кто не помнит, сказать:

Город мужества, Ленина город

Никаким генералам не взять!

 

Погранзастава

Зелёные тесовые ворота

И домики стандартные из брёвен;

Здесь бег минут стремительно неровен

И отдых караульного короток.

 

Здесь бор таит суровое величье,

И кажутся таинственными ели,

И пенье чьё-то слышно еле-еле, —

Не угадать — людское или птичье?

 

Покинешь эти чащи и поляну,

А в памяти всё ярче и дороже

Трава и мох протоптанных дорожек

К поросшему брусникою кургану.

 

Сюда приходят жёны начсостава

Курган украсить ветками простыми,

Цветы кувшинок посылает с ними

Морская пограничная застава.

 

Здесь белые когда-то побывали,

И наш комдив был тут замучен подло,

Здесь коммунистов связывали по два

И в безоружных пачками стреляли.

 

Здесь служат люди, видевшие это,

Здесь наш рубеж, омытый братской кровью…

Молчит застава. Люди наготове,

И время приближается к рассвету.

 

И знали все на тихом полустанке,

Что будет день — последний день заставы.

Он наступил, и с воинскою славой

Прошли рубеж стремительные танки.

 

Пусть в памяти навеки сохранится,

Как был убит на берегу залива

Отважный сын покойного комдива

В тот день, когда мы перешли границу.

 

А поутру его похоронили,

И полк стоял у гроба по уставу.

Мы не забудем старую заставу

И поколенья, спящие в могиле!

 

Узник

Он помнит бой отчаянный и жаркий,

Лихой аллюр будёновских коней,

Последнюю засаду на фольварке,

Фонтаны дыма, пламени, камней.

 

Ещё победа продолжала сниться,

Но тайная надежда умерла,

Когда над белорусскою границей

Сомкнулись когти панского орла.

 

А там, за Минском, зажили счастливо,

Но он не смог покинуть вражий стан,

Где засекала насмерть дефензива

Затравленных усталых партизан,

 

Где взятые помощниками сёла

Несли оброк почти что двадцать лет,

Где от тюрьмы до паперти костёла

Тянулся кровью окроплённый след.

 

Лишь перестук сырых и мрачных камер

Вещал о том, что мир ещё живёт,

И узник знал — пусть голос правды замер,

Но час расплаты всё-таки пробьёт.

 

Да, он мечтал увидеть снова Припять,

Над Белорусью розовый закат…

До дна сумел он чашу горя выпить,

Мой кровный белорусский брат.

 

И вот с Востока, где кордон, оттуда

Услышал ясно старый партизан,

Как в небеса, дрожащие от гуда,

Ворвался вдруг зенитный ураган.

 

Сквозь пелену порохового дыма,

Ломая мир, стоящий взаперти,

Бригада танков шла неудержимо,

Сметая всех встающих на пути.

 

Так вот она, высокая награда

Всем узникам, от горести седым!..

Да, это шла червонная армада

На помощь кровным родичам своим.

 

Увидеть вдруг родных и домочадцев

И снова жить… И век не умереть…

И понял он, что значит улыбаться,

И вспомнил он, что люди могут петь.

 

Разлуки нет. Сегодня вместе братья

Шагают к славным, радостным векам,

И нерушимо их рукопожатье

Родных по крови, песням и мечтам.

 

Кировск

Нам под ноги рушились скалы,

Утёсы дробил аммонал,

И в грудь нас природа толкала,

И ветер с высот отгонял.

 

Мы с боем входили в Хибины,

Мы дрались за каждую пядь.

И камни, которых не сдвинуть,

Вершины, которых не взять,

Осколками к небу взлетали.

И слышалось в каждом запале

Паденье гудящей лавины…

 

Был путь наш опасен и долог.

Но зодчий, шахтёр и геолог

Воздвигли невиданный город

На северной, мёрзлой земле,

Дрожавшей от страшного гула,

И первая лампа сверкнула —

Цветок на высоком столбе.

 

Герой астраханского фронта,

Легенда и быль Мамисона*,

Он первый набрасывал контур

Далёкого Хибиногорска**

Пределом какого упорства

Мы вторглись в полярную зону!..

 

В ночь штурма он вспомнил, бессонный,

О нас, сыновьях Ленинграда.

Казалось, мы слышали рядом,

Казалось, мы слышали ночью

Стук чуткого сердца его…

Как были мы связаны прочно,

Сердца головного отряда.

С биением сердца его!

 

*Мамисонский перевал проходит через центр. часть Главного Кавказского хребта из России в Грузию, по нему проходит Воен.- Грузинская дорога; Аммонал — взрывчатка

**Кировск — до 1934 г. Хибиногорск Мурманской обл.

 

Полярный круг

Как было трудно мне поверить,

Что за версту — Полярный круг,

Когда я шёл в селенье Кереть

И озеро увидел вдруг.

 

Оно за кромку чернотала

Вдавалось длинною губой,

Касался ног моих усталых

Неумолкающий прибой.

 

Шептал падун у старой ели

Свои невнятные слова,

И телеграфа еле-еле

Тугая пела тетива.

 

Здесь было б славно жить с любимой.

Рыбачить, ездить на тоню…

И путешествующий мимо

Забрёл бы к нашему огню.

 

И шутки громко отпуская

За стопкой хлебного вина,

Он бы рассказывал, какая

На юг от нас лежит страна.

 

Как вёз он почту с ямщиками

В снегу декабрьском до плеч…

Потом я загасил бы пламя

И приготовил гостю лечь…

 

Город на Балтике

И я скользнул влюблённым взором

По этой сказочной стране,

Где все тропинки и озёра

Хотели высказаться мне.

 

Пусть не умрёт воспоминанье

Среди моих обычных снов

О крае зимнего сиянья

Озёр и гулких валунов;

 

Где буря рвёт карбасов чалки,

Оленей путает рога,

Где добывают на рыбалке

Со дна потоков жемчуга.

 

И вдаль, куда уходят рельсы,

К стоянкам промысловых шхун,

Доносит ветер по-карельски

Напевы калевальских рун.

 

Встреча

Я снова с тобой, дорогая,

На торной дороге стою.

Ветра теребят, набегая,

Цветную косынку твою.

 

Промчались военные годы,

Но словно и нынче вот тут,

Проснувшись с зарёй, коноводы

Ведром о ведро громыхнут.

 

Засветятся окна фольварка,

Просёлком процокает конь,

И пушки бригадного парка

Внезапно откроют огонь.

 

И твой флигелёк покидая,

Мы скачем, клинками свистя…

Чего же ты плачешь, седая,

Волнуешься годы спустя?

 

Ты помнишь, родимая Варя,

Как брали мы Каменный Яр,

Как после всю ночь на гитаре

Играл полковой комиссар?

 

Был ранен в бою на вокзале

Любимец полка — военком,

Плечо ему перевязали

Узорным твоим рушником.

 

И гнали до самой до Польши

Шляхетскую армию мы…

Постой!.. Мы не виделись больше

С последней военной зимы.

 

Где нынче твои постояльцы?

Где пал комиссар удалой?

Ты плачешь… Дрожащие пальцы

Опять исколола иглой.

 

Как ты поседела, родная,

В заботах о нашей судьбе…

И, грозные дни вспоминая,

Я кланяюсь низко тебе.

 

Черноморье

 

1

От огромных, как мир, наковален,

В расцветающем нимбе огня,

Из проросших травою развалин

Полдень мира идёт на меня.

 

Проникая сияньем алмаза,

В воду солнце кидает свой щит,

Византийской округлою вазой

Бирюзовое море глядит.

 

И уже не могу промолчать я,

Не могу промолчать, не хочу,

Примеряю эпохи, как платья,

И любое сейчас по плечу.

 

Здесь цвела оттоманская феска,

Стыла кровь на ладони весла,

Здесь недавно ещё генуэзка

Узкогорлый кувшин пронесла.

 

Но иду я быстрей и свободней

Через горы, в надзвёздный шатёр.

Подымая за наше сегодня

Кубок синих студёных озёр.

 

Ты лежишь неприступно высоко,

Неизвестная тайная даль,

Но порывистый взмах альпенштока

Ледяной раздробляет хрусталь.

 

Наизусть прочитают отряды

Бесконечной дороги курсив,

К упоенью бесчисленных радуг

Нас ведёт этот горный массив,

И, взойдя на вершину, осмыслив,

На огромном цветном коромысле

Мы увидим любые цвета.

 

Ты восстала из пепла столетий,

Угнетённого мира страна.

На твоём запылённом бешмете

Огоньками блестят ордена.

 

Я спускаюсь в долину. И весь я

Лёгким холодом утра объят,

И стеклянные гроздья созвездий

Над моей головою звенят.

 

Я иду по равнине свободно,

Юных зорь раздувая костёр,

Так подымем за наше сегодня

Кубок синих студёных озёр.

 

2

Когда золотистые зори

Огнём опаляют восток.

Негромко поёт Черноморье,

Шурша о прибрежный песок.

 

За тихой, как ночь, Березанью

Питомцам счастливых веков

Волна повторяет сказанья

О славных делах моряков.

 

Безгласны могильные плиты,

Но словно беседуем мы

С командой казнённого Шмидта

У борта плавучей тюрьмы.

 

Взойдём на причальную стенку,

Где створов мерцают огни…

Не здесь ли погиб Матюшенко

За наши счастливые дни?

 

И вот, подымаясь из мрака

Грозою окутанных вод,

Под вымпелом красным «Очаков»

Портам «Варшавянку» поёт.

 

И, помня о грозном кануне

Боёв, отгремевших до нас,

В кильватер «Парижской коммуне»

Становится «Красный Кавказ».

 

Флотилиям на море тесно,

И знает, ликуя народ,

Что слава Синопа и Чесмы

У каждого в сердце живёт.

 

Овеяны славой вчерашней,

Готовы к боям корабли,

Грозны орудийные башни,

Что мир для страны берегли.

 

Очемчиры

Гремела полночь песнею застольной

И осыпалась лепестками звёзд,

И по морю шёл парус треугольный

Фелюги, проверяющей форпост.

 

Цвели сады — сугроб пахучей ваты,

И блёсток бертолетовая соль,

И маяка, как лёд, зеленоватый,

Штормами обусловленный пароль.

 

Он рассекал нахлынувшую темень

И мановеньем поднятой руки

Вращал клинок огня; а в это время

В его лучах кружились светляки.

 

Они казались облаком пылинок,

Раздробленных и видимых едва,

И падали от света на суглинок,

Где пробивалась первая трава.

 

И, как пилот, бросающийся в штопор,

Завидя вражеский упорный луч,

Глухая полночь ввинчивала тропы

В расселины непроходимых круч.

 

Там пел поток, грохочущий и буйный,

Родившийся в синеющих снегах.

Здесь шёл огромный заскорузлый буйвол,

Столетие несущий на рогах.

 

Его глаза от ужаса ослепли,

Когда, сверкнув ацетиленом, вдруг

Примял осоки выгнутые стебли

Железный зверь, одетый в каучук.

 

Он проходил по неприступным склонам,

Шёл через русло высохшей реки,

И перед бычьим взором ослеплённым

Зелёные кружились светляки.

 

Столбы и вёрсты шли походным маршем,

И утро поднималось над горой,

И вскрикивал погонщик: «Хайт-амарджа!»*

И запросто беседовал с зарёй.

 

*Вперёд! (груз.)

 

Альпинист

Шагая вверх по скользкой вертикали,

Стремится он к спокойствию высот,

Его ни мрак, ни холод не берёт,

Хоть завывает вьюга по-шакальи.

 

Тропинка вьётся гибельной спиралью.

Обвал. Лавина. Всё-таки вперёд!

И не такие двери отпирали

Хозяева заоблачных высот.

 

И лишь вплотную к цели подойдя,

Напьётся влагой горного дождя,

Чтобы пуститься в новую дорогу.

И если ты захочешь побежать,

Учись над бездной правильно дышать

И, отдохнув, не медли у порога.

 

Северный сонет

Шафранный мох, сухую роговицу,

Костра лесного тающий дымок

Я вычеркнуть из памяти не мог,

Хотя пришлось мне с севером проститься.

 

Но, сохранив минувшего частицу,

Я спутников доныне не сберёг

И на скрещенье пройденных дорог

Не узнавал обветренные лица.

 

О, сколько раз вскрывалася река,

Цвета долин менялись, как века,

И затоптали люди след олений.

Лишь тот, кто в тундре строил города,

Оставил след для новых поколений,

И этот след надолго — навсегда.

 

* * *

В картине были воздух и пространство.

А в лёгких клокотала пустота.

Он отдал всё — любовь и постоянство —

Куску одушевлённого холста.

 

Другой шёл в бой, не кланяясь шрапнели,

Брал города, одетые в бетон,

И гордые полотнища знамён,

Пред ним склонясь, покорно шелестели…

 

Они погибли оба на рассвете:

Один в своей постели, а другой

На поле битвы умер, как герой.

И к их могилам приходили дети,

И бились одинаково сердца

Над прахом живописца и бойца.

 

Перед рассветом

Смолкает дробный станционный звон,

Метёт снежок с покинутых скворешен,

До мая заколоченный балкон

Сушёными опёнками увешан.

 

Весь город снежным валом обнесён,

Как будто здесь трава не вырастала,

И старый сторож охраняет сон

Окутанного инеем квартала.

 

Дублёной шубой скованный до пят,

Проходит он, шаги его неслышны.

Он письмоносца не пускает: «Спят!

Куда тебе в такую рань с депешей!..»

 

Сквозь фортку бьётся белая пыльца.

Пилот готов. Дремоту разом скинув,

Он сходит вниз и слышит у крыльца

Глухое рокотанье лимузина.

 

Уже рассвет. Мгновение спустя

Скрипят полозья рыночных обозов,

И вдалеке, ангарами блестя,

Упругий наст аэродрома розов.

 

Он прибыл точно, только рассвело.

Звено на старте. Блещет алюминий.

Он самолёта трогает крыло

И осторожно стряхивает иней.

 

Ревёт мотор под синим потолком,

Как бы вода, прорвавшаяся в шлюзы.

Над занесённым тихим городком

Летит Герой Советского Союза.

 

А сторож в доску гулко постучит,

Пойдёт домой. И, потирая спину,

Себе сердито под нос проворчит:

«Опять не дали отоспаться сыну!..»

 

Циолковский

Мы едва различаем друг друга,

Опускается чёрная мгла.

Беспроглядная ночь над Калугой

Точно чуждая сила легла.

 

И мостов содрогаются фермы,

Поезда ускоряют разбег —

Эта ночь из романов Жюль Верна,

Пережившая собственный век.

 

И, раскрыв воспалённые жабры,

Ночь, как рыба, уходит ко дну,

Над землёю парят дирижабли,

Порываясь уплыть на луну.

 

Прикоснуться к созвездьям? Не поздно,

Но в ознобе лежит стратонавт,

И врачи необычно серьёзны,

Не сменяясь по нескольку вахт.

 

Он не спит и, нахохлясь, как филин,

Озирает просторы страны.

Нет, профессор ещё не бессилен,

Хоть минуты его сочтены.

 

Он встаёт в поединке со смертью,

Но руками разводят врачи…

«Завещание... В этом конверте:

Передайте…» — хрипит он в ночи.

 

Столько песен ещё не пропетых,

Там, на родине ветров и влаг,

Весь в лучах и туманных планетах

Неземной этот архипелаг.

 

Дождь ещё роняет капель, как монеты,

Путь ещё не окончен — живи!

Пусть в окрестностях старой планеты

Расцветает созвездье любви.

 

Он умрёт поутру… Отойдёт он,

Но закон притяженья земли

Победят молодые пилоты,

Выплывая из звёздной пыли.

 

И в провалах лазоревых трещин

Ярый путь среди бурь и дождя —

Путь, который потомкам обещан

В завещанье на имя вождя.

 

Сказание о вереске

Лучшего коня под ним убили

В это утро горькое и злое.

Ярость битвы встала тучей пыли

Над холодной, чёрствою землёю.

 

Каменные ядра на поляну

Сыпались, как спелые орехи,

И от крови, вытекшей из раны,

У бойца заржавели доспехи.

 

Враг ворвался в дом к его невесте,

Надругался над своей добычей,

И боец не смог убить на месте

Хищника, как требует обычай.

 

Стал он ветра зимнего суровей.

Зубы сжал, чернея от бессилья,

Поднял руки, смоченные кровью,

Как орёл пораненные крылья.

 

Промолчал, охваченный печалью, —

Воин этот никогда не плакал,

Уж скорей бы камни зарыдали

Иль запел берёзовый оракул.

 

Но когда пронзили сердце брата

Восемь стрел с багровым опереньем,

Он заплакал от такой утраты

И упал на стойбище оленьем.

 

Ни ветра, ни северные грозы

Не касались этих мест поныне,

Лишь печали мужественной слёзы

Тронули бесплодную пустыню,

 

Разлилось по высохшему краю

Скорби разгоревшееся пламя.

И проснулась почва, прорастая

Жёсткими лиловыми цветами.

 

И сказал боец своей дружине: «Верю,

Что цветёт пустыня в знак расплаты!..»

И шуршал на поле битвы вереск,

Отливая кровью в час заката.

 

И везде, где хищником ощерясь,

Враг метался, вытоптав посевы,

Поднимал дикорастущий вереск —

Грозный стяг возмездия и гнева.

 

Так, цветами горя пламенея,

Поле брани стало полем чести,

Потому что в мире нет страшнее

Слёз бойца, взывающих о мести.

 

Медь

Земля тверда. Долби её — в подземных водах,

Нет, глубже залегли и пламя и руда…

Как необычно понимаешь отдых,

Увидя небо, свет и города.

 

И днища шахт, как тлеющая ветошь,

Чадят из прокопчённых горловин,

В их глубине ты опытен и сведущ,

В их глубине обвалов и лавин.

 

Но и теперь, когда десятком скважин

Ты, как зубами, эту степь изгрыз,

Должна пугать тринадцатая сажень

Бесплодных недр подорванной горы.

 

В десятый раз не доверяешь глазу,

Хоть налицо искомые следы,

Ты колчедан определяешь сразу

В кусках слегка окисленной руды.

 

Но жизнь тебя с измальства поучала

Неверью…

Как же быть теперь?

Зажми её в кулак сначала,

А после… всё-таки не верь.

 

Ты в недра шёл, как входит соглядатай,

Жизнь такова — вторгайся в тайники,

Чтоб камни пели под твоей лопатой

По приказанью поднятой руки.

 

Ты и не знал, как труден путь к победе,

К преодоленью почвенных глубин,

Тебе сподручней отысканья меди

Брать на ремень тяжёлый карабин.

 

Припомни бой. Врагами были люди,

Решалось: победить или умереть,

Когда в замки нагревшихся орудий

Тускнеющую вталкивали медь.

 

Она и здесь, быть может, под тобою,

Грызи, взрывай четырнадцатый пласт,

Чтобы в потерях, нанесённых боем,

Увидел твой вооружённый глаз

В сопротивленье побеждённой яви

Крутые вышки выстроенных шахт.

Нам нужно изменить, исправить

Своей страны характер и ландшафт.

 

И ты взорвёшь коричневые скалы,

Встающие на дерзостном пути,

Ты медь найдёшь во что бы то ни стало,

Чего б её ни стоило найти.

 

А может быть средь поисков металла

Неверный шаг… назад потерян след.

И смерть застигнет грохотом обвала

Тебя на грани высшей из побед.

 

На сотни новых, встав на этом старте,

Тебе кайлами отдадут салют,

И, наклоняясь над книгой или картой,

Твой путь другим дорогам предпочтут.

 

В старой шахте

Журчит, сквозь грунт просачиваясь, влага

Над галереей южного квершлага.

И, старой шахты нарушая сон,

Идёт по ржавым рельсам коногон,

И пыль давно заброшенных дорог

Хранит следы резиновых сапог.

 

В забое тьма. Истощена земля,

Нигде не вспыхнут искорки угля.

Давно ль забой от грохота гудел,

Но есть на свете щедрости предел.

Старик ведёт беседу сам с собою,

Рукой касаясь потолка забоя.

 

«Здесь уголь был, — он шепчет, — помню,

А вот теперь каменоломня!»

Но крепок старый инвалид,

Он тихо шахте говорит:

«И камень дорог для страны,

Мы снова действовать должны».

 

Не зная мудрости предела,

Старик берётся вновь за дело.

Вот шахта вновь полна огней,

И коногон толкует с ней:

«Тебе моё вручили имя,

И ты опять в ряду с другими…»

И старостью своею горд,

Кричит коню: «Быстрее, чорт!»

 

Утёс

Как зверь, лохматый и матёрый,

Он в горном логове лежал,

Когда пришли к нему шахтёры

И заложили аммонал

В косые скважины отверстий,

И первый подожгли запал.

 

Зверь задрожал. Палёной шерстью

Запахло.

Но не уступал,

Сопротивляясь, он ни пяди

Земли, промёрзшей под корой.

Тогда, на гнев его не глядя,

Шахтёр поджёг запал второй.

 

Утёс притих. Металось пламя

На прорванной его груди;

Он пропустил людей с кайлами

Вперёд, пытаясь позади

Отрядам на плечи обрушить

Породы сланцевой пласты,

Вложив в паденье каждой туши

Давленье адской высоты.

 

Но люди шли. И все потери

Как бы подстёгивали их.

Большим диаметром артерий,

Средь недр бескровных и глухих

Они стремили штрек за штреком

В отвесный каменный рельеф.

И человек за человеком,

Ещё в затылок стать успев,

Брал пробу первую, чтоб лупа

Нашла процент его щедрот,

Чтоб отшвырнуть всё это, скупо

Сказать:

«Не то. Ещё вперёд!»

 

И снова почву рвать,

По сбросам

Определяя путь пласта,

И чуять, как пластом раскосым

Шахтёров давит высота.

 

И лишь когда отвесный угол

Исследован и взят с борьбой,

Из-под него прорвётся уголь…

Так начинается забой,

Так начинается упорство…

Утёс замолк. Пришла пора,

Шахтёр тогда, сжимая в горсти

Осколок сердца, чёрный, чёрствый,

Как уголь выдаст на-гора

 

Упол (отрывок)

Стихию ничем не унять, не растрогать,

И волн беспощадно хрипящее стадо…

Махая холодным крылом снегопада,

Пурга поднимала свой скрюченный коготь,

И к нам проникали сквозь зимние рамы

Магнитные бури и холод суровый.

Мы помнили борт костеневшего «Фрама»,

Цинготные пятна на дёснах Седова.

 

И стужею веяло в каждой квартире,

И ветер врывался в трубу невесёлый

Последней строкой изнемогшего Пири,

Тревожной депешей с воздушной гондолы.

Медведи рычали. И ветер колючий

Клеймил, прижигал их усатые морды,

А люди, взирая на чёрные тучи,

Вникали в причину свирепости норда.

 

От снежных просторов спокойно и мирно

Летели к Москве сообщенья радиста,

И синими искрами крупного фирна

Сверкала у полюса новая пристань.

В полярную ночь попытайся, исследуй

Пустынное небо и дно океана!..

Вот эта работа зовётся победой,

Вот этим ключом открываются страны!

 

Пурга утихает; но лагерь изранен,

И к югу относит плавучую льдину,

Остатки припасов считает Папанин,

Ширшов измеряет морские глубины.

Республика наша волненьем объята,

И в глубь ледяную вонзая кили,

Из мурманской бухты, из доков Кронштадта

В Гренландское море спешат корабли.

 

Из мурманской бухты, из доков Кронштадта,

Где мир наших близких тревогою полон…

Мы слушали речь своего депутата

На самой высокой из радиоволн.

«Ермак» пробивает зелёные льдины,

Стучат, словно сердце, его дизеля,

И сердце народа в биенье едином

Звучит храбрецам позывными Кремля.

 

Не спят до рассвета советские люди,

Суда покрывают пространство в ночи,

В ковровых коробках радиостудий,

Смычки канифоля, молчат скрипачи.

 

* * *

Нет, мне не надо провожатых,

Речей, вокзальной суеты:

Пусть представители пернатых

Мне салютуют с высоты.

 

Но не властитель поднебесья —

Орёл, привыкший слышать гром,

Парящий с царственною спесью

Над императорским шатром.

 

Не коршун, алчущий добычи

У осажденных крепостей,

Трусливейший в породе птичьей

Могильщик высохших костей,

 

А птицы сумрачной печали,

Подчас подобные друзьям,

Что долго вились и кричали

Вслед уходящим кораблям.

 

Гончар

Он друг огня — властитель и кудесник,

Когда трудом и знанием не смог

Заставить петь неведомую песню

Обыкновенный глиняный горшок.

 

И по воде, искрящейся и зыбкой,

Отплыв под вечер из Череповца,

Он мир встречает доброю улыбкой

Спокойного и ясного лица.

 

«Так что ж, старик. Быть может, мы поедем.

Попутчику доверишь ты весло?

Скажи своим знакомым и соседям,

Чтоб мне открыли это ремесло!»

 

Он взял горшок с узором мелких трещин,

Из той же глины сделанный; но звук

Не обитал в нём. Потому что вещи

Рождаются не только волей рук.

 

Я навсегда запомнил эту встречу

И звук весёлый глиняных сердец,

Старик распродал их и в тот же вечер

Уплыл к себе домой в Череповец,

 

Оставив мне как память, как былину

Горшок кустарный, гулкий, словно медь…

О, сколько слов я обожгу, как глину,

Чтоб песнь свою заставить зазвенеть!

 

Бог

Каким творцом он был однажды создан,

Чьей мыслью был он к небу вознесён,

На высоту, доступную лишь звёздам

И людям недоступную во всем?

 

Когда художник строгими руками

Сплетенье красок поднял в эту высь?

И сквозь века в потрескавшейся раме

Бессмертный лик его являет мысль.

 

Как первый звук несказанного слова,

Разящий взгляд, прозрачный, как берилл,

И не забыть уже такого бога,

Которого художник сотворил.

 

Он направляет чью-то мысль и чувство,

Пяти веков обуздывает бег…

Так до пределов высшего искусства

Подняться может только человек.

 

Ботанический сад

Ревнивей заботливых нянек,

Цветов охранявший ростки,

В холодное утро ботаник

Раскрыл мне свои тайники.

 

Услышав дыханье растений,

Старался он сам не дышать,

И стебли от влаги осенней

Он кутал, как добрая мать.

 

Доселе я тут ещё не был,

Но даже представить не мог

В неволе стремившийся к небу

И жадно дышавший росток.

 

О многом в изданьях Ефрона

Читал я, но тут увидал,

Как пальмы тропической крона

Разбила стеклянный портал.

 

И сразу по листьям захлюпал

Сентябрьский дождик и снег,

Но пальма смотрела сквозь купол,

Как смотрит на мир человек.

 

* * *

Прошедшим дням последней данью

Влечёт река озёрный лёд

И времена похолоданья,

Когда черёмуха цветёт.

 

Но в это миг весна раскрыла

Щедрот заржавевший ларец

И опереньем легкокрылым

Коснулась парков и сердец.

 

И только хрупкий отзвук стужи

В листве черёмухи звенит.

Хотя всё яростней и туже

Взбухают почки у ракит.

 

Весне сопутствуют морозы,

Но мы их не берём в расчёт,

Бессильны полюса угрозы,

Когда черёмуха цветёт.

 

И обнажённые пороги

Реки вскипают пеной брызг,

И барки, как единороги,

Стремятся по теченью вниз.

 

И кто, как мы, горяч и молод,

Кто замечает птиц полёт.

Тот любит перед зноем холод,

Когда черёмуха цветёт.

 

Пограничная зона

Под снегом спят дорожки и газоны,

Седые ели окружили сад,

И чуткой ночью пограничной зоны

Сосновый край Финляндии объят.

 

В последний раз замрут и разойдутся

На полустанке сонном поезда,

И с облака, широкого, как блюдце,

Скользнёт на землю лёгкая звезда.

 

Знакомый путь. Чужие не отыщут

Среди сугробов, сосен и дорог

Обычный признак нашего жилища —

Затепленный тобою огонёк.

 

Я раскрываю двери, как страницы…

Ты спишь не слыша, я тебя зову…

Мне захотелось вдруг тебе присниться

И лишь потом возникнуть наяву.

 

Чтоб над тобой снегами Калевалы

Синела эта мёрзлая земля,

Чтоб ты меня, проснувшись, целовала.

Как жизнь, как сон, с чужими не деля.

 

Где Млечный Путь прожекторами тронув,

Сверкает ночь геральдикою звёзд,

Где часовым недремлющих кордонов

Сжигает щёки бешеный норд-ост.

 

Огни, огни качаются на рострах,

Полночный час протянут, как рука,

И шлёт бессонный, зоркий Белоостров

Маячный свет на край материка.

 

Сказка

Мохнатые сосны до неба,

Пятнистые прорези скал…

Я долгие годы здесь не был.

Но вновь к вам пути отыскал.

 

И вот возвращаюсь с повинной

К просторам знакомых дорог,

К озёрам, подёрнутым тиной,

К урочищам тайных берлог.

 

В закутах ютился когда-то

Берлог соглядатай — лесник,

Свой край охраняя богатый,

Он в многие тайны проник.

 

Иль пурга заметала ветрами

Следы лошадиных копыт.

Он слышал по звону металла,

Что скачут в раскольничий скит.

 

Ходил он, не зная опаски,

По ясным полям и лесам,

Прохожим рассказывал сказки,

Которым не верил и сам.

 

А в сказках походной кибиткой

Неслась Золотая орда,

И падали наземь пред битвой,

Бронёй заслоняясь, города.

 

Рассказывал он и про то, что

Казалось похожим на сон;

Как брали казённую почту

Гулящие люди в полон.

 

Мне помнится каждое слово

И тот разговор по душам —

Узор на шкатулке кленовой

Искусных в письме палешан.

 

И чудная сказка поныне

Меня сторожит у дверей,

О городе, вставшем в пустыне,

О городе богатырей.

 

Красивым, большим, небывалым

Возникнет высок он и крут,

И люди к нему по каналам

Любые моря приведут.

 

И чащи, хранимые зверем,

И камень лесной — лазурит —

Стоглавый невиданный терем

Сияньем своим озарит…

 

Лесник улыбался обычно

Своим хитроумным словам.

Но в эту мечту и величье,

Казалось мне, верил он сам.

 

Со дня его смерти ни разу

Я сказок таких не слыхал,

Но яркие, словно алмазы,

Сверкают сады среди скал.

 

И город стоит над водою,

Подходят к нему корабли.

И время, всегда молодое.

Вторгается в тайны земли.

 

И день на широком просторе

Гудит грозовою трубой.

И чайки, взмываясь над морем.

Скользят в подмосковный прибой.

 

https://mo-strelna.ru/upload_files/news/2020/09/твоему%20и%20моему.pdf

https://lodbspb.ru/wp-content/uploads/2022/10/Ukazat_Inge_2020.pdf

 

Источник фото: https://lavkapisateley.spb.ru/enciklopediya/i/inge-