Евгений Винокуров: Стихотворения. Часть 1

 

Автобиография

А надо мной, как меч Дамоклов,

Мой смертный час, и я спешу.

Ведь я свой собственный биограф, —

Я биографию пишу!

Где я родился. Где я вырос.

Чем занимался. Где служил...

Рубахи нижней длинный вырез

Мне грудь по пояс обнажил.

 

Вот мелких дел моих реестр...

Я современник свой живой.

Что делать мне?..

Ведь я свой Нестор —

Полночный летописец свой.

 

Кем был. Что значу. И что стою...

Что руку двигает мою?

Черту — помалу — за чертою

Я свой портрет воссоздаю.

 

Я мог бы обозреть, конечно,

Своих деяний громкий круг.

Как смел я! Как любил я нежно!

Я — как отец. Как муж. Как друг.

 

Как мудр! И где мои истоки.

Намек на что-то — остротца!..

И замер я б навеки в тоге

Неустрашимого борца.

 

Но откровенности кривая

Несет. Во мне тоска живет,

Грудь перед миром раскрывая,

Как пред анатомом живот. 

Голос

Я слышу голос где-то там, внутри

Себя, — как будто бы из дальней дали...

То прадеды твердят: «Заговори!

Возьми перо. А ну, давай! Едва ли

Ты справишься без нас. Э, ты какой!

Да что ж ты медлить? Право, нету слада!

Начни — мы поведем твоей рукой.

Да слушай нас. И будет все как надо». —

«Зачем вы мне?» — «Согнувшись над листком,

Пиши, чего бы мы ни повелели,

И людям ты расскажешь о таком,

О чем ты сам и не знавал доселе...»

 

Лик

Кто их удел вселенский взвесил,

что были с вечностью в ладу

все те, от чьих тяжелых чресел

я родословную веду.

 

Мне говорил какой-то голос:

крепись, в руках себя держи!

Ты ничего, ты только колос

на бесконечном поле ржи.

 

В поту прокисла гимнастерка,

нес ПТР я на весу...

А голос пел: ты листик только

в тысячелиственном лесу!

 

Законы прошлого жестоки,

вперед неведомы пути,

и в историческом потоке

ты, друг, неразличим почти...

 

Мир не почувствовал бы боли,

когда б однажды ты исчез...

И ты стоишь, как это поле,

и ты шумишь, как этот лес.

 

Я отвечал, что, в самом деле,

хотя и впрямь я не велик,

но я б хотел, чтоб разглядели

потомки в темноте мой лик.

 

Хочу у гробового входа

я, без особенных примет,

чтоб вдаль дошло хотя бы фото,

где снялся я на документ.

 

Кровь

В этой жидкости красной,

Что в жилах несет человек,

Нрав такой же опасный,

Как нрав у порожистых рек.

 

То течет понемногу, —

Тогда это, впрочем, не в счет, —

То, взрывая дорогу,

Могучие камни влечет.

 

Слышу я, засыпая,

Как точно стучит под виском,

Бродит жидкость слепая,

Скитается в теле людском.

 

Оцарапай — и выйдет,

Чуть-чуть вязковата, тепла.

В ней и в лупу увидеть

Нельзя ни добра и ни зла.

 

Власть имеет такую:

На сердце нежданно плеснет —

И подросток, ликуя,

На страшный идет эшафот!

 

Не она ли бросала

Любовников бедных со скал?

Не она ли спасала

Лодчонку, попавшую в шквал?

 

И совсем не водою,

А с давних времен до сих пор

Только ею одною

Смывается черный позор.

 

Жидкость бродит по трассам,

Подземною силой сильна.

То, что вытерпит разум,

Не стерпит, пылая, она.

 

Слышу я, замирая,

По долгим ночам, в тишине,

В край угрюмо из края

Она где-то бродит во мне.

 

Кто с ней, буйною, сладит?

Кутил, бунтовал и страдал

Отдаленный мой прадед,

Он мне свою кровь передал.

 

Упрекнуть его не в чем —

Сквозь жизнь он прошел прямиком

Был бродягой, и певчим,

И в Сальских степях ямщиком.

 

Он вставал над упряжкой

И свистом округу пугал.

Он кричал и с оттяжкой

Вожжами коней обжигал.

 

Он плевал на ладони

И в темень хлестал наугад...

До сих пор еще кони

В крови моей где-то летят!

 

Кровь по жилам по тонким

Моя отгуляет, а там

Отдаленным потомкам

Ее я в свой срок передам.

 

Отец и мать

За жизнь свою не нажили добра...

Шинель отца — не шуба из бобра!

Мех материнской шубки полулисий...

Газету раскрывает он с утра.

Сидит, с набрякшей шеей, тучный, лысый.

 

Перед отцом земной кружится шар...

Отца то в холод кинет, а то в жар!

Он, видно, ищет не прогноз погоды!..

Ведь раздували мировой пожар

они когда-то в молодые годы.

 

* * *

Отец, папаша, батя

не ведал докторов,

с медслужбою не ладя,

был тучен и багров…

 

В семнадцатом когда-то

он сапоги надел…

С тех пор удел солдата

и был его удел.

 

Когда, я помню, даже

он спал, то сквозняки

гуляли, и на страже

стояли сапоги.

 

Он был на слово краток,

как истый строевик…

И был в уме порядок,

лихой солдатский шик!

 

Он был такого сорта,

что знал: вот — да, вот — нет,

он был уверен твердо,

что значит: тьма и свет…

 

Сон

Отец являлся из полка,

в пыли, с вокзала...

Он засыпал. Его рука

во сне свисала.

 

Я пальчиком касался шпал,

брал парабеллум...

Так, как отец, никто не спал:

он спал всем телом.

 

Он крепко спал, о всем забыв.

Забыв о деле!..

Ему отлучку дал комдив

на две недели.

 

Ему природа сон дала.

Он молод, в силе...

Какие ж были там дела,

коль так скосили?

 

Зарницы ночью за окном,

как бьют в кресала!..

Но спал отец могильным сном,

рука свисала.

 

А. ночь стояла глубока,

мерцали села...

Но спал отец. Его рука

касалась пола.

 

* * *

Для чего отцу тревожить сына

по ночам?..

Того не обороть:

что ни говори, — душа едина,

кровь едина и едина плоть!

 

Наших рук не отлепить от бревен,

темен века океанский: ад!..

Я перед тобою не виновен.

Ты передо мной не виноват.

 

Я же ведь не требую отчета!

Мы же ведь одно с тобой почти!

Ты ж во сне сказать мне хочешь что-то,

что-то хочешь все произнести!..

 

Приходил и не сказал ни разу,

странно кроток, бледен словно мел,

может, ту единственную фразу,

что при жизни бросить не посмел?..

 

Отец

 

1

Что же, здравствуй, отец, я, наверно, был сыном плохим.

Вечно спорил с тобой и тайком воровал папиросы,

не ходил на уроки и в Осоавиахим

не платил регулярно, как было положено, взносы.

 

И в учебник по химии взор мой был тупо вперен:

до сих пор я не понял задачу, где смешаны сера с азотом,

Но что было мне делать, когда меня вел Аполлон

по ночам подниматься к парнасским высотам?..

 

Но и все ж, как тогда говорили, я жил мирово,

у меня была тропка, а у тебя-то — дорога...

Но ведь в мире есть место для всех, —

и ведь в Доме Отца Моего,

как в Писании сказано было, обителей много.

 

До сих пор тебя вижу таким: черный шлем с шишаком,

и на лбу твоем складка, что непримирима!..

У окна, что открыто, ты в шинели стоишь, политком,

за тобой на церквах блещет золото Третьего Рима.

 

Ты со мною всегда, от тех формул, что было мне лень

в милом детстве решать, от задачек, что с зетом и иксом,

до поры той печальной, когда моя зыбкая тень

одиноко забродит над хладным и пасмурным Стиксом.

 

2

Он носил фуражку голубую,

красный ромбик на воротнике.

Говорил, бывало:

— Я взыскую

града, что уже невдалеке!..

Честь свою, как учит поговорка,

с молодости, парень, береги!

Все мое со мною:

гимнастерка,

кожаный планшет

и сапоги.

 

Я ж был полон непонятной спеси,

я другой, я отрешенный рос...

Но запомнил руку на эфесе,

глаз его

неистовый

мороз.

 

* * *

Был отец фанатик.

Это плохо.

Жизни не щадил, как большевик…

Разве

виноват он, что эпоха

показала

свой кошмарный лик?..

 

Что он видел?..

Перед ним эпоха

чертовым кружилась колесом!..

Он и в книгах разбирался плохо,

что он понял на веку своем?..

 

Он читал, как Библию, газету,

Маркса, что ему не по уму!

Но ему все ж оправданья нету,

как и миру нашему всему…

 

* * *

Мы не были с отцом чужие, —

читал я тоже «Капитал»…

И к мировой буржуазии

я просто ненависть питал!..

 

Хочу я разобраться в сути,

ведь разобраться-то пора!..

Дельцы же ведь такие ж люди

и тоже ведь корпят с утра.

 

Когда я многим был моложе,

тогда я был не прав вполне!..

Но и сейчас скажу я все же:

чужие эти люди мне…

 

Дядя

Мой дядя в двадцать пятом

Командовал полком.

Он был крутым солдатом,

Прямым большевиком.

 

И, от природы добрый

И вовсе не герой,

Питался чаем с воблой,

Жил в комнате сырой.

 

Он полной мерой мерил

Поступки и слова.

Он свято в дело верил,

Как верят в дважды два.

 

Сказал он зло и чётко

Однажды в Новый год,

Что здесь преступна водка,

Коль голоден народ.

 

Он пробегал сурово

С утра столбцы газет, —

Пожара мирового

Всё что-то нет и нет.

 

Он вечно жил, готовясь

К тому, что впереди,

Торжественная совесть

Жила в его груди.

 

...Высокий шлем, и шрама

Над бровью полоса...

Он смотрит зло и прямо

С портрета мне в глаза.

 

Бабка Анастасия

Молилась бабка за меня,

моей лишь пользы ради,

пред чёрной вечностью клоня

свои седые пряди,

 

поднявши взор до высоты,

в рубахе и босая,

сведённые в щепоть персты

неистово бросая.

 

Она, бездонной ночью той,

молила матерь божью,

чтоб я не знался с клеветой,

ни с низостью, ни с ложью.

 

Молила в окруженье тьмы,

поникшая уныло,

чтоб от тюрьмы и от сумы

меня бы сохранило.

 

Молила, не стирая слёз,

перед лампадным кругом,

чтоб я не голодал, не мёрз,

чтоб не был предан другом.

 

Чтоб я ночами мирно спал,

чтоб не был бы бездельник,

чтоб я не спился, не пропал,

не взял казённых денег.

 

Чтоб жизни пыточный мороз,

чья нестерпима сила,

я бы, упорный, перенёс,

чтоб жизнь не надломила.

 

Чтоб я не знал тоски. Лютей

она всего на свете!

Чтоб было всё, как у людей:

и дом родной, и дети...

 

Молилась бабка обо мне,

и ноги были босы...

Стекали при ночном огне

без остановки слёзы.

 

Она просила уберечь

от злого произвола!..

И восходила кверху речь

до самого престола.

 

Мальчики

На чердаках и в сумраке подвалов,

В кухмистерских, где толчея и чад,

Исполнены высоких идеалов,

Мальчишки о России говорят.

 

О мальчики российские! Не вы ли

Мир потрясли когда-то в десять дней,

Комдивами садясь в автомобили,

Комбригами влезая на коней...

 

Да так же, как за книжками в подвале,

На сходке иль в студенческой норе,

Они исканье правды продолжали

Под знаменем и с шаткой на бедре.

 

Шли на врага с тяжелыми полками,

Когда весь край мятущийся горел...

Попавши в плен, не заслонясь руками,

Спокойно выходили на расстрел.

 

В тот трудный час их укрепляла вера...

Сняв шлемы, белокуры и чисты,

Они стояли, в дуло револьвера

Смотря глазами, полными мечты.

 

История

На улице, и средь застолия,

И в час, когда лежал больной,

Всем верховодила История.

Она стояла надо мной...

 

А я в совхозе сено кашивал.

Следил глазами поезда.

И — маленький — ее я спрашивал:

«За что? Кому? Зачем? Куда?..»

 

Темнело. Стало что-то ветрено!

О косу я водил брусок...

Знал: мне увидеть предначертано

Ее, Истории, кусок.

 

Трассировали в небо синее,

Пересекая ночь, тогда

Ее светящиеся линии.

Ее гремели поезда.

 

* * *

Сосед мой, густо щи наперчив,

Сказал, взяв стопку со стола:

— Ты, друг, наивен и доверчив.

Жизнь твоя будет тяжела.

 

Но не была мне жизнь тяжелой.

Мне жребий выдался иной:

Едва расстался я со школой,

Я тотчас принят был войной.

 

И в грохоте, способном вытрясть

Из тела душу, на войне,

Была совсем ненужной хитрость,

Была доверчивость в цене.

 

Я ел — и хлеб казался сладок,

Был прост — и ротой был любим,

И оказался недостаток

Большим достоинством моим.

 

Стихи о детстве

На улице мне сладко было

Веселый запах встретить вдруг

Простого ягодного мыла...

О, запах детских щек и рук!

О, детства запах!

Сразу, сразу

Все то предстало предо мной,

О чем не вспоминал ни разу

Что было где-то за войной.

 

Сейчас поверят в это разве?

Лет двадцать пять тому назад,

Что политически я развит,

Мне выдал справку детский сад.

Вы улыбнетесь, знаю:

Ибо

И странно это и смешно.

Педагогических загибов

Пора окончилась давно.

Меня и нынче брат мой дразнит,

Он этой справки не забыл...

 

Но политически я развит

Действительно в те годы был!

Я, помню, не жалел под праздник

Ни черной туши, ни белил,

Весь мир на белых и на красных

Безоговорочно делил.

 

Задорный, тощий, низкий ростом,

Я весело маршировал,

И в каждом человеке толстом

Буржуя я подозревал.

 

Я знал про домны Приазовья

И что опять бастует Рим.

И я к друзьям пылал любовью

И был к врагам непримирим!

 

Мне вспоминается: вначале,

Надев с достоинством очки,

Меня детально изучали

Из Наробраза знатоки.

 

Я прыгал в зале неуютном,

Шнурки болтались башмаков.

Я был тогда ребенком трудным,

По утвержденью знатоков.

 

«Нацелим», «сдвинем», «обязуем», —

Я слышал чуть не целый год.

Я знал: я трудновоспитуем! —

И втайне был немного горд.

 

Но воспитательное дело

Торжествовало. Как-никак!..

Я стал завязывать умело

Свои шнурки на башмаках.

 

Средь стен казарменной окраски,

С вселявшей ужас чистотой,

Как радуга, цветные сказки

Нас поражали пестротой.

 

А Аполлон, что над фронтоном

Квадригу вздыбил над Москвой,

Бойцом казался пропыленным

В лихой тачанке боевой.

 

Мы путали легко и просто,

Ребята тех далеких лет,

Иван-царевича геройство

И информации газет.

 

Шпалерами стояли койки.

Мы знали, тощие мальцы, —

На посевные и на стройки

От нас уехали отцы.

 

Когда нас в зале Марь Иванна

В кружок под вечер соберет,

В бравурных звуках фортепьяно

Мы начинали хоровод.

 

Мы тоненькими голосами

Вели печально «Каравай»,

А Марь Ивановна глазами

Грозила мне: «Не подвывай!»

 

Мы тоненькими голосами

Вели. А в глубине окна

Мерцающими корпусами

Светилась новая страна.

 

Во тьме деревня за деревней

Шатались в снеговой гульбе,

И хаос горестный и древний

Протяжно запевал в трубе.

 

Проснувшись полночью в постели.

Обняв колени, в тишине,

Мы, не стирая слез, глядели

На вспышки дальние в окне...

 

Срок воспитанья был недолог. —

На счастье или на беду,

Педолога сменял педолог.

Как бы играя в чехарду.

 

Передо мной, как кинолента,

Мелькали лица. Рад не рад —

Объектом для эксперимента

Я неплохим стал, говорят.

 

За методом сменялся метод,

Был графиками полон зал.

Тот все кричал, сюсюкал этот.

Тот кутал, этот закалял.

 

А где-то мать в платочке белом

Шла в громкие цеха чуть свет

Напористой завженотделом —

Ей было двадцать девять лет.

 

Рожь вымерзла в тот год на пашнях.

— Дай хлеб! —

Был краток разговор,

И сотни страшных глаз запавших

Глядели на нее в упор.

 

В тот год ни воблы, ни конины

Не продавалось в городах.

Российский снег давил на спины

Томящихся в очередях.

 

Непринужденны и форсисты,

В очках и с острым кадыком,

Среди народа интуристы

Гуляли важно с «кодаком».

 

Средь строек, вшей, недоеданий

Их поражала неспроста

В России глубина страданий

И идеалов высота.

 

В узорах ризы золотые,

Затейливый иконостас —

Забавы грозной Византии,

Из тьмы дошедшие до нас.

 

В церквушке было тесновато,

Мы стали с бабкой в уголок.

О счастье рая, муке ада

Летел псалом под потолок.

 

Стоял я с безучастным взглядом,

Без содрогания в душе,

Стоял под раем и под адом,

Катая за щекой драже.

 

Отец смотрел на вещи строго,

Отец не баловал меня.

Побаивался я немного

Его солдатского ремня.

 

То время было как точило,

А я, как лезвие, малец.

— Будь справедливым, — мать учила.

— Упорным будь, — учил отец.

 

А я любил разлив природы

И тесноту вечерних звезд.

Смотреть, грустя, на пароходы

Я выходил на Крымский мост.

 

Мы незаметно подрастали.

Весь мир нам во владенье дан!

Мы в пионеры поступали,

Мы колотили в барабан.

 

Хлестали ветки нас по коже,

Пылали в небе вымпела...

Моя любимая, ты тоже

Ведь пионеркою была!

 

Ты в белой блузке с синей юбкой

Дежурила, полы мела.

Сметливой, трогательной, хрупкой

Ты пионеркою была.

 

Мы шли полями.

Пел вожатый

И знамя на плече держал.

В худой руке моей

Зажатый

Горн холодеющий дрожал.

 

Под песню маленького люда

Горел костер в лесу светло...

Так жили, жили мы,

Покуда

Вдруг отрочество не пришло.

 

Мы стали хмуры, неуклюжи...

О возрастная полоса,

Когда затвердевали души,

Когда ломались голоса!..

Ходили, широко шагая,

Пух появился над губой...

 

Но это уж пора другая,

А значит, разговор другой!

 

* * *

Когда нацизма вырвалась машина

На новый стратегический простор,

То в ползунках лиловых из сатина

Я выполз в коммунальный коридор.

 

...Вопил Бриан. В Мадриде шла коррида.

В Нью-Йорке ждали повышенья цен...

Я выползал. Соседские корыта

Поблескивали дьявольски со стен...

 

Еще чуть-чуть, и ринуться армадам!

Смотри: забился кубик за комод!..

 

...Я подымусь на бруствер. С автоматом.

И тотчас мне землей глаза забьет.

 

Государственность

Я научился понимать

Явления большого ряда...

Меня вела за ручку мать

Туда, на таинство парада...

 

Сперва пехоты шли полки.

Вдруг пушки — без конца и края!..

И, страшно выкатив белки,

Я только охнул, обмирая.

 

Людей пугая не со зла,

В воинственных доспехах бранных,

Мощь государства снизошла.

В знаменах. В трубах. В барабанах.

 

И чтобы шире даль была,

На плечи взял меня верзила...

Меня до пяток потрясла

Вдруг государственности сила!

 

Бьют в камень миллионы ног.

Пехота движется морская.

И маршал, вытянув клинок,

Стоит, колонны пропуская.

 

И снова ужас охватил

Мистический, как и вначале,

Когда о стонущий настил

Тупые танки застучали.

 

...На площади клочки сенца.

Дрожит под маршалом кобыла...

И государство, как птенца,

Меня крылом своим накрыло.

 

* * *

Я был упрям, а все ж учился плохо, —

Не мог поладить с трудностью наук...

И бабушка не сдерживала вздоха

При грустной мысли, что бездарен внук.

 

Я ж как рыбак, что в море кинул невод,

Ждал дневника. Когда же отдадут?

И плакал я, коль попадался «неуд»,

И радовался тихо, если «уд»...

 

А бабка говорила словно с другом

Во тьме ночей — и голосок дрожал —

С Христом самим, с оплотом нищих духом

К которым я тогда принадлежал.

 

Плохой характер

Плохой характер у меня.

Характер очень плох,

Вздыхает мрачная родня...

Мне все идет не впрок.

 

Все дети мчатся в водоем,

Тот в Осоавиахим...

А я в кустах брожу вдвоем

С характером плохим!

 

Все спать. Погаснет небосклон.

А я сутулюсь, лют.

Плохой характер гонит сон —

Видения встают.

 

«И вроде бы не инвалид!..»

Пьют с блюдец. Мелют вздор...

Плохой характер не велит

Со всеми сесть за стол.

 

Им открываются миры,

Им с клюквою пирог.

Как все-таки они милы!

Лишь мой характер плох...

 

В ботинках хлюпает вода.

За выдумки чуть свет.

С плохим характером беда!

Еще бы! Хуже нет!

 

Навзрыд в подушку головой,

Но голосок родни

Журчащий: «Ты характер свой,

Мой голубок, вини!»

 

Я наставлений не люблю!..

И вроде бы в ладу,

А то возьму и нагрублю.

И плюну. И уйду.

 

«А мне не надо ваших крох!..»

Я ухожу в листву...

«Характер плох! Ну что же? Плох!

И ладно! Проживу».

 

* * *

— Золотой характер, — говорили

Про меня.

С угрюмой прямотой

Сплевывали и опять курили,

Говоря: — Характер золотой...

 

Жил я, ничего не понимая,

От тоски и счастья, как в бреду,

Тонкую березку обнимая,

Поджидая раннюю звезду.

 

Юный, я задумывался или

Ждал, что там, за дальнею чертой!..

На скамье курили и твердили

Обо мне:

— Характер золотой...

 

Я рисую солнце

Я наморщился. Я минуту соображаю.

Я малюю деревья. Я на ветке рисую галчат.

А над домом я солнышко изображаю:

Я рисую лучи — пусть упрямо, как палки, торчат.

 

Я — язычник. Страдания я ненавижу.

Я хочу наслаждаться. Нахален и лют.

Солнце, будто бы бабу, бесстыжу и рыжу,

Я малюю. Лучи во все стороны бьют.

 

Солнце я начертал выше дома и сада.

Пусть ломается грифель. Я дальше скребу.

Нажимаю сильней. Сколько наглости надо,

Чтобы так рисовать! Оттопырил губу.

 

Я рисую лучи, что красны и разлапы,

Что прокалывать станут осеннюю мглу.

Пусть окончится лист,

я чертить буду солнце, хотя бы

Мне прямые пришлось проводить по столу.

 

Лебеди

Я чуть не плакал. Не было удачи!

Задача не решалась — хоть убей.

Условье было трудным у задачи.

Дано:

«Летела стая лебедей...»

 

Я, щеку грустно подперев рукою,

Делил, слагал — не шли дела на лад!

Но лишь глаза усталые закрою,

Я видел ясно: вот они — летят...

 

Они летят под облачною гущей

С закатом, догорающим на них.

Закинул шею тонкую ведущий

Назад и окликает остальных.

 

Они на миг спускаются напиться

В лесок, к озерцам, и опять летят

Победно распластавшиеся птицы,

Подбадривая слабых лебедят.

 

Простор небес они крылами били,

Снегам вершин и облакам сродни!..

Никто представить бы не мог, что были

Из школьного задачника они.

 

Побег с урока

Как сладок был побег с урока!

Бреду. Распахнуто пальто.

Мокры деревья, и сорока

Кричит, как бы узнав про то.

 

На пальцах синие чернила.

Что делать посредине дня,

Когда свобода осенила

Своим сиянием меня?

 

Сейчас сидят сутулясь в классе.

Учитель хмуро мел крошит.

Бреду. Обрушились все связи.

И воля голову кружит.

 

Вот так ходили в перепалки!

Так погибали на кострах!

Бреду в Сокольническом парке

И сладкий ощущаю страх.

 

Примкнувший к трепетному стягу,

Я больно чувствую в себе

Преступную, по сути, тягу

К неразрешенной синеве.

 

Мороз на Урале

Был в детстве день. Дымящийся мороз,

Оранжевое солнце из-за леса,

Да иней металлических полос

На розвальнях, лежавших у навеса...

 

А я не знал, что это все всерьез!

И полоз я лизнул для интереса,

Так, как-то просто. И язык прирос

Вдруг намертво к поверхности железа.

 

Его я с болью, с мясом отодрал...

 

Мне часто вспоминается Урал.

Себя я помню плачущим, чумазым...

С тех пор я прожил жизнь уже почти.

 

Ты сердцем только, друг, не прирасти.

Ведь отдирать-то будешь с болью, с мясом.

 

Отрочество

Отрочество — это предисловие к жизни...

 

Отрочество — это тот возраст,

Когда тебе кажется.

Что мир тебе

Только кажется.

Когда действительность похожа

На дрожащий пейзажик,

Отраженный, в подмосковном пруду.

Она как будто составлена из спичек:

Дунь — рассыплется.

 

Отрочество — это миг,

Когда короче всего расстояние

От сердца до человечества.

Это глаза,

Поднятые к звездам, —

Взлет в область бескорыстия,

После которого до старости остается в груди

Холодок от глотка разреженного воздуха.

 

Отрочество — это удивленье.

Удивляешься миру всем своим существом,

Свободно, глубоко, полно.

Удивляешься так многообразно,

Что ни одно удивленье

Не повторяет другое.

 

Отрочество — это возраст,

Когда еще ничто не установилось,

Когда еще нет привычек,

Когда на вопрос парикмахера:

«Как вас постричь?» —

Что-то бормочешь

И вертишь неопределенно рукой

Вокруг головы.

 

Отрочество — это беспокойство:

«Вдруг я не такой, как все?» —

И ужас: «Вдруг я такой, как все?»

 

Отрочество — это тот возраст,

Когда ходишь, как только что

Вылупившийся птенец,

Не стряхнув с себя

Скорлупы детства.

 

Отрочество похоже на тот

Неопределенный, переходный час,

Когда синие сумерки

Словно вода стоят

В арбатских переулках...

 

Я люблю отрочество.

У меня не было юности,

Но отрочество у меня было.

 

* * *

Познаем мы на свете печали,

а потом зарекаемся впредь....

Только в жизни, как в самом начале,

надо бы ничего не уметь.

 

Запуская бумажного змея,

безмятежно за небом следил,

средь берез, ничего не умея,

я с блокнотом по тропам бродил.

 

За душою моей не имелось

в эти дни никого, ничего...

И справляла моя неумелость

в это время своё торжество.

 

Там, где парка ограда резная,

я ступал на осеннюю грязь,

ничего-то на свете не зная,

ничего-то ещё не боясь.

 

И ещё не подвержен наветам,

я незнанием был озарен.

Этот мир, что тогда был неведом,

обступал меня с разных сторон.

 

Это было всего лишь начало.

Как приветлив наш мир к новичкам!

Потому-то так сердце стучало

в лад веселым её каблучкам.

 

Прожектора

На окнах светомаскировка.

Во тьму был город погружен.

Не малая нужна сноровка,

Чтобы пройти в чужой район.

 

Но я ходил.

Мы с ней встречались

На лавке в глубине двора.

Над нашей головой качались

Зеленые прожектора.

 

Вдвоем мы с ней рядком сидели,

Бок о бок, молча до утра

И, головы задрав, глядели

На длинные прожектора.

 

За легкой их следили пляской...

Напрасно за ночь много раз

Дежурный по двору с повязкой

Домой прогнать пытался нас.

 

Ну что ж, что слышались раскаты,

Что пули прошивали мрак?..

 

Мы разве были виноваты,

Что юность начиналась так?

 

* * *

Тоска по детству — ерунда!

Вот детство! Что на свете слаже?..

А я б не захотел туда

Вернуться на мгновенье даже.

 

Наморщь-ка лоб: чем одарит

Нас память?

Это ж всем знакомо:

В снежки играем, дифтерит

Да скука над законом Ома...

 

Зато — о юность!

Как остры

Воспоминанья!

И чем старше,

Тем резче помню — от жары

Свой первый обморок на марше...

 

День

Я в памяти

отметил дату,

идя проселочным путем...

Так в книге

нужную цитату

вы отмечаете ногтем.

 

Ее отметил ненароком.

Тот день особый, одинок!..

Пред школой,

пред ее порогом,

я встал,

держа портфель

у ног...

 

Читал я заявленье МИДа.

Опроверженье.

И призыв.

Бывалая кариатида

задумалась, глаза скосив.

 

Она так много повидала,

полвека подпирая свод,

и вот всемирного скандала

уже предвидела приход...

 

Стоял я,

не подозревая

то, что предвидела

она...

В тот день

вторая мировая

на свете

началась война.

 

Сирота

Нам в детстве сказок не читали.

На сказки был тогда запрет.

О целлюлозе, о металле,

О нефти знали из газет.

 

Но раз — не рапорты, не сводки —

Мы слушали, открывши рот,

О замерзающей сиротке

В ночи, под рождество...

В тот год,

Гремя, страна вооружалась.

Шли к Пресне танки неспроста!..

 

И тайно наше сердце сжалось

При тихом слове «сирота».

 

Начало

Мы лежали с тобою у самой воды.

Я почти что не слушал тебя, балабола.

И подставивши солнцу свои животы,

мы, сощурясь, вдыхали дымок «Беломора».

 

... Нy а где-то гулял пулемёт по толпе

измочаленных беженцев около Бреста.

Мы никак не могли и представить себе,

что уже и под нами та бездна разверста!

 

Был покой над речною излукой глубок,

опалённые сосны брели по откосу ...

И подставивши солнцу июльскому бок,

я о плотный песок потушил папиросу.

 

Тишина была эта настолько сильна, —

даже поезд и тот не пугал её стуком, —

что никак не могли мы то слово: «Война!» —

ни понять, ни осмыслить, как надобно, с другом.

 

* * *

В семнадцать лет я не гулял по паркам,

В семнадцать лет на танцах не кружил,

В семнадцать лет цигарочным огарком

Я больше, чем любовью, дорожил.

 

В семнадцать лет средь тощих однолеток

Я шел, и бил мне в спину котелок.

И песня измерялась не в куплетах,

А в километрах пройденных дорог.

 

...А я бы мог быть нежен, смел и кроток,

Чтоб губы в губы, чтоб хрустел плетень!..

 

В семнадцать лет с измызганных обмоток

Мой начинался и кончался день.

 

* * *

Снегом густым замело, забуравило,

Ничего не разобрать добром.

А зимы ещё не было, просто набело

Осень была переписана ноябрём.

 

А зимы ещё не было, просто неистово

Ветер врезался в глубь сосняка…

Я портянки разматывал, словно перелистывал

Страницы солдатского дневника.

 

Выжил

Итак, все кончено. Я выжил.

Обмотки. В недрах вещмешка

Буханка. В тряпке соль. Я вышел,

Держась за притолку слегка.

 

Я приобрел за две недели

Те утонченные черты,

Что, может быть, и в самом деле

Уже сильнее красоты.

 

Страданье, что огромным было,

Раздумьем тронуло чело.

Оно подглазья углубило,

У рта морщины провело.

 

Как тень стоял я, еле-еле...

Душа, где ты была дотоль?

Ее я чуял ясно в теле,

Как хлеб в мешке, как в тряпке соль.

 

Фото

Вот снимок мой...

На гимнастерке складки,

Безусый, но решительный вполне.

...Исчезнет все.

Исчезнут недостатки.

Лишь вечное останется во мне.

Все частное и мелкое

Непрочно.

Но через тыщелетье

Человек,

На снимок лишь посмотрит,

Скажет точно:

— Год сорок пятый.

Май.

Двадцатый век.

 

Работа

Я на кручу пудовые шпалы таскал.

Я был молод и тонок — мне крепко досталось!

Но лишь пот в три ручья да надсадный оскал

На подъеме крутом выдавали усталость.

 

Налегая всем телом, я глину копал,

Я кидал эту глину лопатой совковой.

Я под вечер с лица потемнел и опал.

Землекоп из меня мог бы выйти толковый.

 

Я был выделен в баню для носки воды

В группе старых бойцов, работящих и дюжих.

Мы таскали три дня.

На ладонях следы

Целый год сохранялись от ведерных дужек.

 

Я поленья с размаху колол колуном.

Я для кухни колол и колол для котельной.

Только мышцы ходили мои ходуном

Под намокшей и жесткой рубахой нательной.

 

Я был юным тогда.

Был задор, был запал.

Только к ночи, намаявшись, словно убитый,

Я на нарах, лица не умыв, засыпал,

На кулак навалившись щекою небритой.

 

Черный хлеб

Я помню хлеб. Он черен был и липок —

Ржаной муки был грубоват помол.

Но расплывались лица до улыбок,

Когда буханку ставили на стол.

 

Военный хлеб. Он к щам годился постным

Раскрошенный, он был неплох с кваском.

Он вяз в зубах, приклеивался к деснам,

Его мы отлепляли языком.

 

Он кислым был — ведь был он с отрубями!

Не поручусь, что был без лебеды.

И все ж с ладони жадными губами

Я крошки подбирал после еды.

 

Я неизменно с острым интересом

И сердцем замирающим следил

За грозным, хладнокровным хлеборезом.

Он резал хлеб!

Он черный хлеб делил!

 

Я восторгался им, прямым и честным.

Он резал грубо, властно, без затей,

Горелой коркой,

как в угле древесном,

Испачкавшись почти что до локтей.

 

На нем рубаха взмокла холстяная.

Он был велик в восторге трудовом.

Он резал хлеб, усталости не зная,

Лица не вытирая рукавом!

 

* * *

В судьбу походную влюбленный,

Не в фото, где луна у скал,

В казарме, густо побеленной,

Я честно красоту искал.

 

Ее искал я в дисциплине,

И в пайке, выданной в обрез,

И в алом клине, дымном клине

В теплушку глянувших небес.

 

Прослушав грустный хрип гармони, —

А я грустил тогда всерьез! —

От глаз я отрывал ладони,

Ладони,

Мокрые от слез...

 

Через овраги и низины,

Через расплесканную грязь,

Я мчался в кузове машины,

На плащ-палатке развалясь.

 

Я брел по снежным первопуткам,

Сквозь ночь летел в товарняках,

Питался сечкой по продпунктам

И мылся в санпропускниках.

 

Я понимал лишь только грозы,

Дорог замес, снегов обвал...

Скупой и тонкий дух березы

В те годы я не понимал.

 

* * *

— Что нужно, чтоб поэтом стать? —

Когда-то

Я с детским простодушием спросил...

Мне многословно и витиевато

Все объясняли, не жалея сил:

— Вот то-то делай. Этого не надо!

 

Читай вон то. Используй каждый час!..—

От этих наставлений, как от чада,

Трещала голова.

Но как-то раз

Я вышел — у киоска, где газеты,

В сосульке зайчик солнечный плясал!..

 

И плюнул я. И все забыл советы.

И первый стих тогда я написал.

 

Впервые

Помню:

когда-то я баржи грузил

в полном составе полка…

Был от усталости смертной без сил…

Белой — звалася река…

 

Где-то была в отдаленье Уфа…

Вдруг мне, как будто в бреду,

в жизни впервые простая строфа

странно пришла на ходу,

Вдруг я увидел неведомый свет,—

Голос во мне не затих!..

 

Так же ведь вздрогнул

и сам Магомет,

божий услышавши стих…

 

Зори

Но не были пути мои пологи...

Бледнел при виде комсоставских шпал.

Я подымался ночью по тревоге

И по команде ночью засыпал.

 

Я копошился возле склада в соре,

Кастрюли скрёб на кухне у огня...

 

Но будущего творческие зори

уже алели и влекли меня.

 

* * *

За день перемучившись, продрогши,

Сел у печки, — снова жизнь мила!

Грею руки, полные пригоршни

Золотого трудного тепла.

 

Не болтать, не спорить по-пустому.

Только б, наклонившись к уголькам,

вслушиваться в тайную истому,

ту, что проползает по рукам.

 

Постепенно отмерзает тело.

Жизнь опять как прежде хороша!

Только отошла бы, отпотела

за день перемерзшая душа.

 

* * *

Сижу, сутулясь, предо мной учебник, —

моя мольба восходит горячо!

И добрый появляется волшебник,

заглядывает мне через плечо...

 

Бьет артналет, разламывая в щебень

быки моста, — обрушился кессон.

Но трехминутный перерыв волшебен,

и ангел машет мне, — в я спасен!..

 

Мы ищем гриб — а ждем, чтоб почему-то

вдруг вышел в колпаке высоком гном!..

 

...Но разве можно без наличья чуда

постичь задачу, выжить под огнем?!

 

* * *

Мне грозный ангел лиры не вручал,

Рукоположен не был я в пророки,

Я робок был, и из других начал

Моей подспудной музыки истоки.

 

Больной лежал я в поле на войне

Под тяжестью сугробного покрова.

Рыдание, пришедшее ко мне, —

Вот первый повод к появленью слова.

 

И не внимал я голосу творца,

Но чувствую, что оставляет сила, —

Кровь отошла нежданно от лица

И к сердцу на мгновенье подступила.

 

И жалобы моей полночный крик

Средь тишины, наполнившей траншею,

Был беззащитен, но и был велик

Одною лишь истошностью своею.

 

И был тогда, признаюсь, ни при чем,

Когда, больной, дышал я еле-еле,

Тот страшный ангел с огненным мечом,

Десницей указующий на цели.

 

Солнце

Я много знал, я много видел

И многое позабывал.

Я кровь рукой у друга вытер

Со лба. Он в поле — наповал...

 

Табак выменивал на мыло,

Ловил морковку в блеклых щах,

Тогда страна меня кормила

С ладони. Жил я — натощак...

 

Кленок за гарнизонной баней —

Я видел как-то раз — пророс.

А я застежки рвал зубами,

На ранце во поле, в мороз!

 

Я у костров любил коптиться,

Белье под желобом стирал...

 

Поэзия, моя жар-птица,

К тебе я руки простирал!

 

Я жил, в быту изнемогая...

Но, как орел, что хмур и смел,

Глядит на солнце, не мигая.

Вот так я на тебя смотрел.

 

* * *

Дайте полночь с луною в мои осторожные руки,

Чтоб шумела широкой и мокрой сиренью.

Я не трону ее, только в шумы и звуки

Аккуратно проставлю кой-где ударенья...

 

Дайте плотные ливни и молнии мая,

Закоулки лесные и даль заревую.

Я листа не сомну, стебелька не сломаю,

Только шелесты трав и берез зарифмую...

 

Дайте полные неба речные затоны,

В острых искорках звезд, и откосы крутые.

Я в полях предвечерних травинки не трону,

Лишь, волнуясь, помечу кой-где запятые...

 

Миг

Секунда радости. Беспечности мгновенье.

Вдруг выпавший просвет. Всего лишь миг! Пока.

Достаточно рывка, одно лишь дуновенье —

И тотчас же сомкнутся облака.

 

Миг безмятежности. Момент. Прорыв куда-то.

В безмерность. В синеву. Головоломный взлет.

Всё будни без конца — вдруг праздничная дата!

Как зайчик на стене!

Иль как на гребне плот!

 

И я увидел мир в ином масштабе.

О, как я ликовал! Секунду лишь одну.

Как будто предо мной вдруг расступились хляби

И быстро я прошел — вмиг! — по морскому дну.

 

* * *

Пока есть в реках сила гнать каменья,

Пока есть вьюги, чтоб в полях греметь,

Пока есть руки, труд и нетерпенье,

Пока есть сердце, чтобы песни петь, —

 

Поэты будут грустно, нежно, страстно

Писать про юность много-много лет.

Ты ж встань сейчас решительно и властно,

В ушанке серой, грозных дней поэт!

 

Ты встань сейчас и расскажи потомкам,

Как в юности, средь воющих снегов,

Ты жил в полях, как в бой ходил, о том, как

Колол штыком и не писал стихов.

 

* * *

Прошла война. Рассказы инвалидов

Ещё полны войны, войны, войны…

Казалось мне тогда: в мир не Евклидов —

В мир странный были мы занесены.

 

Я думал, жизнь проста и слишком долог

Мой век. А жизнь — кратка и не проста.

И я пошёл в себя. Как археолог,

Я докопался до того пласта…

 

Я был набит по горло пережитым.

Страдания, сводившие с ума,

Меня распёрли, так ломает житом

В год страшных урожаев закрома.

 

И шли слова. Вот так при лесосплаве

Мчат брёвна… Люди, больше я и дня

Молчать не в силах, я молю о праве

Мне — рассказать, вам — выслушать меня.

 

Я требую. О, будьте так любезны!

Перед толпою иль наедине.

Я изнемог. Я вам открою бездны,

В семнадцать лет открывшиеся мне.

 

Я не желаю ничего иного.

Сам заплачу. Награды большей нет!..

Внутри меня вдруг появилось слово

И требует рождения на свет.

 

* * *

Я эти песни написал не сразу.

Я с ними по осенней мерзлоте,

С неначатыми, по-пластунски лазил

Сквозь чёрные поля на животе.

 

Мне эти темы подсказали ноги,

Уставшие в походах от дорог.

Добытые с тяжёлым потом строки

Я, как себя, от смерти не берёг.

 

Их ритм простой мне был напет метелью,

Задувшею костёр, и в полночь ту

Я песни грел у сердца, под шинелью

Одной огромной верой в теплоту.

 

Они бывали в деле и меж делом,

Всегда со мной, как кровь моя, как плоть.

Я эти песни выдумал всем телом,

Решившим все невзгоды побороть.

 

Пишите кровью

Пишите кровью,

лишь одной, пожалуй,

я верю ей,

она всему виной.

Пишите ею,

настоящей, алой,

пишите ею,

только ей одной.

Пишите ею,

и тогда поймёте,

что кровь правдива

и всегда нова.

Линючие чернила не в почёте

у выстрадавших право на слова.

Пишите кровью,

снова повторяю

и буду повторять из года в год.

Пишите кровью —

я ей доверяю.

Доверьтесь ей.

Она не подведёт.

 

* * *

Стихам своим служу. Я, как солдат, пред ними

Навытяжку стою. Как я дрожу

Под взглядом их. С ребячьих лет доныне

Им, своенравным, я принадлежу.

 

Где жалость? Милосердье? Час едва ли

Я счастлив был! Спокойствие моё?

Они меня средь ночи поднимали

В белье!

Так поднимают лишь в ружьё.

 

Я верен им во всем. В любви. И в быте.

Гоняли по земле. Загонят в ад.

А при смерти им прохриплю:

— Простите,

Коль был я перед вами виноват!

 

* * *

Простите мне, стихи, что я кормился вами.

За вас, мои стихи, что я провыл нутром,

буханку рижского я брал в универсаме,

и соли полкило имел я за надлом.

 

Простите мне, стихи, но часто пачку чая

я за свою тоску приобретал.

Издательский кассир, меня не замечая,

презренный мне отсчитывал металл…

 

Простите мне, стихи. Хозяйственного мыла

я приобрёл и леденцов на вес

за вас, пришедшие мне из другого мира,

ниспосланные мне, так, ни за что, с небес.

 

* * *

Я видел мир

Таким, какой он есть,

Тот страшный мир

С яругами кривыми,

Со степью снежною,

Где места нет,

Чтоб сесть,

С примёрзшими к винтовкам

Часовыми.

 

С путём бессонным

От костра к костру,

С берёзами,

Издёрганными ветром,

С весенним ливнем,

Что, пробив листву,

Гудя, уходит в землю

На полметра.

 

Я видел мир,

Где чёрная вода

Из мелких лужиц и канав

Целебна,

Где в небо звёздное

Взлетают города

И к сапогам

Ложатся слоем щебня.

 

Сейчас висит он,

Стихший до утра,

Какой-то незнакомо оробелый,

В дрожащей капле

На конце пера

Безмолвной ночью

Над бумагой белой.

 

Мы были молодыми

Молодыми бывали

И мы. «Все на свете пустяк!»

Уходя, забывали

Калоши, бывая в гостях.

Танцевали кадрили,

Мазурку и па-де-труа...

«Толковать» выходили,

Снимая часы, за дрова.

 

Молодыми бывали.

Певали подчас тенорком.

И цветы обрывали

Ночами с газонов тайком.

Был наш взор независим.

Не думали нравиться всем!..

И родителям писем

Почти не писали совсем.

 

Молодыми бывали.

И, громко стуча не со зла,

Мы подчас забивали

По суткам в «очко» и в «козла».

Нам бы точку опоры!

Но где ж ее взять молодым.

Дым и споры и споры,

Все споры и споры и... дым.

 

Молодыми бывали.

Мы жили, вдруг скиснувши, но

Вдруг искрясь, как в бокале

Искрится при лампе вино.

Юность, право ж, всеядна,

И жизнь нам казалась мила...

Очень было приятно

Поглядывать нам в зеркала.

 

Молодыми бывали.

И в те озорные года

Правду-матку рубали!

Ну... правда, не так уж всегда.

Образ мыслей возвышен!

И не было, помню, у нас

Ни вот этих залысин,

Ни этих морщинок у глаз.

 

Молодыми бывали.

Мы шли тогда медля, как в брод,

Замышляли не дале

Как только на сутки вперед.

Обрывали: «Короче!»

«Довольно!» — кричали, дерзя.

Била жизнь прямо в очи,

А было напиться нельзя.

 

Молодыми бывали.

Любовь бы найти, это да!

Остальное детали!

Всё мелочи так. Ерунда!

Только бы за раззяву

Не приняли нас! Осерчась,

Мы хотели бы славу.

Да нет же, не завтра. Сейчас!

 

Молодыми бывали.

Плевали на вкус и на такт,

У соседа сдували,

Прикрывшись ладонью, диктант.

Заводили пластинку,

Подруг приглашали на вальс,

Подчиняясь инстинкту,

Глубоко живущему в нас.

 

Молодыми бывали.

Вертелись на кольцах в пустом

Тренировочном зале

И прыгать умели с шестом.

С пылом бычьим и дюжим

Мы шкаф выносили, сопя,

Гоготали под душем

И хлопали смачно себя.

 

Молодыми бывали.

Мы жили семьею одной

И на лесоповале,

На торфе, и на посевной.

Все, что связано с риском,

Любили. Хоть не без труда

В снаряженье туристском

Мы лезли черт знает куда!

 

Молодыми бывали.

И сами не знали о том!

Понимали едва ли,

Что учим, читаем, поем.

Выступали неловко,

Не прямо, подчас, а в обход...

Шла как надо перловка

В столовой студенческой в ход.

 

Молодыми бывали.

Скребли, провинившись, полы!

В саже, в поте и в сале

Мы терли на кухне котлы.

Танцплощадка стонала.

Входили и — общий поклон!

За четыре квартала

Бил в ноздри одеколон.

 

Молодыми бывали.

Весь день, не щадя живота,

Мы в футбол забивали,

Как дети, — в одни «ворота».

Вкусно резали палки

В лесу перочинным ножом,

Составляли шпаргалки,

Слюнявили карандашом.

 

Молодыми бывали.

Ходили в кино «Орион».

И билеты сбывали

Втридорога на стадион.

Мы еще ведь не старцы!

Подумаешь — время! Дела!

Только юность сквозь пальцы

Как будто песок протекла.

 

Молодыми бывали.

А в том, что, мол, время течет,

Мы в те годы едва ли

Себе отдавали отчет.

С фамильярностью людям

Мы клали ладонь на плечо.

 

...Молодыми мы будем,

Я думаю, в жизни еще!..

 

Молодыми бывали.

И, ворот раскрыв средь зимы,

Только, может быть, в дали

В то время и верили мы.

На морозе, как в дыме,

Мы шли, расстегнувши пальто.

 

Были ведь молодыми

Когда-то и мы... Ну и что?

 

Мои учителя

Мне нравятся мои учителя...

Подперши стойку в залихватском стиле,

Пивною пеной жажду утоля,

Они мне о бессмертье говорили.

 

Мне нравятся мои учителя,

Что рылись в исторических анналах,

Под голову засунув кителя

И ноги вольно вытянув на нарах.

 

Как ангелов с венцом вкруг головы,

Я вас, учителя, не нарисую!..

А все-таки натаскивали вы

Меня в те дни на вечность, как борзую.

 

* * *

Под сияющим небом, игралищем гроз,

Ветер волосы мне растрепал!

Нес меня паровоз

В дробном стуке колес,

В черном ливне мелькающих шпал.

 

Месяцами я шел через солнечный зной

В неохватный июльский простор.

Беспощадной и яростною голубизной

Я навеки отравлен с тех пор.

 

Были в жизни моей восхожденья круты,

Шли железной шеренгой года,

Синий, синий, густой океан чистоты

Мне уже не забыть никогда.

 

Чтобы пламень веселый во мне не потух,

Чтоб не спал вдохновенья прибой,

Как кузнец, я ковал дни и ночи свой дух,

Строгий суд я держал над собой.

 

Мне нужна только истина. Вынь да положь!

Жив я, правдой одной дорожа.

Знаю я — на губах так же пагубна ложь,

Как на чистом оружии ржа.

 

* * *

Я слово «вдохновенье» не отдам...

Пусть ретроградом прослыву за это.

Его прочел я в детстве по складам

В помятой книге древнего поэта.

 

...Пророк в сердцах, как искру выкресал

Из камня воду.

Кутаясь в овчину,

Вздымал он руки к небу.

Сотрясал

Припадок вдохновения мужчину.

 

Быть вдохновенным — то мужской удел.

Не выйдет прорицателя из труса.

Одним рывком подняться за предел

Рассудочности, встать над гранью вкуса!

 

Эй, смельчаки, а ну-ка, кто из вас,

О всем забыв — о собственной особе! —

Так воспарит — и слезы чтоб из глаз

И чтоб, как током, затрясло в ознобе!

 

...Мне не дана рассудочности власть,

Сквозь жизнь мою меня несет кривая.

И я хотел бы жить, и я хотел бы пасть,

Бездумные глаза на вечность подымая.

 

Сны

Различных снов я в жизни видел много.

Мне были сны нелегкие даны.

В набат полнощный бьющая тревога

Огнем мои окрашивала сны.

 

И были кратки сны мои, как порох,

И были длинны, словно канитель.

Я видел сны такие, от которых

Я в ужасе садился на постель.

 

И я кричал во сне, — меня будили.

Я засыпал и вновь кричал, больной.

А были сны, что тихие сходили,

Как на цветы роса нисходит в зной.

 

Веселый сон веселым сном сменялся,

Напоминая легкую игру.

Мне говорили: — Ты во сне смеялся! —

Я ж ничего не помнил поутру.

 

И женщину я видел: в покрывало

Закуталась, улыбкою маня.

И руки я тянул, и уплывала

Та женщина навеки от меня.

 

Как карточки подмокшие туманны,

Как фильмы довоенные темны...

Я сны не осуждаю за обманы, —

За что винить? На то они и сны!

 

* * *

Что ж,

дни мои размеренно просты, —

вот и пришло моё довольство малым!..

Но молодость моя

из темноты

клубится отравляющим кошмаром.

Преодолённой юности угар

в душе моей

опять посеял смуту,

меня сейчас не в шутку напугал,

из прошлого возникнув

на минуту.

Исчезни же,

явленье прошлых дней!..

Я не желаю

вспоминать о давнем.

о погребённой юности,

о ней,

придавленной давно

тяжёлым

камнем.

 

* * *

Я чувствую разумность бытия.

Я ощущаю, знаю, понимаю,

Всей трепетною плотью вопия

Против ничто. Его не принимаю.

 

Весь организм, как будто бы орган,

Звучит во славу жизни. Разве может

Не быть меня! Мне век безмерный дан.

Ничто меня уже не уничтожит.

 

Готов стоять. Готов из кожи лезть.

Всей кровью слышу. Верю без предела.

А коли так, то так оно и есть.

Не может быть иначе: верит тело.

 

* * *

Кто только мне советов не давал!

Мне много в жизни выдалось учебы.

А я все только головой кивал:

— Да, да, конечно! Ясно. Ну, еще бы!..

 

Поднявши перст,

кто только не держал

Меня за лацкан!

— Да, ага, понятно!

Спасибо! Ладно! —

я не возражал:

Ну что мне стоит, а ведь им приятно...

 

— Да, да, согласен! Ой ли! Ей-же-ей!

Пожалуй! Как вы правы! Что ж, не скрою...

 

Чем больше слушал я учителей,

Тем больше я хотел быть сам собою.

 

* * *

Как хорошо лицо своё иметь...

Тот смотрит робко, этот смотрит гордо.

Тот любит в лодке с удочкой сидеть,

Другой в восторг приходит от кроссворда.

 

Походка есть у каждого своя,

И каждый носит шарф, какой захочет.

На шутку у того чуть дрогнут губ края,

А тот как сумасшедший захохочет.

 

Как хорошо, что каждый не похож

На своего соседа! И прекрасно,

Что он и я — мы не одно и то ж,

Стоим — кто как. Прикуриваем — разно.

 

О, яростная эта пестрота!

Своё лицо мы добываем с бою.

Страшимся мы, как видно, неспроста

Быть, как икринки, схожи меж собою.

 

* * *

Я потерял себя. Нет горестней потери.

Кричу, кричу, кричу!

Молчание в ответ.

Хожу в толпе людей. «А ну, по крайней мере,

Откликнись. Где же ты?» Ответа нет и нет.

 

«Какой я был? Какой?»

Увы, вопрос напрасный!

Уже и сам себе не вспоминаюсь я никак:

Расчетливый педант?

Или гуляка праздный?

Беспечный балагур?'

Иль сгорбленный чудак?

 

А может, был я льстец?

Иль я плевал в гордыне

На всех?

Иль был я червь?

Иль жил, сплеча рубя?..

Кричу, кричу, кричу!

А голос, как в пустыне.

Вот страху-то хватил!..

Но я нашел себя.

 

С самим собой

Высокий строй души совсем не много значит,

когда осенний дождь стучит весь день с утра

и тихая тоска случайно обозначит

иной, особый строй, взошедший из нутра...

 

Не надо презирать уж так простые чувства

и жалость ни к кому — к себе же самому,

когда один сидишь и, пальцы сжав до хруста,

настойчиво глядишь один в пустую тьму.

 

И думать о себе в каком-то личном плане,

нет, не о мире сем и даже не о ней...

И в этот час понять, мешая чай в стакане,

нет никого себя милее и родней.

 

Я

Есть слово «я». И нету в том худого,

Что я решил его произнести.

Оно во мне. Я с детства это слово,

Как после травмы, позабыл почти.

 

Оно идет из глубины, оттуда,

Чтоб словно нефть высоко к небу бить.

Оно — экзема. Нет смертельней зуда —

Стремления самим собою быть.

 

Я слышу дальний голос...

Смело к краю

Я подхожу, к порогу темноты,

И свешиваюсь вниз, и вопрошаю:

— Кто это там? —

Он отвечает: — Ты!

 

Но обречен я был бы на молчанье,

Когда вокруг бы не были друзья,

Отец и мать, жена, однополчане,

Попутчики.

«Мы» состоит из «я».

 

Есть слово «я». Оно во тьме недаром

К небытию испытывает злость...

Оно во мне. Оно одним ударом

В меня по шляпку вбито, словно гвоздь.

 

Единичность

Имел он страсть чрезмерно обобщать,

И в этом доходил он до предела.

Я не хотел вниманья обращать:

— Ну да! Ну слабость! Ну какое дело! —

Напыщенно сказал он как-то раз,

Смотря, как ел я в парке бутерброды:

— У всех, у Винокуровых, у вас

В наличье алчность к пище от природы, —

 

А раз изрек — и этим не шутя

Меня он незаслуженно обидел:

— Лентяи все друзья твои, — хотя

Он только одного всего и видел.

Мне стал постыл его пустынный взор

И схемы, что не требуют поправки.

Я единичность полюбил с тех пор:

Вот дом. Вот сад. Вот человек на лавке.

 

* * *

Боюсь гостиниц. Ужасом объят

При мысли, что когда-нибудь мне снова

Втянуть в себя придётся тонкий яд

Ковров линялых номера пустого.

 

Боюсь гостиниц. Это неспроста.

Здесь холодом от окон веет люто.

Здесь лампа. Здесь гардины. Здесь тахта.

Иллюзия семейного уюта.

 

Боюсь гостиниц. Может, потому,

Что чувствую, что в номере когда-то

Остаться мне случится одному.

Навеки. В самом деле. Без возврата.

 

Откровенность

Я откровенничал с друзьями,

Был полон мрака сеновал.

Смотря открытыми глазами

Во тьму, я душу открывал.

 

Но как-то вышло так: с годами

Я доверительность забыл.

Как дом аршинными гвоздями,

Себя я наглухо забил.

 

Лишь за бутылкою «Столичной»

В интимном дружеском кругу

Подчас вопрос сугубо личный

Легко затронуть я могу.

 

Вину припомню вдруг иную —

Живу, всё в глубине тая,

Ведь откровенности взрывную

И злую силу знаю я!

 

Захочешь... И решишь: напрасно!

(Эмаль лишь скрипнет на зубах.)

Она же на земле опасна

Не менее, чем бензобак.

 

И все ж, хоть в жизни съел собаку,

Сказать хочу я: не крути

И не хитри, — рвани рубаху

С веселым треском на груди!

 

И человечеству на милость

Вдруг сдайся: вот моя вина!

И чтобы исповедь дымилась,

Кровава и обнажена.

 

* * *

Коль пойму, что век людской недолог,

темные предощущая дни, —

в дом войду, там, где живет астролог...

— Гороскоп, — скажу я, — сочини!..

 

Обозрев созвездья небосклона,

скажет, отведя табачный дым:

— Ты, рожденный в месяц Скорпиона,

будешь и беспечен и любим!

 

Голоса надмирного раската:

— Не тоскуй, —

запомню я совет, —

так как ведь багряный миг заката

может вспыхнуть ярче,

чем рассвет...

 

* * *

Порой в гостях за чашкой чая,

вращая ложечкой лимон,

я вздрогну,

втайне ощущая

мир вечности, полёт времён.

 

И чую,

где-то по орбитам

мы в беспредельности летим.

O если б воспарить над бытом,

подняться бы,

восстать над ним!

 

И выйти на вселенский стрежень,

и в беспредельности кружить,

где в воздухе, что так разрежен,

нельзя дышать,

но можно жить.

 

Настроение

Пусть беспрестанны наставления,

Советы, как себя вести,

Но яростные настроения

Способны все снести с пути.

 

Пусть близко мне до постарения,

И пусть все валится из рук,

Но яростные настроения

Преображают все вокруг.

 

То сетования, то томления,

То радостная полоса...

Смотри, смотри-ка: настроения

Меня несут как паруса!

 

Ведь мира нет и под оливами...

И настроенья быть должны

По сути самой прихотливыми:

То вдруг белы, то вдруг черны.

 

То вьются облачными кудрями...

Их принцип неопределим,

Так своенравны, так причудливы.

Неуправляемы, как дым!

 

Вот так выходят в наступление:

Земля под поступью трещит:

Воинственное настроение

Я впереди несу как щит!

 

Тоски случайной обострение.

Сбить может с ног любой пустяк!

Я подымаю настроение

Высоко над собой как стяг.

 

Лишь чуть — и смог я стать бы гением!

Лишь чуть — и смерть мне нипочем!..

Встаю — и вечность настроением

Я протыкаю как мечом.

 

* * *

Я жил минутой.

В темноте военной

Глядел в огонь, не расцепляя рук.

И был моею маленькой вселенной

От тихого костра неяркий крут.

 

Я жил минутой.

Плохо жить минутой!

За медный грош приобретенный рай!..

Нельзя назад. Броди, скитайся, путай,

К бескрайней дали руки простирай!

 

Я жил минутой.

Так когда-то было!

Я счастлив был: табак, сухарь, тепло...

Назад нельзя. От берега отбило

Уже меня и в море унесло...

 

Глубина

Я очень поздно понял глубину.

Я на нее набрел совсем случайно.

Я думал: на секунду загляну

И отшатнусь. И сохранится тайна.

 

Но глубина уже вошла в меня

И мною уже сделалась отчасти.

И я живу, в себе ее храня

На самом дне.

На горе иль на счастье.

 

Ее, и ненавидя, и любя,

Я сохраняю.

Не легко мне часто.

Но без нее я б чувствовал себя,

Как шхуна в шторм, что вышла без балласта.

 

Час

С утра до ночи день распределен.

Работаем, мотаемся, читаем...

Но час один я выделяю.

Он

Особо меж другими почитаем.

 

Час размышления!

Священный час!

Над переносьем сходятся морщины.

И у других я замечал не раз

Задумчивость без видимой причины.

 

Трудись, мой ум.

Трудись, пока я жив!

И счастья мне не надобно иного.

Брожу, в карманы руки заложив,

Наморщив лоб, нахохлившись сурово...

 

Час

Я туда

направлюсь рано,

где таинственно

слиты

разрушенье и охрана

окружающей среды...

Я своё имею мненье:

мир от изначала лет

есть лишь только измененье,

ничего другого нет!

Я замру пред миром немо...

Что тут делать?

Он таков:

беспрестанная проблема

до скончания веков!..

У меня одна досада,

что подчас не все из нас

понимают то,

что надо

день хвалить

и славить час!

 

Без названья

Всё вынесу и всё переживу.

Муть, как в стакане, тихо отстоится.

Отчетливо тогда я назову

То смутное, что на душе таится,

То смутное, чему названья нет,

То смутное, что хаосу подобно.

Пускай кипит.

Через немного лет

Всё расскажу спокойно и подробно.

Всё будет очень просто!

Но пускай,

Неистово клубясь, в минуту эту

Волнуется, стремясь из края в край,

То смутное, чему и слова нету...

 

Что-то

Не верю в риторическую фразу,

Ни в амулет, что упасет от сглазу.

Не рок, и не ананке, и не бог.

 

Но что-то есть, что отогреет сразу,

Как будто грелка, мой болящий бок.

 

* * *

Мне плохо: я ни разу не страдал,

К страданью я привычки не имею.

Не плакал. Не кричал. И не рыдал.

А вдруг беда?

Ну как я встречусь с нею?

 

Как выдержу ее? Как справлюсь с ней?

Спокойно все пока. Пока все мило.

Но сердце ощущает все сильней

Трагическую подоснову мира.

 

И я чего-то напряженно жду.

Задумываюсь. Голову склоняю.

Во мне смятение: как встречу я беду?

Беду как встречу я?

Не знаю.

 

* * *

Уменье забывать,

Ходить спокойно в гости.

Уменье забивать

Упорно в крышку гвозди.

 

Уменье засыпать, —

Как в пруд, в подушки падай!

Уменье засыпать

День прожитый лопатой.

 

Молчать наперекор

Параграфам опросным...

Уменье прочно кол

В грунт вколотить над прошлым.

 

Мысль

Не ходил давно уж в гости я…

Я встречать привык рассвет

за столом…

И удовольствия

более на свете

нет…

 

Внутреннего путешествия,

видимо, настал черед.

Мысль —

таинственная бестия —

мне покоя не дает…

 

В небесах бывал и в бездне я,

на земле и на воде…

…Но раздумья интереснее

не изведал я нигде…

 

Похвала возрасту

Я славлю возраст свой!..

Пусть не торопит.

Я б в нем хотел побыть. Года. Века.

Слились и неуверенность, и опыт,

И трепетность, и твердая рука.

 

Он только лишь на миг со мной!

Так что же,

Что больше не наступит он опять?!

Те, кто старей, и те, кто помоложе,

Завидуйте!

Мне нынче тридцать пять.

 

Прекрасный возраст! Я горжусь им, право!

Я им хвалюсь, всем сердцем возлюбя.

Что может быть на свете лучше сплава

Боязни тайной с верою в себя!

 

Свет

Я дневников не вёл. Я фактов не копил.

Я частность презирал. Подробность ненавидел.

Огромный свет глаза мои слепил.

Я ничего вокруг себя не видел.

 

Но годы шли. И в дружеском кругу

Хочу я рассказать о дальней дали.

Но ничего припомнить не могу,

Ни чёрточки случайной, не детали.

 

Хоть малость бы какую! Нет как нет!

Передо мною лишь одно, не боле,

Один лишь белый тот слепящий свет,

Глаза, как бритва, режущий до боли.

 

* * *

Вот меня отпустили заботы

посредине июньского дня.

Ощущенье глубокой свободы

посетило сегодня меня...

 

Слышал я: где-то птицы пропели...

От святой пустоты бестолков,

словно небо увидел в пробеле

расступившихся вдруг облаков.

 

А всего-то пустячное дело!..

Я под небом до вечера был.

Просто память моя отлетела...

Просто я свою жизнь позабыл.

 

Память

Я не склонялся низко головою

над кружкой, заслонив лицо рукой.

Я не был схвачен скорбью мировою,

тяжелой беспросветною тоской.

 

Но все-таки и я знавал кручину,

все ту же подколодную змею...

Сейчас и вспомнить не смогу причину,

что отравила молодость мою!..

 

Не отношу к особому везенью,

что в целом жизнь моя была бела,

но не ропщу, что пасмурною тенью

в дни юности отмечена была.

 

И хорошо, что было то в начале,

а не явилось где-нибудь в конце!..

И я несу высокий свет печали,

как память о минувшем, на лице.

 

* * *

Весною новой новая трава

Не знает ничего о прошлогодней.

Ей память для чего? Она жива, —

Ей хорошо без прошлого, свободней.

 

А мне-то как: забрёл в дремучий лес

Воспоминаний и не выйду к свету...

Мир прошлого! Да он давно исчез!

Его давно на самом деле нету!

 

Был, да пропал, подобно миражу.

Прошло с тех пор уж лет пятнадцать этак...

А я брожу в густом лесу, брожу

С рубцами на лице от бьющих веток.

 

Ласточка

То под облака, то низко-низко

над землею проходит она...

Я-то знаю всю меру риска:

мне была высота дана!

 

Ну так что же теперь я стою,

коль не был, когда надо, смел

и счастливою высотою

я воспользоваться не сумел?!

 

Я стою себе, тих и кроток:

«Что же, прошлого не вороши!»

И смотрю, задрав подбородок,

на безумные виражи.

 

Тает

Давай об этом говорить не будем!

Зачем все время толковать о том?!

Давай с тобою это позабудем!

Пришла зима: река покрыта льдом.

 

И выпал снег. А новый день неведом!

И темнота запорошила высь...

А ты об этом всё, ты всё об этом!

Договорились же! Остановись!..

 

Ты согласился: надо быть пожестче!

Зачем же все об этом, об одном?!

Мороз стоит в опустошенной роще.

Все кончено!.. Но тает под окном.

 

Не спешу

Я медлю в век безмерных скоростей...

Авто летит над пропастью, по краю.

Разделено на несколько частей

Движение моей руки:

вот я сгибаю

Немного руку в локте,

вот вперед

Вытягиваю,

вот коробку спичек

Беру...

Стремительный корабль просторы рвет!

Визг невропатов! Вой невропатичек!

Все мчат. Летят.

Подобно виражу,

Авто заносит бешено по краю

Над пропастью...

Один я не спешу.

Прикуриваю. Струйкой дым пускаю.

 

Игра

А на земле идет гигантская игра.

Играет море. Облака играют.

Мальчишка, мяч держа, кричит: «Пора!

Айда играть! Команду собирают!..»

 

Как в мире разыгралось все — смотри!

Играет крупом конь — струится грива.

Играет свет и тень. И фонари

Подмаргивают в сумерках игриво.

 

...Мне тож не чужд безудержный азарт,

Но я не выношу игры без правил!

Нельзя фигуру отдавать назад,

Уж коль противник твой ее подставил.

 

И взгляда вбок лукаво не коси,

Подобно хитроватому авгуру,

И сам, смотри, обратно не проси

Потерянную второпях фигуру.

 

Бьет карта карту. Нечет! Снова чет!

Игра идет по крупной. Просят сдачи.

«Ты жил?!» — «Да, жил!» —

«Так вот пришел расчет,

Давай плати! А как же, брат, иначе!»

 

* * *

Есть русское бродяжее начало,

Как хлебным суслом полная дежа...

 

Я бы хотел, чтоб пела и кричала,

Святая Русь, во мне твоя душа.

 

Среди покосов, на цементной плахе,

Стоят вдвоем у спуска на Оке

И Мужество в разорванной рубахе,

И Скорбь в сошедшем до бровей платке.

 

Поля вдали...

А дни идут на убыль,

Недалеко до рокового дня, —

Я жив пока. И пусть тоска и удаль

Не покидают никогда меня.

 

Зацепка

А все-таки в мире нужна мне зацепка,

Чтоб не был я будто случайная щепка.

На гребне, бродяга иль аноним,

Чтоб не был как пасынок, миром гоним...

 

А все-таки в мире нужна мне зацепка,

Чтоб крепко сидел я на грядах, как репка

И веки чтоб сам, — когда буду без сил, —

Закрыл я и землю бы сам отпустил...

 

Привычки

Постепенно привычками я обрастаю.

Появилась вдруг этакая ленца:

Книга новая мне попадется — листаю

Почему-то ее непременно с конца.

 

Стал я к целым пихать обгоревшую спичку

В коробок. Брови трудно поднявши к челу,

Навсегда приобрел за обедом привычку

Хлебный мякиш ладонью катать по столу.

 

Обрастаю привычками и ненавижу

Сам себя, что, усевшись, качаю ногой.

Если вдруг я задумаюсь, медленно нижу

Скрепки, в виде цепочки, одну за другой...

 

Книги я расставляю в особом порядке.

Все надежно налажено, как в блиндаже.

Обрастаю привычками — вечные складки

Образуются где-то глубоко, в душе.

 

* * *

И для грядущего

готовясь,

для исключительного

дня,

я знал,

что несколько достоинств

есть,

как хотите,

у меня.

Они в глаза

почти не лезли

и открывались всем

не вдруг,

но я-то знал:

предстанут,

если

они потребуются вдруг!..

И час настал,

и попросила

их жизнь явиться, —

я был прав:

нет, то была совсем не сила

и вовсе не упрямый

нрав!

Из-за упорства

мы не слышим

того, что нам диктует

твердь,

от этого

пред чем-то высшим

не можем мы

благоговеть...

Часы безволья

стали милы...

Достоинство святое пасть

и стать на миг

слабее силы,

имеющей над нами

власть.

И зримым станет,

что незримо

перед смирением твоим,

и тихий голос

серафима

тогда вдруг

станет уловим...

 

Мои недостатки

Что возьмешь с меня —

Взятки-то гладки!

Был я молод, беспечен и смел,

И различные недостатки

Я в то время, признаться, имел.

 

И текла моя жизнь живая…

Напрягаясь до судорог жил,

Я старился, их изживая,

И почти совершенно изжил.

 

Я корпел до десятого пота!..

где добро — там бы вроде и зло.

Всё как будто нормально, но что-то

от меня безвозвратно ушло...

 

И теперь вспоминается часто

эта юношеская пора.

Беспощадная сила контраста

в сочетании зла и добра!

 

Стал я вроде как патока, сладок,

стал я как-то уж слишком умён...

Мне б вернуть хоть один недостаток

из далёких и буйных времён!

 

Пустяки

Могут

до смерти нас затерзать

пустяки,

День подчас до отказа

набит пустяками.

Мне б бродить

по пустыне,

слагая стихи,

По-библейски беседуя с пастухами...

 

Как могла б моя речь

величавая течь!

Я бы жил не спеша,

я бы был как Исайя.

И спадала б овчина курчавая с плеч,

и нога на песок

наступала босая...

 

Между тем

донимают меня пустяки.

День кипит,

и, его подчиняясь законам,

Я иду меж людей,

что роняют кульки,

и кричат в телефон,

и бегут за вагоном.

Городская

запутаннейшая суета!..

 

Но стоит над бескрайней землёй

до рассвета

та звезда,

что в веках

по-библейски проста,

собеседница подлинная

поэта.

 

Я, люди, с вами ел и пил

Я, люди, с вами ел и пил...

Я, единица, не был дробью!

И все же род людской лепил

Меня по своему подобью,

Чтоб я вставал во всей красе,

Подняв гранату перед дотом,

Чтоб я хихикал, как и все,

Давясь скабрезным анекдотом.

 

Я в разговорах долгих вяз,

И если опустить детали,

Ведь вы меня одним из вас

По праву полному считали!

И на полу в товарняке

Меж лыж и плотницкой пилою

Дыханье ваше на щеке

Я чувствовал ночной порою.

 

Я, люди, с вами ел и пил...

Шел на дневальство, покалякав.

Могучий дух над Русью плыл

Казарм, госпиталей, бараков.

Мы сами все чуть что — содом!

Мы спорим, горячимся, ропщем.

А ведь другому не даем

Над мнением подняться общим!

 

И будто бы мне вменено

В обязанность: в тени горсада

Играл я с вами в домино,

Поддакивал, коль было надо.

О, как ваш переменчив нрав;

Лишь крик: «Ребята, неужели?!» —

Хрипя, бросались, растоптав.

Но миг — и вы уж пожалели.

 

Я, люди, с вами ел и пил...

Я не гнушался хлебом-солью,

Я тоже отдавал свой пыл

Бродяжьей песне и застолью.

Галдели мы у переправ.

Сходились для ночной облавы...

Ну что ж, я в чем-то был неправ, —

Но в чем-то были вы неправы!

 

Бежали мы одним путем, —

В метро со злобою во взоре

Меня толкали вы локтем,

Я наступал вам на мозоли.

Я кашлял, я потел, я сип.

Нельзя быть вроде отдаленней!

Но вы передавали грипп

Сквозь вашу теплоту ладоней.

 

Я, люди, с вами ел и пил...

Спал под шинелькою одною

И одиночество купил

Неимоверною ценою!

Под тентом в глубине Москвы

Сидел я, пиво попивая,

Хоть кружку захватали вы,

Как ручку старого трамвая...

 

Я не был сладок, не был кисл.

Давался гладить по головке.

Как был противен здравый смысл

В заплесневелой поговорке!

Вне очереди влезть хотел.

Воды ждал в захрипевшем кране,

А дым от перегретых тел

Стоял до мокрых балок в бане.

 

Я, люди, с вами ел и пил...

Носил одежды «Москвошвея».

Стандартный галстучек купил*

До рези натиралась шея.

К чему отличия печать.

Вы люди. Правильного склада!

Вам дали право обучать:

То делай! Этого не надо!

 

Прислушиваясь к деревам,

Я ночью шел в лесу, далече...

О, как меня тянуло к вам,

Где щи, где пар, где ваши речи!

А ну попробуй не уважь!

Отец! Но вы бывали строже!..

Я был затерян среди вас.

Вы люди. Но и я ведь — тоже!

 

* * *

Моего поколения люди, —

Сколько боли, потерь и утрат!..

И глаза, словно капельки ртути,

Все на месте никак не стоят.

 

Вот седины, вот мощные плеши...

Артиллерию выгнав в луга,

Вы ломали ведь в юности бреши

В укрепленных районах врага!..

 

Вы в глубоких разведках седели,

Заставляли народы дрожать...

Вы на долгих собраньях сидели

И боялись от страха дышать.

 

Вы кромсали круги каравая,

Батальон подымали на дот.

Лизоблюдов улыбка кривая

Так, ребята, ведь вам не идет!..

 

Моего поколения люди,

Мы ушли, отработав, в запас.

Я чего-то стыжусь, а по сути

Мне бы надо гордиться за вас.

 

Мы сидим словно перед заданьем...

И как в муке кричим родовой.

Так давайте же песню затянем —

Этот хриплый припев фронтовой.

 

Мы бывали пьяны и тверёзы:

Сколько чаш — этих горьких цикут!..

Мы поем, и серьезные слезы

По серьезным морщинам текут.

 

* * *

Ал. Михайлову

 

Художник, воспитай ученика,

Сил не жалей его ученья ради,

Пусть вслед твоей ведет его рука

Каракули по клеточкам тетради,

Пусть на тебя он взглянет свысока,

Себя на миг считая за провидца.

 

Художник, воспитай ученика,

Чтоб было у кого потом учиться.

 

Мои ученики

Уже мои ученики

задумчивы и седы.

Сидят, надвинув козырьки

и распахнув газеты.

 

Они уж без обиняков

сказать о всём сумеют,

и собственных учеников

они уже имеют.

 

Уже мои ученики

в саду гуляют сами.

И от болезней синяки

под грустными глазами.

 

Качают головой не в лад,

и жизнь у них простая:

они губами шевелят,

стихи других читая.

 

Пред ними только труд да труд

над белизной страницы...

Они уже давно не ждут

какой-нибудь жар-птицы.

 

Корпят, рассудку вопреки,

над подготовкой смены...

Уже мои ученики

надменны и степенны.

 

Уж не парят под облака,

у них уж жёны, дети...

 

Вчера про смерть ученика

я прочитал в газете!

 

На рождение младенца

Родился внук. Что ж, завязалась завязь.

Мне говорят: то вечный узелок,

и ты уйдешь, прославясь, не прославясь,

но путь уже в бессмертие пролег...

 

Быть дедом — то священная наука!..

Но сходство уже создано резцом

сметной мордашки маленького внука

с твоим уже морщинистым лицом.

 

И ты смотри, потомству воздавая

дань уваженья, чтоб не порвалась

великая семейно-родовая

утробная преемственная связь.

 

* * *

За годами пролетали годы,

что великих сложностей полны…

И теперь я получаю льготы,

как и должен инвалид войны.

 

Полюбил я у Экклезиаста

место то, что горше прочих мест...

Мне бесплатно выдают лекарства,

не берут отныне за проезд.

 

Но когда предсмертная икота

будет ночью сотрясать кровать…

 

Вот моя единственная льгота:

каждый день земной благословлять!

 

* * *

Как хорошо, что молодость прошла,

Как все же хорошо, — ее не стало!..

Но чувствую, что стала тяжела

Душа, достигнув плотности металла.

 

Приехали, как говорится, — слазь!..

Все вымерил: отсюда и досюда.

Душа моя отныне отлилась

Навеки в форму странного сосуда.

 

Она кувшин, что влез в дорожный сак.

Помочь тут может только перековка.

Как ни крути ее, и так, и сяк,

И как ни поверни — с ней все неловко.

 

Труженица

Упрямица и умница,

С одышкою дыша,

Невидимая трудится

Внутри меня душа...

 

Отбойный пласт ворочая,

Потея от потуг.

Душа, она, рабочая,

Не покладает рук.

 

Другие, правда, плачутся.

Она ж пыхтит весь век.

Крепильщица, откатчица —

Надежный человек.

 

Казалось, нет забытее!

Представить не могу:

Все факты, все события

Размалывать в муку!

 

Почти под боком, близко же!

Здесь, рядом, в глубине,

Она взывает: выскажи!

Поведай обо мне!..

 

Над мировыми безднами,

Угрюмая на вид,

Она, немая, жестами

Сказаться норовит.

 

Сама себя же мучая,

Всем трудностям назло

Все колесо скрипучее

Вращает тяжело.

 

Миг невесомости

Есть в каждом человеке

заветная струна.

Бывает, — в кои веки! —

вдруг зазвучит она.

 

Сутулится уныло

средь будней он, но вот

стремительная сила

его вдруг позовет.

 

И суету мирскую

отринет наотрез,

неистово взыскуя

спасительных небес.

 

Впадая в невесомость,

среди высот парит...

 

...И в это время совесть

в нем громко говорит!

 

* * *

А задача-то

была простою, —

я свою надежду

берегу:

доказать,

что я чего-то стою,

что-то значу,

что-то я смогу!..

 

Голосу таинственному

внемлю;

в нём загадкам мировым

ответ:

вот зачем и я пришёл

на землю,

вот зачем и родился на свет…

 

В лампе,

где осталось мало масла,

огонёк и слаб и прихотлив;

жизнь бы просияла и погасла,

мрачную бездонность

озарив.

 

Просиять

своим несильным даром,

воплотить

что было мне дано!..

Что случилось,

это всё

недаром,

это где-то всё

закреплено!..

 

Нас недаром

матери рожали,

мы недаром

жили на краю!..

Где-то во вселенские скрижали

впишут аккуратно

жизнь мою.

 

И пройду я,

вечности не тронув,

только лик запечатлю на ней...

Странностей

физических законов

человеческий закон

странней!

 

Верю я в одно:

по всем приметам

есть закон,

а всё ж не произвол.

Я когда-то был

на свете этом.

Доказал чего-то.

И ушёл.

 

* * *

Нас вспышка ослепит на миг.

Мы видим часто:

фотограф правильно постиг

закон контраста.

 

Стоит среди поляны пень,

пестра берёста:

ложится рядом свет и тень, —

все очень просто!

 

Не спрашивайте: чья вина?..

Все честь по чести, —

они ведь точно два звена:

повсюду вместе.

 

И жизнь моя уж сколько лет

не шла парадом.

В ней, как и всюду, — тьма и свет

соседят рядом.

 

Победа, подменив беду,

милей гораздо!

Я лишь руками разведу:

«Закон контраста!..»

 

И принцип сей неотразим

в прекрасной смене

тоски и смеха, лет и зим,

огня и тени...

 

* * *

Вот какое сейчас положенье:

я уже подошел к рубежу.

Осмысляю свое пораженье

и какой-то итог подвожу.

 

Лишь один небольшой поворотец —

и как будто бы я подменен!..

Побежденный стоит полководец

перед картой прошедших времен.

 

Жил он собранно, честно, непраздно,

и осмыслить есть что-то одно,

ведь прошла его жизнь не напрасно:

поражение было дано!..

 

* * *

За чтением книг бесполезных,

за этим вот легким вином

совсем позабудешь о безднах,

что ждут тебя там, за окном.

 

Не в этом ли доля земная:

не вздрогнув ни разу почти,

о пропасти близкой не зная,

по самому краю пройти,

 

и вечности не замечая,

что гонит волну за волной,

за чашкой грузинского чая,

за легкой такой болтовней.

 

Взгляд

Да, вы, друзья, конечно, правы,

как ни взгляни со всех сторон,

что мы боимся переправы,

которой ведает Харон...

 

Но если не на вечный отдых,

а с целью несколько иной

сойти бы в темень царства мертвых,

чтоб внове видеть шар земной.

 

Живу я, это разумея...

О, сколько зоркости таит

неустрашимый взгляд Орфея,

на час сошедшего в Аид!

 

* * *

Все лучшее дается в мире даром...

Для юности не надобно заслуг,

и красота, она лесным пожаром

в пятнадцать лет заполыхает вдруг!

 

Все лучшее дается в мире даром...

И ты трудись не покладая рук,

и наконец, с годами станешь старым.

...Ты честно старость заработал, друг.

 

Пожилой

Вот шляпа. Вот и трость. Я пожилой!

Перчатки шерстяные. Честь по чести.

Ворчу, что апельсинной кожурой

Опять — увы — насорено в подъезде.

 

Девчонка окликает на бегу

Кого-то. Мчатся молодые, злые...

Скрипят мои ботинки на меху,

Уютные такие, пожилые.

 

На лавку сел. Рука в наметках жил.

Где пенсия?! Далеко до погоста!

И я не стар. А просто я пожил.

Я пожилой! И это очень просто.

 

Беседа

И вот, как бы рожденный для бесед,

я начал,

и ко мне с полунаклоном

товарищ мой, что непомерно сед,

прислушался с вниманьем благосклонным...

 

Когда согнется старчески спина,

ты на судьбу печальную не сетуй,

потерянное возместишь сполна

одною лишь степенною беседой...

 

По парку мы проходим вдоль реки,

беседуя,

под дальний звон трамвая,

на палки опираясь, старики,

листву, ту, что опала, ковыряя...

 

* * *

А потом?

— А потом будет старость.

Она

ну, какая-то все-таки будет.

Серый дождь по карнизу окна,

простучав, меня в полдень разбудит.

 

Ну, а может не надо «потом»,

как у павшего навзничь солдата

с распластованным животом,

что на пашне я видел когда-то?

 

Нет, потом будет старость!..

Она

посетит меня в полдень осенний:

ослепительная новизна

притупления всех ощущений!

 

И как край одеяла отбрось,

холод старческий чувствуя в теле,

то, что жизнью когда-то звалось,

то, чего, знать, и нету на деле ...

 

* * *

На стекло налепился листочек,

все запутано очень хитро...

Выручает разборчивый почерк

да с нелегким наклоном перо.

 

Всё запутано там и, слетая,

все несется во тьму за стеной...

Выручает сегодня простая

тишина полосы возрастной.

 

Поле белый туман заклубило,

чёрный дождь наползает на сад...

Выручает, что все это было

и уже не вернется назад.

 

* * *

Отпить глоток воды и посмотреть на осень

в окне и вдруг понять, что жизнь-то прожита,

и на день план вперёд, ей-богу, не серьёзен,

и, видимо, уже подведена черта,

 

и, видимо, пора уже подбить итоги...

Отстукивает пульс ещё как метроном,

и он, увы, не тот атлет, стоящий в тоге

на охровой листве средь парка за окном.

 

Однако не страшит такое положенье

того, кто весь свой век жить памятью горазд,

высокое кому дано воображенье,

он прожитую жизнь вмиг, тотчас воссоздаст.

 

Какая жизнь была? А может, никакая?

И всё ж была, была! Мила, хоть не мила.

И прожитая жизнь, в сознанье возникая,

реальней будет той, которая прошла.

 

* * *

И как говорится по латыни:

«Амор фати», мол, люби судьбу…

Так я буду повторять отныне

и пока не замолчу в гробу.

 

Так и ты прекрасной жизни этой

посмотри в лицо повеселей!

Ни на что печальное не сетуй,

ни о чём отныне не жалей!

 

Говори судьбе своей спасибо.

Как там жизнь? Была добра иль зла?..

 

Ну какая разница-то, ибо

всё равно она почти прошла.

 

* * *

Что ещё мне попросить у Бога?..

Собрались морщины по челу.

Я с утра задумался глубоко,

трудно барабаня по столу.

 

Что ещё мне попросить у Бога?..

Утренний остыл в стакане чай.

Новый день опять встает с востока.

Не продешевить бы невзначай!

 

Что ещё мне попросить у Бога?..

Нечего. Вот мировой контраст.

Он ни в чём не заслужил упрёка.

жизнь он дал мне. Смерть ещё мне даст.

 

Жизнь

Человек пошел один по свету...

Поднял ворот, запахнул полу.

Прикурил, сутулясь, сигарету,

став спиною к ветру, на углу.

Плюнул в речку дымную c помоста.

Не спеша, лениво, не со зла.

Ничего и не случилось,

просто

наконец почувствовал: прошла...

 

* * *

Я когда-нибудь

снимусь над молом,

с облаками где-то вдалеке…

Я хочу запомниться весёлым

с веткою какой-нибудь

в руке!

Чтоб плясали лодки над заливом,

Чтобы ветерок его рябил…

Я хочу запомниться счастливым,

тем,

каким я никогда не был.

Чтоб за кипарисом южный город

виден был вдали едва-едва,

чтобы был распахнут

белый ворот,

дескать, всё на свете

трын-трава!..

Чтоб контрастно вышла бы

при свете

тень от улетающих волос...

 

Вот таким я быть хотел на свете

и таким мне быть

не удалось.

 

Кто-то

Я не хочу, чтоб поздно слава

пришла, когда уж не нужна…

…К чему! То лишь одна растрава!

К чему на старости она?

 

Но я б хотел, чтоб в час уборки,

пред шкафом задержась стенным,

мой томик кто-то снял бы с полки

и так и не расстался с ним...

 

* * *

Когда умру, то в стол ко мне

Ты молча загляни.

Там все, чем я наедине

Жил в прожитые дни.

 

Истлеет плоть, что путь прошла

Невзгод и голодух,

Но где-то в глубине стола

Живым мой будет дух.

 

Листок бумаги — он молчит,

Лиловый от чернил.

Достань его — и закричит

Он вдруг что было сил.

 

И если хочешь — разорви

Иль отошли в журнал,

Но он заплачет по любви,

Которую не знал.

 

Моими глазами

Я весь умру. Всерьез и бесповоротно.

Я умру действительно.

Я не перейду в травы, в цветы, в жучков.

От меня ничего не останется...

Я не буду участвовать

В круговороте природы.

Зачем обольщаться.

Прах, оставшийся после меня, — это не я.

Лгут все поэты! Надо быть беспощадным.

«Ничто» — вот что

Будет лежать под холмиком на Ваганькове.

Ты придешь, опираясь на зонтик,

Ты постоишь над холмиком,

Под которым лежит «Ничто», потом вытрешь слезу...

 

Но мальчик, прочитавший мое стихотворение,

Взглянет на мир моими глазами.

 

Любовь и женщины

 

* * *

Поэт и женщина — два разных существа.

Их смертный поединок вечен, право!

Он вдохновенен, а она мертва;

Он простодушен, а она лукава.

 

Он мечет гром и молнии!

Она

Над ним хохочет...

Но нельзя водою

Разлить или разъять, как два звена,

Их, связанных навек судьбой одною...

 

Пропало

Пропало многое. Не счесть...

Завет «убей!» передавая

Друг другу, люди жили... Месть

Торжествовала родовая!

 

Копьем коллегу феодал

Прокалывает на турнире.

Под гнетом крепостной страдал.

Чума все пожирала в мире.

 

Еретика вели в тюрьму,

А он глядел чудно и шало...

Но одного я не пойму:

Любовь, кому ты помешала?

 

* * *

— Любовь, любовь! —

мне с детских лет твердили,

Как будто сговорившись заодно,

Трагедии, поэмы, водевили,

Симфонии, романы и кино.

 

И, рот открыв, интригою волнуем,

Я обмирал, и я слезу ронял

Пред первой встречей и пред поцелуем,

Обозначавшим радостный финал.

 

Но не в поэмах и не на подмостках —

Лишь только в жизни сделал первый шаг,

Я встретил ту любовь на перекрестках,

В каморках, общежитиях, блиндажах.

 

Не в пенье скрипок и не в озаренье

Я знал любовь в те давние года, —

И без любви любовь, и без сирени,

Как мутная болотная вода.

 

— Нет, — отвечал я, — нет, я протестую!

Что б ни было — на всё один ответ...

В любовь я верил светлую, святую,

Конца которой не было и нет.

 

И я обескуражен был, не скрою:

Покинувши трагедий высоту,

Она предстала предо мной иною,

Нисколько не похожею на ту...

 

Любимые

Характер всех любимых одинаков!

Веселые, они вдруг загрустят,

Отревновав, отмучившись, отплакав,

Они угомонятся и простят,

 

И зацелуют. Не дадут покою!

Руками шею крепко обовьют.

Взглянув в глаза, к щеке прильнут щекою.

Затормошат. Любимым — назовут!

 

Но лишь попробуй встретить их сурово,

Лишь руку осторожно отстрани,

Скажи: «Сейчас мне некогда!» — и снова

На целый день надуются они.

 

...Нет трогательней в мире беспорядка

Волос их мягких в тот рассветный час,

Когда они доверчиво и сладко

Спят, разметавшись, на руке у нас.

 

Любимые!

Когда мы уезжали,

Нас, юных, мешковатых и худых,

Они одни средь ночи провожали

По черным лужам в туфельках худых.

 

Мы строго шли вперед.

Что нам, героям,

Смятенье их, — дорога далека!

Они бежали за поющим строем,

Стирая слезы кончиком платка.

 

Они в ночи стояли вдоль перрона,

Рыдая, с непокрытой головой,

Пока фонарь последнего вагона

Не потухал за хмарью дождевой.

 

И в час, когда на тротуарах наледь,

Возвышенных достойные судеб,

Они стояли, чтобы отоварить

Мукою серой карточки на хлеб.

 

И снилось нам в огне чужого края:

Их комнатка — два метра в ширину, —

Как, платье через голову снимая,

Они стоят, готовятся ко сну.

 

Любимых, как известно, не балуют —

Два-три письма за столько лет и зим!

Они прижмут к груди и зацелуют

Те десять строк, что мы напишем им.

 

Они в товарняках, по первопуткам

К нам добирались в тот далекий год.

С убогим узелком они по суткам

Толкались у казарменных ворот.

 

А часовой глядел на них сурово.

Любимые, не зная про устав,

Молили их пустить и часового

В отчаянье хватали за рукав.

 

Они стоять могли бы так веками,

В платках тяжелых, в легких пальтецах,

От частых стирок с красными руками,

С любовью беспредельною в сердцах.

 

Девочки

Мы важничали, мы чесали

затылки мрачной пятернёй…

А девочки в пестрящем зале

неслись в мазурке озорной.

 

Мы были хмуры, неуклюжи,

мы всматривались в даль, в года!..

А девочки уже о муже

пошептывались иногда.

 

Нам мир всё был ещё неясен.

Где смысл? Казалось, вот он, тут!..

 

…А девочки уже из ясель

потомка за руку ведут.

 

Красавица

Красавица!..

И вот обалдевая,

Застыли мы, открыв в смятенье рот...

— Смотрите, вон красавица!

Живая

Красавица! Вон — не спеша идет.

 

О, женской красоты великая загадка!

Кто тайный смысл твой до конца познал?

Ну вот она:

зачесанные гладко

За уши волосы

да личика овал, —

И мы уже молчим, благоговея,

Молчим, от потрясения немы,

Следим глазами:

вот она правее —

И мы правей, она левей — и мы...

 

* * *

Нам имена их вспомнятся едва ли...

Обняв девчонок, мы в полночный час

Истории такие заливали,

Каких нам и не выдумать сейчас!

 

Луна, теплынь, никто нас не торопит,

Молокососы и говоруны,

Мы рассуждали, что имеем опыт,

Что в хитростях любви умудрены.

 

И нас любили, но любовь простая

Тех девочек совсем не шла в расчет.

Смеялись мы, надменные, считая:

Любовь еще бессмертная придет!

 

Шли годы. Мы немало повидали.

Нам горько, что в оставшихся вдали,

В тех девочках тогда не угадали

Того, чего мы так и не нашли.

 

Два лица

Мы встречались совсем немного.

Помню дом ее в центре Москвы.

Губы тонкие, недотрога!

Косы грузные вкруг головы.

 

Строгой-строгой была, непреклонной,

Но прислушивалась к звонку

И о чуткий ледок оконный

Остужала тайком щеку...

 

И снежинки,

Под снегопадом

Мы ходили с ней на каток.

Мелким шагом я шел с ней рядом,

Чуть придерживая за локоток.

 

Как ярка голубая арена!

Разноцветные огоньки.

У скамейки, встав на колено,

Зашнуровывал ей коньки.

 

Кротко чистил ей мандарины,

И снежинки, летя с небес,

Словно крошечные балерины,

Танцевали нам полонез...

 

Это первая, а вторая

По-другому была горда.

Над снегами переднего края

Ржавой проволоки три ряда.

 

Поднималась звезда над снегами,

Над погибшим на днях полком...

Торопливо гремя сапогами,

Прибежала ко мне тайком.

 

И сама дивилась поступку,

И смеялась, попавшая в плен.

По-солдатски короткую юбку

Все дотягивала до колен.

 

Словно вспугнутые погоней,

Колотились наши сердца

От нашедших друг друга ладоней,

От нелегкого спирта-сырца.

 

Словом ласковым не называя,

Говорила мне грубо: «Мой!»

Укрывала нас ночь фронтовая,

Как шинелью, своею тьмой.

 

Фронтовых бездорожий буйность,

Над катком голубая пыльца...

Словно детство и словно юность —

Эти два молодые лица.

 

Амуры

Вскинь классический лук и сквозь щель амбразуры

Жертву высмотри и порази!..

Вы порхали легко, фронтовые амуры,

Ваши крылья в крови и грязи.

 

Ваши стрелы — они беспощадны и метки.

В блиндаже что б поделать смогла

Санитарочка — только что из десятилетки,—

Если в сердце попала стрела?

 

Вы летали свободно, босые ребята,

Не боясь под бомбёжку попасть,

Чтобы в рыжих глазах диковатых комбата

Загорелась тяжёлая страсть.

 

Чтоб текло бы под пальцами девичье тело

Да лохматой овчины пола...

Только пёрышко, колыхаясь, летело,

Мягко выпавшее из крыла.

 

Воют жены, хрипя, без мужей, без известий.

Трупы кровью набрякли во рву...

Но игрива улыбка кудрявеньких бестий,

Напрягающих тетиву.

 

Грех

Я

в молодости был скитальцем…

И как-то раннею весной

я стал случайным постояльцем

в дому

у женщины одной…

Я ей носил с водою ведра

и делал мелкие дела…

 

Смотрел я, обомлев, на бедра,

когда она полы мела

или копалась в огороде…

 

Я же ворочался во сне,

и ощущенье тайной плоти

покою не давало мне!

И я теперь уже не скрою,

я далеко ведь не монах, —

я целовал ее порою

в тех ею вымытых сенях.

 

Я был в какой-то тайной власти,

в слепом плену ее утех!..

Ту страсть

я не назвал бы страстью,

тот грех

я не назвал бы

грех…

 

* * *

Не издав ни оха и ни аха,

выбежавши прямо в чем была,

с Гектором прощалась Андромаха,

ни одной слезы не пролила.

 

Нас они веками провожали...

И вокруг той горестной четы

кони истомившиеся ржали

и мечи стучали о щиты...

 

Да и мне, подвержена наитью,

та девчонка с челкою льняной

вышила малиновою нитью

на кисете: «Возвратись, родной!»

 

И в густой провинциальной рани

долго видел я издалека:

как, подвинув в сторону герани,

мне махала белая рука.

 

На привале, летнею порою,

предо мной, упавшим в чернотал,

лишь поглубже затянусь махрою,

образ идиллический витал.

 

Вспоминалось, как в сенях, где ведра,

полные воды, сухой настил,

под сорочкой ситцевою бедра

я рукой, прощаясь, ощутил.

 

Как стояла в сумраке босая,

как меня до слез ей было жаль,

как шуршала в тишине, сползая,

второпях накинутая шаль.

 

От пожаров занималось ало

небо, онемело все вокруг...

И меня когда-то провожала

женщина: наложница и друг.

 

* * *

Если в поле, где-то в дальней дали,

Я от пули навзничь упаду,

Чтоб немедля милую позвали,

Попрошу я при смерти в бреду...

 

Встанет сад, пестреющий гвоздикой.

Дачный полдень. Детский небосвод.

Девочка в переднике и с книгой —

Первая любовь моя придет...

 

«Нет, скажу, у милой злее речи!

Дерзче взгляд. Платок сорви рукой! —

Волосы вдруг выльются на плечи

Жесткою свободною рекой».

 

Прошепчу: «Прощаю все, что было,

Что там помнить, — минули года! —

Что ушла, забыла, разлюбила...

Дай с тобой простимся навсегда!»

 

* * *

Хочет женщина быть красивой,

С гордо поднятой головой,

Хохотуньей, а не плаксивой,

Быть любимой, а не вдовой.

 

Чтобы к перстню шло ожерелье,

Чтобы нравиться без труда...

Только в жизни так, к сожаленью,

Получается не всегда.

 

И бывает, что вместо бала,

Дерзких взоров и алых щек,

Дождь стучится да вполнакала

Тлеет слабенький ночничок...

 

Громких подвигов не содея,

В жертву отданная мелочам,

Одиноко живет, седея,

Шорох слушая по ночам.

 

* * *

Нет, эти босиком не выбегали

К любимому, в морозы, на крыльцо

И серной кислотой не выжигали

Соперницы проклятое лицо.

 

В них пыл не тот,

У них спокойный норов.

Любовь не принимается всерьез.

Сдаются без особых разговоров

И утром просыпаются без слез.

 

И вспоминают молодость, старея:

Апрель. Луна. Холодный блеск реки.

За пазухой у них ладони грея,

Зевают их случайные дружки.

 

* * *

Что б ни было, но ценим все же

мы женщин. И за те года,

когда вдруг холодок по коже

бежал при встрече иногда.

 

За каплю слабого участья

в минуту страшную беды.

За тот браслетик вкруг запястья.

За поданный стакан воды.

 

…Под утро, дыбясь волосами,

сидели, пряди теребя.

 

За то, что всё не могут сами

они понять самих себя.

 

Женщина

Стоят под мокрым снегом, скисли

с авоськами... Что ж, быт как быт!

...Но женщина в высоком смысле

в веках незыблемо стоит!

 

И в юности, в поту трамвая

ты захолонешь всем нутром,

когда, билетик отрывая,

заденет женщина бедром...

 

Она стоит, как страж, на пляже...

...Но и в дому,

чуть-чуть грузна,

она мила бывает даже

и непричесанной со сна...

 

Женщина смеялась

Смеялась женщина... И смех ее звучал

В каморке, в блиндаже, в купе вагона.

Его сквозь сон я смутно различал

За стенкою средь гомона и звона.

 

О золото! Его мне мир дарил

В теплушке. На поляне. На пароме.

Смотри: на стадионе у перил

Вот женщина хохочет и в истоме

Уж падает почти! Хохочет! Силы нет!

До слез, в изнеможенье, на пределе.

Рукою только машет. И в ответ

Нельзя не улыбнуться в самом деле.

 

В метро. На танцах. На плотах. В кино.

Мелькали страны, лица. Все сменялось...

А я хотел бы только лишь одно —

Чтоб шли года, чтоб женщина смеялась!

 

Стон

Женщина протяжно застонала

Где-то там, за тонкою стеной...

Что бы это вправду означало?

Может, сон приснился ей дурной?

 

Или, может, в ней играет сила,

И, в изнеможенье и в борьбе,

В кровь губу от счастья закусила,

Притянув любимого к себе?

 

Иль сейчас она лежит больная,

И, моля в отчаянье судьбу,

Он не спит, прическу наклоняя,

Держит руку на горячем лбу?..

 

Одна

Нет, казалось, тяжелей обузы,

чем такая

странная судьба!..

Вот она перебирает

бусы,

госпожа,

советчица,

раба.

Ей сегодня выпадает карта,

очередь ее стонать,

дрожа, —

ожидает, с грацией гепарда,

выбранная на ночь госпожа...

 

Вечная

испытанная тема

для певцов восточных

всех времен...

Там в прозрачном сумраке

гарема

бродит эхо

множества имен.

Как листочки приторны и клейки,

губы, что отведали вино,

Гюльчехры, Гюзели и Зулейки,

но они ведь, в сущности, —

одно!

 

«Словно бусинки

на женской коже, —

восклицает,

взяв перо,

поэт, —

друг на друга все они похожи,

женщина,

так в чем же твой

секрет?..»

 

Разные браслеты и запястья

да волос и глаз

различен цвет,

но ведь все равно

для сладострастья

никаких различий

больше нет!

Всем им не уйти уже

из круга,

все они любить умеют

всласть!..

В чем же их различье

друг от друга?

Почему ж к одной бывает

страсть?

 

Об одной талдычит до упаду

западный певец

опять, опять...

Он одной слагает серенаду,

и других он не желает знать!

Со своей мечтательною лютней

под окном проводит ночь

без сна, —

нет единственней и абсолютней,

чем вот эта самая,

одна!

 

Беатриче

Говорили на рынке

средь яблок дородных и дичи,

на ночных маскарадах

и за стаканом вина,

что у мрачного Данте,

тоскующего по Беатриче,

есть простая, однако ж,

заботливая жена,

та, что мясо варила

и пуговицы пришивала,

кружевные рубахи, кряхтя,

опускала в крахмал...

Странно думать, что Данте,

спагетти поев до отвала,

развалившийся в кресле дремал.

 

И стоял где-то образ

необычной девицы

в изголовье его,

далеко, далеко

в вышине...

Вот она восседает,

поводья держа,

в колеснице

выше нашего мира

и с Богом самим наравне!..

Нет, не зря Беатриче

над ним своим нимбом сияла,

с неземною улыбкой своей

на прекрасном лице!

Но жена ему ноги

укутала в одеяло

и пошла потихоньку к себе

со свечой и в чепце...

 

Филемон и Бавкида

В нашем веке

не ладятся в семьях дела,

постоянных разводов

трудна волокита...

В древнем мире

счастливая пара жила,

золотая чета —

Филемон

и Бавкида.

 

И казалось, навек

заколдованный круг

в понедельник начнется

и так до субботы:

виноградник и мельница,

поле и луг,

чтоб опять к очагу

возвращаться с работы.

 

К нам дошла,

до сегодняшних

смутных времен,

эта чистая сказка

античного быта.

И за плугом шагал

целый день

Филемон,

и сидела за прялкой

до ночи

Бавкида.

 

А когда среди поля

вдруг стало темно,

хлынул ливень,

завыл зимний ветер

уныло,

он тогда перестал

веять в поле зерно,

и она его

грубой туникой

укрыла...

 

И качался на ветке

тяжелый лимон,

бедный домик

плющом был увит

деловито...

И однажды

глаза вдруг смежил

Филемон,

и глаза свои тотчас

смежила

Бавкида,

 

Видно, дан был

им этот удел неспроста.

И, покинув края,

что милы и убоги,

крепко за руки взявшись,

вошли во врата,

где их встретили

с тихой улыбкою боги.

 

Женщины

Какая это канитель,

что день идет за днем!

Как поезд движется в тоннель,

так в старость мы войдем.

 

Где прежних дней моих друзья?

Ночь. Город спит на треть.

Вдвоем с дружком уж нам нельзя

средь города запеть!

 

Вон женщины сидят, склоня

прически. Брошу взгляд.

Опустят книги. Сквозь меня

куда-то вдаль глядят...

 

Видать, заколдовал колдун:

другим каким-то стал.

Ведь я-то знаю, что я — юн!

Им кажется — что стар.

 

Я словно в сказке мальчик тот:

по-карличьи сипя,

не знает он, что нос растет,

не видит он себя.

 

Но я склонюсь однажды вдруг

над гладью ручейка

и в зыбком зеркале меж рук

увижу старика.

 

Какие могут быть смешки?

Уж тут не до острот:

подглазий дряблые мешки,

полубеззубый рот.

 

Я словно ото сна восстал.

Я перешел межу!

— Я стар! Я стар! Я стар! Я стар! —

я в ужасе скажу.

 

И выкину тогда мечту

навек из головы,

что запою я в высоту

среди ночной Москвы.

 

И уж не буду больше ждать

до гробового дня,

что женщина откинет прядь

и глянет на меня.

 

* * *

Две женщины

встают передо мною,

две женщины преследуют меня.

Одна приходит

с темнотой ночною,

другая возникает в свете дня...

 

Две женщины,

два ангела,

две музы...

Мне только одному они верны.

И волосы одной, как пена, русы.

И волосы другой,

как смоль, черны.

 

И та твердила

о моей вине,

другая ж постоянно мне прощала...

Два демона,

две музы,

два начала

всю жизнь упорно спорящих

во мне...

 

Женщины

Я грущу. Я измучен жаждой.

Я извелся, грустя, любя.

В каждой девочке, в женщине каждой,

В каждой что-то есть от тебя.

 

Я их, грустных, не в силах видеть,

Их смятенья, их скорбных поз.

Их же так ведь легко обидеть,

Так легко огорчить до слез!

 

Сокровенным с тобой, глубинным

Чем-то связаны все они,

Чем-то жалостным, голубиным,

Чем-то тайным тебе сродни.

 

Вот вчера одна торопилась,

Плача, пуговицу теребя...

Сердце кровью мое облилось,

Как подумал я про тебя!

 

Голос

Это, может,

всего только случай.

Но бывает всё ж так

иногда, —

женский голос

покличет,

певучий,

и уйдешь,

не спросивши: куда?..

 

Будет всё как и прежде, по сути,

лишь тяжелый опустится взгляд.

Удивятся, заметивши, люди,

что ты бродишь один

наугад...

 

А под вечер весенний

птичий,

лишь осядет березовый дым,

женский голос

поманит,

покличет,

позовет...

 

И уйдешь ты за ним.

 

* * *

А я не защищен от красоты

Ничем! Не принял меры никакой особой!

Другие же бетонные щиты

Поставили — а ну, достань, попробуй!

 

Я ж даже легкий не построил дот,

С накатом, с амбразурами, с мешками...

А если вдруг она сейчас войдет?

Она возьмет же голыми руками!

 

Не плачь

Ты не плачь, не плачь, не плачь. Не надо.

Это только музыка! Не плачь.

Это всего-навсего соната.

Плачут же от бед, от неудач.

 

Сядем на скамейку.

Синевато

Небо у ботинок под ледком.

Это всего-навсего соната —

Черный рупор в парке городском.

 

Каплет с крыши дровяного склада.

Развезло. Гуляет черный грач...

Это всего-навсего соната!

Я прошу: не плачь, не плачь, не плачь.

 

* * *

Снизойди к тоске простертых дланей

и, как повелося на Руси,

упаси от разочарований,

от пустынь полночных упаси!..

 

Упаси, прошу, ее от сглаза,

ту, что тоньше трепетной свечи,

упаси от стонущего гласа

плакальщицы в пламенной ночи!..

 

Помоги и в миг, коль по примете

ей глаза прикроют пятаки.

Даже если нет тебя на свете,

все равно, прошу я, помоги!..

 

Ты

Вот женщины идут толпой...

Я понял, что воскресну,

когда меж ними и тобой

я обнаружил бездну.

 

А разница-то велика!

О сходстве нет и речи,

хоть те же руки, и бока

и локоны, и плечи;

хоть любишь так же шить, поя,

иль в дождь брести уныло...

 

...Тогда единственность твоя

тебя мне осветила!

 

* * *

Ты вся

как будто бы

роман в журнале,

что по частям

к подписчикам идет.

Уже твое начало прочитали

в отдельных выпусках

за прошлый год.

 

Открытая,

ты вся тут, без обмана,

забыто все,

что было, — тлен и прах!

 

Я ж начал с продолжения романа.

Но всё ж,

что было

в прежних номерах?

 

Жар-птица

Под ледяным дождем

столица,

осенний и тоскливый час,

но мне отрадно знать:

жар-птица

меня ждет в комнатке

сейчас!

 

Мой поднят воротник,

в кармане

бренчат квартирные

ключи...

Глаза закрою —

и в тумане

одни слепящие лучи!..

 

И я вхожу,

кульки роняя,

покинув за спиной дела...

Спрошу лишь:

—— Ты ждала, родная? —

И скажет мне она:

— Ждала...

 

Жена

Она — жена моя,

Нет, не невеста,

Она — жена.

Она встает чуть свет.

Она в смятенье не находит места,

Когда меня с работы долго нет.

 

Шла девочка со мной

Когда-то, где-то,

Беспечная.

Мы плыли по реке…

Пять лет уже ночами до рассвета

Моя жена спит на моей руке.

 

Она — жена моя,

Нет, не подруга,

Она — жена.

Рот молчаливо сжат.

Коль плохо мне, два черных полукруга,

Печальные, у глаз ее лежат.

 

Шла девочка со мной.

Пред нами лютой

Пылала полночь

Лунной красотой…

 

Мою жену с той девочкой не спутай.

Я девочки совсем не знаю той.

 

Она

Присядет есть, кусочек половиня,

Прикрикнет: «Ешь!» Я сдался. Произвол!

Она гремит кастрюлями, богиня.

Читает книжку. Подметает пол.

 

Бредет босая, в мой пиджак одета.

Она поет на кухне поутру.

Любовь? Да нет! Откуда?! Вряд ли это!

А просто так: уйдет — и я умру.

 

Память

Мнемозина — по-древнегречески память.

 

Ее когда-то звали — Мнемозина

И поклонялись ей. На мой же взгляд,

Она ведь просто вроде магазина

Универсального или, вернее, склад,

 

Где весело навалены на полки

События за многие года.

И кажется, того гляди, подпорки

Не выдержат и рухнут — и тогда

 

Как я в поднявшейся неразберихе,

В том хаосе ночном, как в том аду

Облупленный твой домик на Плющихе,

В нем комнату, а в ней тебя найду?

 

Тьма беспросветна вечности. Найду ли,

Хлебнув забвенья из ночной реки:

Испуг во сне, и лифчик твой на стуле,

И две ко мне протянутых руки?

 

Моя любимая стирала

Моя любимая стирала.

Ходили плечи у нее.

Худые руки простирала,

Сырое вешая белье.

 

Искала крохотный обмылок,

А он был у нее в руках.

Как жалок был ее затылок

В смешных и нежных завитках!

 

Моя любимая стирала.

Чтоб пеной лба не замарать,

Неловко, локтем, убирала

На лоб спустившуюся прядь.

 

То плечи опустив, родная,

Смотрела в забытьи в окно,

То пела тоненько, не зная,

Что я слежу за ней давно.

 

Заката древние красоты

Стояли в глубине окна.

От мыла, щелока и соды

В досаде щурилась она.

 

Прекрасней нет на целом свете, —

Все города пройди подряд! —

Чем руки худенькие эти,

Чем грустный, грустный этот взгляд.

 

Будни

Угрюмая и неласковая,

раз этак, быть может,

в сотый,

ты стоишь,

прополаскивая

горло больное

содой...

 

А за окном там поздняя

осень какого-то года,

такая ж, как ты, гриппозная

неласковая погода.

 

И нету охоты беседовать.

Утюг раскалился ало...

 

Да стоит ли

так уж сетовать,

что буднями

жизнь пытала?..

 

Материнство

Тропа терпения

терниста,

Что предназначена

с высот

...Нелегкий подвиг

материнства

Она,

откинувшись,

несет.

 

Ее телок,

ее орленок

Во чреве сумрачном

пока.

…О, злой, как щелочь,

дух пеленок!

О, теплый

привкус

молока!..

 

На личике

ночные пятна…

…И, вытесняя мир,

плывет,

Напористый

и многократно

Ее раздавшийся живот.

 

Купание детей

По четвергам — купание детей.

Раздолье им, хохочущим и голым!

Жена согнулась — руки до локтей

Обнажены — с подоткнутым подолом.

 

Бушуют дети. Их мочалкой трут.

Жена устало спину распрямила.

...Сидят в пару. И плеск. И писк! Но тут

Завыли вдруг: в глаза попало мыло.

 

На них с водой обрушивают таз.

Молчат. Глаза закрыты волосами...

Жена кричит: — А ну без выкрутас!

Кончайте мыться! Одевайтесь сами!

Да не простыть! Не могут без возни!..

 

Нагнулась властно с тряпкой половою.

...К постелям нагишом бегут они,

Накрывшись простынями с головою.

 

* * *

Мне не сойти с привычной колеи...

Чтоб дать мне пить,

встает в одной рубахе

Та женщина, что знает все мои

Безумия, сомнения и страхи.

 

К стакану губы я во тьме тяну.

И сплю.

Но, одеяла край бросая

На пол,

я вновь зову ее. Одну.

И вновь ко мне она идет босая.

 

Кричу. Но засыпаю.

И во сне

Поймать опять хочу обрывок нити.

Она одна все знает обо мне —

Коль надо будет что, ее спросите.

 

Пророк

И вот я возникаю у порога…

Меня здесь не считают за пророка!

Я здесь, как все. Хоть на меня втроём

Во все глаза глядят они, однако

Высокого провидческого знака

Не могут разглядеть на лбу моём.

 

Они так беспощадны к преступленью!

Здесь кто-то, помню, мучился мигренью?

— Достал таблетки?! Выкупил заказ?

— Да разве просьба та осталась в силе?..

— Да мы тебя батон купить просили!

— Отправил письма? Заплатил за газ?..

 

И я молчу. Что отвечать — не знаю.

То, что посеял, то и пожинаю.

А борщ стоит. Дымит ещё, манящ!..

Но я прощён. Я отдаюсь веселью!

Ведь где-то там оставил я за дверью

Котомку, посох и багряный плащ.

 

* * *

С утра

ни спереди, ни с тыла

нельзя к ней было подойти…

Она сидела

и грустила,

считай, в отчаянье почти.

Она смотрела зло и строго.

Ее я в этом не виню.

У женщин настроений

много,

сто раз сменяется на дню.

Я знал —

пожил на этом свете, —

что был не я тому виной!..

И тот, кто знает

тайны эти,

тот долго будет

жить

с женой…

 

* * *

Ты надулась опять сегодня,

Как обычно это бывает,

Если я прихожу позднее,

Чем тому положено быть.

Ты сердито гремишь на кухне,

И стремительно хлопают дверцы

У того невысокого шкафа,

Где лежит в корзиночке хлеб.

 

И тогда я пальто надеваю

И спускаюсь по лестнице снова,

Чтоб, пройдясь под парящим снегом,

Наконец-то обдумать себя.

Неужели я тот же самый,

Что в пять лет сообщил тщеславно

Во дворе, что всего Карла Маркса

Я уже давно прочитал?

И неужто я тот подросток.

Что, смывая кровь после драки —

Был один я, а их было восемь! —

Понял вдруг, как реален мир?..

 

Неудачи

Не надо говорить о своих неудачах.

Кому это интересно?

Когда их слишком много, это даже стыдно.

 

Сегодня удивительно неудачный день.

Видно, что-то случилось с машиной,

Отмеривающей неудачи.

Что-то сломалось.

Они посыпались на меня так, как не сыпались никогда.

 

— Вам завернуть? — спрашивает меня продавщица.

— Да, — отвечаю я, — да. Пожалуйста. Будьте добры! —

И горло мне что-то сдавливает.

Я выхожу на улицу. Осень.

«Вот уж, как говорится, не повезёт,

Так действительно не повезёт! — думаю я.—

А всё же надо бы кому-то рассказать.

Не жаловаться, нет!

А просто так, снять трубку и кому-то сказать:

Знаете, а мне что-то всё не везёт.

Да, что-то все не везёт и не везёт. Не везёт, и только!

Просто — до смешного».

 

Осень.

Иду, отражаясь в мокрой мостовой

Каким-то коротконогим,

Опрокинутым головою вниз.

«Фу, ты чёрт, — думаю я, — вот, право...»

Батон под мышкой размок. Поднимаюсь по лестнице.

Открываю дверь английским ключом.

В моей комнате никого нет. Она холодная, пустая...

 

«Это осень, Таня.

Да, осень. И невезенье».

 

Миг

Время близко

к июлю...

Наползает гроза.

Ты, прижавши кастрюлю,

закрываешь глаза.

И гремит за плечами

отдалённый раскат...

В кухню

хлещет лучами

из-под тучи

закат ...

А гроза то по сути

стороною прошла...

Бьют лучи

по посуде,

по клеёнке стола,

да по противням медным!..

Пляшет огненный блик

на лице твоём бледном

в тот,

мне памятный,

миг.

 

Слово

Туземец

ранил леопарда,

но он решил его добить

в пылу счастливого азарта,

чтоб шкуру пеструю

добыть…

И он сменяет эту шкуру

на ниточку стеклянных бус.

А это ведь совсем не сдуру —

он просто молод

и не трус…

Я ж

от тебя хотел бы снова,

как тот отчаянный зулус,

не что-то,

а простое слово, —

как ниточку стеклянных

бус…

 

* * *

Когда однажды станет

очень плохо —

тяжелые наступят времена,

дай слово мне:

ни стона и ни вздоха,

чтоб ни было,

ты плакать не должна...

 

Ты плакать не должна!

Попробуй, выстой,

спасительную собранность храня!..

Боюсь я одного, признаться, —

чистой

твоей слезы...

 

Она убьет меня.

 

Ошибка

Ошиблась мудрая природа

и динозавров родила.

От небольшого поворота

чудовищ

поглотила мгла...

 

Я жил в Загорске.

...Синевела

весна в предместье городском.

И голос внутренний

когда-то:

«Вот эта!» —

мне шепнул тайком...

 

Развеялись фантомы эти

про ту,

что ждал я, не дыша...

 

Все ошибаются на свете!..

 

Ошиблась, значит,

и душа.

 

* * *

Я считал, —

как в сказке

Герду с Каем,

друг от друга

нас не оторвать!..

Но что делать!

Мы подчас ласкаем

ту, что с кем-то

будет вековать.

 

И бывает так,

что смело кинем

карту:

повезет — не повезет!..

Одному — весь свет

сошелся клином,

для другого —

краткий эпизод.

 

Я ж представить все-таки

не в силах,

пусть то будет

в страшном далеке,

этих рук,

таких родных и милых,

гладящих другого

по щеке.

 

Когда уходит женщина

Когда уходит женщина, скажи:

«Не уходи!» — и задержать попробуй.

На плечи смело руки положи.

Она их сбросит тотчас же со злобой.

 

Когда уходит женщина: «Молю!

Куда? — скажи. — Куда ты?» Без ответа

Посмотрит лишь. Сквозь зубы: «Не люблю!» —

Произнесет. Что возразить на это?

 

Когда уходит женщина, вперед

Зайди! Она и не поднимет взгляда!

...Когда ж уйдет, то, свесившись в пролет,

Кричать: «Прошу вернись!» — уже не надо...

 

Чужая

От раздраженья дергается веко,

и ощущаю напряжение жил.

Неужели вправду четверть века

я с той чужою женщиной прожил?

 

А как же так?

А теплота постели?

А личико, что было мне дано?..

 

На этом чуждом,

на холодном теле

что там теперь надето, —

все равно.

 

Как я старался на её рожденье

достать подарок, —

чувствовал вину?..

Так, значит, это было наважденье, —

ладонью убираю пелену!..

 

У ней же ведь

семь пятниц на неделе:

вдруг чемодан возьмёт, —

и, мол, пока!..

 

Уехав далеко,

в ночном отеле

с биеньем сердца ждал её звонка.

 

Не я ли убивался так за нею?

Не я ли так боялся этих глаз?!

Да полноте,

прохожая роднее,

любая,

что на улице сейчас!..

 

А ведь была, была ж, —

Скажи на милость!

 

Чтоб вспомнить,

надо напрягаться мне...

 

Мне кажется:

она давно приснилась

когда-то в тусклом,

в безразличном сне.

Пришла на память,

только раздражая...

Забыл лицо!

Ни черт и не примет!..

 

Какая ж мне она

сейчас чужая!

Другой такой,

быть может,

в мире нет.

 

* * *

Что ж, их жалейте,

коль сроднились с ними,

коль сжились,

коль срослись

уже

в одно.

Наверно, нелегко

стать вдруг родными,

такое, видно,

не всегда дано.

 

Не думайте,

что, дескать, век не прожит,

а ими полон

круглый шар земной.

Никто, возможно,

заменить не сможет

той, горько полюбившейся,

одной.

 

Но все-таки скажите:

— Я покину,

коль будет надо,

эту вот —

одну!..

 

Привязанность

страшна

и к кокаину,

и к женщине,

и к славе,

и к вину!

 

Рок

— В первый час большого новолунья

я спустился в пригород, к реке,

чтобы мне косматая колдунья

истину открыла по руке...

 

— Ты удел предвидишь человека,

словно в воду, смотришь сквозь года,

с той, что прожил я уж четверть века,

рок сулит расстаться навсегда!

Что есть рок? Как быть с ним? Объясни же!

 

— Это как сценарий для кино,

принятый и утвержденный свыше,

изменить который не дано!..

 

— Если уж нельзя хоть как-то краем

проскочить, а путь нам в пропасть прям,

с ней мы в этот час в слезах сыграем

роли, предназначенные нам.

 

Видно, рок обвел нас смертным кругом

и велит нам из пустых обид

распроститься навсегда друг с другом,

но рыдать он нам не запретит.

 

* * *

Казалось, был он напророчен

в дни юности.

Но вышло так,

что оказался он непрочен,

предсказанный мне

прочный брак…

Я в предсказанья верю свято —

и по руке, и по глазам…

Не ты, гадалка, виновата, —

а тут уж я виновен сам…

 

Я виноват

Извини меня, если забыла…

Я то в рай, то опускался в ад.

Что тут скажешь:

то, что было, — было,

Сам во всём, конечно, виноват.

 

Да, я понимаю, разлюбила!

Я киваю головой не в лад.

Что тут скажешь:

то, что было, — было,

Я во всём, конечно, виноват.

 

Ты сказала — точно отрубила!..

Мой ответ и вправду невесом.

Что тут скажешь:

то, что было, — было,

Я, конечно, виноват во всём.

 

Я ошибся — и меня убило…

Мой отчёт прощальный длинноват!

Что тут скажешь:

то, что было, — было,

Сам во всём, конечно, виноват.

 

Провал

Кому пожалуешься, мол, болит в боку?

Да некому! Иди ищи по свету...

 

Напрасно черной улицей бегу

К себе домой. Там никого-то нету!

 

А ведь совсем не так еще давно

Она мне дверь со смехом открывала...

 

Весь дом в огнях! Лишь там, где быть должно

Мое окно, — подобие провала.

 

Когда-нибудь

Что б ни было,

Я верю, верю, верю,

Хоть знаю,

Что не быть уж этому, —

И всё ж!

 

Промчатся много лет,

Однажды скрипнут двери,

И сзади, не дыша,

Ты мне глаза зажмёшь…

 

* * *

Мне о прошлом помнить

неохота.

Я б хотел не думать о былом ...

 

Я наткнулся невзначай

на фото

растворив по глупости

альбом ...

Ты давно забыта

и глубоко

безразлична —

почему ж вокруг

потемнело,

и как бы от шока

я отпрянул, обомлевши, вдруг.

Я услышал приближенье гула

и, в нежданно наступившей

мгле,

пламенем и серою

пахнуло

из развёрстой трещины

в земле ...

 

Полдень

Безмятежным полднем, там, где сосны редки,

будем мы с тобою медленно бродить,

отводить рукой мешающие ветки,

песни в полуголос

заводить...

Сколько же на свете

может быть покою!

Отраженья сосен вымокнут в ручьях...

Мы с тобою встанем молча над рекою,

ты забудешь руки

на моих плечах...

 

Облака пройдут по небу без усилий,

паутины слабой чуть провиснет нить...

Я-то не сторонник

этаких идиллий....

 

Этому, я знаю,

никогда

не быть...

 

* * *

Когда-нибудь однажды в гастрономе

Я выбью сыра двести грамм и, руку

Протягивая с чеком продавщице,

Увижу вдруг, что рядом – это ты.

 

Я руку с чеком опущу. В сторонку

Мы к кассе тут же отойдём и будем

О том, о сём, о пятом, о десятом

Средь толчеи негромко говорить.

 

И ты заметишь, что давно не брита

Седая на щеках моих щетина,

Что пуговица кое-как пришита

И обмахрились рукава пальто.

 

Я ж про себя отмечу, что запали

Глаза твои, что неказиста шляпка

С тряпичной маргариткой и что зонтик

Давно пора отдать бы починить.

 

Простимся. И когда в толпе исчезнешь,

Мне вслед тебе захочется вдруг крикнуть,

Что разошлись, ей-богу же, напрасно

С тобой мы тридцать лет тому назад.

 

* * *

Мне ль не понять

всех обстоятельств дела?

Привязанность

тягуча как смола!..

Та, что мила,

вдруг как-то надоела,

и близкой стала та,

что не мила...

И что сказать, —

могила есть могила.

Боюсь, что будет всё наоборот:

Придёт, сутулясь,

та, что не любила,

а та же, что любила,

не придёт...

 

Абсурд

Будет все то,

что когда-то уж было…

Снова полюбишь, вконец разлюбя.

Женщина та, что тебя разлюбила,

через полвека полюбит тебя…

 

Век мой наступит —

тот самый, что прожит…

Снова замкнется классический круг.

Та, что влюбилась однажды, —

та может

вновь разлюбить тебя запросто вдруг!..

 

Взрослые к старости

станут как дети.

Скептик уверует сразу во все!..

Вечно так будет крутиться на свете

это

всемирное

колесо…

Фото с сайта https://biographe.ru/politiki/evgenij-vinokurov/

Читайте также

Евгений Винокуров: «Но я б хотел, чтоб разглядели потомки в темноте мой лик...»

Евгений Винокуров: Стихотворения. Часть 2