Григорий Кружков. Стихотворения и переводы

 

14 сентября исполняется 80 лет со дня рождения поэта, переводчика Григория Михайловича Кружкова, одного из самых серьёзных современных переводчиков английской поэзии, который приобщил к русскоязычной литературе произведения более чем ста поэтов — «от шекспировских времён до классиков середины XX века». 

Михаил Яснов: «Григорий Михайлович Кружков — большой знаток английской, американской поэзии. Редкий случай: он стал лауреатом Государственной премии именно за свои переводы. Потому что каждый из них всегда становится настоящим ЯВЛЕНИЕМ чего-нибудь неожиданного. Неслучайно Г. Кружков считается неоспоримым мастером в переводе поэзии нонсенса, поэзии парадокса. Его переводные книги для детей уже стали классикой жанра. Вспомним «Чашку по-английски», в которой он пересказал или, как сам любит говорить, «переиграл» английского поэта Спайка Миллигана. Или книжку «Посыпайте голову перцем», где собраны американские стихи для детей. Или сборник Хилэра Беллока Книга зверей для несносных детей». Или, наконец, «Сказки Биг Бена» и «Единорог»... «Доверчивость, доброта, умение мечтать, — говорит Г. Кружков, естественно свойственны всем (именно всем!) детёнышам человечества. Даже столь любимый детьми абсурд — выражение свободы ребёнка, его божественного всемогущества».

В молодости Г. Кружков был физиком, а диссертацию защитил по филологии. Но учёность совершенно не мешает ему писать для детей. Его детские книги — «Подлёдный лов», «Холодно — горячо», «Облако с Крылечком», «Старушка в башмаке» — как и переводы, наполнены любовью к парадоксальности, лёгким абсурдом, который на поверку оказывается самой что ни на есть реальностью, увиденной глазами ребёнка.

Стихи и переводы Кружкова «аукаются» друг с другом.

Вот Э. В. Рью:

РАЗМЫШЛЕНИЯ ЧЕРЕПАХИ, ДРЕМЛЮЩЕЙ ПОД КУСТОМ РОЗ

НЕПОДАЛЕКУ ОТ ПЧЕЛИНОГО УЛЬЯ В ПОЛУДЕННЫЙ ЧАС,

КОГДА СОБАКА РЫЩЕТ ВОКРУГ,

А КУКУШКА КУКУЕТ В ДАЛЬНЕМ ЛЕСУ.

С какого ни посмотришь бока —

Я в мире очень одинока!

А вот сам Г. Кружков:

РАЗМЫШЛЕНИЯ ВОЛКА, КОТОРЫЙ ВЫШЕЛ ПОГУЛЯТЬ

В ХОРОШУЮ ПОГОДУ ДА ЗАОДНО И ОВЕЧЕК ПРОВЕДАТЬ,

НО ВСТРЕТИЛ ПО ДОРОГЕ СОБАКУ-ОВЧАРКУ И ПЕРЕДУМАЛ.

Ну её совсем, овчарку, —

Всё гуляние насмарку!

Читать такие стихи и такие переводы одно удовольствие. Потому что в них «аукаются» талант, остроумие и тонкое умение в нескольких словах сказать о многом. Что и присуще детскому творчеству Григория Кружкова».

 

Песня гномиков

Хорошо жить в домике,

свечки зажигать,

тоненькие томики

ровно расставлять…

 

А потом немножечко

поглядеть в окно,

помешать в нем ложечкой

синее темно.

 

О приятности лесных прогулок

И гордости дроздов

Сегодня, взяв свой карандашик,

Я в лес весенний заглянул.

Гулял, дышал, смотрел на пташек.

И вдруг услышал:

дрозд чихнул!

 

Вы слышали, как дрозд чихает?

Ему я сразу: — Будь здоров!

А он, представьте, отвечает:

— Спасибо, господин Кружков.

Но что-то не припоминаю,

Когда мы перешли на ты...

Простите — я вас покидаю.

 

Сказал и упорхнул в кусты.

А я пошел своей дорогой,

Смущенный отповедью строгой.

Кто мог подумать, что дрозды

Так щепетильны и горды?

 

Упрямая песенка

Прежде я от дождика

Прятался под зонтик,

А теперь от зонтика

Прячусь я под дождик!

 

Прежде мои руки

Зябли от морозов,

А теперь от вьюги

Весел я и розов!

 

Я пойду по снегу,

По густой пороше,

Принесу вам снега

Полные галоши!

 

Я пойду под ливень,

Ливень разливанный,

Принесу вам ливня

Полные карманы!

 

Я пойду по свету, —

По дороге пыльной,

Принесу вам света

Полный шарик мыльный!

 

О том, как Филипп в компьютер влип

Мальчик Филипп

В компьютер влип.

 

Дедушка тянет-потянет,

Вытянуть не может.

Позвал бабушку.

 

Бабушка тянет-потянет,

Вытянуть не может.

Позвала маму с папой.

 

Мама тянет-потянет,

Папа тянет-потянет,

Не могут вытащить Филю из компьютера.

Позвали собаку Жульку.

 

Жулька подбежала,

За штаны Филю ухватила,

И подергивает,

И повизгивает,

Не может оттащить Филю от компьютера.

Позвала Жулька кошку.

 

Кошка прибежала,

Хвостиком махнула.

 

Мышка упала

И разбилась.

 

Грозная хозяйка

«Хозяйка сегодня грозна.

Не к добру!» —

чувствовал ПЁС

и полез в конуру.

 

«Подальше, мой милый,

Держись от собак!» —

Сказал себе КОТ

И махнул на чердак.

 

«Коты — это скверно,

Пора уходить!» —

Подумала МЫШЬ —

И сквозь щёлочку — фить!

 

— Ой! Мышка!

Спасите меня!

Караул! —

Вскричала ХОЗЯЙКА

И влезла на стул.

 

О противнике,

или Военная инструкция для мальчишек

Когда воевать вам придется

друг с дружкой —

Кидаться снежками,

сражаться подушкой, —

 

На случай

припомните мудрую речь:

Лупите

не в полную силу —

Противника надо

предельно беречь,

Чтоб, значит,

надолго хватило!

 

Песенка про холодно-горячо

Холодно, холодно, холодно,

Если никто не поймёт,

Что тебе, бедному, хочется,

Что тебе спать не даёт?

 

— Хочешь ли супчику, Васенька?

Правильно я угадал?

— Холодно, холодно, холодно! —-

Дедушке внук прорыдал.

 

— Может, хоть кашки бы тёпленькой,

Кашки бы гречневой съел?

— Холодно, холодно, холодно! —

Горестно внук проревел.

 

— Ну, простокваши холодненькой

С булочкой сладкой попей!

— Это теплей уже, дедушка,

Это намного теплей.

 

— Что ж предложить тебе, Васенька,

Что бы такого ещё?

Хочешь, схожу за мороженым?

— Ой, горячо, горячо!

 

Стихи, написанные вилкой по воде

Очевидно, я чудак

И всегда им буду:

Обожаю вечерком

Перемыть посуду.

Слева в кране — кипяток,

Справа — кран холодный.

Руки заняты,

Зато

Голова свободна.

 

Если я струю воды

Ложкою расквашу,

То получится

Фонтан

«Водяная чаша».

Если ложку повернуть

Тыльной стороною,

То получится дворец

С крышей водяною.

 

И при этом я могу,

Тронув ручку крана,

Прибавлять и убавлять

Высоту фонтана.

Отвернув сильней струю,

Привернув потише,

Я легко могу влиять

На размеры крыши.

 

Как сверкающий каскад,

Эти струйки льются.

Перелился водопад

Из стакана в блюдце,

По тарелкам

Вниз и вниз

Спрыгнул по ступенькам,

Над кастрюлею повис,

По ножам затренькал…

 

Отчего я так люблю

Плеск,

И блеск,

И влагу?

Может, плавал прадед мой

По архипелагу?

Может прежде, чем на свет

Люди появились,

Пучеглазый предок мой

Из пучины вылез?

 

Ах, прабабушка вода!

И поет, и моет,

Если скучно —

Рассмешит,

Грустно —

Успокоит.

Очевидно, я чудак,

Но ведь это чудо,

Как сверкает и блестит

Чистая посуда!

 

Глажу и стираю

Сегодня в доме был аврал:

Я мыл полы и пыль стирал.

(Ты мне поможешь пыль стирать,

За завтраком сказала мать.)

 

Люблю стирать и гладить пыль.

Но у меня особый стиль.

Я глажу пыль по краю —

И так ее стираю.

 

Пуговицы

Кто пуговицы изобрел,

Тот был, наверное, орел!

Он в мыслях высоко парил

И нас открытьем одарил.

 

Крутить их можно без конца,

Хоть часто ОТ-РЫВАЮ-ЦА

И часто, нарушая ряд,

Они на ниточках висят.

 

Чтоб вновь и вновь их пришивать,

Он изобрел бедняжку мать!

 

Заколдованная баллада

Три улитки у калитки

Пряли поздно вечерком,

Но корова все их нитки

Подлизала языком.

 

Вышел месяц из тумана,

Поглядел по сторонам,

Видит, в поле два барана

Делят бублик пополам.

 

Мчался жук на черепахе,

Закусивши удила!

Соловей-разбойник в страхе

Вывалился из дупла.

 

Эту чудную балладу

Написал один поэт.

Прочитайте трижды кряду —

И заснете на сто лет.

 

Сарделька простудилась

Сарделька в холодильнике

Неделю провела,

Жестоко простудилась

И кашлять начала.

 

Пришёл серьёзный доктор,

Постукал молоком.

Велел прогреть сардельку

В кастрюльке с кипятком.

 

Сарделька удивилась

Тому, что врач сказал,

Но всё-таки сварилась,

Как доктор прописал.

 

Теперь она здорова,

И кашля больше нет.

Её я жду сегодня

С горчицей на обед.

 

Случай с зонтиками

Я утром подошёл к окну:

Как там насчет погодки? —

Смотрю: три зонтика идут

На ножках на коротких.

 

Туман вдали, вблизи туман

И холод безобразный.

А зонтики идут гуськом —

Зелёный, чёрный, красный!

 

Вскочил на подоконник Кот,

Глядит, не понимает:

Внизу противный дождик льет,

А зонтики гуляют!

 

Вот мы и думаем с Котом:

Что это значит, братцы?

Неужто зонтики совсем

Промокнуть не боятся?

 

Удивительное дело

приключилось в огороде

Вы можете не верить мне —

Я не поверил сам,

Я не поверил собственным

Испытанным глазам.

На тыкве были буквы,

И любой мог прочитать:

 

ХОТЬ РЕЖЬ МЕНЯ, ХОТЬ ЕШЬ МЕНЯ,

Я ВЫРАСТУ ОПЯТЬ.

 

Я вдоль ее разрезал

И нарезал поперек

И, как учила бабушка,

Запек ее в пирог.

Но утром в огороде,

Где всякий овощ зрел,

Я встретил эту тыкву,

Которую я съел!

 

Слетело с ветки яблоко...

Слетело с ветки яблоко,

А в нём сидел червяк.

Слетело с ветки яблоко,

Червяк подумал так:

 

«В чём дело? Что за новости?

Пропал и верх, и низ.

Да я же в невесомости —

Вот штука! Вот сюрприз!

 

Да я же в этом яблоке

Лечу по небу, как

В космическом кораблике!

(Сообразил червяк).

 

Куда же мне приедется?

Ведь космос так широк!

Большая есть Медведица,

И Рак, и Козерог.

 

Созвездья и галактики —

Как яблони в цвету.

Я воплощу на практике

Заветную мечту!

 

Какие испытания

Меня в полёте ждут?

Хватит ли питания

На весь большой маршрут?

 

Не подведёт ли рация?

И где приборы для?..»

 

Вдруг — БУМС!!!

— Какая станция?

— Приехали! Земля.

 

Яблоко пишет, а тыква читает

Яблоко пишет,

А тыква читает.

Яблоко часто

По тыкве скучает.

И представляет

Как в дальней дали

Тыква ведёт

По ручьям корабли.

 

Если вдруг Тыква

С обиды заплачет,

Яблоко сразу

На помощь прискачет.

Яблоко хочет,

Чтоб тыква о нём

Думать могла,

Как о друге своём.

 

Яблоко очень

На тыкву похоже:

Круглое тоже

И с хвостиком тоже.

Яблоко любит

Смотреть с высоты...

Тыква, а Тыква,

А что любишь ты?

 

Грифель и картофель

Грифелю сказал Картофель:

— Нарисуйте меня в профиль.

 

Или, может быть, анфас, —

Чтоб лицом смотрел на вас.

 

Молвит Грифель, чуть не плача:

— Я бы рад, но вот задача:

 

Как нарисовать анфас,

Если нет ни губ, ни глаз?

 

Нарисую лучше в профиль,

Уважаемый картофель.

 

Не понимаю я чеснок

Не понимаю я чеснок:

Зачем он жжётся?

Наверно, этим от врагов

Он бережётся?

 

Но кто не любит чеснока,

Его не тронет.

А кто не может разлюбить,

Тот ест и стонет.

 

Учёный садовод

Один учёный садовод

Усовершенствовал

Компот.

Он клал в него

Пучок редиски

И разливал

В большие миски.

 

Художник

Я самосвал

Нарисовал.

 

Машину ЗИЛ

Изобразил.

 

А луг и травку всякую

Подавно накалякаю.

 

Коробка с красками

— Кобальт, и зелень, и ультрамарин,

Смуглая охра и яркий кармин…

Хочешь, невиданных птиц и зверей

Я нарисую? — Рисуй поскорей!

 

— Правда же — лев получился красивый,

С алым хвостом, с изумрудною гривой?

желтый жираф и лиловая серна…

Нравится? — Все это схвачено верно.

 

Ну, а теперь снова краски смешай

И нарисуй мне неведомый край,

Солнцу, луну — и на пыльной дороге

Двух человечков на Единороге.

 

Сказка о шариках

Жили вместе

На балконе

На десятом

Этаже

Шарик-папа,

Шарик-мама,

Шарик —

Маленький сынок.

 

Рано утром

Шарик-папа

На работу

Улетал,

Шарик-мама

Отлучалась,

Чтоб зефира

Прикупить.

 

А привязанный

За нитку

Шарик —

Маленький сынок —

Думал, как бы

Отвязаться,

Чтобы в школу

Не лететь.

 

Но вернувшаяся

Мама

В школу

Сына волокла.

Шарик-папа

Прилетевший

Проверял

Его дневник.

 

И, надувшись

От обиды,

Он снести того

Не смог —

И от огорченья

Лопнул

Шарик —

Маленький сынок.

 

Страх

Если ночью вдруг

Раздастся СТУК,

Не пугайся — это только звук.

Это лишь сквозь дырочки в ушах

В голову пробрался глупый страх.

Собери побольше сил в груди

И скомандуй страху:

— Выходи!

 

Кокос и шишка

В одном тропическом лесу

Гулял один мальчишка.

Кокос на лоб ему упал,

И получилась шишка.

И долго голову он скрёб

И всё решал вопрос:

А если шишка упадёт,

Получится кокос?

 

Кот пропал

Куда запропастился Кот?

Он был здесь только что —

Вот-вот!

Спроси у мамы иль у папы,

Или у той

ползущей

шляпы.

 

Золотая Лили

Полночью осенней,

В пору листопада

Лили вдаль крадётся

По тропинке сада.

 

Гибкая сиамка,

Золотая Лили:

Звёзды зыбким светом

Путь её облили.

 

Обошла беседку,

Клумбу миновала,

И скользнула тихо

В двери сеновала.

 

Ах, как здесь приятно,

Необыкновенно,

Как волшебно пахнет

Скошенное сено.

 

И сидит блаженно

На чердачном троне

Королева Лили

В золотой короне.

 

Слон

Слон всех мудрее. Неспроста

Нос у него длинней хвоста,

А уши — словно два крыла

Ширококрылого орла!

 

Слон может на колени стать,

Причем — на все четыре!

Но, к сожалению, его

Нельзя держать в квартире.

 

Леопардовая хворь

В джунгли вы не лезьте сразу —

Можно подхватить заразу;

Посмотрите — леопард:

Болен он ужасной хворью,

Леопардовою корью,

В сыпи — с головы до пят.

 

Избегайте с ним контакта,

Проявите больше такта;

В темноте, при свете звёзд,

Обойдите за три ярда;

Не тяните леопарда

Ни за уши, ни за хвост.

 

Если встретится гиена, —

Как велит нам гигиена,

Сторонясь микробных лап, —

Без зазнайства и без лести

Побыстрей, повыше влезьте

На ближайший баобаб!

 

Ррры!!

Вышел лев из-за горы

И, подумав, молвил:

— Ррры!

Подлетели какаду:

— Что имели вы в виду?

Рразорву и ррастерзаю?

Рразнесу и рраскидаю?

Рраспугаю всех подряд?

Лев сказал:

— Я просто

РРРАД!

 

Как воробей стихи сочинял

Я люблю лишь воробьёв,

Не люблю я голубьёв!

 

Нет, так не выходит.

 

Не люблю я голубьёв,

А люблю я воробьёв!

 

Опять не то.

А если по-другому?

 

Я люблю лишь воробей,

Не люблю я голубей!

 

Трудно-то как, а?

 

Не люблю я голубей,

А люблю я… воробей!

 

Тьфу ты! Или нет.

Постойте-ка!

 

Не люблю я голубей,

А люблю я, воробей,

Чтобы зёрна только нам

Доставались —

Воробьям!

 

Ура! Полечу

всем воробьям

прочитаю!

Конец!

 

О чём щебечет воробьиха

О чём щебечет воробьиха

Весной на веточке нагой?

Хочу я чьипсов,

чьипсов,

чьипсов!

Купи мне чьипсов, дорогой!

 

Мудрая сова

Жила-была одна Сова.

Она придумала слова:

 

Бильярд,

Мильярд,

Комод,

Компот,

Клин,

Блин,

Букашка,

Бутерброд,

Паштет,

Жилет,

Рулет,

Салат,

Джем,

Авокадо,

Виноград…

 

Жила-была одна Сова.

Она придумала слова:

 

Батон,

Вагон,

Пакет,

Букет,

Будильник,

Тормоз,

Драндулет,

Бульвар,

Бордюр,

Пальто,

Лото,

Шик,

Ширма,

Шайба,

Шапито…

 

Жила-была одна Сова.

Она придумала слова:

 

Сиянье,

Солнце,

Краски,

Цвет,

Луч,

Радуга,

Закат,

Рассвет,

Ромашка,

Зелень,

Бирюза,

Мак,

Одуванчик,

Стрекоза…

 

И лишь не ведала Сова,

что означают

те слова.

 

Стрекозка

Стрекозка

Над ручьём

Застыла зыбко,

Как на плече

У музыканта

Скрипка.

 

Или как тот смычок,

Который замер

На месте

С удивлёнными

Глазами.

 

Или как скрипки

Музыка живая —

Прозрачная,

Сквозная,

Кружевная.

 

Осьминог

Он живёт на самом дне,

На ужасной глубине —

 

Многорукий,

Многоногий,

Ногорукий,

Руконогий.

 

Ходит в море без сапог

Спрут Кальмарыч Осьминог!

 

Крабр!

Ой, какой смешной

с клешнёй!

Поиграй-ка с малышнёй!

 

Посмотрите —

это Краб.

Невелик,

но очень храб…

 

Невелик,

но очень храбр!

Пусть теперь зовётся —

Крабр!

 

Антон и акула

На барже сидел Антон,

Вёз арбузов сорок тонн.

Подплыла к нему

Акула

И таинственно

Шепнула:

— Обменяю

Сто медуз

На один

Большой

Арбуз!

 

Жираф в кино

Один Жираф,

большой, как шкаф,

пришёл смотреть

кино «Тарзан».

 

— Месьё Жираф,

платите штраф,

вы заслоняете

экран.

 

Сказал Жираф:

— Я был неправ,

я сяду в самый

дальний ряд.

Но только не

берите штраф, —

ведь я, увы,

не столь богат!

 

Верблюд

В краю, где не встретишь ни рек, ни ручьев,

Под небом палящей лазури,

Где ветер над морем сыпучих песков

Проносит песчаные бури,

 

Где коршун опустится, не долетев,

Где волк упадет и завоет,

Где желтый, измученный жаждою лев

Глаза утомленно закроет,

 

В пустыне, где век не бывает дождя,

Где меркнет мираж в отдаленье, —

Шагает верблюд, как заклятье, твердя:

«Терпенье, терпенье, терпенье!»

 

Кенгуру

Спросили мы у Кенгуру:

Как переносит он жару?

— Нормально, только пятки жжет —

Приходится скакать весь год!

 

Летучий мышонок

Летучий мышонок

Пищал на свету:

— Мне страшно,

Включите опять темноту!

 

Лисиха и зайчица

Не знаю, как оно могло случиться,

Что встретились лисиха и зайчица.

 

 — Меняем «Ха» на «Ца»? — одна спросила.

Другая согласилась очень мило.

 

И так хвостами поменялись тихо

И разошлись — лисица и зайчиха.

 

Хорошая погода

Уже краснела зорька,

И солнышко вставало,

И разгорался ярко

Чудесный летний день.

 

Хорошая погода

На улице стояла,

Стояла, опершися

Спиною о плетень.

 

Но облака приплыли

И солнышко прикрыли,

И набежали тени

От темных облаков.

 

Хорошая погода

На улице стояла.

Хорошая погода —

Куда она пропала?

Неужто испугалась,

Неужто убежала,

Неужто ускакала,

Как зайчик от волков?

 

Весна наступила

Весна наступила

На кончик хвоста

Тотчас заоравшего

Громко

Кота.

 

Весна наступила,

Примчался скворец

И с ходу вселился

В свой старый

Дворец.

 

В кустах на опушке

Поет соловей,

Поет он:

— Веревочкой

Горе завей!

 

По теплому склону

Ползут муравьи,

На солнышке грея

Затылки свои.

 

Летают стрекозы

И мухи жужжат,

Отведать салата

Мышата бежат.

 

И скачут галопом

В полях жеребцы —

Чтоб сведать, какие

У света концы.

 

И только слоны

В слонетарии

Трубят свои грустные

Арии.

 

Оттепель

Был такой большой мороз —

Словно дым от папирос.

 

Потеплело днем немножко,

Постучал снегирь в окошко.

 

Снег пошел —

и вот теперь

Наступила

оттепель.

 

Пес Прогноз

На краю

Земли и небосвода,

Где гуляет

Стадо белых коз,

Жили-были

Бабушка Погода

И ее любимый

Пес Прогноз.

 

Если пес

Бывал с утра не в духе,

Если хмуро

Он глядел вокруг,

Значит,

У расстроенной старухи

В этот день

Все падало из рук.

 

Дождь случался

Или что похуже:

Гром буянил,

Град со снегом шел,

По дорогам

Разливались лужи, —

Отменялся

В Лужниках футбол.

 

Ну, а если

Пес Прогноз был весел,

И Погода

Радовалась с ним,

Теплый ветер

В травах куролесил,

Небо становилось

Голубым.

 

Солнце грело,

С листьев недотроги

Испарялись

Капельки росы,

И гуляли

По лесной дороге

Дети,

Галки,

Бабушки

И псы.

 

Утро — веселый маляр

Утро — веселый маляр,

Он просыпается рано.

С красным ведерком зари,

С белым ведерком тумана

Бодро идет по росе,

В красках штаны и рубаха,

Кисти несет на плече,

Свищет, как ранняя птаха.

 

День — расторопный кузнец

В синей небесной спецовке,

Он в наковальню стучит,

Тащит клещами поковки,

Бьет, раскаляет и мнет,

Точит, грохочет, швыряет…

Грузной походкой идет,

Пот рукавом утирает.

 

Вечер проносится вскачь —

Всадник с таинственной вестью.

Стелется сумрачный плащ

По городам и предместьям;

Реет, струится, летит,

Блещет изнанкой багровой,

И замирают вдали

Эхом звенящим подковы.

 

И, рассыпая кругом

Звездного жемчуга горсти,

Тихою поступью в дом

Входит прекрасная гостья.

Над изумленной Землей

В лунном сиянии ясном

Ночь-королева идет

В черном уборе атласном.

 

Зеркала

В круглом зеркале морей,

в круглом зеркале небес

рыбы — отраженья птиц,

птицы — отраженья рыб.

 

В глубине зеленых вод

светятся морские звезды —

отраженья звезд ночных.

 

Отражения китов —

облака плывут над морем,

совершенно как киты,

но фонтанчиками вниз.

 

Здравствуй, корова!

Здравствуй, корова!

Куда ты корова?

Здравствуй, коза!

До свиданья, коза!

Что ни мгновенье в пути,

То — обнова, —

Стрелочник с флагом,

С косою косарь.

 

Ах, вас уносит,

Как на карусели, —

Люди, деревья,

Стада, облака!

Ехать в вагоне —

Какое веселье!

Здравствуй, река!

До свиданья, река!

 

Что за веселье,

Что за потеха —

Утром, едва я глаза разомкну,

Первым вопросом:

«Я сколько проехал?»,

Первым движеньем —

Скорее к окну.

 

Что за веселье —

Ехать в вагоне!

Птицы, плетни

Улетают назад.

Что там такое

Пасётся на склоне?

Здравствуй, коза!

До свиданья, коза!

 

Накомарник

Как-то мы с Васькой стирали белье.

Я ему: «Слышишь, напарник,

Что-то заело совсем комарье,

Где бы достать накомарник?»

 

«Э, накомарники — это мура! —

Хмуро ответил напарник. —

Разве на каждого комара

Можно надеть накомарник?»

 

Английская голова

Коля учил

Английский язык

И запоминал слова,

Когда у него вдруг

Из головы

Выросла

Голова.

 

Коля подумал:

«Вот так сюрприз!»

Потрогал ее рукой,

А вслух сказал:

— Икскьюз ми, плиз,

Но кто вы, дядя, такой?

 

А она в ответ:

— Айм э бритиш хед,

Английская голова,

Я буду за вас

Отвечать урок

И повторять слова.

 

А если когда

Вам придет нужда

Учить французский предмет,

Я выращу вам

Из английской башки

Французскую

Тэт-а-тэт.

 

Подлёдный лов

 

I

Вот выходит на пруд школьник Вова.

Вова — мастер подлёдного лова.

Он пешнёй твёрдый лёд прорубает,

Манной кашей крючок наживляет,

Прямо в лунку наживку бросает:

 

Вот так ловко!

Вот так Вовка!

 

II

Но живёт в том пруду окунь Лёва.

Лёва — мастер подводного клёва.

Тихо-тихо к крючку подплывает,

Кашу манную всю объедает,

Но на удочку не попадает:

 

Вот так ловко!

Вот так Лёвка!

 

III

Вот сидит себе Вовка на ящике,

Снег притаптывает мёрзлым валенком —

И мечтает хотя б о подлещике,

О плотвёнке хотя б самом маленьком.

 

IV

Подо льдом окунь Лёва похаживает,

Плавниками живот свой поглаживает,

Да посмеивается над Вовою,

Да поёт свою песнь окунёвую!

 

Чудеса в рукаве

Мне сказал

Третьеклассник Роман:

— Штучки фокусника —

Обман!

Ловкость рук

И различные хитрости.

Если левый рукав его

Вытрясти,

Там окажется все:

И платок,

И серебряной ленты

Моток,

Бусы,

шарики,

мышь заводная

И цветная коробка

Складная:

Все раскладывается

И складывается

И в рукав

Потихоньку

Укладывается.

А в другом рукаве —

Пистолет,

желтый зонтик,

Бумажный букет,

Карт игральных

Четыре колоды

И щенок

Неизвестной породы:

Хоть и тесно ему,

И неловко,

А молчит до поры —

Тренировка!

 

Мне сказал

Третьеклассник Роман:

— Штучки фокусника —

Обман!

Ловкость рук

И различные хитрости.

Если два рукава его

Вытрясти…

 

Но откуда он взял

Голубей,

Все равно не пойму —

Хоть убей!

 

Кросс

Кросс — это самый трудный бег,

Такая проба сил,

Где сразу виден человек:

Могуч он или хил.

 

Ты парнем выглядишь лихим,

На старте ты хорош,

Но поглядим еще, каким

Ты к финишу придешь.

 

И вот уж голоса слышны,

И майки белые видны,

И показались бегуны,

Мелькая средь берёз…

 

— Ура! Я первый прибежал!

— А я ежа в лесу видал!

— А я… я тапку потерял.

— А я ее принёс!

 

Перемена декораций

Перемена декораций

На вращающейся сцене!

Все готово поменяться

Через несколько мгновений.

 

Опускается завеса,

Поднимается завеса:

Вместо пестрого базара —

Глушь разбойничьего леса.

 

Вместо царского чертога,

Где танцуют в масках гости, —

Ведьмы темная пещера

И разбросанные кости.

 

Вместо свежей луговины,

Где пастушка вьет веночек, —

Бури свист и брань матросов,

Гром катающихся бочек.

 

Перемена, перемена!

Разбегаются актрисы,

Опускаются колонны,

Разъезжаются кулисы.

 

Перемена, перемена!

Что средь этого сыр-бора

Остается неизменно?..

Только будочка суфлера.

 

Кто-то в ней сидит бессменно

И читает по тетрадке,

Чтоб никто не сбился с роли,

Чтобы было все в порядке

 

На вращающейся сцене,

Где так дорога ошибка,

Где так празднично и жутко,

Так таинственно и зыбко…

 

Крыша

Благодарственное письмо от жильцов

дома номер 23 по Одуванчиковой улице

уважаемому Господину Строителю

 

Нашего дома прекрасный Строитель!

Пишет тебе осчастливленный житель.

Как хорошо, что, построив нам дачу,

Ты к ней приладил и крышу в придачу!

 

Как это, милый, тебя осенило?

Сон, озарение — что это было?

Ведь по ночам, если б не было крыши,

К нам залетали б летучие мыши;

Днем бы сороки врывались лесные

И воровали припасы съестные;

В дождь мы не знали б минутки хорошей,

Ели под зонтиком, спали в галошах...

 

Ты же предвидел все это, по счастью,

И уберег нас от стольких напастей.

Лучшим из всех инженерных решений

Ты нас избавил от бед и лишений.

Шлем благодарностей сто или двести!

Как хорошо — наша крыша на месте!

 

Тишина

На железных на воротах

Буквы крупные видны:

«Производятся работы

По устройству тишины».

 

То и дело подъезжают

Самосвалы к воротам,

Что-то с грохотом сгружают,

Что-то разгружают там.

 

Над забором двухсаженным

Вспышки света, свист и крик:

То ли режут автогеном,

То ли сваривают встык.

 

Что-то там куют, наверно,

В бубен бьют или в набат,

Выражаются прескверно,

Плачут, караул кричат.

 

Даже ночью — нету мочи! —

Врубят все прожектора —

И как с утречка до ночи,

Так с полночи до утра —

 

Гром и скрежет, стон и пенье,

И аврал, и фейерверк…

Будет ли успокоенье

После дождичка в четверг?

 

Надоело? Надоело!

Только жаловаться грех:

Тишина — такое дело,

Очень нужное для всех.

 

Письмо в редакцию

Нижеподписавшийся

Волка повстречал.

Вышеупомянутый

Громко зарычал.

 

А вокруг все цветики

Просто благодать.

По причине этого

Жалко пропадать.

 

Нижеподписавшийся

Крикнул: «Караул!»

И на полной скорости

К речке драпанул.

 

Вышеупомянутый,

Голодом томим,

В том же направлении

Кинулся за ним.

 

К счастью, тут охотничек

Мимо проходил,

Каковой впоследствии

Волка застрелил.

 

Нижеподписавшийся

Просит за спасение

Выразить охотничку

Это поздравление!

 

Размышления волка,

который вышел погулять

в хорошую погоду

да заодно овечек проведать,

но встретил по дороге

собаку-овчарку

и передумал

Ну ее совсем, овчарку, —

Все гуляние насмарку!

 

Дурак

Однажды я издалека

В ночи увидел дурака.

Я про него читал рассказ,

Но зрел воочью в первый раз.

 

Светил неярко лунный свет…

Дурак? — Увы, сомнений нет.

Он был задумчив, щупловат

И нежно-зелен, как салат.

 

Его спросил я:

— Вы дурак?

Он отвечал:

— А хоть бы так!

 

Песня про одного Ондатра

Робкий Ондатр

Залез в трансформатор

И там себе тихо живет,

Где надпись на будке

(И это не шутки):

«Не трогать! Опасно! Убьет!»

Слоны, носороги

Идут по дороге

И надпись читают, дрожа,

И бледные ликом,

В испуге великом,

Не знают, куда им бежа…

 

А добрый Ондатр

К себе в трансформатор

Зовет их на чай и компот:

«Здесь очень прекрасно,

Совсем не опасно,

И музыка ночь напролет.

На полке будильник,

В шкафу кипятильник,

И красный рубильник притом.

Мы будем резвиться,

Скакать, веселиться

И дергать рубильник хвостом».

 

Слоны, нoсороги,

Оставьте тревоги,

Охотник сюда не придет,

Где надпись на будке

(И это не шутки):

«Не трогать! Опасно! Убьет!»

Сюда не заглянут,

Соваться не станут

Ни скука, ни дрема, ни лень,

Поскольку будильник

И тот кипятильник

Кипят и трезвонят весь день.

 

И крякают утки,

Летя мимо будки:

«Не трогать! Опасно! Убьет!

Тут череп и кости,

Кто сунется в гости,

Костей своих не соберет».

А хитрый Ондатр

Залез в трансформатор

И там себе тихо живет.

Чаек попивает,

Варенье рубает

И кушает ложкой компот.

 

Коробочка с термитом

Коробочка с термитом —

Заманчивый предмет,

На день рожденья другу

Подарка лучше нет.

 

Я ленточкою с бантом

Ее перевяжу.

— Поосторожней, Вася! —

Дружка предупрежу.

 

Термит еще не старый,

Но он успел проесть

Четыре гардероба,

Дверей дубовых — шесть,

 

Железные ворота,

Многоэтажный дом,

Стальной и неприступный

Сейф с номерным замком,

 

Дворец раджи Омира,

Где мрамор на полу,

Бетонную плотину,

Гранитную скалу,

 

Прогрыз он башню танка,

Покрытого броней,

Линкор американский

С обшивкою двойной…

 

— А как же он не скушал

Коробочку твою?

— Ах, почему не скушал?

Секрета не таю.

 

Я вырезал коробочку

Из целого листа

И прежде, чем заклеить

Все нужные места,

 

На потолке и стенах

Успел я написать:

«Не подходить!»

«Не нюхать!»

«Не трогать!»

«Не кусать!»

 

Мой друг подарок примет

И поблагодарит,

Коробочку откроет:

— А где же мой термит?

 

Его тут вовсе нету —

Ну, ни в одном углу!

Лишь круглое отверстие

Виднеется в полу.

 

— Не может быть такого! —

Я громко закричал.

Но все внезапно вспомнил

И скорбно замолчал.

 

Вы поняли, наверно,

Ошибочку мою.

Ошибочка простая,

Секрета не таю.

 

Я вырезал коробочку

Из целого листа

И прежде, чем заклеить

Все нужные места,

 

На потолке и стенах

Успел я написать:

«Не подходить!»

«Не нюхать!»

«Не трогать!»

«Не кусать!»

 

Коробочку я склеил

И крышечку закрыл.

Я написал на стенах,

А на полу — забыл.

 

Термит был благороден,

Как истый джентльмен,

Он потолка не тронул,

Он не коснулся стен.

 

«А пол нельзя покушать?» —

Он вслух себя спросил.

Задумался,

Понюхал,

Потрогал,

Надкусил…

 

Коробочка с термитом —

Заманчивый предмет.

На день рожденья другу

Подарка лучше нет.

 

А что она пустая —

Не стоит унывать.

Термит еще вернется:

Он вышел погулять.

 

Оттаявший матрос

Матроса снегом занесло,

Торчит наружу лишь весло.

Неведомо, куда он грёб,

Но угодил как раз в сугроб,

Лежит под толщей снежных груд.

Но ничего! Его спасут.

 

Спешит на помощь снегоход,

На свет матроса достает.

Оттаял он, глядит вокруг:

— Откуда снег?

Я плыл на юг!

Я направлялся в Гиндостан,

Где много пальм и обезьян!

И что же вижу я вокруг?

И это вы зовете — ЮГ?

 

Сказка про Падишаха

Жил в Исфагане Падишах,

Он спал с затычками в ушах.

Приснился Падишаху сон:

Идет навстречу белый Слон.

 

Ковром украшены бока.

Везет он два больших тюка,

А сверху — маленький дворец,

И в том дворце сидит Мудрец

С седою длинной бородой,

В чалме высокой, золотой.

 

Ведет Слона четверка слуг,

Мартышки прыгают вокруг.

Слон плавно замедляет ход,

Ногой два раза в землю бьет,

Колени подгибает Слон,

И хобот опускает он.

 

Мудрец по хоботу Слона

Спускается и сходит на

Расстеленный пред ним ковер,

Вперяет в Падишаха взор,

Губами плавно шевелит,

Он что-то важно говорит

И выслушать ответ готов.

Но Падишах не слышит слов.

 

«Не слышу! — мямлит Падишах.

Я сплю с затычками в ушах!»

 

Назавтра снится новый сон:

Идет навстречу — но не Слон,

А белый царственный Верблюд.

Две Девушки его ведут.

 

Одна прекрасна, как звезда,

На шее — бусы в два ряда

Из драгоценных жемчугов,

И взгляд — искристее снегов.

 

Другая, как цветок, нежна,

Лицом — как полная луна,

Стан гибче ивовой лозы,

Глаза синее бирюзы.

 

Уложен на песок Верблюд,

Две дивных Девы достают

Из необъятного мешка

Сапфиры, лалы и шелка,

Застенчиво склоняют взгляд

И Падишаху говорят…

 

Он видит: приоткрылся рот,

Но звук из милых губ нейдет.

 

«Не слышу! — стонет Падишах.

Я сплю с затычками в ушах!»

 

На третью ночь владыка лег

И видит сон: Единорог

Стоит в лесу; на нем верхом

Расселся в красной шапке Гном.

 

Глядит он прямо пред собой,

Брезгливо шевелит губой,

Гневливо пальчиком грозит

И Падишаху говорит…

 

О, как узнать хотел бы тот,

О чем проклятый речь ведет!

Но ни словечка не слыхать,

Как будто он оглох опять…

 

«О горе! — плачет Падишах,

Я сплю с затычками в ушах!»

 

Но, если б мог он наконец

Расслышать, что сказал Мудрец,

Когда бы сведал, почему

Две Девы в сон пришли к нему,

Узнал бы подлинно, о чем

Ему вещал сердитый Гном,

Он бы услышал таковы

Слова (как слышите их вы):

«Проснись, несчастный Падишах!

Ты спишь с затычками в ушах!»

 

Песнь О Великом Походе

Великий царь

Построил Великий Корабль,

Великому Полководцу

Дает он приказ:

Великое Войско

Скорей на борт погрузить,

Великое Знамя свое

Водрузить на носу.

 

(Но была на том Великом Корабле

маленькая-маленькая

дырочка.)

 

Бум-Бум! — прогремел

Отплытья Великий Салют,

Великий Парус

Над Мачтой Великой взлетел,

С Великим Скрипом

Великий двинулся Руль —

Вот так начинался

Этот Великий Поход.

 

(Но была на том Великом Корабле

маленькая-маленькая

дырочка.)

 

Великий Царь

Оглядывает горизонт,

Великого Полководца

К себе зовет,

С Великою Важностью

В этот Великий Час

Великую Тайну

Он открывает ему.

 

(Но, конечно, не про дырочку,

потому что про дырочку Царь еще не знает.

А говорит он так)

 

Великий Океан

Перед нами лежит,

Великие Звезды

Нам освещают путь,

Великие Страны

Мы завоюем с тобой,

Великий Орден

Тебе я повешу на грудь.

 

(А знал бы про дырочку,

не загадывал бы так далеко.

Но он продолжает)

 

Великую Добычу

Захватим себе,

Слонов и Верблюдов,

Золото, Жемчуг и Медь.

Великие Владыки

Великих Племен

С Великою Завистью

Будут на нас глядеть.

 

(Но была в том Великом Корабле

маленькая-маленькая,

просто крошечная дырочка…)

 

И вот наступает над морем

Великая Ночь,

И всеми овладевает

Великий Сон.

Великий Царь,

Где твой кораблик, ау?

Молчит и не может в ответ

Аукнуться он.

 

(Ведь была на том Великом Корабле

маленькая-маленькая,

просто незаметная

и тем более опасная

дырочка.)

 

Ва-ва и Ва-ва-ва

Эскимосская шутка

Однажды сильный был мороз,

Все утро он крепчал.

Один озябший эскимос

Другого повстречал.

 

В Гренландии деревьев нет,

Там берегут дрова.

Старик Ва-Ва сказал:

— Привет,

Мой друг Ва-Ва-Ва-Ва!

 

— Ва-Ва, — обиделся другой, —

Разуй глаза сперва,

Здесь Ва-Ва-Ва перед тобой,

А не Ва-Ва-Ва-Ва!

 

— Конечно, Ва-Ва-Ва-Ва-Ва, —

Ва-Ва тогда сказал, —

Твой друг, дурная голова,

Немножко не признал.

 

Буран вокруг, пурга вокруг,

Смотреть могу едва.

Теперь я вижу: ты — мой друг

Ва-Ва-Ва-Ва-Ва-Ва!

 

Сказка

В далеких лесах, в голубых снегах

Окошками светится маленький дом;

Там печка горит и старик сидит

На корточках перед огнем.

 

Старик

Сидит,

В огонь

Глядит

И тихо твердит

Стишок:

«Слова —

Как дрова,

И речь —

Как печь.

Спеки мне,

Печь,

Пирожок».

 

Зайчик из леса припрыгал к окну,

Замер, ушами к стеклу приник;

В другое окно лось заглянул

И видит: сидит старик.

 

Старик

Сидит,

В огонь

Глядит

И странный твердит

Стишок:

«Слова —

Как дрова,

И речь —

Как печь.

Спеки мне,

Печь,

Пирожок».

 

Человекообразная обезьяна

Человекообразную обезьяну

раздирают противоречья:

То ей все хочется делать по-обезьяньи,

то по-человечьи.

То она скачет на четвереньках,

кривляется, на хвосте качается,

кидается камнями,

Или хапает и лопает немытые фрукты

немытыми руками,

Или так визжит, что слон,

у которого настроение дремотное,

Думает: «Мамочка моя, мама!

Да уймется ли, наконец,

это невозможное животное!»

То она вдруг вспоминает

правила приличья и обхожденья,

Ходит на двух ногах, улыбается

и нюхает зеленые насажденья.

 

Трудно человекообразной обезьяне!

Уж лучше быть просто тигром,

который делает, что ему захотелось,

Или, наоборот, диктором на телеэкране,

в которого с детства воспитание въелось.

А бедная обезьяна

самыми противоречивыми чувствами

мучится.

И даже Ученые в Университете

не знают,

что из этого дела получится.

 

Шахматные короли

Съели коней,

И ладей у них съели,

Даже слонов

Не уберегли.

Без королев своих

Овдовели

Бедные

шахматные короли.

 

Встретились

в центре доски —

Прослезились:

Свита

Убита,

Рать

Не собрать…

Поцеловались они,

помирились —

И стали

В «классики»

вместе играть.

 

Кит, ладья и шахматист

Кит проглотил

Однажды

Шахматиста:

Как пешку, проглотил —

Легко и чисто.

Но шахматист

Ничуть не озабочен:

Он даже не заметил,

Что проглочен.

 

Плывет ладья по морю

И не знает,

Что где-то рядом

Шахматист

Вздыхает:

Сидит и думу думает свою:

Как бы ему словчить

И съесть ладью?

 

Луна в парке

Луна похожа на обол,

на диск, который Дискобол

с размаху

зашвырнул в зенит —

и, балансируя,

глядит

на то,

куда она летит.

 

Знаки Зодиака

Двенадцать знаков Зодиака:

 

Рогатый Козлик-забияка,

В блестящих брызгах Водолей,

Две Рыбы в чешуе огней,

 

Барашек в облаках кудрявых

И Бык бодливый в лунных травах,

Двойняшки с вечной их возней,

 

Рак с ослепительной клешней,

Лев, с неба рыкающий грозно,

И Девушка в накидке звездной,

 

Весы, висящие меж туч,

И Скорпиона жгучий луч,

Стрелец, что целится из мрака, —

 

Двенадцать знаков Зодиака!

 

Встреча

Мне повстречался как-то раз

Один забавный дед;

Я «С добрым утром!» — говорю,

«День добрый!» — он в ответ.

Так спорили мы дотемна,

Он был упрям, как пень;

Я «Утро доброе!» — твержу,

А он мне: «Добрый день!»

 

Наставление черепахи

Садовой улитке, встреченной

На полдороге между домом и забором,

Увитым белыми и розовыми вьюнками

Не торопись и не спеши,

Покой — сокровище души.

 

Пчела, пчела и много пчел

Сегодня с моего чела

Слетела желтая пчела;

Едва она слетела,

Как тут же сразу —

вот те на! —

Шасть на чело еще одна…

Какое им тут дело?

 

Что у поэта на челе

Такого нужного пчеле?

Скажите бога ради.

Еще одна!

И вот опять!

Наверно, надо перестать

Мечтать о шоколаде.

 

Сэр Бом Вдребезги

Добро пожаловать, сэр Бом!

Вам чай с лимоном? с молоком?

Ах!

Что это?

Разбилась чашка?

Но вы не обожглись, бедняжка?

Позвольте, я вас промокну...

Пустяк! Возьмем еще одну,

Я сам частенько их роняю.

Не огорчайтесь! Выпьем чаю.

 

Как там ваш родственник, сэр Бом? —

Ну, тот, что пробил стенку лбом, —

Встает с постели понемногу?

Ну, слава Богу, слава Богу...

Поосторожней, сэр!

Ваш стул!!

Как он ужасно громыхнул!

Вы не ушиблись? —

Просто счастье!

Что, снова склеить эти части?

Не стоит — стул был старый — он

Елизаветинских времен.

Там вензель был на верхней планке…

Оставьте на полу останки!

 

Забудемте про старину;

Давайте подойдем к окну.

Тут вся стена плющом увита.

Куда вы, сэр?

Окно закрыто!!!

Вы не порезались стеклом?

Нет? Это — чудо, милый Бом!

Я показать хотел вам что-то.

 

Вот эта ваза — терракота —

Довольно ценная...

была…

Ну, ничего! Нога цела?

Я рад, что вы знаток фарфора.

Уже уходите? Так скоро?

Почаще к нам!

Всегда вас ждем!

До встречи, дорогой сэр Бом!

 

Песни Матушки Гусыни

По мотивам английского фольклора

 

Лев и Единорог

Однажды вышел Лев

На бой с Единорогом;

Гонял, рассвирепев,

Его по всем дорогам.

 

Когда же уставали

Заклятые враги,

Садились на привале

И ели пироги.

 

Был у меня малютка-муж

Был у меня малютка-муж

Величиной с мизинчик;

Он вечером, боясь мышей,

Ложился спать в кувшинчик.

 

Я для такого муженька

Не пожалела денег,

Купила славного конька

Величиною с веник:

 

Скачи отсюда поскорей,

Любезный муженечек!

А чтобы носик вытирать,

Так вот тебе платочек.

 

Полезная диета

Жила у нас на Скрэмбл-хилл

Молоденькая мисс,

На завтрак, ужин и обед

Она жевала крыс —

И так солидно подросла

За зиму и весну,

Что летом вешала белье

Сушиться на Луну.

 

Билли Скрюдель

Билли Скрюдель,

Старый чудак,

Продал кровать

И купил тюфяк.

Продал тюфяк

И лег на полу,

Чтобы купить

Для жены

Пастилу!

 

Наследство

Папаша мне в наследство лошадку отказал,

Но как пахать и запрягать, он мне не показал.

И где найти сидельце?

Пурлум-тити!

Фурлум-тити!

Хорошенькое дельце —

Сидельца не найти!

 

Лошадку на коровку на рынке я сменял,

Но как доить коровку, не ведал и не знал.

И где найти сидельце?

Пурлум-тити!

Фурлум-тити!

Хорошенькое дельце —

Сидельца не найти!

 

Пришлось продать коровку, теленочка купить,

Теленок бедный: «му» да «му», а чем его кормить?

И где найти сидельце?

Пурлум-тити!

Фурлум-тити!

Хорошенькое дельце —

Сидельца не найти!

 

Теленка я на кошку в конце концов сменял,

Но как нам с ней ловить мышей, не ведал и не знал.

И где найти сидельце?

Пурлум-тити!

Фурлум-тити!

Хорошенькое дельце —

Сидельца не найти!

 

Тогда продал я кошку и мышь купил со зла,

Но подпалила мышка хвост и домик мой сожгла.

И где найти сидельце?

Пурлум-тити!

Фурлум-тити!

Хорошенькое дельце —

Сидельца не найти!

 

Джонни Хилл

Вот этот парень — Джонни Хилл,

Видали вы растяпу?

В гостях всегда садился он

На собственную шляпу.

 

Когда ж взбирался он верхом

На скакуна лихого,

То каждый раз перед хвостом

Оказывался снова.

 

Четыре раза падал Хилл

Вниз головой в колодец.

Его — представьте-ка! — дразнил

Живущий там уродец.

 

Плешивый мудрец

Я видал мудреца

С головой как яйцо;

Но зато борода

В нем была налицо.

 

Из нее он выщипывал

По волоску

И приклеивал их

К своему колпаку.

 

Я приблизился,

Кланяясь что было сил,

Снял ботинки —

И шепотом

Старца спросил:

 

«Сколько ж надо волос,

Чтобы сделать парик?»

 

СОРОК ВОСЕМЬ! —

Ответствовал

Мудрый старик.

 

Грустная история

Два голубя сели на старый овин,

Фа-ляляля, хо-хо!

Один улетел, и остался один,

Фа-ляляля, хо-хо!

Потом и другой улетел вслед за ним,

Фа-ляляля, хо-хо!

И бедный овин остался один,

Фа-ляляля, хо-хо!

 

Разговор

Однажды гуляли в тени под забором

Мисс Курочка и мистер Гусь.

Я видел: они увлеклись разговором,

Но больше сказать не берусь.

 

Хоть я и подслушивал что было мочи,

Понять было их нелегко;

Один «го-го-го» непрерывно гогочет,

Другая в ответ — «ко-ко-ко».

 

Старушка в башмаке

Жила-была старушка

В дырявом башмаке,

У ней детишек было

Что зерен в колоске.

Она им всем давала

Похлебки похлебать

И, звонко перешлепав,

Укладывала спать.

 

Корова и музыкант

Купил корову музыкант,

Но прокормить не мог;

Когда она хотела есть,

Он брался за смычок.

 

Корова слушала его

И говорила: «Ах!

Как это чудно! А теперь —

Сыграй об отрубях».

 

Женится жук на осе

Тринь-дири-ди!

Тринь-дири-ди!

Мышка, на танец

К нам выходи!

 

Кот из амбара

Скрипку несет,

Хвостиком свинка

Ловко трясет.

 

Пойте, пляшите,

Радуйтесь все —

Женится, женится

Жук на осе!

 

Робин из Бобина

Робин из Бобина

Лук раздобыл,

Целился в голубя —

Галку убил.

 

Робин из Бобина

Мал да удал:

Целился в утку —

В тетку попал.

 

Песня за полпенса

Вот песня за полпенса,

Я спеть ее готов:

Запек в пирог пирожник

Две дюжины дроздов.

 

Едва пирог поставили

И стали резать вдоль,

Как все дрозды запели:

«Да здравствует король!»

 

Король тогда в подвале

Считал свою казну,

А королева в спальне

Готовилась ко сну.

 

Служанка возле замка

Сажала кустик роз;

Примчался дрозд, вертлявый хвост,

И откусил ей нос!

 

Хороший мальчик

Джеки-дружок

Взял пирожок,

Сунул в него свой пальчик,

Изюминку съел

И громко пропел:

«Какой я хороший мальчик!»

 

Человечек на луне

Жил человечек на луне,

жил на луне, жил на луне,

Жил человечек на луне,

Его звали Эйкин Драм.

 

И он играл на ложках,

На ложках-поварешках,

И он играл на ложках,

Его звали Эйкин Драм.

 

На нем колпак из творога,

из творога, из творога,

На нем колпак из творога,

Его звали Эйкин Драм.

 

На нем сюртук из блинчиков,

из блинчиков, из блинчиков,

На нем сюртук из блинчиков,

Его звали Эйкин Драм.

 

На нем штаны из ветчины,

из ветчины, из ветчины,

На нем штаны из ветчины,

Его звали Эйкин Драм.

 

На нем жилет из коржиков,

из коржиков, из коржиков,

На нем жилет из коржиков,

Его звали Эйкин Драм.

 

А пуговки — из булочек,

из булочек, из булочек,

А пуговки — из булочек,

Его звали Эйкин Драм.

 

* * *

Жил человечек за горой,

жил за горой, жил за горой,

Жил человечек за горой,

Его звали Вилли Вуд.

 

И он играл на саблях,

На саблях и на граблях,

И он играл на саблях,

Его звали Вилли Вуд.

 

Он проглотил все блинчики,

все блинчики, все блинчики,

Он проглотил все блинчики,

Нехороший Вилли Вуд.

 

Он проглотил все коржики,

все коржики, все коржики,

Он проглотил все коржики,

Нехороший Вилли Вуд.

 

И он объелся творогом,

творогом, творогом,

И он объелся творогом,

Нехороший Вилли Вуд.

 

И он объелся ветчиной,

ветчиной, ветчиной,

И он объелся ветчиной,

Нехороший Вилли Вуд.

 

Но он подавился булочкой,

булочкой, булочкой,

Но он подавился булочкой,

И пришел ему конец!

 

Вот пирожочки!

Вот пирожочки

С пылу да с жару!

Пенни за штуку,

Пенни за пару!

 

Купите сыну,

Купите дочке,

Купите своей благородной даме!

А если нету

Ни дамы, ни деток,

То на здоровье кушайте сами!

 

Дон-дин-дон!

Дон-дин-дон!

Дурачина Джон

В школу торопился.

В пруд провалился.

 

Повар и конюх

Закинули сеть,

Выловили дурня,

А дурень — реветь!

 

Летела ворона

Летела ворона,

Присела на пень.

Эх, спел бы я дальше,

Да что-то мне лень.

 

Эй, кошка и скрипка!

Эй, кошка и скрипка!

Пляши, да не шибко!

Щенок на березе заржал.

Корова подпрыгнула

Выше луны! —

И чайник с тарелкой сбежал.

 

Загадка

По летнему лугу гуляя в обед,

Нашел я какой-то съедобный предмет.

Не рыба, не мясо, в траве он лежал,

Лежал он, лежал — а потом убежал!

Отгадка: яйцо.

 

Считалка

Раз, два, три, четыре —

Разевайте рот пошире!

 

Пять, шесть, семь, восемь —

Свадебный пирог выносим!

 

Девять, десять, девять, десять —

Будем петь и куролесить!

 

Мечты и кони

Были бы мечты конями,

Я бы по полю скакал;

Были б желуди часами,

Я бы время вам сказал.

 

Одним вечерним утром

Одним вечерним утром,

Январским жарким днем,

Когда светили пташки

И снег дышал теплом,

И распевали утки

На ветках «кряк да кряк», —

Спустился я к себе в подвал,

Чтоб подмести чердак.

 

Жил один старичок

Из Эдварда Лира

 

Мистер Йонги-Бонги-Бой

В том краю Караманджаро,

Где о берег бьет прибой,

Жил меж грядок с кабачками

Мистер Йонги-Бонги-Бой.

Старый зонт и стульев пара

Да разбитая гитара —

Вот и все, чем был богат,

Проживая между гряд

С тыквами и кабачками,

Этот Йонги-Бонги-Бой,

Честный Йонги-Бонги-Бой.

 

Как-то раз, бредя устало

Незнакомою тропой,

На поляну незабудок

Вышел Йонги-Бонги-Бой.

Там средь курочек гуляла

Леди, чье лицо сияло.

«Это леди Джингли Джоттт

Белых курочек пасет

На поляне незабудок», —

Молвил Йонги-Бонги-Бой,

Мудрый Йонги-Бонги-Бой.

 

Обратясь к прекрасной даме

В скромной шляпке голубой,

«Леди, будьте мне женою, —

Молвил Йонги-Бонги-Бой.

Я мечтал о вас ночами

Между грядок с овощами;

Я годами вас искал

Между пропастей и скал;

Леди, будьте мне женою!» —

Молвил Йонги-Бонги-Бой,

Пылкий Йонги-Бонги-Бой.

 

«Здесь, в краю Караманджаро,

Где о берег бьет прибой,

Много устриц и омаров

(Молвил Йонги-Бонги-Бой).

Старый зонт и стульев пара

Да разбитая гитара

Будут вашими, мадам!

Я на завтрак вам подам

Свежих устриц и омаров», —

Молвил Йонги-Бонги-Бой,

Щедрый Йонги-Бонги-Бой.

 

Леди вздрогнула, и слезы

Закипели, как прибой:

«Вы немножко опоздали,

Мистер Йонги-Бонги-Бой!

Ни к чему мечты и грезы,

В мире много грустной прозы:

Я любить вас не вольна,

Я другому отдана,

Вы немножко опоздали,

Мистер Йонги-Бонги-Бой,

Милый Йонги-Бонги-Бой!

 

Мистер Джотт живет в столице,

Я с ним связана судьбой.

Ах, останемся друзьями,

Мистер Йонги-Бонги-Бой!

Мой супруг торгует птицей

В Англии и за границей,

Всем известный Джингли Джотт;

Он и вам гуся пришлет.

Ах, останемся друзьями,

Мистер Йонги-Бонги-Бой,

Славный Йонги-Бонги-Бой!

 

Вы такой малютка милый

С головой такой большой!

Вы мне очень симпатичны,

Мистер Йонги-Бонги-Бой!

Если б только можно было,

Я б решенье изменила,

Но, увы, нельзя никак;

Верьте мне: я вам не враг,

Вы мне очень симпатичны,

Мистер Йонги-Бонги-Бой,

Милый Йонги-Бонги-Бой!»

 

Там, где волны бьют с размаху,

Где у скал кипит прибой,

Он побрел по краю моря,

Бедный Йонги-Бонги-Бой.

И у бухты Киви-Мяху

Вдруг увидел Черепаху:

«Будь галерою моей,

Увези меня скорей

В ту страну, где нету горя!» —

Молвил Йонги-Бонги-Бой,

Грустный Йонги-Бонги-Бой.

 

И под шум волны невнятный,

По дороге голубой

Он поплыл на Черепахе,

Храбрый Йонги-Бонги-Бой;

По дороге невозвратной

В край далекий, в край закатный.

«До свиданья, леди Джотт», —

Тихо-тихо он поет,

Вдаль плывя на Черепахе,

Этот Йонги-Бонги-Бой,

Верный Йонги-Бонги-Бой.

 

А у скал Караманджаро,

Где о берег бьет прибой,

Плачет леди, восклицая:

«Милый Йонги-Бонги-Бой!»

В той же самой шляпке старой

Над разбитою гитарой

Дни и ночи напролет

Плачет леди Джингли Джотт

И рыдает, восклицая:

«Милый Йонги-Бонги-Бой!

Где ты, Йонги-Бонги-Бой?»

 

Донг С Фонарем На Носу

Когда тьмою и мглою кромешной объят

Злоповедный Грамбулинский Бор,

Когда гулкие волны о скалы гремят

И тяжелые, мрачные тучи висят

Над вершинами Знудских Гор, —

 

Тогда, сквозь этот жуткий мрак,

Какой-то брезжит светлый знак,

Какой-то слабый огонек,

Пронзая веером лучей

Густую черноту ночей,

Во тьме блуждает без дорог,

Далек и одинок.

 

То шевельнется, то замрет,

То снова медленно ползет,

Как светлячок, среди стволов

Гигантских Буков и Дубов.

И те, кто зрят в полночный час

С высоких Башен и Террас

Тот слабый огонек в лесу,

Тревожно ударяют в гонг

И восклицают: «Это Донг! —

Это Донг!

Это Донг!

Это Донг С Фонарем На Носу!»

 

Было время —

Не знал он ни горя, ни зла,

Жизнь его беспечально и вольно текла,

Но приплыли джамбли туда в решете

(Это были те самые! самые те!) —

И высадились возле Зиммери-Фид,

Где омары столь аппетитны на вид

И прибой возле скал так бурлит и шумит,

Словно чайник кипит на плите.

Там они танцевали все ночи и дни

И песню волшебную пели они:

 

Далеко-далеко,

И доплыть нелегко

До страны, где на горном хребте

Синерукие джамбли над морем живут,

С головами зелеными джамбли живут.

И ушли они вдаль в решете!

 

И была среди джамблей Дева одна —

С волосами зелеными, словно волна,

И руками синими, как небосвод;

Рядом с Девою милой ночь напролет

Очарованный Донг водил хоровод.

Но ужасный день наступил;

И уплыли джамбли в море опять,

И остался Донг одиноко стоять

(Созерцая пустынную водную гладь) —

Неприкаян, дик и уныл.

 

Он глядел и глядел до боли в очах

На далекий парус в закатных лучах

(А прибой между скал все кипел),

Он мычал и стонал, он томился и чах

И песню джамблей он пел:

 

Далеко-далеко,

И доплыть нелегко

До страны, где на горном хребте

Синерукие джамбли над морем живут,

С головами зелеными джамбли живут.

И ушли они вдаль в решете!

 

А когда догорела заката кайма,

Он вздохнул и воскликнул: «Увы!

И последние выдуло крохи ума

Из несчастной моей головы».

И пошел он скитаться все дни напролет

Среди скал и холмов, лесов и болот,

Распевая: «В каком отыщу я краю

Синерукую милую Деву мою?

У каких берегов и озер

За грядою неведомых гор?»

 

Так, на тоненькой дудке свистя и пища,

Он скитается, милую Деву ища.

И чтоб ночью не сбиться с пути,

Он надрал коры осин и берез

И сплел себе удивительный Нос,

Вот уж истинно замечательный Нос —

Такого нигде не найти! —

И покрасил его яркой сурьмой,

И завязал на затылке тесьмой.

Этот Нос, как Башня, торчал на лице

И в себе заключал он фонарь на конце,

Освещающий мир

Через множество дыр,

Проделанных в этом огромном Носу;

Защищенный корой,

Чтобы ветер сырой

Его не задул в злоповедном лесу.

 

Так все ночи и дни напролет

Он блуждает средь гор, лесов и болот,

Этот Донг С Фонарем На Носу!

Пугая дудочкой ворон,

Уныл, истерзан, изнурен,

Все ищет, но не может он

Найти свою красу.

И те, кто зрят в полночный час

С высоких Башен и Террас

Тот беглый огонек в лесу,

Тревожно ударяют в гонг

И восклицают: «Это Донг!

Это он там блуждает в лесу! —

Это Донг!

Это Донг!

Это Донг С Фонарем На Носу!»

 

Лимерики

 

* * *

Жил-был старичок из Гонконга,

Танцевавший под музыку гонга.

Но ему заявили:

«Прекрати это — или

Убирайся совсем из Гонконга!»

 

* * *

Один старикашка с косою

Гонялся полдня за осою.

Но в четвертом часу

Потерял он косу

И был крепко укушен осою.

 

* * *

Жил старик на развесистой ветке,

У него были волосы редки.

Но галчата напали

И совсем общипали

Старика на развесистой ветке.

 

* * *

Жил старик у подножья Везувия,

Изучавший работы Витрувия,

Но сгорел его том,

И он взялся за ром,

Ром-античный старик у Везувия.

 

* * *

Жил старик, по фамилии Плиски,

С головою не больше редиски.

Но, надевши парик,

Становился старик

Судьей, по фамилии Плиски!

 

* * *

Жил один старичок в Девоншире,

Он распахивал окна пошире

И кричал: «Господа!

Трумбаду, трумбада!» —

Ободряя народ в Девоншире.

 

* * *

Одна старушонка из Лоха

Себя развлекала неплохо:

Все утро сидела

И в дудку дудела

На кустике чертополоха.

 

* * *

Пожилой джентльмен из Айовы

Думал, пятясь от страшной коровы:

«Может, если стараться

Веселей улыбаться,

Я спасусь от сердитой коровы?»

 

* * *

Некий джентльмен в городе Дареме

Постоянно был мучим кошмарами.

Чтобы горю помочь,

Приходилось всю ночь

Освежать его пивом с кальмарами.

 

* * *

Жила-была дама приятная,

На вид совершенно квадратная.

Кто бы с ней ни встречался,

От души восхищался:

«До чего ж эта дама приятная!»

 

* * *

Жил мальчик из города Майена,

Свалившийся в чайник нечаянно.

Он сидел там, сидел

И совсем поседел,

Этот бывший мальчишка из Майена.

 

* * *

Жил мальчик вблизи Фермопил,

Который так громко вопил,

Что глохли все тетки

И дохли селедки,

И сыпалась пыль со стропил.

 

* * *

Один джентльмен втихомолку

Забрался на старую елку.

Он кушал пирог

И слушал сорок,

На ту же слетевшихся елку.

 

* * *

Жил один долгожитель в Пергаме,

Он Гомера читал вверх ногами.

До того дочитался,

Что ослаб, зашатался

И свалился с утеса в Пергаме.

 

* * *

Жил в Афинах один Стариканос,

Попугай укусил его за нос.

Он воскликнул: «Ах, так?

Сам ты попка-дурак!» —

Вот сердитый какой Стариканос!

 

* * *

Жил старик с сединой в бороде,

Восклицавший весь день: «Быть беде!

Две вороны и чиж,

Цапля, утка и стриж

Свили гнезда в моей бороде!»

 

* * *

Жил старик благородный в Венеции,

Давший дочери имя Лукреция.

Но она очень скоро

Вышла замуж за вора,

Огорчив старика из Венеции.

 

* * *

Говорил старичок у куста:

«Эта птичка поет неспроста».

Но, узрев, что за птаха,

Он затрясся от страха:

«Она вчетверо больше куста!»

 

* **

Жил-был старичок у причала,

Которого жизнь удручала.

Ему дали салату

И сыграли сонату,

И немного ему полегчало.

 

* **

Жила на горе старушонка,

Что учила плясать лягушонка.

Но на все «раз-и-два»

Отвечал он: «Ква-ква!»

Ох, и злилась же та старушонка!

 

* * *

Жил один старичок на болоте,

Убежавший от дяди и тети.

Он сидел на бревне

И, довольный вполне,

Пел частушки лягушкам в болоте.

 

* * *

Жил на свете разумный супруг,

Запиравший супругу в сундук.

На ее возражения

Мягко, без раздражения

Говорил он: «Пожалте в сундук!»

 

* * *

Жил-был старичок у канала,

Всю жизнь ожидавший сигнала.

Он часто в канал

Свой нос окунал,

И это его доконало.

 

* **

Жил-был старичок между ульями,

От пчел отбивался он стульями.

Но он не учел

Числа этих пчел

И пал смертью храбрых меж ульями.

 

* * *

Жил-был старичок из Винчестера,

За которым погналися шестеро.

Он вскочил на скамью,

Перепрыгнул свинью

И совсем убежал из Винчестера.

 

* * *

Жил-был человек в Амстердаме,

Не чистивший шляпу годами.

Он в ней невзначай

Заваривал чай

И в ней же гулял в Амстердаме.

 

* * *

Жил общественный деятель в Триполи,

У которого волосы выпали.

Он велел аккуратно

Все их вставить обратно,

Озадачив общественность Триполи.

 

* * *

Принц Непальский покинул Непал

И в пути с парохода упал.

На запрос из Непала:

«Что упало, пропало!» —

Отвечало посольство в Непал.

 

* * *

Жил один джентльмен из Ньюкасла,

У которого трубка погасла.

Он сказал себе: «Тэк-с…»

Съел бульон и бифшекс.

Вот какой молодец из Нькасла!

 

Баллада о великом педагоге

Он жил в заливе Румба-Ду,

Там, где растет камыш,

Сажал на грядках резеду,

Ласкал ручную мышь.

Дом был высок, а за окном —

Лишь океан и окоем.

 

Он был великий педагог,

Детишек лучший друг:

Кто честно выполнял урок

И грыз гранит наук,

Тем разрешал он рвать камыш

И позволял погладить мышь.

 

Но кто ученьем пренебрег,

Валяя дурака,

К тем он бывал ужасно строг:

Хватал их за бока

И, правым гневом обуян,

Швырял с утеса в океан.

 

Но чудо! дети в бездне вод

Не гибли средь зыбей,

Но превращались в стайки шпрот,

Плотвят и окуней.

O их судьбе шумел камыш

И пела песнь ручная мышь.

 

Баллада о Кренделе Йоке

Жил на самой вершине Сдобной Сосны

Некий Крендель Брендель Йок;

Он шляпу носил такой ширины,

Чтоб никто его видеть не мог.

Шире дюжины зонтиков шляпа была,

Лент и бантиков было на ней без числа,

И висели кругом колокольцы на ней,

Чтобы звоном веселым встречал он гостей,

Этот Крендель Брендель Йок.

 

Но гости не шли и не шли к нему,

И воскликнул Крендель Йок:

— Так к чему же мне пышность и сдобность к чему,

И джем, и крем, и творог?

Чем я думаю больше о жизни своей,

Тем становится мне все ясней и ясней,

Что безлюдны, как Арктика, эти места

И жизнь моя здесь холодна и пуста, —

Молвил Крендель Брендель Йок.

 

Но однажды слетели к Сдобной Сосне

Канарейка и Канарей.

— Ах, я видела это место во сне!

Милый друг, погляди скорей:

Вот так шляпа! В ней футов, наверное, сто;

Не построить ли нам в этой шляпе гнездо?

Мистер Крендель Йок, вы позволите тут,

На сосне, нам устроить уютный приют

Вдалеке от опасных зверей?

 

А тотчас прилетели туда Свиристель,

Любопытная Сыть и Пчела,

Голенастая Цапля и маленький Шмель,

И Улитка туда приползла.

И припрыгал мышастый-ушастый Ням-Ням,

И все хором взмолились: — Позвольте же нам

На краю этой шляпы прекрасной у вас

Приютиться на время — на век иль на час,

Ибо здесь только жизнь весела!

 

А за ними — Сова и Малайский Медведь,

Перепелка и Снежный Вьюрок,

Озабоченный Рак, Не Умеющий Петь,

И Поббл Без Пальцев Ног,

И Слоненок, рожденный в Цейлонском Лесу,

И трагический Донг с Фонарем на Носу;

И все просят одно: мол, позвольте нам тут,

В вашей шляпе, устроить приятный уют

Мистер Крендель Брендель Йок!

 

И подумал тогда, и сказал себе так

Этот Крендель Йендель Йок:

«То-то будет на Сдобной Сосне кавардак,

Когда все прилетят на чаек!»

И всю ночь до утра под Лимонной Луной

Танцевали и пели они под сосной,

И шумели вразброд, и кричали: ура! —

И счастливы были всю ночь до утра,

Пока Рак не подул в свой Свисток!

 

Дядя Арли

Помню, помню дядю Арли

С голубым сачком из марли:

Образ долговяз и худ,

На носу сверчок зеленый,

Взгляд печально-отрешенный —

Словно знак определенный,

Что ему ботинки жмут.

 

С пылкой юности, бывало,

По холмам Тинискурала

Он бродил в закатный час,

Воздевая руки страстно,

Распевая громогласно:

«Солнце, солнце, ты прекрасно!

Не скрывайся прочь от нас!»

 

Точно древний персианин,

Он скитался, дик и странен,

Изнывая от тоски:

Грохоча и завывая,

Знания распространяя

И — попутно — продавая

От мигрени порошки.

 

Как-то, на тропе случайной,

Он нашел билет трамвайный,

Подобрать его хотел:

Вдруг из зарослей бурьяна

Словно месяц из тумана,

Выскочил Сверчок нежданно

И на нос к нему взлетел!

 

Укрепился — и ни с места,

Только свиристит с насеста

Днем и ночью: я, мол, тут!

Песенке Сверчка внимая,

Дядя шел не уставая,

Даже как бы забывая,

Что ему ботинки жмут.

 

И дошел он, в самом деле,

До Скалистой Цитадели,

Там, под дубом вековым,

Он скончал свой подвиг тайный:

И его билет трамвайный,

И Сверчок необычайный

Только там расстались с ним.

 

Так он умер, дядя Арли,

С голубым сачком из марли,

Где обрыв над бездной крут;

Там его и закопали

И на камне написали,

Что ему ботинки жали,

Но теперь уже не жмут.

 

Слуга, подай мне лук!

Из Льюиса Кэрролла

 

Лук, седло и удила

Рыцарская баллада

 

Слуга, подай сюда мой лук,

Неси его скорей!

Конечно лук, а не урюк —

зеленый лук-порей.

Да нашинкуй его, мой друг,

И маслицем полей!

 

Слуга, подай сюда седло —

Я гневом разогрет!

Не говори, что не дошло,

Ждать больше мочи нет.

Седло барашка, я сказал,

Подай мне на обед!

 

Слуга, подай мне удила —

Мне некогда шутить!

Пора! — была иль не была…

Что, что? Не может быть!

Как «нет удил»? Ну и дела…

А чем же мне удить?

 

Песня Безумного Садовника

Он думал — перед ним Жираф,

Играющий в лото;

Протер глаза, а перед ним —

На Вешалке Пальто.

«Нигде на свете, — он вздохнул, —

Не ждет меня никто!»

 

Он думал — на сковороде

Готовая Треска;

Протер глаза, а перед ним —

Еловая Доска.

«Тоска, — шепнул он, зарыдав, —

Куда ни глянь, тоска!»

 

Он думал, что на потолке

Сидит Большой Паук;

Протер глаза, а перед ним —

Разгадка Всех Наук;

«Учение, — подумал он, —

Не стоит этих мук!»

 

Он думал, что над ним кружит

Могучий Альбатрос;

Протер глаза, а это был

Финансовый Вопрос.

«Поклюй горошку, — он сказал, —

Мне жаль тебя до слез!»

 

Он думал, что его ждала

Карета у Дверей;

Протер глаза, а перед ним —

Шесть Карт без козырей.

«Как странно, — удивился он, —

Что я не царь зверей!»

 

Он думал — на него идет

Свирепый Носорог;

Протер глаза, а перед ним —

С Микстурой Пузырек.

«Куда вкусней, — подумал он, —

Был бабушкин пирог!»

 

Он думал — прыгает Студент

В автобус на ходу;

Протер глаза, а это был

Хохлатый Какаду.

«Поосторожней! — крикнул он, —

Не попади в беду!»

 

Он думал — перед ним Осел

Играет на трубе;

Протер глаза, а перед ним —

Афиша на Столбе.

«Пора домой, — подумал он, —

Погодка так себе!»

 

Он думал — перед ним Венок

Величья и побед;

Протер глаза, а это был

Без ножки Табурет.

«Все кончено! — воскликнул он. —

Надежды больше нет!»

 

Монолог Шалтая-Болтая

Я написал посланье львам:

«О львы! повелеваю вам!»

 

Но дерзко отвечали львы:

«А вот и нет! А сами Вы!..»

 

Я снова им послал приказ,

Я пригрозил им: «Вот я вас!»

 

Я честно их предупредил:

«Я вас могу, как крокодил…»

 

Но львы не вняли мне опять:

Они легли спокойно спать!

 

Я в раж вошел! Я вышел из!

Я карандаш от злости сгрыз!

 

Я чайник полный вскипятил,

Я штопор со стола схватил:

 

«Ну, я вас разбужу теперь!» —

И бросился с размаху в дверь…

 

Но кто-то дверь заколдовал.

Я тряс ее, лягал, толкал,

 

Я тер ее разрыв-травой,

Царапал, бился головой,

 

Я дергал ключ, крутил замок…

Я рвался к львам — но я не мог!

 

Гайаватта-фотограф

Гайаватта изловчился,

Снял с плеча волшебный ящик

Из дощечек дикой сливы —

Гладких, струганных дощечек,

Полированных искусно;

Разложил, раскрыл, раздвинул

Петли и соединенья,

и составилась фигура

Из квадратов и трапеций,

Как чертеж для теоремы

Из учебника Эвклида.

Этот ящик непонятный

Водрузил он на треногу,

и семья, благоговейно

Жаждавшая фотографий,

На мгновение застыла

Перед мудрым Гайаваттой.

Первым делом Гайаватта

Брал стеклянную пластинку

И, коллодием покрывши,

Погружал ее в лоханку

с серебром азотнокислым

На одну иль две минуты.

Во-вторых, для проявленья

Фотографий растворял он

Пирогал, смешав искусно

с уксусною кислотою

и известной долей спирта.

В-третьих, брал для закрепленья

Он раствор гипосульфита

(Эти дикие названья

Нелегко в строку ложатся,

Но легли, в конечном счете).

Вся семья поочередно

Пред фотографом садилась,

Каждый предлагал подсказки,

Превосходные идеи

и бесценные советы.

Первым сел отец семейства,

Предложил он сделать фоном

Бархатную драпировку,

Чтоб с классической колонны

Складками на стол стекала, —

Сам бы он сидел на стуле

и сжимал одной рукою

Некий свиток или карту,

а другую бы небрежно

На манер Наполеона

Заложил за край жилета,

Глядя вдаль упорным взором —

Как поэт, проснувшись в полдень,

в грезах смутных и виденьях

Ждущий завтрака в постели,

Или над волнами утка,

Гибнущая в урагане.

Замысел был грандиозен,

Но увы, он шевельнулся:

Нос, как видно, зачесался —

Мудрый план пошел насмарку.

Следующей смело вышла

Мать почтенная семейства,

Разодетая так дивно,

Что не описать словами,

в алый шелк, атлас и жемчуг —

в точности, императрица.

Грациозно села боком

и осклабилась жеманно,

Сжав в руке букетик белый —

Пышный, как качан капустный.

и пока ее снимали,

Дама рта не закрывала:

«Точно ли сижу я в профиль?

Не поднять ли бутоньерку?

Входит ли она в картину?

Может быть, мне повернуться?»

Непрерывно, как мартышка,

Лопотала — и, конечно,

Фотография пропала.

Следующим сел сниматься

Сын их, кембриджский студентус,

Предложил он, чтоб в портрете

Было больше плавных линий,

Направляющих все взоры

к средоточию картины —

к золотой булавке, — эту

Мысль у Раскина нашел он

(Автора «Камней Венецьи»,

«Трех столпов архитектуры»,

«Современных живописцев»

и других великих книжиц),

Но, быть может, не вполне он

Понял критика идею —

в общем, так или иначе,

Все окончилось прискорбно:

Фотография не вышла.

Старшей дочери желанье

Было очень, очень скромным:

Ей отобразить хотелось

Образ «красоты в страданье»:

Для того она старалась

Левый глаз сильней прищурить,

Правый закатить повыше —

и придать губам и носу

Жертвенное выраженье.

Гайаватта поначалу

Хладнокровно не заметил

Устремлений юной девы,

Но к мольбам ее повторным

Снизошел он, усмехнувшись,

Закусив губу, промолвил:

«Все равно!» — и не ошибся,

Ибо снимок был испорчен.

Так же или в том же роде

Повезло и младшим дочкам:

Снимки их равно не вышли,

Хоть причины различались:

Толстенькая, Гринни-хаха,

Пред открытым объективом

Тихо, немо хохотала,

Просто корчилось от смеха;

Тоненькая, Динни-вава,

Беспричинно и беззвучно

Сотрясалось от рыданий, —

Снимки их не получились.

Наконец, пред аппаратом

Появился младший отрок;

Мальчик прозывался Джоном,

Но его шальные сестры

«Тятеньким сынком» дразнили,

Обзывали «мелкотою»;

Был он так всклокочен дико,

Лопоух, вертляв, нескладен,

Непоседлив и испачкан,

Что в сравнении с ужасной

Фотографией мальчишки

Остальные снимки были

в чем-то отчасти удачны.

Наконец, мой Гайаватта

Все семейство сгрудил в кучу

(Молвить «в группу» было б мало),

и последний общий снимок

Удался каким-то чудом —

Получились все похожи.

Но, едва узрели фото,

Принялись они браниться,

и браниться, и ругаться:

Дескать, хуже и гнуснее

Фотографий не бывало,

Что за лица — глупы, чванны,

Злы, жеманны и надуты!

Право, тот, кто нас не знает,

Нас чудовищами счел бы!

(С чем бы спорил Гайаватта,

Но, наверное, не с этим.)

Голоса звенели разом,

Громко, вразнобой, сердито —

Словно вой собак бродячих —

Или плач котов драчливых.

Тут терпенье Гайаватты,

Долгое его терпенье

Неожиданно иссякло,

и герой пустился в бегство.

Я хотел бы вам поведать,

Что ушел он тихо, чинно,

в поэтическом раздумье,

Как художник светотени.

Но признаюсь откровенно:

Отбыл он в ужасной спешке,

Бормоча: «Будь я койотом,

Если тут на миг останусь!»

Быстро он упаковался,

Быстро погрузил носильщик

Груз дорожный на тележку,

Быстро приобрел билет он,

Моментально сел на поезд —

Так отчалил Гайаватта.

 

Зоопарк для плохих детей

Из Хилэра Беллока

 

Кит

Что делать с пойманным Китом? —

В уху его не кинешь;

А если кинешь, то потом

Котел с плиты не сдвинешь.

 

Но есть в Ките немалый плюс:

Научно обработан,

Он нам дает китовый ус

И рыбий жир дает он.

 

Конечно, больно наблюдать,

Когда невинной крошке

Противный этот жир глотать

Велят по чайной ложке.

 

Но, видно, так устроен мир

(И в том вина не наша),

Что должно пить нам рыбий жир,

Когда велит мамаша.

 

Белая медведица

У ней роскошные меха.

Но я с хозяйкой этой шубы

Во избежание греха

Не стал бы целоваться в губы.

 

Дромадер

Дромадер по сложенью и росту таков,

Что весьма приспособлен для носки тюков.

Бедуину, шагающему с караваном,

Дромадер также служит удобным диваном.

 

Бегемот

Прохожий! Молча поклонись

Печальному надгробью:

 

ОН

БЕГЕМОТА

ЗАСТРЕЛИТЬ

ХОТЕЛ

УТИ-

НОЙ

ДРО-

БЬЮ

 

Гриф

Гриф за здоровьем не следит,

Он ест когда попало,

Вот у него и мрачный вид,

И шея исхудала.

 

Он и плешив, и мутноглаз —

Несчастное созданье;

Какой пример для всех для нас

Блюсти режим питанья.

 

Лев

Живущий в пустыне взлохмаченный лев

Становится хмурым, три дня не поев.

Пески оглашает он рыком дурным:

Приличные дети не водятся с ним.

 

Додо

Додо доверчив был и прост,

Он не умел летать

И не хватал он с неба звезд.

Да и зачем хватать?

 

Любил гулять среди травы,

Любил он солнца свет…

Вновь светит солнце — но увы!

Додо на свете нет.

 

Он был — и он исчез, да-да!

Навек исчез Додо!

И опустело навсегда

В траве его гнездо.

 

Он больше не взмахнет крылом,

Теплу и солнцу рад.

Стоит в музее за стеклом

Научный экспонат.

 

Слон

Слона обожают и стар и млад,

Но некоторые говорят,

Что хвост его малость коротковат,

А носик — ВЕЛИКОВАТ.

 

Удав

Я должен вас предупредить:

Удава дома заводить,

Наверное, не стоит.

Он — мнительное существо

И неуживчив до того,

Что даже музыка его

Ужасно беспокоит.

 

Удав, к тому же, близорук

И может разозлиться вдруг

Без всякого предлога.

Чтоб это свойство побороть,

Его приходиться пороть

Раз в год — и очень строго.

 

Старушка в Англии жила,

Она удава завела —

Уж так его любила!

Увы, бедняжку не вернуть!

— А что? — Она ему чуть-чуть

На хвостик наступила.

 

Носорог

Какой же ты чудила, носорог!

Я в жизни не видал подобных бестий.

Зачем ты вырастил такой ужасный рог

На столь неподходящем месте?

 

Дикобраз

Как? Дикобразу дать шлепка?

Опомнись, безобразник!

Зачем, преследуя зверька,

Залез ты в дикобразник?

 

Не надо шлепать никого,

Будь мал или велик он;

А уж тем более того,

Кто иглами утыкан!

 

Бизон

Бизон башковит, но не слишком толков, —

Что толку в бизоньей могучести!

Мочалка волос у него меж рогов —

Не прущий наружу избыток мозгов

(Как предполагает профессор Ван Хофф),

А признак врожденной дремучести.

 

Аспид

Наука о животных говорит:

Отнюдь не каждый аспид ядовит —

Смотря какой вам попадется вид.

Не верите? Пожалуйста, проверьте:

Купите где-нибудь за полцены

Двух аспидов умеренной длины.

Один из них укусит — хоть бы хны!

И лишь второй ужалит вас до смерти.

 

Лама

Лама схожа с козой, но безрога, стройна,

Шерсть ее шелковиста, а шея длинна,

Взглядом, вдаль устремленным, похожа она

На непризнанного поэта.

Она водится (если я только не вру!)

В Эквадоре, Бразилии, Чили, Перу…

В общем, в Южной Америке где-то.

 

Но не следует путать (о том и рассказ)

Грациозную Ламу — царицу пампас —

С Далай-ламой — владыкой Тибета.

Этот Лама — верховный буддийский монах,

Вечно руки привыкший держать в рукавах,

Потому что живет он в Тибетских горах,

Где короткое, зябкое лето.

 

Скорпион

На вид Скорпион далеко не пригож

И любит кусаться некстати.

Обидно, когда его ночью найдешь

В своей холостяцкой кровати!

 

Лягушка

Всегда отменно вежлив будь

С лягушечкою кроткой,

Не называй ее отнюдь

«Уродкой-бегемоткой»,

 

Ни «плюхом-брюхом-в-глухомань»,

Ни «квинтер-финтер-жабой»;

Насмешкой чувств ее не рань,

Души не окорябай.

 

Но пониманием согрей,

Раскрой ей сердце шире —

Ведь для того, кто верен ей,

Нет друга преданней, нежней

И благодарней в мире!

 

Замороженный мамонт

Их доныне находят в тайге иногда,

Вмерзших в глыбы прозрачные вечного льда

На пространствах Восточной Сибири.

Как известно кочующим там дикарям,

Замороженных мамонтов можно «ням-ням»,

Лишь котел надо выбрать пошире.

Важно, чтобы никто из туземцев тайком

Не прельстился еще не готовым куском —

Потому-то в котел их кладут целиком

И отваривают в мундире.

 

Микроб

Не будь он

так вертляв

и мал,

я бы для вас

его

поймал.

И вы бы увидали сами

микробью мордочку с усами,

узор пятнистый вдоль хребта,

шесть

быстрых ног

и три хвоста:

 

таков, но известно,

как уверяют без очков в мире

строгие и без лорнета вся хвороба

профессора непросто проистекает

по зоологии, различить от микроба;

микроб, все это; эх, я бы

невидимый увы, задача всех микробов

злодей, нелегка сгреб,

враг честных увидеть взял помощнее

и простых шустрого микроскоп

людей. зверька; да этим самым

микроб, микроскопом

к несчастью, их всех

слишком и придавил бы

мелок, скопом

как уверяет

мистер

Беллок.

 

Это чудище получилось у меня так. Стал я переводить стихи про микроба. Начало вышло неплохо, а концовка, то есть самый хвост стихотворения, не получался. Отбросил я этот хвост, стал думать снова. Придумал второй хвост — опять не то. Отбросил его тоже, придумал третий — и тут как-то обидно мне стало. Что же это, подумал я, хвостами-то бросаться! Пусть все идет в дело. Взял и присобачил все три хвоста сразу. Тем более что и микроб треххвостый. Пусть и стихотворение будет треххвостым.

 

Чашка по-английски

По мотивам Спайка Миллигана

 

Ошибка

В пустыне, чахлой и скупой,

На почве, зноем раскаленной,

Лев, проходя на водопой,

Съел по ошибке почтальона.

 

И что же? Он теперь грустит,

Грустит, несчастный, и скучает:

Хотя он очень, очень сыт,

Но писем он не получает.

 

Грюши

Вы когда-нибудь

Ели грюши?

Нет, не груши,

А именно грюши?

Это истинный деликатес!

Грюши с виду

Длиннее и уже,

Но не хуже,

Чем груши дюшес.

 

Тот, кто кюшал

Когда-нибудь

Грюши,

Никогда не забюдет

Их вкюс.

Я поставлю пятерку им

С плюсом

И добавлю

еще один плюс!

 

Эти грюши

Выращивать трюдно,

Нужен тонкий

И тщательный

Трюд.

Но зато

Удивительно людно

На базарах,

Где их продают.

 

Чашка по-английски

— Как вы зоветесь

По-английски? —

Спросил у Чашки

Мудрый Краб.

В ответ,

Поклон отвесив низкий,

Сказала Чашка:

— Кап,

кап,

кап!

 

Загорайте на здоровье

У летнего моря,

Где жаркий песочек,

Приятно порой

Поваляться часочек.

Но больше я вам не советую:

 

За три или пять

Вы можете стать

Сгоревшей, невкусной котлетою.

 

В ней что-то есть!

Сестре Лауре — восемь лет,

А мне пока что — пять.

Ей ничего не стоит

Шутя меня поднять.

 

А я пытался столько раз —

И раз, и два, и три…

Но в ней, наверно, что-то есть

Тяжелое внутри.

 

Обжора

Друзья, мне тяжело дышать,

Последний час настал…

Проклятый яблочный пирог!

Меня он доконал.

 

Я слишком много съел сардин

И заварных колец…

Пусть этот маленький банан

Мне подсластит конец.

 

Увы, недолго на земле

Мне остается жить!..

Друзья, салату-оливье

Нельзя ли подложить?

 

Не плачьте, милые мои,

Тут слезы не нужны!..

Вот разве пудинга кусок

И ломтик ветчины…

 

Прощайте! Свет в очах погас,

И жизни срок истек.

Эх, напоследок бы сейчас

Поесть еще разок!..

 

Геройские стихи у двери в зубной кабинет

Отмщенье, отмщенье — зубным докторам!

И нет им прощения в мире!

Их длинным иголкам, их гнутым щипцам,

Их гнусным «откройте пошире»!

 

Их пыточным креслам, их жутким речам

О кариесе и пульпите!

Отмщенье, отмщенье — зубным палачам

С их подлым «чуть-чуть потерпите»!

 

Их сверлам, жужжащим, как злая оса,

От бешеного вращенья,

Их ваткам, их лампам, слепящим глаза, —

Отмщенье, отмщенье, отмщенье!

 

Бедный Ёрзи-Морзи

Совсем я разболелся,

О боже, боже мой! —

Воскликнул Ёрзи-Морзи,

Мотая головой.

 

Зачем я не тарелка,

Не шкаф и не комод?

У шкафа никогда вот так

Не заболит живот!

 

Зачем я не рубашка,

Не бесчувственный башмак,

Не фантик от конфеты,

Не папка для бумаг?

 

Зачем я не пушинка,

Не крошка пастилы,

Не хвостик от черешни,

Не ручка от метлы?

 

Зачем я не фонарный столб

От головы до ног,

Не старый умывальник,

Не ржавый водосток?

 

Зачем я не полено,

Не этот жесткий стул? —

Но проглотил лекарство он

И глубоко вздохнул.

 

И выпил чашку морса,

И книжку он открыл…

Так бедный Ёрзи-Морзи

Остался тем, кем был.

 

Старая сказка

Садитесь в кружок, ребятишки!

До ужина есть полчаса.

Сейчас расскажу я вам сказку

Про рыцарей и чудеса.

 

Начну помаленьку с начала

И так доведу до конца…

Прекрасная старая сказка!

Я слышал ее от отца.

 

А, может быть, даже от тетки,

От тетушки Полли.

Ах нет!

От тетушкиного соседа

По имени, кажется, Фред.

 

Ну, Фред или Майкл — неважно,

Но помню, любил он собак

И трубку курил за обедом.

Как жаль, что он умер…

 

Итак,

Послушайте, что мне когда-то

Рассказывал дядюшка Ник,

Владелец красавца бульдога

По прозвищу Джой Баловник —

Большого такого бульдога:

Во — пасть!

А губа!

А клыки!..

И жили они в Ноттинг-Хилле.

Нет, в Челси, у самой реки.

 

Еще у него была дочка,

Учившаяся рисовать.

Бедняжка, она утонула!..

 

Так что я хотел рассказать?..

Ах, да! Расскажу я вам сказку,

Которую в детстве…

Ах, нет!

Я вспомнил, как звали соседа,

Ручаюсь, что именно Тэд.

 

И вовсе не дочка тонула,

А сын у него, но как раз

Река от жары обмелела,

И мельник несчастного спас.

 

Так вот, этот дядюшка Джонни

Когда-то рассказывал мне:

«Жил некогда в дальней стране…»

Так как же она начиналась,

Та старая сказка?..

Ах, да!

Такой замечательной сказки

Не слышали вы никогда.

Ее можно слушать и слушать,

Хоть десять, хоть сто раз подряд.

«Жил-был в стародавнее время…»

Ах, Боже! Они уже спят!

 

Старичок и червячок

О, сколь ты счастлив,

Червячок! —

Сказал печальный

Старичок. —

Я мерзну

Несмотря на лето,

Хоть семь рубах

На мне надето.

 

А ты гуляешь

Без галош

И ни разочка

Не чихнешь;

Весь день копаясь

В мокрой глине,

Ты и не слышал

Об ангине,

С ветеринаром

Не знаком;

Все ползаешь себе

Ползком;

 

Захочешь —

В луже искупался,

Захочешь —

В землю закопался —

И выкопался

Через час.

Сколь судьбы разные

У нас!

 

Слонёночек

Гулял я раз по Лондону,

И вот на Беркли-стрит

Мне встретился слонёночек

И скромно говорит:

 

— Простите, где тут Африка

И речка Сенегал?

— Здесь Англия, — я говорю. —

Как ты сюда попал?

 

— Я заблудился, кажется, —

Признался он в ответ. —

Как мне пройти на станцию

И где купить билет?

 

Доехал он в автобусе

До станции Ваксхолл,

Свернул на юг и понял вдруг,

Что не туда пошёл.

 

Хотел он позвонить домой,

Увидел телефон,

Но в телефонной будочке

Не поместился он.

 

Явились полицейские

И за незнанье прав

Арестовали малыша

И наложили штраф.

 

Приклеили квитанцию

Липучкою ко лбу

И привязали ленточкой

К фонарному столбу.

 

Уснули полицейские,

А поутру, чуть свет,

Глядят — вот ленточка, вот столб,

Слонёнка — нет как нет.

 

Слонёнок ищет Африку,

И он её найдет.

И если вы когда-нибудь,

Влезая в самолет,

 

Увидите слонёночка,

Который в кресле спит,

Не удивляйтесь: это мой

Знакомый с Беркли-стрит.

 

Призрак

Читать в темноте,

подсвечивая фонариком

Беленькая искорка

В темном коридоре…

Это признак призрака —

Горе! горе! горе!

 

Маленькая искорка —

Страх! страх! страх!

Жди явленья призрака

Со свечкою в руках.

 

Стон печальный слышится

В жуткой тишине.

Занавесь колышется

Белая в окне.

 

— Призрак в белой простыне,

Ты зачем пришел ко мне?

— Вот пристал: «зачем, зачем»…

Попугаю — да и съем!

 

Рифмы

ЯЙЦО рифмуется с ЛИЦОМ,

И это неспроста:

В них много, много общего,

К примеру, круглота.

 

И если курочка горда

Сияющим яйцом,

Она взлетает на крыльцо

С сияющим лицом.

 

Рифмуется КОМПОТ и КОТ,

И это не случайно:

Сокрыт в компоте СУХОФРУКТ,

В котах сокрыта ТАЙНА.

 

И все же очень вас прошу:

Чтоб избежать промашки,

В КАСТРЮЛЯХ НЕ ДЕРЖАТЬ КОТОВ,

НЕ РАЗЛИВАТЬ ИХ В ЧАШКИ.

 

Да, кстати, надо уделить

Внимание и КОШКАМ:

Хотя они, на первый взгляд,

Рифмуются с ОКОШКОМ,

 

НЕ НАДО КОШКУ ПРОТИРАТЬ

ДО БЛЕСКА МОКРОЙ ТРЯПКОЙ!

Она умоется сама

Язычком и лапкой.

 

Лебедь

Вот лебедь скользит,

Под мостом проплывая.

Так — много дешевле,

Чем ехать в трамвае.

 

Приятно

Бесплатно

Скользить по теченью;

Но вот неприятно

Одно,

К сожаленью:

 

Ногам его мокро,

Животику — тоже.

Нет! Лучше трамваем,

Хотя и дороже.

 

Плохой табель, зато хорошие манеры

— Твой табель плох! — сказал отец. —

Он очень плох, сынок!

— О, не брани меня, отец,

Я сделал все, что мог.

 

— Но ты — последний ученик,

Ты кончил хуже всех!

— Я пропускал других вперед,

А вежливость не грех…

 

Молодец, собачка!

У моих соседей — собачонка.

За стеной все время гав-гав-гав.

Говорят, французская болонка,

Стало быть, Мадам де Гав-гав-гав.

 

Было время, я любил собачек,

Гав-гав-гав-гав-гав-гав-гав-гав-гав,

А теперь люблю я слушать скрипку

Вперемешку с гав-гав-гав-гав-гав.

 

Заведу пластинку Паганини

Вечерком, устав от гав-гав-гав,

Лягу на диван, глаза закрою —

За стеною: гав-гав-гав-гав-гав.

 

Восемь тактов — скрипки и гобои,

Восемь тактов — гав-гав-гав-гав-гав,

Десять тактов — арфы, остальное —

гав-гав-гав-гав-гав-гав-гав-гав-гав.

 

Ничего! Куплю я сенбернара,

Рослого и мощного, как шкаф.

Он такое РРРЯВ! соседям скажет,

Что замолкнет сразу гав-гав-гав.

 

Бой при Ватерлоо

Наполеон простужен был

В бою при Ватерлоо:

Вот почему в последний час

Ему не повезлоо.

 

Он мог бы въехать на коне

Под Триумфальну арку!

Но насморк подкузьмил его —

И все пошло насмарку.

 

Мог победить Наполеон,

Когда бы не форсил

И вместо треуголки

Ушанку бы носил.

 

Не пил бы он воды сырой,

Оделся бы теплоо —

И никогда бы не проиграл

Тот бой при Ватерлоо!

 

Посыпайте голову перцем

По мотивам американской детской поэзии

 

Если я был бы…

Если я был бы маленький-маленький гном,

Я б умывался каплей одной дождя,

Я бы на божьей коровке ездил верхом,

Удочку прятал в дырочку от гвоздя.

 

Я под дверями б запросто проходил,

Мне бы комар казался большим орлом,

Блюдце — широким озером, если б я был…

Если я был бы маленький-маленький гном.

 

Я бы ни папу, ни маму обнять не мог,

Разве мизинчик, и то — не наверняка,

Я бы в испуге шарахался из-под ног

Даже полуторамесячного щенка.

 

Если бы мне подарила конфету «Полет»

Тетя, которая очень любит меня,

Я бы конфету эту ел целый год,

Фантик один разворачивал бы полдня.

 

Чтоб написать короткое слово «привет»,

Я бы с неделю ворочал вечным пером…

(Эти стихи я писал четырнадцать лет,

Я ведь и есть маленький-маленький гном.)

 

Про микроба

Микроб — ужасно вредное животное:

Коварное и, главное, щекотное.

Такое вот животное в живот

Залезет — и спокойно там живет.

 

Залезет, шалопай, и где захочется

Гуляет по больному и щекочется.

Он горд, что столько от него хлопот:

И насморк, и чихание, и пот.

 

Вы, куклы, мыли руки перед ужином?

Эй, братец Лис, ты выглядишь простуженным…

Постой-ка, у тебя горячий лоб:

Наверное, в тебе сидит микроб!

 

Заводим кота

Сперва заводим мы жену и дом.

А мышь сама заводится потом.

 

Потом жена заводит в свой черед

Речь о мышах — и что, мол, нужен кот.

 

Заводим и кота. Узнав о том,

Мышь притихает и дрожит хвостом.

 

Зато, как заведенный, скачет кот

Всю ночь, пока не кончится завод.

 

Ничем котяру не угомонишь…

Уж лучше б я купил вторую мышь!

 

Размышления в прихожей

после прогулки с собакой

в дождливую погоду

Знавал я в жизни

Преданных друзей,

Знавал друзей веселых…

Но, однако,

Нет друга преданней

И веселей,

Чем ГРЯЗНАЯ и МОКРАЯ

Собака!

 

Корова

Корову узнать легко

По одному по тому,

Что с одной стороны у нее МОЛОКО,

А с другой стороны —

МУУУУУУУ!

 

Котенок

С котенком сложность в том,

Что он потом,

В конце концов

Становится

Котом!

 

Домашний дракончик по имени Пончик

У девочки Линды был белый домишко,

В нем жили котенок, и серая мышка,

И рыженький песик, и скромный дракончик,

Домашний дракончик по имени Пончик.

 

Пыл песик Матросик, как лев, бесшабашен,

Котенок Чертенок — чертовски бесстрашен,

Мышонок Смышленок был тоже не кролик,

Лишь Пончик, чуть что, забивался под столик.

 

Покрыт чешуей и утыкан шипами,

С огнем из ноздрей и большими зубами,

В своей пуленепробиваемой шкуре

Был Пончик — увы! — трусоват по натуре.

 

И вот на заре кто-то в стенку им стукнул,

И пискнул Смышленок, Чертенок мяукнул,

Загавкал Матросик, хозяев встревожа:

В окне показалась ПИРАТСКАЯ РОЖА!

 

Пират был небритый, матерый, отпетый,

За поясом сабля, в руках пистолеты,

Да кортик, зажатый в оскаленной пасти…

Ах, Линда, откуда такие напасти?

 

Она закричала: «На помощь, о други!»

Но песик Матросик умчался в испуге,

Чертенок в чердачном окне оказался,

И даже Смышленок на миг растерялся.

 

И тут вылез Пончик, дымящийся грозно,

Раздутой ноздрею пыхтя паровозно,

Он хрястнул хвостом, опрокинувши лавку,

И двинулся, как воробей на козявку.

 

Пирату такое не снилось, бедняге!

Он рому глотнул из испытанной фляги,

Он выстрелил дважды — да где там! Дракончик

Его проглотил моментально, как пончик.

 

Великою радостью дом осветился,

Матросик примчался и в пляску пустился,

Смышленок с Чертенком вскочили на бочку,

А Линда дракончика чмокнула в щечку.

 

Но песик Матросик сказал: «Между прочим,

Пират был не так уж искусно проглочен.

Я это и сам бы исполнил неплохо,

Когда б вы не подняли переполоха!»

 

Смышленок с Чертенком сказали поспешно:

«И мы бы его проглотили, конечно!»

Дракончик не спорил: «Согласен, ребята,

Вы лучше могли бы отделать пирата».

 

У девочки Линды есть белый домишко,

Живут в нем котенок, и серая мышка,

И рыженький песик, и скромный дракончик,

Домашний дракончик по имени Пончик.

 

Котенок Чертенок чертовски бесстрашен,

И песик Матросик, как лев, бесшабашен,

Мышонок Смышленок — он тоже не кролик,

Лишь Пончик, чуть что, залезает под столик.

 

Питти-Витти

— Дайте мне работу, —

Просит Питти-Витти.

— Что ты можешь делать?

— Все, что захотите!

 

Я могу из стульев

Дом построить курам,

Вырезать из зонтика

Лампу с абажуром.

 

Только попросите —

Я раскрашу ванну,

Клюшкою с буфета

Джем для вас достану.

 

Наловлю вам шляпой

Полный чайник рыбы.

Будете довольны,

Скажете спасибо!

 

Дайте мне работу!

За одну монетку

Я могу гвоздями

Починить кушетку.

 

А за две монетки

Я вам шкаф подвину

И прибью на стену

Новую картину!

 

Подою корову,

Если вы сначала

Скажете так сделать,

Чтобы не мычала.

 

Прокачу вас в лодке,

Если мне на веслах

Чуточку поможет

Кто-нибудь из взрослых…

 

Вот такой работник

Есть у нас прекрасный.

Он и вам поможет,

Если вы согласны.

 

Наш неутомимый,

Ловкий Питти-Витти!

Он готов на подвиг —

Только позовите.

 

Жуткое логово

Разве мог я подумать? Конечно же, нет, —

Когда девушке милой сказал я: «Привет!»,

Когда в солнечном парке давнишней весной

Познакомился с Мамой, а Мама — со мной.

 

Я сказал ей: «Поженимся!» Кажется, так.

Разве знал я, что этот решительный шаг

Приведет нас в итоге в вертеп дикарей

Или в жуткое логово диких зверей?

 

Мы мечтали о детях, смешных малышах,

Об упитанных щечках, помытых ушах.

Разве мы представляли, что рядом взрастет

Беспокойных чудовищ ужасный приплод?

 

Первой девочка, Мэри, явилась на свет —

С голубыми глазами, свежа, как ранет.

Разве кто-нибудь мог заподозрить в душе,

Сколько буйства таится в таком малыше?

 

Это было Чудовище Номер Один.

Вслед за ней появился другой господин.

Номер Два был на мальчика с виду похож,

Назван Джоном, казался он мил и пригож.

 

Поначалу он чмокал, агукал, сопел…

Но он рос — и у нас на глазах свирепел!

Он буянил уже от зари до зари!

А потом появился Кошмар Номер Три.

 

Так за несколько дней наш порядочный дом

Стал не домом, а просто бандитским гнездом,

Обиталищем бешеных тигров и львов,

Где царят Кавардак, Свистопляска и Рев.

 

Рассудите же сами — что делать теперь

Маме с Папой? Спасаться в окно или в дверь?

Лишь одно остается, наверное, им —

Превратиться в Ужасных Драконов самим!

 

Ложная тревога

Если дети второй час подряд

Чересчур себя смирно ведут,

Не кусаются и не вопят,

Не лягаются и не орут,

 

Возникает естественный страх:

Не больны ли они, не дай Бог?

У папаши тревога в глазах,

В сердце матери — переполох.

 

«Что-то наши мальцы чересчур

Хорошо себя стали вести!

Поскорее звоните врачу —

Может, их еще можно спасти!»

 

Впрочем… рано кричать караул.

Подожди, не звони докторам!

Вижу, Тедди Артура лягнул,

В ухо Джону вцепился Бертрам.

 

Слава Богу, опасности нет —

Ребятишки здоровы опять.

Впрочем, было б оно не во вред

На обед им ремня прописать!

 

Про охотника-утописта

Один охотник-утопист

Забрел в один овраг.

Вдруг слышит с елки чей-то свист,

Взглянул: так точно, Рак!

 

Ну, взял он Рака на прицел,

Ба-бах! и подстрелил.

А Рак мотивчик досвистел

И вежливо спросил:

 

Неправда ли, погодка — шик?

И что за чудный вид!

А тот: — Прости, старик,

Ты разве не убит?

 

Убит? Здесь кто-то пошутил,

Но шутка не смешна!

А как же выстрел? Выстрел был!

И дырка — вот она!

 

Рак закричал с обидой: — Вздор!

Какая чепуха!

Но голову клешней потер —

Дыра? Пожалуй, да!

 

Ну надо ж! — удивился Рак. —

С утра так оплошать! —

Закрыл глаза, на землю бряк! —

И перестал дышать.

 

Сказал охотник: — Кто был прав?

А ты не верил мне! —

И, Рака за клешню подняв,

Принес его жене.

 

Посыпайте голову перцем

Каждый день

посыпайте голову перцем,

Обязательно

посыпайте голову перцем,

Потому что,

когда злой Барбазуб

Вас утащит

и продаст ведьме Лахмуте,

Которая захочет

бросить вас в суп, —

 

Она сперва ощупает вас,

принюхается,

А потом — «АА-ПЧХИ!» —

как чихнет!

«Нет, — скажет Лахмута, —

для меня это слишком круто!

От острого

будет болеть живот».

 

И она выбросит вас за окошко,

как ненужную дребедень,

И вы побежите домой

с колотящимся сердцем…

И так вы спасетесь —

если каждый день,

каждый день

Будете посыпать свою голову перцем!

 

Болезнь Пегги МакКей

Мама, я нынче совсем заболела,

В школу сегодня идти не могу:

Тело мое, как червяк, ослабело,

Тошно на сердце и мутно в мозгу.

 

Пальцы трясутся и чешутся ножки,

Зябко снаружи и жарко внутри,

Перед глазами какие-то мошки,

Сыпь на спине, на ушах волдыри.

 

Лоб мой пылает — плохая примета,

Температура сто сорок в тени,

Гланды опухли: мне кажется, это

Связано с вывихом левой ступни.

 

Плюнуть хочу, а никак не плюется,

Рот пересох и ввалился живот,

Стукнешь коленку — во лбу отдается,

Шею надавишь — в лодыжке кольнет.

 

Вся я желта, как лимонная долька,

Даже глаза поразъехались врозь,

Волосы лезут: вон вылезло сколько!

В ухе какая-то дырка насквозь.

 

Видно, скрутила меня лихорадка:

В пятке — ангина, в желудке — прострел,

В общем… да что я «желудок и пятка»?

Нос, как полено, одеревенел!

 

Мама, ни пить мне, ни есть неохота,

Это, наверное, аппендицит…

 

Что ты сказала? Сегодня — суббота?

Странно, уже ничего не болит.

 

Невеста

Телки-метелки, овес и пшеница,

Если на мне вы хотите жениться,

Вы научиться должны наперед

Мазать мне патоку на бутерброд,

Жарить яичницу, делать жаркое,

Блинчики, булочки и все такое,

Слушаться, не отбиваться от рук,

Спинку чесать, если чешется вдруг,

Чистить мне туфельки, мыть всю посуду,

Напоминать, если кушать забуду,

Лыжи за мною носить и коньки,

Штопать носочки, играть в поддавки,

Лаять, когда мне медведи приснятся,

Прав или нет, самому извиняться,

Не обижаться на всякий каприз,

Изобретать ежедневно сюрприз,

Игры придумывать мне и забавы…

Эй, погодите!..

Куда вы?

Куда вы?

 

Длинномобиль

Это самый длинный в мире автомобиль!

Даже мотор в миллион лошадиных сил

С места его не стронет.

Это самый, самый длинный автомобиль —

Длиннее его ничего нет!

 

Это самый, самый, самый длинный в мире автомобиль —

Он длинною в сто миль, а может быть, в двести.

 

В заднюю дверцу вхожу — — — — — — в переднюю выхожу,

 

И вот я уже на месте!

 

Два Генерала

«Хватит, — сказал Генерал Бумбум, —

Из пушек стрелять,

Кровь проливать.

Эта война никому не нужна!» —

Сказал Генерал Бумбум.

 

«Точно! — сказал Генерал Бабах. —

Лучше учиться в школу пойдем.

Выучимся — получим диплом», —

Сказал Генерал Бабах.

 

«Нет уж! — сказал Генерал Бумбум. —

Я в арифметике ни бумбум.

Больно мне надо двойки носить», —

Сказал Генерал Бумбум.

 

«Ладно! — сказал Генерал Бабах. —

Можно пойти позагорать.

Будем купаться, в ластах нырять», —

Сказал Генерал Бабах.

 

«Что ты! — сказал Генерал Бумбум. —

Знаешь, какой там страшный прибой?

Мы ж не умеем плавать с тобой!» —

Сказал Генерал Бумбум.

 

«Верно! — сказал Генерал Бабах. —

Да и фуражки могут украсть.

А без фуражки какая власть?» —

Сказал Генерал Бабах.

 

«Значит, опять пойдем воевать?»

Ружья, пли!

Пушки, пли!

И генералы сражаться пошли —

Бумбум и Бабах!

— Б А Б А Х!

 

Я не виноват

Я прекрасную книгу стихов

Написал:

О весенних улыбках,

Цветах и мечтах.

Но голодный козел

Эту книгу сожрал,

И пришлось мне другую

Писать второпях,

Потому что издатель

Меня подгонял,

И потерянных рифм

Я уже не нашел.

 

Так что, ежели что,

Извините меня.

Только это не я виноват,

А козел.

 

За буквой Я

Вы, верно, знаете, друзья,

Весь алфавит от А до Я.

А — это Аист,

Б — барсук,

С — это Слон,

а И — Индюк.

С — это Слон,

Я — это Як.

На этом алфавит иссяк.

Ответит вам любой малец,

Что буква Я — всему конец.

 

Не стану спорить с ним.

Зачем?

Индюк и Гусь

Известны всем.

Но я бывал

В таких местах,

Но я видал

Таких зверей,

Что даже в Главном Словаре

На тысяче двухстах листах,

Как ни листай,

Не сыщешь их.

Да там и нету букв таких!

Другая азбука нужна,

Чтоб записать их имена.

 

Я — не конец. Наоборот,

Я — это лестница и вход

В другую быль,

В другую даль.

Вы не бывали там?

А жаль!

 

Прощайте, Аист, Слон и Як!

Пред нами — дальний путь.

Итак,

Мы отправляемся в края,

Лежащие за буквой Я.

 

За буквой Я есть буква ФЬОК.

С той буквы пишется зверек,

Которого зовут Фьок-Флек.

Он беспробудно дрыхнет днем

Под олеандровым кустом,

Свернувшись в маленький клубок,

А ночью, вспрыгнув на пенек,

Блестящей освещен луной,

Жонглирует, глаза скосив,

Сухими косточками слив —

И не уронит ни одной!

 

За буквой ФЬОК есть буква ХТЫ.

С той буквы пишутся Хихты,

Высокогорные киты,

Живущие в стране Памир.

О них еще не знает мир,

Их не видал почти никто.

Раз в десять лет,

А, может, в сто

С вершин спускаются Хихты,

Чтоб сбросить старые хвосты

В долине — и испить воды

Из озера Хурды-Мурды.

 

За буквой ХТЫ есть буква ДРЖАЛ.

С той буквы пишут Дребезжал —

Огромных дребезжащих ос,

Кусающих из-за угла,

Чье жало жгучей папирос,

Острей, чем острая игла.

Их мухоловкой не убить,

Их можно только подстрелить

(О чем предупреждаю вас)

Большим соленым огурцом,

Притом попав тупым концом,

И непременно — в правый глаз.

 

Вот буква НУНЧ. Она нужна

Для верхового Нунчуна.

Нунчун незаменим в пути:

Он может груз большой везти.

Извилины его рогов —

Всегда к услугам седоков.

Там уместятся без труда

Кастрюля и сковорода,

Половник, чашек восемь штук,

Баранок связка и утюг,

Корзинка (с клюквой, например),

Ключи от дома, револьвер,

Зубная щетка, зонтик, таз,

Иголка с ниткой про запас,

Будильник, путевой альбом

И даже клетка со щеглом.

 

Вот буква КНЫХ. С нее пиши

Кнышей. Есть мелкие Кныши,

Что в нишах узеньких живут

В ущелье Голли-Волли-Вуд.

Но этих ниш, как говорят,

В ущелье меньше, чем зверят;

И потому любой малыш,

Едва заняв одну из ниш,

Сидит там тихо, не дыша,

Чтобы никто его, Кныша,

Из ниши не погнал взашей.

Вот в чем проклятие Кнышей!

 

Вот буква БЛЮМБ. Смотри скорей:

С той буквы пишут Блюмарей.

Они, хотя и не жирны

И не пригодны для ухи,

Зато беззубы и скромны,

Миролюбивы и тихи.

К тому же эти Блюмбари

Плавучи, словно пузыри,

И может каждый Пилигрим

Легко перебежать по ним,

Гиматия∗ не замочив,

Через любой морской пролив.

 

Есть буква БРЫ для слова Брыль.

За много миллионов миль

От наших Солнца и Земли,

В глухой космической дали

Живут в пространстве два Брыля,

Похожие на две метлы.

Вокруг проносятся, пыля,

Созвездья, жарки и светлы.

Но холодно и тошно им

В угрюмой пустоте двоим.

Сыграть ли в шашки, в домино?

Все переиграно давно!

На Брыля Брыль с тоской глядит —

Как в зеркале, там тот же вид.

И вот от скуки Брылем Брыль

Метет космическую пыль.

 

Вы не устали? Я бы мог

Вести вас дальше тропкой строк

И много новых букв открыть.

Но погодим. Умерим прыть.

Я вам при встрече расскажу

Про Жужепаха с буквы ЖУ,

Про Дрязгодила с буквы ДРЯЗ…

Но это — в следующий раз.

 

Мы вновь отправимся в поход.

Кто догадается — поймет,

Что всех дорог не перечесть,

Что многое на свет есть

Помимо Яка и Гуся, —

И сказка, стало быть, не вся.

 

Я — не конец,

наоборот:

Я — это лестница и вход

В необычайные края,

Лежащие за буквой Я.

 

Стихи из сказок

Редьярд Киплинг

 

Я в Бразилию не плавал

Я в Бразилию не плавал,

Амазонки не видал,

В теплом Рио-де-Жанейро

Апельсинов не едал.

 

Вот куплю билет и сяду

На трехтрубный пароход —

И поеду я в Бразилию

Разноцветную Бразилию,

Расчудесную Бразилию,

Где бананы — круглый год!

 

Я не гладил Ягуара,

Крокодилов не встречал,

Но всю жизнь по крокодилам

Почему-то я скучал.

 

Неужели же взаправду

Я до Рио доплыву —

И далекую Бразилию,

Разноцветную Бразилию,

Расчудесную Бразилию

Увижу наяву?!

 

На корабле

Когда день за днем за круглым стеклом —

Зеленое «хлюп» да «хлюп»,

Когда ходит в каюте пол ходуном,

И чашки подскакивают над столом,

И юнга падает в суп, —

 

Когда у мамы болит голова,

И нянюшка ковыляет едва,

И вещи срываются с мест,

Тогда ты понимаешь слова:

«Пятьдесят пять норд, сорок вест!»

 

Верблюжий горб

Верблюд, как вы помните, вел себя худо,

И вот он, бедняга, горбат;

Но горб может вырасти, как у Верблюда,

У всех нерадивых ребят.

 

У всех, кто не любит труда,

Детишек и взрослых — да, да! —

Может вырасти горб,

Отвратительный горб —

Гуляй с ним по свету тогда!

 

Нам утром с постели вставать неохота,

И мыться под душем нам лень,

Нас точит уныние, мучит зевота,

И скука терзает весь день.

 

От этой зевоты-хандры

У взрослых и у детворы

Может вырасти горб,

Отвратительный горб —

Тогда уже не до игры!

 

Чем больше себя ты лелеешь и холишь,

Тем горб твой быстрее растет;

От этого горя лекарство одно лишь —

Твой собственный пот от работ.

 

Трудись, не щадя своих сил,

Чтоб Джинн этот пот оценил

И снял с тебя горб —

Отвратительный горб,

Который ты сам нарастил.

 

У всех, кто не любит труда,

Детишек и взрослых — да, да! —

Может вырасти горб,

Отвратительный горб —

Гуляй с ним по свету тогда!

 

Кошка и пес

Кошка мурлычет, присев у огня,

Пьет молоко или спит,

Прыгает, по полу пробку гоня,

Или шнурок теребит.

Только мне с Бинки играть веселей,

Бинки — мой преданный пес;

Был Первым Другом он древних людей,

Службу в Пещере он нес.

 

В необитаемый остров играть

С кошкой — морока одна;

Если велю я ей Пятницей стать,

Не понимает она.

Рвется, мяучит, боится воды,

Лапки не хочет мочить…

Как же тогда Робинзону следы

На берегу различить?

 

Ластится кошка и трется у ног,

Нежен и мил ее взор;

Но, только лягу я спать, — наутек

Мчится стрелою во двор.

Бинки всю ночь у кровати лежит,

Храп его слышу сквозь сон;

Рядом лежит и меня сторожит,

Первый мой Друг — это он!

 

Тэффи, дочь Тегумая

Где Тэффи и ее народ

Когда-то жили в старину,

Там над холмами зной плывет,

Кукушка будит тишину.

 

Но время птицею кружит

И обращает годы вспять,

И та же девочка бежит

На теплый луг весну встречать.

 

Как небо, взор ее лучист,

Шаги стремительнее крыл;

И папоротниковый лист,

Как лентой, лоб ее обвил.

 

Она летит, не чуя ног,

По рощам и холмам родным —

И разжигает костерок,

Чтобы отец заметил дым.

 

Но нет дорог в далекий дол,

В тот изобильный дичью край,

Куда от дочери ушел,

Где заблудился Тегумай.

 

Хвалебная песнь Дарзи,

спетая в честь Рикки-Тикки-Тави

Я и певец, и портняжка;

Эту хвалу я пою,

Горд своей песней отважной,

Гордый гнездом, что я шью, —

Так же сшиваю я музыку звонкую в гордую

песню свою!

 

Больше не плачь, дорогая, —

Птенчикам зло не грозит.

Пой, меж цветами порхая:

Враг, что нас мучил, убит.

Страх, что таился меж роз, истреблен и

на мусорной куче лежит!

 

Кто нас избавил от скверны?

Имя его назови.

Рикки, отважный и верный,

Тикки, достойный любви,

Рик-Тикки-Тикки с пылающим сердцем —

воин, достойный любви!

 

Громче его восхвалите,

Птицы в садах и в лесах!

Это наш Рикки Великий —

Зверь, Истребляющий Страх:

Рикки с раздутым хвостом и мерцающим

пламенем красным в глазах!

 

Алан Александр Милн

Императорская считалка

Император Перу

Знал такую игру:

Если он, как всегда,

Попадал в переделку:

Нарядившись на бал,

В соус локтем влипал

Или орден ронял

В суповую тарелку, —

Если чай был горяч

Или лопался мяч

И пружина торчала

В парадном диване,

Если вместо послов

Присылали ослов

И несли в закрома

Недостаточно дани,

Если просто с утра

Нападала хандра

И тянуло с министром

Вступить в перепалку, —

Забывая про грусть,

Он шептал наизусть

Вот такую чудную

Смешную считалку:

 

Пятью пять —

Мышку хвать,

Пошалила — баста!

Шестью шесть —

Мышку съесть,

Разделите на сто.

Семью семь —

Хватит всем,

Сухари в остатке,

Пять котов —

Чай готов,

Значит, все в порядке.

 

Каждый раз, если был

Император уныл —

А и вправду, с чего бы

Ему веселиться? —

Если плох был обед

И любимый жилет

Снова перекрахмалила

Императрица,

Если, только вступал

Государь в тронный зал,

На него в тот же миг

Нападала икота,

Если царский венец

Укатился в конец

Галереи — и слезла

С него позолота,

В общем, если опять

Начинал он скучать

И казалася жизнь ему

Глупой и жалкой, —

Он глядел в потолок

И твердил свой стишок,

Утешаясь чудною

Смешною считалкой:

 

Пятью пять —

Мышку хвать,

Пошалила — баста!

Шестью шесть —

Мышку съесть,

Разделите на сто.

Семью семь —

Хватит всем,

Сухари в остатке,

Пять котов —

Чай готов,

Значит, все в порядке.

 

Джон Рональд Руэл Толкин

Песни из «Хоббита»

 

Песня гномов

К вершинам седым, к перевалам крутым,

К ущельям и ямам, где пламя и дым,

В скалистые горы, в подземные норы

Уйдем за сокровищем древним своим.

 

Там пращуры-гномы в пещерной тени

Кузнечных костров раздували огни;

Искусны и стары, могучие чары

Знавали они и ковали они.

 

Для древних владык и эльфийских вождей

Трудились они у плавильных печей;

Резьбы многограньем, сапфиров сияньем

Слепили глаза рукояти мечей.

 

В эмали сверкали все краски земли,

В подвесках лучистые звезды цвели;

И ярче дракона пылала корона,

Которой венчались тех гор короли.

 

К вершинам седым, к перевалам крутым,

К ущельям и ямам, где пламя и дым,

В скалистые горы, в подземные норы

Уйдем за сокровищем древним своим.

 

Ни эльфы лесные, ни люд городской

Не слышали музыки их колдовской,

Не знали о гимнах, что в кузницах дымных

Слагали и пели они под землей.

 

Но страшный удар прогудел в вышине,

Как будто ударил певец по струне,

И вспыхнули грозно высокие сосны,

Как факелы, в красном шатаясь огне.

 

Испуганно в сумерках колокол бил,

Столб копоти небо и звезды закрыл;

Разгневанный ящер дыханьем палящим

Жилища и башни людей сокрушил.

 

Раздался последний удар громовой,

Гора содрогнулась под вражьей стопой,

И древние гномы в земные проломы

Сокрылись неведомой людям тропой.

 

К вершинам седым, к перевалам крутым,

К ущельям и ямам, где пламя и дым,

В скалистые горы, в подземные норы

Уходим за кладом своим золотым!

 

Дразнилка для пауков

Большой паук присел на сук

И ладит паутину:

Мол, я на вас ее сейчас,

Любезный друг, накину.

 

Мой друг, ловите лучше мух,

Летящих в паутину;

А мне ловиться недосуг,

Увы, я вас покину!

 

Пророчество о возвращении

Короля-Под-Горой

Король Подземных кладов,

И кубков и корон,

Поправ шипящих гадов,

Вернет свой древний трон.

 

Откроет кладовые,

Устроит пир богат,

А арфы золотые

В чертогах зазвенят.

 

Тогда уйдут навеки

Печаль и тяжкий труд —

И золотые реки

На землю потекут.

 

И золотые зерна

Просыплются на нас, —

Когда Владыка Горный

Придет в урочный час.

 

Песня эльфов

Дракон уничтожен,

Весь край содрогнулся,

Меч вышел из ножен

И в ножны вернулся.

Но меч заржавеет,

Рудник истощится,

И мощь ослабеет,

И клад расточится.

Лишь здесь неизменно

Сквозь веток сплетенье —

Зеленые тени,

Утешное пенье:

Забудьте тревоги,

Сойдите с дороги,

В долине — покой!

 

Тут яркие звезды

Над ветками вязов

Мерцают, как гроздья

Лучистых алмазов;

Костер на поляне

Сверкает светлей,

Чем золото граней

В короне царей.

К чему же скитанья? —

Скорее, скорей!

 

О, тра-ляли-ляли!

Вы, верно, устали?

Куда вам спешить?

Вы и так опоздали.

Развьючьте лошадок,

Пускай отдохнут,

Отраден и сладок

В долине уют.

Пускай вам эльфийские

Девы споют:

О, тра-ляли-ляли!

О, фа-ляли-ляли!

Останемся тут!

 

Ночная песня эльфов

Затянемте песню — дружнее, всем хором!

Над вереском ветер, и ветер над бором;

Луна — как лампада, и звезды — как плошки,

У ночи на башне горят все окошки.

 

Станцуем все вместе — дружнее, всем кругом!

Пусть легче пушинки летать вам над лугом!

Река серебрится, и роща вздыхает:

Чудеснее майской поры не бывает!

 

Теперь — приутихнем! Споем, но другую —

Чуть слышную песню свою колдовскую,

Чтоб странник уставший проснулся счастливый,

Ольхой убаюкан и вещею Ивой!

 

Умолкните, ели, хотя б до утра вы!

Погасни, Луна, озарявшая травы!

Укутайся в сумрак, речная долина!

Колдуйте, колдуйте, Дуб, Терн и Рябина!

 

Последняя песня Бильбо

Вдаль и вдаль ведут дороги

Сквозь туман, дожди и снег —

Через горные отроги,

К берегам подземных рек,

 

Под деревьями густыми,

По траве и по камням,

Над ущельями глухими

По разрушенным мостам.

 

Вдаль и вдаль ведут дороги

В ясный день и под луной.

Но однажды скажут ноги:

Поворачивай домой.

 

И глаза, что повидали

Кровь и смерть в долинах тьмы,

Видят вновь родные дали

И любимые холмы.

 

* * *

Я столько умирал и снова воскресал —

И под ударами таинственных кресал,

Перегоревший трут, я одевался снова

В эльфийский плащ огня, в халат мастерового.

 

И я смотрел в костёр, как в зеркало вдова,

И в пепле находил забытые слова,

И вырывал себя из собственной могилы,

Скребя, как верный пёс, когтями грунт застылый.

 

Я прожил жизнь мою, и к смерти я привык,

Как к шуму времени — сутулый часовщик

Или как пасечник в своём углу весёлом —

К носящимся вокруг шальным и добрым пчёлам.

 

Я б эту жизнь хранил, как пайку хлеба…

Я б эту жизнь хранил, как пайку хлеба,

за пазухой хранят в платочке чистом

завязанном так туго, чтоб зубами

не развязать. Но может ли голодный

за вечность не отколупнуть ни крошки,

а раз отколупнув, остановиться?

 

* * *

А этот человечек с хвостиком,

что заявиться в мир намерен,

но, будучи в душе агностиком,

ни в чем особо не уверен, —

мир дан ему лишь в ощущениях,

и если в нем живет догадка

о неких новых измерениях,

то неосознанно и шатко…

 

Еще он, как монах с котомкою,

дойдет в своих мечтах до края,

и голову просунет, комкая

пелены и завесы рая;

и зреньем ярким огорошенный,

небес ошеломленный славой,

о коей прежде знал не больше он,

чем левая рука — о правой, —

 

что он, зверек метафизический,

почует в первый миг свободы,

счастливо избежавший вычистки,

прошедший все круги и воды, —

уже решивший биться внаглую

за дар случайный, бесполезный, —

что он поймет, увидев Ангела,

держащего его над бездной?

 

Наследство

Это мама — рассмеюсь

ни к селу ни к городу

по тому ли, по сему,

по любому поводу.

 

Это папа — рассержусь

ни с того, ни с этого,

хоть и сам себя стыжу,

дурака отпетого.

 

Где-то там и дед внутри,

в дымке паровозной;

учит: главное, не ври.

До того серьёзный!

 

* * *

Если сон —

подобие смерти

значит

пробужденье — рожденье

а мое беззаботное утро

воспоминанье

о радостном детстве

Я бываю самим собою

лишь одно мгновение в сутки

с каждым днем

оно наступает

на четыре секунды позже

Вечерами —

о, вечерами

на тебя я гляжу все печальней

словно чую

смерть моя близко

Приходи же с дарами святыми

с утешающим

тихим словом

дай мне губ твоих

причаститься

в них надежда

на воскрешенье

 

Будущее

Будущее! представляю

своих всемогущих внуков,

открывающих двери

простым усилием мысли,

намазывающих бутерброд

строгим, но ласковым взглядом,

побеждающих супостата

ручным усилителем гнева.

Господи, как интересно

тогда будет жить на свете:

можно отправить клона

на вечеринку с друзьями,

а другого — с букетом

на свидание с девой,

а самому завалиться

на «покойную укушетку»

и, отключившись от эко-,

от гео- и ноосферы,

достать из тайного места

книжечку своего деда,

сказку про гнома Гийома

выдумавшего устройство

для разбуживания гнома

в плохую погоду,

и заложив страницу

пальцем, задуматься крепко:

неужто и впрямь бывала

на свете плохая погода?

 

Новый заезд

Вокруг — совсем другой парад планет,

сменился даже фон привычных звуков;

уехал мой сосед — счастливый дед

своих заокеанских внуков.

 

Умолк за стенкою семейный спор, —

даст Бог, доспорят у себя в Свердловске!

И лишь хранит еловый гулкий бор

ауканий ребячьих отголоски.

 

Ребята поскучают — что за грех? —

в заезде новом сыщутся друзья им;

а мы — уже раскушенный орех

и любопытства в них не вызываем.

 

В столовой, в парке — столько новых лиц

с незримою преградою во взгляде,

как будто пристани чужих столиц

придвинули гремящий дебаркадер

 

И нужно влиться в новые стада

на площадях Стамбула и Харбина…

Куда, зачем мне уезжать, когда

вокруг меня растет чужбина?

 

Все изменяется, кроме палочки от эскимо

Все изменяется, кроме палочки от эскимо.

Юные парочки молча бредут из кино.

Там, в бельэтаже, смуглая штора дрожит.

Старая дама смотрит на снимок Брижит.

 

Лучше не думать о том, где ее муженек:

Там, где лежит он, лежит лишь его стерженек.

Лучше не трогать скрипящие створки трюмо.

Все изменяется, кроме палочки от эскимо.

 

Это ль картуш, заключавший в себе божество?

Время слизало царское имя с него.

Тонкая палочка, высветленная добела.

Где ты русалочка, ночью сегодня была?

 

Спят динозаврихи на пустыре городском.

На птицефабрике пляшут петух с петухом.

Тонкого тления реет в ночи аромат.

Спят вожделения, воспоминания спят.

 

Старая дама обшаривает пиджаки.

Чьи это в комнате тихие веют шаги?

Даже дракон одряхлел на ее кимоно.

Все изменяется, кроме палочки от эскимо.

 

Что называют переводом?

Подражание В. Набокову

 

I

Что называют переводом?

Песнь кукушачьего птенца;

Лжеца полет перед народом

На бороде у мертвеца;

Крик попугая, визг мартышки,

Рассудка мелкие интрижки

И профанацию святынь,

Когда вульгарную латынь

Зовут псалмом царя Давида.

О ты, клекочущий орел!

Заткнись, тебя я перевел.

Иль пошуми еще для вида,

Набоков, двойственный, как герб,

Подсчитывая свой ущерб.

 

II

Нет зыбче отраженья слова;

Так дергаются огоньки

На фоне озера ночного,

На черном зеркале реки.

Набоков, мудрый мой писатель,

Взгляни: вот честный твой предатель

Перед тобой, главу склонив,

Покорный, как инфинитив,

Стоит, готовый ко спряженью

Всего со всем — лишь подмигни! —

Он будет жить в твоей тени

Услужливой, безвольной тенью.

Но страшно, если тень рукой

Внезапно шевельнет — другой…

 

Тень

Tis like me now, but I dead, ‘twill be more

When we are shadows both, than ‘twas before.

John Donne

 

Поэзия — театр теней,

Двумерный, эфемерный мир.

Ты ищешь жизнь полней, сочней? —

Иди в бордель, иди в трактир.

 

Там щупай круглую хурму,

Целуй наполненный стакан,

А здесь нет дела никому,

Ты бледен в гневе иль румян.

 

Умей отсечь, как тлен и гниль,

Куски бесформенного Я:

Они — не больше ты, чем пыль

Волосяная от бритья.

 

В час пораженья лекарей

Не верь, что все идет к концу,

Но в профиль повернись скорей

И розу поднеси к лицу.

 

Пусть век запомнит этот лик,

Предсмертный губ твоих изгиб.

И знай, поэт, что в этот миг

Родился ты, а не погиб.

 

Эльф

Как мать, младенца на руки приняв,

Его разглядывает жадно — или

Считает родинки, распеленав,

Боясь, чтоб ей дитя не подменили,

 

Так, от отчаянья на волосок,

В болезненном и страшном напряженье

Ищу я слово, взгляд или намек —

Родимое пятно стихотворенья.

 

Не закружиться б только голове:

Собьется — обеспамятет — очнется,

А в люльке, глядь, лежит подарок фей

И личиком уродливым смеется.

 

Стихи о стихах

Вновь стихи о стихах...

А о чём?

Не об этой ведь жизни,

не об этой же ноющей боли

в височной кости,

не об этой же —

Господи Боже, прости —

полежи с ней

на диване часок —

и согреется стих.

 

Всё равно о стихах —

о гуденье,

о зыбком струенье

этих гроздей,

которые лучше не трогать рукой,

о жужжанье тревожном,

об их беспокойном роенье

на какой-нибудь ветке садовой —

не важно, какой.

 

Дело вовсе не в ветке,

и не в улье, конечно, не в мёде,

не в янтарных мечтах,

что миражем удачи манят,

а в кружении риска и фарта —

и полной свободе

быть зажаленным до смерти

этою бандой менад.

 

Над стихами прошлых лет

Это сказано не мной,

Это сказано весной

Тою бабочкою прыткой,

Что мелькала над калиткой,

Над забором, над травой,

Умерла и — Боже мой! —

Гусеницей-плодожоркой

Стала, чтоб еще потом

Куколкой в своей каморке

Схорониться под листом.

 

Это сказано не мной,

Это связано с иной

Жизнью — легкой, невесомой,

Лишь витками хромосомы,

Клейкой чревною слюной

К новой ветке прикрепленной;

Исчезая в гуще трав,

Что мы видим, что мы знаем?

В жизнь из жизни выползаем,

Кокон памяти порвав.

 

Под шарманку дождя

Нынче день какой-то нервный,

За окошком — кап да кап.

Заходи погреться, Герман,

Ты ж в мундирчике озяб.

 

Вот и рюмки. Выпьем с ходу —

По-английски: айн, цвай, драй!

Доставай свою колоду,

Распечатывай давай.

 

Что ты будешь ставить на кон? —

У тебя ведь денег нет.

Слово чести? Булку с маком?

Лизу? Шляпу? Пистолет?

 

Мокро, сыро — сыро, мокро…

Где же, Герман, твой бокал?

Под окном угрюмый доктор

На пролетке проскакал.

 

Что ты шепчешь, друг любезный,

Что бормочешь ты тайком,

Как павлин, расклад чудесный

Раздвигая веерком?

 

«Все на свете — только карта,

От шестерки до туза,

От инфаркта миокарда

До медяшки на глаза…»

 

* * *

Говорили: грядёт, и она настала;

Может быть, вам, друзья, показалось мало?

Может быть, вам она показалась серой

По сравнению с прежней, ушедшей эрой?

 

Ничего не серой. Какие краски

На рекламах шампуня — протрите глазки.

Надо думать, что думают в банке деньги,

А не то, что юнга на бом-брам-стеньге!

 

Время — этот просёлочная дорога,

На которой встречаем мы Носорога.

И не надо его щекотать под брюхом,

Если даже и впрямь он из нищих духом.

 

Так поешьте новых, полезных клеток,

В штамповальный кружок запишите деток.

Но не рвите жил, хлопоча о малом,

И — читайте книжки под одеялом.

 

Книга

Над вымыслом слезами обольюсь...

 

дочитал придуманную судьбу

схоронил никогда не живших людей

как будто заглянул в колодец собственных слёз

там что-то блестит на дне

но далеко

 

Гамлет и кот

Спрашивает Гамлет у кота:

«Принесёшь ли мне воды под старость?»

Кот глядит, святая простота,

Жмурит око…

Принц приходит в ярость.

 

Нервничает Лир: «Воды стакан

Принесёшь ли старику больному?

Что молчишь? Застыл, как истукан!»

…Скучно слушать.

Кот впадает в дрёму...

 

И ему мерещится во сне:

Рябь речная,

свет зелёно-зыбкий

И в воде прозрачной, в глубине,

Ходят строем золотые рыбки.

 

Ива ветки окунула в пруд,

Словно там кого-то ловит бреднем.

Вдалеке два голоса зовут…

Слышится «ку-ку» в лесу соседнем.

 

В тальнике прибрежном щебет птах

Гаснет, постепенно холодея;

И русалка в тёмных тростниках

Сторожит царевича-злодея.

 

Пастушок в лугу коров пасёт,

Над деревней облака нависли...

И девица в горочку несёт

Два ведра воды на коромысле.

 

Песенка

Не вороши лапши, развешанной

Вокруг тебя, не вороши —

И ярых пасквилей как бешеный

Противу власти не пиши.

 

Не надо нападать на кесаря,

Оспаривать его почёт —

Не жаловаться ведь на слесаря,

Что кран течёт, что кран течёт.

 

А кран течёт, и с неба капает,

Кружатся листья у виска —

А что в тебе ещё тоска поёт,

Пускай она поёт, тоска.

 

Не жди чудес от слова праздного

И не стремись в поводыри —

А бойся только неба красного

В часы заката и зари.

 

* * *

Как отрока в семнадцать лет

загадка атома или ядра

влечет — и он ночами не спит,

стремясь понять загадку ядра,

 

вот так направленный в пустоту

дурацкий вопрос: как она могла? —

терзает взрослого — и он не спит,

стараясь понять, как она могла;

 

и эта неразгаданная пустоты

загадка — приковывает сильней

любого участия или добра

к великой — непостижимой — к ней;

 

и оттого, что получить

ответ на этот вопрос нельзя, —

как пьяная девка, проходит жизнь,

рассыпав лица и голоса.

 

Варежка

Кто-то варежку теряет,

Кто-то варежку находит —

На трамвайной остановке

И в подземном переходе.

 

Варежка с цветной каёмкой,

Не мужская, видно сразу, —

Вот такой сюжет неловкий

Для короткого рассказа.

 

Что в нём? Только грусти — море,

Мягкость варежки в кармане,

Слов растерянно-ненужных

Бормотанье и камланье.

 

Так и веет безнадёгой

От подобного сюжета —

Ведь не встретить растеряху,

Хоть броди весь век по свету.

 

Память о не бывшей встрече,

Нежности забытой слепок...

Снег в глаза и бормотанье

Слов растерянно-нелепых.

 

Костер

Тяжелого состава гул.

Платформа. Переезд.

Шлагбаум, падая, блеснул,

Как штык наперевес.

 

Шуршат обходчика шаги

По щебню пустыря,

И прыгает вокруг ноги

Пятно от фонаря.

 

Безлюдье. Рельсов лунный лед.

И ветер вдоль путей.

И вновь остуда продерет

До дрожи, до костей.

 

Сквозь прежний пыл и прежний страх

Увижу я, застыв,

Как женщина стоит впотьмах,

Лицо отворотив.

 

Ее платок заиндевел,

И я не знал, как жить,

И ничего-то не умел

Спасти и изменить…

 

Шел снег. И прежде, чем уйти,

Решила ты в уме,

Что милосердья не найти

На всей земле-зиме.

 

Ах, как потом в слезах трясло,

Как худо без угла.

А людям надо лишь тепло.

А где достать тепла?

 

Такой мороз в ту ночь пылал,

Такой был лютый час,

Что и костер не согревал,

А только мучил нас.

 

Тянуло жаром от огня —

И стужей — со спины.

Затем так руки холодны,

Глаза опалены.

 

Вдогон ее улыбке

Должно быть, наша связь — ошибка,

И этот мир — ошибка тоже,

Вот почему скользит улыбка

По этой хитрованской роже.

 

Вот почему она бродяжка,

Коня троянского подружка,

У ней чеширская замашка

И в животе — глинтвейна кружка.

 

Она, конечно, виновата,

Но жизнь, ей-богу, так забавна,

Как будто теребят щенята

Послеобеденного Фавна.

 

Они тревожат отдых Фавна,

Они покой смущают Овна,

И шалопайничают явно,

И получают год условно.

 

Преступник спит, улыбка бродит

По бороде его небритой,

Идет направо — песнь заводит

О юности полуразбитой.

 

Бывает глухо, словно в танке,

Но разбежится дождик мелкий,

И вспоминаются Каштанке

Ее счастливые проделки.

 

Улыбка, ты не просто рыбка,

Морей немая идиотка, —

Из глубины, когда нам зыбко,

Ты возникаешь как подлодка.

 

Твой перископ на Лабрадоре,

Радар твой на Мадагаскаре,

Твое ли тело молодое

Я обнимаю и ласкаю.

 

И обнимаю и ласкаю,

И отпускаю виновато,

Плыви, плыви, моя морская,

В даль милую — без аттестата.

 

* * *

Она умела кричать, как ворона: «Каррр!» —

Вкладывая в это «каррр!» столько обиды на мир,

Что даже зеленый с розовым ежиком шар

Лопался, как будто в нем десять проделали дыр.

 

Она умела кричать, как ворона: «Каррр!» —

И спозаранку, когда я в объятиях сна

Еще посапывал мирно, будила в самый разгар

Блаженства — мерзкими криками из-за окна.

 

Может быть, это «каррр!» я больше всего и любил;

На эти губки смешливые — О, вундербар! —

Глядел неотрывно и радовался как дебил,

Когда они вдруг издавали жуткое «каррр!»

 

Она взмахивала руками — и слетались полки

Ее товарок черных на Черноморский бульвар,

Как в «Принце и нищем», она стаскивал чулки —

И начинался разгул этих черных чар!

 

И как заведенный злой чернавкою в лес,

Но пощаженный ради молений его,

Каждый миг ожидая гибели или чудес,

Я оглядывался и не понимал ничего…

 

Грех глядит на меня, позевывая и грозя,

Кара вензель свой острый вычерчивает за ним,

Смерть придет — и не удостоит взглянуть в глаза,

Только вскрикнет голосом твоим хриплым, родным.

 

Перелетная рука

Ты меня жалеешь я знаю

оглядываешь мою хибару

развороченный кратер постели

лунные моря пыли

и говоришь: да уж

без женской-то руки плохо

 

Жалеешь но не знаешь

что когда ночью все утихнет

когда земля перевернется

как лодка кверху килем

и замигает фонарик

над дальним причалом

 

женская рука прилетает

прозрачная и голубая

барражирует вокруг этажерки

пикирует на белый квадратик

фотографии упавшей на пол

как карта кверху рубашкой

 

и как голубка воркует

хватает тряпку бросает

вздыхает и бормочет

Чтоб эту снять паутину

тут нужна не женская рука, а мужская

да с плоскогубцами...

Тут рука начинает заговариваться как Офелия и поет такую песню

 

На восточном полустанке

храбрый стрелочник живет

георгины он сажает

и шлагбаум стережет

Тут она поправляет сама себя и поет такую песню

 

Приехал он пешком

на прутике верхом

священник был в зеленом

невеста в голубом

Но тут она снова перебивает себя и в конце концов у нее получается такая маленькая песенка:

 

У мельниковой дочки

болит голова

Колеса не стучите

она умерла

Эта песенка немного подбодряет женскую руку и она совершает перелет через северный полюс и обратно за особой жесткой щеткой для мытья полов но по дороге на нее нападает мысль о сопернице и препятствует домашнему хозяйству она рвет на мелкие кусочки фотографию академического хора и встав на подоконник грозится спрыгнуть вниз Но потом как-то все обходится и наступает утро —

 

Звезды уходят переодеваться

и пересчитывать чаевые

луна в целлофановый мешок

собирает программки и огрызки

из пожарной части напротив

выезжает пожарная машина

и полиция устремляется в погоню

за похитителем Кассиопеи

 

И вместе с тенями ночи

женская рука исчезает

легка на чьем-то помине

оставив лишь вой сирены

да серые плоскогубцы

висящие стиснув зубы

на клоке паутины

 

Глядя на чёрную метку

Глядя на чёрную метку

В дрогнувшей слабо руке,

Вспомню Казанцеву Светку

В белом пуховом платке.

 

Лестницы чёрной ступени,

Чьи-то шаги наверху,

И за решётками — тени,

Тени на белом снегу.

 

Жар этот сбившийся, козий,

Рыжий на лбу завиток

И на сибирском морозе

Брызнувших слёз кипяток.

 

Сердца безумные вольты —

Их не остудит сугроб,

И на горчичниках жёлтых

Страстные письма взахлёб...

 

Светлые эти страницы,

Кадры немого кино, —

Вам, отпылав, превратиться

В чёрный квадратик дано,

 

В чёрный сгоревший квадратик,

Память вместивший огня, —

Так, как один Математик

Выдумал с первого дня.

 

* * *

Я буду помнить тебя

и в марсианском плену —

в колоннах каналорабочих,

в колодцах шахт,

угрюмо глядя

сквозь красную пелену

и смесью горючих

подземных газов

дыша.

 

Я буду помнить тебя

и в марсианском плену,

вращая динамо-машину,

дающую ток

какому-то

Межгалактическому

Гипер-Уму,

пульсирующему,

как огромный

хищный

цветок.

 

На грустной земле

и в марсианском раю,

где больше мы не должны

ничего никому,

закрою глаза,

уткнусь в ладошку твою —

и этого хватит

на всю грядущую

тьму.

 

Возлюбленные поэтов

 

Расставание

Since I die daily, daily mourn.

John Donne

 

«Приди, Мадонна, озари мой мрак!» —

Влюблённых красноречье беспощадно.

Она, как лист, дрожит в его руках,

Как губка, клятвы впитывает жадно.

 

А Донну дорог лишь разлуки миг —

Тот миг, что рассекает мир подобно

Ланцету: он любимый видит лик

Сквозь линзу слёз — так близко и подробно.

 

Он разжимает, как Лаокоон,

Тиски любви, узлы тоски сплетённой:

И сыплются в расщелину времён

Гробы и троны, арки и колонны.

 

И целый миг, угрюмо отстранён,

Перед находом риторского ража

Он, как сомнамбула иль астроном,

Не может оторваться от пейзажа

 

Планеты бледной.

Он в уме чертит

План проповеди.

«О, молчи, ни вздоха;

Не плачь — не смей!»

Увы, он не щадит

В ней слабости...

А между тем дурёха

 

Глядит, глядит, не понимая слов, —

Как будто в зеркало волны глядится —

И растворяется, как бред веков,

В струях его печальных валедикций...

 

Спящая

...the blisses of her dream so pure and deep.

John Keats

 

Во сне она так безмятежна! Будто

Там, в этом сне, поверила кому-то,

Что будет мир её красой спасён.

Отвеяна от ложа скорбь и смута,

Покоем и лавандой пахнет сон.

 

Во сне она так беззащитна! Точно

Лесной зверёк бездомный, в час полночный

Уснувший на поляне в темноте,

Или птенец на веточке непрочной

В дырявом можжевёловом кусте.

 

Не просыпайся! Этот сон глубокий

Покрыл все недомолвки и упрёки,

Как снег апрельский — слякотную муть;

Ты спишь — и спит дракон тысячеокий

Дневных забот. Как ровно дышит грудь

 

Под кисеёй! Не всё ль теперь едино —

Назвать тебя Психеей, Маделиной

Или соседкой милой? — Всё равно;

Когда ты — луч, струящийся в окно,

И неумолчный шелест тополиный.

 

Танцующая девушка

How can we know the dancer from the dance?

W. B. Yeats

 

Трещит цивилизации уклад,

Куда ни глянешь — трещины и щели;

Меж строчек новостей клубится ад,

И сами буквы будто озверели.

А ты танцуешь, убегая в сад,

Под музыку невидимой свирели.

 

Дракон, чтоб укусить себя за хвост,

Взметает пыль нелепыми прыжками;

Герои выбегают на помост,

Кривляются и дрыгают ногами.

А ты, как этот купол, полный звезд,

Кружишься — и колеблешься, как пламя.

 

Я помню ночь... Не ты ль меня во тьму

Вела плясать на берег, в полнолунье?

Не ты ль меня, к восторгу моему,

Безумила, жестокая плясунья?

Твоих даров тяжелую суму

Снесет ли память, старая горбунья?

 

О скорбь моя таинственная! Столь

Беспечная и ветреная с виду!

Какую затанцовываешь боль?

Какую ты беду или обиду

Руками хочешь развести? Позволь,

К тебе на помощь я уже не выйду.

 

Ты и сама управишься. Пляши,

Как пляшет семечко ольхи в полете!

Я буду лишь смотреть, как хороши

Движенья бедер в быстром развороте.

Что зренье? — Осязание души.

А осязанье — это зренье плоти,

 

Подслеповатой к старости. Пока

Ты пляшешь, — как плясала без покрова

Перед очами дряхлого царька

Дщерь Иудеи, — я утешен снова:

Ведь танец твой, по мненью Дурака,

С лихвою стоит головы Святого.

 

* * *

Я зонтик у тебя забыл в прихожей.

В тот вечер ты была такой пригожей,

Что я забыл, зачем к тебе явился,

До ночи просидел — впотьмах простился.

 

Я знал тебя сто лет: женою друга,

Больной, чудной, приехавшею с юга;

Но никогда ты не была, пожалуй,

Такой спокойной — и такой усталой.

 

Такой усталой, на меня похожей,

Что я свой зонтик позабыл в прихожей

И вспомнил лишь на следующий вечер,

Который просидел, конечно, дома.

 

Хочу за зонтиком своим заехать, —

Но в ясную погоду он не нужен,

А в дождь попробуй выбраться из дома

Без зонтика…

 

Попутчица

Два дрогнувших, два мягких лепестка

Девичьих губ в морщинках нежной зыби.

Как будто отогнулся край цветка

Созревшего — и смялся на изгибе.

 

Узнав, я принимаю до конца

Твой каждый лепет, каждую причуду:

Ты — белый ствол, сережки да пыльца.

Я много раз встречал тебя повсюду.

 

В июльский зной, сомлев от комарья,

Невежей стоя в облаке соцветий,

На прутиках каких-то трогал я

Волокна, шелковистые, как эти.

 

Бояться ли каких-то адских мук?

А жизнь отдав, идти ли на попятный? —

Когда за насыпью искрится луг

И мечет нам в окно лучи и пятна,

 

Когда в купе такие сквозняки,

Что можно, даже сердцем не рискуя,

Нажав свободно, эти лепестки,

Как львиный зев, раскрыть для поцелуя.

 

Наступает это время…

Наступает это время,

это время наступает,

что зовется время оно, —

 

наползает, окружает,

громким кликом угрожает:

где мой друг и оборона?

 

Там, где я тебя оставил,

на поляне между пнями

ползают жуки с рогами,

 

ползают жуки с рогами,

беспощадные с врагами.

гром гремит за облаками.

 

Друг мой верный, полк засадный,

видишь — мне нужна подмога —

подступает вражья сила.

 

Или сном тебя сморило

на фиалковой поляне —

или ты меня забыла?

 

Не поможет ельник черный,

не поможет луг болотный,

не поможет стяг закатный,

 

только слез твоих криницы —

перед гибелью напиться,

друг мой верный, невозвратный.

 

* * *

Мухи одиночества жужжат.

Так жужжат, что стекла дребезжат.

 

Медленно переползают пó столу,

Словно рану старую гноят.

Сгонишь их отсюда — как апостолы,

На другой конец перелетят.

 

Далеко ты, синь Геннисаретская,

Праздник хлеба, неба и волны!

Никакими крохами не брезгуя,

По пустыне странствуете вы.

 

Крылья пыльно-серые, как рубище,

Слитный надрывающийся гул…

Эту землю мусорную любящий,

Кто ваш бог — Исус иль Вельзевул?

 

Так проклятье в вас или пророчество,

Наказанье или благодать?..

Вьются, вьются мухи одиночества,

Не дают себя пересчитать.

 

Сыну

Как быстро роешь ты, подземный крот!

Гамлет, I, 5

 

Одного отобьешь короля,

Двух валетов назойливых скинешь.

Но прицепится к дну корабля

Угрызенье — и вот он, твой финиш.

 

Иль, скача сквозь кусты напролом

За пугливой, бодливой любовью,

Тонконогим наскочишь конем

На глубокую ямку кротовью.

 

Иль, пустившись по легкой стезе

Правдолюба, судьи, следопыта,

Поскользнешься на женской слезе —

И на встречный наколешься выпад.

 

Потому что возмездие — крот,

Ибо кротко, невидимо роет,

И тебе никакой звездочет

Его тайных путей не откроет.

 

Ночью темной и ветреным днем,

Даже если ни ангела рядом,

Вспомни: все мы стоим под кротом,

Под его немигающим взглядом.

 

«Сменка», глобус и перепутанные шнурки

Я представил тебя ребенком,

зашнуровывающим ботинки,

перепутывающим все дырки,

зашнуровывающим опять;

у тебя на лице гримаска,

у тебя в букваре картинки,

и допить свою чашку чая

ты опаздываешь опять.

 

Я представил тебя ребенком,

ожидающим свой автобус,

научившимся в свой автобус

переполненный залезать,

у тебя в одной руке — «сменка»,

а в другой руке твоей — глобус,

и свою специальную школу

ты опаздываешь опять.

 

И вглядевшись в эту картинку,

неожиданно понимаешь —

то, чем мучился так упорно,

что так долго не мог понять:

почему ты владеешь миром,

почему ему изменяешь

и в каких невозможных соснах

ты запутываешься опять.

 

Ты опять исчезаешь рано,

как прилежная ученица,

оставляя, словно улику,

на столе недопитый чай.

Раскрути на прощанье глобус,

и пока он будет кружиться,

и пока он будет кружиться,

убегай… и не отвечай.

 

* * *

Ты из глины, мой хрупкий подросток,

Голубой, неуступчивый взор;

Чуть заметных гончарных бороздок

На тебе различаю узор.

 

Я — другой, я не слепленный — сшитый,

На груди — самый яркий лоскут,

Потому что твой дурень набитый,

За таких двух небитых дают.

 

Ты с тревогой глядишь бесконечной

И с любовью, забытой давно.

Обо мне не печалься — я вечный,

Как военной шинели сукно.

 

Мы с тобой жили-были однажды,

Век пройдёт, и тебя уже нет.

Значит, буду томиться от жажды

Миллионы мучительных лет.

 

Потому что взята ты из праха

Для земного — врасплеск — бытия,

А меня изготовила пряха,

Бледный лодзинский ткач и швея.

 

Внук

О девушка в метро с потёкшей тушью,

ты, к двери отвернувшаяся тут же, —

не плачь, твоя мечта осуществится

о чистом, добром и прекрасном принце.

Лишь запасись терпением верблюжьим,

помайся с чёрствым и бездарным мужем,

с крикливой дочкой и тяжёлым зятем,

стань ведьмою, привыкшею к проклятьям.

 

И вот, когда и тень надежды минет

и лик старухи глянет из колодца,

тогда-то невозможное — начнётся:

он подойдёт к тебе с охапкой жёлтых

кленовых листьев и тебе протянет

сокровище своё — и засмеётся;

и чёрный лёд в душе твоей растает,

и этого сам дьявол не отымет.

 

Сказка

Что-то в черепе скрипит:

Видно, богатырь не спит.

На полатях без конца

Поворачивается.

Что ты, богатырь, не спишь,

В черепе моем скрипишь?

Ходит чашей круговой

Звёздный ковш над головой.

Что, детина, сердце жжёт?

Конь у тына тихо ржёт;

И все кустики видны

От порога до луны.

 

На рассвете

На рассвете не хочется просыпаться,

так на ложе дрёмно, так тихо в доме…

Андромахе снится прекрасный некто —

может быть, супруг её, мёртвый Гектор,

но легко обознаться.

Спит зегзица в дупле, воробей в соломе.

В этот час козырная приходит дама

к неудачнику — и он ставит на кон

все свои добытые кровью фишки,

проплывает труп мимо чёрной вышки,

во дворе у храма

умывается из рукомойни дьякон.

Крепко спится на рассвете ворам, бандюгам

и сирени, которую не ломают,

таракану, спрятавшемуся в дырку.

Бог на небе берёт деревянный циркуль

и обводит кругом

этот мир, и в кроватке дитё играет.

 

В защиту музыки

Льву Лосеву

 

Вем только, встарь говаривал Сократ,

что ничего не вем. И был стократ

он прав, Сократ: увы, мы не вельми

горазды весть, рождённые людьми.

Побольше б нам, собратья по перу,

собравшись у Сократа на пиру,

пить да поменьше языком молоть.

А чтобы веселей прошёл обед,

сыграй, сыграй, миляга Никомед,

какую-никакую нам мелодь!

Твой музыкальный с дырочкой снаряд

не врёт, и лаконический наряд

рабыни привирает лишь слегка;

и змей не врёт — развилкой языка;

и свет не врёт, и смерть,

и створки врат

не врут, когда приходит в город враг;

и ветер в поле не разносит врак;

и эта уморительная плоть

не врёт — нога, рука, желудок — вплоть

до самого последнего прыща,

не врёт и сердце, слева трепеща;

сморкнётся нос или глазок сморгнёт —

ни глаз, ни нос не врут. И только рот,

как титьку бросит в годик или два,

так и пошло: слова, слова, слова.

 

Слова

По ночам — замечали? — слова изменяются дивно,

Они больше не хитрые васи, глядящие в щёлку.

Их зрачки разгораются, как у волка,

Они смотрят на форточку дико и неотрывно.

Они пробираются по карнизам, скатам, изгибам

Крыш — куда-то на место сбора, на место совета.

Трётся шерсть об янтарную палочку лунного света,

И трещит электричеством, и поднимается дыбом.

Слово смотрит на слово, и загорается страстью,

И уже не знает, что было, не помнит, что будет,

Лишь протяжно, надрывно тоскует распяленной пастью

И кошачью башку свою небу подносит на блюде.

А наутро плеснут ему в плошку обещанной дряни

И — не путайся под ногами, босяк, брысь под лавку.

А хозяин — с устатку — весь день промолчит на диване,

На стене созерцая какую-то трещинку или козявку.

 

Старая песня, пропетая вновь

И мы, как Меншиков в Берёзове,

Читаем Библию и ждём.

Как Меншиков в Берёзове,

Хочу с тобой сидеть,

На твой платочек розовый

Без устали глядеть.

Душа найдёт компанию,

И что тогда роднeй,

Чем та избёнка с банею

Да тёмный бор за ней?

Прошли царёвы пряники,

Забудь о них, жена;

Пусть их едят охранники

Казённого пшена.

Пусть звёзды генеральские

Над соснами горят —

Цветы в окошках райские

Нам ангелы творят.

В печи — дрова берёзовы,

Да на столе — свеча,

Да твой платочек розовый

У моего плеча.

 

* * *

Снег заменяет горожанам горы,

покинутым влюблённым — поцелуи,

неверующим — церковь. В декабре,

покинутые светом, мы живём

замёрзшими личинками сиянья.

Снег — лестница Иакова. По ней

нисходят ангелы, которых любим,

и, с нами побывав,

восходят вновь во тьму над фонарями.

Слепи себе другого человека

и, прутик в руки дав, оставь стоять

перед подъездом — чтобы о тебе

он, как о существе другой природы,

всю ночь, всю ночь томился и горел.

 

Январь

Как хорошо проснуться одному,

смотреть, младенчески не узнавая,

на белый потолок своей пещеры,

на ослепительный холодный день,

снега, деревья, гаражи и трубы,

на елку праздничную, как Иосиф,

наряженный на пир, — за Рождество

перевалившую, а там уж скоро

и Старый Новый Год, и непонятно,

что дальше делать — праздновать, пенять

на календарь — или, навьючив сумку

на ослика седого, отправляться

в тот край, где ласточки не лепят гнезд,

а только вьются меж рекой и небом;

где корни пышных пальм, как когти грифов,

в земле сжимают ребра мертвецов;

где даже посох, воткнутый в песок,

(как сказано в одной старинной книге)

тотчас же «летарасли и листочки

пущает, а порою и цветет…»

 

Благовещение

Вестник лилию держит в руке как свечу,

Чтобы не обознаться — та ли дева пред ним,

Чтобы не принять служанку, рабыню — за госпожу;

Промах (он знает) будет непоправим.

 

Дева потупилась, будто томима виной, —

Не понимая, к чему испытующий взгляд

Странника — и отчего у него за спиной

Эти огромные светлые крылья блестят?

 

В левой створке Иосиф строгает и ходит удод;

В правой створке гора и над нею виденье Креста;

Ангел решился: вот сейчас он колени согнет

Перед невестою — и разомкнутся уста.

 

Философия деревьев

Среди деревьев тоже нет согласья

Во взглядах на бытийственность природы.

Одни деревья, словно Аристотель,

Указывают сдержанно на землю

Движением повёрнутой ладони;

Другие тычут пальцем, как Платон,

Куда-то вверх. Кто прав? Как погляжу,

Все правы. Но взлохмаченная тучка,

Витающая в области небес, —

Пушинка на аптекарских весах —

Невольно нарушает равновесье.

 

Месть слаще жизни (Ювенал)

Жалко тех и других — очень тесно,

очень жарко, наверно, и пыльно,

и к чему враждовать, неизвестно —

если даже любовь не всесильна.

Нет, известно — прекрасно известно,

и доподлинно, не понаслышке,

ведь описано всё расчудесно

в той же самой зачитанной книжке.

Это старые Авель и Каин,

но в двухтысячном переизданье,

выясняют, кто в доме хозяин, —

вот какое небес наказанье.

Расставляются прежние вехи,

разделяются той же чертою,

и вливается в старые мехи

человечье вино молодое…

Говорил же философ когда-то:

«Под оливой широкою лягте,

рядом лягте, ягнята и львята!»

Но одни проявляли характер,

а другие сердились на брата.

Ничего они не позабыли —

эти дети, обросшие шерстью.

Как засохшее дерево пылью,

это место пропитано местью.

 

Никому ничего не докажешь,

никого ничему не научишь.

Лучше вызубрить намертво кадиш

или сделать заранее кукиш.

 

Персей

Не смотри ей в глаза — в них погибель твоя; но взгляни

В отраженье её на щите. Эта честная медь,

Как сивилла над чашей, покажет тебе без брехни,

Что в упор невозможно, очей не спаливши, узреть.

Твой начищенный щит, весь в царапинах, шрамах, рубцах,

На котором Арес, угрожая, подъемлет копьё, —

Отразит нестерпимую злобу в горящих зрачках

И развитые змеями чёрные космы её.

Взгляд Горгоны, ударясь в прохладный и твёрдый металл,

Отлетит под углом, Пифагору известным давно, —

Потому что ты столько в походах земных испытал,

Что не ведьминым чарам тебя одолеть суждено.

Над тобой — облака. Под тобою — морей синева.

На пятах окрылённых ты мчишь к Андромеде своей.

Меч у пояса, в сумке — отрубленная голова.

Чёрной ночью её ты целуешь и плачешь, Персей.

 

Читая «Шахерезаду»

Аллах сначала сотворил калам

И записал им — времени хватало —

Всё, что случится с горем пополам

На этом свете от веков начала.

Оставь же попеченья о делах —

Часы твои исчислены, как птицы.

Садись и ешь всё, что послал Аллах,

С расстеленной перед тобой страницы!

 

Назвался Одиссеем…

Капитан Немо — Тихону Браге

Назвался Одиссеем — полезай к Полифему,

назвался Немо — молчи, таиcь и скрывайся,

и даже когда Морфей приведет морфем

к тебе в постель — молчи и не отзывайся.

 

Назвался капитаном — закидывай невод,

охоться с подводным ружьем в подводном овраге.

И в небе спящем, и в мире — тихо и немо,

лишь Немо ищет забвенья в море, а Тихо — в браге.

 

Кем назовешься, туда и полезешь,

полезен будешь прелестью перифраза,

когда на валунах зацветает плесень

и истлевают слова в сердцевине вяза.

 

И если Алиса все еще ждет Улисса,

плывущего из Лисcа и Зурбагана,

пускай сестра моя, корабельная крыса,

напишет ей честно, как нам погано,

 

(пока — без слов — он показывает на обрубок

языка, барахтающегося в дословесной тине,

и смотрит на шевеление губок

морских, на гибкие язычки актиний).

 

А ты, мой Браге с бутылью своей подзорной,

двояко выпуклой и вогнутою двояко,

узришь ли меня ты в этой ночи позорной,

личинкой света в дальнем созвездии Рака?

 

Post Scriptum

исполняется хором звездных феечек:

Кем назовешься, туда и полезешь,

и даже неважно, кто какого карасса;

когда грызешь себе губы, грызешь и грезишь,

и этим кончается плавание Гаттераса.

 

Баллада о капустном пироге

Плыл королевич грустный

По матушке реке,

Он вез пирог капустный

В протянутой руке.

 

А в пироге капустном

Была заключена

Волшебником искусным

Принцесса кочана.

 

Он ехал мимо леса,

Кусочек откусил,

Тут пленная принцесса

Вскричала что есть сил:

 

«— Ах, осторожней, витязь!

Вглядитесь в пирожок!

Вы очень удивитесь,

Какой вам будет шок».

 

Вгляделся королевич

В то, что он ел в руке,

И видит — облик девич

В печали и в тоске.

…………………

А той порой на грядке

Капустный Царь не спит,

На лбу — раздумий складки,

В глазу слеза блестит.

 

И все вокруг морковки,

И редька, и салат,

Склонив к земле головки,

С Царем своим скорбят.

 

Вдруг видит: королевич

Плывет к ним по реке

И держит образ девич

В протянутой руке.

 

Царь очи протирает,

Не верит счастью — ах! —

И вот уже сжимает

Малютку-дочь в руках.

 

«— Премила Кочерыжка,

Ужели ты со мной?

Как по тебе, малышка,

Скучал родитель твой!

 

Теперь устроим пляски,

Веселый маскарад,

Ликуйте без опаски

И редька, и салат!

 

Тебе же, храбрый воин,

Я все вручить готов!

Ты будешь удостоен

Капустных орденов.

 

Сей миг, без передышки,

Тебе я отдаю

И руку Кочерыжки,

И всю гряду мою!»

…………………

Все было — небо в звездах,

И тысячи свечей!

А утром — мирный роздых,

Тарелка свежих щей…

 

Внемлите этой были,

Глубокий в ней урок;

И если где купили

С капустой вы пирог,

 

Котлетку или зразу,

Иль просто голубец,

То не глотайте сразу,

Как дикий жеребец,

 

Но надкусите с краю,

Слегка, без суеты,

И я вас уверяю,

Что отдохнешь и ты!

 

Песня межевого камня

Начинается песнь межевого камня.

Начинати же песню сию от Кадма.

На меже лежит камень, тяжёл, как карма.

На меже лежит камень, на неудобье,

Между двух полей лежит, наподобье

Переводчика — или его надгробья.

 

На меже лежит камень, символ союза

Каннибала и Робинзона Крузо.

Слева рожь растёт, справа кукуруза.

На меже лежит камень, на нём — коряво —

Буквы: влево поедешь, приедешь вправо.

Не читая, промчалась опять орава.

 

На меже лежит камень. Не веха и не

Башня. Может, мираж в пустыне.

Слева косточки белые, справа дыни.

Слева поле жатвы, а справа — битвы.

Скачет князь Кончак чрез межу с ловитвы.

На меже дрожит камень, твердя молитвы.

 

Слева жарко, а справа роса замёрзла.

На меже лежит камень. Уж в поле поздно.

И луна над сараями сушит вёсла.

Под лежачим камнем немного сыро.

Уронила ворона кусочек сыра.

Если все, кому дорого дело мира...

 

Переводчик мирен. Уж так он скроен.

Между двух полей, ни в одном не воин.

Оттого-то и зад у него раздвоен.

С виду он неподвижнее баобаба,

В землю как половецкая врос он баба.

Но внутри он — камень с небес. Кааба.

 

Между миром верхним и миром нижним

Он сидит на меже, непонятен ближним,

Занимаясь делом своим булыжным.

Улетай, ворона! Тут ничего нет

Для тебя; как ни каркай, он не уронит

Ни песчинки — и цели не проворонит.

 

Утекай, вода! В драбадан столетий

Утекай ты, пьянь, что достойна плети,

От него не дождёшься ты междометий.

Ибо ты, как время, заходишь с тыла,

В тот момент, когда жизнь валуну постыла,

И копытом подкованным бьёшь, кобыла!

Ну и что — отколола ли ты полкрошки?

Посмотри, что с копытом? не больно ножке?

Ах, ведь ты и ударила понарошке!

 

Ускакала кобыла, и ворон в поле

Улетел. Начнём помаленьку, что ли?

До свидания — всем, кто не знает роли...

Тихо в поле.

В глазницах кремнёвых сухо.

Зачинается песнь от Святого Духа.

Это камень поёт — приложите ухо.

 

Незадача с одним неизвестным

Неизвестный икс, кривоногий крестик,

В незадаче этой один, как пестик,

Ты на минусы-плюсы взираешь, робок,

И не знаешь, как выбраться из-за скобок.

Ты уравнён со всеми, но уравненье

Не решается. Кто ты? Перенесенье

Из Лонг-Айленда в Бронкс не спасёт, приятель,

Даже из числителя — в знаменатель.

 

Хорошо, это только подземка. Скомкай

Лист газетный, шуршащий сухой позёмкой,

И сойди на станции, ближней к дому,

Глядя в тучу, похожую на гематому.

Пережиток прошлого, недобиток,

Ты устал развёртывать длинный свиток,

Ты взмахнул крылом и взлетел, как Сирин,

На высокий сук. Твой полёт надмирен.

 

Отдохни, и пусть белокрылый некто

Через форточку носит свои конспекты,

Из рулонов такой Вавилон построив,

Словно тут переклейка грядёт обоев.

Не читай этих грамот. Сверни их в трубку

И смотри, смотри на свою голубку

Сквозь двоякие стёкла земной неправды.

Наведи на резкость. Оставь на завтра.

 

Перетрётся всё. Поговорка в силе

Остаётся. Но суть не в муке, не в пыли,

А в шлифованной ясности ретровзгляда.

Возвратить на начало, mein Herr? Не надо.

Спи, Спиноза. Не вскрикивай: кто я? кто я?

Или в ванной, над лебедью белой стоя,

Размышляй напряжённо, что ты за птица.

Незадача не может не разрешиться.

Дотяни до точки своё начало,

Как натягивают на голову одеяло.

И вверху, перед тем как упасть на койку,

Три креста поставь, хоть не веришь в тройку.

 

Песня о копейке

Земля зерниста,

Время ноздревато,

Всё сложено из маленьких копеек.

Сливаясь и взрываясь, как граната,

Стихия сумм огромных

Бьёт о берег.

 

Но если приглядеться,

В каждой капле

Воюет храбрый маленький копейщик.

Он одинок,

Он обречён, как Гамлет.

Под ветром епанча его трепещет.

 

Покуда миллиарды голиардов

Слагают оды

Жареной индейке,

Но ни один из гениальных бардов

Не сочинил нам

Песню о копейке, —

 

Я сам спою

О человечке смелом,

Об этом верном сердце твёрже меди.

Он рубль бережёт нам между делом,

Он скачет в бой,

Мечтая о победе.

 

Тростинкой

В змея скользкого потыкав,

Он сгинет, не угадан, не оплакан,

Сам — собственный свой долг

И сам — свой выкуп,

И всё своё, поставленное на кон.

 

Надлунный Банк

Его со счёта спишет,

Не находя больших причин для грусти,

Лишь кто-то, торопясь домой, услышит

Негромкий звон

И взор к земле опустит.

 

Лишь тучка

Лик небесный затуманит

И дождичек побрызгает из лейки,

Да нищий в кабаке его помянет

И купит штоф вина

На полкопейки.

 

Одинокий

Этот человек гуляет один вечерами.

Он неотличим от других прохожих —

Кеды, куртка, кашне в полоску.

Ходом шахматного коня он обходит доску.

Эту партию он может играть вслепую.

Приближаясь к очередному киоску,

Морщит лоб и достаёт папироску,

Дым пускает и держит её в кулаке, как дулю.

 

Этот человек гуляет один вечерами.

Сколько лет ему, сколько зим — неизвестно.

Хорошо, что никто не лезет к нему в кастрюлю,

Не проводит пальцем по зеркалу гардероба.

Вечерами — в час, когда тени встают из гроба,

Он выходит во двор, достаёт из кармана пачку,

Огонёк зажигает торжественно, словно свечку,

И выгуливает свою невидимую собачку,

И пасёт свою заблудившуюся овечку.

 

На берегу

Время пере-

шагивает через меня.

 

Я смотрю на клонящееся солнце,

разрешаю песку

просыпаться у меня между пальцев,

наблюдаю копошение трудяг-муравьёв.

 

Время пере-

шагивает через меня —

через мою тоску, вопль о друге,

сожаления о разбитом горшке —

время перешагивает через это всё.

 

И пока солнце неудержимо клонится вниз,

санаторная рыжая кошка

пере-

шагивает через меня,

даже жук шестью лапками

пере-

шагивает через меня,

и муравей-трудоголик

пере-

шагивает через меня —

 

и устремляется дальше.

 

Осень

Допел свою песню последний солист

Среди огорода.

И падая наземь, вращается лист,

Как винт вертолёта.

Печально ушами лопух шелестит,

Трепещет и машет.

Уж скоро, уж скоро зима налетит,

Закружит, запляшет.

Вся грязь превратится в белейшую гладь,

Нагрянут метели…

И Брэм озабоченно пишет в тетрадь:

«Слоны улетели»…

 

* * *

Все то, что мы выдыхаем в холодный день:

комочки снов, туманные струйки обид,

и те пузыри, которыми дышит земля,

и дым из труб, и пар незастывшей реки,

и облако над лоханью, в которой отмыть

упорно стараются черного кобеля,

и серый дым, и пар нефтяной реки,

и наши вздохи, и утренние зевки,

и все боязливо-беспомощные слова —

уходят вверх — и, пройдя через семь небес

и семь золотых завес — мировых кулис —

преображаются в звезды и сыплются вниз —

гляди — каким мерцающим кружевом лент,

алмазными искрами крестиков и колец —

как будто ангелов цех потрудился тут!

Так небеса нас учат писать стихи,

так нас посещает вечность, пока снега

летят, не касаясь черной, жадной земли.

 

Начало романа

В необъятной стране за могучей рекой,

Где шесть месяцев падает снег,

Жил один маслосмазочный и прицепной,

Крупноблочный, пропиточный и тормозной,

Противозамерзающий и выносной,

Сверхурочный один человек.

 

Жил он с личной своей многожильной женой,

Очень ноской, нервущейся и раздвижной,

Гарантийно-ремонтной и чисто льняной,

Не снимаемой без пассатиж;

И однажды родился у них нарезной,

Безбилетный, сверхплановый и скоростной,

Акустический и полупереносной,

Двухпрограммный печальный малыш.

Над его головой не светила звезда,

 

Осеняло его только знамя труда,

И шумели отравленные провода,

И шуршала над крышей его лебеда,

И стучал по ушам барабан.

 

Он учился прилежно — скользить и сквозить,

Коли надо — и мордой об стол тормозить...

Если это начало, позвольте спросить:

Чем же кончится этот роман?

 

Строки, написанные в Фолджеровской

Библиотеке в Вашингтоне

 

Зима. Что делать нам зимою в Вашингтоне?

Спросонья не поняв, чей голос в телефоне,

Бубню: что нового? Как там оно вообще?

Тепло ль? И можно ли в гарольдовом плаще

Гулять по улицам — иль, напрягая веки,

Опять у Фолджера сидеть в библиотеке...

 

Врубившись наконец, клянусь, что очень рад,

Что «я смотрю вперед услышать ваш доклад»,

Роняю телефон — и, от одра воспрянув,

Бреду решать вопрос: какой из трех стаканов

Почище — и, сочку холодного хлебнув,

Вдыхаю глубоко и выдыхаю: Уфф!

 

Гляжуся в зеркало. Ну что — сойдет, пожалуй.

Фрукт ничего себе, хотя и залежалый.

Немного бледноват, но бледность не порок

(А лишь порока знак). Ступаю за порог.

Феноменально — снег!

Ого, а это что там,

Не баба ль белая видна за поворотом?

Хоть слеплена она неопытной рукой

И нету русской в ней округлости такой,

Что хочется погла... замнем на полуслове,

Тут феминистки злы и вечно жаждут крови!

 

А все же — зимний путь, и шанс, и день-шутник...

Сгинь, бес. Толкаю дверь, и вот я в царстве книг.

Перелагатель слов, сиречь душеприказчик

Поэтов бешеных, давно сыгравших в ящик,

Держу в руке письмо, где мой любимый Джон —

Уже в узилище, еще молодожен —

У тестя милости взыскует... А не надо

Крутить любовь тайком, жениться без доклада!

 

Кто десять лет назад, резвясь, писал в конце

Элегии «Духи» о бдительном отце:

«В гробу его видал»? Не плюй, дружок, в колодец,

Влюбленный человек — почти канатоходец,

Пока его несет во власти лунных чар,

Он в безопасности; очнуться — вот кошмар.

 

Хранительница тайн косится умиленно

На то, как я гляжу на подпись Джона Донна,

Смиренно в уголок задвинутую: — Вот!

Постой теперь в углу! — Но страх меня берет,

Когда я на просвет след водяного знака

Ищу, как врач кисту, и чую, как из мрака

Скелет, или верней, тот прах, что в день суда

Вновь слепится в скелет, сейчас ко мне сюда

Зловеще тянется, чтоб вора-святотатца

До смерти напугать — и всласть расхохотаться!

 

Скорей в читальный зал. Едва ль «монарх ума»

Прилюдно станет мстить. Ученые тома

Берут меня в полон и с важностью друг другу,

Как чашу на пиру, передают по кругу.

Я выпит наконец. Пора пустой объем

Заполнить сызнова веселия вином!

 

Не зван ли я к Илье? Вахтера убаюкав

Заученным «бай-бай» и письмецо от Бруков

Из дырки выудив, ступаю на крыльцо.

Пыль снежная летит, и ветер мне в лицо,

Но бури Севера не страшны русской Деве.

Особенно когда она живет в Женеве.

 

Бумеранг

Вот я и прощаюсь с этим домом,

С кубом воздуха над жестким ложем,

Лампочки внимательным наклоном

И с балконом этим захламленным,

Формою на бумеранг похожим.

Все в руке, как говорится, Божьей.

 

Знаешь, Бог рисуется мне вроде

Австралийского аборигена:

Голый и нечесаный, он бродит

По своим безлюдным, диким бушам

И швыряет бумеранги-души,

Улетающие вдаль мгновенно.

 

Та душа, что врежется с размаху

В чью-то душу теплую, живую, —

Обретет себе добычу праха.

Только та, что с целью разминется,

Замкнутую высвистит кривую

И к пославшему ее вернется —

 

Чтобы вновь оружье запустил он

С громким воплем, с варварским подпрыгом!

Значит, время расставаться с тылом

Рук разжавшихся, с высоким тыном

Полок; я не верю больше книгам.

Только в тот волшебный край и верю,

Где, по донесенью очевидца,

Бродит Бог, не помня о потере,

Клювоносые пасутся звери

И бескрылые шныряют птицы.

 

Пушкин-1999

Пушкин идет по вагонам электрички,

Появившись в дверях, без предисловий

Объявляет: «Граждане,

Я помню чудное мгновенье,

Передо мной явилась ты».

 

Хлопает дверями тамбура,

Переходит в следующий вагон

И снова: «Граждане,

Я помню чудное мгновенье».

Когда он проходит между скамьями,

 

Граждане пытаются сунуть ему в карман

Мелочь, но не находят кармана

В строгом сюртуке, ни шляпы

В смуглой руке. А Пушкин

Входит в следующий вагон

 

И говорит: «Я помню чудное мгновенье,

Передо мной явилась ты!

Граждане, кто заинтересовался:

Не забывайте моих произведений,

У меня много произведений»

 

Скамья в Тригорском

На горе — городище Воронич.

Там пасется одна корова.

Отдохнет, поглядит налево —

на другой горе, над обрывом,

скамейка.

Там какой-то маленький Онегин

что-то говорит Татьяне —

или Ольге? — неважно, для коровы

это далеко и мелко.

 

Плывут облака кучевые

над Соротью и над лугами —

высокие возы сена.

Вдали — словно рой мошек

раскачивается у горизонта.

Но это не рой мошек,

а лебединая стая.

Это август, Успенье,

последние цветы доцветают.

Такое огромное небо.

Такой маленький Онегин.

Корова плачет.

 

Банька в Михайловском

Пушкин намыливает себе голову,

сидя в кадушке с водой, —

эмблема блаженства.

Профессор выстреливается из пушки

на луну

(путь паломника — из пушки на луну) —

эмблема стремления к идеалу.

Спервоначалу

столько волнений:

верно ли нацелена пушка

и хватит ли сил оторваться

или придется снова

плюхнуться в то же

блаженство?

Но вот пройдена точка возврата.

Снаряд начинает падать.

И то, что мы называем луной,

приближается так угрожающе

быстро, что профессор

отшатывается от окошка,

озаренный синюшным светом

этой луны...

Луны ли?

Но пройдена точка возврата.

 

* * *

A если заскучаешь, позвони.

Пусть дрогнут кольца маленькой змеи

И разожмутся. Со второй попытки

Пространства плач послышится в трубе,

И вот — мой голос явится к тебе,

Как гость ночной к доверчивой спиритке.

 

Не прекословь ему, закрой глаза.

То, что ты слышишь, чистая слеза,

Родившаяся в кубе перегонном.

Се эликсир, ему же имя дух;

А телефон отцеживает мух

И связывает слух с другим эоном.

 

Так слышно хорошо и далеко,

Что не понять, с каких ты облаков

Звучишь, и сам я — из какой котельной.

Но если потихоньку закурю,

Ты догадаешься: я в том краю,

Где воздух и огонь живут отдельно.

 

* * *

Полуполоманная судьба

еще что-то показывает, как телик

даренный, — хоть и рябит, как вода,

если смотришь вниз, а не на тот берег.

Это не Дант, а страх говорит,

не Вергилий, а тот же страх заклятый,

ибо то же, что нам отбивает ритм,

отбивает носы у статуй.

 

Всякая вещь хороша, пока нова,

она мудренее старой,

без конца вываривающей навар

из уже не дающей навара

кости. Вещь отказывается вещать

и переходит в разряд штуковин,

которые не стоит включать

ни в сеть, ни в список местных диковин.

 

Еще одна бродячая скрипка

          Пролетает, брызнув в ночь огнями…

                        А. Блок

 

Музыка эта ночная в сабвее…

Поздний ездок, над раскрытою книгой совея,

слышит какого-то Скрябина вдруг или Брамса —

и, пораженный, внезапно выходит из транса.

 

На пересадке, поняв роковую ошибку,

слышит с платформы напротив бродячую хриплую скрипку,

голос заплечный: «Чего тебе надобно, старче?»

Звук приближается, все горячее и жарче.

 

Это не музыка — когтем по форточке скрежет,

это цыганка с жидовкою курицу режут,

это убийца скрипит по ступеням — все ближе и ближе —

кролик, беги! — но бежать невозможно — беги же,

кролик! — но бежать бесполезно и поздно спасаться —

если не вылетит трейн из туннеля, как утка из зайца.

 

Двери сомкнулись — как отрубило.

Господи! Кто тут вокруг, венецьянцы иль турки?

Музыка стихла. Что это было —

что продолжается снова беззвучно, но в темпе мазурки?

 

Это погоня несется, гарлемским гремя перегоном,

и не понять в блеске вагонном и гуле —

то ли протон обезумевший гонится вслед за протоном,

то ли Вакула на черте летит, то ли черт на Вакуле.

 

Что это было? Музыка стихла.

В синем окошке Бронкса огни замигали.

Взвизгнувший тормоз. Треснувший выхлоп.

И непонятно кому — эту розу в бокале.

 

Главное — не говорить и не шевелиться,

чтобы не сбить уходящего слабого звона…

Так раскрывают ножом перловицу

ради слезинки одной замутненной.

 

Так одалиска лежит — недорогая утеха

местной базарной шпаны; и все ей мерещится ласка

гостя ночного; и в ухо ее входит эхо,

как караван верблюдов в ворота Дамаска.

 

Вольтер

Скажи-ка мне, Вольтер, сидящий в ступке,

Ты отвечаешь за свои поступки?

А если ты за них не отвечаешь,

То кто же отвечает, черт возьми?

Ты, может, просто-напросто скучаешь,

Когда свой вертикальный взлет включаешь,

Но неужели ты не замечаешь,

Когда с земли несется «тормозни»?

 

О командир летающего танка!

Какая в небе ждет тебя приманка?

Несчастная смешная обезьянка,

Скажи, куда карабкаешься ты?

Ты под луной проносишься со свистом,

Как вольный казачина в поле чистом,

И, усмехаясь этаким артистом,

На Божий мир взираешь с высоты.

 

И в этот час к тебе возводят взоры

Атланты, силачи и полотеры,

Банкиры, браконьеры, билетеры

И несколько скучающих джульетт.

А ты касаньем кнопки незаметной

Включаешь с ревом двигатель ракетный —

И, пролетая над родимой Этной,

Этнографам шлешь пламенный привет!

 

Визит молодого поэта

Этот парень, хотя и смешон,

Не лишен поэтической жилки.

Он глядит на меня как пижон,

Понимание пряча в ухмылке.

 

Я стою на другом берегу,

Дребезжу, как венок на могиле…

 — Извините… судить не могу…

Да ему и не нужен Вергилий.

 

Хватит, видно, и так куражу

Довести до конца это ралли

По кренящемуся виражу,

По извилистой адской спирали.

 

Так какой тебе, к черту, «сезам»?

Что за тени счастливца пугают?

Научить? — Научился бы сам,

Если б знал, куда лошадь впрягают.

 

Остаюсь, чтобы думать свою

Отмененную веком идею.

И сверчиную песню пою,

И мычу, и во сне холодею.

 

Куст малины в Вермонте

Это было в августе, в Вермонте,

на горе у масонского погоста,

где береза и дюжина надгробий,

где уже двести лет не хоронили.

 

Каждый день я взбирался по тропинке

и навеки запомнил ту малину —

куст, встречавший меня на полдороге,

обгоревший, обобранный вчистую.

 

Подходил я — там что-то розовело,

проступало застенчивым румянцем;

каждый раз она что-то вновь рожала

и меня угощала безотказно

 

спелой ягодой — каждый раз последней.

Низко кланяюсь тебе, малина:

не за ту неожиданную сладость,

что ты мне, мимохожему, дарила

 

(хоть ее мои губы не забыли), —

а за эту последнюю, дурную

каплю пьяную, что вновь рождает

глаз мой — куст обгорелый и бесплодный.

 

Ночью на шоссе

Оглянувшись, ты видишь его вдали —

огонек, что ныряет с холма в долину,

и невольно ширишь шаги свои,

словно взгляд почувствовав острый в спину.

 

Ты на тень косишься — пряма ль, горда? —

отмечая, как твердо пружинят ноги,

и примерно уже рассчитал, когда

обернуться опять и сойти с дороги.

 

И чуть-чуть не успеешь, всего чуть-чуть

своевременно голову повернуть,

когда вдруг, безжалостным светом залит,

обомлеешь, как заяц, в последний миг,

не поняв, что за ветер тебя настиг…

Мать родная! Да что же он не сигналит!

 

Путешествие

Человек, по сути дела,

Как бы падающий с крыши,

Но по внешности наружной

Вид имея пассажира,

Из дверей вокзала вышел:

Сыро, холодно, безлюдно.

Значит, это так и нужно.

 

Он в гостиницу идет,

Выпивает виски в баре

И, поднявшись в номер десять,

Как умерший египтянин,

Достает из саквояжа

И раскладывает вещи

Для потусторонний жизни

(Не забыто ли чего).

 

Бритва, зеркальце, рубашка.

Нежный голос в телефоне:

Не желаете развлечься?

Он развлечься не желает.

Он ложится в саркофаг,

Задвигает глухо крышку,

Сверху камень налагает

И — без воскрешенья — спит.

 

Голова лежала на плече

Голова лежала на плече,

как чугунное ядро на палубе эсминца.

Что ему, ядру, под утро снится? —

Черный Роджер на ветру,

три пробоины в борту —

или сколько там пробоин?

Бедный, храбрый мой Аника-воин!..

Тяжела твоя мне голова,

словно горя сто пудов ношу я.

Разбужу тебя, растормошу я…

 

Шевельнутся серые глаза —

Скрипнут бешенные тормоза.

 

Отблески

 

* * *

прозрачная

еще не помутнела

еще не заросла ты ряской жизни

я вижу

как сильно сердце плавает в тебе

как поворачивает резко и упруго

хвостом размахивая золотым

могу часами за тобой следить

как кошка

 

* * *

Ищу тебя вечерами,

иду от огня к огню:

шумят, веселятся, пляшут.

Я знаю, ты где-то тут,

но подхожу к костру —

смятенье, шепот, испуг,

какая-то перебежка,

и вновь тебя прячет ночь:

так прячут девушек юных

от захмелевших солдат

в захваченной деревушке.

Проклятье! Иду на берег,

валюсь на холодный песок,

и море мне дышит в лицо

своею солью и гнилью.

О Зимнее Небо! О Ночь!

О Золотые Созвездья!

Ужели я не смогу

смесить из вас, как Господь,

свою светлокудрую Еву?

И вспыхивает мое сердце,

озаряя на миг темноту —

и гаснет на ветру,

как отсыревший факел.

 

* * *

Крестьянин режет хлеб и режет сыр

Не торопясь. А рядом на инжир

Щегол садится: клюнул воровато,

Порх! — и умчался ввысь. Полу халата

От крошек отряхнув, старик встает,

Подходит к дереву, срывает плод

Поклеванный, кусает и глотает…

И вскрикивает вдруг — и улетает…

 

* * *

У тебя в глазах живет снежинка —

Отраженье лампы или люстры —

Вроде грошика с арабской вязью

Или буквицы в ирландской книге

Или кольцевого лабиринта

На странице детского журнала:

Вход он — вот он, отыщи-ка выход.

…Выхода пока не отыскалось.

 

* * *

Глаза твои колкие как колосья

Я слышу их шорох перед грозою

Глаза твои колкие как колосья

 

Забрось в меня синие эти зерна

В сухую бесплодную почву сердца

Глаза твои колкие как колосья

 

Они не взойдут никогда я знаю

Посеянные между светом и прахом

Глаза твои колкие как колосья

 

О черные жернова созвездий

 

* * *

Снова небо вспомнил я ирландское,

Обижанье вперемешку с ласкою:

 

Словно мать, присевшая на корточки,

Утирает слезы детской мордочки.

 

Мокр в ее руке платочек скомканный,

Над его лицом ее — как облако,

 

От чьего малейшего движения

Происходит плача продолжение

 

Или слез мгновенных высыхание,

И улыбка — и в носу дыхание.

 

Цыганка

С теплом не успели проститься,

И вот уже лету — каюк.

Студент потянулся в столицу,

Цыгане подались на юг.

 

Идет электричка до Тулы,

Холодный туман за окном.

Ну ладно, доедем дотуда.

А может, и дальше махнем?

 

Цыганка, смоленые очи,

Свободы упрямая дочь!

Другим ворожи, коли хочешь,

Но мне головы не морочь…

 

С годами твой взгляд все недужней,

Рассказ еще больше нелеп,

Невнятней еще и натужней

Идет предсказанье судеб.

 

Печальней еще и ненужней

Звучит обновленный прогноз:

Сулишь повышенье по службе…

Но это же все не всерьез!

 

Идет электричка до Тулы.

Контроль пошумел — без вреда.

Ну ладно, доедем дотуда:

А там, а оттуда — куда?

 

Беспомощен путь твой, сивилла,

Убога дорожная снедь.

Цыганка, скажи, ты любила?

Наверно ж любила — ответь.

 

Кого? Офицера иль вора?

…Не слушает, не говорит.

И черный рассеянный ворон

Над рощей осенней парит.

 

Парит неподвижно, похожий

На масти трефовой туза…

Ты что же, сестрица, ты что же

Отводишь и прячешь глаза?

 

Ах, бросить, уйти, в самом деле,

Сиротством тоску утоля!

Мне тоже — вот так! — надоели

Дождливые эти поля.

 

Уедем, уедем, уедем,

К днестровским уйдем берегам —

Ходить по базарам с медведем,

Курей воровать по дворам.

 

И снова — верста за верстою —

Такое поищем житье,

Где солнце затмит пестротою

Цыганское платье твое.

 

Ах, дальше от осени хилой,

От края простуд и могил,

Где ты никогда не любила,

Где я никогда не любил.

 

Над озером

Ну полно, Аленка! Устал я кричать и аукать.

Спустилося солнце за старые ели,

И в той стороне

Стало небо совсем полосатым,

И перед закатом

Нагретые волны сильней заблестели.

 

Вечерняя птица

Из зарослей шумно вспорхнула.

«Она утонула!

Сестрица твоя утонула!» —

Мне крикнула птица — и озеро перепорхнула

В три взмаха скользящих

И снова пропала

В кустах краснотала,

В дрожащей листве краснотала.

 

Аленка, ну выйди же!

Страшны мне эти загадки.

Вот тоже затеяла прятки!

Но ветер подул, и деревья в лесу зашумели:

«Вот здесь, в этой теплой купели

Найдешь ты ее —

В этой теплой и чистой купели».

 

Так значит…

Так значит, тебя эта заводь зеленая прячет!

Баюкает мглой, тишиною звенит, как в колодце…

И черный сомище

У ног твоих вьется,

Трава по рукам оплетает…

Ключи, пробиваясь со дна, все бормочут, щекочут,

Холодной волною глаза размывают,

Холодной, подводной волною глаза размывают.

 

Очнись же, Аленка!

Скорее от мест этих злых откочуем!

Село недалеко,

Успеем до ночи, а нет — так в стогу заночуем.

Всегда тебя слушаться стану,

Теперь — без обману,

А как набредем на малину,

То сам буду первый делиться.

 

В грозу на дороге,

Зимой без костра в холодину,

И что ни случится,

И мерзнуть, и мокнуть — не в горе! —

И пить из копытца —

Но не разлучаться,

Но не расставаться с тобою!

 

…Уже засыпают кувшинки,

И только, как стрелки,

Как маленькие пружинки,

По светлой воде

Все скользят и скользят водомерки…

 

(Песок остывает,

Осоку знобит у обрыва…)

Но сумерки медлят,

Не гаснет вода,

И прозрачное небо не меркнет,

По светлой по сонной воде

Скользят водомерки…

(Куда я пойду?)

Скользят и скользят торопливо…

 

Нищий

Стонут мои ноги, еле ходят,

И глаза мои болят, гноятся.

Добрые-то люди стороной обходят,

Доброты своей, видать, боятся.

 

Сгорбленная подошла старушка,

Желтыми глазами смотрит, плачет.

— Пойдем со мной, — говорит, — дедко.

— Куда это? — Беру тебя, значит.

 

— Со старостью ли берешь меня, бабка?

— Ой, со старостью, горе мое, горе!

— С хворью ли берешь меня, бабка?

— Ой, и с хворью, милый, со всей хворью.

 

Так идем под солнышком майским,

По дороге разговор гово́рим.

— Скоро ли дойдем, бабка?

— А и вскорем, — говорит, — милый, вскорем.

 

Памятник

Я оглянулся и увидел вдруг:

Все люди заняты одним и тем же —

Выделываньем мыльных пузырей.

У каждого прохожего — тростинка,

В которую он дует, отстранясь

От суматохи уличной и локоть

Ревниво оттопыря. Пузыри

Срываются, толкаются, танцуют

И, разлетаясь, наполняют воздух

Неслышным звоном. Этих тянет вдаль,

А тех к земле. (Бывают и такие,

Что могут ногу отдавить, как гиря!)

 

Иные — не легки, не тяжелы —

В срединном воздухе, роясь, толкутся

Среди себе подобных пузырьков.

А если глянуть сверху — жизнь кипит

И пенится как чаша!

«Мир — пузырь», —

Сказал философ Бэкон. Кто-то там

В незримую соломинку, незримый,

Усердно дует. Для чего все шире

И все опасней раздвигает он

Мерцающую сферу? Зря смеются

Над комиксами. Этих человечков

С растянутыми пузырьками реплик,

Прилепленных ко рту, мне жаль. Слова

Бессмысленны — но выдыханье уст,

В которое они заключены,

Священней фараонова картуша.

 

И если ставить памятник поэту,

То, верно, не с пергаментом в руках,

Как у того, кто ночью из друкарни

Бежал от разъяренных москвичей,

Чтоб сеять, где подальше, не со шляпой,

Не с шашкой и не с гаечным ключом,

А с бронзовой тростинкою у губ,

С надутыми щеками, и пускай

Стоял бы он в углу, как виноватый,

Отворотясь от улицы, а рядом

Лежал десяток мыльных пузырей,

Составленных, как ядра, в пирамиду.

И непременно чтоб неподалеку

Поилка с газированной водой…

 

Строфы о Тантале

Взаправду это или мерещится? —

Стоит Тантал в потоке струящемся:

От жажды лютой ссохлись губы,

Близко питье, но питье отравно.

 

Стоит Тантал по шею в Москва-реке,

По шею в Волге стоит и в Ладоге:

О, до чего красивы эти

Радуги нефти — да пить охота.

 

Охота есть, и есть изобилие

Плодов земли на ветках склонившихся:

Пируй, Тантал, чего боишься? —

Рядом — еда, но еда отравна.

 

А что ты думал? что незамеченно

Пройдет — кормить богов человечиной?

Что можно обмануть любую

Правду — небесную и земную?

 

Но есть такие жены — Эринии,

И месть всегда за злом воспоследует.

Терпи, Тантал, терпи и думай —

Ведь у тебя в запасе вечность.

 

Тотнесская крепость

What makes Totnes Castle special

is the fact that it never saw battle.

A. Guide

 

Путеводитель говорит: «Она

ни разу не была осаждена

и потому прекрасно сохранилась».

Брожу вокруг семивековых стен,

случайный созерцатель мирных сцен,

и вижу: тут ничто не изменилось.

 

Лишь время явно одряхлело. Встарь

оно любую крепость, как сухарь,

могло разгрызть и развалить на части.

Зато окреп Национальный Траст:

костями ляжет он, но не отдаст

ни камня, ни зубца — зубастой пасти.

 

Рябина у стены, как кровь, красна:

Не спячка в городе, но тишина;

над елкою английская ворона

кружит. Что проворонил я, кума?

Венец, воздетый на главу холма, —

шутейная корона из картона.

 

Мужчина, не бывавший на войне,

и крепость, не пылавшая в огне,

напрасно тщатся выглядеть сурово.

Хотя у старой крепости пока

есть шанс; а у смешного старика

нет никакого.

 

Из Джона Донна

Кто новый год кроит на старый лад,

Тот сокращает сам свой век короткий:

Мусолит он в который раз подряд

Все те же замусоленные четки.

 

Дворец, когда он зодчим завершен,

Стоит, не возносясь мечтой о небе;

Но не таков его хозяин: он

Упорно жаждет свой возвысить жребий.

 

У тела есть свой полдень и зенит,

За ними следом — тьма; но Гостья тела,

Она же Солнце и Луну затмит,

Не признает подобного предела.

 

Душа, труждаясь в теле с юных лет,

Все больше алчет от работы тяжкой;

Ни голодом ее морить не след,

Ни молочком грудным кормить, ни кашкой.

 

Добудь ей взрослой пищи. Испытав

Роль школяра, придворного, солдата,

Подумай: не довольно ли забав,

В страду грешна пустая сил растрата.

 

Ты устыдился? Отряси же прах

Отчизны; пусть тебя другая драма

На время развлечет. В чужих краях

Не больше толка, но хоть меньше срама.

 

Чужбина тем, быть может, хороша,

Что вчуже ты глядишь на мир растленный.

Езжай. Куда? — не все ль равно. Душа

Пресытится любою переменой.

 

На небесах ее родимый дом,

А тут — изгнанье; так угодно Богу,

Чтоб, умудрившись в странствии своем,

Она вернулась к ветхому порогу.

 

Все, что дано, дано нам неспроста,

Так дорожи им, без надежд на случай,

И знай: нас уменьшает высота,

Как ястреба, взлетевшего за тучи…

 

Пещерная страна

В начале человек был спелеолог.

С младенчества ему казался мир

Запутанным и тёмным лабиринтом,

Растущая возле калитки липа —

Таинственной пещерною страной.

Он был ещё привязан пуповиной

К земле — и до конца не отделён

От племени хтонических чудовищ.

Состарясь, он глядит совсем иначе

На дерево, обильное листвой;

Он видит в нём архитектуру рая

И долго, подбородок задирая,

Скользит по ярусам и куполам

Постройки дивной, над которой — небо

И облака... И видно далеко —

Так далеко, что места нет для тайны,

И ничего не страшно. Это всё

Осталось в детстве — в юности, быть может, —

Пещеры, нимфы, страхи, тени, тигры —

Осталось там, внизу, в шуршаньи листьев,

В зелёной глуби. Маленький кораблик

Плывёт по небу. Ни воздетых рук,

Ни мелких слёз — ни дождика, ни шторма.

Всё хорошо, и ничего не жаль.

Но коноплянки над водой не свищут;

Но пчёлы в эту высь не залетают —

И мёда золотистого, наядам

Слипающего губы, в тёмных дуплах

Не копят; и станки пурпурных тканей

Не ткут; и брызги волн над этим морем

Не солоны...

 

Полёт Дедала

С Икаром ясно: он узнал в полёте

свой отроческий, свой счастливый сон;

но старина Дедал, не птенчик желторотый,

как мог решиться он? —

 

Он, умудрённейший из умудрённых,

с балластом всех покуда не внедрённых

идей, патентов (в том числе весьма

нетривиальных), с багажом прозрений,

проектов, замыслов, изобретений —

и той последней, дивною идеей,

не доведённой даже до ума.

 

Болтаться в воздухе поддельной птичкой?

Увидеть сына, вспыхнувшего спичкой,

и след его, исчезнувший в воде?

 

А Черномор? Летать! В его-то годы!

Видали ль вы такого сумасброда?

И витязя носить на бороде!

 

Конечно, в этом есть своя картинность,

какая-то, я бы сказал, орлиность

души... Но юным девушкам претит

на голове увядшая поляна,

и согласитесь, это очень странно,

когда старик по воздуху летит.

 

Таких примеров, в общем-то, не густо;

хотя — о да! — их множество не пусто,

и я, конечно же, не всё учёл.

Быть может, вы к нему легко причтёте,

допустим, Фета и, допустим, Гёте.

Кого ещё?

 

Монах

Однажды прохладным деньком на Тверской

Я встретил младого монаха,

Он брел средь толпы оживлённо-мирской,

Задумчивый, как черепаха.

 

Навстречу красавицы юные шли,

Взирая на мир изумлённо;

Глаза их, сурьмой обведённые, жгли,

Как очи сестёр фараона.

 

Толпа, как волна, вдоль проспекта текла

Одним нескончаемым Нилом;

Но были темны от угла до угла

Дома в переулке унылом.

 

Быть может, там Лазарь томился как раз

В одной из клетушек подвала;

Но было всё грустное убрано с глаз,

Как будто его не бывало.

 

Харчевни манили питьём и едой,

Прилавки — заморским товаром...

Об этом ли думал монах молодой,

Врагом искушаемый старым?

 

Он шёл по проспекту сквозь морок и дождь,

К богам не имея вопросов,

И был на Рамзеса он чем-то похож,

А мы — на разбитых гиксосов.

 

Лунное

Что там в небе так чудно круглится?

Это месяц, мой друг, просто месяц.

Посмотри на него сквозь ресницы —

видишь, сколько веревочных лестниц

он спускает для тех, кто хотел бы,

кто, устав от земного, желал бы

прогуляться сегодня на небо

наподобие белых сомнамбул?

 

Погоди — еще тень в подворотне

оказалась всего только тенью,

еще светит нам вечер субботний

по колодезной щуки веленью.

 

И так пылко, так зыбко сияет

этих звезд сумасшедшая горстка —

как сугроб тополиного пуха,

подожженный рукою подростка.

 

Что сегодня — весна или осень?

Это осень, мой друг, это осень.

Хочешь, мы у прохожего спросим,

что сегодня — весна или осень?

 

И прохожий, смутившись, ответит:

«Я не знаю… забыл… извините…»

И посмотрит туда, где в зените

что-то греет, хоть холодно светит.

 

Что-то греет еще, что-то веет,

как смычок, в этом воздухе ветхом,

и еще рассыпают нам пенни,

коронуясь, кленовые ветки.

 

Ну, давай еще малость побродим,

пошуршим этой звонкой листвою,

потолкаемся рядом с народом,

улетающим вместе со мною…

 

Художник

С. Любаеву

 

Я долго к зренью привыкал;

Оно во мне как будто зрело,

Когда в толпе живых зеркал

Я озирался оробело.

 

Я вырастал, но много лет

В порывах льющегося света

Еще я видел не предмет —

А облако вокруг предмета.

 

Как поздно мне открылся мир!

Как будто только я проснулся,

Как будто вправду серафим

Крылом моих ресниц коснулся.

 

И я теперь, глаза закрыв,

Козу и девочку босую,

Как некий воплощенный миф,

Перстом, горящим нарисую.

 

Александр Грин

Каждый день

к нему приплывали

корабли:

рассаживались

под явором

на скамейке

и вздыхали.

Он выносил им чаю

с коржиками: они пили

и снова вздыхали,

не говоря ни слова.

К вечеру

он относил их к морю

в бадейке с водой

и выпускал

за волноломом.

— Прощайте! —

Они уплывали,

но на следующий день

приплывали

снова

с подарками

и без подарков.

 

Батюшков

Не вышел ростом, ни дородством важным,

на службе и в науках не успел;

зачем же гласом влажным и протяжным

он Гальциону мне воспел

и, море зла увидя, содрогнулся?

Не я — к тебе, но ты ко мне вернулся —

сказать, что море зла безбрежное кругом,

что век наш — краткий миг,

что мир наш — скорбный дом…

…Чтоб я тебе поверил — и проснулся.

 

Маятник

Как олово холодное, блестит

Луна над спинами кариатид

В ночном окне, и тишина лилова.

Раскачивает маятник свой диск

С опаской, — словно взвешивая риск

Готового уже настать иного.

 

И ты лежишь, хладея и дрожа,

И ждешь, как царь — начала мятежа,

Рассветного сигнала и укола,

Когда последний совершится взмах,

Взорвутся мускулы — исчезнет страх —

И Время превратится в Дискобола.

 

Чудесное со мной не происходит

Чудесное со мной не происходит.

Как будто зареклось происходить.

Как будто крест поставило на мне

Чудесное. И вот что я придумал.

 

Надел резиновые сапоги,

В карман плаща два яблока засунул,

Купил журнал «Умелый пчеловод»

И в поезд сел до станции Голутвин.

 

И через полчаса произошло

Со мной чудесное. Ко мне подсела

Блондинка девушка в плаще с болонкой

И съела оба яблока моих.

 

Потом она на время попросила

Журнал «Умелый пчеловод», чтоб дома

Его прочесть спокойно под торшером,

Поскольку увлекалася сама

 

Парашютизмом. Телефон дала мне,

Чтоб я звонил ей, как найдет охота.

Потом вошли Четыре Контролера

И попросили показать билет.

 

Я показать билет им отказался

Категорически. За что меня

Они по всем вагонам провели

И девушкой-блондинкой попрекали.

 

Вот почему с тех пор я знаю точно:

Чудесное со мной не происходит.

А если происходит иногда,

Кончается необычайно глупо.

 

Песенка влюбленного жука

Ничего такого сверх

Нет в моей богине:

Только глазки, только смех,

Носик посредине.

Растерялся я слегка

От такого факта,

Взял и в майского жука

Превратился как-то.

 

Вот собратья с тополей

Поздравляют хором:

Был я просто дуралей,

Стал дурак с мотором.

Я летаю выше всех

Меж дерев и просек,

Только слышу тот же смех,

Вижу тот же носик.

 

Может, стану жертвой я

Мишки или Степки

И угаснет жизнь моя

В спичечной коробке.

Но, пока еще дано

Мне жужжать и виться,

Полечу в ее окно

Головою биться.

 

Левша

Левша сковал гвоздочки для подковок

Игрушке царской — аглицкой блохе.

Конечно, был он преизрядно ловок,

Но посвятил усилья чепухе.

 

Дается ж людям бесполезный дар!

Иной искусник не такое может:

Из маковинки сделает футляр

И внутрь пылинку-скрипочку положит.

 

Бес, не иначе, помогает им,

Чтоб искусить сопоставленьем ложным,

И делается малое — большим,

Великое становится возможным.

 

А все масштаб. Подумай: я и ты —

Из космоса, и даже с самолета...

На нашу жизнь посмотришь с высоты —

Какая ювелирная работа!

 

Кенгуру

Когда первые европейцы ступили на

австралийский берег, они увидели там

какое-то странное животное и спросили

у местных: «Как называется это странное

животное?» На что местные, естественно,

ответили: «Кенгуру» (т. е., по-австралийски:

«Не понимаем вас»).

Факт

 

...И побрел он в тоске и в тумане,

И очнулся на тех берегах,

Где скакали безрогие лани

Почему-то на задних ногах.

 

«Это что же, друзья-иноземцы?

Объясните мне эту муру!»

И ему отвечали туземцы:

«Извините, мы вас кенгуру».

 

«Но тогда почему же при этом...

Почему, почему, почему?..»

«Кенгуру», — ему было ответом,

«Кенгуру», — объяснили ему.

 

Он тряхнул головою, подумал:

«Может быть, я в тифозном жару?

Что не спросишь у них — кенгуру, мол,

Отвечают на все: «Кенгуру».

 

И тогда он достал кошелечек,

Из того кошелечка — листок,

И свернул его ловко в кулечек,

И стряхнул сигарету в кулек.

 

И скакали безрогие лани,

Неизвестной свободы ища.

Терпеливые островитяне

Обступали его, вереща.

 

И стоял он в тоске и в печали

На великом вселенском ветру,

И туземцы ему отвечали:

«Кенгуру, кенгуру, кенгуру».

 

* * *

Вчера, чтоб разогнать тоску,

Я заходил к часовщику.

 

Мне показалось: цифры, стрелки —

Как будто не в своей тарелке.

 

Но, глядя времени в лицо,

Я подобрал одно словцо.

 

Хожу теперь и повторяю

(Скользя колесиком по краю):

 

Иже еси на небеси,

Мне душу перекорпуси.

 

Каждый день

Каждый день

солнце хмурое как истопник поднимается

и начинает возиться с огнем

каждый день

выпадает минута в природе, когда она вдруг

(взгляд освещение угол)

предлагает нам счастье за так

каждый день

приезжает мусорная машина к удовольствию

детей к неудовольствию голубей

каждый день

старик поворачивает на кушетке свою параличную

жену и делает ей массаж и жарит омлет и приносит

посуду и уносит посуду и моет посуду и звонит по

аптекам и спрашивает к вам не поступил стугерон

каждый день

каждый божий день

и фиалки и флоксы и фиалки и флоксы и фиалки

и флоксы

и еще бы халвою заесть

 

Улыбка

В.Ч.

 

Он был хмурый человек,

И когда порой улыбка

На лице его являлась,

Угасая неизбежно, —

Видно, счастья в нем хватало

Лишь на вспышку, и не больше, —

Это было как награда

Мне, случайному знакомцу,

Мне, беспечному пройдохе

(Тайному его собрату

По безумью и печали);

И всего сильней хотел я

Вновь увидеть это чудо

И продлить его надолго, —

Так вот в детстве мне хотелось

Задержать цветок салюта

Над зубцами крыш и башен,

В небе дыма, туч и снега.

 

Переулок

Мемориальная доска

На доме балерины...

Сухая горсточка песка

И ком размокшей глины.

 

Девчачий слышен голосок.

Ботинки глину месят.

Она лежит, как образок,

И ничего не весит.

 

Пройдет школяр какой-нибудь

И отщипнет от булки.

Ласкает мраморную грудь

Лишь ветер в переулке.

 

Крымская бабочка

Е. Рейну

 

У вечности всегда сухой закон.

Но каплет, каплет жизни самогон,

Переполняя пифосы и фляги.

И — времени послушные волы —

Вытягивают на берег валы,

Тяжелые возы горчащей влаги.

 

Не трезв, не пьян, брожу я целый день.

Тень-тень, мне каплет на уши, тень-тень.

А за холмом прибрежным, в травном зное,

Мне бабочка ударилась в лицо:

Да это же, ей-богу, письмецо

С оказией!.. А вот еще другое!

 

Замри, я говорю, замри, присядь!

Дай мне судеб известье прочитать,

Куда ты снова ускользаешь к шуту?

Чего ты хочешь, не понять никак:

То вверх, то вниз крылом, то так, то сяк,

И тыща перемен в одну минуту.

 

Так кто из нас хлебнул: я или ты?

Помедли, воплощенье суеты,

Не мельтеши, дай разобрать хоть строчку,

Пока шуршит маслина на ветру

И за пригорком — к худу ли, к добру —

Прибой на нас с тобою катит бочку.

 

Не трепещи: ведь я тебя не съем.

Не торопись к татарнику в гарем

Мелькать в кругу муслиновых созданий.

О Мнемозина! восемнадцать лет

Тому назад ты родилась на свет:

Прекрасный возраст для воспоминаний!

 

Они мелькают, вьются... Как тут быть?

Чтоб их понять, их надобно убить!

Но чем злодействовать, не лучше ль выпить?

Ого! какой сверкающий глоток:

В нем Иппокрены жгучий холодок,

И страшный Стикс, и будничная Припять.

 

Да, нас поила общая струя,

Я бражник твой, капустница моя,

И капля есть еще в кувшине нашем.

Пусть нам Хайям на дудке подсвистит

И подбренчит на арфе царь Давид —

Давай кадриль несбывшегося спляшем!

 

Закружимся над солнечной горой,

Где вьется мотыльков беспечный рой,

Над серою иглою обелиска,

Над парочкой, уснувшей под кустом,

Над грузовым, грохочущим мостом,

Над Самаркандом и над Сан-Франциско;

 

Закружимся над мертвенной луной

(Ее обратной, скрытой стороной),

Над горсткой угольков в кромешной яме,

Над догмами, над домиком в Москве,

Где русский йог стоит на голове

И смотрит в вечность трезвыми глазами.

 

На пляже

Дочка на пляже отца зарывает в песок,

Зыбко и смутно ему, словно семени в грядке;

Что-то лепечет лукавый над ним голосок,

Смугло мелькают лодыжки, ладошки, лопатки.

 

Веки смежил он и в небо глядит сквозь прищур.

Пятки вперед протянул — фараон фараоном.

Девочка, став на колени, как жрица Хетсур,

Руки к нему простирает с глубоким поклоном.

 

Мечет в них дроты свои обжигающий Ра;

Тысячи лет не кончается эта игра.

Вот пододвинулась туча, и тень задрожала...

Где ж тонкорукая?

Краба смотреть убежала.

 

Древо перебора

...А это значит, что, решив и выбрав,

Ты перед выбором предстанешь снова,

И потому на много тонких фибров

Ветвится ствол желания любого.

 

Нет, ты не пыль в стихийном произволе,

Ты сознаешь, что средь густого бора

Случайностей есть Древо Перебора,

В котором — торжество свободной воли.

 

Оно же, впрочем, Древо Униженья

Свободной Воли, ибо так и этак

Твое желанье терпит пораженье

На каждом перепутье гибких веток.

 

Так или этак — лучшей половины

Лишается, стезю свою сужая,

И каждый миг, как язычок змеиный,

Раздвоенностью безысходной жалит.

 

О, если бы не мыслию растечься —

Не только мыслью, волком или птицей, —

Всей полнотою жизни человечьей,

Всей дрожью жил совпасть и наложиться,

 

Чтоб испытать все то, что недоступно,

Недостижимо, чуждо, беззаконно,

Изведать все развилки, сучья, дупла

И все плоды вкусить от этой кроны!

 

Есть сладкая в эдеме сикомора,

Есть темный кедр над пропастью Эрева.

Но только это Древо Перебора

И есть Познанья истинное Древо.

 

Дервиш

Разорвать пищевую цепочку

и уйти в одиночку туда,

где любовь превращается в точку —

удаляющуюся, как звезда.

 

Превращается в божью коровку,

улетевшую за калачом

в те края, где больной на головку

ходит старый с мешком за плечом.

 

Ты не жди от неё возвращенья,

возмещенья дырявых корыт,

ибо чёрного неба вращенье

возвращенья тебе не сулит.

 

И его за подол не удержишь

в тот последний, решительный раз —

если вдруг закружится, как дервиш,

и взовьётся, и канет из глаз.

 

Трубач и стеклодув

(На мелодию Б. Окуджавы)

 

Трубач и Стеклодув,

Любезные собратья,

Позеленеет медь

И выгорит зола —

И всё же в мире нет

Заманчивей занятья,

Чем ваши оба-два

Опальных ремесла.

 

А было — зов трубы

Манил в иные дали,

Расцвеченный фонарь,

Как радуга, сиял;

Вы были хороши

И щёки надували,

И, подражая вам,

Я щёки надувал.

 

Куда девалось то,

Что было, да уплыло,

Что вновь хотело быть,

Да больше не смогло?

Иль воздух вышел весь,

Дыханья не хватило,

Забила горло гарь

И бронхи обожгло?

 

Окалина и дым,

И серые руины.

Но знаю — под конец,

Когда утихнет плач,

Я вас увижу вновь

По двум краям картины,

Мой первый Стеклодув,

Последний мой Трубач!

 

Пророк

Не златоуст и не оракул —

Зато на лестнице порой,

Где слушателей кот наплакал,

Он и оратор и герой.

 

Гремят щербатые ступеньки,

По этажам несётся гул…

Через потерянные деньги,

Не глядя, он перешагнул —

 

И вышел в ночь. Огни потухли,

Охоложённый воздух пуст.

Но пышут пламенные угли

И наземь сыплются из уст!

 

Он говорит теперь не с ними,

Уснувшими, как кирпичи, —

А с вопиющими в пустыне

И с бодрствующими в ночи.

 

С испугу вздрагивают стены,

Но он не может замолчать:

Как будто ток запечатленный

Сломал великую печать!

 

Глазами яростно блистая,

Проходит он под фонарём…

И тень его то вырастает,

То съёживается, как гном.

 

* * *

На московском фестивале

Был поэтов полон зал.

Про валютных проституток

Австралиец рассказал.

Африканец — про лентяев,

Петербуржец — про себя,

Лучше всех — про Левитана

Из Ирландии посол.

Бунимович вёл собранье

И шутил совсем умно.

Напоследок от евреев

Из Израиля поэт

Высказал стихотворенье,

А потом его же спел.

Ничего, сказал водитель,

До фуршета доживём.

Много, много раз хотелось

Уши пальцами заткнуть,

Но ведь мы не обезьянки,

Нас, пожалуй, не поймут.

Улыбался только классик,

Сидя во втором ряду.

Вот ведь счастье человеку —

Вовремя, мудрец, оглох.

 

Frisson nouveau

Ремонт над головой

грохочет три недели,

там заменить полы

давно уже хотели.

Так не пора ль и мне

сменить былые трели?

Нет, поздно: новый звук

оставим новой дрели.

 

Боюсь, грядут в верхах

большие передряги;

внизу готовы к ним

и шьют иные флаги;

дождь или новый вождь —

достанет мне отваги

чернильную слезу

размазать по бумаге.

 

Человек

(Пейзаж с висящим бананом)

 

Табуретку он ставил на табуретку,

но смотрел не на звёзды — а на ту ветку…

Строил — камень на камень, кирпич на кирпич —

вавилонскую башню, пытаясь достичь…

 

Но чем выше, тем больше её амплитуда,

и тем дольше лететь по кратчайшей оттуда

(удивляясь простору) до самой земли…

 

А из облака пальчик грозит: — Не шали!

Но блажен, кто на той побывал верхотуре

и в свободном полёте бренчал на бандуре.

 

Дом из пылинок

Я строю из пылинок дом —

Дом этот строится с трудом.

Ведь это не берлога,

Пылинок надо много.

 

Тружусь не покладая рук —

Большое строится не вдруг.

Ещё одна заминка.

Ещё одна пылинка.

 

* * *

Память — летучая мышь,

Мечущаяся в темноте

Между натянутых нитей.

 

Поэзия — ночной сторож,

Стучащий в свою колотушку: —

Все спокойно!

Спите! Все спокойно!

 

Читайте также

http://kruzhkov.net/

Григорий Кружков: «Нет на свете занятия милее и душеполезнее, чем писать для детей»