Сергей Орлов: «Я порохом пропахнувшие строки из-под обстрела вынес на руках»: Стихотворения

Сергей Орлов о себе:

Я родился в 1921 году в селе Мегра Белозерского района Вологодской области в семье сельских учителей. Отца своего не помню, он умер в 1924 году. Люди, знавшие его, рассказывают, что он был строгий учитель, добрый и веселый человек, уважаемый сельчанами. Я рано начал ходить в школу, точнее сказать, на уроки в класс, так как мы жили в здании школы, где учительствовала мать. Мне не нужно напрягать память, чтобы вспомнить детство: его можно увидеть и сейчас. Оно белеет березами и пламенеет рябинами, лежит огромным слюдяным простором Белого озера, в тихие вечера синеет бескрайними лесами, плещет зарницами, звенит дождями. Всё это осталось таким же и по сию пору. Исчезли только подробности, но они очень похожи на подробности жизни многих мальчишек, родившихся в деревне. Нет на свете и моего села Мегры — воды Волго-Балта залили то место, на котором оно стояло.

В 1930 году семья наша уехала в Сибирь: отчим был послан партией на строительство колхозов. За красный галстук в те годы влетало от кулацких сынков, но я носил его с гордостью, как мои друзья пионеры. В 1933 году мать с братишкой и сестренкой вернулись на родину, а я остался с отчимом в Новосибирске; он был направлен партией на учебу в институт. Широкая Обь, первые многоэтажные дома пятилетки. Потом я вернулся на родину и много рассказывал приятелям о Сибири, степях и железной дороге. Учитель физики, молодой ленинградец, рассказами о книгах и звездах зажег любовь к литературе и изобретательству. Попробовал сочинять стихи и строить модели самолетов и ракеты. Потом стихи перестал сочинять на время, потому что увлекся рисованием.

Среднюю школу я окончил в 1940 году в Белозерске, старинном городке с крепостным валом и множеством церквей. Тихие дома, деревянные мостки, скрипучие калитки, буйные черемухи и зовущие гудки пароходов. На пароходе я и уехал учиться в Петрозаводский университет с твердым желанием писать стихи, печататься. Моё стихотворение «Тыква», написанное в шестнадцать лет, похвалил в статье, напечатанной в газете ЦО «Правда», Корней Иванович Чуковский.

Когда началась война, мы, студенты университета, вступили в истребительный батальон; из него я был призван в армию. Военком, выслушав мой рассказ о положении на том участке фронта, на котором мы были, по «знакомству» предложил на выбор два рода войск — танки и авиацию. Я стал танкистом. В армии был рядовым, сержантом, курсантом, лейтенантом, гвардии старшим лейтенантом. Воевал на Волховском и Ленинградском фронтах в танке; воевать приходилось не только с немцами, но и с болотом. Танкисты не любили громких слов и верили в будничные высокие ценности: дружбу, товарищество, долг. В 1944 году меня, обожженного, принесли на носилках товарищи в медсанбат. Из госпиталя я был демобилизован по инвалидности.

Я люблю рыбную ловлю. День Победы встретил на Белом озере, в устье реки Ковжи. Ни одна травинка не колыхалась, река и озеро сливались с чистым небом — так было тихо. Вместе с встающим солнцем из озера пришла лодка; по воде далеко слышно, и до нас долетел крик с лодки: «Эй, что вы сидите? Кончилась война!» Мы глянули на огромное солнце за лодкой, не смежая век, и заплакали, не потому что на солнце нельзя смотреть без слез.

После войны учился в Ленинградском университете, но ушел с третьего курса. В 1954 году я окончил Литературный институт имени Горького. Мои книги: «Третья скорость» (1946), «Поход продолжается» (1948), «Светлана» (1950), «Городок» (1953), «Стихотворения» (1956), «Голос первой любви» (1958), «Стихотворения» (1959), «Одна любовь» (1961), «Колесо» (1964), «Лирика» (1966), «Дни» (1966). Вместе с Михаилом Дудиным написал сценарий фильма «Жаворонок» о танкистах на войне.

 

Стихотворения Сергея Орлова:

 

* * *

А мы такую книгу прочитали!..

Не нам о недочитанных жалеть.

В огне багровом потонули дали

И в памяти остались пламенеть.

 

Кто говорит о песнях недопетых?

Мы жизнь свою, как песню, пронесли.

Пусть нам теперь завидуют поэты:

Мы всё сложили в жизни, что могли.

 

Как самое великое творенье

Пойдет в века, переживет века

Информбюро скупое сообщенье

О путь-дороге нашего полка.

 

О себе:

 

* * *

Руками, огрубевшими от стали,

Писать стихи, сжимая карандаш.

Солдаты спят — они за день устали,

Храпит прокуренный насквозь блиндаж.

 

Под потолком коптилка замирает,

Трещат в печурке мокрые дрова…

Когда-нибудь потомок прочитает

Корявые, но жаркие слова

И задохнется от густого дыма,

От воздуха, которым я дышал,

От ярости ветров неповторимых,

Которые сбивают наповал.

 

И, не видавший горя и печали,

Огнем не прокаленный, как кузнец,

Он предкам позавидует едва ли,

Услышав, как в стихах поет свинец,

Как дымом пахнет все стихотворенье,

Как хочется перед атакой жить!..

И он простит мне в рифме прегрешенье...

Он этого не может не простить.

 

Пускай в сторонку удалится критик:

Поэтика здесь вовсе ни при чем.

Я, может быть, какой-нибудь эпитет —

И тот нашел в воронке под огнем.

Здесь молодости рубежи и сроки,

По жизни окаянная тоска…

Я порохом пропахнувшие строки

Из-под обстрела вынес на руках.

 

* * *

Я сам вселенную свою творю

И вымыслов пустяшных

Над нею вешаю зарю,

Творю леса, взрыхляю пашни.

 

Героев под руки веду,

Над женщиной замру от счастья,

Сшибаю радость и беду,

Тревоги, подвиги и счастье.

 

Рукав рубахи закатав,

Ероша волосы, вздыхая,

Во всем неукротимый нрав,

Всему, что создал, сам являя.

 

Семейный альбом

Д. Хренкову

 

Быть может, это и не модно,

Но у людей, как у людей,

Они хранятся на комодах —

Тема истории семей.

 

Люблю семейные альбомы:

Там со страниц на мир глядят

По линии мужской знакомо

Три поколения солдат.

 

Все молодые, все похожи,

Пусть новый день шумит вокруг!

Там дед не старше, не моложе,

Почти совсем такой, как внук,

 

Что смотрит с пристальной отвагой,

Сфотографирован на днях,

На фоне полкового стяга —

Семьи надежда и броня,

 

А дед в шинели, серой, длинной,

Оперся на эфес рукой,

Как будто богатырь былинный,

В высоком шлеме со звездой.

 

Глядишь, и кажется, с налета

В огонь, в степные ковыли

Тачанка в громе пулемета

Опять летит на край земли.

 

Ион на ней, лихой и юный,

И знамя плещет у щеки,

И клич: «За здравствует коммуна!» —

Гремит на все материки.

 

А там, на деда так похожий,

Как будто дед не постарел,

Сын — и не старше, не моложе —

Все так же молод, прям и смел.

 

Знакома мне его дорога:

Ведь в сорок первом в ранний час

Труба, сыгравшая тревогу,

В ружье подняла вместе нас.

 

И на четыре года с лишком

Ушел солдат в огонь и гром.

Я знал о нем не понаслышке

Под Мгой, под Курском и Орлом...

 

Лет грозных жаркая зарница,

Она одна на все года, —

Горит, горит на всех страницах

Пятиконечная звезда.

 

И ты сидишь, альбом листая,

Как будто трогаешь рукой

Огни костров и даль без края —

Историю земли родной.

 

Акрополь

В незапамятном детстве раннем

Я увидел впервые город, —

Сказкою о царе Салтане

Он открылся мне с косогора.

 

Вал зеленый у вод блескучих,

Стены сахарные над валом,

Золотые луковки в тучах

Лента радуги обвивала.

 

Голубиная почта меркла

В синем небе над головою,

Звон катился на крыши с церкви,

С колоколен, медным прибоем.

 

Крыши крыты железом красным,

Окна в два ряда и заборы...

Потрясенный творимой сказкой,

Въехал я на телеге в город.

 

Первый город мой, в зорях алых

Щедро ты мне дарил открытья;

С чудом первой любви, пожалуй,

Мог тебя одного сравнить я.

 

И хотя на земле с тех пор я

Повидал городов немало,

Выходил к ним спокойно, к гордым,

Из ворот гремящих вокзалов, —

 

Но недавно, за синим морем,

В королевстве чужом, не в сказке,

Будто снова я въехал в город

На телеге мальцом вихрастым.

 

Белый мрамор колонн летящих

С морем синим и небом рядом, —

На холме под солнцем палящим

Мне открылась земля Эллады.

 

И, увидев впервые город

Изо всех городов на свете,

Словно солнце и словно горы,

Переживший тысячелетья, —

 

Замер я, словно в детстве раннем,

Заглядевшися с косогора,

Перед молодостью сказанья

На земле сухой, словно порох.

 

Я уже никогда не забуду

В небе полные солнца колонны

И безгрешного детства чудо —

Мой Акрополь в лесах зеленых.

 

* * *

Далеко течет река Шексна,

Волги нареченная сестра.

Я ее увижу только в снах

Редких и коротких у костра.

 

Высоко зеленая звезда,

Свет ее сияет над Шексной.

Легкая певучая вода

Очень схожа цветом со звездой.

 

Белые березки на лугу,

Русские, знакомые до слез.

Так же вот на дальнем берегу

Шелестит листва родных берез...

 

Сядь же рядом, друг, поговорим,

Что-то смолк в лесах орудий гром.

Полчаса осталось до зари,

Тишина, знать, не перед добром.

 

Видишь над Ведлозером пожар,

Знать, отходят наши, тяжело.

Яростен врага слепой удар,

Много здесь товарищей легло...

 

Ты откуда сам, с реки какой?

Трудно... На войне как на войне!

Если что, поклон последний мой

Передай моей реке Шексне.

 

* * *

Моей деревни больше нету.

Она жила без счета лет,

Как луг, как небо, бор и ветер, —

Теперь ее на свете нет.

 

Она дышала теплым хлебом,

Позванивая погромком,

К ней на рогах коровы небо

Несли неспешно людям в дом.

 

Плывут над ней, взрывая воды,

Не зная, что она была,

Белы, как солнце, теплоходы,

Планеты стали и стекла.

 

И дела нет на них, пожалуй,

Уж ни одной душе живой,

Что здесь жила, пахала, жала

Деревня русская век свой...

 

И я пройду по дну всю пойму,

Как под водой ни тяжело.

Я всё потопленное помню.

Я слышу звон колоколов...

 

* * *

Опять на старую гляжу

На фотокарточку оттуда,

Где жизнь моя в огне, как чудо,

Шла по стальному рубежу.

 

Чему он радуется там,

Юнец, мальчишка в гимнастерке:

Бомбежке, на снегу кострам,

Щепотке рубленой махорки?

 

Он, улыбаясь, на меня

Глядит из взорванного мира,

В планшете кирзовом храня

Настроенную музой лиру.

 

Чему он радуется там?

Снаряд шальной, завыв, ударит,

И он не пискнет, как комарик,

А полк уйдет к иным огням.

 

Гомер гвардейского полка,

Ни жизни, ни любви не зная,

Он может все наверняка,

О чем я не предполагаю.

 

Возьмет немытой пятерней

В горсть переливчатые струны —

И я пред ним замру немой,

Завистливо, как мальчик юный.

 

Ракета над полком взойдет, —

Он эту лиру к черту кинет,

И рейх к его ногам падет

В дыму в поверженном Берлине.

 

Танкист гвардейского полка,

Мальчишка, искра грозной бури,

На что он там издалека

Глаза улыбчивые щурит?..

 

* * *

Старый снимок

Нашел я случайно в столе

Среди справок

В бумажной трухе, в барахле.

 

Старый снимок далеких,

Но памятных лет.

Ах, каким я красивым

Был тогда на земле!

 

Шлем ребристый кирзовый

Да чуб в три кольца,

Зубы белой подковой,

Веснушки, что солнца пыльца.

 

Не целован еще,

И ни разу не брит,

Крепко через плечо

Портупеей обвит.

 

Вдаль гляжу я веселый,

Прислонившись к броне,

Среди сосен и елок

На великой войне.

 

Светит солнце на траках,

Дымится броня,

Можно просто заплакать,

Как мне жалко меня!

 

Время крепости рушит,

А годы летят,

Ах, как жаль мне веснушек

Ржаной звездопад!

 

* * *

Приснилось мне жаркое лето,

Хлеба в человеческий рост

И я — восемнадцатилетний —

В кубанке овсяных волос.

 

Такой, как на карточке старой:

Без шрамов военной поры,

Ещё не видавший пожаров,

Ещё не ходивший в прорыв

 

На танке гвардейской бригады

По дымному тракту боёв,

Ещё не писавший в тетради

Ни строчки военных стихов.

 

Во сне в ту далёкую пору

Я глянул с улыбкой, а там

Парнишка с доверчивым взором

Шагал напрямик по полям.

 

Весёлый, счастливый, довольный,

Ничуть не тревожась о том,

Что девушка в садике школьном

Впервые тоскует о нём.

 

Шагал, не жалея пшеницы,

Шагал, тишины не ценя,

Не слушая песенку птицы,

Что встала у солнца, звеня.

 

На русого мальчика глядя,

Мне так захотелось сказать:

«Вернись к этой девушке в садик,

Ей лёгкие руки погладь.

 

На тропку сверни из пшеницы,

Почувствуй, как тихо вокруг,

Послушай залётную птицу, —

Не поздно пока ещё, друг».

 

Но тут же я вспомнил о том, как

Ревел над землёю металл,

Как в чёрных окопных потёмках

Я письма твои ожидал;

 

Как небо казалось оттуда

Синей, чем любимой глаза,

И тишь приходила как чудо,

Когда умолкала гроза;

 

Как падал я в травы устало,

Не помня уже ничего...

Его впереди это ждало —

И я не окликнул его.

 

Мой лейтенант

Как давно я не ходил в атаку!

Жизнь моя идет в тепле, в тиши.

Где-то без меня встают по знаку

В бой с позиций сердца и души.

 

Нет, они не стерлись, как окопы

На опушке леса зоревой,

Но давно уж к ним пути и тропы

Заросли житейской муравой.

 

Жизнь прошла с тех пор, —

Не просто годы.

А за ней, там, где огни встают,

В сполохах январской непогоды,

Возле самой смерти на краю,

 

Скинув молча полушубок в стужу,

Лейтенант в неполных двадцать лет,

Я ремень затягиваю туже

И сую под ватник пистолет.

 

Больше ничего со мною нету,

Только вся Россия за спиной

В свете догорающей ракеты

Над железной башней ледяной.

 

Вот сейчас я брошу сигарету,

Люк задраю, в перископ взгляну

Через окуляры на полсвета

И пойду заканчивать войну,

 

Я ее прикончу вместе с дотом,

Ближним и другим, в конце пути,

На краю земли.

Бело болото.

Только бы его сейчас пройти.

 

Страшно ли? А как же, очень просто:

С ревом треснет черная броня,

И в глаза поток упрется жесткий

Белого кипящего огня.

 

Только что в сравнении с Россией

Жизнь моя?

Она бы лишь была,

С ливнями, с мальчишками босыми,

С башнями из стали и стекла.

 

Далеко-далёко, спотыкаясь,

Черный танк ползет, как жук, в снегу.

Далеко-далёко, чертыхаясь,

Лейтенант стреляет по врагу.

 

А земля огромна, фронт безмерен,

Лейтенант — песчинка средь огня.

Как он там в огне ревущем верит

В мирного, далекого меня!

 

Я живу в тиши, одетый, сытый,

В теплом учреждении служу.

Лейтенант рискует быть убитым,

Я — из риска слова не скажу.

 

Бой идет. Кончаются снаряды.

Лейтенант выходит на таран.

Я — не лезу в спор, где драться надо.

Не простит меня мой лейтенант!

 

Он не хочет верить в поговорку:

«Жизнь прожить — не поле перейти».

Там друзья, там поровну махорка! —

Я ему завидую почти,

 

Надо встать, и скинуть полушубок,

И нащупать дырки на ремне.

Встать, пока еще не смолкли трубы

В сердце, как в далекой стороне.

 

Далеко не все добиты доты.

Время хлещет тяжко, люто, зло,

Только бы сейчас пройти болото,

Вот оно лежит, белым бело,

 

Ох, как трудно сигарету бросить,

Глянуть в окуляры лет — и в путь!

Я один. Уже подходит осень.

Может, он поможет как-нибудь?

 

Добрый, как Иванушка из сказки,

Беспощадный, словно сам Марат,

Мой судья, прямой и беспристрастный,

Гвардии товарищ лейтенант.

 

* * *

В детстве в речке меня ловили,

Откачали, остался жить.

Парнем стал, в поход снарядили,

Шлем танкистский дали носить.

 

Пламенем два раза паленный

(На газойле горит броня,

Клочья кожи летят с ладоней), —

Я выскакивал из огня...

 

Всё прошедший, огонь и воду,

Не в пословице — наяву!

Сколько лет, до какого года

Проживу?..

 

* * *

Учила жизнь сама меня.

Она сказала мне, —

Когда в огне была броня

И я горел в огне, —

Держись, — сказала мне она, —

И верь в свою звезду,

Я на земле всего одна,

И я не подведу,

Держись, — сказала, — за меня...

И, люк откинув, сам

Я вырвался из тьмы огня

И вновь приполз к друзьям.

 

* * *

Знаю я, в песчаник иль суглинок

Мне придется все же мертвым лечь,

И земли тяжелой пол-аршина

Мне насыпят на воскрылья плеч.

 

Мне земли не скинуть, столб не сдвинуть,

Но по истеченью многих лет

Стану я песком, пахучей глиной,

И меня тогда на белый свет

 

Извлечет гончар, веселый, рыжий,

И из глины вылепит кувшин,

На огне меня до звона выжжет

И продаст на рынке за алтын...

 

И девчонка в жаркий, пьяный полдень,

Встретиться с какой не довелось,

Ключевой водой меня наполнив,

Поцелует, жадная, взасос.

 

* * *

Не таким, не в войну, с полпути,

Я мечтал в этот домик прийти,

Щеки в шрамах, в багровых рубцах

(Нету прежнего больше лица),

Руку скрюченную неся,

Кисть багрова, как лапа гуся.

 

Смотрит с жалостью женщина: вот

С фронта новый калека идет.

 

* * *

Это было все-таки со мной

В день девятый мая, в сорок пятом:

Мир желанный на оси земной

Утвердил я, будучи солдатом.

 

Пели птицы, радуга цвела,

Мокрой солью заливало щеки...

А земля сожженная ждала,

И с нее я начал, как с опоки.

 

Начал вновь мечты и все дела,

Села, пашни, города, плотины,

Выбелив на солнце добела

Гимнастерки жесткую холстину.

 

Это было все-таки со мной.

Для труда, прогулки и парада

Не имел я лучшего наряда

И в рабочий день и в выходной.

 

Кто-то за железною стеной

Рабским посчитал мое терпенье.

Что ему сказать? Его с коленей

В сорок пятом поднял я весной,

Начиная мира сотворенье.

 

Шел бетон, вставали корпуса,

Реки переламывали спины,

Домны озаряли небеса,

Плуг переворачивал равнины.

Это было все-таки со мной.

 

С неба на земные континенты

Я ступил, затмив собой легенды,

В форме космонавта голубой...

Это было все-таки со мной!

 

* * *

Хочу, чтобы меня вело

По всем высотам вдохновенья

Мое прямое ремесло

Танкиста и бойца уменье.

 

Как пулеметная строка,

Ложитесь на бумаге, строки,

Лети, мой стих, издалека,

Все пережив на свете сроки.

 

Не ради слов, не славы для,

Явись к потомкам и поведай

О нас, пусть вспомнит нас земля

В час искупленья, в час победы!..

 

Экзамен

Побывал я в клубе армейском.

Не бывал я там целый век.

Принимало меня семейство,

Может, в тысячу человек.

 

«Встать!» — И ветер прошел по залу,

Мне ж хотелось сказать: «Садись».

Повстречали меня сначала,

Будто гость я, а не танкист,

 

Будто я не того же братства,

Жженый, стреляный, фронтовой,

И неловко мне было в штатском

Проходить сквозь солдатский строй.

 

На широкой тесовой сцене

Бархат прошелестел и смолк.

И в какое-то вдруг мгновенье

Я припомнил гвардейский полк.

 

Будто в прошлое настежь двери,

И друзей голоса в ответ:

«Что ж, послушаем и проверим —

Стихотворец ты или нет.

 

Почитай, мы примем экзамен».

И читал я им у костра

Под открытыми небесами

Возле Мги стихи до утра.

 

Снова мне танкисты не верят

И глядят, прищурясь, вослед:

«Что ж, послушаем и проверим —

Ты на деле танкист или нет».

 

Нужно им доказать стихами,

Что я брал в сорок третьем Мгу,

Что прицелом и рычагами,

Словно рифмой, владеть могу.

 

Зал откашлялся, смолкнул, замер...

Понял я: лишь спустя семь лет,

Вот сейчас я держу экзамен —

Стихотворец я или нет.

 

Вечер стихов в колхозе

В колхоз далекий в пору сенокоса

Приехал я, чтобы стихи читать.

А после отвечать на все вопросы,

Какие станут люди задавать.

 

Здесь никогда поэтов не бывало,

Но мной в сельпо, между сапог и вил,

В строю брошюрок желтых, залежалых,

Твардовский все же обнаружен был.

 

Вещала всем с дверей сельпо афишка

О том, что я писатель СССР.

А в клуб пришли девчонки и мальчишки,

Учительница, фельдшер, инженер.

 

Но я был рад. Колхоз встает с рассветом,

Лишь три часа за сутки спит колхоз,

Ему не до артистов и поэтов, —

Бушует по округе сенокос.

 

Что мог бы я прочесть ему такое,

Достойное не просто трудодня,

А солнца в сенокос, росы и зноя, —

Нет, не было такого у меня.

 

И среди белых полевых букетов

Над кумачовым заревом стола

Я призывал на помощь всех поэтов,

Которых мать-Россия родила.

 

А в зале льны цвели, цвели ромашки

На длинных лавках, выстроенных в ряд,

И тишина, ни шороха, ни кашля,

Лишь было слышно — комары звенят.

 

За окнами домой проплыло стадо,

Закат погас, и смолкли петухи.

Три женщины вошли и сели рядом

В платочках новых, праздничных, тихи.

 

На темных лицах, как на негативах,

Белели брови, выгорев дотла,

Но каждая из них, видать, красива

Когда-то в девках, в юности была.

 

Они отдали все без сожаленья

Полям и детям, помня о мужьях. —

Мне пусты показались сочиненья,

Расхваленные критикой в статьях.

 

И я прочел для этих трех солдаток

Примерно лет моих, немолодых,

То, что на фронте написал когда-то

Не как стихи, а про друзей своих.

 

* * *

В ранней юности, в дальней были,

Не умевших еще любить,

Нас окапываться учили

И траншеи учили рыть.

 

Старшина не давал поблажки,

Над душой стоял — не ленись,

Без команды не пей из фляжки, —

Так у нас начиналась жизнь.

 

Крепче в землю вожмись и вройся,

Белый бруствер укрой травой,

А потом ничего не бойся, —

Ты с землей, и она с тобой.

 

Та наука до пота и дрожи,

А потом на весь свет война.

Был большим оптимистом все же

Обучавший нас старшина.

 

Но опять его вспоминаю,

Я не вспомнил бы без нужды,

И причина тому иная,

Да не скажешь ей «подожди».

 

По годам я давно уж маршал,

А судьбой навсегда солдат.

Трудно в землю врываться с марша,

Но нельзя отходить назад.

 

* * *

Жизнь, по пословице, не поле,

А были позади поля,

Где столько грома, крови, боли

И на дыбы встает земля.

 

Но снова, будто не бывало

Их, равных жизни, на пути,

Мы повторяем все сначала,

Что жить — не поле перейти...

 

Здесь нет ячеек пулеметных,

Не рвутся мины на пути,

Но там хоть был устав пехотный,

А здесь не знаешь, как идти...

 

* * *

Ничему не научился,

А прошел войну, года,

Белый свет когда мутился,

Словно в трещинах слюда.

 

Дальше были повороты,

Открывался день, как век.

Говорят, что для полета

Создан небом человек.

 

У друзей менялись лица,

Ходуном ходила спесь, —

Мог бы и перемениться,

Но иду такой, как есть,

 

Ни о чем не сожалею,

А ведь мог бы — сожалеть,

Стать умнее, жестче, злее,

Высоко наверх взлететь.

 

А куда лететь, куда там?!

Мир, не сказку о добре,

Подарили мне, солдату,

В сорок пятом на заре.

 

Мир — такой, могло какого

Очень запросто не быть.

За него сгорел под Псковом

Полк, меня учивший жить.

 

* * *

Есть день. Он дан мне словно край.

Я в нем хозяин, пахарь, мастер.

Потерянный и обретенный рай —

Все в нем, и нет иного счастья.

 

Светила пламенного лик,

Высоких трав благоуханье.

Что мудрость всех великих книг

Перед страницей мирозданья?..

 

* * *

Птаха малая песней заветной

Золотой осеняет зенит.

День над полем, над лесом, над летом

Знойным маревом в небе звенит.

 

Рожь невиданной встала стеною,

Васильками цветет тишина.

Почему же, как боль, с тишиною

Вдруг приходит команда одна?

 

Это не по уставу. Уставы

Не имеют команды такой.

Это право последнее правды,

Что навек остается с тобой.

 

В час, когда уже нечем сражаться,

Эту землю с рожденья любя,

Есть возможность сказать по-солдатски:

«Вызываю огонь на себя!»

 

Попросить. И, как будто бы маршал

Громовой отпечатал приказ,

Все стволы артиллерии пашей

Повернут и ударят тотчас,

 

Без пристрелки ударят картечью

И фугасами, словно в кино,

И сметут обступившую нечисть,

И зароют тебя заодно.

 

После вырастут буйные травы,

Люди рожью укроют тебя

И забудут последнюю правду:

«Вызываю огонь на себя!»

 

* * *

Мы не пытались в жизни окопаться,

Нас мало уцелело под огнем,

Мы думали немного отдышаться,

Но вот уже опять гремит подъем.

 

Выходим мы в последнюю атаку,

Как в сорок первом вышли в первый раз

По грозному пылающему знаку,

И мой сегодня наступает час.

 

Собраться надо, чтобы встать, подняться,

И не крича ни «здравствуй», ни «прости»,

Пускай совсем не так, как в восемнадцать,

Но надо встать, подняться и пойти...

 

* * *

Я-то знаю наверно:

Эта ночь неспроста.

Снова, как в сорок первом,

Вдруг страшна высота.

 

Небо синее в небе,

Звезд движенье в ночи.

Все как будто бы небыль,

Только ты помолчи.

 

Помолчи и запомни:

Это тот горевой,

Этот свод, что заполнен —

Глубиной, синевой.

 

И забудь, как забыто

Все, что было мельком,

И крест-накрест забито,

Как окно под коньком.

 

И огнистой березы

Ливень, грянувший ввысь,

И нежданные слезы,

Что ручьем пролились.

 

Где-то снова, как в поле,

Кони, травы, костры...

По какой доброй воле,

До какой там поры,

 

Никому не известной,

Никакой, никакой, —

Сказкой, старою песней,

Непонятной строкой...

 

Сквозняк

Я — словно опустевшая квартира,

Откуда за полночь ушли друзья.

В ней происходит перестройка мира,

Которую откладывать нельзя.

 

Передвигаю вещи и предметы,

Сор выметаю. Убираю дом.

Переключаю свет. Поменьше света.

И больше трезвой ясности притом!

 

Слова, слова... Они еще клубятся,

Как дым несвежий старых сигарет,

Даешь сквозняк!

Пусть ветер с Петроградской

Обдаст прохладой стены и паркет.

 

Но главное не в этом. Тихо стало.

С Невы влетел и зазвучал во мне

Крик чайки. Отдаленный гром вокзала,

Стук каблучков, как строчка в тишине...

 

Глаза

В них не проплывают облака,

Птицы в них не пролетают стаей,

Не летит дорога далека,

Неизменно в грусть перерастая.

 

Не смотрю, не думаю, молчу,

Забывать старательно стараюсь

И по ней стремительно лечу,

Все лечу, не достигая края.

 

А куда несет она, куда?

Что там, в этих всплесках тьмы и света?

Сквозь года, в года, через года

Нету ни ответа, ни привета.

 

В грохоте ракетных переправ,

В реве далей железобетонных

Тише тихих полуночных трав

Сердце бьется — грозно, озаренно.

 

Может, шар земной пересеку

По широтам весь и по долготам,

А дорогу эту не смогу

Ни на шаг пройти, ни на йоту.

 

Зыблются, синея, небеса,

Тень ресниц, скользя, идет по склону,

И глядят, глядят на мир глаза,

Сожалея, грустно, отчужденно.

 

В них не проплывают облака,

Нет ни птиц, ни парусов,

Сквозная

Вдаль летит дорога далека —

Ни конца, ни края ей не знаю...

 

* * *

Стал я стар не душой, не телом,

Но неведом покой душе, —

Дела главного я не сделал,

А пора уходить уже.

 

Остаются леса и долы,

Солнце в небе и города —

Светло-светлый мир и веселый,

Что вошел в меня навсегда.

 

* * *

Нам уходить от милого порога,

Не возвращаясь много лет домой.

Опять под ноги падает дорога,

И остаются версты за спиной.

 

В лицо подул старинный ветер странствий,

Забудь былое и иди вперед.

Звезда мерцает в голубом пространстве,

Но, может, не мерцает, а зовет...

 

Гремят мосты, и наступают сроки

Нежданных встреч, негаданных друзей.

Жизнь — это путь, суровый и далекий,

Невыдуманных песен и страстей.

 

И если есть в конце его березка,

У каждого та, под которой лечь, —

Забудь о ней, живи легко и просто

И не тумань печалью радость встреч.

 

Есть в трепетанье наших рощ зеленых,

В ночных огнях далеких городов,

В березах белых, красноватых кленах

Дух вечной жизни и бессмертных снов.

 

Учись у сосен гордому упрямству,

Беспрекословно пробивайся ввысь,

И сохрани крутое постоянство

В любви к отчизне, и земли держись.

 

А если смерть негаданная встанет, —

Гляди в глаза, не отводи лица

И твердо стой на самой страшной грани

Жестокого, но славного конца.

 

* * *

А мы прошли по этой жизни просто,

В подкованных пудовых сапогах.

Махоркой и соленым потом воздух,

Где мы прошли, на все века пропах.

 

Нас счастье даже в снах не посещало,

Удачами не радовала жизнь.

Мы жили от привала до привала,

В сугробах мерзли и песках пеклись.

 

Что из того, что там потом поставят

Потомки благодарные навек

Нам монументы?! — Не для звонкой славы

Мы замутили кровью столько рек.

 

Мы горе, что по праву причиталось

И им, далеким, выпили до дна.

Им только счастье светлое осталось,

И мир всю жизнь, как нам всю жизнь — война.

 

* * *

Я требую не многого,

Не многого хочу —

Планету за порогом,

Всю в солнце, как бахчу,

С июльскою жарою,

С сентябрьской тишиной,

Всю белую зимою,

Всю черную весной;

Да может быть, травинку

С росинкой в желобке,

Травинку с паутинкой

Одну на сквозняке,

Когда мой сын не старый,

Да и не молодой

Со мной прощаться станет,

Обросший бородой.

 

* * *

Всё будет, только нас не будет,

Не будет нас наверняка.

Пусть нас потомки не осудят,

Как мы не судим те века,

 

Что на земле без нас сменялись.

Творя историю земли,

Без сожаленья и печали

Себя они в себе сожгли.

 

Идет борьба со мглою света,

И, оставляя шар векам,

Жизнь, словно пламя, над планетой

Бушует по материкам.

 

Сменяются одежды, лица,

Державы, страсти, голоса,

И с ними мир вперед стремится,

Захлестывая небеса.

 

И мы, как искры, в этом грозном,

Ревущем пламени летим,

К потомкам, к будущему, к звездам,

И наш полет необратим.

 

Ещё

Все кончится. Уйдут пустые споры

И скорбь за рюмкой водки за миры,

Раздумий пресноводные озера

И женщин полуночные костры.

 

Останется лишь то, что ты однажды

Уже узнал, вися на волоске:

Неутоленная тоска и жажда

По небу и травинке на песке.

 

* * *

Жить бы мне на земле

Четыреста лет,

Я б и то, когда смерть привязалась,

Ей сказал бы так:

Что ты ходишь вслед,

Дай пожить еще самую малость.

 

Наглядеться на солнышко я не успел,

Надышаться родимым небом,

У меня еще столько неконченых дел,

И с земли ты меня не требуй!

 

Что тебе пятьдесят или сорок годков —

Дай отсрочку, а там, пожалуй,

Сам приду к тебе и буду таков,

Самой лютой кончиной жалуй.

 

* * *

Земля летит, зеленая, навстречу,

Звенит озер метелью голубой.

На ней березы белые, как свечи,

Свист пеночки и цветик полевой.

 

Я землю эту попирал ногами,

К ней под обстрелом припадал щекой,

Дышал ее дождями и снегами

И гладил обожженною рукой.

 

Прости, земля, что я тебя покину,

Не по своей, так по чужой вине,

И не увижу никогда рябину

Ни наяву, ни в непроглядном сне...

 

* * *

Муку надо же такую,

Всё о чём-то вспоминаю,

Всё ищу и всё тоскую,

А о чём сказать — не знаю.

 

Всё не те слова и строки,

Не о том печаль и радость,

Близких дней и дней далёких

Память мучу — нету ладу.

 

Вроде было очень много

Встреч, прощаний, расставаний,

А молю, за-ради бога,

Об одном хотя свиданье.

 

С той невыдуманной, ясной,

Душу захватившей круто,

С жаркой, истинно прекрасной,

Озарившей ночь минутой.

 

Чтоб потом кому-то, где-то

Люди в трудный час сказали:

«Повтори-ка снова это», —

И минуту помолчали.

 

* * *

Час назад сказал как можно строже:

«Спать пора!» Ссылался на часы.

Общими усильями уложен,

Тихо спит под одеялом сын.

 

Брошенные возле печки в ящик

Слон с медведем, тишину храня,

Глазки неподвижные таращат,

Глядя удивленно на меня.

 

Да и как же им глядеть иначе:

Я ведь их — царей лесов больших —

Превратил в недышащих, незрячих,

Маленьких, тряпичных, неживых.

 

Сын для них привольные кочевья,

Реки и долины создавал;

Слон трубил, медведь ломал деревья,

Теплый ветер морды им ласкал.

 

Я разрушил этот мир руками,

Но ничто зверюшек не страшит:

Встанет их волшебник с петухами

И немедля словом воскресит.

 

* * *

Сыну Володе

 

Палочки две и одна закорючина —

Первая буква. Удастся ли стык?

Как это трудно и как не изучено!

Высунут чуть и прикушен язык.

 

Пот выступает на носике каплями,

Крепко зажат карандаш в кулаке.

Детство мое вновь выводит каракули

Передо мною на белом листке.

 

Здравствуй, ну вот мы с тобою и встретились!

Как это вышло — мне трудно понять.

Взрослыми стали давно уж те дети,

С кем я учился буквы писать.

 

Дымом повито, ветрами исхлестано,

Странами скрыто, любовью, войной,

Верстами, с неба упавшими звездами,

Временем, танковой тяжкой броней.

 

Встал, не дышу, не спугнуть бы мгновение!

Все узнаю: непокорную прядь,

Сосредоточенность и нетерпение...

Снова мы учимся буквы писать.

 

* * *

Пришел мальчишка в школу, в первый класс,

Совсем малыш, веснушчат и вихраст.

 

На парте глобус, круглый, голубой, —

Из тонкого картона шар земной.

 

Мальчишка перед партою привстал

И осторожно землю приподнял.

 

Потом рукою загорелой в цыпках

Крутнул планету бережно, не шибко.

 

Моря, материки попеременно

Плывут. От глобуса он не отводит глаз.

 

Он вырастет хозяином вселенной...

Пришел мальчишка в школу, в первый класс.

 

О войне:

 

Его зарыли в шар земной...

Его зарыли в шар земной,

А был он лишь солдат,

Всего, друзья, солдат простой,

Без званий и наград.

 

Ему как мавзолей земля —

На миллион веков,

И Млечные Пути пылят

Вокруг него с боков.

 

На рыжих скатах тучи спят,

Метелицы метут,

Грома тяжелые гремят,

Ветра разбег берут.

 

Давным-давно окончен бой…

Руками всех друзей

Положен парень в шар земной,

Как будто в мавзолей…

 

* * *

Есть на Шексне далекой

Просторная изба

Под крышей невысокой

Причудлива резьба.

 

А за лесами где-то —

Огни со всех сторон,

С заката до рассвета

Дерется батальон.

 

Идут «тридцатьчетверки»

Сквозь синеватый дым,

Орудия с пригорка

Плюют огнем по ним.

 

Не вскрикнет враг подмятый,

В дыму, в земле, в крови,

Когда кричат ребята

Водителю: — Дави!

 

Он все сомнет и вспашет,

И скажет в микрофон:

— Порядок в части нашей

Повсюду быть должон.

 

Он и мамаше тоже

Напишет: «Жив, здоров,

В порядке всё. Сережа,

Твой сын»... Всего семь слов.

 

А на привале ночью

Как вспомнит — загрустит...

Знакомый домик отчий,

Далекие пути.

 

Старушку, мать родную,

Зеленую Шексну,

Березку золотую,

Родную сторону...

 

Ой, не легка дорога

К родной реке Шексне,

В походах да тревогах,

В снегах, в дыму, в огне!

 

Лежит перед солдатом

На запад горевой

Сквозь смерть и дым кудлатый,

Через трехсотый бой.

 

Он все пройдет: сквозь воды,

Огни, сквозь всю войну,

Вернется из похода

На светлую Шексну.

 

Письмо

Вот сижу я с твоим письмом,

В нем привет ото всей родни.

Прочитал, и пахнуло теплом

Возле танка холодной брони.

 

Будто нет между нами верст

Снеговых, что ветрами звенят.

Встал в пяти шагах Белозерск

С домом нашим возле меня.

 

Медной лампы огонь скупой,

Вижу, в комнате нашей горит,

И с тетрадями столик твой,

И сидишь ты над ним до зари.

 

А за окнами темнота.

Через озеро в шум пурги

Прочь уходит моя мечта,

Еле слышно ее шаги.

 

Надо много пройти дорог,

Много битв, много трудных дней, —

Пусть далек родной городок,

Он от этого мне родней.

 

Будет день, я вернусь опять

В дорогие мои края

И скажу тебе: «Здравствуй, мать,

Бой окончен. Вернулся я».

 

А пока я кладу конверт

В боковой карман на груди,

И теплей мне в мороз, поверь,

И яснеет даль впереди.

 

* * *

Матери, Екатерине Яковлевне

 

Погадай мне в этот вечер,

Нагадай червонный дом,

С незнакомой дамой встречу,

В брюках, в ватнике, с ремнем.

 

Может, с картами согласно,

В чаще рыжей, в тьме ночной

Огонек забрезжит ясный,

Словно в сказке, предо мной.

 

И скажу я: «Стань, избушка,

Передом... Наедине

Не тебя ли мать-старушка

Нагадала в карты мне?»

 

Хорошо в лесной землянке

Сапоги у печки снять,

Стукнуть, так сказать, по банке,

Завалиться на ночь спать.

 

Но вокруг лишь тьма ночная,

Дождь стекает по броне,

Да «Калугу» вызывает

Мой стрелок-радист во сне...

 

«Ни огня, ни темной хаты»

В карты старенькие, знать,

Нам, неверящим солдатам,

Мать не сможет нагадать...

 

Осень

Широким журавлиным клином

Последний выбит летний день.

Погреться у костров рябины

Сошлись избушки деревень.

 

Тоска, дожди, туман и слякоть,

Глубокой осени пора.

Как будто мир пришли оплакать

Кричащие в долях ветра.

 

Над красноватым эшелоном

Дымки — прощальные платки.

Мелькают в глубине вагонов

Шинели серые, штыки...

 

Под ветром шелестит березник,

Ему последний лист ронять...

И женщина у переезда —

Солдатская, должно быть, мать —

 

На поезд смотрит без движенья,

Подняв ко рту конец платка.

В глазах ее — благословенье

И древняя, как мир, тоска...

 

Ой вы, дороги верстовые

И деревеньки по холмам!

Не ты ли это, мать Россия,

Глядишь вослед своим сынам?..

 

В Бресте

Здесь первый шаг свой сделала война

В июне, в сорок первом, на рассвете.

Здесь нынче соловьи, и тишина

Струится в заводи с зеленых ветел.

 

Бетона глыбы разметал тротил,

Черны провалы старых казематов,

И прячутся ромашки меж могил

На кладбище, где спят одни солдаты.

 

Не все еще известны имена

Тех, кто стоял здесь насмерть в сорок первом,

Тех, кто отдал ей честь свою и верность,

Когда еще спала вдали страна.

 

Но в небесах синеют здесь глаза

Солдат, взглянувших первыми на пламя.

Стирается со временем гроза

Квадратных крыльев с черными крестами,

 

Уходит взрывов дальняя волна

В историю на тихие страницы…

И над землей встают их имена —

Русоволосых, юных, круглолицых.

 

Не требуя ни славы, ни наград,

Всё, что смогли, свершили здесь солдаты.

Год сорок первый только ими свят,

Без них бы не настал и сорок пятый.

 

Я в Брест вхожу как в сорок первый год.

Гремят о землю тяжкие удары,

И принимает комендантский взвод

На грудь свою железный натиск армий.

 

Он не был вероломством потрясен

И паникой внезапности охвачен,

Бесстрашно ждал минуты этой он, —

Как мог бы здесь он устоять иначе?

 

Без гимнастерок, с коек на траву,

Расставив прочно сошки пулеметов,

Залег он здесь, у крепости во рву,

Как на Берлин идущая пехота.

 

Год сорок первый, сорок смертный год.

Но в нем встает, здесь присягнув державе,

Не отступавший комендантский взвод

В крови, железе и бессмертной славе.

 

Встает он в соловьиной стороне,

В росе и травах молодых по пояс,

И слушает, как мчится в тишине

«Москва — Берлин», зеленый скорый поезд.

 

Землянка

Осточертелая землянка,

Знакомо все наперечет:

Солдат усталых перебранка,

Песок за шиворот течет.

 

У входа стукнешься затылком

О слишком низкий потолок,

Дымят печурка и коптилка,

На бревнах сажи на вершок.

 

Рубахи сняв и гимнастерки,

Дружки над печкой их трясут,

Портянок запах и махорки —

Знакомый фронтовой уют.

 

Но и такой он нам, бывает,

Когда грохочет долгий бой,

Покажется солдатским раем,

Поэта золотой мечтой.

 

* * *

Спят солдаты крепким сном

Под тремя накатами.

Снится им знакомый дом,

В нем гремят ухватами.

 

Мать хлопочет над огнем,

Как всегда, торопится.

Кот мурлычет под столом,

Печка жарко топится.

 

Ребятишки сели в ряд

За столом без скатерти,

Мокроносые, сопят,

Ждут еды от матери.

 

Вдруг за окнами скрипят —

Слышат, сани-розвальни.

Входит в дом родной солдат

С клубами морозными.

 

Сквозь огонь лихих годин

К ним прошел сквозь муки он,

Жив-здоров и невредим,

Валенками стукает...

 

Но гремит в полях война

Над тремя накатами.

Позабыта тишина

И во сне солдатами.

 

И, быть может, через час,

Так ли, по тревоге ли,

Прозвучит опять приказ

Выйти в путь-дорогу им.

 

И пойдут вперед они,

Тихие и строгие,

На ракетные огни

Все одной дорогою,

 

Что через бессчетный бой

За село, высотку ли

Приведет солдат домой

Долго ли, коротко ли...

 

В землянке

Что ж молчишь ты, товарищ бедовый,

И задумчиво смотришь в огонь?

Лучше с песней в землянке сосновой

Разверни на колене гармонь.

 

Отгремят как тяжелые грозы,

Беспокойные эти года,

И к родным белозерским березам

Нас еще унесут поезда.

 

Там родные просторы безбрежны,

И летит над просторами прочь

Ветер Ладоги, ветер с Онежья

До Архангельска, в белую ночь.

 

Нам ли хмуриться грустью безвестной?

Как-нибудь проживем, ничего...

Здравствуй, тихая, светлая песня,

С говорком вологодским на «о»!

 

Костёр

В перелеске давно рассвело,

Мы костер разложили с утра.

Хорошо нам сидеть у костра,

Забирая горстями тепло.

 

Это очень похоже на дом,

Можно, сидя на хвое, вздремнуть

И танкист задремал над огнем,

Улыбаясь устало, чуть-чуть.

 

Он сидел на разбитой сосне,

Улыбаясь сквозь пламя костра.

Знать, привиделась парню во сне

Золотистого лета пора;

 

Дом знакомый, тропинка к нему,

В палисаде рябина да клен,

И девчонка как песня в дому —

Та, в которую парень влюблен...

 

Но сигнал пролетел над леском:

Звали нас боевые пути.

И поднялся уже над огнем

Паренек, воротник опустив.

 

Он спросил, как обычно: «Пора?

Под ногами взметнулась зола,

И к машине ушел от костра,

Зачерпнув на дорогу тепла.

 

* * *

Любители костра и солнца,

Нарубим топорами дров...

Сосна звенящая, как бронза,

И к ней бересты серебро.

 

Дым, голубой и горьковатый,

Куриться будет до утра.

Огнепоклонники-солдаты,

Мы сядем кругом у костра...

 

Деревья тянут лапы-ветки,

Из-под ресниц хвои глядят:

Вот так сидели наши предки,

Наверно, тыщу лет назад.

 

По ним гулял священный трепет,

Огонь ладони им лизал,

А на болоте плакал стрепет

И ветер травы подрезал...

 

И нам огонь, как предкам, дорог,

И мы, как предки, на земле

Спим. Роем в ней землянки-норы.

Тоскуем вечно о тепле.

 

И в злую непогодь и стужу,

Промокшие насквозь, на нем

Портянки и одежду сушим

И согреваемся огнем.

 

И даже далеко за гранью

Походных лет и всех боев

Нас будут греть воспоминанья

О золотых огнях костров.

 

* * *

Обвалились небесные хляби,

Фронтовую дорогу гвоздя...

Мне припомнился город Челябинск

Весь в столбах голубого дождя.

 

И девчонка с туфлями босая

В подворотне случайно со мной,

И, плечами друг друга касаясь,

Разговор ни о чем под стеной.

 

А потом над рекою Миусом

Поцелуи. В кино шепоток.

Расставанье. И горлинкой грустной

Прозвучавший с перрона свисток.

 

Паровоза ответная песня,

Полный ветра и стука вагон,

И над поездом дождик отвесный,

Вслед летящий второй перегон...

 

Обвалились небесные хляби,

Льет вода через щели под люк...

Почему-то я вспомнил Челябинск

И девчонку далекую вдруг.

 

Посвящение Челябинску

Дымные твои просторы,

Труб фабричных окруженье, —

До свиданья, славный город,

Грозный город оружейник!

 

На платформах часовые

В ватниках и шлемах черных.

Танки высятся стальные

Под брезентом на платформах.

 

Рвется в двери хвои запах,

Пролетают полустанки.

Мчится без устали на запад

Эшелон тяжелых танков.

 

И от гор до самой Волги

Над землей февральской снежной

Люди смотрят взором долгим,

И растет в сердцах надежда.

 

На Неве

Где над Невой сиреневая мгла,

Впритык у пресловутых парапетов

Во льду рыбообразные тела

Подводных лодок ожидают лета.

 

Звенит в иллюминаторах ледок

На пароходах каботажных линий,

На палубах пустынных снег высок,

На корпусах, как мох, пушистый иней.

 

А у моста «строителей» легки,

Последние из парусного флота,

Подняв бушпритов тонкие клинки,

Стоят гидрографические боты.

 

И как бы в сетке далей и широт

Там в вантах их почти пирамидальных

Запутался и до сих пор поет

Смолистый ветер побережий дальних.

 

* * *

А было, под Волховом синим

В крови поднимался рассвет.

Завязшие танки в трясине

И черные ленты ракет.

 

Болота, болота, болота,

За каждую кочку бои,

И молча в отчаянных ротах

Друзья умирают мои.

 

Ползут по кровавому следу,

По черному снегу полки,

Лишь веруя сердцем в победу,

Рассудку уже вопреки...

 

* * *

Как стога стоят снега,

Временный вокзал сосновый.

Станция такая — Мга.

 

Вспоминаю

Это слово

Раненый твердил в бреду.

В сорок памятном году

Кровь алела на снегу.

Шел он с ротою на Мгу.

Снайпера за Черной речкой,

А у танка настежь люк,

Дыма синие колечки

Из глушителей...

 

И вдруг

Опускается механик,

Стукнул дизель и умолк...

 

Станции лесной названье

Получил наутро полк.

Бредил парень в медсанбате,

Но когда в вечерний час

Диктор из Москвы палате

Зачитал о Мге приказ —

Вытянулся, строг, спокоен,

Щеки смертный снег замел, —

Видно, вплоть до смерти воин

Танк на Мгу упорно вел.

Смерть всю ночь его душила —

Не сдавался нипочем,

И ему хватило силы

В эту Мгу войти с полком.

 

Мга

Где пройдет лишь одна пехота,

Утопая во мхах на бегу,

Танки мы вели по болоту

Сквозь пургу на станцию Мгу.

 

Рычаги натрудили плечи,

У механиков злость одна —

Встали мы перед Черной Речкой,

Без воды она и без дна.

 

Через чертову Черную речку

Нет ни брода и ни моста,

Забросать и засыпать нечем,

Только мы не отступим так!

 

В жидкой грязи почти по пояс

Мы работали на ветру,

До бровей льдом и инеем кроясь,

И к рассвету, почти к утру,

 

Мы засыпали эту прорву

Всем, что под руки попадет.

Исступленно взвыли моторы,

Танк, казалось, в торфу плывет.

 

И, на берег ступивши чадный,

Мы не чувствовали уже,

Что курнуть и погреться надо,

Что одежда на нас, как жесть.

 

Занимали места без сигнала...

Где-то близко в дымных снегах.

Нас два года прождав, лежала

Пресловутою ставшая Мга.

 

Мга

Ах, какой мы штурмом взяли город

На заре морозной в январе!

В нем сирень клубится, а не порох,

Дети в каждом доме и дворе.

 

Год мы этот город штурмом брали!

Над болотом с черною водой

Танки шли, горели, догорали,

Столбики вставали со звездой...

 

Музыка играет на вокзале,

В парке птицы на ветвях свистят.

Девушки с зелеными глазами

Пьют в кафе стеклянном лимонад.

 

Полк однажды вновь завел моторы.

За колонной хлынули ветра.

В рост, не нагибаясь, шли саперы

Там, где был передний край вчера.

 

Людям стало жарко на морозе.

Стлали гати, ставили мосты.

И гармошка драная в обозе

Жала на басы до хрипоты.

 

В окнах тыща солнц встает с рассвета,

Улицы веселия полны.

Он красив и молод, как планета,

Никогда не знавшая войны.

 

Белый город с небосводом синим.

В от позиций наших в давний год

Пять минут всего, пожалуй, ныне

Электричка до него идет.

 

Полк моторы заглушил, как умер.

Нам открылся город на заре.

Лишь стучал штабной морзянки зуммер

На заре вечерней в январе.

 

Ничего. Ни дома и ни дыма.

На души в округе. Падал снег

Медленно, бесшумно, нелюдимо...

День кончался. Начинался век.

 

* * *

Все болота, болота —

На вершки, на шаги

Здесь считает пехота

Расстоянье до Мги.

 

Словно черные свечи —

Ели в черных снегах,

А за Черною речкой

В черном зареве — Мга.

 

Там за речкою дзоты —

В семь рядов семь траншей.

Через все ты, пехота,

К ней пробиться сумей!

 

Через снег и трясины,

Где зимою вода.

Где все мины да мины,

Ты не ступишь куда;

 

Где лежат в маскхалатах

На снегу снайпера

И стучат автоматы

От утра до утра.

 

Смотровая щель

В машине мрак и теснота.

Водитель в рычаги вцепился...

День, словно узкая черта,

Сквозь щель едва-едва пробился.

 

От щели, может, пятый час

Водитель не отводит глаз.

 

А щель узка, края черны,

Летят в нее песок и глина,

Но в эту щель от Мги видны

Предместья Вены и Берлина.

 

Невская Дубровка

Б. Пидемскому

 

Мы с товарищем бродим по Невской Дубровке,

Два довольно-таки пожилые хрыча,

Будто мы разломили на круг поллитровку,

Мы с товарищем плачем и солдатские

песни поем сгоряча.

 

Вот он, берег Невы сорок первого года.

Двадцать лет поднималась и жухла трава,

Шли дожди и снега, лишь одна оставалась

пехота, —

Та, что в берег вцепилась, от дивизии рота

В сорок первом году, ни жива, ни мертва.

 

Вспоминает полковник лейтенантское звание,

Вспоминает о Женьке, санитарке глазастой, —

Как она полоскала рубашку свою и рвала,

как ромашку, для раненых, —

И смеется, как будто бы вспомнил о счастье.

 

А в траве земляника пылает на брустверах,

И солдаты лежат между ржавыми минами,

И, наверное, Женька — красавица русая —

Пулеметом порубана, где-то рядышком, милая.

 

Вспоминает полковник, а земля исковеркана,

Двадцать лет ничего на земле не разгладили,

Да и мы — как земля, — наша память, наверное,

Будет тоже, как эта земля, вечно в ссадинах.

 

На шоссе ждет машина нас, зря надрывается.

От воронки к воронке над траншеями медленно

В бой на Невской Дубровке от земли отрываются

Пять солдат с лейтенантом, из роты последние.

 

Ничего нет вокруг, но велением памяти

Мины рвут тишину, лейтенант чертыхается,

И солдаты встают… Воздвигается памятью памятник,

Там, где нету его, но стоять ему там полагается.

 

А вокруг — мирный луг, а вокруг — жизнь нормальная.

По Неве к Валааму плывет теплоход, полон песнями.

Но сердца, словно компасов стрелки над аномалией,

Бьют о ребра вовсю, будто тесно им, тесно им.

 

А водителю Вите лет двадцать, не более,

Столько, сколько нам в армии было когда-то.

Он включил себе радио, не идет с нами в поле,

Наши слезы и песни ему не понятны.

 

Чтó ему это поле, — как нам Куликово, не боле!..

Хлещет радио джазами над погостом

в костях и металле.

Мы с товарищем, с нашею славою, с болями,

Эпопеей для Витьки, историей стали.

 

Только мы не история, мы в нее не годимся, —

В нас ликуют и плачут железные годы,

И живут там солдаты, и хрипят: «Не сдадимся!».

Делят хлеб и патроны у бездонного брода.

 

Делят хлеб и патроны, разгружают понтоны.

Нам бы надо обидеться на курносого Витю,

Но у жизни есть горя и счастья законы,

Наше — нам, юность — юным, и мы не в обиде.

 

И зачем ему, Витьке, за нас нашей памятью

мучиться.

Ах, зачем, все равно у него не получится.

 

Свищут птицы, горит земляника на брустверах,

Полон Витька к истории благодарности и уважения.

Он глядит на шоссе и на девочек в брючках,

без устали

Мчащих велосипеды вдоль древнего поля сражения.

 

* * *

В танке холодно и тесно.

Сыплет в щели снег пурга.

Ходит в танке тесном песня

Возле самого врага.

 

Крутит мерзлыми руками

Ручки круглые радист.

Из Москвы, должно быть, самой

Звуки песни донеслись —

 

Через свист и вой снарядов,

Через верст несчетных тьму.

В песне той живет отрада

Во высоком терему...

 

Хороша та сказка-песня,

Но взгрустнул водитель наш:

«К милой я ходил на Невский,

На шестой, друзья, этаж...

 

И пока гремят снаряды,

Горизонт за Мгой в дыму,

В Ленинград к моей отраде

Нету ходу никому...

 

Вот пойдем, прорвем блокаду,

Путь откроем в город наш, —

Закачусь к своей отраде

На шестой, друзья, этаж!»

 

А певец поет, выводит,

Так и хлещет по сердцам...

К ней никто не загородит

Путь-дорогу молодца!

 

* * *

Песня — что-то вроде костра,

Золотому огню сестра.

 

Соберет она на привале

В тесный круг на лугу солдат

И, подвластная запевале,

Грянет в небо, гармони в лад.

 

Вот солдаты идут на песню

Как па светлый огонь костра.

Никому у нее не тесно

И не холодно до утра.

 

Отогрели сердца, как руки,

И легко нам и хорошо.

Пусть четыре года разлуки —

Мы, друзья, подождем еще.

 

Пусть греметь на пути пожарам

И смертям пе стихать... Пройдем!

Ведь поется в песне недаром

О хорошей встрече потом...

 

Ирландская застольная

В землянке патефон поет

Застольную баском.

Окопный слушает народ,

Собравшись за столом.

 

Издалека в края войны

Пришла печаль сюда...

Поет сынам чужой страны,

И скорбна и горда.

 

Поет подряд который раз —

Уже не сосчитать:

«Миледи смерть, мы просим вас

За дверью подождать...»

 

Шипит и молкнет черный диск,

Гремит война вокруг.

За дверью слышен мины визг

И в дверь — осколков стук.

 

Но тут же кто-то встал из нас

И начал напевать:

«Миледи смерть, мы просим вас

За дверью подождать!..»

 

* * *

Ночь бела. Закат идет в рассвет.

Отсвет звезд на башнях громобойных

Из далекой тьмы прошедших лет

Светит нам через года и войны.

 

Он сиял, быть может, тем войскам

Боевым на поле Куликовом,

По шеломам и стальным щитам,

За Непрядвой, от зари багровой.

 

Может, где-нибудь зажглась звезда,

Свет ее идет из дымной дали

И дойдет к земле через года.

На какой он засияет стали?..

 

Перед наступлением

За нами где-то по дорогам тыла

Шли танки и машины по ночам.

Пехота, растянувшись, подходила

И молча рассыпалась по лесам.

 

А здесь в окопах, на переднем крае,

Была такая всюду тишина, —

Казалось нам, оглохшая, слепая,

Устав от шума, спать легла война.

 

На солнцепеке улеглась на бруствер,

На срезанную минами траву...

Солдаты брились, пели песни грустно,

Писали письма в Киров и Москву.

 

Нас все же — необычная, большая —

Тревожила знакомостью она,

Пока мы не припомнили: бывает

Перед грозой такая тишина...

 

* * *

Когда под пулями лежишь,

Уткнувшись в землю, без движенья,

С особой силой ощутишь

Закон земного притяженья.

 

Ты двадцать лет ее подряд

Спокойно попирал ногами

И лишь к ручью склоняться рад,

Припав горячими губами.

 

Ползет по кочке муравей,

И ты, всесильный царь природы,

Ты позавидуешь ему

Лишь одному под небосводом.

 

Он мал, он в землю уползет,

Его не тронет пуля злая,

Твой друг убит, а он живет,

Ни войн, ни битв не признавая.

 

Земля, она как щит стальной,

Когда поднимешься по знаку,

Захочется перед собой

Ее поднять, идя в атаку.

 

Песенка

Нам не страшно умирать,

Только мало сделано,

Только жаль старушку мать

Да березку белую.

 

Что не сделал, то друзья

За меня доделают.

Расцветет, где лягу я,

Цвет-березка белая.

 

Только кто утешит мать

В день, когда, долинная,

Будет Русь сынов встречать, —

Кто заменит сына ей?

 

Кто откроет, как всегда,

В дом к ней дверь широкую?

Кто обнимет мать тогда,

В праздник, одинокую?

 

Шестнадцать лет тому назад

В земле по грудь под Ленинградом

Шестнадцать лет тому назад

Под пулей, бомбой и снарядом

Стоял у Лигова солдат.

 

По вражьим выкладкам бесспорным

Он трижды был в тот день убит,

И уцелевшим танкам в город

Был с ходу путь прямой открыт.

 

С крестом на башне, с пушкой в душу

Пошел, как будто на парад,

До моря потрясая сушу,

Немецкий танк на Ленинград.

 

А самых храбрых нету рядом:

Они еще с утра легли...

Солдат окинул долгим взглядом

Огонь небес в дыму земли.

 

Резерв последний полководца,

Один из роты, рядовой —

Как в гимне партии поется:

«Ни бог, ни царь и не герой», —

 

Он встал на бруствере траншеи,

Зажав гранату в кулаке,

О молодости не жалея,

В разбитом дачном городке.

 

Ударил столб огня под траки,

И захлебнулся на камнях

Вал бронированной атаки

От Ленинграда в трех шагах.

 

Примолк железный гул орудий...

Пилоткой пот отер солдат...

А мир считал: случилось чудо

Шестнадцать лет тому назад.

 

И кто он был — никто не знает,

Не заявил он сам о том,

Но только в сорок пятом, в мае,

О нем гремел победы гром.

 

И слава ходит по Союзу,

И подвиг этот не забыт,

А сам солдат пока не узнан,

Никем в народе не открыт.

 

Он жив, он с нами рядом, вот он!

И он сейчас наверняка

В трамвае ездит на работу,

Пьет в праздник пиво у ларька.

 

Это было 19 марта 1943 года

Над Ладогою шла весна.

Был март. И снег ложился мокрый

На сосны ветреные, на

Весь приозерный дикий округ.

 

С пяти до десяти была

Артподготовка. Сосны срезав,

Передний край врага мела

Гроза огнем, свинцом, железом...

 

Сигнал атаки прозвучал

Открытым текстом в шлемофонах,

И лес разверзся, зарычал

И двинул вдаль слонов по склонам.

 

Белы, приземисты и злы,

Они полезли на высоты,

Ломая тяжкие стволы,

И вслед за ними шла пехота.

 

Так высота взята была.

И вылез командир из башни,

Взглянул — сожженная дотла,

Земля лежала правдой страшной...

 

На ней святая кровь друзей.

И командир, смежив ресницы,

Подумал горько, что на ней

И колос, может, не родится.

 

Карбусель

Памяти товарищей, погибших под Карбуселью

 

Мы ребят хоронили в вечерний час,

В небе мартовском звезды зажглись...

Мы подняли лопатами белый наст,

Вскрыли черную грудь земли.

 

Из таежной Сибири, из дальних земель

Их послал в этот край народ,

Чтобы взять у врага в боях Карбусель

Средь глухих ленинградских болот.

 

А была эта самая Карбусель —

Клок снарядами взбитой земли.

После бомб на ней ни сосна, ни ель,

Ни болотный мох не росли...

 

А в Сибири в селах кричат петухи,

Кедрачи за селом шумят...

В золотой тайге на зимовьях глухих

Красно-бурые зори спят.

 

Не увидеть ребятам высоких пихт,

За сохатым вслед не бродить.

В ленинградскую землю зарыли их,

Ну, а им еще б жить да жить!..

 

Прогремели орудия слово свое,

Иней белый на башни сел.

Триста метров они не дошли до нее...

— Завтра мы возьмем Карбусель!

 

* * *

Мы для костров рубили топором

В землянках все, что было нашим бытом.

Разогревали масло над костром,

Настраивали рации открыто.

 

Чехлы срывали с пушечных стволов,

Делили водку, заводили танки,

А над землей в ту ночь огнем мело,

Ревело небо перед днем атаки.

 

И кто из нас тогда подумать мог,

Что вспомнят через два десятилетья

И эту ночь, и день, пришедший в срок,

И праздником страна его отметит.

 

Кто мог подумать и вообразить,

Что будут оды и статьи в газетах.

Минуты не было, чтоб покурить,

Не то чтобы еще мечтать при этом.

 

Дрожала из конца в конец земля,

День занимался над равниной белой,

Как трубы, грохотали дизеля,

Сталь на морозе колоколом пела.

 

Рассказ солдата

Мне вовек не забыть ту пору,

Был тогда я еще юнцом,

Но солдатом, нюхавшим порох,

Защищал над Невою город

И срывал блокады кольцо.

 

Разве вспомнишь все про блокаду?

Девятьсот ее дней горят,

Как скрижали мужества. Надо

Их читать со всем Ленинградом,

Я же был лишь его солдат

В январе много лет назад.

 

...Был по ротам и батальонам

Нам зачитан приказ — и вот

Клич по фронту пошел поименный,

Ни в один устав не внесенный, —

Коммунисты идут вперед!

 

И пошли вперед коммунисты,

Честью этою дорожа,

Над землей огневой и мглистой

Первый в грудь принимая выстрел,

И качнулась земля, дрожа.

 

Дым окутал Воронью гору,

Грянул гром из тыщи стволов,

Взвыли танковые моторы,

И глядел легендарный город

На работу своих сынов.

 

На снегу, кипящем от стали,

Встал весь фронт, как один солдат.

Как мы верили — день настанет!

Как мы часа этого ждали —

Знает только лишь Ленинград.

 

На прямую наводку пушки

На руках расчеты несли.

Водрузив на спину катушки,

Связь тянули связисты. Катюши

Били с ходу огнем ревущим,

Пулеметы землю мели.

 

Не какой-то отдельный гений

Этот день в штабах начертал,

А народ с великим терпеньем

Сам готовил его в сраженьях,

В непомерных своих лишеньях

Сам победу эту ковал.

 

И теперь, когда жарким светом

Вновь горит салют на Неве,

Я-то знаю — над парапетом

Хоть одна да летит ракета

И за наш экипаж КВ.

 

Город празднует, веселится,

Золотой рассыпает дождь.

И, наверное, за границей

Кой-кому при этом не спится,

Кто-то злобствует. Ну так что ж!

 

Было дело в сорок четвертом,

Нам не грех вспомянуть о том, —

Как мы доты сметали к черту,

Как завидовал немец мертвым

И с ума сходил под огнем.

 

Как на город сошла минута

Тишины победных годов

После дней тех блокадных, лютых.

Как народ громыхал салютом

Сам себе изо всех стволов.

 

* * *

В заздравной дате государства,

Отмеченной календарем,

Еще дымится снег январский,

Кинжальным вспоротый огнем.

Еще цветет над Ленинградом

Салют, качается в глазах

Во имя снятия блокады

На улицах и площадях.

 

Не всё, что было, бронзой стало

И медью литер прописных,

Хотя уже, как зубров, мало

Участников боев живых.

И тех блокадников, которым

За девятьсот ночей и дней

С тех пор обязан жизнью город

И ратной славою своей.

 

Все то, что было, — с ними рядом.

Им кажется — еще вчера

На Невском падали снаряды,

Звенели в небе «мессера»,

В снегу по пояс шла пехота,

Жизнь хлебным мерилась пайком,

Но им не то что нет охоты

Сегодня вспоминать о том,

А нечего добавить словом

К молчанью павших дорогих,

Где снег, не ведая о славе,

Летит из года в год на них.

 

В соседях ближних, в землях дальних

Сильнее слов любых гремит

Молчание мемориальных

Гранитных пискаревских плит.

 

На привале

Как из камня высечены сталью,

От сапог до самых плеч в пыли,

Разметавшись молча на привале,

Спят солдаты посреди земли.

 

А от них налево и направо

Зарева полощутся во мгле,

Догорает грозная держава

В свежей ржави, в пепле и золе.

 

Батареи издали рокочут,

Утопают города в дыму,

Падают разорванные в клочья

Небеса нерусские во тьму.

 

Но спокойно за пять лет впервые

Спят солдаты посреди огней,

Потому что далеко Россия —

Даже дым не долетает к ней!

 

Стихи о переправе

 

1

Он первый встал на берегу крутом.

Хотелось берег целовать. Но сразу

Он лег за рыжеватым бугорком

И бил из пулемета без отказа.

 

Когда же холодеющая кровь

Окрасила желтеющие травы,

Оп увидал, подняв устало бровь,

Как тысячи пошли на берег правый.

 

2

Разбиты взрывом гордые мосты,

Стальные фермы под водой ржавеют,

И лишь быки угрюмо с высоты

Глядятся в Днепр, над волнами темнея.

 

Где яркие ракетные огни,

Где день и ночь грохочет берег правый,

Навеки берега соединив,

Легла на Днепр широкий переправа.

 

Настил дощатый, сбитый топором,

Перила невысокие шершавы...

Ее зовут торжественно мостом

Строители суровые по праву.

 

Да не легко из камня класть быки,

Стальные фермы возносить над ними,

Чтоб поезда через простор реки

Летели по мостам в огне и дыме.

 

Но этот мостик, шаткий и простой,

Где ЗИС едва ли пробежать сумеет,

Построить было ночью огневой

В сто тысяч раз, пожалуй, тяжелее!

 

В день танкиста

Может быть, в сорок третьем,

Может, в сорок втором

Ветки дымные ветер

Колыхал над костром.

 

Скрыта хвоей сосновой,

В стороне от огня,

Танков, к бою готовых,

Возвышалась броня.

 

Но гремящий, не дальний

Фронт забывши на час.

Кто-то с грустью-печалью

Мир припомнил из нас.

 

Он негромкое кинул

Невзначай в тишину:

— Вот костер и машины.

Как в степи на стану...

 

И под пологом мглистым

Оказалось, что тут

Шофера, трактористы

Наступления ждут.

 

Ждут его комбайнеры

С кобурой на ремне...

И пошли разговоры

У солдат на войне.

 

Как они рисовали

Край своих мирных дней,

Как они тосковали

По работе своей;

 

Как хвалили друг другу

Кто Алтай, кто Урал...

В этой памятной были

Сам я там тосковал...

 

Та пора миновала,

И на новых путях

След солдатских привалов

Не отыщешь в лесах.

 

Только память хранится,

Да — на страх всем врагам —

Салютует столица

По торжественным дням.

 

Вновь кончается лето,

И сентябрьской листвой

В честь танкистов ракеты

Ввысь летят над Москвой.

 

А далеко сверкают,

И жарки и остры,

На приволье Алтая

Нынче ночью костры.

 

Кто-то там, на целинных.

Скажет вдруг в тишине:

— Вот костер и машины.

Как привал на войне...

 

И поднимется рядом

У костра в тишине

Цвет гвардейской бригады

На примятой стерне.

 

И до каждого лично

Долетит из дали

Грохот залпов столичных

Над простором земли.

 

Танкист

Пистолет из рук не выпуская,

Выскочил из люка задыхаясь,

На пути двоих убил гранатой

И приполз, а на лице нет кожи,

И врачи сказали в медсанбате:

Этот парень вряд ли выжить сможет...

 

С губ слетело хриплое проклятье:

Значит, полз и принимал все муки

Для того, чтоб умереть в кровати,

На груди сложив спокойно руки...

Смерть пришла, назвал ее бесстыжей,

Жить решил назло всему — и выжил...

 

* * *

Поутру, по огненному знаку,

Пять машин КВ ушло в атаку.

Стало черным небо голубое.

В полдень приползли из боя двое.

 

Клочьями с лица свисала кожа,

Руки их на головни похожи.

Влили водки им во рты ребята,

На руках снесли до медсанбата,

Молча у носилок постояли

И ушли туда, где танки ждали.

 

Деревня Гора

В небо клубы дыма плыли,

Пламя прядало шурша.

Ни одна, когда отбили,

Нас не встретила душа.

 

По угрюмой и пустынной,

В наступившей тишине,

Люки распахнув в машинах,

Мы прошли тогда по ней.

 

И забыл ее бы просто

Я — деревню на бугре,

Если бы не привелось мне

За деревнею гореть.

 

Рыжим кочетом над башней

Встало пламя на дыбы...

Как я полз по снежной пашне

До окраинной избы,

 

Опаленным ртом хватая

Снега ржавого куски,

Пистолет не выпуская

Из дымящейся руки, —

 

Не расскажешь в этой песне,

Да и не к чему... Потом

За меня ребята честно

Расквитались там с врагом.

 

И осталась не сожженной

Деревенька вдоль бугра

На земле освобожденной

По названию Гора.

 

* * *

Вот человек — он искалечен,

В рубцах лицо. Но ты гляди

И взгляд испуганно при встрече

С его лица не отводи.

 

Он шел к победе, задыхаясь,

Не думал о себе в пути,

Чтобы она была такая:

Взглянуть — и глаз не отвести!

 

* * *

Не с немцами воюем, а с болотом,

Здесь танки тонут, но мы их ведем...

Ведь кровью обливается пехота

Под пулеметом на снегу седом.

 

Под минами мостим из бревен гати,

На скорости замедленной ползем.

Хрипя в укор солдатские проклятья,

Дорваться бы, пробраться, а потом...

 

С раскрытым люком без разбора

По лесу пулеметами хлеща,

Всю силу выжимая из мотора,

Ворваться в деревеньку, и сплеча

 

Бросать в казенник веские снаряды,

И стервенеть, и напролом вести

Пятидесятитонную громаду,

Сминая все на яростном пути...

 

В подбитом танке

Морозной ночью в тесной башне

Броня от холода горит.

О чем-то мне ненастоящем

Товарищ тихо говорит.

 

Тепло товарищ вспоминает...

Он врет, нет на земле тепла!

Одна пустыня снеговая

Вчера и завтра, снег и мгла...

 

И я кричу ему: «Отставить!..»

Но знаю, тыщу метров нам

Лишь до тепла, но танк оставить?..

Нет! Коченей назло врагам...

 

Сиди и бей из пулемета,

Чтоб пальцы на крючке свело...

И коль не подойдет пехота,

Зажгут нас, будет нам тепло.

 

У сгоревшего танка

Бронебойным снарядом

Разбитый в упор лобовик,

Длинноствольная пушка

Глядит немигающим взглядом

В синеву беспредельного неба...

Почувствуй на миг,

Как огонь полыхал,

Как патроны рвались и снаряды.

 

Как руками без кожи

Защелку искал командир,

Как механик упал,

Рычаги обнимая,

И радист из «ДТ»

По угрюмому лесу пунктир

Прочертил,

Даже мертвый

Крючок пулемета сжимая.

 

На кострах умирали когда-то

Ян Гус и Джордано Бруно,

Богохульную истину

Смертью своей утверждали...

 

Люк открой и взгляни в эту башню...

Где пусто, черно —

Здесь погодки мои

За великую правду

В огне умирали!

 

* * *

Металл сгорел, и пусто в черной башне,

Перегородки выплавил огонь.

Пусть день назад он шел вперед бесстрашно —

Прямым ударом раскрошило бронь.

 

Пробит мотор и развернуло баки

Взрывной волной и силою огня.

Термита прожигающего знаки

Хранит на башне толстая броня.

 

Пробита пушка, заржавели траки.

Над блиндажом поднявшись на дыбы,

Вот так и умер он, в разгар атаки, —

Огнем борта и души прожжены...

 

Перед атакой

Не будешь думать вновь и вновь,

Коль за атакой — вновь атака,

Про жизнь и первую любовь,

Когда устал ты как собака.

 

Когда настывшая броня

Прикосновеньем обжигает,

Теплом табачного огня

Когда лишь душу согревают.

 

Когда на все нам наплевать,

Лишь только бы скорей ракета,

Чтоб заряжать, хрипеть, стрелять.

Но лишь не ожиданье это.

 

* * *

Мир вспоминали в танке тесном,

И грусть нежданная пришла

О том, что легкою, как песня,

Жизнь наша до войны была.

 

Так из глубин траншеи небо

Солдатам кажется синей —

Похож на сказочную небыль

Клин серебристых журавлей.

 

На марше

Пыль позади на сотни метров,

Песок скрипучий на зубах,

Машины дышат жарким ветром,

И рычаги горят в руках.

 

Прилечь бы на траве сожженной

Хоть на обочине, в пыли,

Уснуть, не сняв комбинезона,

Из рта не выплюнув земли...

 

А мы спешим, спешим на запад,

Как будто там, где пушки бьют,

Прохлады тополиный запах

И долгий отдых выдают...

 

Ревут моторы па подъемах,

Дрожит, покачиваясь, лес...

Идут машины, словно громы,

Сошедшие с крутых небес.

 

Колышется под ними лето,

От ветра клонятся кусты...

И молнии лежат в кассетах,

Из меди звонкой отлиты!

 

После марша

Броня от солнца горяча,

И пыль похода на одежде.

Стянуть комбинезон с плеча —

И в тень, в траву, но только прежде

 

Проверь мотор и люк открой:

Пускай машина остывает.

Мы все перенесем с тобой:

Мы люди, а она стальная...

 

* * *

С броней танкисты дружат третий год,

Она в боях ребят не подведет.

Ее отцы и деды на Урале

Сварили сами, сами отливали.

И матери на тихих полустанках

Крестили поезд, в бой везущий танки.

 

Ночью

Мы к дулам пушек вяжем переноски,

Своих машин выравниваем строй,

А к вечеру ударит ветер жесткий

Угарным дымом, снегом и зарей.

 

Нога — на газ, рука — к щитку стартера.

Давай колонну выводи, комбат!

В полтыщи лошадиных сил моторы

Во всю стальную мощь свою гремят...

 

Вот тронулась невидимая сила,

И кажется во мгле среди болот,

Что ночь сама по фронтовым пастилам,

Гремя железом, на врага идет.

 

Отдых

Качаясь от усталости, из боя

Мы вышли и ступили на траву,

И неправдоподобно голубое

Вдруг небо увидали наяву.

 

Трава была зеленой и прохладной,

Кузнечик в ней кощунственно звенел,

И где-то еще ухали снаряды,

И «мессершмитт» неистово гудел.

 

Так, значит, нам на сутки отпустили

Зеленых трав и синей тишины,

Чтоб мы помылись, бороды побрили

И просмотрели за неделю сны.

 

Они пройдут по травам, невесомы,

Пройдут и сядут около солдат,

О мирном крае, о родимом доме

Напомнят и в тиши поговорят.

 

Мне тоже обязательно приснится

Затерянный в просторах городок,

И домик, и, как в песне говорится,

На девичьем окошке огонек.

 

И взор твой незабвенный и лукавый.

Взор любящий, на век моей судьбы...

Танкисты спят, как запорожцы, в травы

Закинув шлемы, растрепав чубы...

 

* * *

Я в сорок третьем был комсоргом роты,

Был, вел учет и взносы собирал

И перед боем подо Мгой в болотах

Собраниями начинал привал.

 

Когда, проверив в сотый раз моторы,

Ребята спали, — мы, урезав сон,

Сходились молча без речей, без споров

На пять минут — таков уж был закон.

 

Лесные комсомольские собранья —

Их посещала Родина сама,

Их окружали стывшие в молчанье

Пятидесятитонные грома...

 

И каждый раз я как комсорг терялся,

Молчал, цигарка догорит пока,

Собранье закрывал и отправлялся

Уже один к секретарю полка.

 

Комсорги рот мы все сходились вместе

(А полк уж спал) на целых пять минут,

На пять минут задерживались здесь мы,

А через час ракеты ночь взорвут.

 

Как дорог сон, как валит с ног усталость,

Но впятером курили мы средь тьмы:

Нам эта привилегия давалась,

И ею честно дорожили мы.

 

Комсомольский билет

Наши комсомольские билеты

С датами годов сороковых

Сохраняют памятные меты,

Жаркий отсвет пламени на них.

 

Синие поблекшие чернила,

Подписи комсоргов полковых

Воскрешают незабвенных, милых,

Русых, синеглазых, молодых —

 

Тех дружков, с которыми делила

Молодость запевки и табак,

Тех дружков, с которыми ходила

Молодость на смерть в огне атак.

 

На снегу нетающем, примятом —

Русые, огнистые чубы,

Юные безмолвные солдаты,

Со звездой фанерные столбы.

 

А по горизонту свет холодный,

Свет ракет, текучих в вышине,

И вперед зовущий строй походный

Танков на дороге в стороне.

 

Наши комсомольские билеты...

Тронь страницы — и года встают.

Все в сукно армейское одеты,

И опять товарищи поют —

 

Молодые верные ребята,

Так и не узнавшие дружки,

Как ромашкой, донником и мятой

Веют руки милой у щеки.

 

Наши комсомольские билеты...

В них не меркнут жаркие костры,

В них плывут и падают рассветы

У железной Пулковской горы.

 

В них гремит по европейским странам

На Берлин катящийся волной

Гром победы, радостный, желанный,

В сорок пятом — памятной весной.

 

В них цветы и слезы той минуты,

Что пришла, как свет, наверняка

И огнем московского салюта

Землю озарила на века.

 

Граната

В скорлупе с чугунной спинкой

Не простое яйцо, —

Брызнет огненной начинкой,

Только дерни за кольцо.

 

Если в бой пойдут ребята

И пойду я с ними в бой, —

Ты очистишь мне, граната,

Путь в бою перед собой.

 

А окружит враг проклятый,

Не прорваться из кольца, —

Ты спасешь меня, граната,

От позорного конца.

 

* * *

Может, мне и осталось всего

Путь-дорога к немецким окопам,

Танк разбитый, разрывы кругом,

Крови след на поблекшей осоке.

 

Он ведет, убегая, в лесок,

А в конце, там, где холм муравьиный,

Мне придется улечься в песок,

Под деревьями руки раскинув.

 

И в опавшей листве золотой

Надо мною в тяжелом безлюдье

Прорастет березняк молодой,

Через ребра распавшейся груди.

 

* * *

Он ничьих не называл имен

Перед смертью в душном медсанбате

И не звал в атаку батальон,

Тщетно поднимаясь на кровати.

 

Адресов в планшете не нашли,

Слез никто не обронил под вечер,

Холмик рыжей глинистой земли

Не спеша насыпали на плечи.

 

И ушли, а в небе тучка шла

И неслышно, будто мать над сыном,

Словно слезы, скорбна и светла,

Уронила крупные дождины.

 

* * *

Вокруг весна беспутная летела,

От нетерпенья жгучего дрожа,

И даже медь на гильзах зеленела,

И прорастали бревна в блиндажах,

 

А мы стояли над могилой кругом,

Она как двери рубленой проем

В тот мир, откуда нет возврата другу,

Где и весна и зелень — ни при чем.

 

Ему теперь ни осени, ни лета

Не увидать над самой головой, —

Навек в шинель сосновую одетый,

Он навсегда остался с той весной.

 

Памятник

 

1

Танкисты спят под камнем и землей.

А танк омыт на крутизне ветрами,

Цветут цветы,

и тополь молодой

Стоит пред ним, как свернутое знамя.

С открытым люком,

в шрамах и рубцах,

С обуглившейся башней, у дороги

На сером камне,

как в огне — в хлебах.

Поставлен он, торжественный и строгий.

 

2

В ту ночь крутила вьюга, и ни зги

Не видно было. Ветер жег, неистов.

Молчали настороженно враги,

К машинам молчаливо шли танкисты...

Последний раз махорочным дымком

Товарищи затягивались круто.

Гремел мотор. Сдвигался с места гром,

В железо первосортное обутый.

 

Тяжелой башни резкий разворот —

И в шлемофонах хриплое: «Вперед!»

Вперед!

И скорость третья, и нога

Легла на газ,

И кости вражьих дзотов

Хрустят уже.

Но залегла в снега

Под пулями и минами пехота.

 

А с флангов жгут термитными в упор

Тяжелый танк...

И, пламенем задетый,

Захлебываясь дымом, взвыл мотор...

Как молнии, во тьму пошли ракеты.

 

Багровых вспышек непрерывный ряд,

Тяжелых взрывов круглые раскаты —

Но вот уже орудия молчат

И пулеметы,

И пошли солдаты.

И грозное победное «ура»

Вдаль понесли железные ветра.

 

И мы пошли, гремели дизеля.

Ночь огненными крыльями

махала,

И, колыхаясь, грузная земля

В прицелах танков на дыбы вставала.

 

3

Взошла заря, с утра летят ветра,

Седые клубы дыма разметая.

Огонь зари как бы огонь костра:

В золе и пепле вся передовая.

 

А над блиндажем, из последних сил

Поднявшись к небу, как на пьедестале,

Он все еще горел, еще чадил.

Когда его штабисты отыскали.

 

Полковник снял в молчанье с головы

Тяжелый шлем. Замолкли офицеры.

Все было здесь понятно для живых:

И это утро, этот пепел серый,

И втоптанные в землю сапоги,

и пушки, искореженные сталью,

И танк над всем побоищем...

Таким,

Таким он и стоит на пьедестале.

 

4

— Пускай стоит, чтобы кругом цветы,

Чтоб виден был народу издалека... —

Сказал полковник. — Чтобы с высоты

Орудие смотрело черным оком.

Как в Крым везут и в Сочи поезда

Далеких мирных жителей на отдых.

Как ночью с неба падает звезда,

Сменяются закаты и восходы...

 

Горелой краской пахло от брони

И известью сырой от пьедестала...

— Пусть дети здесь играют, им в тени

Не жарко будет... — медленно сказал он.

И рухнула обвалом тишина,

Мы на ходу задраивали люки,

И пороха тяжелая волна

Затворы пушек отвела со стуком.

 

5

Среди хлебов гранитный пьедестал.

Суровых линий прямота простая.

Тяжелый танк над рощами привстал,

О мужестве векам напоминая.

 

По толще стали ты определи.

Какие были витязи когда-то,

Коль на плечах своих носить могли

В полсотни тонн брони гремучей латы.

 

Танк слышит, как грохочут поезда,

И эхо долго в башне не смолкает...

И по ночам высокая звезда

Встает над ним, горит и потухает.

 

Зарницы отблеск ляжет на груди,

И тихо вздрогнут неживые траки,

И пристально в просторы поглядит

Тяжелый бог стремительной атаки.

 

Памятник танкистам в Калаче

Есть могила в Калаче над Доном:

Взорам и ветрам степным открыт,

С пушкой, в степь донскую наведенной,

Танк на каменном холме стоит.

 

Он прорвался с Волги утром ранним,

И, склонясь у полыньи на льду,

Шлемом зачерпнул воды механик

У России целой на виду.

 

Круглый люк над башнею откинут,

Открывая купол голубой.

Спит спокойно экипаж машины.

Побратавшись навек меж собой.

 

А вверху, цементом пропыленным,

Воздух разрывая на куски,

Днем и ночью с камнем и бетоном

По шоссе летят грузовики.

 

И с могилою солдатской рядом,

Там, где шлюз тринадцатый, — с утра

Раздают десятники наряды.

Грунт идет в забоях на-гора.

 

О причалы пеною плеская.

Заливая навсегда пески,

Вот уж в степь идет вода донская

К водам Волги-матушки реки.

 

Видит танк портальных кранов стрелы,

Башни шлюзов, насыпи плотин,

Труд людей, не знающих предела.

Битву суховеев и машин.

 

Он стоит, по собственному праву,

В центре дел над Доном, молчалив,

В дальний год навеки для державы

С Волгой тихий Дон соединив.

 

Танки в Сталинграде

Встали танки энского полка

На бетонных вечных пьедесталах

Там, где насмерть гвардия стояла, —

От Красноармейска до Рынка.

 

Купол неба ярок и высок.

Тихо Волга плещется о сушу,

И легко ложатся на песок

Несгибаемые тени пушек.

 

И хотя разгромлена война,

Люки не задраили башнеры.

В башнях поселилась тишина.

Но знакомо воздух рвут моторы.

 

Дизельные жаркие сердца

Громко бьются на путях гудронных,

На полях пшеничных у Донца

И в забоях трассы Волго-Дона.

 

На века в соседстве здесь стоят

Башни танков, что на пьедесталах,

И у вознесенных эстакад

Башни шлюзов нового канала.

 

К миру устремленная земля

Солнцем залита, росой умыта,

В юные одета тополя

И бронею танковой прикрыта.

 

Сталинград

Открытые степному ветру,

Дома разбитые стоят.

На шестьдесят два километра

В длину раскинут Сталинград.

 

Как будто он по Волге синей

В цепь развернулся, принял бой,

Встал фронтом поперек России —

И всю ее прикрыл собой.

 

Прикрыл ее леса и реки,

Долины, села, города

И всё, чем Русь была вовеки

Сильна, прославлена, горда,

 

И этот день в слепящих бликах

Металла, солнца и воды,

В размахе замыслов великих

Начавший мирные труды.

 

От шлюзов нового канала

До гидростроя у Рынка,

И на степных заволжских палах,

Прохладу первого леска.

 

Курган-герой

Я слышал, что курган Мамаев

В бетон и мрамор одевают.

 

Ревут бульдозеры и скреперы

Над зимней Волгою с утра.

Сшивается стальными скрепами

Сегодня наше и вчера.

 

Так, значит, верно, в самом деле

Прошло с той битвы двадцать лет,

Когда в солдатские шинели

И в ватники он был одет.

 

Когда сто дней катились волны

Свинца и пламени над ним,

А он стоял сто дней у Волги,

Прикрытый мужеством одним.

 

И пусть оно предстанет в мраморе,

Пока еще тревожен век.

Над ним всегда в дыму и пламени

Лететь на землю будет снег.

 

И из траншей неперекопанных

Вставать солдаты будут в рост

Над Азией и над Европою,

Ушанками касаясь звезд.

 

* * *

Витька, Коля, Саша и Петро —

Песня, доброта, отвага, сила.

Медные ладони над костром,

С пшенной кашей черное ведро,

В лапах сосен льдистые светила.

 

Витька, Коля, Саша и Петро —

Экипаж, друзья мои, солдаты.

Кашу ждут зимой в сорок втором,

Лица жарко вымыты костром,

Спины от усталости горбаты.

 

Позади и впереди война,

За спиною гати и болота,

А у ног одна лужайка сна

На снегу, тепла и зелена.

Есть охота, очень спать охота.

 

И мечта клокочет на углях,

Дышит пшенным теплым ароматом...

Это только в песнях и стихах

На привале думают солдаты

Всё о славе бронзовой в веках.

 

Рядом с ними перед тем костром

Я сижу на лапах мерзлой хвои,

Слушаю тревожный зимний гром,

Лью газойль на сучья под ведро,

Глажу пламя по спине рукою.

 

Тени жестки, быстры и прямы,

Смотрит танк орудья черным оком,

Весь в мохнатом инее зимы,

В даль, которую откроем мы

На рассвете заревом с востока.

 

Дорогие, верные дружки,

Рыжий Витька, белобрысый Саша,

Коля и Петро — мои годки,

Как вы далеки и как близки

В мире светлом и просторном нашем...

 

Каждый год в честь вас гремит салют

Тени гаснут, облака цветут —

В небе пламя плещется костра

Вити, Коли, Саши и Петра.

 

Я её вспоминаю снова

Я её вспоминаю снова

В полушубке солдатском, в каске,

В сапогах пудовых кирзовых,

В давней были, как будто в сказке.

 

Мины падали, снег сметая,

Обнажая до дна болото.

Кровью на снегу залитая,

Залегла — не встаёт — пехота.

 

Ткнувшись в снег головой неловко,

Ни назад, ни вперёд ни шагу,

За убитыми, как за бровкой.

Поле ровное, как бумага.

 

И горит там после атаки,

За деревней Гора у леса

Наша рота, все наши танки,

На газойле горит железо.

 

А она мне встала навстречу,

Головою ткнулась под мышку

И свои подставила плечи.

— Ты держись, — говорит, — братишка!

 

— Ты держись! — И скинула каску,

И пошли мы по полю с нею,

С нею, тоненькой и глазастой,

Нос веснушками весь усеян.

 

Про таких говорят заглазно,

Что ни кожи, ни рожи нету.

Шла она в снегу непролазном

От кювета и до кювета,

 

Там, где пели пули и мины,

До деревни Гора к танкистам,

Да ещё подставляя спину,

Да ещё твердила: — Держись ты!

 

А потом она парабеллум

У меня взяла осторожно.

К рукоятке его прикипела,

Как перчатка, с ладони кожа.

 

Постояла возле носилок

И ушла к пехоте без слова.

Это в сорок четвёртом было

У деревни Гора под Псковом.

 

Юлии Друниной

Где вязы кронами сплелись,

В ущелье нелюдимом,

Поставлен камень-обелиск

В лесу под Старым Крымом.

 

Был партизанский лазарет

Здесь две зимы, два лета,

И никого на свете нет

В живых из лазарета...

 

Разведка шла через леса

Уверенно и споро,

По затесям, как по часам,

Пересекая гору.

 

Молчала спящая гора,

По ней вода журчала.

Там медицинская сестра

В ручье бинты стирала.

 

В землянках маялись в бреду

От голода и муки...

Могли ли отвести беду

Девические руки?

 

Фельдфебель был из здешних мест,

Выслуживал, старался...

Он к ней один наперерез

Вез «шмайсера» поднялся.

 

...Был партизанский лазарет

Весь вырезан к рассвету.

И двадцать лет, и тридцать лет

Молчат леса про это.

 

И ни могилы, ни креста,

Ни имени, ни даты...

На всех державная плита,

Одна на век двадцатый.

 

Одна прощальная слеза

Из камня, из гранита.

Да только неба бирюза,

Да мир, ветрам открытый.

 

* * *

Было утро, шумели травами

Сенокосы в лесах глухих,

Да за дымчатой переправою

Перекрикивались петухи;

 

Да березки ствол забинтованный,

Над рекой наклонясь, белел...

Милой родиной околдованный,

Встал солдат и вздохнуть не смел.

 

Все, что в дымной дали горячечной

Только сердцем он видеть мог, —

Не приснившееся, настоящее —

Расстилалось у самых ног.

 

Вот дорога, в ромашках торная,

Та, которой до смерти рад...

Край родимый, вся жизнь просторная —

Наивысшая из наград.

 

* * *

Знаю я, что в мае, в сорок пятом,

Выиграв великую войну,

Маршалы завидуют солдатам,

Шедшим пешим ходом с автоматом

До победы через всю страну,

Через всю Европу до рейхстага

Шедшим, совершая чудеса,

Как поется в песне, шагом, шагом

Через реки, горы и леса.

 

И недаром, загрустив, недаром

В тишине сосновой под Москвой,

Проверяя гранки мемуаров,

Маршалы последней мировой

Знают — нету на войне сражений,

Знают — есть солдатский крестный путь,

Чернозем и глина по колени,

Снег по пояс и вода по грудь.

 

Все охваты, клинья, контрудары,

Трижды свят, сам черт ему не брат,

Совершил бессмертный, легендарный —

Никуда ее денешься — солдат!

 

* * *

Стоят в европейских державах неблизких

И рядом с Россией, на Висле и Влтаве,

С армейскою алой звездой обелиски,

Которые год сорок пятый оставил.

 

Ах, год сорок пятый, великий и святый!

От щедрого сердца, не требуя платы,

Свободу и счастье дарили солдаты,

А сами ложились под холмик горбатый.

 

А годы меняет земля, как обновы,

А время все мирное длится с рассвета.

Четыреста лет не бывало такого

Периода мира в Европе, как этот.

 

Четыреста лет не бывало ни неба,

Ни солнца такого на Влтаве и Висле.

И белыми сделались ленточки крепа,

И темными стали с звездой обелиски.

 

Гремит на бетонных дорогах музыка,

Неонные зори сияют влюбленным,

На зимних курортах смешенье языков,

Под флагами наций ревут стадионы.

 

Все правильно!

Так и хотелось тогда

Идущим до Шпреи, до Вислы, до Влтавы,

Чтоб мир нерушимый сошел на державы,

Где шли они, с боем беря города.

 

Такого они сокрушили врага,

Такую победу их сталь утвердила,

Что ими оплачены даже снега,

Которые их покрывают могилы!..

 

* * *

Самые отважные солдаты

Были те, что не пришли домой,

В день Победы, в мае, в сорок пятом,

Став навеки Родиной самой.

 

Как редело наше поколенье —

Звездам в небе гаснувшим сродни —

Знают только русские селенья,

Города да матери одни.

 

Как в жару в степи мелеют реки

И сады сгорают в тишине,

Лучшие друзья у нас навеки

В юности остались, на войне.

 

Не хотим мы выйти в генералы,

Меньше нас на этом, чем на том.

Время что-то с нами потеряло,

Что не смог бы, кроме нас, никто.

 

...Молча спят под бронзовою сенью

Памятников в скверах городских

Циолковский наш и наш Есенин,

Не раскрывши замыслов своих.

 

А года без них всё длятся, длятся.

Ах, как в мире холодно без них!

Цепь порвалась. Павшим не подняться,

Чтобы на земле согреть живых,

 

Только плещет пламя над гранитом.

Нерушима кладбищ тишина.

Кто забыт — не знаем. Что забыто?

Ничего не скажут имена...

 

* * *

Всю вселенную проехав с боем,

В городок сосновый вологодский

С орденами на груди, героем

Паренек из армии вернется.

 

В танке он прошел такие дали,

Видел Вену, Прагу золотую.

Нежные паненки улыбались

В Кракове ему напропалую.

 

Шел он по проспектам Бухареста

И по тесным улицам Софии.

Милых много видел, а невесту

Все ж придется выбирать в России.

 

Ведь недаром в песенке поется:

Не найти ее по всей вселенной.

В городке сосновом вологодском

Он ее увидит непременно.

 

В Белозерске, может быть, иль в Вашках

К пристани выходит, ожидая, —

Всех милей и всех на свете краше,

Светлая, хорошая, простая.

 

* * *

Живым поверка. Павшим слава.

Салютов гром и тишина.

Победу празднует держава,

Надев медали, ордена.

 

От маршала и до солдата

Перед Победой все равны.

Как в том великом сорок пятом

В день окончания войны.

 

На площадях и на полянах —

Повсюду царствует она:

В дворцах бетонных и стеклянных,

В избе на три окна.

 

И только мальчики с портретов,

Как много лет тому назад,

Не увидавшие Победы,

Со снимков в траурных багетах

На матерей своих глядят.

 

Такой уж день, дела такие:

Со счастьем рядом боль идет.

Творец истории России —

Победу празднует народ.

 

* * *

...Не было ни маршей, ни речей,

Ни знамён, ни воинских парадов.

Был он — ослепивший свет очей —

День, в который ничего не надо.

 

Солнце было, были небеса,

Каторжная кончилась работа,

Та, что длилась будто без конца

И без роздыха четыре года.

 

И никто не вспоминал о ней,

Все мечтали только о грядущем —

В солнце ясном, в дождике идущем,

В рощах, в тишине, в игре теней.

 

Били в небо, гнали лошадей,

Плакали, на месте застывая...

Кончилась вторая мировая,

И никто не вспоминал о ней.

 

Победа

Она пришла с улыбкою с вокзала

И скинула к порогу вещмешок.

В избе светло необычайно стало,

И сразу ни печалей, ни тревог.

 

И мать руками сына обнимает, —

Так вот она, победа, какова:

В защитной гимнастерке, молодая,

И у нее седая голова...

 

9 Мая 1945 года

Я помню эту дату в сорок пятом.

Еще война гремела на войне,

А мы, отвоевавшие солдаты,

Ловили рыбу на реке Шексне.

 

Гребли вдвоем — он левою, я правой,

Вытаскивали сети не спеша.

Под носом лодки расступались травы

И за кормой смыкались, чуть шурша.

 

Огромный шар поднялся из-за елей

В заре, не догоревшей до конца.

И мы тогда на солнце загляделись,

Не пряча глаз, не отводя лица.

 

Река неслась, как время, в дымке алой,

Бесшумно отражая небеса:

И ни одной пылинки не упало

Еще на листья, травы и леса.

 

А в устье, так, что весла гнулись с треском,

Ворвалась лодка с озера одна,

И в лодке весть на все лады, как песню,

Несли и пели: «Кончилась война!».

 

Так вот он, мир! И, позабыв про сети,

Причалив лодку к берегу, бегом

Мы побежали к людям на рассвете, —

Мы не могли тот день встречать вдвоем.

 

Багровый флаг горел, кипел над крышей,

И, может, как в семнадцатом году,

К нему народ бежал, ту весть услышав,

Детишек подбирая на ходу.

 

С пустыми рукавами председатель

Все речь хотел сказать, как будто спеть,

И молча отворачивался к хате,

А слезы было нечем утереть.

 

Сейчас для нас как символ день победный,

Победе нашей грозной десять лет,

А он тогда был днем войны последним

И днем начала мира на земле.

 

Его установили мы, солдаты —

Танкисты, минометчики, стрелки, —

Для всех друзей в том мае в сорок пятом,

Всем недругам на свете вопреки…

 

С тех пор не раз цвели сады на свете,

Но мне то солнце утра не забыть,

Оно всем людям мира в мире светит,

И никому его не погасить.

 

В этот день

С того рассвета в глубине России,

Где женщины одни и тишина,

Когда бежали, в окна голосили,

Стучали в двери: «Кончилась война!»

 

Вставало солнце под Берлином где-то,

Солдаты обнимались все в слезах,

Стреляли в небо, салютуя свету,

Деревьям, травам и лугам в цветах.

 

Не вспоминаю, а запоминаю...

Глаза на миг не отводя, гляжу,

Какой он, этот день девятый мая,

Я до конца о нем не расскажу.

 

Как города принарядились к маю,

Которые мы брали на войне,

На Висле и на голубом Дунае

Сверкают этажами в вышине.

 

В Софии, в Праге или в Будапеште

На улицах знамена и сирень,

А если даже и не в мае вешнем,

Он всё равно там длится, этот день.

 

Он всюду на путях земного круга,

Не перечислить всех его примет.

Он женщины улыбка, руки друга,

Рождение ребёнка, смена лет.

 

Попробуй рассказать о нем словами,

Глазами увидать его зенит —

Он колосится рожью, льет дождями,

Метёт метелью, радугой звенит!..

 

* * *

Когда это будет, не знаю:

В краю белоногих берез

Победу девятого мая

Отпразднуют люди без слез.

 

Поднимут старинные марши

Армейские трубы страны,

И выедет к армии маршал,

Не видевший этой войны.

 

И мне не додуматься даже,

Какой там ударит салют,

Какие там сказки расскажут

И песни какие споют.

 

Но мы-то доподлинно знаем,

Нам знать довелось на роду, —

Что было девятого мая

Весной в сорок пятом году.

 

* * *

Уходит в небо с песней полк

От повара до командира.

Уходит полк, наряжен в шелк,

Покинув зимние квартиры.

 

Как гром, ночной аэродром.

Повзводно, ротно, батальонно

Построен в небе голубом

Десантный полк краснознаменный.

 

Там в небе самолетов след,

Как резкий свет кинжальных лезвий,

Дымок дешевых сигарет

И запах ваксы меж созвездий.

 

Пехота по небу идет,

Пехота в облаках как дома.

О, знобкий холодок высот,

Щемящий, издавна знакомый!

 

По тем болотам подо Мгой,

Где мы по грудь в грязи тонули

И поднимались над кугой

На уровне летящей пули.

 

Смотрю, как мерзлую лозу

Пригнул к земле железный ветер,

Стою и слушаю грозу,

Как будто первый раз заметил,

 

Что подвиг, как бы он высок,

Как ни был бы красив, — работа.

И пахнет кирзою сапог,

И звездами, и солью пота.

 

Солдатский марш

В этот день гремели марши, марши —

Громогласны, бравурны, легки.

Из Берлина воротились наши

Славой осенённые полки.

 

Но не вспомнить всех гремевших песен,

Маршей всех в тот день победный наш.

В этом дне один, далёкий есть он,

Навсегда запавший в душу марш.

 

Смолкли трубы сводного оркестра

Громом перекатным по стране.

И возник, не медный, не железный,

Стук сапог солдатских в тишине.

 

Он катился по земному шару,

По лесам, по пашням, по траве...

Шли солдаты шагом, шагом, шагом,

Шли по Красной площади в Москве.

 

Шли без труб, без музыки, без грома,

Словно в чужедальней стороне.

Шли привычно, тяжело, знакомо,

Как четыре года на войне.

 

Как в походе, как это бывает.

Лишь врывался в шаг нежданно вдруг,

На мгновенье ритм перебивая,

Дерева сухой, трескучий стук.

 

Словно кто-то сваливал поленья

В кучу, с ходу, прямо через борт.

Это к Мавзолею на ступени

Падали штандарты вражьих орд.

 

Это шли солдаты шагом, шагом,

Ряд за рядом, тысяча рядов,

И бросали стяги, стяги, стяги

Армий, эскадрилий и флотов.

 

С той минуты по земному шару

Не стихает, помнится, гремит,

Как идут солдаты шагом, шагом,

Как летят штандарты на гранит.

 

* * *

Когда над фронтом наступает ночь

И в небе загораются ракеты,

Они встают, идут от фронта прочь,

Белесыми туманами одеты.

 

Из ржавых вод, из голубого мха,

В истлевших гимнастерках и пилотках,

Они встают. Беззвучна и тиха

Солдат убитых тяжкая походка.

 

Они проходят мимо часовых

Бессонных у замолкнувших орудий.

Они зовут по именам живых,

Но их не слышат все живые люди.

 

Их вдаль ведет извечная тоска

К жилищам мирным, к отческому дому.

Они спешат. Дорога далека

По перелескам темным незнакомым.

 

Но их в пути вдруг застает рассвет,

Петуший голос на краю России.

И на восток пути им больше нет

Через поля широкие пустые.

 

Тогда спешат они к своим местам

В безвестные холодные могилы.

И воронье взлетает по лесам

И вслед кричит им хрипло и уныло.

 

Но если кто успеет дошагать

По тропам тайным в то село родное, —

Проснется ночью старенькая мать

И взор ее наполнится слезою.

 

У ней в ту ночь прибавится седин,

В окно глядеть старушка будет долго:

Почудилось, что в двери стукнул сын,

А это ветер в дверь стучит щеколдой.

 

И станет долго во дворе скрипеть

Сыпучий снег, стучать в ворота ветер,

В трубе печной о чем-то долго петь...

И женщина уснет лишь на рассвете.

 

А тот солдат останется навек

Под небесами отческого края.

И станет там кричать, как человек,

Осенний ветер, по полям летая.

 

* * *

Мы ушли на заре, словно тени косые,

Под землей наши руки с корнями сплелись.

И не слышим мы — дождь ли идет по России

Или дымом сугробы в полях завились.

 

Тишина, о которой мы столько мечтали,

Черным камнем легла на разбитую грудь.

Может быть, петухи на Руси закричали,

Но и им тишины не спугнуть, не вспугнуть.

 

Только хруст корневищ сквозь прогнившие кости,

Только голос подземных ручьев…

На забытом, проросшем крапивой погосте

Мы лежим, может, год, может — тыщу веков.

 

* * *

Нас нет на свете. Мы трава и лес,

Свист пеночки и звон лозы в кювете,

Волны речной мгновенный вольный плеск

И бьющий в лица на дорогах ветер.

 

Нас вырубил металл, огонь спалил,

Четыре года, вечности четыре,

В пыль разносил грохочущий тротил,

И нас давно уж нет в подлунном мире.

 

За нас живут и любят, всё за нас:

Внимают слову, произносят речи,

И ловят дождь в ладони в ранний час,

И женщин будят молча на рассвете...

 

* * *

Пусть о нас вспоминать будут редко,

Пусть потомки забудут о том,

Как за них несчастливые предки

Умирали под Мгой и Орлом.

 

Все равно в этой жизни далекой

Будем вечно мы жить среди них —

Черноземом на нивах широких,

Кирпичами в дворцах голубых.

 

В легкой песне берез по дорогам,

На рассвете в прохладной росе,

В ясных реках и травах — во многом,

Без чего нету жизни совсем.

 

Без чего не сбывается счастье.

Мы придем непременно в него,

В этот век, через дым и ненастье,

Став свободным дыханьем его.

 

* * *

Война прошла, но нам еще в атаки

Ходить ночами, жить в сырых землянках,

Ракет многозначительные знаки

Как гороскоп читать из башни танка.

 

Когда нас перестанут сны тревожить,

Когда нам это время отоспится?

Горящие деревни, бездорожье,

И в небе металлические птицы.

 

Нам надо долго жить на белом свете,

Привыкнуть к топору, как к пистолету,

Чтоб и во снах увидеть на рассвете

Сады и травы. Мирную планету.

 

* * *

Цветет за окнами картофель,

Топорщит перья сизый лук,

Березки сгорбившейся профиль,

И тишина, и мир вокруг.

 

Да, мир настал. Так не похожий

На дни войны, но нам, видать,

И мир-то будет долго все же

Еще войну напоминать.

 

Пчела покажется за пулю;

Грохочущий сурово гром

Бомбежки первые в июле

Напомнит, падая на дом.

 

Стрижами берег весь прострелен,

Как будто очередью вдруг

Вел пулеметчик, глаз нацелив,

С гашетки не снимая рук.

 

И колыхаются закаты

Над озером по вечерам,

Как будто вновь пылают хаты

По украинским хуторам.

 

Звезда, летящая комета,

Как звезды мертвые войны,

Шипящие в ночи ракеты

С чужой, немецкой стороны.

 

Березы, раненые будто,

Бинтами все перевиты...

И тишина любого утра,

Как перед штурмом высоты,

 

Когда кончают бой орудья,

И враг молчит, и все молчат,

И слышно вдруг, как дышат люди

И как сердца в груди стучат...

 

Нам мало вдосталь отоспаться,

Шинели снять, прийти домой,

Чтоб мирной жизнью наслаждаться,

Не сравнивая мир с войной.

 

Лишь время зарубцует память,

И успокоится душа,

И взглянем мы на мир глазами,

Дней прожитых не вороша.

 

* * *

Человека осаждают сны —

Смутные видения войны.

Он хрипит, ругается и плачет

В мире абсолютной тишины.

 

Очень тихо тикают часы,

Стрелок фосфорических усы.

Он лежит — седой и одинокий —

Посреди нейтральной полосы.

 

Светом алюминевым ракеты

Догорают… И грохочет гром.

Время меж закатом и рассветом

Человек проводит под огнем.

 

* * *

Она молилась за победу, —

Шесть сыновей на фронт ушли...

Но лишь когда упал последний,

Чтоб никогда не встать с земли,

 

Победа встала на пороге.

Но некому ее встречать...

— Кто там? — спросила вся в тревоге

От слез ослепнувшая мать.

 

* * *

Памяти Г. К. Жукова

 

Умер маршал. Нет, не умер маршал,

А навек вернулся в строй полков.

Тех полков, что под Москвою с марша

В бой уходят в пламени снегов.

 

С ним его бессмертные солдаты.

Дождь прошел высокий, как штыки,

Под Берлином в мае, в сорок пятом, —

Как они сегодня вдруг близки!

 

И опять, как в памятное лето,

Небеса июньские чисты.

Сняты с орудийного лафета

Медленно тяжелые цветы.

 

Полдень двадцать первого июня.

С музыкой нежданной марш-броска

Мимо угасающих петуний

Движутся стремительно войска.

 

Может быть, успеют до рассвета.

Знаю я, они успеть должны.

Крутится стремительно планета.

Умер маршал мировой войны.

 

Тишина

Тишина на границе такая, что слышится,

Как залетная птаха присела на куст

И упругая ветка под нею колышется,

Дождь вчерашний роняя, как пригоршню бус.

 

Тишина на границе такая, что где-то

В речке окунь плеснет, ветер дальний пройдет, —

Слышат все пограничники в строгих секретах —

Молодой, но проверенный в деле народ.

 

Тишина на границе такая, что слышится,

Если за морем вдруг шевельнется война,

Как в порту под пехотою трапы колышутся, —

Вот какая стоит на границе у нас тишина!

 

Застава имени Коробицына

В квадратной самодельной раме

Закат меж соснами горит,

Ручей в бурлящем беге замер,

И неподвижно снег летит.

 

Там, возле старого сарая,

Где до границы два шага,

Со смертью в прятки не играя,

Встречает часовой врага.

 

Художник-старшина, на славу

Владея кистью, как окно

В далекий день своей заставы

Открыл на стенке полотно.

 

Тревожный ветер веет в лица

От заснежённого холста.

И бьет с колена Коробицын,

Ни шагу не сходя с поста.

 

Четыре дула поднимая,

Враги подходят стороной.

Вот-вот ударит пуля злая —

И упадет на снег герой.

 

Но на заставе знаменитой

Стоит его кровать в ряду;

Подушка аккуратно взбита,

И полотенце на виду.

 

Как будто он кровать заправил

И только что ушел в наряд,

Не зная о бессмертной славе,

Пришедшей много лет назад.

 

Начальник заставы

На энской на дальней заставе,

Где сосны одни да туман,

Начальник заставы отставил

С коричневым чаем стакан.

 

Включает усталый начальник

Приемник среди тишины

На энской заставе на дальней,

У самого края страны.

 

Довернута громкость на полный,

И стрелка ползет вдоль шкалы,

Сшибаются радиоволны,

Как бурного моря валы.

 

Болгарская речь донесется —

Певица в Софии поет,

Начальник легко улыбнется,

Ладонью щеку подопрет;

 

Припомнит дунайские ночи —

Он был в этих славных местах,

Вот жаль, по-болгарски не очень

Начальник заставы мастак.

 

Стремительный гул и нестройный

Ворвется в динамик вослед.

Поправит начальник спокойно

На поясе свой пистолет,

 

Чтоб сесть поудобней, поправит,

Да брови нахмурит слегка,

Да вспомнит о танковой славе

Ходившего к Эльбе полка.

 

В плащах потемневших, тяжелых

С границы приходит дозор...

Срывается радиоголос,

Негромкий идет разговор:

 

— Порядок. Оружье почистить.

В сушилку плащи, старшина! —

Как бабочки, мокрые листья

Налипли на стекла окна.

 

Наверно, в Москве в это время

Такие же листья летят.

Оп смотрит в ненастную темень,

Он хочет увидеть Арбат,

 

И вот, будто в центре столицы,

Средь черной лесной тишины

Куранты гремят на границе,

У самого края страны.

 

Машины, гудя, пролетают,

А дождь подступил как стена.

И он старшину вызывает:

— Удвойте наряд, старшина!

 

На ученье

Летит, клубясь, над танкодромом

Газойля дым в начале дня,

Где в сталь закованные громы

Стоят на линии огня.

 

Сейчас упругие затворы

Взрывная отведет волна.

Мелькнет в прицелах дот, пригорок,

Как будто там сама война.

 

Ее сейчас на том пригорке

Сомнет тяжелая броня.

Летят в дыму «тридцатьчетверки»,

Встают, ревя, столбы огня.

 

Сосредоточенны солдаты,

Ведь им уже давно слышны

Бомбежек тяжкие раскаты

Из дальней маленькой страны.

 

Проходят в небе строем «ИЛы»,

Молчат солдаты у машин,

Но это есть молчанье силы,

Которая брала Берлин.

 

* * *

Ракетами, как луг ракитами,

Стал ныне шар земной богат.

На всех материках раскиданы,

Ракеты пьют и хлеб едят.

 

Живется им неплохо. В наледи

Свои вздымают острия —

Континентальные, глобальные,

«Земля — зенит», «земля— земля».

 

На них работают, не ленятся

Три миллиарда на земле,

И засекреченные гении

Ракетам служат в их числе.

 

Ракетам всё — шоссе бетонные,

Дворцы в глубинах недр земли.

Луга, леса, поля зеленые,

И глуби вод, и корабли.

 

Их фотографии красуются

На первых полосах газет,

И дипломатами трактуется

С трибун земли язык ракет.

 

Тяжел от стронция и радия,

Летит на землю дождь и снег...

Так непонятно в веке ядерном

Выходит к звёздам человек.

 

* * *

Хвала не взлетевшим ракетам,

Я их не хулю, а хвалю.

Успех им как небо неведом,

Но я их за то и люблю.

 

Бессонные ночи до света,

Внушительный счёт неудач,

Хвала не взлетевшим, отпетым,

Совсем неудачным, хоть плачь.

 

Без них бы иных не бывало,

И линии верной вовек

Нам не начертало лекало,

И к звёздам не взмыл человек.

 

Все правильно, правильно это,

Но я их люблю не за то, —

Хвала не взлетевшим ракетам,

О них не узнает никто.

 

* * *

В наше время скорости и света,

Штурма неба мировых высот

У меня есть дальняя планета,

И с нее ко мне летят ракеты

По весне уже который год.

 

Вот они выходят на орбиту

Памяти

По небосводу вновь.

В сердце у меня для них открыты

Верность, благодарность и любовь.

 

Рвут они ночное покрывало.

Постоим, уйти повременим.

Вот уже как будто не бывало

Времени со сменой лет и зим.

 

Полк гвардейский, Мгинский, тридцать третий —

Жаркая планета средь планет

Юности моей.

На белом свете

Памятней ее, пожалуй, нет.

 

Что со мною делают ракеты —

Шлют воспоминания сюда.

Я стою в бесшумных вспышках света,

А вокруг меня ревут года.

 

Плещет дым газойля горьковатый,

Тяжкая колышется броня.

Снова в шлемах танковых ребята

И дороги, полные огня.

 

Дружба дружбой.

Снова ради друга

По снегу товарищи ползут.

Я лежу под пулеметной вьюгой,

Но они пробьются и спасут.

 

Времени космическая бездна,

Как стекляшка, колется у ног...

На земле нежней их рук железных

И надежней я найти не мог —

 

В ссадинах, в ожогах, в солидоле, —

Вечная поэзия земли.

В чистом поле, во широком поле

Вот они машины повели.

 

Я стою под звездным ливнем жарким.

В облаках, колышась и звеня,

Гаснут и встают из света арки,

В юность уводящие меня.

 

Замерло на площади движенье,

Город праздник над землей зажег,

И идут ко мне стихотворенья

В шлемах, в кирзе с головы до ног.

 

* * *

Не носят давно награды,

Забыли свои чины

Последние в мире солдаты

Отечественной войны.

 

Отечественной, справедливой...

Вовек не будет иной

На весь этот несчастливый

Единственный шар земной.

 

Исчислен, взвешен, измерен,

Быть может накрыт с головой

Он, как последний берег,

Атомною волной.

 

Ни дна тебе ни покрышки,

Ни мира тебе ни войны,

Только сияние вспышки,

Грохочущей до луны...

 

Только промельк ракетный...

Но сладко поет, как во сне,

На березовой ветке

Пеночка в тишине.

 

Где-то за дальним лесом

Ворочается аэродром,

И стрекоза, как «мессер»,

Пляшет над поплавком.

 

В хрустальный полдень покоя,

Тревожа самим собой,

Входит мир, беспокоя,

Неясной еще судьбой.

 

* * *

Крутится, вертится шар голубой —

Глупая песенка из позабытых.

Вслед за охрипшей военной трубой

Рушатся в степи, как ливень, копыта.

 

Танковых армий натруженный рев.

В небе атаки стремительный росчерк.

В красные, синие крыши домов

С бомбовым свистом вбит пикировщик.

 

В шахтах тела маслянистых ракет.

Лампы компьютеров в дрожи экрана.

Памяти нет. Памяти нет

У равнодушия. Это ль не странно?

 

Памяти нету. И времени нет.

Гитлера танки, клинки Тамерлана

Или из космоса хлынувший свет?

Нам-то не все ли равно, как ни гляну?

 

Крутится, вертится шар голубой —

Глупая песенка так уж глупа ли?

Нам лишь на это надежда с тобой,

Как наши предки на то уповали.

 

О мире, России и истории:

 

Последние известия

Что происходит в этом мире?

Гремит, скрежещет и трещит

Мир, пойманный в ночном эфире

И нами поднятый на щит.

 

Сшибаются походных раций

И мощных станций голоса.

Поди попробуй разобраться

Во всем как есть за полчаса,

Что в этом мире! Ты им пойман,

Прикован к грохоту земли.

 

А на реке в туманной пойме

Трубят негромко журавли.

 

Неслышно рыбы бьют хвостами

Луну на глади сонных вод.

А на бугре, за тополями,

Беззвучно в трубку рожь идет.

 

Кузнечики чеканят росы,

Петух пропел и смолк в селе...

Ответь попробуй на вопросы,

Что происходит на земле.

 

* * *

Как трудно делалась история.

Ее ни вождь, ни царь, ни бог,

Полна история которыми,

Построить бы один не мог.

 

С огнем, с железом дело спорилось.

Рабочие в цехах стальных

Бесстрашно делали историю,

Не покладая рук своих.

 

Крестьяне делали историю.

Как солон пот, крестьянский пот!

Хлеба растили, избы строили

В счастливый год и в недород.

 

Солдаты делали историю.

Не сладкий труд, солдатский труд.

Они вставали и не спорили,

И шли туда, куда пошлют.

 

Она и солона и дорога.

И в годы трудные народ

В ней силы черпает, в истории,

И в счастье до небес встает.

 

Она и без прикрас великая.

И из нее во все года

Нельзя, как в песне, слова выкинуть, —

История одна всегда!

 

История

История. Скрипя пером гусиным,

Не небеса, так тишь благодаря,

Как лунь, над ней склонялся некий инок,

Ее в тиши кириллицей творя.

 

Все будет так, как он ее напишет,

Деяния царя Руси всея,

А под полом скребутся где-то мыши,

Скорбит душа, хоть в пятках, да своя.

 

И может, только в строчке или в слове,

Средь подвигов, свершений и щедрот,

Она нальется в черных буквах кровью

И солью пота издали блеснет.

 

История. О давнем, незабвенном.

Трещит от споров некий храм наук.

Но вот она, как молния, мгновенно

Сверкнет, идущий день осветит вдруг,

 

И ход времен движенье обретает.

Как бы непостижимо для ума,

И истина горит, и воск не тает

И говорит история сама.

 

Монолог воина с поля Куликова

«...Лежат князи Белозерски, вкупе побиены суть...»

Сказание о Мамаевом побоище

 

Их четырнадцать было, князей белозерских,

Я пятнадцатый с ними.

Вот стрелой пробитое сердце

И мое забытое имя.

 

И стою я в полку засадном,

Вольный воин, как терний сильный.

Сотоварищи мои рядом,

Нету только еще России.

 

Нет России с песней державной

С моря синя до моря синя.

Ни тесовой, ни златоглавой

Нет еще на земле России.

 

Есть земель вековая обида,

Есть рабы, восставшие к мести:

Чем так жить — лучше быть убиту,

А для нас это дело чести.

 

Все сомнут мохнатые кони,

По степи помчат на аркане.

Но на нас наткнется погоня,

Ну а мы отступать не станем.

 

Конь мой гривой мотает рыжей.

И рыщут тучек на солнце стрелы.

Кычут коршуны, кружит крыжень,

А какое до них нам дело!

 

Как орда Мамая качнется,

Как мы ляжем костьми на поле, —

Так Россия с нас и начнется

И вовек не кончится боле.

 

* * *

Кто же первый сказал мне на свете о ней?

Я никак не припомню сейчас.

Может, первый назвал ее имя ручей,

Прозвенел по весне и погас.

 

Мог сказать бы отец, но я рос без отца.

В школе мать говорила, обучая детей.

Я не слушал, я ждал лишь уроков конца, —

Дома не с кем меня оставлять было ей.

 

А вокруг только небо, леса и поля,

Пела птица-синица, гуляли дожди,

Колокольчик катился, дышала земля,

И звенел ручеек у нее на груди.

 

Может, птица-синица, береза в лесах,

Колокольчик с дороги, калитка в саду,

В небе радуга, дождь, заплутавший в овсах,

Пароход, прицепивший на мачту звезду.

 

Рассказали, как это бывает, о ней,

Но тогда я, пожалуй, был робок и мал

И не знал языка ни синиц, ни дождей...

Я не помню, кто мне о России сказал.

 

* * *

Россия есть у каждого своя:

Свои леса в ней и свои поляны,

Свои враги в ней и свои друзья,

Свои у всех на будущее планы.

 

Но черный хлеб ее — у всех один,

Насущный хлеб, что Правдою зовется.

Не все им сыты. Только все едим.

Его хватает нам и остается.

 

Родина

Россия — Родина моя,

Холмы, дубравы и долины,

Грома морей и плеск ручья,

Прими, Россия, слово сына!

 

Ты стала всем в моей судьбе,

А мне за жизнь свою, признаться,

Как к матери, в любви к тебе

Не доводилось объясняться.

 

Я только помню черный пал

И полк коленопреклоненный,

Когда он клятвой отвечал

В беде на твой призыв священный.

 

Я только помню тех ребят —

Безусых, синеглазых, русых,

Что под звездой фанерной спят

В лесах у Мги и Старой Руссы.

 

Россия — Родина моя!

Есть на земле края иные,

Где шум лесов и звон ручья

Почти такие ж, как в России.

 

Но небу одному равна

Над головой своей по шири,

Ты первой названа, страна,

Надеждой мира в целом мире.

 

Россия — Родина моя!

Цвет знамени, цвет ржи, цвет неба

В них слава древняя твоя

Взлетает с новою на гребень...

 

В густой траве осколки звезд,

Средь утренней червленной сини

Огонь рябин и снег берез,

Плотин бетонные твердыни...

 

Я гением горжусь твоим,

Что с правдою навек сроднился,

И ты славна уж тем одним,

Что Ленин у тебя родился,

Что всем народам ты своя,

Россия — Родина моя!

 

* * *

И Русь не та, и русские не те....

Ну, а те чем плохи?

Те, что не те, и, видно, в простоте

Перевернулся ход самой эпохи.

 

Те, что воткнули в землю враз штыки —

И в десять дней не боле

Земные потрясли материки.

Материки земные.

 

Дворцы построить можно до небес

И возродить сады Семирамиды, —

Да мало ль натворить каких чудес,

Каких и мир в глаза еще не видел.

 

Но ими вряд ли увлечешь, когда

Пойти вослед, так, как идут народы

По всей земле с семнадцатого года,

С тех пор, когда зажглась Руси звезда.

 

Вот, говорят, была отсталой Русь.

А не она ли родина Свободы.

Я навсегда с той Русью остаюсь,

С вершинами семнадцатого года.

 

Такого взлета духа и ума

И мужества история не знала.

Она взяла за образец сама

Рожденные той Русью идеалы.

 

* * *

Тополь встанет молодой,

Рожь взойдет над головой,

Журавли перо обронят,

Вдаль летя своей тропой.

 

Будут лить дожди косые,

Будут петь снега...

Будет жить твоя Россия

Всем назло врагам.

 

Вырастут на свете люди,

Что еще не родились.

Смерти никогда не будет —

Будет жизнь!

 

Баллада взлета

Снега без меры, без конца и края,

Зима в России землю замела.

Гляжу на них, и кажется — читаю

По ним ее заботы и дела.

 

Деревни на снегу в лесах сосновых

Струят дымки, бесхитростно просты,

И от деревни до деревни новой

Снега повсюду празднично чисты.

 

Нога на них ни разу не ступала,

Лежат под снегом пашни и сады.

Куда идти сквозь белые завалы,

Зачем?

Как видно, нет такой нужды.

 

Вот тропка к бане. Вот дорога в город.

Желта тропинка к скотному двору.

И все.

А дальше чистые просторы,

Нетронутые, белые вокруг.

 

Но где-то далеко, в районе энском

Протаяны снега и сожжены.

Там голос счет отсчитывает резко

Среди непогрешимой тишины,

 

Земля качнулась, от удара дрогнув,

Ракета встала на столбе огня.

Здесь к звездам начинается дорога,

В неведомое шар земной маня.

 

В нее вплелись тропинки всей России,

Бегущие в безмолвии снегов,

Как струи газа в пламени косые

И молнии неспешных большаков.

 

Так вот она дорога, та дорога

От заметенных деревень страны,

От струганого теплого порога,

Где веник притулился у стены.

 

Что говорили вам минуты эти,

Когда, оставшись с кораблем одни,

Вы шли в скафандрах молча по планете?

Наверное, сказали вам они:

 

— Возьмите вербы мерзлые в дорогу,

Звенящие над речкой ледяной,

Хруст снега у обжитого порога,

Дымок деревни из трубы печной,

 

Звон эстакады выгнутого моста,

Гул городов и тишину полей, —

Возьмите их с собой в дорогу к звездам —

Все может пригодиться вам на ней.

 

Как снаряжали вас, как собирали

В дорогу, у которой нет конца, —

Есть лишь Россия-мать

В ее начале,

Дороги этой.

В посвистах свинца,

 

В пожарах красных вдоль по горизонту,

И сборы в путь — их вспоминаю я.

Там сыновья по ней уходят к фронту,

Ее единственные сыновья.

 

Уходят, чтоб в бою поднять Россию

В победном сорок пятом в высоту,

Которую никто не мог осилить,

Явив земле святую красоту.

 

И вы летите, поднимая долы,

И горы все ее, и города,

И сельскую бревенчатую школу,

Где мальчики читают по складам.

 

Там с вами все, что детство открывало!

Здесь, в городе гранитном над Невой,

Где Ленин у Финляндского вокзала

Встречает день на башне броневой.

 

Грохочут дюзы, небо разрывая,

Все выше поднимается страна,

И люди смотрят, глаз не отрывая, —

Всем снизу на земле она видна.

 

И я лечу за вами следом мыслью,

Хотя бы на секунду на одну,

Туда, где звезды неподвижно виснут,

Чтобы увидеть разом всю страну.

 

Россия сверху, словно ствол березы,

Белым-бела, вся в трещинах дорог.

В бугристых темных застругах мороза

На ней Урал, как будто смол подтек.

 

Бела кора березы и бугриста,

Гладка и заскорузла и нежна.

Береза на земле в туманах мглисты»

И в ясном солнце на земле одна.

 

Да и земля одна. Вокруг лишь звезды.

Шар голубой в кромешной темноте.

На нем Россия — белая береза,

И нет ее милее в высоте.

 

Ракеты. Космонавты. Космодром.

Вы скажете — что смыслю я в ракетах,

Взлетающих, несущих в небо гром

Над гребнями алеющих рассветов?

 

Я знаю их, как стихотворец стих,

В том самом главном знаю, изначальном.

Послушайте, я расскажу о них

Не хуже, чем конструктор генеральный,

 

Я с юности с ракетами знаком.

У Черной речки били пулеметы.

Ракета поднималась над леском

И поднимала над снегами роты.

 

Земное притяжение порвав,

От мерзлой глины отодрав шинели,

Вставали парни, смертью смерть поправ,

Ругаясь хрипло в огненной метели.

 

Мы в танке на морозе в тишине

Ракету ждем: мы без нее не можем.

Скинь рукавицу, прикоснись к броне —

И ты на ней оставишь с пальцев кожу,

 

На пятерых одна цигарка вкруг

Поочередно обжигает губы.

Редеет тьма. И над землею вдруг

Взрывают небо яростные трубы.

 

Сто молний озаряют облака,

Ракетный залп «катюш» ревет в округе,

Сейчас настанет очередь полка.

Мы жмем стартеры, опускаем люки...

 

А через день под елью у костра,

Не по заказу, по своей охоте

(Пусть сверят даты лет редактора)

Я напишу о том в своем блокноте:

 

«Потомок наш о нас еще вспомянет

В каком-то многотысячном году,

В путь отправляясь на ракетоплане

На только что открытую звезду.

 

Не представляя, как от звона стали

Земля дрожала в пламени костров

И как ракеты толом начиняли

И посылали предки на врагов,

 

Он скажет так (и прав, пожалуй, будет,

Лишь по преданьям знающий войну):

— В тот дальний век изобретали люди

«Катюшу» для полета на Луну.

 

* * *

Время — чудо главное на свете.

Нам казалось, что века пройдут, —

Уж никак не мы, лишь наши дети

В космос корабли свои пошлют.

 

Как мы радостно ошиблись в чуде, —

На луну стартуют корабли.

Оказалось, время — это люди,

Люди на одной шестой земли.

 

Пахари, ученые, шахтеры,

Витязи свободного труда,

Вторгшиеся в звездные просторы

И опередившие года.

 

Вечно не устану удивляться

Времени, в котором я живу,

Разума, труда и правды братству,

Чудеса творящим наяву.

 

Вечно поклоняться не устану

Родине, несущей миру свет.

Ведь и там, в межзвездных океанах,

Люди, утвердив союз планет,

 

Вспомнят, что в начале звездной эры,

В памятном далеком далеке,

Говорила в мир и счастье вера

На великом русском языке.

 

* * *

Мир безначальный, бесконечный...

Мы, пассажиры на земле,

Летим, а мимо свищет вечность,

Сверкая звездами во мгле.

 

Куда — уму непостижимо,

К судьбе неведомо какой,

И Млечный Путь, как лента дыма,

Блестит над самой головой.

 

Страдая, радуясь и мучась,

Пытливо напрягая ум,

Предугадать не в силах участь

Мгновеньями высоких дум.

 

Где дерзость выше человечьей?

Случайный гость коры земной,

В твои дела вмешаться, вечность,

Он хочет слабою рукой.

 

Все непреложные законы

Бескрайней вечности открыть,

Никем не созданное лоно

Самой природы изменить.

 

Он хочет стать творцом, какого

Привык сам отрицать, хулить,

Миры свергать единым словом

И сызнова миры творить.

 

* * *

Слесари, танкисты и поэты,

Люди молодого ремесла,

В дымке бесконечного рассвета

Юность поднимает вымпела.

 

Мы на свете вечно новоселы,

Мир почти не обжит, сколько в нем

Нам еще орудовать веселым

Топором, лопатой и пером.

 

Будут новостройки и биваки,

Много пар сапог истопчем мы...

Бытия неведомого знаки —

Звезды прорезаются из тьмы.

 

Настежь мир раскрыт ветрам и ливням,

Громом ударяют небеса,

И летят, ликующе призывны,

Дымных океанов голоса...

 

Мы еще на дальние планеты

Корабли Союза поведем —

Слесари, танкисты и поэты,

Мы на желтую Луну взойдем.

 

* * *

Далекое становится все ближе,

Уже Луна — и та доступна нам.

Наука движется вперед и движет

Весь мир навстречу новым временам,

 

Когда близки любые станут дали

И суть вещей сокрытая ясна.

Но как измерить радость и печали,

Ее вершины и глубины дна.

 

Но как приблизить, одержав победу

Над бездной, разделяющей собой

Далекий, как созвездье Андромеды,

Мир человеческой души иной?

 

Расчеты — чушь! И формул тоже нету.

Есть лишь Гомер, Толстой, Бетховен, Дант

Искусства гениальные ракеты,

И новые Ромео и Джульетта —

Любви соединяющий талант.

 

Они одни ничем не заменимы,

Без них на свете через все года

Немыслимы и неосуществимы

Гармония и счастье никогда.

 

Встреча космонавтов

Это было как-то в октябре.

На аэродром, где дождь и мгла,

Мы пришли на утренней заре,

Бросив все насущные дела.

 

Грохот государственных минут.

С неба резко сыплется эскорт.

Трап, как трон серебряный, везут,

Замер на земле аэропорт.

 

Пробегает холодок в душе

С бурей и восторгом пополам,

Как мальчишки смотрят атташе

Суверенных стран, неблизких нам.

 

По дороге красной по ковру

Трое русских юношей идут

В блеске заливающихся труб,

Под веселый пушечный салют.

 

Вспышки блицев с четырех сторон.

Строй министров. Флаги. Караул,

С тишиной и громом сопряжен,

Синие штыки в зенит плеснул.

 

Трое русских юношей идут

Беспечально к славе мировой,

Словно по дороге полевой,

Где хлеба да васильки цветут.

 

…В гуле, в тишине пройдут века.

Побывав в немыслимой дали,

Будут прилетать издалека,

Возвращаться с неба корабли.

 

Никаких оркестров в тех веках.

Точный график расписанья прост.

Только у вернувшихся в глазах

Блеск работы — свет далеких звезд.

 

Но хочу, чтоб там, в слепящей мгле,

Знали, звездный обретя венец, —

Мы их здесь встречали на земле

Ревом пушек, грохотом сердец.

 

Твоя судьба

Какие будут времена?

Пройдут и канут наши годы,

Но ты останешься, страна,

Как откровение народа.

 

Какие там взойдут хлеба?

Какие выстроят строенья?

Но будет в них твоя судьба

Судом всего и озареньем.

 

Какою мерою еще

Придут события и числа?

Но солнце над твоим плечом

Пребудет золотым и чистым.

 

Да, было так, что клином свет!

А как там быть могло иначе?

Не перестлать дорог и лот,

Ни слова не переиначить.

 

Но есть один завет, зарок,

Закон — как их не обозначьте —

Смотреть вперед и думать впрок

О будущем, а не иначе.

 

И опыт нажитый беречь,

Весь, до былинки, до крупицы...

Все чутче вслушиваюсь в речь,

Все четче вглядываюсь в лица.

 

«Стерегущий»

Там, где под снегом распаленным стынет

Диковинная в северной стране,

Как будто парус каменный пустыни,

Мечеть на Петроградской стороне,

 

Есть памятник. В отсеке корабельном

Через клаксон, открытый на года,

Морозу не подвластна и метели,

Упрямо хлещет черная вода.

 

Летит поземка, замерзает камень,

Из дальних лет в бессмертье сыплет снег.

Открытое матросскими руками,

Там длится мужество и хлещет в новый век.

 

* * *

Ах, эти притчи во языцех!

Гудит от них двадцатый век.

Быть, зацепиться, утвердиться

И переплюнуть имярек.

 

И все же, как это ни странно,

Мир замедляет бурный бег,

Уходят гномы и титаны,

Стихают волны, сыплет снег.

 

Тысячелетие второе

Кончается, а что за ним?

Какие там грядут герои?..

Не ведаем, что сотворим.

 

И все же снег летит, ложится...

Забвенье, милость, смена мет...

Ах, эти притчи во языцех,

И белый, снова белый свет.

 

Мирная песенка

Сквозь страхи века атомного грозные

Ко мне приходит нынче неспроста

Пронизанная ливнями и звездами,

Как солнце неотступная мечта.

 

Гражданские заботы перевесили,

Распущены солдаты по домам,

Война уж не работа, не профессия,

И незачем глазеть по сторонам.

 

В мартенах танки с пушками ворочая,

Старательно вращается земля,

Спокойная, зеленая, рабочая,

Антеннами травинок шевеля.

 

И мы — как будто пыльные реликвии.

Действительно которым нет цены,

С последней, называемой великою,

Историей оправданной войны.

 

Вы скажете — фантазия, идиллия!

Ну что ж, я оптимист и фантазер.

Но если страхи в мире победили бы,

То б шар земной не дожил до сих пор.

 

И с каждым днем крепчает убеждение,

Что только так должно быть на века.

Фантазия становится движением

На всех пяти земных материках.

 

И в сторону мечты быстрей вращается,

Под звездами и ливнями пыля,

Хотя кому-то это и не нравится,

Любимая людьми навек земля.

 

* * *

Весь шар земной устал от той политики,

С которою в единый миг почти

Великие научные открытия

Его грозят на части разнести.

 

А пахарь пашет землю без политики,

И женщины рожают сыновей,

А вовсе ее колесики и винтики

Для планов всех ее и всех затей.

 

Но вырастают сыновья в воителей,

И льется кровь на травы и на снег.

И добрый хлеб становится политикой,

Когда его хватает не для всех.

 

Но над земли релейными метелями

Сквозь гром и лязг, наперекор судьбе,

Летит под вечер песня колыбельная

Не дальше окон в рубленой избе.

 

Вчера, сегодня, словно в дни былинные

И в дни предчувствий атомных тревог

Бесхитростная, тихая, недлинная,

Коротенькая — на один глазок.

 

Моря стихают голубыми взмахами,

Садится солнце красное в леса.

Над бурями, конфликтами и страхами

Плывет она, пронзая небеса.

 

За далями, морями, океанами,

У атомных орудий и ракет,

Плывет над континентами и странами

Наперекор всему, всему в ответ.

 

О жизни и её уроках:

 

Второй

Дорогу делает не первый,

А тот, кто вслед пуститься смог.

Второй.

Не будь его, наверно,

На свете не было б дорог.

 

Ему трудней безмерно было —

Он был не гений, не пророк —

Решиться вдруг, собрать все силы

И встать и выйти за порог.

 

Какие в нём взрывались мысли!

И рушились в короткий миг

Устои все привычной жизни.

Он был прекрасен и велик.

 

Никто не стал, никто не станет

Второго славить никогда.

А он велик, как безымянен,

Он — хаты, сёла, города!

 

И первый лишь второго ради

Мог всё снести, мог пасть в пути,

Чтоб только тот поднялся сзади,

Второй, чтобы за ним идти.

 

Я сам видал, как над снегами,

Когда глаза поднять невмочь,

Солдат вставал перед полками

И делал шаг тяжёлый в ночь.

 

В настильной вьюге пулемёта

Он взгляд кидал назад: «За мной!»

Второй поднялся.

Значит, рота

И вся Россия за спиной.

 

Я во второго больше верю.

Я первых чту. Но лишь второй

Решает в мире — а не первый,

Ни бог, ни царь и не герой.

 

* * *

Я не люблю людей, которым

Привычкой стало каждый раз

В речах с трибун и просто в спорах

Употребленье громких фраз.

 

У них в устах слова святые,

На жизнь дающие права,

Звучат не то чтоб как пустые,

А, скажем, громкие слова.

 

Я не встречал подобных в роте,

И в батальоне, и в полку,

И были где они в почете,

Так, стало быть, в другом кругу.

 

Слова, я слышал их не часто,

О них молчали мы подчас,

Нам повторяло их начальство

И лишь по службе, чаще нас.

 

Когда пятьсот шагов до места,

Где проверяются слова

Огнем, железом, кровью, честью

И верит лишь делам Москва.

 

* * *

Что было, то было, и все же

Забылось, быльем поросло,

Быльем, ни на что не похожим,

Ко мне обернувшимся зло.

 

Однако, ни в чем не изверясь,

Встречая вчерашних друзей,

Иду, как по жердочке, через

Болотный глубокий ручей.

 

Курю на ветру сигареты,

Веселые сыплю слова,

Встречаю с надеждой рассветы

И знаю, что правда права.

 

Вот только нежданно зальется

Вдруг сердце тоской на ходу

По ржавому в минах болотцу

В глухом сорок третьем году...

 

* * *

Идея. Правда. Мысль. Или Мечта.

Кто знает, как еще она зовется.

Вокруг привычна жизни суета,

Но вдруг она сама тебя коснется.

 

Соседи спорят, радио кричит.

Она пришла — и разом все забыто.

Покоя нету от нее в ночи

И нет пути среди дорог избитых.

 

Тревогой грозной и тоской томим,

О ней поведал вестник бородатый

Взыскующим товарищам своим

И захлебнулся донником и мятой.

 

В каком году, в какой земле, когда?

Кто был он, тот пастух, солдат, философ?

Мелели реки, гибли города

И шли стада по желтому откосу.

 

А с ней потом, как с песней, на костер

Всходили люди и в огне молчали.

И языками пламени костел

Пылал над ними в каменной печали.

 

А может быть, звенел кувшин вина,

Смеялись синеглазые красотки,

И музыкой, нежданна и хмельна,

Она пришла случайно, как находка.

 

О ней писали золотым пером,

О ней молчали, отыскав в анналах,

И злобно вырубали топором,

И на заре о ней труба кричала.

 

Как юн и крепок этот вечный хмель, —

Оп сушит в жилах кровь, как будто ветер.

С ним нелегко. С ним даже дальше цель.

Но без него и счастья нет на свете.

 

Ода дураку

Я не знаю, почему и как

Снова древним сквозняком подуло:

Эгоист — так, значит, не дурак,

Даже у него губа не дура.

 

Вновь звучит: «Ищите дураков!»

Только нет на дурака науки

Ныне, присно, испокон веков

И от дедов к сыновьям во внуки.

 

Дураков не сеют и не жнут,

Сами дураки на свет рождаются

И, как меря древняя и жмудь,

Начинаются и не кончаются.

 

Не перевелись и на Руси.

Есть. Живут. Она без них немыслима

Со своими верстами веси

И заоблачными всеми высями.

 

Славлю, прославляю дурака

Так, как сказка славила и присказка.

Без него немыслимы века

Давние и будущие близкие.

 

Он бессмертной думою богат,

От нее до смерти не откажется,

Пусть при этом сам себе не рад

И порою свет с овчинку кажется.

 

Для него не пишется закон, —

Эту дурь из дурака не вышибешь.

Он — дурак и лезет на рожон,

Если б мог, то лез еще повыше бы.

 

Я и сам такой — из дураков,

Жизнь меня еще не переделала

И лупила зря со всех боков

Так, что я не видел света белого.

 

День встает. Дорога далека.

Кто ее без нас на свете высветлит?

Славлю, прославляю дурака —

Так, как сказка славила и присказка.

 

* * *

Мы говорим, задумываясь редко,

Что время беспощадное течет.

Как на войне, — с кем бы пошел в разведку? —

А думать надо: кто с тобой пойдет?

 

Да, так и было. Встанешь с автоматом,

Кисет за пазуху — и на народ.

И говорилось: — Кто со мной, ребята? —

И добавлялось: — Два шага вперед!..

 

Все меньше, меньше остается рядом

Товарищей хороших и друзей

Не потому, что падают снаряды

Давно на территории твоей.

 

Скорей всего, что ты не тот, который

Когда-то был, и в этом вся беда.

Металл заржавел, порастрачен порох,

И незачем ссылаться на года.

 

Крутые горки укатали сивку, —

Не поговорка, мука — поделом.

Ах, не в разведку, в юность на побывку,

И запастись бы верой и теплом.

 

Тогда бы можно и не хитровато:

— С кем я пошел бы? — молвить в свой черед.

А очень просто: — Кто со мной, ребята? —

И помолчать. И два шага вперед!..

 

Две притчи

 

1

Заведи себе врага,

Чтобы жить на всю железку,

Весело, рисково, резко,

В солнце, в дождик и в снега.

 

Враг да будет не дурак,

Умный, злой и беззаветный.

Каждый твой неверный шаг

Видит он и бьет за это.

 

Собран будь. Себя бойцом

Ощущай не понарошку.

Лучше водку пить с врагом,

Чем с глупцом копать картошку.

 

Заведи,

Чтоб знать с утра —

Враг не спит. Пора за дело.

День поднялся, как гора,

Бед полно на свете белом.

 

Поднимайся и иди,

Не ссылаясь на усталость.

Враг недаром бьет отсталых,

И врага ты заведи.

 

Ну, а я не завожу.

Я живу, а не играю.

У меня врагов хватает.

Если надо — одолжу!

 

2

Не имей сто рублей!..

Славу богу, не имеем.

Словно снега в Дагомее,

В дымной сутолоке дней

Не имеем ста рублей.

 

Рано утром бьют звонки.

Двери настежь. Ставим чайник.

Заходите, мужики,

Где вас черти укачали?

 

Если нам бы сто рублей,

Мы бы вас опохмелили...

День встает в красе и силе

Городов, лесов, полей.

 

Рыжий, взорванный ветрами,

Весь ломясь от новостей,

День с друзьями, как с дарами...

Не имей сто рублей!..

 

* * *

Враг не может предать, как друг.

Видно, в гору пошла дорога,

Коль сужается дружбы круг,

А врагов остается много.

 

На вершинах я не бывал,

Мне они и сейчас не снятся,

Но встает впереди перевал,

Значит, надо мне подниматься.

 

По каменьям идти вперед,

Не искать дороги окольной,

Не вести пораженьям счет,

Не прислушиваться и к болям.

 

Там, где ступит на снег нога,

Реже воздух и чище дали,

Нет ни друга там, ни врага,

Только ветер на перевале.

 

Только ветер да высота,

На которой ни разу не был,

Да, наверное, маета,

Что оттуда все дальше небо.

 

В метель

Метет метель, сугробы наметая

По кровли селам и по грудь лесам,

Но вот луна, как нива золотая,

Издалека сверкнула небесам.

 

И сразу воздух неподвижно замер,

И в тишине открылась, чуть пыля,

Как будто негатив перед глазами,

Под черным небом белая земля.

 

Вдаль покатилась по ее раздолью

Горошина живая бубенца.

Копытами взрывают к небу поле

Два вороных гривастых жеребца.

 

Над санками овчинные тулупы,

Как два костра, пылают, гнутся, жгут,

И пар летит от мокрых конских крупов.

И свищет черной молниею кнут.

 

Но копи вдруг, храпя и приседая,

Тяжелый останавливают бег.

Тулупы с маху седоки срывают,

Бегут вперед, — навстречу человек.

 

На лыжах, до бровей густым, колючим

Обросший инеем, как бородой,

С мешком заплечным, с фляжкою на случай

Спешил он по равнине снеговой.

 

Метель за всеми четырьмя углами

Такая, что не выйти за порог,

Как будто полюс Северный снегами

Обрушился с утра на городок.

 

В такую пору пить чаи с вареньем,

С брусникой или ягодой другой,

В лежанке пошевеливать поленья

Как свечка побелевшей кочергой.

 

Старик хирург, накинув плед на плечи,

Сидит задумчив. Вот уж сорок лет

Он так привык сидеть один под вечер,

Когда пустеет этот кабинет.

 

Но издалека в трубке телефонной

Тревожный голос вдруг зарокотал,

И в тихой поликлинике районной

Хирург над телефоном резко встал.

 

Слетела с плеч упрямая усталость

Коней! Машину!.. Только нет дорог.

И о себе опять некстати старость

Напомнила привычной дрожью ног.

 

А там больной, он ждет надежной, скорой,

Той помощи, которой близко нет...

Но весть уже прошла по коридорам

И распахнула двери в кабинет.

 

Хирургу молодому лишь за двадцать,

Старик не уважает молодых,

Не доверяет часто операций

И сам всегда присутствует на них.

 

Ворчит порой: — В мединститут приходят,

Призвания не чувствуя ни в чем,

С зубилом вам работать на заводе,

Быть слесарем, милейший, не врачом.

 

И он, недоуменно сдвинув брови,

Глядит в упор из-под тяжелых век...

— Прошу вас разрешить, Иван Петрович,

Я лыжник, я дойду — там человек.

 

Там человек! — Когда курган Малахов

Дрожал от ядер, в пламени багров.

На поле боя к раненым без страха

Шагал военный доктор Пирогов.

 

Там человек! — Геройством не считая,

Себе отважно прививал чуму

Российский медик Лебедев в Китае,

И наконец чума сдалась, ему.

 

Ревели пушек тяжкие раскаты.

Локтями разгребая черный, снег,

Ползли в шинелях русые девчата

Под пулями туда, где человек...

 

А за окном все круче снежный ветер.

Хирург накидку опустил с плеча,

Как будто к ним вошел неслышно третий,

И сразу в нем хирург узнал врача.

 

...Ладонь сухая, легкая — в упругой,

Большой, чуть дрогнувшей. Она навек

Запомнится, как эта ночь и вьюга:

— Идите, доктор, да, там человек!

 

*

Метель гудит в ушах стократным эхом,

Толкает, опрокидывает в снег,

Но от столба к столбу идет по вехам

На помощь человеку человек.

 

Одна забота — как с пути не сбиться,

Идти вперед и вовремя успеть,

Дышать на остановках в рукавицы

Да нос и щеки яростно тереть.

 

Не успеваешь оглянуться — лыжню

Сминает сзади начисто пурга,

И, как река, колючей пеной брызжа,

Летит она, ревущая в ногах.

 

Валы встают навстречу снеговые,

Грозя смахнуть и смять его легко.

В тулупах хвойных ели вековые

Распахивают полы широко.

 

С трудом поймав огонь на сигарету,

На пять минут приткнулся у ствола,

Передохнул, меж хвойных лап согретый, —

Теперь уж недалеко до села...

 

А ночь летит над всем земным простором,

Конца и краю вьюге не видать...

Из городка колхозную контору

Телефонистка требует опять.

 

Спит городок. А в комнате на почте

Тепло от изразцов печных плывет.

В тепле, не зная, как врачу помочь ей,

Сидит она сейчас, а врач идет.

 

К стене прибило у крыльца березы,

Железо с крыши почты ветер рвет.

Пятнадцать километров до колхоза,

Метелица метет, а он идет.

 

Бледнеет в городке телефонистка,

В наушниках пугает тишина.

За эту ночь ей стали очень близки

Больной и врач, и слышит вдруг она:

 

— Мы лыжников и лошадей сейчас же

Пошлем встречать товарища врача!.. —

И, кажется, она их видит даже,

В контору входят парни, грохоча.

 

В конюшне конюх в санки запрягает

Двух рысаков, гривастых, огневых,

И, обо всем на свете забывая,

Она уже сама кричит о них:

 

— Иван Петрович, слышите — встречают!

Иван Петрович, милый, дорогой! —

И не звонок мембрану колыхает,

А бубенец залился под дугой...

 

Луна плывет над белыми домами.

Храпят в упряжке кони у ворот,

Копытя снег и поводя боками,

И молча у крыльца стоит народ.

 

В медпункте тишина. У белой двери

В халатах фельдшер и сестра с врачом,

— Успели вовремя, диагноз верен,

На стол больного, и сейчас начнем.

 

Наутро будто вьюги не бывало.

Горит заря. По краю большака

Березы в инее пушистом, алом,

Как розовые встали облака.

 

Сугробы расчищая вдоль по тракту

Бревенчатым тяжелым утюгом,

Пронес, гремя на всю округу, трактор

Свой эмтээсовский рабочий гром.

 

Как осенью под сечкою капусту,

На улице дорогу мнут пимы,

Скрипит снежком рассыпчато и вкусно,

И зацепились за дома дымы.

 

Врач вышел, провожатыми смущенный,

На улицу села. Хорош денек!

А бабушка в тулупчике дубленом

Сует ему упрямо узелок...

 

И вот автобус с кузовом зеленым,

Билет за два рубля до городка.

В автобусе молочницы, бидоны,

С бензином смешан запах молока.

 

И тотчас же кричит шоферу кто-то:

— На месте доктор! Трогай, брат Кузьма! —

Мотор зарокотал с пол-оборота.

День начался.

Районный тракт.

Зима…

 

Фотограф

На углу, на площади базарной,

В домике, где солнце в окна бьет,

Маленький, смешной и популярный

Мастер фотографии живет.

 

Здесь по воскресеньям утром ранним,

С важностью особой на лице,

В праздничных костюмах горожане

Вытирают ноги на крыльце.

 

В доме белокаменные горы,

Лодка на волнах, как на пиле,

Конь-огонь, — ударь с размаху шпорой

И на край земли лети в седле!

 

Есть для малышей свисток отличный,

Чтоб на мир глядели малыши

(Вот сейчас вспорхнет навстречу птичка)

И смеялись ото всей души.

 

Мастер посетителей встречает,

Как гостей, которым очень рад,

Молодых и старых величает,

Полчаса наводит аппарат.

 

Подойдет, чуть-чуть поправит орден,

Чтоб сидел клиент во всей красе,

Шутит сам: «Снимаю!.. Снял!.. Испортил!»

Не испортит, это знают все.

 

Весь район за стеклами витрины

Показал фотограф неспроста:

Женщины, мальчишки и мужчины,

Как в театре, заняли места.

 

Вот на старом снимке, как в тумане,

В мичманке парнишка юный встал.

На Великом-Тихом океане

Служит нынче грозный адмирал.

 

Закусив зубами папиросу,

На фанерном скакуне летит

Русый, недозволенно курносый

Из села Ивановки «джигит».

 

Не пошёл «джигит» по части конной,

И, как видно, не пошёл не зря:

Знают все большие стадионы

Хватку молодого вратаря.

 

Рядом с ними (я скажу заранее:

Слава их не очень велика) —

Просто рядовые горожане,

Просто из соседних сёл крестьяне,

Снятые на фоне городка.

 

Ну, а чуть повыше на витрине

Семь портретов с Золотой Звездой:

Две звезды заслуженны в Берлине,

Пять — в колхозе, на земле родной

 

Смотрят, как живые, с фотографии,

Ретушью прикрашены слегка,

Люди незаметных биографий,

Люди всем известных биографий —

Жители родного городка.

 

В автобусе

Косматый, рыжий, словно солнце, я

Оптимистичен до конца.

Душа моя огнепоклонница,

Язычница из-под венца.

 

Чем дело кончилось с татарами?

Как мартом сарафан белён!

Вдрызг реактивными фанфарами

Исполосован небосклон.

 

Летят дюралевые капли

По небу синему, свистя.

Не так ли хлынет вниз, не так ли

Ливнь реактивного дождя?

 

Но вальсы, вальсы, только вальсы,

Кружа в динамике, дрожат.

Белеют на баранке пальцы,

Темнеет у шофёра взгляд.

 

Весь голубой, как будто глобус,

В никелированной росе

Летит размашистый автобус

По пригородному шоссе.

 

Он в солнце, в первых лужах, в глине...

Творится на земле весна,

Как при Микуле и Добрыне,

Как при Владимире, красна.

 

И Лель сидит на косогоре

С кленовой дудочкой в зубах,

И витязи торчат в дозоре,

Щитами заслепясь в лучах.

 

Мосты над реками толпятся,

В бензинном дыме провода...

И ничего не может статься

С весной и Русью никогда.

 

О любви:

 

* * *

Давно всему известно свету,

И это не его вина, —

Непогрешимых истин нету,

Но, может быть, права одна:

 

Стирает время в пыль державы,

И гордая стареет новь,

Бессмертная проходит слава

Легко, как дым,

И лишь любовь

 

Летит поверх барьеров Рима,

Сквозь все века и времена —

Добра, безжалостна, гонима,

Беспомощна, как смерть сильна.

 

* * *

Кто же не знает и кто не видал:

С крыльями мальчик, стрела и лук,

Выстрелил — в чье-то сердце попал,

Сердце любовь озаряет вдруг.

 

Старая сказка у новых рек,

Только и ныне она близка, —

В атомный грозный двадцатый век

Легкой стрелою вошла строка.

 

Нет в ней ни звона, ни грома нет, —

Шорох березы, тишь ивняка,

Но посильнее стальных ракет

Эта есенинская строка.

 

Над опереньем ее золотым

Ни радиаций, ни пламени нет,

Только один тополиный дым,

Только рябины багряный свет.

 

Только надежда, радость и грусть —

То, чем на свете жив человек,

Только Россия, Родина, Русь.

Ранен стрелою двадцатый век.

 

Кто же не знает и кто не видал:

С крыльями мальчик, стрела и лук,

Выстрелил — в чье-то сердце попал,

Сердце любовь озаряет вдруг.

 

Ночь

В час, когда приближаются звезды к земле

Спят полки в гарнизонах, гармошки в селе

Города миллионные в душном тепле, —

Чувства, мир озаряя, бушуют во мгле.

 

Рвут шифровки разрядами строчек петит,

Лампы, тускло мерцая, теряют накал,

Тайно ненависть в волнах эфира летит,

И кодирован злобы короткий сигнал.

 

Блещет молнии свея

Открыто в ночи,

И радисты, немея,

Сжимают ключи.

 

И радисты с улыбкой

Сжимают ключи, —

Чье-то сердце опять

Над землею стучит.

 

В холодеющих высях

Журавлиных рокад

Треугольники писем

Солдатских летят.

 

Будто к северу с юга

(Шире шаг, почтальон!),

Опускаясь по кругу

В руки сельских мадонн,

 

«Всем и всем» — под звенящими льдинками звезд

Бьется жилка мольбы о холодный зенит.

«Всем и всем» — пробивается жаркое «SOS»,

Это чья-то надежда и вера звенит.

 

Через рев океанов и материки

Узы дружбы, как меридианы, крепки.

Протянулись, прилив вызывая в крови...

Вся планета окутана дымкой любви.

 

* * *

В книгу судеб не внесена,

Летописцами не отмечена

Мать, невеста или жена,

А в сказаньях и песнях — женщина.

 

Бьют ее за то, что мягка,

Что добра, что глаза, как блюдца,

Но одна она на века,

Государства и революции.

 

Но звезда горит, не свеча —

Очи вздрагивают, опущены,

И младенец спит у плеча…

Мать Ульянова, няня Пушкина.

 

Как рука с ним сопряжена,

Нет на свете дороже бремени,

Вот несет его в мир она

В бури века и грозы времени.

 

Страху нет и безверья нет,

Проливается сквозь метели

Милосердия горний свет

Над землей, как над колыбелью.

 

* * *

Голос первой любви моей — поздний, напрасный —

Вдруг окликнул, заставил на миг замереть

И звучит до сих пор обещанием счастья...

Голос первой любви, как ты мог уцелеть?

 

Над горящей землей от Москвы до Берлина

Пыль дорог, где отстать — хуже, чем умереть,

И в бинтах все березы, в крови все рябины...

Голос первой любви, как ты мог уцелеть?

 

На тесовой калитке снежок тополиный,

Холодок первых губ, как ожог, не стереть,

А года пролетели, их, как горы, не сдвинуть...

Голос первой любви, как ты мог уцелеть?!

 

Стихи о первой любви

Я встретил женщину одну

И вспомнил о девчонке русой.

Весь город был у ней в плену —

Глаз, песенок, проказ и вкусов.

 

Весь деревянный рай земной,

Черёмуховый, двухэтажный,

Со средней школой, с тишиной,

Со змеем в облаках бумажным.

 

Мы не встречались десять лет.

Лет шесть не знали друг о друге...

Из-под ресниц прохладных свет

Метнулся в радостном испуге.

 

Она — и не она, собой,

Как светом, день преображая,

Красивая передо мной

Стояла женщина чужая.

 

Я девочку любил тогда.

Есть память — с этого вокзала

И в юность ходят поезда.

«Ты помнишь?..» — девочка сказала.

 

Я оглянулся —

Сердце сжалось:

Разлукой сожжена дотла,

Любовь передо мной предстала,

Как степь, от солонца бела.

 

Два-три куста воспоминаний

На ней пока ещё росли,

Не зелень, а одно названье,

Всё пожелтевшее, в пыли…

 

А дальше пепел трав горелых

И отпечатки в нём цветов,

Когда-то синих, алых, белых, —

И я заплакать был готов.

 

Но предо мной, открыта свету,

Стройна, лукава, смущена,

Стояла и ждала ответа,

Как даль весенняя, она.

 

Звала она щемящей грустью,

В которой солнце, тишь, гроза...

И я забыл девчонки русой

Проказы, песенки, глаза.

 

* * *

Я своих фотографий тебе не дарил

И твоих не просил с собой,

О тебе никому я не говорил,

Уходя на рассвете в бой.

 

Это только поэты пишут в стихах,

Это только в песнях поют,

Будто женская верность на дымных полях

Охраняет солдат в бою.

 

Ожиданием пули не отведешь,

Заклинать судьбу ни к чему.

Будто ты меня силой любви спасешь,

Я не верю совсем тому.

 

Позабудешь, устанешь ждать за года...

Если мертвым я упаду,

Схорони, забудь, — я живой и тогда

Непременно назло приду.

 

* * *

Не забыл я тебя,

Но грустить не грущу, не тоскую...

Просто ветры трубят,

Просто где-то кукушка кукует.

Дождь прошел стороной,

В небе радуга разом повисла

Над березкой лесной,

Надо мной золотым коромыслом.

 

Показалось мне просто,

Что все это было, все было,

Дождь, кукушка, березка,

Что ты обо мне не забыла...

Просто девушка встречная

Мне озорно улыбнулась

С золотого крылечка,

И вдруг без причины взгрустнулось.

 

* * *

На чужое заглядеться счастье,

Загрустить о близком, о своем.

Если б это было в нашей власти —

То, что в жизни мы судьбой зовём.

 

Дальние неясные дороги,

Сроки расставаний, числа встреч.

Огонек неведомой тревоги,

Что до лет преклонных не сберечь.

 

Люди пьют свои воспоминанья,

Будто многолетнее вино.

Там, в подвалах нашего сознанья,

Напиталось крепостью оно.

 

Давности хотя бы пятилетней

Пью воспоминания глоток...

Девушка на розовом рассвете,

Сонных палисадов холодок.

 

Где она?.. Текут, как воды, годы.

Отхлестали штормы, тишина.

По веселой, солнечной погоде

Где-то ходит легкая она.

 

Вовсе о тебе не вспоминая,

По ночам в далекой стороне

Не твое — чужое называю

Имя неизвестное во сне.

 

У тебя же в войнах и дорогах

Все прошли другие стороной.

На сердце по-прежнему тревога

И тоски неназванной отстой.

 

Давние истершиеся даты,

Юность, счастье, светлая пора —

Стоят ли они одной солдата

Горестной улыбки у костра?..

 

* * *

Скрипучие сосны залива,

Тяжёлый, намокший песок

И ветер, упавший с обрыва

На пену морскую у ног.

 

А ты, на Суворовском, знаю,

Не думаешь вовсе о том,

Как я одинокий шагаю

На береге этом пустом.

 

На пирсе пустынно и голо,

Какая-то птица кричит,

И месяца тонкий осколок

Занозою в туче торчит.

 

А ты не придёшь в этот вечер,

Тебе никогда не понять,

Как мне одному только встречу

С тоской неприкаянной ждать.

 

И думать настойчиво — снова

Молчание будет и ложь,

Где больно от каждого слова...

Но ты никогда не поймёшь.

 

Скрипучие сосны залива,

Тяжёлый, намокший песок

И ветер, упавший с обрыва

На пену морскую у ног.

 

Письмо

Я здесь живу на сквозняке,

Меж гор, поднявшихся до неба,

Не на курорте, а в тоске,

В какой еще ни разу не был.

 

Уж месяц март, а здесь зима —

Такой не помнят старожилы.

Дрожат озябшие дома,

Скрипят деревья что есть силы.

 

Отсюда надо бы бежать,

Но, на весну тая надежды,

Я продолжаю что-то ждать

На юге, средь сугробов снежных.

 

Над отопленьем паровым

Окно у нас пургой забито.

Я сплю и ем, и мой режим

Еще на двадцать дней рассчитан.

 

Но это все — не вся тоска:

Есть здесь на телефон тропинка,

Там голос твой издалека

Звенит холодный, словно льдинка.

 

И трубка, брошенная зло,

Летит на рычажок с размаху.

И все надежды на тепло

Опять летят куда-то прахом.

 

Клубится на горах мороз.

В лицо с размаху хлещут вьюги...

Не дай бог, чтобы вам пришлось

Вот так зазимовать на юге.

 

* * *

Л. П.

 

Ты любовь не зови,

Коль ушла она прочь от порога.

От несчастной любви

Есть отличное средство — дорога.

 

Километрами меряй

Летящее время разлуки.

Позабудешь потерю,

Коль занято сердце и руки.

 

Поброди по тайге, задубей

От наждачных ветров на заимках,

От железных дождей,

От мороза и льда, от зазимка.

 

Топором поработай

И горы порви аммоналом,

Всё забудь, и, припомнив кого-то,

Вернись, и влюбляйся сначала —

 

В синеглазую девушку,

Вовсе не схожую с тою,

Не подумавши (где уж там!),

Стоит любить иль не стоит.

 

И нагрянет любовь,

От которой некуда деться,

А коль влюбишься вновь —

Помогло, значит, верное средство!

 

* * *

Пусть оборот вокруг оси

Земля спокойно совершила

И прошлого не воскресить

Уже нам никакою силой,

 

Я все ищу вчерашний день,

Любые принимая меры...

Клубит по-прежнему сирень

По палисадникам и скверам.

 

Твой след, впечатанный в песок,

Давно исчез с дорожек сада.

Его сегодня пересек

Рассветный ветер без пощады…

 

А я хочу, чтоб миг любви

Весь мир вращающая сила,

Вспять шар земной оборотив,

Из прошлого мне возвратила.

 

* * *

Любимая, ко мне приходит снова

Старинная изведанная грусть,

И я её сегодня за основу

Беру и наговоров не боюсь.

 

Я шёл к тебе по опалённым вёрстам,

Ещё ты дальше от меня сейчас.

Пусть стих мой на бессоннице завёрстан,

А ты спокойно дремлешь в этот час.

 

Но я припомню старые рассветы

И те полузабытые слова,

Своей короткой юности приметы,

За далью различимые едва.

 

Что ж, в юности мы все клялись когда-то

Любить до смерти, глядя на луну,

Но, смерть и жизнь познавшие солдаты,

Над этим не смеялись и в войну.

 

Мы пронесли воспоминанья эти

В тяжёлых танках, в дымной духоте,

Сквозь грязь и кровь, по яростной планете

В своей первоначальной чистоте.

 

И я пришел, и я спросил в тот вечер, —

Ты усмехнулась, ведь любовь прошла,

Но даже дерзко дрогнувшие плечи

Сказали больше, чем бы ты могла.

 

Серебряным копьем пророкотала

Над миром журавлиная труба.

Да, злую шутку все-таки сыграла

Над нами пресловутая судьба.

 

* * *

Я давно увидел в первый раз,

Как оно меня не ослепило,

Чудо женское зеленых глаз, —

Где, когда — не помню — это было.

 

Два дождя качаются в зрачках,

Две реки, два леса, две дороги.

Неба два в лучах и облаках,

Радуг двух слепящие чертоги.

 

С той поры прошла землей война.

Государства в пепел рассыпались.

Годы отгорели в дым до дна.

Жизнь прошла, а вот они остались.

 

Я ее забыл. Я постарел.

Женщина моя со мною рядом

Средь своих забот, хлопот и дел

Взглянет вдруг каким-то странным взглядом.

 

Два дождя стоят в ее зрачках.

Две реки, два леса, две дороги,

Неба два в лучах и облаках,

Радуг двух слепящие чертоги.

 

* * *

Уходит женщина. Уходит,

Как солнце с неба, как река

За горизонт по шатким сходням

Травы, кувшинок, тростника.

 

Уходит женщина так просто,

Без слов, без слез, без жалоб прочь,

Как в океане синий остров,

Как день уходит и как ночь, —

 

Естественно, обычно, вечно

Уходит женщина. Не тронь.

Так, уходя, идет навстречу

Кому-то ветер и огонь.

 

Как ливень с тысячей мелодий

Из поля в новые поля,

Уходит женщина. Уходят

И гаснут следом тополя.

 

Уходит женщина. Ни злоба,

Ни просьбы непонятны ей,

И задержать ее не пробуй,

Остановить ее не смей.

 

Молить напрасно, звать напрасно,

Бежать за ней — напрасный труд...

Уходит — и ее, как праздник,

Уже, наверно, где-то ждут.

 

* * *

И если я тебя не встречу,

Я выдумаю наугад

И жаркие, крутые плечи,

И косы длинные до пят.

 

Из света лёгкого, из зыбкой

Мечты, неведомой иным,

Я сам создам твою улыбку

И не отдам тебя другим.

 

И ты войдёшь (по всем приметам

Я верю в рождество твоё),

Как дождь в засушливое лето,

В моё навеки бытиё.

 

Несостоявшиеся вёсны,

Сожжённые в огне войны,

Вдруг засверкают в травах росных,

Для нас с тобою созданы.

 

Нам будет вновь по девятнадцать

Не тронутых войною лет.

Я всё забуду, может статься,

Забуду тьмою бивший свет.

 

* * *

Земля потрескалась от зноя,

В стручки свернулася листва,

Деревья умирали стоя,

Поникнув, падала трава.

 

Но вот в узде гремящих молний

Пришла гроза издалека,

И, воздух пением наполнив,

На землю ринулась река.

 

И стало мне под ливнем ясно

Сквозь шум воспрявших трав тогда,

На свете есть не только в сказках —

Живая вправду есть вода.

 

Вот так и ты пришла однажды,

Как ливень из живой воды,

Когда я погибал от жажды,

Как те зелёные сады.

 

* * *

Без тебя и день не в день,

И время

Потеряло грани и черты.

Клятвами клянусь тебе я всеми:

Нынче миром управляешь ты.

 

Вдруг захочешь, чтобы мне светило

Солнце с неба, подойдешь одна,

Улыбнешься милой, самой милой

Из улыбок, — станет даль ясна.

 

Станет небо синим и огромным,

Все забуду, ревность и печаль,

Будто счастьем грозным, неуемным

Одарила,

И ничуть не жаль

 

Ни ночей бессонных, ни мучений, —

Все отдам, и так готов года

Ждать опять подобного мгновенья,

Ревновать, казниться и страдать,

 

Чтоб потом, как бы средь страшной бури,

Погибая и идя ко дну,

Увидать вдали клочок лазури

И на миг поверить в тишину.

 

Одна любовь (Поэма)

 

В окне вагона, как в портретной раме,

Огнем освещена, отдалена,

Она стояла, как двумя ручьями,

Стеклом и тишиной отделена.

 

Уже во власти скорого движенья,

Еще вблизи, но вся уже в пути,

И ждать не в силах было отправленья

Так, как не в силах было отойти.

 

А стук колес все назревал и медлил,

Светилось в раме темное лицо,

И жар волос литых с отливом медным.

И на руке, как искорка, кольцо.

 

Сейчас ударят знаки отправленья,

Сейчас качнется влево и пойдет

Покатых плеч короткое смятенье,

Ладоней пламя и волос размет.

 

На пальце, брызнув, искорка растает,

Все блики света вдруг поглотит тьма,

И предо мною пустота предстанет,

Стена забора, рельсы и дома.

 

На кой же черт придуманы вокзалы!

Как будто без вокзалов под луной

Для расставанья стало места мало

И не похож на них весь шар земной.

 

А может, для того нужны вокзалы,

Чтобы в минутном грохоте колес

Вдруг родилось, пришло и отсверкало

Все, что в года вместить не удалось.

 

*

Меня в любви не стерегли удачи, —

Любил ее, как грех, за красоту,

За низкий голос с трещинками плача

И смеха ключевую чистоту.

 

Волос летели солнечные кольца,

И, счастьем и разлукою грозя,

Глаза глядели серые, с монгольским

Косым разрезом, стрелами глаза.

 

А ноги были у нее от шеи, —

Попробуй за такою угонись,

Но если и погонишься за нею —

Так времени не хватит, надо жизнь.

 

Она, как ветер, не давалась в руки,

И вдруг сама могла тебя обжечь

И заявить, что это так, со скуки,

А не любовь, и не об этом речь.

 

Над городком сходились зори лета...

Черемуха гуляла, как зима.

Смолою пахли до ночи, нагреты,

Заборы, тротуары и дома.

 

Ночей июньских белый плеск и пламень

Стоял, бушуя, звезды погасив,

Над озером за синими лесами

Нас на короткий миг соединив.

 

Да, молодость была еще причиной,

Неясное брожение в крови.

Там, где бродили мы, как бедуины,

В торжественных владениях любви;

 

Где вдруг на миг она к тебе прижмется,

Пред тем как скрыться на крыльце впотьмах,

И женское мелькает превосходство,

И любопытства холодок в глазах.

 

Ах, эта дробь по мостикам дощатым!

Стучат, стучат беспечно каблучки.

Я слышу вновь их, как слыхал когда-то,

Всегда близки и вечно далеки.

 

Стук каблучков по памяти, по датам,

По странам, по дорогам, городам

Мальчишке слышен, слышен и солдату,

И слышен нынче, к сорока годам.

 

*

Четыре года, вечности четыре —

Огня, брони, снегов, госпиталей —

В исхлестанном свинцом и кровью мире

Меня в любви не сделали взрослей.

 

В глаза мои в упор из-под ресниц

Взглянуло небо солнцем и покоем

И жаркий ливень мальв и медуниц

На полотне метнулся, беспокоен.

 

Пылало с белой ямочкой плечо,

Сияющее яблочным загаром,

И жгло меня спокойно, горячо,

Открытое совсем вблизи недаром.

 

Вот тут бы взять ее и увести

На край земли навеки за собою,

В луга, где тонко куличок свистит,

Мягка трава и дремлют маки стоя.

 

На край земли... Я видел край земли —

Окоп солдатский с бруствером горбатым.

Там маки крови рыжие цвели

И травы пахли толом горьковатым.

 

И я, чудак, как пень деревенел,

Курил табак и говорил до света,

И все не то и не о чем хотел,

И Пушкина цитировал при этом.

 

Среди екатерининских берез,

На узенькой скамейке из штакета

Часа в четыре ночи, все всерьез...

Я пожалел об этом в то же лето.

 

*

Любила ли? По-своему любила,

Как женщина мальчишку, как могла.

Но с глаз долой — из сердца вон. Забыла?

Нет, не забыла, но с другим ушла.

 

Уехала. Сыграла свадьбу где-то,

А весело ли, грустно — все равно.

Шел год победы, — в нем рекой в то лето

Плескались счастье, слезы и вино.

 

Теперь легко пережитые были

Мести, клубить, как папиросный дым,

А мне в ту пору неуютно было —

На белом свете столько лет и зим.

 

Но на него я вовсе не в обиде.

На свет. Кто обижается на свет,

Тот ничего, наверно, в нем не видел...

Свет белым был ночами от ракет.

 

И зыбким был. Но снова у дороги

Свистит свистулькой тонкая лоза.

Звенит, как обруч, солнце на пороге,

Топочет ливень, падает гроза.

 

*

Но кто считает, что Земля кругла?

Давно известно, что Земля горбата.

К одним щедра, к другим скупа и зла,

И дело не в зарплатах и заплатах…

 

Над нею солнце круглое встает,

И круглый год жара, дожди, метели, —

Свершается стихий круговорот,

И в этом цель, а не дорога к цели.

 

Протравлен солью, пылью пропылен,

На сапогах земли пудовой комья,

И, звездной жаждой к миру опален,

Не тосковал годами ни о ком я.

 

Стояло время, и текли края,

Пески, пустыни, горные откосы,

Серебряная ниточка ручья

И волн морских зеленые колеса.

 

Но как-то у притихшего огня,

С оказией придя за перевалы,

Письмо от старого дружка меня

У озера Телецкого догнало.

 

Спадал костер, шумела тишина,

И в том конверте две строки вначале

О женщине, о том, что вдруг она

Ему сказала обо мне, — кричали.

 

И их тоска, как радость, обожгла,

И время взорвалось костром косматым.

И я поверил, что Земля кругла,

Кругла Земля, а вовсе не горбата.

 

*

Готический приморский городок,

Где храмы, как гигантские ракеты,

На площадях стояли у дорог,

Клубил сиренью в ожиданье лета.

 

Казалось, это дым уже клубит

Из-под контрфорсов, как из дюз, на плиты

И город вдруг взовьется, улетит

К сияющему белому зениту.

 

Но, не интересуясь стариной,

Я проходил по улицам. Мне город,

Где должен был я встретиться с одной

Знакомой женщиной, был тем лишь дорог.

 

Я переулок скоро отыскал

И, видя подходящего амура,

Который на одной ноге скакал,

Играя в классы,

Бросил я окурок.

 

Амур был рыж, такому все отдашь,

Он, шоколадку получив, присвистнул

И взвился на какой-то там этаж

На крылышках своих с моей запиской.

 

Над этим домом плыли облака,

Над этим домом солнце поднималось,

Крошили звезды крышу чердака,

Дожди плясали, радуга сгибалась.

 

В нем женщина замужняя жила,

Смеялась, пела, плакала, сердилась,

И никого, как птица, не ждала

И, словно птица, все-таки томилась.

 

*

Я ждал, ходил, шаги в минуты множа,

Как маятник, у дома на углу,

И розы, закрывая от прохожих,

Держал в руке неловко, как метлу.

 

Девчонки из аптеки выбегали,

Просили по цветочку, вот народ!

Я не давал, я ждал, там тоже ждали

И из окна смеялись: не придет!

 

Проехала машина поливная,

Шофер кричал: — Давай полью цветки! —

И вдруг из-за угла, почем я знаю,

Как я узнал по стуку каблучки.

 

Мы не встречались с нею восемь лет,

Лет пять мы не слыхали друг о друге.

Из-под ее ресниц прохладных свет

Ко мне метнулся в радостном испуге.

 

На всех камнях своих земных путей

Не забывал я той далекой, русой;

Весь городок был наш в плену у ней —

Глаз, песенок, проказ её и вкусов.

 

Статна, горда, лукава, смущена,

Передо мною вся открыта свету,

Как даль весной, она и не она

Над всем стояла и ждала ответа.

 

Девчонки за окном притихли стайкой,

Шофер, притормозив, глядел нам вслед,

Гремело море, кувыркались чайки,

И не было ни дум, ни дел, ни лет…

 

*

А поутру, от солнышка хмельна,

Метя ветрами тающими ситца,

Без стука двери распахнув, она

Ко мне влетела в комнату, как птица.

 

Недавний сон дрожал еще в глазах

Недрогнувших, доверчивых, бездумных,

И я ее почувствовал в руках

Гораздо раньше, чем о ней подумал.

 

Ее дыханьем близким я дышал

И слышал: сердце колотилось рядом.

Я все забыл. Но тут же услыхал

Испуганное, горькое: — Не надо!..

 

Что значить в этот миг слова могли?

Не надо — гнутся с грузом ветви сада,

Не надо — просят все цветы земли,

И рощи на ветру кричат: не надо!

 

Но, вся полна отчаянья насквозь,

Ударилась она нежданно в слезы.

Что сделал я?

— Мне не дарили роз,

А я ждала, что всё же будут розы.

 

Жизнь поднесла бумажные цветы,

Ей не было до нас, девчонок, дела.

Так в мире не хватало красоты,

Что истинного я не разглядела.

 

Мне тоже в жизни не встречалось роз.

Бывало, сказка ими расцветала,

На окнах в детстве рисовал мороз

Ветрами, снегом и зарею алой.

 

Четыре года посреди земли,

Слепящим громом разрывая воздух,

Передо мной вставали и цвели

Бризантные клубящиеся розы.

 

Сквозь рощи роз меня судьба вела,

Лилейно-белых, розово-багряных,

В шипах колючек ржавых в три кола,

Над зарослями проволоки рваной.

 

И надо мною мог огня цветок

Встать и закрыться холмиком горбатым,

И я дарил их, отводя замок,

Дыша угарным воздухом отката…

 

Свидетельствовать могут все ветра,

Мосты, скамейки, памятники, зданья:

Лишь только розы с этого утра

Я ей дарил до самого прощанья.

 

Я их творил из сумерек и дня,

Асфальта, солнца, облаков и парков,

Как будто не бывало до меня

Ни Пушкина, ни Данте, ни Петрарки.

 

*

Я верю кисти старых мастеров

И рубенсовской щедрости натуры,

Сверкающему грому их пиров

В тиши мансард пустых под небом хмурым.

 

Всех линий света, схваченных огнем,

Стремительному ритму и движенью,

Всему, что вечно красотой зовем,

И божеством еще и вдохновеньем.

 

Я говорил ей: «Здравствуй! Добрый день!»

Как это просто, и как это мудро.

Был добрый день, вовсю цвела сирень,

Но как сказать хотелось: «С добрым утром!»

 

А утро будет, утро быть должно,

Я осенью за ним приеду снова.

Так мною было твердо решено,

Хотя в ответ не сказано ни слова.

 

Ни да, ни нет, лишь «я тебя люблю»,

Пароль и пропуск, и в глазах такая

Сквозная даль, и в ней по ковылю

Ветра и свет, ветра н свет сверкают.

 

О чем мы говорили, — никогда

Не рассказать, не вспомнить.

Это знаки были

Морей и солнц, летящих сквозь года,

И парусов в сверканье звездной пыли.

 

И только в день отъезда, лишь за час

До поезда, когда нам грустно было:

— Куда ты едешь спешно так сейчас?

Кто ты теперь? — она меня спросила.

 

Я должен ехать был на юг, к горам,

Туда, куда мои отряды вышли.

И я сказал, что я спешу к кострам,

Там ждут меня в горах мои мальчишки.

 

Мальчишки ждут... Кто женщину поймет!

Когда электровоз вагоны сдвинул

И разомкнулся рук замок навзлет,

Я услыхал: — А разве ты мужчина!..

 

*

В то лето ты была везде со мной:

В Армении, в долине Арарата,

Где между гор библейских рай земной,

Оранжевый на синем, был когда-то.

 

Со мной была ты хлебом и вином,

Входила в воду озера, как в небо,

Колеблясь зябким розовым огнем,

На белом пляже свой оставив слепок.

 

Я не писал тебе — зачем писать

Цветам, деревьям, воздуху и свету,

Лозе граната, птичьим голосам,

Всему незатухающему лету.

 

И в час, когда тяжелые винты

Несли два нимба к морю над горами,

Была ты ощущеньем высоты

Над облачной дорогой и ветрами.

 

Из лета в осень шел по небу ИЛ,

Земля под ним развертывалась в плане, —

Я землю лишь в подробностях любил,

Пропавших сверху в общих очертаньях.

 

А с женщиною все наоборот, —

Издалека ее не видишь всю ты,

Лишь волосы, глаза, бровей полет,

Подробности одни лишь почему-то…

 

*

Две огненные, рыжие стены,

И пламя листьев на стекле машины,

И волосы ее подожжены,

Пальтишко настежь, и платочек скинут.

 

Рождались наши фразы, как молва,

Обрывочно, тревожно, без вступленья.

Разъединяли смутно нас слова,

Но в близость претворяло их движенье.

 

Летели крыши загородных дач,

Шлагбаумы, кивающие косо,

Все пролетало, проносилось вскачь,

Лишь неподвижно полыхала осень

 

Торжественной последней красотой,

В которой все горит, все льется светом, —

От дюн до паутинки золотой,

Как будто здесь себя сжигает лето.

 

И мы к нему примчались на пожар.

Ушла машина, и в кафе пустынном,

За столиком, забредшим прямо в парк,

Она заговорила вдруг про сына…

 

И, снова чем-то мучась горячо,

Курила неумело папиросы,

Твердя, что надо встретиться еще...

И было страшно задавать вопросы.

 

Миры менялись на ее лице:

То тень, то свет, то горькое смятенье.

Все впереди, и ничего в конце,

И время шло, кончая день осенний.

 

Никто из нас не говорил «прощай»,

И, может быть, «прощай» — ветра сказали,

А может, просто вспыхнул неба край,

И двое нестерпимо увидали —

 

Сентябрь на прибережной полосе

Был из живого выкован металла,

И черное графитное шоссе

Его на два пожара рассекало.

 

*

Для счастья припасенные слова

Под Мгой и Псковом, на ветру открытом,

Давно в огне сгорели, как трава

Вокруг брони, расколотой термитом.

 

Но я его берусь нарисовать:

Вот женщина, глаза, улыбка, плечи,

И ей мужчина говорит слова

Обычные — «день добрый» или «вечер».

 

Над ними солнце в синеву встает,

Вот утро — говорят они друг дружке,

И черный хлеб она на стол кладет

И разливает чай по белым кружкам.

 

А небо смотрит из окна на них,

Спокойное, огромное, без края, —

В нем все, что есть, отныне для двоих

До смерти, и они об этом знают.

 

И не украсть, не дать, не взять взаймы,

Не выпросить, не разделить на части

День добрый лета, осени, зимы...

Лишь «здравствуй» есть,

И нет «прощай» у счастья.

 

*

Но голос вновь ворвался в телефон

Стремительно, упруго и нежданно.

Как на земле хозяйничает он!

Звенит и тает, словно лед, мембрана.

 

Вначале было слово. Голос был.

С ним все преобразилось во вселенной.

Мотор такси над городом трубил,

Мосты вставали, расступались стены.

 

Она прошла спокойно по ковру,

Затянутая, в тесном платье черном,

И погасила праздника игру

В окне высоком медленною шторой.

 

Потом с ногами села на диван,

Забилась в угол, маленькою стала,

Взяла с вином недопитый стакан,

Но не пила, а просто так держала.

 

И все твердила — голова болит,

Как неуютно, зябко здесь и пусто...

Сводила плечи, а они цвели,

На красном белые, над платьем узким,

 

Над черным скользким — белые как снег

Горячие податливые плечи,

И поджимала ноги, как во сне,

Шелк натянув коленями навстречу.

 

И вдруг с размаху выпила вино

И, руки отводя от рук, сказала:

— Здесь душно...— И в мгновение одно,

Как сталь пружины выпрямившись, встала.

 

Над белым встала в черном, отдалясь,

И черное сменилось алым цветом,

И голос низкий прошептал смеясь:

— Мой милый, разве ты боишься света?

 

Два раза простучали каблучки,

Веснушками летели кнопки с треском,

Над головой поднялись две руки,

И время жаром опалило резким.

 

И женщина, прекрасна и щедра,

Передо мной костром взлетела алым

Навек, на ночь, до самого утра...

Как это много и как это мало!

 

Ведь не украсть, не дать, не взять взаймы,

Не выпросить, не разделить на части

День добрый лета, осени, зимы...

Лишь «здравствуй» есть,

И нет «прощай» у счастья.

 

Бывало, я довольствовался малым:

Теплом махорки, пайкою ржаной,

И счастлив был, а тут мне горько стало

За нас обоих в тишине ночной.

 

Зачем туманить правду наших лет, —

Нам никуда от них вовек не деться!

Своей рукою погасил я свет

И вышел, чтоб она могла одеться.

 

*

Я все о ней, о ней и о себе,

И, кажется, о времени ни слова,

Но разве не оно в моей судьбе

И горестей, и радостей основа!

 

Оно не только в громком и большом,

В труде и славе, горных пиков выше, —

Прислушайтесь, как время бьется в том,

Как люди любят, как грустят, как дышат!

 

Как меряют сердца любовь и долг!

Я был бы не таким в минувшем веке.

Мой сын возьмет себе иное в толк —

Иное время, в нем иные реки.

 

Пусть счастье наше личное война

Легко разбила, как стекло, на части,

Но есть любовь — сильней войны она,

А кто сказал, что нет любви без счастья?

 

Чередованьем тени и огня

Оно прошло сейчас в громах вокзала,

Щемящим сквозняком обдав меня,

Под знаками неона и металла.

 

Что ж, повернемся к станции спиной,

Закурим, у пальто поднимем ворот.

Похолодало, дождь идет стеной,

И в молниях встает за нею город.

 

* * *

Смеялась женщина, смеялась,

Как будто яблоки роняла,

Как будто тень и свет сменялись,

И людям всё казалось мало.

 

Ей ветер обнажал колени,

Она подол рукою била

И хохотала в упоенье

Так, как она всегда любила.

 

И всё вокруг переменилось,

Всё стало праздничней и ярче,

Всё сдвинулось, переместилось

И стало вдруг свежей и жарче.

 

А было лишь — такая малость:

Катилось, звоном озаряло, —

Смеялась женщина, смеялась,

Как будто яблоки роняла.

 

Сорок лет

Старой песенки этой не скоро

Отзвенит беспощадный мотив:

«Сорок лет — бабий век».

Нашим девушкам нынче под сорок,

Отлюбили они, не любив.

 

Были жаркими косы и руки,

Но из целого счастья

Им достался одной лишь разлуки

До сих пор не прошедший озноб.

 

Только вовсе не жалости ради

И не праздно сочувствуя, я,

Им в глаза беззаветные глядя,

Сокрушен, как за други своя.

 

Слов не сказанных,

Песен не спетых,

Как ушедших годов, не вернуть.

Начиналось далекое лето

И сгорело в глазах, — не взглянуть.

 

Видно, правда, что ровно полжизни,

А быть может, и больше, с собой

Унесли от них те, что Отчизне

Присягнули своей головой.

 

Где-то высятся душные грозы,

Где-то луны томят до утра,

Обжигают прохладные звёзды

И кострами знобят вечера.

 

Кто-то, вскинувши руки под небом,

Полыхает, как в пламени куст...

Это всё не о них, это небыль.

Но я их утешать не берусь

Тем, что было не зря. Они знают,

Знают бабьей недолей, тоской,

Раз костры по ночам полыхают

И гремят соловьи за рекой.

 

Утешение слабое это,

Вовсе в том утешения нет, —

На земле не кончается лето...

«Сорок лет — бабий век»,

Весь ответ.

 

* * *

На Большом Гнездиковском,

В доме десять ли, восемь ли,

Что напротив аптеки,

Красным камнем одет,

Проживает красивая,

Рыжеволосая,

Одинокая женщина

Двадцати восьми лет.

 

У неё есть друзья.

И звонки телефонные

Вопрошают квартиру

О ней допоздна.

У неё есть поклонники,

Честно влюблённые,

Но всерьёз не считается

С ними она.

 

Утро раннее

Сыплет стальные горошины

Из будильника на пол,

И, словно в ответ,

Закрывая глаза

На мгновенье ладошками,

Словно девочка,

Женщина смотрит на свет.

 

Тесных туфелек стук,

У кровати поставленных,

Открывает дорогу

Знакомых забот.

Папироска измятая

Ртом окровавлена,

Выпит чай,

Сунут в сумку с собой бутерброд.

 

Ах, как много их —

В туфельках дробных, начищенных

С банным ветром

Выносит метро поутру

На Тверском, на Арбате,

На Пресне!.. И сыщешь ли

Ту, что тоже спешит

На студёном ветру?..

 

* * *

В огне холодном, плещущем до крыш,

Как накануне преставленья света,

Гремел Париж, плясал и пел Париж,

Париж туристов всей Земли-планеты.

 

Катились волны стали и стекла,

Мела метель слепящего нейлона,

Бензинного и женского тепла,

За двадцать франков переоцененных.

 

Но я стоял не перед ней застыв, —

Я увидал, как в огненном прибое

На улице, в толпе, глаза закрыв,

Забыв про город, целовались двое.

 

Как будто бы в лесу, к плечу плечо,

Они вдвоем — и холодок по коже,

Стыдливо, неумело, горячо…

Влюбленные на всей земле похожи.

 

Здесь, среди камня, стали и стекла,

В твой час, Париж, поэтами воспетый,

Меня на Монпарнасе обожгла

Травинка человеческого света,

 

Ничем не истребимая дотла,

Как в тьме кромешной маленькая веха,

Она, колеблясь, тонкая цвела

Под грозным небом атомного века.

 

О творчестве, поэзии и песнях

 

* * *

Когда искусство не было товаром,

В тот отдаленный примитивный век, —

Одетый в шкуры, наделенный даром,

К нему воззвал пещерный человек.

 

Он силой своего воображенья

Создал охоты пышные поля:

На скалах вдаль легко неслись олени,

Шел грозный мамонт, бивни закругля,

 

Он в них направил каменные стрелы,

Уверенным стремительным штрихом

Черта на камне и стрела летела,

И падали олени кувырком.

 

Ему все это душу веселило,

И думал он, что горе не беда.

И сила эта новая сулила, —

Да, он все может в мире!

Вот тогда...

Тогда искусство просто жизнью было,

Как сон, как солнце, как сама еда.

 

* * *

И я ее искал, по свету ездил я

За тридевять земель, морей и рек,

Красоты видел, но самой поэзии

Так и не встретил, глупый человек.

 

...Дышало лето ливнями и грозами,

Дымились реки, зрела тишина.

На большаке с плакучими березами

Мне повстречалась запросто она.

 

В своем краю, за речкою, не за морем

Она мелькнула вдруг грузовиком,

Плеснула песней, так что сердце замерло

И опалило душу холодком.

 

За песней баб над громкими колесами,

Растаявшей стремительно в пыли,

Вечерками, страдою и покосами

Она открылась посреди земли.

 

Горячим хлебом обмолота первого,

Кувшином потным на краю стола,

Озерами с нетающими вербами,

Луной морозной в зареве стекла.

 

Девчонкою босой, простоволосою,

Забредшею во ржи, как василек,

Она прошла под солнцем и под звездами

И озарила запад и восток.

 

А было-то всего лишь — бабы ехали,

Да песня, да обычный грузовик, —

Но это оказалось ее вехами,

И мир за ними встал и был велик,

 

Такой, что мне не рассказать, не высказать,

Какой он есть, и только, может быть,

Чтобы понять далекое и близкое,

Жизнь надо просто заново прожить...

 

А я ее искал, по свету ездил я

За тридевять земель, морей и рек,

Красоты видел, но самой поэзии

Так и не встретил, глупый человек,

 

И в землях тех она, видать, прописана,

Но надо с ними жить и бедовать,

Пот проливать под небом кипарисовым,

Чтоб запросто в лицо ее узнать.

 

* * *

Человеку холодно без песни

На земле, открытой всем ветрам.

Я не знаю: в мире место есть ли,

Где не верят песням, как кострам.

 

Песни на земле не сочиняют, —

Просто рота городом пройдет,

Просто девушки грустят, мечтают

Да гармошку кто-то развернет.

 

Белая береза отряхнется,

Встанет под окошками в селе,

Сердце где-то сердцу отзовется, —

И поется песня на земле.

 

Как лесам шуметь, рождаться людям,

Ливням плакать, зорям полыхать —

Так и песня вечно в мире будет,

И ее не надо сочинять.

 

Песня

Л. П.

 

Начинается песня эта

На делянке, там, где костер,

В дым кудлатый сверху одетый,

Лапы жаркие распростер.

 

Он ломает сухие сучья,

Плещет пламенем у виска,

И для песни, пожалуй, лучше

В полночь места не отыскать.

 

Высоко, высоко и тонко

Тенор песню вывел, — она

Все о том, как жила девчонка...

А за тенором, как со дна, —

 

Бас, упрямый, тяжелый, низкий,

Поднимается на снегу.

И летят светляками искры,

Пропадая, шипя в кругу.

 

Бородатые, в полной силе

(Седина легла у виска),

О девчонке вдруг загрустили

И запели два мужика.

 

И не то чтобы счастье мимо

Пронеслось у них, стороной,

И не то чтобы нелюдимы,

Одиноки в стране лесной.

 

Просто хожено было много,

Этак лет, наверно, с полета,

По тяжелым земным дорогам,

И давалась жизнь неспроста.

 

Просто были, видать, невзгоды,

Просто трудно было не раз,

Просто вспомнили вдруг про годы,

Так вот песня и родилась.

 

Высоко, высоко и тонко

К синим звездам летит она,

Как жила за рекой девчонка,

За рекой, за Шексной, одна.

 

* * *

Время песне настало

Выходить на работу.

 

Что с того, что шагала

Песня в маршевых ротах,

Что с того, что танкисты

В гвардейских бригадах

Выносили со свистом

Песню на автострады

Трех держав иностранных

И столиц заграничных!..

 

С перламутром баяны,

Работы отличной,

Пусть хранят те куплеты,

Что бойцами, бывало,

Были весело спеты

На коротких привалах.

 

Нынче время такое, —

Сняли парни шинели

И для нового боя

Спецодежду надели.

Время острить рубанки.

Топоры и зубила

И вставать спозаранку,

Чтобы в полную силу

Наша грянула песня, —

Слово верное на кон! —

 

Чтобы было ей тесно

И просторно, однако

Чтоб ее хлеборобы

К себе зазывали,

Чтобы пели и чтобы

Своей называли.

 

Где-то зори на склоне

Небес догорают,

Ржут далекие кони,

И, в полях замирая,

Ходит песня за речкой

В селе недалечко,

Золотистым колечком

Мотив завивая...

 

Новое время —новые песни

Ах, песни старые, забытые,

Запетые до хрипоты,

В недавнем прошлом знаменитые,

Вы словно в молодость мосты.

 

Вздохнет ли драная гармоника,

Затянет ли осевший бас,

Встаю, иду в края, где конники

И радуги

Благословляют вас.

 

Иду туда, где зори дымные,

Где блеск брони и звон костров,

От Одера иду до Зимнего

К себе и в молодость отцов.

 

Пусть наотрез права пословица,

Я с ней не спорю, не хочу.

А песня всё-таки не клонится,

И ей такое по плечу.

 

Смотри, взошла она, и дрогнули

Глаза, и губы, и сердца

Перед летящею дорогою,

И снова славе нет конца.

 

И сторонятся те, которые

Новы и модны, может быть,

Но без огня того и пороха,

Чем вас сумели начинить

 

Святые, юные, безвестные

И бескорыстные творцы —

Признание себе не песнями

Снискавшие в огне бойцы.

 

* * *

М. Исаковскому

 

Рыжий дождик бегал с ветром взапуски,

Речку затопили небеса,

Солнце по небу ходило запросто,

Но происходили чудеса.

 

С неба лес спускался к речке лесенкой,

Колокольцы падали с весла,

И нехитрая, как полдень, песенка

В том крою родилась и пошла.

 

С ней сдружились плотники и пахари,

А у них дела по всей земле;

Услыхав ее, баяны ахали

Даже в самом песенном селе.

 

А была она короче коротка,

Ничего особенного в ней,

Но, видать, в ней что-то людям дорого,

И они сочли ее своей.

 

Даже в океане Атлантическом

Кочегар сменился у котла,

И под небом душным и тропическим

Песня, как над Волгой, поплыла.

 

Значит, в ней жила, звучала русская,

Грустная в тот миг, душа-краса

И звала домой, как тропка узкая...

Так и происходят чудеса.

 

О природе:

 

* * *

Облако за месяц зацепилось,

За рекой кричали поезда.

Ничего такого не случилось,

Только грусть пропала без следа.

 

Просто захотелось оглянуться,

Постоять у моста, у воды,

До неба тростинкой дотянуться,

Прикурить цигарку от звезды,

 

Услыхать травы произрастанье,

Трепет заполуночных планет

И ещё того, чему названья

В нашем языке, пожалуй, нет...

 

* * *

Будет печалить и радовать

В мире оно и без нас,

Белой нежданною радугой

Искрясь, как мартовский наст.

 

Там, где кончаются озими

В дальней дали и леса,

Синее Белое озеро

Встало стеной в небеса.

 

Белой дугою очерчено,

Солнца касаясь и звезд,

Тихое, будто доверчивость,

Но с перезвонами гроз.

 

Нимбом, светящимся издали,

Встало над краем навек

Неотразимо и искренне,

Будто бы взгляд из-под век.

 

Белое озеро, может быть,

Цвета черемух полно.

Белое озеро… Боже мой, —

Как это было давно!

 

* * *

Весна, а что она такое?

Летят сквозь дали журавли,

Летят сквозь дни деревья стоя,

И травы снова вверх пошли.

 

Все рушится, что было свято,

Незыблемо в снегах зимы,

В пару и дыме лиловатом,

В лохмотьях обветшалых тьмы.

 

Вот землю небом раскололи

Ручьи и реки на куски,

В оградах оживают колья,

И на камнях встают ростки.

 

Творится новая планета

У всех бесстрашно на глазах

Из глины, воздуха и света,

В навозной жиже и цветах.

 

Дождей мгновенных колыханье,

Ветров свистящие столбы,

Громов далеких грохотанье

И придыхание трубы.

 

Из пепла, глины и навоза

Встает, рождается, чиста,

Как ландыши и туберозы,

Неслыханная красота.

 

Май

Стяги мая

К высокому солнышку вскинуты,

Над свирелью берез,

Между сосен литых

Журавлиными клиньями

Небо раздвинуто,

Реки неба полны —

До откосов крутых.

 

Май идет по земле,

Громыхая оркестрами,

Сотрясают динамики

Дали весны.

Города миллионные

С шутками, с песнями

Нынче, может быть,

Жителям Марса слышны.

 

Транспаранты горят

Над цехами н домнами,

А за бурей знамен,

Что повсюду летят,

За оркестрами,

За городами огромными,

За колоннами

Артиллерийских бригад;

 

За домами высотными,

Селами, избами,

Возле речки неназванной,

Где на лугу

Зацветают ромашки,

Как водится издавна,

И по теплым пригоркам

Вприпрыжку бегут, —

 

Там в платочке углом,

В синем платье в горошинку,

Босиком,

Потому что настала весна,

Две тугие косички

За спину заброшены,

В чистом поле

Аленка гуляет одна.

 

И звенит, заливается

Детскою песенкой,

Только ближней березке

Да речке слышна,

От души — потому

Что тепло ей и весело,

Потому что на свете

Настала весна.

 

Вьется песенка пчелкой

Над солнечной просекой,

Среди песен страны

Затерявшись совсем,

Коротка —

Не длинней воробьиного носика,

Но родимой земле дорога,

Как и все.

 

Речка тихо бежит

Через пни и колодины,

Моет ноги берез

В золотой тишине,

И заслушалась

Наша могучая Родина

Этой песенкой

С песней Москвы наравне.

 

* * *

Начало лета —

Как начало лет,

Где любят женщину

И ценят друга.

Где да — есть да.

Где нет — уж точно нет.

И мир очерчен,

Но не замкнут кругом.

 

Начало лета...

Зной еще не зной,

Листва упруга, говорливы травы.

Виски не облепило сединой,

И воздух полон ожиданьем славы.

 

...Как замирают зубчики резной

Ромашки и пугливой маргаритки.

С размаху ливни, вставшие стеной,

Ко мне идут, стремительны и зыбки.

 

Я верю в парус и люблю весло,

И утром, на окраине рассвета,

Куда меня нежданно занесло,

Ломаю хлеб, благословляя лето.

 

Ах, птицы с веток, небеса в дыму,

Сирень на камне, хруст песка у плеса

И занавески белые в дому,

Летящие вослед разноголосо.

 

Мир полон превращений и чудес,

В нем хмель вина, соль медленных раздумий,

Пир за полночь, дорог далеких вес,

Оазисы мои и Каракумы.

 

Моя обетованная земля —

Улыбка женщины, рукопожатье друга.

Моей охоты трудные поля

Лежат за рощей моего досуга.

 

Успех дешевый я отверг давно,

Смешны мне резвых мальчиков забавы

И с ними беспокойство заодно

Тупых, самодовольных, величавых.

 

Начало лета...

Крыл невидных свист.

День, словно подвиг, и высок и звонок.

Как тоненько подрагивает лист,

Промытый ливнем, огненного клена.

 

Наверно, собирается жара:

Край радуги в столбах аквамарина.

Ах, как утешна зайчиков игра —

Всегдашний тьмы и света поединок.

 

Прощание с летом

Грохочут в небе дни, как поезда,

Все в молниях, ветрах и ливнях плотных.

Уходит лето через города,

Как праздники, легко и беззаботно.

 

Не надо ждать нежданных перемен

И радостей каких-то неизвестных.

Уходит лето в травах до колен,

В хлебах по пояс, плечи в перелесках.

 

Уходит лето... Не остановить.

Не сесть за стол — давай раскинем брашна

И будем петь и будем вина пить,

Как было в мае...

Ну и пусть. Не страшно.

 

Еще ветра, пожалуй, по пути,

Еще как будто не остыли воды

Реки, что в синем золоте летит

И белые качает пароходы.

 

Но дни летят — не оглянутся вслед

Теперь уже ни при какой погоде.

Не череда неторопливых лет, —

Уходит лето... Навсегда уходит.

 

* * *

Здесь постепенно умирает лето

В прохладе тростниковой сентября,

Огнем зари погаснувшей задеты,

Сады весь день торжественно горят.

 

За дымкой золотистой обмолота,

За кузовом прямым грузовика,

За голубым дорожным поворотом

Взъерошилась от холода река.

 

И в поздних волнах солнечного света,

Над берегом пустынным и крутым,

Березы, словно памятники лету,

Из серебра и бронзы отлиты.

 

* * *

Синь все небо уносит,

Солнце волны листает,

А у вас, видно, осень

В эти дни золотая.

 

Лист ложится багряный

На зеркальные лужи,

Набегают туманы,

Тучи ходят натужно.

 

Поспевают рябины,

Кисти как семафоры

Над асфальтом пустынным,

Убегающим в город...

 

Снег

Снега ждут,

Ждут, как солнца скупого

Поморы,

Косогоры, поляны,

Просторы и горы.

 

Ждут зимой, в декабре,

На заре,

В полночь, днем и под утро,

Как мечту о добре,

Сотворенную мудро.

 

Ждут, звеня, провода,

Провисая в дождинках натужно,

Голося в города:

Снега нужно!

 

Снега ждут.

Не тепла

И не манны небесной,

Терпеливо, без зла —

Переправы, леса, перелески.

 

Ждут ненастья, как счастья,

Промокшие корни травы голубицы,

Ждут озимые,

Чтобы укрыться.

 

Ждут морозного снега,

Чтоб шел он, как лебеди-гуси,

Белый, мягкий, пушистый,

Над Русью.

 

Шел над всею Россиею, сея,

Завивая, кружась,

Утешающий села

Север...

 

* * *

За окнами белая стужа

И свет, что действительно бел,

Морозный, туманный и вьюжный,

Свет бел за окошком, как мел.

 

По крыши дома оснежёны,

И белого леса стена,

И черная только ворона

Сидит на заборе одна.

 

Случайна, как черная клякса,

Но с нею белей белизна.

Смотрю и дивлюсь я, ах как с ней

Мир бел за проемом окна.

 

Рассвет

А когда на землю пал туман,

Показалось, что ее не стало,

И вокруг простерся океан

Без конца совсем и без начала.

 

Канули не только что леса,

Все долины и холмы и хаты,

Даже небеса — и небеса

Канули, бесследные, куда-то.

 

Тишина дремучая легла,

Стало все, как в первый день творенья, —

Первобытная седая мгла,

Дымное смешенье света с тенью.

 

И лишь только через два часа

Волны заструились, засветились,

Отдышалась твердь, и небеса

Синие от тверди отделились.

 

А потом поднялися холмы,

Расступились сосны по ранжиру,

И к утру из первозданной тьмы

Совершилось сотворенье мира.

 

* * *

Я много раз в пути встречал рассветы:

Еще темно и сыро у земли,

Но в высоте, сияньем дня задеты,

Вершины сосен небо подожгли.

 

Еще звезда летит, не потухая,

Пушинкой одуванчика на нем,

Но облака — поляна золотая,

Полна живым трепещущим огнем.

 

И пусть с высот нисходит день на травы

От облака, от опаленных крон, —

Все тонет в нем, на то имея право,

Иначе б днем не назывался он.

 

Закат

Мир был оранжев, синь и розов

За гранью видимой черты.

Он был поэзией — над прозой —

Необычайной красоты.

 

Шли облака, как волны газа,

Червонный оставляя след,

И вдруг над горизонтом разом

Зари опальный вспыхнул свет.

 

Как будто покачнувшись странно,

Свод раскололся золотой,

Открылась некая поляна,

Сияя неземной травой.

 

Она неистово манила,

Восторгом душу цепеня.

В каких лугах, какая сила

Взрастила эти зеленя?

 

Они цвели одно мгновенье,

Позолотившись по краям,

Но красок новое смешенье

Все разрубило пополам.

 

Как будто кто-то электродом

Провел по щели сгоряча,

Сварив края литого свода

Огнем последнего луча.

 

И фиолетовою дымкой

Расплавленный прогнулся свод,

И, подобравшись невидимкой,

Ночь из-за дальних туч идет,

 

И купол неба остывает,

Сияя вдаль и глубину,

И вот уж искры звезд взлетают,

Потрескивая, в вышину.

 

* * *

А с вами не бывает так?..

По вечерам, перед закатом,

Ты застываешь просто так,

Не грустью — мыслью вдруг объятый.

 

Здесь край земли. Вот край зари,

Рукою можно дотянуться,

Как сигарету прикурить,

Как шаг шагнуть — и не вернуться.

 

Лес да заря. А за спиной

Все, что словами не опишешь, —

Дорог тяжелый гром земной

И городов несчастных крыши.

 

Все позади. А здесь вот край.

Край неба, леса край и поля.

Оглядывайся. Выбирай.

Но ничего не будет боле

Новей того, что позади.

 

А хочешь, все начни сначала,

Пока не встанет впереди

Край неба алый...

 

Белые ночи

Вы слыхали про белые ночи? Слыхали?

Как заря полыхает в гранитном канале,

Как мосты поднимают пролеты, как крылья,

И черемухи цветом, как снегом, обильны.

 

Разве белые ночи бывают? Бывают.

Город отдан влюбленным, нет в нем равнодушных.

Что такое? Здесь белую ночь открывают!

Открывают, как бал? Нет, скорее, как душу.

 

Рассказать вам, как это бывает,

Как и что происходит при этом?

Кто-то времени ход обрывает

И сближает закаты с рассветом.

 

Истончается мгла до предела,

Выявляется сущность пейзажа,

Ночь становится призрачно-белой

И слегка розоватою даже.

 

В парк уходят трамваи поспешно,

Убирают с проспектов машины

И приветствуют юность и свежесть

V дворцов над Невою старинных.

 

Факела зажигают на рострах,

Гасят все фонари, и, как в храме,

Все возвышенно, чисто и просто

Говорить начинают стихами,

 

Вы не верите мне? Вы забыли

То, что некогда вас окрыляло,

Что когда-то влюбленными были,

Что поэзия вас озаряла.

 

Людям нравятся белые ночи,

Люди не перестали влюбляться,

И ночей этих праздничный почерк

Им в сердца продолжает стучаться.

 

Светом хлещет он в девичьи очи,

И героев в мальчишках он будит.

Людям правятся белые ночи,

Люди черные ночи не любят!

 

* * *

Тонкая российская береза

Посредине полымя, огня,

Ничего, что небольшого роста,

Встала, к небу голову подняв.

 

Падал, умирая, ветер сбоку,

Шел стеной расплавленный металл,

Будто бы коса траву осоку,

Убивал деревья наповал.

 

Вся была снарядами изрыта

Черная, чугунная земля.

Били танки кованым копытом

Вкруг нее долины и поля.

 

А она стоит себе, простая,

Будто не бывало ничего —

Белая, лучистая, босая,

Вечной жизни свет и торжество.

 

Яблонька

Где-то посередине лета

В волнах света, ветра, тепла,

В плащ-палатку листвы одета,

Плечи яблонька подняла,

 

В небеса взглянула задорно,

Полюбила их всей душой

И решила пробиться твердо,

Став красивою и большой,

 

До небес, по которым катит

Солнце жаркое колесо,

До высот, где по горло хватит

Птичьих песен и голосов.

 

Время над головой летело

Солнцем, ливнем, снежной пургой.

Стала яблонька, как хотела, —

И красивою, и большой.

 

Ей казалось, сама сумела,

Поднимаясь за шагом шаг.

Только было, мы знаем, дело

С этой яблонькою вот так:

 

Чтоб ее не сломало ветром,

Человек, не жалея сил,

В землю рядом с ней на полметра

Крепкий посох дубовый вбил.

 

Ей морозом ветки знобило,

Были дни ее сочтены,

Вьюга снегом ее укрыла —

Шубой теплою — до весны.

 

Без воды листва погибала,

Завиваясь в стручки. Но к ней

Туча ливень теплый послала,

Напоила влагой своей.

 

Вот и стала она зеленой

Да красивой — солнцу сестра,

Небеса задевая кроной,

Останавливая ветра.

 

Сосна

На белом, розовом, на синем,

На голубеющем снегу

Лежит сосна, роняя иней,

Как бы споткнувшись на бегу.

 

На сахарном снегу пластаясь,

Вся зелена, вся золота,

И в кроне, солнцем обливаясь,

Звенит и рвётся высота.

 

Но от сравнения с солдатом

Я отрешиться не могу,

Вот так споткнувшимся когда-то,

Назад лет двадцать, на снегу.

 

Ну что ж, перед годами теми

Я не стыжусь банальным быть.

Лежит сосна.

Не властно время

Того, что было, изменить.

 

* * *

Леса уходят. Жалко мне леса.

Уходят ели, сосны и березы,

Рябины гасят пламенные гроздья,

Осинников смолкают голоса.

 

Когда-то жили в тех лесах дубы,

И ясени, и золотые клены.

Куда им деться от такой судьбы?

Лес вырубают, океан зеленый.

 

Я был в Европе, там леса хранят,

Стоят, пронумерованы, деревья,

И не соринки на земле, и в ряд

Приглаженные тянутся коренья.

 

Хранят леса? Но это не леса.

Не свищут птицы в них, не плещет ветер.

В стеклянных загородках чудеса,

А не одно большое чудо света.

 

Асфальтовые тропки и бетон,

Рай для туристов атомного века…

А здесь ещё плывут плоты по рекам

И слышен в далях Китеж-града звон.

 

И может, можно сохранить леса,

А не деревьев ценные породы?

…Леса поют и плачут, как народы,

На все свои живые голоса.

 

Журавли

Сыплет ветер северный, раздобрись,

Золото деревьев вдоль земли,

В Африку, в египетскую область,

Улетают в небе журавли.

 

Улетят они в страну чужую,

На прощанье обронив перо.

Будут жить, по родине тоскуя,

Зиму проклиная и мороз.

 

Крокодилы на далеком Ниле

Журавлям напомнят топляки,

Что плывут посередине милой

Северной сплавной Шексны-реки.

 

Возле фараоновой гробницы,

Там, где пальмы, камни и пески,

Будет им все время север спиться,

Светлые от звезд березняки.

 

И, презрев природы изобилье,

В час, когда трещит на Волге лед,

Журавли, свои расправив крылья.

В яростный отправятся полет —

 

Через ветры, холода и грозы,

Пух в пути теряя и перо,

К рыжим поймам, к тоненьким березам

Голубой весеннею порой.

 

Так бывает с русским человеком:

Час придет — родимая земля

Через океаны, горы, реки

Позовет к отцовским тополям.

 

И ничто его не остановит,

Словно бы летящих вдоль морей

Из Египта к давнему гнездовью

Молодых горластых журавлей.

 

О Новом годе:

 

Перед дорогой

Есть на Руси обычай правильный:

Перед дорогою большой

Присесть и вспомнить, что оставлено,

Что взять в далекий путь с собой,

 

Чтоб не пришлось напрасно сетовать

Потом в дороге на себя,

А в даль пути стремиться следовать,

Зарю и ливни звезд любя,

 

Одолевать дорогу дальнюю

Любым ветрам наперерез...

Опять звенят снега хрустальные

И звезды катятся с небес.

 

Ах, новый год, дорога новая!

Перед тобою, как всегда,

За стол садятся, в путь готовые,

Поселки, села, города.

 

И над землею на мгновение,

Пока не грянул бой часов,

Молчание благоговейное

Летит средь гор, равнин, лесов.

 

Друзья, с друзьями в путь идущие,

Творцы, солдаты, мастера,

Перед дорогою в грядущее

Сидят у звездного костра,

 

Хвоинки им на плечи падают,

Рубашки снежные чисты,

И платья женские нарядные

Цветут меж ними, как цветы.

 

Они пахали землю, строили,

Водили к звездам корабли...

И вот за праздничным застольем

Сидят хозяева земли.

 

Им перед новою дорогою

Поднять пе грех стакан вина.

Сейчас куранты грянут строго, и

Вся поднимется страна.

 

Новогодняя сказка

Мой мальчишка крепко спит в кроватке,

Одеялом бережно укрыт.

Рыжие взъерошенные прядки

Полночи дыханье шевелит.

 

Ничего про Новый год не зная,

Смотрит сын младенческие сны.

На подушке — ёлки тень резная,

За окошком — жёлтый шар луны.

 

Чтоб никто мальчишку не тревожил,

Ходит сторож в шубе у ворот,

А в полях на снежном бездорожье

Новый год с подарками идёт.

 

Он идёт к мальчишке издалека,

Весь в снежинках, с головы до пят,

И об этом от Владивостока

До Карпат повсюду говорят.

 

Зайцы бьют в тугие барабаны,

Лапок не жалея, что есть сил,

На дворе колхозном из тумана

Сам петух о нем проголосил.

 

Встал петух, на жёрдочке качаясь,

Как костер из пуха и пера,

Гребешком зазубренным касаясь

Крыши оцинкованной двора.

 

Лишь один медведь коротконогий,

Видно, позабыв про Новый год,

В тёплой темноте своей берлоги

Лапу шоколадную сосёт.

 

Если бы проснулся вдруг мальчишка,

Со своей кровати ночью встал,

Он бы недогадливого мишку

За уши, конечно, отодрал.

 

И сказал медведю: «Что ж ты, соня,

Сам проспал, не разбудил меня?»

Полночь. Шар луны на подоконник

Из-за тучки падает, звеня.

 

Деду Морозу

Я верю тем, кто в ночь под Новый год

Уснул в кроватках, зная непременно,

Что к ним наутро Дед Мороз придёт

Без опозданья с новою Вселенной.

 

Ты, Дед Мороз, с трудом вообразим.

Я не скажу, что нет тебя! Ещё бы!

Но ты из тех кустодиевских зим,

Где тройки с бубенцами и сугробы.

 

Метро с ветрами банного тепла

Выносит толпы на проспектах людных.

Среди асфальта, камня и стекла

И в зиму в декабре поверить трудно.

 

Бюро погоды сказочен прогноз.

Но ни на что погода не похожа.

Где вьюга, где обещанный мороз?

Все время слякоть, гололед. И всё же

 

Придешь ты — в шубе, в звёздах борода,

Картошкой нос, глаза в соломе света —

В грохочущие громом города

И в тихие лесные сельсоветы

 

О хлебе:

 

Свежий хлеб

Рукав просторный засучив по локоть,

Сжимая пальцы в узел кулака,

Его валяют на столе широком

И бьют его с размаху под бока.

 

Нет, это не обычная работа,

Священнодейством пахнет на столе,

Встречаются здесь грохот обмолота

С порой весенней сева на земле.

 

Полет ладоней яростен и нежен,

Всё праздничней крутая пляска рук.

Валяют хлеб на кухне первый, свежий,

Труда и счастья замыкая круг.

 

Дожди и ветры пролились на камень,

Гром прогремел заслонкой, день окреп.

Веснушчат, рыж и кругл, как солнца пламень,

На кирпичах благоухает хлеб.

 

О нем звенит считалка, пляшут дети,

Газеты пишут, и в штормах судеб

Есть мера высших ценностей на свете —

Любовь, как хлеб, и дружба, словно хлеб.

 

А в кухне окна настежь, пахнет мятой,

Горячей глиной, молоком парным,

Хрустящей коркой, дымом горьковатым

И полевым простором распашным.

 

На полотенцах петухи горласты,

Белы полы, как на реке песок.

И все предметы к торжеству причастны.

А день просторен, светел и высок.

 

Хлеб

В нем дюжина дождей и солнца суток сорок,

В нем пара сотен зорь и полдесятка гроз,

Сто тысяч в нем токов и шип машинных шорох,

Комбайнов ровный рев и ливни синих звезд.

 

Лежит бугор меж гор, в народе говорится,

А выставят на стол, и станет стол — престол.

Хлеб — голова всему. Он с солью не бранится.

Смиряется и пес пред ним, хотя и зол.

 

Хлеб привезли

Когда войдет неслышно в улочки

Рассвета мятная остуда,

У распахнувших двери булочных

Ночами происходит чудо.

 

Спят все дома, пути трамвайные,

Цистерны с квасом и киоски,

И вдруг — с хлебами, с караваями

Встречаются дома и звезды.

 

Фургонов дверцы резко лязгают,

Взревев, моторы выхлоп гасят,

И вдруг вокруг повеет праздником,

Гостьбой и ожиданьем счастья.

 

Над камнем у витрин движение:

Плывут, качаясь, как планеты,

Как теплые миры весенние,

Хлеба из голубой кареты.

 

Река асфальтовая вкопанно

Стоит перед лицом рассвета.

Ночь пахнет полем, речкой, тропами,

Во ржи затерянными где-то.

 

Ночь у печей гремит заслонками,

Взметает звезды обмолота,

Щепоть роняет над солонками,

Благословляя... А всего-то

 

Хлеб привезли. Шофер торопится,

Огнем цигарки гонит дрему.

Стуча, лотки у стенки копятся.

Спит женщина в постели дома,

 

Над одеялом плечи жаркие

Белеют памятно и ало.

Метлою где-то дворник шаркает,

Почти за тридевять кварталов.

 

Спит город, в чудеса не веруя,

Но каждый миг творит он чудо,

Неутомимо, полной мерою,

Всегда, в любое время суток.

 

Над ним заря с зарей встречается,

И птенчик крохотный и звонкий

Поет, ликует, заливается

На прутике антенны топкой.

 

Его никто не слышит, малого.

Но он, стараясь бескорыстно,

Огромный город песней жалует,

Как жаловали славой исстари.

 

Под ним внизу на тихой улочке

Ему подсвистывает грузчик.

Хлеб выгружается у булочной,

И день за ним грядет насущный.

 

Хлеб коммуны

Я с детства начал жить в коммуне

За Бийском у Алтайских гор.

Под небом дальнего июня

Лежал её земель простор.

 

Там, как в зелёном океане,

Всё было общее до дна:

Дворы, дома и даже баня —

Для женщин и мужчин одна.

 

Загибы были — коль вглядеться.

Но я то время не сужу,

Я на него глазами детства

Без снисхождения гляжу.

 

Голубоваты, серебристы,

Плеща прохладою в жару,

Фонтаны тополей лучистых

В коммуне гнулись на ветру —

 

На фоне синих, величавых

Гор, поднимающих хребты.

И в дудках, лопухах и травах

Порхали птицы, как цветы.

 

Звенела кузница за речкой,

И кто-то врал из нас, что там

Садится солнышко под вечер

И всходит в небо по утрам.

 

А на плацу, ветрам открытом,

Весь день над крышей дым столбом,

Неладно сшитый, крепко сбитый

Стоял столовой длинный дом.

 

Там пахло щами на пороге,

Там от дресвы белы полы,

Столы, расставив крепко ноги,

Хлеба к дверям несли из мглы.

 

Дрожал, врезаясь в корку с хрустом,

Весь в крошках, будто в рже, металл,

Румяный круглый хлеб — капустных

След листьев снизу сохранял.

 

На двух больших ладонях словно

Пекли его в огне печи,

И он хранил их след неровный,

Все жилки, линии, лучи...

 

Всем одинаковый, бесплатный,

Коммуны хлеб, как тень и свет,

На длинных, струганых, щербатых

Столах некрашеных в обед

 

И в завтрак был и был на ужин,

А нам, ребятам, словно луг, —

Беги к нему, когда он нужен,

С ним рядом соль, зелёный лук,

 

И в жестяных бидонах потных

Обрат — снятое молоко.

Пируй, когда тебе охота!..

Смешное детство далеко.

 

Ты быстро улетело, детство,

Уже твоих не слышно крыл.

Но в жизни есть одно наследство, —

И я нигде не позабыл

 

Коммуны хлеб. Под синим небом

Не раз я ел его потом —

На пятерых буханку хлеба

Рубя трофейным тесаком, —

 

В ладонь с брони сгребая крошки,

Промёрзшие, как серебро,

Под артналётом и бомбёжкой,

Как смерть и жизнь, зло и добро.

 

Он чёрствым был, с огнём и горем,

Как слёзы был, но в жизни мне

Он не бывал ни разу горек —

Ни в детстве и ни на войне.

 

И я считаю счастьем личным

Всё, что мне жизнь несла, даря:

Коммуны круглый хлеб пшеничный

И ветер близкий Октября.

 

* * *

Медленно вращается Земля,

И летят планеты по орбитам.

Молодой галактики поля

Мглой белесоватого покрыты.

 

А с Земли в упор на мир глядит

Человек, упрямый и смятенный.

Сколько человеку предстоит

Дела в неизведанной вселенной?

 

Сколько проторить еще дорог?

И, как будто в путь сбираясь тут же,

Он подошвы пробует сапог

И ремень затягивает туже.

 

А под ним, на полюсах пыля,

Снегом освещенная и светом,

Медленно вращается Земля,

Не совсем обжитая планета...

С. Орлов

 

Читайте также

Сергей Орлов: «Его зарыли в шар земной, а был он лишь солдат…»

Стихотворения, посвященные Сергею Орлову