Александр Твардовский: 80 стихотворений о войне

 

В день 115 -летия Александра Трифоновича Твардовского и в Год 80-летия Победы в Великой Отечественной войне предлагаем подборку стихотворений Твардовского о войне.

 

* * *

Перед войной, как будто в знак беды,

Чтоб легче не была, явившись в новости,

Морозами неслыханной суровости

Пожгло и уничтожило сады.

 

И тяжко было сердцу удрученному

Средь буйной видеть зелени иной

Торчащие по-зимнему, по-черному

Деревья, что не ожили весной.

 

Под их корой, как у бревна отхлупшею,

Виднелся мертвенный коричневый нагар.

И повсеместно избранные, лучшие

Постиг деревья гибельный удар…

 

Прошли года. Деревья умерщвленные

С нежданной силой ожили опять,

Живые ветки выдали, зеленые…

 

Прошла война. А ты все плачешь, мать.

 

* * *

Отцов и прадедов примета, —

Как будто справдилась она:

Таких хлебов, такого лета

Не год, не два ждала война.

 

Как частый бор, колосовые

Шумели глухо над землей.

Не пешеходы — верховые

Во ржи скрывались с головой.

 

И были так густы и строги

Хлеба, подавшись грудь на грудь,

Что, по пословице, с дороги

Ужу, казалось, не свернуть.

 

И хлеба хлеб казался гуще,

И было так, что год хлебов

Был годом клубней, землю рвущих,

И годом трав в лугах и пущах,

И годом ягод и грибов.

 

Как будто все, что в почве было,

Ее добро, ее тепло —

С великой щедростью и силой

Ростки наружу выносило,

В листву, в ботву и колос шло.

 

В свой полный цвет входило лето,

Земля ломилась, всем полна...

Отцов и прадедов примета, —

Как будто справдилась она:

Гром грянул — началась война...

 

22 июня 1941 года

Все, все у сердца на счету,

Все стало памятною метой.

Стояло юное, в цвету,

Едва с весной расставшись, лето;

 

Стояла утренняя тишь,

Был смешан с медом воздух сочный;

Стекала капельками с крыш

Роса по трубам водосточным;

 

И рог пастуший в этот час

И первый ранний запах сена...

Все, все на памяти у нас,

Все до подробностей бесценно:

 

Как долго непросохший сад

Держал прохладный сумрак тени;

Как затевался хор скворчат —

Весны вчерашней поколенья;

 

Как где-то радио в дому

В июньский этот день вступало

Еще не с тем, о чем ему

Вещать России предстояло;

 

Как у столиц и деревень

Текло в труде начало суток;

Как мы теряли этот день

И мир — минуту за минутой;

 

Как мы вступали за черту,

Где труд иной нам был назначен, —

Все, все у мира на счету,

И счет доныне не оплачен.

 

Мы так простились с мирным днем,

И нам в огне страды убойной

От горькой памяти о нем

Четыре года было больно.

 

Нам так же больно и теперь,

Когда опять наш день в расцвете,

Всей болью горестных потерь,

Что не вернуть ничем на свете.

 

У нас в сердцах та боль жива,

И довоенной нашей были

Мы даже в пору торжества

Не разлюбили, не забыли.

 

Не отступили ни на пядь

От нашей заповеди мира:

Не даст солгать вдова иль мать,

Чьи души горе надломило...

 

Во имя счастья всех людей

Полны мы воли непреклонной —

В годах, в веках сберечь наш день,

Наш мирный день, июнь зеленый.

 

* * *

Пускай до последнего часа расплаты,

До дня торжества — недалекого дня —

И мне не дожить, как и многим ребятам,

Что были нисколько не хуже меня.

 

Я долю свою по-солдатски приемлю,

Ведь если бы смерть выбирать нам, друзья,

То лучше, чем смерть за родимую землю,

И выбрать нельзя.

 

* * *

Когда пройдешь путем колонн

В жару, и в дождь, и в снег,

Тогда поймешь,

Как сладок сон,

Как радостен ночлег.

 

Когда путем войны пройдешь,

Еще поймешь порой,

Как хлеб хорош

И как хорош

Глоток воды сырой.

 

Когда пройдешь таким путем

Не день, не два, солдат,

Еще поймешь,

Как дорог дом,

Как отчий угол свят.

 

Когда — науку всех наук —

В бою постигнешь бой,

Еще поймешь,

Как дорог друг,

Как дорог каждый свой.

 

И про отвагу, долг и честь

Не будешь зря твердить.

Они в тебе,

Какой ты есть,

Каким лишь можешь быть.

 

Таким, с которым, коль дружить

И дружбы не терять,

Как говорится —

Можно жить

И можно умирать.

 

Две строчки

Из записной потертой книжки

Две строчки о бойце-парнишке,

Что был в сороковом году

Убит в Финляндии на льду.

 

Лежало как-то неумело

По-детски маленькое тело.

Шинель ко льду мороз прижал,

Далеко шапка отлетела.

Казалось, мальчик не лежал,

А все еще бегом бежал,

Да лед за полу придержал...

 

Среди большой войны жестокой,

С чего — ума не приложу, —

Мне жалко той судьбы далекой,

Как будто мертвый, одинокий,

Как будто это я лежу,

Примерзший, маленький, убитый

На той войне незнаменитой,

Забытый, маленький, лежу.

 

Жеребёнок

Гнедой, со звездочкой-приметой,

Неровно вышедшей на лбу,

Он от своих отбился где-то,

Заслышав первую стрельбу.

 

И суток пять в снегу по брюхо

Он пробирался по тылам.

И чуть живой на дым от кухонь,

Как перебежчик, вышел к нам.

 

Под фронтовым суровым небом

Прижился он, привык у нас,

Где для него остатки хлеба

Бойцы носили про запас.

 

Бойцы ему попонку сшили —

Живи, расти, гуляй пока,

И наши лошади большие

Не обижали стригунка.

 

И он поправился отменно,

Он ласку знал от стольких рук,

Когда один из финских пленных

Его у нас увидел вдруг...

 

Худой, озябший, косоротый,

Он жеребенка обнимал,

Как будто вечером в ворота

Его шутливо загонял.

 

А тот стоит и вбок куда-то

Косит смущенно карий глаз.

Его, хозяина, солдатом

Он здесь увидел в первый раз.

 

Бойцу-земляку

Нет, ты не думал, дело молодое, —

Покуда не уехал на войну,

Какое это счастье дорогое —

Иметь свою родную сторону.

 

Иметь, любить и помнить угол милый,

Где есть деревья, что отец садил,

Где есть, быть может, прадедов могилы,

Хотя б ты к ним ни разу не ходил;

 

Хотя б и вовсе там бывал не часто,

Зато больней почувствовал потом,

Какое это горькое несчастье —

Вдруг потерять тот самый край и дом...

 

Где мальчиком ты день встречал когда-то,

Почуяв солнце заспанной щекой,

Где на крыльце одною нянчил брата

И в камушки играл другой рукой.

 

Где мастерил ему с упорством детским

Вертушки, пушки, мельницы, мечи...

И там теперь сидит солдат немецкий,

И для него огонь горит в печи.

 

И что ему, бродяге полумира,

В твоем родном, единственном угле?

Он для него — не первая квартира

На пройденной поруганной земле.

 

Он гость недолгий, нет ему расчета

Щадить что-либо, все, как трын-трава:

По окнам прострочит из пулемета,

Отцовский садик срубит на дрова...

 

Он опоганит, осквернит, отравит

На долгий срок заветные места,

И даже труп свой мерзкий здесь оставит —

В земле, что для тебя священна и чиста.

 

Что ж, не тоскуй и не жалей, дружище,

Что отчий край лежит не на пути,

Что на свое родное пепелище

Тебе другой дорогою идти.

 

Где б ни был ты в огне передних линий —

На Севере иль где-нибудь в Крыму,

В Смоленщине иль здесь, на Украине, —

Идешь ты нынче к дому своему.

 

Идешь с людьми в строю необозримом, —

У каждого своя родная сторона,

У каждого свой дом, свой сад, свой брат любимый,

А родина у всех у нас одна...

 

Мы час от часу будем бить сильней!

Горят города на пути этих полчищ,

Разрушены села, потоптана рожь.

И всюду поспешно и жадно, по-волчьи

Творят эти люди разбой и грабеж.

 

Но разве ж то люди? Никто не поверит

При встрече с одетым в мундиры зверьем.

Они и едят не как люди — как звери,

Парную свинину глотая сырьем.

 

У них и повадка совсем не людская.

Скажите, способен ли кто из людей

Пытать старика, на веревке таская,

Насиловать мать на глазах у детей?

 

Вы чтите войну... Но и в деле кровавом

Сложились за сотни и тысячи лет

Людские понятия чести и славы,

Обычай, закон. — Ничего у вас нет.

 

Вы чтите войну, и на поприще этом

Такими вас видим, какие вы есть:

Прикалывать раненых, жечь лазареты

Да школы бомбить — ваших воинов честь.

 

Узнали мы вас за недолгие сроки

И поняли, что вас на битву ведет,

Холодных, довольных, тупых и жестоких,

Но смирных и кротких, как худо придет.

 

И ты, что сидишь без ремня предо мною,

Ладошкой себя ударяющий в грудь,

Сующий мне карточку сына с женою,

Ты думаешь, я тебе верю? Ничуть!

 

Мне видятся женщин с ребятами лица,

Когда вы стреляли на площади в них.

Их кровь — на оборванных в спешке петлицах,

На бледных и потных ладонях твоих.

 

Ты, серый от пепла сожженных селений,

Над жизнью распластавший тень своих крыл,

Ты, ждавший, что мы поползем на коленях, —

Не ужас, но ярость ты в нас пробудил.

 

Мы будем вас бить все сильней час от часу

Штыком и снарядом, ножом и дубьем,

Мы будем вас жечь и глушить вас фугасом, —

Мы рот вам землею советской забьем!

 

Партизанам Смоленщины

Ой, родная, отцовская,

Что на свете одна,

Сторона приднепровская,

Смоленская сторона,

Здравствуй!..

Слова не выдавить.

Край в ночи без огня.

Ты как будто за тридевять

Земель от меня.

 

За высокою кручею,

За чужою заставою,

За немецкой колючею

Проволокой ржавою.

 

И поля твои мечены

Рытым знаком войны,

Города покалечены,

Снесены, сожжены...

 

И над старыми трактами

Тянет с ветром чужим

Не дымком наших тракторов, —

Вонью вражьих машин.

 

И весна деревенская

Не красна, не шумна.

Песня на поле женская —

Край пройди — не слышна...

Ой, родная, смоленская

Моя сторона,

 

Ты, огнем опаленная

До великой черты,

Ты, за фронтом плененная,

Оскорбленная, —

Ты

Никогда еще ранее

Даже мне не была

Так больна, так мила —

До рыдания...

 

Я б вовеки грабителям

Не простил бы твоим,

Что они тебя видели

Вражьим оком пустым;

 

Что земли твоей на ноги

Зацепили себе;

Что руками погаными

Прикоснулись к тебе;

 

Что уродливым именем

Заменили твое;

Что в Днепре твоем вымыли

Воровское тряпье;

 

Что прошлися где по двору

Мимо окон твоих

Той походкою подлою,

Что у них у одних...

 

Сторона моя милая,

Ты ль в такую весну

Под неволей постылою

Присмиреешь в плену?

 

Ты ль березой подрубленной

Будешь никнуть в слезах

Над судьбою загубленной,

Над могилой неубранной,

Позабытой в лесах?

 

Нет, твой враг не похвалится

Тыловой тишиной,

Нет, не только страдалицей

Ты встаешь предо мной,

 

Земляная, колхозная, —

Гордой чести верна, —

Партизанская грозная

Сторона!

 

Знай, убийца без совести,

Вор, ограбивший дом,

По старинной пословице,

Не хозяин ты в нем.

 

За Починками, Глинками

И везде, где ни есть,

Потайными тропинками

Ходит зоркая месть.

 

Ходит, в цепи смыкается,

Обложила весь край,

Где не ждут, объявляется

И карает...

Карай!

 

Бей, семья деревенская,

Вора в честном дому,

Чтобы жито смоленское

Боком вышло ему.

 

Встань, весь край мой поруганный,

На врага!

Неспроста

Чтоб вороною пуганой

Он боялся куста;

 

Чтоб он в страхе сутулился

Пред бессонной бедой;

Чтоб с дороги не сунулся

И за малой нуждой;

 

Чтоб дорога трясиною

Пузырилась под ним;

Чтоб под каждой машиною

Рухнул мост и — аминь!

 

Чтоб тоска постоянная

Вражий дух извела, —

Чтобы встреча желанная

Поскорее была.

 

Ой, родная, отцовская

Сторона приднепровская,

 

Земли, реки, леса мои,

Города мои древние,

Слово слушайте самое

Мое задушевное.

 

Все верней, все заметнее

Близкий радостный срок.

Ночь короткую, летнюю.

Озаряет восток.

 

Полстраны под колесами

Боевыми гудит.

Разве родина бросила

Край родной хоть один?

 

Хоть ребенка, хоть женщину

Позабыла в плену?

Где ж забудет Смоленщину —

Сторону!

 

Сторона моя милая,

Боевая родня,

Бей же силу постылую

Всей несчетною силою

Ножа и огня.

 

Бей! Вовек не утратится

Имя, дело твое,

Не уйдет в забытье,

Высшей славой оплатится.

 

Эй, родная, смоленская,

Сторона деревенская,

Эй, веселый народ,

Бей!

Наша берет!

 

Отец и сын

На днях к главнокомандующему Юго-Западным направлением маршалу Советского Союза С. М. Буденному пришел старый конармеец Иван Александрович Трутнев вместе со своим сыном Алексеем. Отец и сын просили маршала зачислить их в одну из частей действующей армии. Главнокомандующий удовлетворил просьбу Трутневых.

Из газет

 

Отец и сын июльским днем

Пришли к Буденному вдвоем.

 

На грудь повесил старина

Времен гражданской ордена.

 

Плечо в плечо отец и сын,

Хоть не укрыть отцу седин.

 

И тот хорош, и тот не слаб.

— А ну, сынок... — и входят в штаб.

 

Взглянул Буденный на отца,

Узнал рубаку-молодца.

 

И вспомянули о былом

Отец и маршал за столом.

 

Но время дорого — война.

— С какою просьбой, старина?

 

— С такой: с сегодняшнего дня

Хочу обратно на коня.

 

Обратно в конницу прошусь,

Еще, пожалуй, пригожусь.

 

Да и пришел я не один,

Товарищ маршал, вот мой сын.

 

Уважь ты просьбу старика,

Позволь вдвоем рубать врага.

 

И вот Буденный с места встал,

Обнял его, поцеловал.

 

— Спасибо, друг. А мой ответ:

Рубать врага — отказу нет...

 

И отдает приказ тотчас:

Двоих бойцов зачислить в часть

 

И снарядить коней в поход,

И на прощанье руки жмет.

 

И скачут к фронту сын с отцом,

Бойцы, похожие лицом.

 

Страна моя, земля моя,

Одна — родня, одна — семья.

 

В суровый час судьбы твоей

Ты стала нам стократ милей.

 

Стократ сильней теперь любя,

Встаем с оружьем за тебя.

 

Встают отцы и сыновья...

Страна моя, семья моя!

 

За Вязьмой

По старой дороге на запад, за Вязьмой,

В кустах по оборкам смоленских лощин,

Вы видели, сколько там наших машин,

Что осенью той, в отступленье, завязли?

 

Иная торчит, запрокинувшись косо,

В поломанном, втоптанном в грязь лозняке,

Как будто бы пить подползала к реке —

И не доползла. И долго в тоске,

Во тьме, под огнем буксовали колеса.

 

И мученик этой дороги — шофер,

Которому все нипочем по профессии,

Лопату свою доставал и топор,

Капот поднимал, проверяя мотор,

Топтался в болотном отчаянном месиве.

 

Погиб ли он там, по пути на восток,

Покинув трехтонку свою без оглядки,

В зятья ли пристал к подходящей солдатке,

Иль фронт перешел и в свой полк на порог

Явился, представился в полном порядке,

И нынче по этому ездит шоссе

Шофер, как шофер, неприметный, как все,

Угревший свое неизменное место,

Про то неизвестно…

 

* * *

Позарастали

Стежки-дорожки,

Где разбегались

Мы от бомбежки.

 

Позарастали

Мохом-травою

Окопы наши

Перед Москвою.

 

Водою черной

Полны землянки,

Где мы сушили

В тот год портянки.

 

Своей и вражьей

Полито кровью,

В тылу далеко

Ты, Подмосковье.

 

В тылу далеко...

А ныне, ныне —

Места иные,

Бои иные.

 

Не те, пожалуй,

И люди даже,

Но вера — та же,

Но клятва — та же.

 

Прямой ли, кружной,

Дорогой честной,

Дорогой трудной

Дойдем до места.

 

Дойдем, всей грудью

Вздохнем глубоко:

— Россия, братцы,

В тылу далеко...

 

Сержант Василий Мысенков

Дерется полк в кольце врагов,

Огня и хлеба нет.

Везет Василий Мысенков

В штаб корпуса пакет.

 

И помнит он, сказал майор,

Что смерть полка иль жизнь

В пакете том.

— Гони, шофер.

— Гоню, сержант. Держись.

 

Шофер газует веселей,

Сиди, про все забудь.

Чужой дорогой до своей

Пробиться как-нибудь.;

 

Дорога будто бы пуста,

Но трудно верить ей.

Добраться б только до моста...

— А там? — А там видней...

 

Глухой удар. Толкнуло в бок

Воздушною волной.

— Гони, шофер, гони, дружок,

Дороги нет иной.

 

Задача наша впереди,

Нам надо жить с тобой.

Вручим пакет, тогда — гвозди

С позиции любой.

 

Обстрел все гуще. Ни черта!

Видали не такой.

Добраться б только до моста,

А там — подать рукой.

 

Разрывы рядом. Бьет — не врет.

Точь-в-точь как на войне.

Последний взгорок, поворот,

И — мост. Но мост в огне.

 

Бушует пламя над рекой.

— В кусты, дружище, правь.

Ну что ж, дороги нет другой,

Прощай! Придется вплавь...

 

— Прощай. —

Разулся у куста,

В фуражку свой пакет.

И дым горящего моста

Его завесил след.

 

Плывет Василий Мысенков,

В дыму не видно берегов.

Вода темна, вода мутна.

Попробуй стать — не слышно дна...

 

Он выполз на берег глухой.

Безлюдье, рожь кругом.

Фуражку снял — пакет сухой.

Повеселел: — Живем...

 

Моя земля. Моя трава.

Мой луг, и лес, и рожь.

Ты здесь найди меня сперва,

Возьми-ка. Хрен возьмешь!

 

Я обойду тебя вокруг,

Я проползу ужом,

Мне каждый пень и кустик — друг,

Я — свой, а ты — чужой...

 

Идет Василий Мысенков,

Чуть жив к исходу дня.

Но знает: полк в кольце врагов,

Без хлеба и огня.

 

Пускай ты голоден, боец,

Но подвиг — это долг.

Пускай измучен ты вконец,

Но ты один, там — полк.

 

И можно встретить сто смертей

За жизнь, за дело их,

Родных, воюющих людей,

Товарищей твоих.

 

Да, все иначе на войне,

Чем думать мог любой,

И солью пота на спине

Проступит подвиг твой.

 

Щетиной жесткой бороды

Пробьется на щеке

И кровью ног босых следы

Отметит на песке...

 

Под утро в домике штабном,

Он жадно воду пил

И хриплым голосом с трудом

По форме доложил.

 

И глубоко запавших глаз

Был чист и ясен свет...

Он знал, что выполнил приказ:

Доставил в срок пакет.

 

Трое

Указом Президиума Верховного Совета СССР от 8 июля

1941 г. присвоено звание Героя Советского Союза

командиру звена младшему лейтенанту Здоровцеву С. И.,

летчику мл. лейтенанту Жукову М. И.,

летчику мл. лейтенанту Харитонову П. Т.

 

Блистают зарницы великой войны, —

И вот они первые трое,

Отмеченных высшей наградой страны —

«Звездой Золотою» Героя.

 

В тревожное небо, в грозовую высь,

С укатанной взлетной площадки,

Они на машинах своих поднялись

С врагами померяться в схватке...

 

Когда провожает машину твой взгляд,

Скользя по невидному следу,

Как хочется верить, что скоро назад

Вернется товарищ с победой.

 

Все трое с победой вернулись они,

И день этот — ныне вчерашний.

И новые, новые ночи и дни

Проходят в работе бесстрашной.

 

И столько себя еще в схватках лихих

Покажут советские люди.

Мы многих прославим, но этих троих

Уже никогда не забудем.

 

Мы в них подведем нашим подвигам счет,

Победам над силой коварной,

И будет всегда называть их народ

С любовью своей благодарной.

 

Запомним же русские их имена,

Что дороги будут для внуков,

Здоровцев Степан — командир их звена,

Пилот Харитонов и Жуков.

 

Родные! Вы служите славно стране,

В боях за штурвалами сидя.

Пусть матери ваши и жены во сне

Всегда вас веселыми видят.

 

Песня о полковом знамени

Красноармеец 3-й пулеметной роты Н-ского полка Степан Валенко спас полковое знамя, бросившись за ним на машину, подожженную снарядом противника.

Из боевого донесения

 

Бой жестокий был в разгаре,

Бился полк передовой.

Вражий вдруг снаряд ударил

По машине грузовой.

 

Черный дым, рудое пламя,

А на том грузовике —

Полковое наше знамя

Сохранялось на древке.

 

Знамя — воинская слава,

Верность пули и штыка.

Знамя — сила, знамя — право,

Знамя — долг и честь полка.

 

Бьют снаряды впеременку,

Грузовик в огне, в дыму.

И боец Степан Валенко

Первым бросился к нему.

 

Завиваясь, воет пламя,

Пули шьют над головой.

Подхватил с машины знамя

Пулеметчик молодой.

 

Знамя — воинская слава,

Верность пули и штыка.

Знамя — сила, знамя — право,

Знамя — долг и честь полка.

 

По канаве вдоль дороги

Пробирался до конца.

Ночью, раненного в ноги,

Санитар нашел бойца.

 

Ослабевшими руками

Он, казалось, все сильней

В трубку свернутое знамя

Прижимал к груди своей.

 

Знамя — воинская слава,

Верность пули и штыка.

Знамя — сила, знамя — право,

Знамя — долг и честь полка.

 

Баллада о трех героях танкистах

Их было трое, как один, —

Стрелок, водитель, командир.

Народ, веселый, молодой,

Народ отважный и простой.

Народ надежный, словом, наш,

В боях бесстрашный экипаж.

 

Защитник разоренных сел,

Наш танк на помощь братьям шел.

И, долг исполнив боевой,

Конец геройский встретил свой…

Подбитый танк со всех сторон

Был панской бандой окружен.

 

Ни смерть, ни муки не страшны

Для тех, кто правдою сильны,

Для тех, что в смертный бой идут

За жизнь, за мир, за вольный труд.

У них врагу один ответ —

Одно единственное: — «Нет»…

 

И вот в лесу, в глухой ночи,

Свой суд свершили палачи.

Костер взметнулся, запылал…

Тогда «Интернационал»

Запели трое, как один, —

Стрелок, водитель, командир.

 

Так оборвалась жизнь троих,

В огне смешался пепел их.

Но подвиг славный не умрет,

Их память чествует народ.

Их было трое, как один, —

Стрелок, водитель, командир…

 

В подбитом танке

Застиг и нас тяжёлый час,

Пришёл и наш черёд.

В подбитом танке трое нас, –

Всё ясно наперёд.

 

Ну что ж, сидим. Мотор умолк.

Готов и я к концу,

Чтоб встретить так его, как долг

И честь велят бойцу.

 

Ни вылезть нам, ни люк открыть

Такой огонь чесал.

Прошу я: – Дайте закурить,

Товарищ комиссар.

 

Покурим, думаю, а там –

Проститься есть резон

По-братски, попросту... – Не дам, –

Вдруг отвечает он.

 

– Не дам тебе я закурить,

И даже думать брось.

К своим пробьёмся, – говорит, –

Накуришься авось...

 

Ну что ж, сидим. И то сказать:

Сидим в своём дому.

Однако ж надо вылезать,

Чинить мотор. Кому?

 

Кому охота под огонь,

Где рядом смерть твоя,

Где пули щелкают о бронь?

Кому ж? Механик – я.

 

Добрался к части ходовой,

Дополз кой-как с ключом,

А пули шьют над головой,

Над поднятым плечом.

 

Не о починке разговор:

Я быстро сладил с ней.

Но завести, пустить мотор –

Тут было потрудней.

 

Потели мы над ним полдня,

Побил я руки в кровь,

Завёл. И вижу сам, что я –

Покамест жив-здоров.

 

И верный слову человек,

Товарищ комиссар,

Помятый достаёт «Казбек»

И угощает сам.

 

– Теперь, пожалуй, затянись, –

И добавляет вдруг:

– Да никогда не торопись

Прощаться с жизнью, друг.

 

И слов простых мне не забыть,

Они всегда со мной:

– Врага должны мы насмерть бить,

А сами жить, родной.

 

Танк

Взвоют гусеницы люто,

Надрезая снег с землей,

Снег с землей завьется круто

Вслед за свежей колеей.

 

И как будто первопуток

Открывая за собой,

В сталь одетый и обутый,

Танк идет с исходной в бой.

 

Лесом, полем мимолетным,

Сам себе кладет мосты,

Только следом неохотно

Выпрямляются кусты.

 

В гору, в гору, в гору рвется,

На дыбы встает вдали,

Вот еще, еще качнется,

Оторвется от земли! —

 

И уже за взгорьем где-то

Путь прокладывает свой,

Где в дыму взвилась ракета,

Где рубеж земли,

Край света —

Бой!..

 

Когда ты летишь

Когда ты летишь

Поутру на работу,

С земли своего

Узнают по полету.

 

По крыльям знакомым,

По звуку мотора

Тебя узнают

На дороге шоферы.

 

Тебя провожают

Колхозницы в поле

Напутственным словом:

Лети, наш соколик.

 

Лети, наш родимый,

На славу сражайся,

Живой, невредимый

Назад возвращайся...

 

И, спинкой мелькнув

Меж подсолнухов голой,

Бежит на задворки

Трехлетний Микола.

 

По грядкам бежит,

Спотыкаясь, мальчонка,

Он машет тебе

Загорелой ручонкой.

 

Он долго и жадно

Следит за тобой,

Он тоже тебя

Посылает на бой.

 

А там, за рекой,

За крутым поворотом,

Тебя уже видит

Родная пехота.

 

И лица усталые

Сразу моложе,

И если б ты слышал,

Услышал бы тоже:

 

— Наш славный товарищ,

За взгорком враги.

До них подобраться

Ты нам помоги.

 

Хвати их фугасом

По каскам литым.

Мы лишнего часу

Им жить не дадим.

 

Спасибо, товарищ,

За помощь в бою,

Спасибо, родной,

За работу твою...

 

И вот, развернувшись,

Летишь ты обратно.

Машина работает

Ровно и внятно.

 

И вновь под тобою —

Прибрежные села,

И щурится, глядя

Под солнце, Микола.

 

Кричит с огорода:

— Ой, баба, ой, мама,

Бегите, глядите —

Тот самый, тот самый!..

 

Песенка

Не спеши, невеста,

Замуж за бойца:

Нынче неизвестна

Доля молодца.

 

То ли он героем

В дом придёт родной,

То ли не напишет

Строчки ни одной.

 

Да и где ты будешь

Ждать его тот срок,

Если немец дома

Грянет на порог?

 

Не спеши, невеста,

Замуж за бойца.

Это всё начало,

Погоди конца.

 

Пусть по нём не плачет

Бедная жена,

Служба боевая

Без того трудна.

 

Лучше пусть невеста

Вспомнит про него,

А бойцу не надо

Больше ничего.

 

* * *

Давай-ка, товарищ, вставай, помогу,

Мороз подступает железный.

На голом снегу лежать на боку

Совсем тебе не полезно.

 

Держись-ка за шею, берись вот так,

Шагаем в полном порядке.

Замерзли руки? Молчишь, чудак,

Примерь-ка мои перчатки.

 

Ну как, товарищ? Опять — плечо?

А вот и лесок. Постой-ка.

Теперь пройти нам столько ещё,

Полстолько да четвертьстолько.

 

Ты что? Оставить тебя в лесу?

Да ты, дорогой, в уме ли?

Не хочешь идти — на себе донесу,

А нет — дотащу на шинели.

 

Ночлег

Разулся, ноги просушил,

Согрелся на ночлеге,

И человеку дом тот мил,

Неведомый вовеки.

 

Дом у Днепра иль за Днепром,

Своим натопленный двором, —

Ни мой, ни твой, ничейный,

Пропахший обувью сырой,

Солдатским потом, да махрой,

Да смазкою ружейной.

 

И, покидая угол тот,

Солдат, жилец бездомный,

О нем, бывает, и вздохнет,

И жизнь пройдет, а вспомнит!

 

Зима на фронте

Посеребрив щиты орудий,

Штыки, постромки, провода,

Идет зима по мерзлой груде, —

Кому — зима, кому — беда.

По фронтовым идет дорогам,

Рядит войска в единый цвет.

И то, что русскому — подмога,

То немцу — нет!

 

Шуршит поземка, ветер резок,

Мороз в новинку, что огонь.

Особо зол вблизи железа —

Гляди, без варежки не тронь.

Зима всем ровно пригрозила,

Ее закон для всех один.

Но то, что русскому — под силу,

То немцу — блин!

 

Зима под небом необжитым

Его застала на пути.

И от нее одна защита —

Земля, — вгрызайся и сиди.

И рукавичкой в рукавичку

Стучи — как вылез за порог...

Да, то, что русскому в привычку,

То немцу — ох!..

 

Морозы русскому знакомы,

Зимует он в родных местах,

Он — у себя, он, русский, — дома,

А дома лучше, чем в «гостях».

Мы с детства любим наши зимы,

Мороз силен — денек хорош.

Итак: что русскому терпимо,

То немцу — нож!

 

Дыши, фашист, морозным паром,

Дрожи среди глухих полян.

Еще в тылу тебя пожаром

Прогреет русский партизан.

Учись в снегах сыпучих ползать,

Боясь чужих, враждебных стен,

И знай: что русскому на пользу,

То немцу — хрен!

 

Все ближе, ближе срок расправы,

Сжимай оружие, боец.

Безумный враг, бандит кровавый

У нас в снегах найдет конец.

И прозвучит урок суровый

В веках — потомкам помнить чтоб,

Урок: что русскому здорово,

То немцу — гроб!

 

Баллада о Москве

Первоначальный вариант этого сказания о победе под Москвой слышан мною от колхозников дер. Чернава и других деревень Курской области, ныне освобожденных от немецких оккупантов.

 

А может быть, не в деревушке,

Где взад-вперед прошла война, —

В пути, в какой-нибудь теплушке,

Как песня, родилась она.

 

А может быть, в лесу, в землянке,

У камелька из трех камней,

Развесив заполночь портянки,

Бойцы прислушивались к ней.

 

А может быть, проделав ныне

Тысячеверстный путь молвы,

Она сюда, в края степные.

Пришла из-под самой Москвы...

 

А может быть, каким-то чудом

Сквозь фронт по снежной целине

Пришла, как весточка, оттуда,

Где ждут и видят нас во сне.

 

Не уследить — легка, что ветер,

И не с газетного листа

Пошла — и стала быть на свете, —

Из уст в уста, из уст в уста...

 

Идет, как эхо, перекатом,

По селам, из жилья в жилье.

От деда, старого солдата,

Я записал на днях ее...

 

* * *

То был такой великий бой,

Что нет к нему присловья.

Стоял противник под Москвой,

Горело Подмосковье.

Он — вот он враг. За ним давно

Калуга, Клин, Бородино

И волжское верховье...

 

А шел он в битву не один,

Валил несметной лавой.

Тут был венгерец, финн, румын

И прочие державы.

Его мороз наш торопил,

Уже в ладоши немец бил

У городской заставы.

 

Уже вблизи его войска

Гремят броней стальною,

Уже видна ему Москва

С Кремлевской стеною.

И воют бомбы не впервой

Над славным городом Москвой

И над Москвой-рекою.

 

Уже слова: «Моя Москва»

По-русски враг заучивал.

Нет, ты возьми ее сперва,

Потом усы покручивай.

Доныне с гордой головой

Москва над той рекой-Москвой

Стоит, гудит, могучая!

 

Вот наши — греть его огнем

Со всех своих позиций,

За каждым камнем, каждым пнем

Покуда дышишь, биться.

И смерть встречать лицом к лицу,

Как долг и честь велят бойцу,

И не сдавать столицы.

 

Да, то была сама Москва,

Круты ее пороги.

И вражьи танки, как дрова,

Пылали на дороге.

Но немец брал за пядью пядь,

И вот уж дальше отступать

Нельзя. И нет подмоги.

 

Все ближе, ближе рвется враг,

Все злей, — и наши просят:

— Товарищ Сталин, так и так,

Нельзя ли сип подбросить?

 

И Сталин тотчас шлет ответ

По фронту телеграммой:

— Покамест-что подмоги нет, —

И говорит им прямо:

— Москва надеется на вас!

Стоять, ребята, мой приказ,

Хотя б до смерти самой…

 

Стоять? Стоять! Про все забудь, —

Сказали наши витязи.

Стоят, встречают грудь на грудь

Немецкие дивизии.

А немец прет, мороз дерет,

Ему б к зиме кончать поход,

Подзапастись провизией.

 

Ему б дорваться до тепла,

Передохнуть с неделю.

Отмыться в бане добела

Да вошь унять на теле.

Попить, поесть, пограбить всласть,

Свою в Москве поставить впасть, —

А что ж! И в самом деле!

 

А бой идет. Мильоном ног

Натоптан снег кровавый.

И битым немцем вдоль дорог

Завалены канавы.

А сила вражья велика.

Он гонит новые войска,

Возносит нашу славу.

 

Но слава эта дорога

И нам. И нашей кровью

Обильно политы снега

И земли Подмосковья.

У стен Москвы по суткам в ряд

Ее защитники лежат

С гранатой в изгоповьи.

 

И вот до них доходит весть,

Вождя родное слово:

— Подмога есть, полков не счесть,

И к бою все готовы,

Но не настал их день и час

Держать, ребята, — был приказ,

И был приказ суровый.

 

И было в тысячах сердец:

— Держать ценой любою.

И трижды раненый боец

Не покидает боя.

И под огнем другой ползет,

Чтоб грудью вражий пулемет

Закрыть — самим собою.

 

Гудит под танками земля,

Горят зарницы вспышек...

Но свой приказ в стенах Кремля

Уже победа пишет.

Там Сталин заполночь не спит,

И, как перо его скрипит,

Того никто не слышит.

 

На Спасской башне время бьет,

Столица в снежной пене.

Метель вчерашняя метет,

Но ветер — к перемене.

Метет над городом метель.

Вот Сталин встал, надел шинель

И тихо вышел в сени.

 

Проходит Сталин вдоль стены

Дорожкою особой,

Где елочки, занесены,

Стоят рядком в сугробах.

И, снег стряхнув, проходит вниз,

И там три лампочки зажглись

У ленинского гроба.

 

И с непокрытой головой

Он сходит по ступеням...

Метель редеет над Москвой,

И город в ровных тенях

Лежит в ночи, как бы пустой...

Мороз крепчает молодой,

Крепчает — к перемене.

 

Звезда кремлевская горит

И в небе звезды в сборе.

Полмира спит, а фронт гремит

От моря и до моря...

А сколько крови, сколько слез

Один тот немец в мир принес,

А сколько мук и горя...

 

У мавзолея часовой

Пост уступает смене.

И с непокрытой головой

Обратно по ступеням

Поднялся Сталин. Над Москвой

Рассвет забрезжил боевой

К великой перемене.

 

Настал тот день, настал тот час

Отрадный, небывалый,

Как отдал Сталин тот приказ

Бойцам и генералам,

И на позиции врага

В атаку двинулись войска,

И было их немало...

 

И видит враг: Москва идет

Всем фронтом в наступление:

«Вперед за Родину! Вперед

За Сталина, за Ленина!» —

А сам-то враг давно не тот:

И пушек тех не прежний счет,

И танков умаление...

 

И услыхал весь мир слова

Великие, простые:

Врага отбросила Москва,

И спасена Россия.

А враг ее и всех людей

Не перед кем, а перед ней

Подался вспять впервые.

 

Забыл, как звать: «Моя Москва»,

Забыл, как петь: «Москва моя»...

Нет, ты возьми ее сперва,

Москву-то, — вещь упрямая.

С непобедимой головой

Москва над той рекой-Москвой

Стоит, гудит. Та самая!

 

Москва

Зябкой ночью солдатской

В сорок первом году

Ехал я из-под Гжатска

На попутном борту.

 

Грохот фронта бессонный

Шел как будто бы вслед.

Редко встречной колонны

Скрытный вспыхивал свет.

 

Тьма предместий вокзальных

И — Москва. И над ней

Горделивый, печальный

Блеск зенитных огней.

 

И просились простые

К ней из сердца слова:

«Мать родная, Россия,

Москва, Москва...»

 

В эти горькие ночи

Ты поистине мать,

Та, что детям не хочет

Всей беды показать;

 

Та, что жертвой безгласной

Не смирится с судьбой;

Та, что волею властной

Поведет за собой.

 

И вовек не склонится

Твоя голова,

Мать родная, столица,

Москва, Москва!..

 

Память трудной годины,

Память боли во мне.

Тряский кузов машины.

Ночь. Столица в огне.

 

И, как клятва, святые

В тесном горле слова:

«Мать родная, Россия,

Москва, Москва...»

 

...Ехал я под Берлином

В сорок пятом году.

Фронт катился на запад,

Спал и ел на ходу.

 

В шесть рядов магистралью

Не вмещает — узка! —

Громыхаючи сталью,

Шли на запад войска.

 

Шла несметная сила,

Разрастаясь в пути,

И мосты наводила

По себе впереди.

 

Шла, исполнена гнева,

В тот, в решающий бой.

И гудящее небо,

Точно щит, над собой

 

Высоко проносила...

— Погляди, какова

Мать родная, Россия,

Москва, Москва!..

 

Память горя сурова,

Память славы жива.

Все вместит это слово:

«Москва! Москва!..»

 

Это имя столицы,

Как завет, повторим.

Расступились границы,

Рубежи перед ним...

 

Стой, красуйся в зарницах

И огнях торжества,

Мать родная, столица,

Крепость мира — Москва!

 

* * *

Не дым домашний над поселком,

Не скрип веселого крыльца,

Не запах утренний сенца

На молодом морозце колком, —

 

А дым костра, землянки тьма,

А день, ползущий в лес по лыжням,

Звон пули в воздухе недвижном,

Остекленевшем – вот зима...

 

* * *

Зима под небом необжитым

Застала тысячи людей.

И от зимы была защита

Земля. Что глубже, то теплей.

 

Две-три ступеньки для порядка,

Пригнись пониже всякий раз.

Заиндевелою палаткой

Завешен в землю тёмный лаз.

 

А там внизу, под тем накатом,

Под потолком из кругляшей,

Там, как вползёшь, — родная хата,

Махорки дым и запах щей.

 

Там рай земной. И в самом деле,

Зима любая не страшна.

И на разостланной шинели

Считает сахар старшина.

 

И, шевеля в губах окурок,

Сонливо глядя на огонь,

Боец, парнишка белокурый,

Тихонько трогает гармонь.

 

И все пришедшие погреться

Сидят сговорчивым кружком,

Сидят на корточках, как в детстве,

Как в поле где-нибудь, в ночном...

 

Мать

Всё забрали — и хлеб, муку и сало,

Все углы обшарили в дому

У старухи. Слова не сказала:

Людям говорят, а тут кому?

 

И маячит тенью одинокой

Под своими окнами она.

Велика война, сыны далеко,

И народ в лесах — кругом война.

 

В огороде вытоптаны гряды,

Яблоки оборваны с листвой.

Все видала строгим скрытным взглядом

И седой кивала головой.

 

Молча обходила их сторонкой,

Берегла не скарб свой, не жилье, —

Одного боялась — за девчонку, —

Только б не приметили её.

 

Берегла, из рукава кормила,

А когда увидела: идут, —

Обняла: «Беги — покуда силы,

Родненькая, лучше пусть убьют».

 

И сама, как птица-мать, навстречу —

Отвести врага на малый срок.

И схватил один её за плечи,

А другой сорвал с неё платок.

 

Но какой огонь еще был спрятан

В этой слабой, высохшей груди,

Усмехнулась, глядя на солдата:

— Со старухой справился? Веди!

 

Повели, поволокли на муки

За любовь и честь держать ответ.

Заломили ей, связали руки —

Руки, что трудились столько лет.

 

Что варили пищу, рожь косили.

Что соткали версты полотна.

Что сынов богатырей взрастили, —

Далеко сыны. Кругом война...

 

Ни годов её не пощадили,

Ни седой поникшей головы…

Матери, что тех зверей родили,

Знали б только вы! Видали б вы!

 

Через все поля, леса и реки

Вы б свой голос подали сюда.

Вы бы отреклись от них навеки,

Постарев от горя и стыда.

 

Били — не убили. Как собаку,

Бросили. Очнулась от росы.

— Вот и ладно. Можно хоть поплакать,

Чтобы слез не увидали псы.

 

Под родимым небом деревенским.

Что роилось звездами над ней.

Стала плакать на-голос, по-женски,

Вспоминать далеких сыновей.

 

Велика война, сыны далеко,

Не услышать, что тут шепчет мать.

Ленушка, Ленок мой синеокий,

Хоть бы ты успела убежать.

 

И забылась мать в мечтах о детях,

На сырой земле теряя кровь.

И очнулась рано на рассвете, —

Русские в село вступали вновь.

 

Подобрали ловко, аккуратно

Старую, измученную мать.

Не своя, но было всем приятно

Матерью старуху называть.

 

И она, — хоть никого не знала,

Кто воды ей подал, кто помог, —

Каждого от сердца называла

Ласково и радостно:

— Сынок…

 

Хозяйка

Как свадьба собачья, ввалились солдаты,

Орут, — не поймешь: это лай или речь.

Своим табаком прокурили всю хату

И заняли все — ни присесть, ни прилечь.

 

Топить приказали по-своему печку, —

Топи да топи — доняла их зима.

По-своему жарить велели овечку,

Что бабка поила-кормила сама.

 

Наелись, лежат середь хаты на сене,

И давит ей душу тревога и жуть.

Старуха бочком пробирается в сени,

Чтоб там кашлянуть иль тихонько вздохнуть.

 

Тут собственной дверью свободно не скрипнешь

И лишний шаг шагнуть сторожись.

Прикажут — не пикнешь, зарежут — не крикнешь.

Оставят в живых, — но какая то жизнь.

 

И жить не захочешь от муторной муки.

Какие-то псы, что хотят, то велят,

А стой да держи под передником руки,

Пускай хоть не видят, что руки дрожат.

 

Корову поить разрешенья просила,

Коровка-то, дескать, она ж не при чем...

И все ожидала, что спросят про сына,

Ходила и чуяла смерть за плечом.

 

О смерти ли речь, но уж так одиноко,

Так тяжко, как, может, бывает во сне...

Вот будто ты здесь, — а далеко-далеко,

В родимом селе, — а в чужой стороне.

 

Взглянуть ли на них — на людей не похожи,

Ни бога, ни чорта у них, ни стыда.

А жадность одна — до еды, до одежи,

И смех не людской, и глаза, как вода.

 

Что хочешь, такой сотворит пустоглазый,

Не диво, что кровь да война им мила.

А на руки — и не взглянула ни разу —

Нe то, чтобы страшно. А так. Не могла.

 

Вставали они — и за стол до рассвета,

И пьют да едят, что хотят, то велят.

Казалось, конца уж их царствию нету,

Казалось, вернутся ли наши назад...

 

Ни пища на ум не идет, ни работа,

Сама не своя и жилье — не жилье.

Однако приметила, шепчутся что-то,

Как будто бы даже таясь от нее.

 

Совсем отпихнули, отбили от печи,

Бельем занялись, барахлишком своим.

А я и словечка не знаю их речи,

Но вижу, чего-то невесело им...

 

Боялась, услышат, как сердце забилось.

Из хаты бочком и — стара да ловка —

Тайком за советскую власть помолилась,

За русское войско... Еще — за сынка...

 

Ох, что тут творилось. Как срок тот кромешен.

Какое тут было раздолье врагу.

Там сторож Матвеич в воротах повешен,

Там мальчик убитый лежит на снегу.

 

И люди, и, кажется, хаты приникли

От горького горя, от смертной тоски.

Да как же так жить, когда люди привыкли

Считаться людьми и жить по-людски...

 

А утром, чуть свет, по морозу-морозу, —

От скрипа, от визга оглохла изба, —

Немецкие вспять колыхнулись обозы,

А сзади — все ближе да ближе — пальба.

 

Пальба. Заметались мои постояльцы,

Хватают, что видят, да вяжут в узлы.

Шинель застегнуть — ошибаются пальцы,

Трясучка взяла, а смотреть так — орлы.

 

С ведерком, как будто бы я за водою,

На улицу вышла, — денек-то денек...

Гляжу, над селом — самолет со звездою

Ревет, залетает. Не ты ли, сынок?

 

Хоть ты, хоть не ты, — ну-ка, жару им дай-ка,

Гони, сокрушай их разбойную рать.

Да что ж это я загляделась, хозяйка,

А наши-то близко... А дома прибрать...

 

Метелкой мету, выгребаю лопатой,

А сердце от счастья поет, от любви.

Пожалуйте, гости родимые, в хату,

Спасители наши, сыночки мои...

 

Со слов старушки

Не давали покоя они петуху,

Ловят по двору, бегают, слышу,

И загнали куда-то его под стреху,

И стреляли в беднягу сквозь крышу.

 

Но, как видно, и он не дурак был, петух,

Помирать-то живому не сладко.

Под стрехой, где сидел, затаил себе дух

И подслушивал — что тут — украдкой.

 

И как только учуял, что наша взяла,

Встрепенулся, под стать человеку,

И на крышу вскочил — как ударит в крыла?

— Ку-ка-реку! Ура! Кукареку!

 

Рассказ старика

А и так подумать, милый,

А и так понять, сынок:

Ведь она ее кормила,

Берегла, растила впрок.

 

И забота ей в охоту

С телкой той. Была она

За усердную работу

От. колхоза ей дана.

 

Дескать, вот тебе на племя,

Сберегай, обзаводись.

А теперь приходит немец

И свою имеет мысль.

 

В ряд с немецкою полушкой

Твоему не встать рублю.

— Матка, матка, дай телушку,

Я телятину люблю. —

 

В глупой, жалостной надежде

Баба с просьбой к подлецу:

— Вы телушку, мол, не режьте.

А зарежьте вы овцу. —

 

Плачет баба, топит печку,

Немца жалость не берет.

Правду скажем, что овечку

Он зарезал наперед.

 

Учинил себе пирушку,

Съел зараз бараний бок,

А потом уже телушку

На корыто поволок.

 

И опять у них жаркое,

Трое немцев за столом.

Даже в горе нет покоя

Со старухой нам вдвоем.

 

И в своем дому нам тесно,

Не уйти от ихних глаз.

Вдруг, как станет интересно

Им спьяна глядеть на нас,

 

Поглядят, перемигнутся —

Их, мол, праздник и престол.

Вдруг как прыснут, аж погнутся,

Аж повалятся на стол.

 

Пожуют, чего-то скажут,

Выпьют, снова пожуют,

Снова с хохоту поляжут —

Кто на скатерть, кто под кут.

 

И вовек такого смеха

Я не видел у людей.

Тот под стол нарочно съехал,

Чтоб еще ему смешней.

 

Тот в подливку локоть мочит,

Тот уж строит что невесть:

Вынул зеркальце, хохочет

И глядит, какой он есть.

 

Наше горе — им игрушки,

Веселей идет обед.

Ни овечки, ни телушки

У старушки, дескать, нет.

 

Хохот, грохот. Вскоре гости

Вовсе память перешли.

Со стола кидать нам кости

Норовят. Хватай с земли.

 

Как последняя собака,

Человек в своей избе,

И не выдержал, заплакал,

Признаюсь, сынок, тебе.

 

Что ж тут есть на белом свете?

Как же быть? Куда бежать?

Где ж покинули вы, дети,

Старика, родную мать?

 

Неужель навеки, глухо

Припечатана печать?..

А старуха... Ах, старуха,

Может, лучше б ей смолчать,

 

Вдруг и встала... Не иначе

Не под силу боль пришлась:

Как сижу, хозяин, плачу —

Увидала в первый раз.

 

Или, может быть, подружке,

Тимофеевне моей,

Так уж стало жаль телушки,

Как бывает жаль детей.

 

Или, может, стало плохо,

Что топила жарко печь, —

Вдруг немецкий этот хохот

У старухи вызвал речь.

 

У простой моей старухи,

Что весь век жила со мной,

Поднялися с дрожью руки

Над седою головой.

 

Слов тех много или мало —

Суть одна и смерть одна.

— Будьте прокляты, — сказала, —

Ни покрышки вам, ни дна... —

 

Отдалось в мозгах их пьяных

Бабье слово трезвое.

За столом их смех поганый,

Как ножом, отрезало.

 

И сидят в дыму табачном,

Блеск идет от красных лиц

А старухе уж не страшно.

— Врешь, — кричит, — подохнешь, фриц!..

 

При словах последних этих, —

Все как будто бы во сне, —

Вынул немец пистолетик,

Отвалясь спиной к стене.

 

Погрозился б, — так не диво,

Но меня, чуть вспомню, — в пот,

Как он целился лениво

И кривил от дыма рот.

 

На особую заметку

В память я навеки взял,

Что в зубах он сигаретку

В тот момент свою держал...

 

Не ослабла та пружинка,

Не подвел немецкий бой,

Не поспел и я, мужчинка,

Заслонить жену собой...

 

Отошла она без страху,

Довелось в своей избе.

А смерётную рубаху

Уж носила на себе.

 

Все тянулась пить из кружки,

И как мог сказать язык:

— Вот, — промолвила, — телушки

Не дождались мы, старик... —

 

И такая боль и жалость

У меня, как вспомню я.

Ничего ты не дождалась,

Тимофеевна моя...

 

И не видно и не слышно

Ей теперь из-под земли:

Что, как знала, так и вышло,

Час настал — свои пришли.

 

Немые

Я слышу это не впервые,

В краю, потоптанном войной,

Привычно молвится: немые, —

И клички нету им иной.

 

Старуха бродит нелюдимо

У обгорелых черных стен.

— Немые дом сожгли, родимый,

Немые дочь угнали в плен.

 

Соседи мать в саду обмыли,

У гроба сбилися в кружок.

— Не плачь, сынок, а то немые

Придут опять. Молчи, сынок...

 

Голодный люд на пепелище

Варит немолотую рожь.

И ни угла к зиме, ни пищи...

— Немые, дед? — Немые, кто ж!

 

Немые, темные, чужие,

В пределы чуждой им земли

Они учить людей России

Глаголям виселиц пришли.

 

Пришли и ног не утирали,

Входя в любой, на выбор, дом.

В дому, не спрашивая, брали,

Платили пулей и кнутом.

 

К столу кидались, как цепные,

Спешили есть, давясь едой,

Со свету нелюди. Немые, —

И клички нету им иной.

 

Немые. В том коротком слове

Живей, чем в сотнях слов иных,

И гнев, и суд, что всех суровей,

И счет великих мук людских.

 

И, немоты лишившись грозной,

Немые перед тем судом

Заговорят. Но будет поздно:

По праву мы их не поймем.

 

Здесь немцы были

Ушли в хлеба траншеи, ходы

И ржавых проволок ряды.

И отстоялись в реках воды,

И завязь выдали сады.

И на земле — житье людское,

И дым жилой по гребням хат,

Что бабьей рублены рукою...

Здесь немцы были год назад.

 

Дымится крошево щебенки,

Торчит стена с пустым окном.

И от воронки до воронки —

Трава, сожженная живьем.

Железной гари едкий запах,

Горелых трупов древний чад.

В пыли, в багровых дымах запад...

Здесь немцы были день назад.

 

Столбом стоит разрывов осыпь,

На запад улица в огне.

И танки за город уносят

«Ура» пехоты на броне.

Листва на ветках не обвяла,

Что мимолетом ссек снаряд.

Еще для жизни сроку мало:

Здесь немцы были час назад.

 

Пройдется плуг по их могилам,

Накроет память их пластом.

И будет мир отрадным тылом

Войны, потушенной огнем.

И, указав на земли эти

Внучатам нынешних ребят,

Учитель в школе скажет: — Дети,

Здесь немцы были век назад.

 

* * *

Зачем рассказывать о том

Солдату на войне,

Какой был сад, какой был дом

В родимой стороне?

 

Зачем? Иные говорят,

Что нынче, за войной,

Он позабыл, давно, солдат,

Семью и дом родной;

 

Он ко всему давно привык,

Войною научен;

Он и тому, что он в ЖИВЫХ

Не верит нипочем.

 

Не знает он, иной боец,

Второй и третий год, —

Женатый он или вдовец,

И писем зря не ждет...

 

Так о солдате говорят.

И сам порой он врет:

Мол, для чего смотреть назад,

Когда идешь вперед?

 

Зачем рассказывать о том,

Зачем бередить нас,

Какой был сад, какой был дом,

Зачем?

 

Затем как раз,

Что человеку на войне,

Как будто назло ей,

Тот дом и сад вдвойне, втройне

Дороже и милей.

 

И чем бездомней на земле

Солдата тяжкий быт,

Тем крепче память о семье

И доме он хранит.

 

Забудь отца, забудь он мать,

Жену свою, детей,

Ему тогда и воевать

И умирать трудней.

 

Живем, не по миру идем,

Есть что хранить, любить.

Есть где-то, есть иль был наш дом,

А нет — так должен быть!

 

Новогоднее слово

Когда их вражья кровь стократ

За нашу отольется,

Тогда, мой друг, товарищ, брат,

У всех у нас, как говорят,

Что вспомянуть найдется.

 

И кто б рассказ ни начал тот

Друзьям, родным иль детям,

Он эту ночь под Новый год

Особенно отметит.

 

И, видя лиц недвижный круг,

Там — хочешь иль не хочешь —

И ты, мой брат, товарищ, друг,

Коснешься этой ночи.

 

Расскажешь ты, как снег бежал

В степи пыльцой сыпучей,

Как ты в ту ночь бочком лежал

У проволоки колючей.

 

Иль, укрываясь за щитком,

Работой руки грея,

Ее под энским городком

Провел на батарее.

 

Иль полз товарищу помочь,

Что звал тебя чуть слышно.

Иль с кухней мучился всю ночь,

Чтоб каша лучше вышла.

 

Иль заступал в ту ночь на пост,

А то шагал с колонной,

Иль под обстрелом ладил мост,

Противником сожженный.

 

Иль из села пришлось тебе

Той ночью немца выбить,

И — ради праздника — в избе

С хорошим дедом выпить.

 

Или, врага держа в виду,

Сидел под звездным кровом,

В разведку в Старом шел году,

А возвратился в Новом...

 

А то с полком — вперед, вперед!

Сквозь дым и гари запах —

Ты этот праздник, Новый год,

Все дальше нес на Запад.

 

Огнем, клинком врага крушил,

И там, в зарницах боя,

Чернели остовы машин,

Раздавленных тобою...

 

И, тронув, может быть, усы,

Ты непременно вспомнишь

Тот миг, как ты достал часы

И увидал, что полночь.

 

И ты подумал о семье,

О дочке или сыне,

О всей своей родной земле,

О родине — России.

 

В те дни она, в снегах бела,

Во мгле, в дыму морозном

Вставала, смерть врагу несла —

Бил час расплаты грозной...

 

Да, так ты мог в огне боев

Подумать и сегодня —

О том, что памятно без слов,

О ночи новогодней...

 

Когда их вражья кровь стократ

За нашу отольется,

Тогда, мой друг, товарищ, брат,

У всех у нас, как говорят,

Что вспомянуть найдется.

 

Посылка

С любовью, с нежностью примерной

Сестры и матери родной

Был этот ящичек фанерный

Отправлен женщиной одной.

 

В письме без штемпелей и марок

Она писала заодно,

Что посылает свой подарок

Бойцу. Какому? Все равно...

 

И на войне, вдали от дома,

Мне почему-то сразу вдруг

Напомнил почерк незнакомый

Тепло твоих родимых рук.

 

И я подумал, что, наверно,

И ты, как водится оно,

Отправишь ящичек фанерный

Бойцу. Какому? Все равно...

 

В пыли, в дыму передних линий

К машине почты полевой

Придет он, весь в засохшей глине,

Чтоб получить подарок твой.

 

Пять раз, взволнованный до пота,

Твое письмо он перечтет

И улыбнется, вспомнит что-то

И губы черные утрет.

 

И по себе отлично знаю,

Поверь, жена, невеста, мать,

Поверь, страна моя родная,

Как будет парень воевать!

 

Баллада об отречении

Вернулся сын в родимый дом

С полей войны великой.

И запоясана на нем

Шинель каким-то лыком.

 

Не брита с месяц борода,

Ершится — что чужая.

И в дом пришел он, как беда

Приходит вдруг большая...

 

Но не хотели мать с отцом

Беде тотчас поверить,

И сына встретили вдвоем

Они у самой двери.

 

Его доверчиво обнял

Отец, что сам когда-то

Три года с немцем воевал

И добрым был солдатом;

 

Навстречу гостю мать бежит:

— Сынок, сынок родимый... —

Но сын за стол засесть спешит

И смотрит как-то мимо.

 

Беда вступила на порог,

И нет родным покоя.

— Как на войне дела, сынок? —

А сын махнул рукою.

 

А сын сидит с набитым ртом

И сам спешит признаться,

Что ради матери с отцом

Решил в живых остаться.

 

Родные поняли не вдруг,

Но сердце их заныло.

И край передника из рук

Старуха уронила.

 

Отец себя не превозмог,

Поникнул головою.

— Ну что ж, выходит так, сынок,

Ты убежал из боя?.. —

 

И замолчал отец-солдат,

Сидит, согнувши спину,

И грустный свой отводит взгляд

От глаз родного сына.

 

Тогда глядит с надеждой сын

На материн передник.

— Ведь у тебя я, мать, один —

И первый, и последний. —

 

Но мать, поставив щи на стол,

Лишь дрогнула плечами,

И показалось, день прошел,

А может год, в молчанье.

 

И праздник встречи навсегда

Как будто канул в омут.

И в дом пришедшая беда

Уже была как дома.

 

Не та беда, что без вреда

Для совести и чести,

А та, нещадная, когда

Позор и горе вместе.

 

Такая боль, такой позор,

Такое злое горе,

Что словно мгла на весь твой двор

И на твое подворье,

 

На всю родню твою вокруг,

На прадеда и деда,

На внука, если будет внук,

На друга и соседа...

 

И вот поднялся, тих и строг

В своей большой кручине,

Отец-солдат. — Так вот сынок,

Не сын ты мне отныне.

 

Не мог мой сын, — на том стою, —

Не мог забыть присягу,

Покинуть Родину в бою,

Прийти домой бродягой.

 

Не мог мой сын, как я не мог,

Забыть про честь солдата,

Хоть защищали мы, сынок,

Не то, что вы. Куда там!

 

И ты теперь оставь мой дом,

Ищи отца другого.

А не уйдешь, так мы уйдем

Из-под родного крова.

 

Не плачь, жена. Тому так быть

Был сын — и нету сына,

Легко растить, легко любить,

Трудней из сердца вынуть... —

 

И что-то молвил он еще

И смолк. И, подняв руку,

Тихонько тронул за плечо

Жену свою, старуху.

 

Как будто ей хотел сказать:

— Я все, голубка, знаю.

Тебе еще больней: ты — мать,

Но я с тобой, родная.

 

Пускай наказаны судьбой, —

Не век скрипеть телеге,

Не так нам долго жить с тобой,

Но честь живет вовеки... —

 

А гость, качнувшись, за порог

Шагнул, нащупал выход.

Вот, думал, крикнут: «Сын, сынок!

Вернись!» Но было тихо.

 

И, как хмельной, держась за тын,

Прошел он мимо клети,

И вот теперь он был один,

Один на белом свете.

 

Один, не принятый в семье,

Что отреклась от сына,

Один на всей большой земле,

Что двадцать лет носила.

 

И от того, как шла тропа,

В задворках пропадая,

Как под ногой его трава

Сгибалась молодая,

 

И от того, как, свеж и чист,

Сиял весь мир окольный

И трепетал неполный лист,

Весенний, — было больно.

 

И, посмотрев вокруг, вокруг

Глазами не своими,

— Кравцов Иван, — назвал он вслух

Свое как будто имя.

 

И прислонился головой

К стволу березы белой.

— И что ж ты, что ж ты над собой,

Кравцов Иван, наделал?

 

Дошел до самого конца,

Худая песня спета.

Ни в дом родимого отца

Тебе дороги нету,

 

Ни к сердцу матери родной,

Поникшей под ударом.

И кары нет тебе иной,

Помимо смертной кары.

 

Иди, беги, спеши туда,

Откуда шел без чести,

И не прощенья, а суда

Себе проси на месте.

 

И на глазах друзей-бойцов,

К тебе презренья полных,

Тот приговор, Иван Кравцов,

Ты выслушай безмолвно.

 

Как честь, прими тот приговор,

И стой, и будь как воин

Хотя б в тот миг, как залп в упор

Покончит счет с тобою.

 

А может быть, еще тот суд

Свой приговор отложит

И вновь ружье тебе дадут,

Доверят вновь. Быть может...

 

* * *

В поле, ручьями изрытом,

И на чужой стороне

Тем же родным, незабытым

Пахнет земля по весне.

 

Полой водой и нежданно —

Самой простой, полевой

Травкою той безымянной,

Что и у нас под Москвой.

 

И, доверяясь примете,

Можно подумать, что нет

Ни этих немцев на свете,

Ни расстояний, ни лет.

 

Можно сказать: неужели

Правда, что где-то вдали

Жены без нас постарели,

Дети без нас подросли?..

 

О скворце

На крыльце сидит боец.

На скворца дивится:

— Что хотите, а скворец

Правильная птица.

 

День-деньской, как тут стоим,

В садике горелом

Занимается своим

По хозяйству делом.

 

Починяет домик свой,

Бывший без пригляда.

Мол, война себе войной,

А плодиться надо!

 

* * *

Ветром, что ли, подунуло

С тех печальных полей, —

Что там с ней, как подумаю,

Стороною моей!

 

С тою русской сторонкою,

Захолустной, лесной,

Незавидной, негромкою,

А навеки родной.

 

Неужели там по небу

Тучки помнят свой шлях?

Неужели там что-нибудь

Зеленеет в полях?

 

На гнездовья те самые

За Днепром, за Десной

Снова птицы из-за моря

Прилетели весной?

 

И под небом ограбленной,

Оскорбленной земли

Уцелевшие яблони —

Срок пришел — расцвели?

 

Люди счетом уменьшены,

Молча дышат, живут.

И мужей своих женщины

Неужели не ждут?

 

И что было — оплакано, —

Смыло начисто след?

И как будто, что так оно,

И похоже... А — нет!..

 

Армейский сапожник

В лесу, возле кухни походной,

Как будто забыв о войне,

Армейский сапожник холодный

Сидит за работой на пне.

 

Сидит без ремня, без пилотки,

Орудует в поте лица.

В коленях — сапог на колодке,

Другой — на ноге у бойца.

 

И нянчит и лечит сапожник

Сапог, что заляпан такой

Немыслимой грязью дорожной,

Окопной, болотной, лесной, —

 

Не взять его, кажется, в руки,

А доктору все нипочем,

Катает согласно науке

Да двигает лихо плечом.

 

Да щурится важно и хмуро,

Как знающий цену себе.

И с лихостью важной окурок

Висит у него на губе.

 

Все точно, движенья по счету,

Удар — где такой, где сякой.

И смотрит боец за работой

С одною разутой ногой.

 

Он хочет, чтоб было получше

Сработано, чтоб в аккурат.

И скоро сапог он получит,

И топай обратно, солдат.

 

Кто знает, — казенной подковки,

Подбитой по форме под низ,

Достанет ему до Сычевки,

А может, до старых границ.

 

А может быть, думою сходной

Он занят, а может — и нет.

И пахнет от кухни походной,

Как в мирное время, обед.

 

И в сторону гулкой, недальней

Пальбы — перелет, недолет —

Неспешно и как бы похвально

Кивает сапожник:

— Дает?

 

— Дает, — отзывается здраво

Боец. И не смотрит. Война.

Налево война и направо.

Война поперек всей державы,

Давно не в новинку она.

 

У Волги, у рек и речушек,

У горных приморских дорог,

У северных хвойных опушек

Теснится колесами пушек,

Мильонами грязных сапог.

 

Наломано столько железа,

Напорчено столько земли

И столько повалено леса,

Как будто столетья прошли.

 

А сколько разрушено крова,

Погублено жизни самой.

Иной — и живой и здоровый, —

Куда он вернется домой?

 

Найдет ли окошко родное,

Куда постучаться в ночи?

Все — прахом, все — пеплом-золою.

Сынишка сидит сиротою

С немецкой гармошкой губною

На чьей-то холодной печи.

 

Поник журавель у колодца,

И некому воду носить.

И что еще встретить придется —

Само не пройдет, не сотрется, —

За все это надо спросить...

 

Привстали, серьезные оба.

— Кури.

— Ну давай, закурю.

— Великое дело, брат, обувь.

— Молчи, я и то говорю. —

 

Беседа идет, не беседа,

Стоят они, курят вдвоем.

— Шагай, брат, теперь до победы.

Не хватит — еще подобьем.

 

— Спасибо. — И словно бы другу,

Который его провожал,

Товарищ товарищу руку

Внезапно и крепко пожал.

 

В час добрый. Что будет — то будет

Бывало! Не стать привыкать!..

Родные великие люди!

Россия, родимая мать!

 

Награда

Два года покоя не зная

И тайной по-бабьи томясь,

Она берегла это знамя,

Советскую прятала власть.

 

Скрывала его одиноко,

Закутав отрезком холста,

В тревоге от срока до срока

Меняя места.

 

И в день, как опять задрожала

Земля от пальбы у села,

Тот сверток она из пожара

Спасла.

 

И полк под спасенное знамя

Весь новый, с иголочки, встал.

И с орденом «Красное Знамя»

Поздравил ее генерал.

 

Смутилась до крайности баба,

Увидев такие дела:

— Мне телочку дали хотя бы,

И то б я довольна была...

 

Наступление

Сто двадцать третьей

ордена Ленина дивизии

посвящается

 

Еще курились на рассвете

Землянок редкие дымки,

Когда полки Сто двадцать третьей

К опушке вынесли штыки.

 

В лесу, не стукнув, сняли лыжи,

Исходный заняли рубеж.

Был воздух сух, морозом выжат

И необычно детски свеж.

 

А тишина была такая,

Как будто все, что есть вокруг,

Весь мир от края и до края

Прислушивался...

И вдруг

 

Земля — вперед! Качнулись сосны,

А иней — точно дым с ветвей.

Огонь рванулся смертоносный

С укрытых наших батарей.

 

И шепелявый визг металла

Повис над самой головой.

И лес оглох. И ясно стало,

Что — началось, что это — бой.

 

И небо всех и все пригнуло

К земле, как низкий потолок.

И в блиндажах со стен от гула

Потек песок...

 

Под канонаду со стоянки

В снегу, как в мельничной пыли,

С разгону вздыбленные танки,

Почти неслышные, прошли.

 

И вслед за огневым налетом

К высотам, где укрылся враг,

Пошла, пошла, пошла пехота,

Пошла, родимая!

Да как!

 

Еще орудья не остыли

От краткой яростной пальбы,

Еще стволы деревьев ныли,

Как телеграфные столбы, —

 

Бойцы уже едва виднелись

На сером вспаханном снегу.

Бежали в рост, у самой цели,

Шинели сбросив на бегу.

 

Одни из тех, что шли вначале,

На полпути еще легли.

Живые знамя расправляли

В дыму, вдали.

 

И к тем живым — свои, живые

Бежали, шли, тянули связь,

И даже кухни полевые

В тылу подвинулись, дымясь.

 

Вперед, вперед катилась лавой

Дивизия. Была она

Своей сегодняшнею славой

Еще в тот день озарена.

 

99-я стрелковая

За священную землю,

За родимые семьи,

За свободу мы встали стеной.

Враг коварный не страшен

Для дивизии нашей

99-й, родной.

 

Мы в боях не впервые,

За дела боевые

Нас отметила родина-мать.

Били немца-фашиста,

Били крепко и чисто

И сегодня идем добивать.

 

Развевайся над нами,

Наше славное знамя!

Наш девиз непреклонно суров:

Это будет расплата

99-й

За друзей и товарищей кровь.

 

В том порыве едином

Мы врага опрокинем

И раздавим лавиной стальной.

Развевайся над нами,

Опаленное знамя

99-й, родной!

 

Имя его — имя полка

Если б он мать или отца

Знал, этот мальчик доли суровой,

Мы бы могли славить бойца,

К ним обратив первое слово.

 

Мы бы могли издалека,

Не помешав скорби их честной,

Им принести имя полка,

Славу полка, что гремит повсеместно.

 

Все рассказать сами могли б,

Не ожидая горьких расспросов,

Как воевал, как он погиб,

Сын их, герой Александр Матросов.

 

Как под огнем гордый порыв

Вел храбреца по страшному следу.

Как он, друзей собой заслонив,

Смертью своей добыл победу.

 

Имя его — имя полка.

Как бы родные весть повстречали.

Скорбь велика, боль глубока,

Честь дорога даже в печали.

 

Матери нет, нету отца, —

К Родине, к армии первое слово.

Вечную память, славу бойца

Провозглашает правофланговый.

 

Это о подвиге светлом его

Родине, армии воинский рапорт...

Имя свое и бойца своего

Полк, наступая, уносит на запад.

 

* * *

День победу нам несет,

Преклоним же знамя

В память тех, что за народ

Бились вместе с нами;

 

Тех, что свой свершили труд

Честный и тяжелый,

И кого напрасно ждут

Матери и жены;

 

Тех, что здесь, и тех, что там

Пали, за чертою,

И по чьим ступил костям

Враг своей пятою.

 

Повторим над прахом их

Клятву нашей мести.

Братство павших и живых

Да пребудет в чести.

 

У славной могилы

Нам памятна каждая пядь

И каждая наша примета

Земли, где пришлось отступать

В пыли сорок первого лета.

 

Но эта опушка борка

Особою памятью свята:

Мы здесь командира полка

В бою хоронили когда-то.

 

Мы здесь для героя отца,

Меняясь по двое, спешили

Готовый окопчик бойца

Устроить поглубже, пошире.

 

В бою — как в бою. Под огнем

Копали, лопатой саперной,

В песке рассекая с трудом

Сосновые желтые корни.

 

И в желтой могиле на дне

Мы хвои зеленой постлали,

Чтоб спал он, как спят на войне

В лесу на коротком привале.

 

Прости, оставайся, родной!..

И целых и долгих два года

Под этой смоленской сосной

Своих ожидал ты с восхода.

 

И ты не посетуй на нас,

Что мы твоей славной могиле

И в этот, и в радостный час

Не много минут посвятили.

 

Торжествен, но краток и строг

Салют наш и воинский рапорт.

Тогда мы ушли на восток,

Теперь мы уходим на запад.

 

Над этой могилой скорбя,

Склоняем мы с гордостью знамя:

Тогда оставляли тебя,

А нынче, родимый, ты с нами.

 

В Смоленске

 

1

Два только года — или двести

Жестоких нищих лет прошло,

Но то, что есть на этом месте, —

Ни город это, ни село.

 

Пустырь угрюмый и безводный,

Где у развалин ветер злой

В глаза швыряется холодной

Кирпичной пылью и золой;

 

Где в бывшем центре иль в предместье

Одна в ночи немолчна песнь:

Гремит, бубнит, скребет по жести

Войной оборванная жесть.

 

И на проспекте иль проселке,

Что меж руин пролег, кривой,

Ручные беженцев двуколки

Гремят по древней мостовой.

 

Дымок из форточки подвала,

Тропа к колодцу в Чертов ров...

Два только года. Жизнь с начала —

С огня, с воды, с охапки дров.

 

2

Какой-то немец в этом доме

Сушил над печкою носки,

Трубу железную в проломе

Стены устроив мастерски.

 

Уютом дельным жизнь-времянку

Он оснастил, как только мог:

Где гвоздь, где ящик, где жестянку

Служить заставив некий срок.

 

И в разоренном доме этом

Определившись на постой,

Он жил в тепле, и спал раздетым,

И мылся летнею водой...

 

Пускай не он сгубил мой город,

Другой, что вместе убежал, —

Мне жалко воздуха, которым

Он год иль месяц здесь дышал.

 

Мне жаль тепла, угла и крова,

Дневного света жаль в дому,

Всего, что, может быть, здорово

Иль было радостно ему.

 

Мне каждой жаль тропы и стежки,

Где проходил он по земле,

Заката, что при нем в окошке

Играл вот так же на стекле.

 

Мне жалко запаха лесного,

Дровец, наколотых в снегу,

Всего, чего я вспомнить снова

Не вспомнив немца, не могу.

 

Всего, что сердцу с детства свято,

Что сердцу грезилось светло

И что навеки, без возврата,

Тяжелой черною утратой.

 

Иван Громак

Не всяк боец, что брал Орел,

Иль Харьков, иль Полтаву,

В тот самый город и вошел

Через его заставу.

 

Такой иному выйдет путь,

В согласии с приказом,

Что и на город тот взглянуть

Не доведется глазом...

 

Вот так, верней, почти что так,

В рядах бригады энской

Сражался мой Иван Громак,

Боец, герой Смоленска.

 

Соленый пот глаза слепил

Солдату молодому,

Что на войне мужчиной был,

Мальчишкой числясь дома.

 

В бою не шутка со свежа,

Однако дальше-больше,

От рубежа до рубежа

Воюет бронебойщик...

 

И вот уже недалеки

За дымкой приднепровской —

И берег тот Днепра-реки,

И город — страж московский.

 

Лежит пехота. Немец бьет.

Молчит, лежит пехота.

Нельзя назад, нельзя вперед.

Что ж, гибнуть? Неохота!

 

И словно силится прочесть

В письме слепую строчку,

Глядит Громак и молвит: — Есть!

Заметил вражью точку.

 

Берет тот кустик на прицел,

Припав к ружью наводчик.

И дело сделано: отпел

Немецкий пулеметчик.

 

Один отпел, второй поет,

С кустов ссекая ветки.

Громак прицелился — и тот

Подшиблен пулей меткой.

 

Команда слышится: — Вперед!

Вперед, скорее, братцы!.. —

Но тут немецкий миномет

Давай со зла плеваться.

 

Иван Громак смекает: врешь,

Со страху ты сердитый.

Разрыв! Кусков не соберешь —

Ружье бойца разбито.

 

Громак в пыли, Громак в дыму.

Налет жесток и долог.

Громак не чуял, как ему

Прожег плечо осколок.

 

Минутам счет, секундам счет,

Налет притихнул рьяный.

А немцы — вот они — в обход

Позиции Ивана.

 

Ползут, хотят забрать живьем.

Ползут, скажи на милость,

Отвага тоже: впятером

На одного решились.

 

Вот — на бросок гранаты враг,

Громак его гранатой.

Вот рядом двое. Что ж Громак?

Громак — давай лопатой.

 

Сошлись, сплелись, пошла возня.

Громак живучий малый.

— Ты думал что? Убил меня?

Смотри, убьешь, пожалуй!

 

Схватил он немца, затая

И боль свою и муки:

Что? Думал — раненый? А я

Еще имею руки.

 

Сдавил его одной рукой,

У немца прыть увяла,

А тут еще — один, другой

На помощь. Куча мала.

 

Лежачий, раненый Громак

Под ними землю пашет.

Конец, Громак? И было б так,

Да подоспели наши...

 

Такая тут взялась жара,

Что передать не в силах.

И впереди уже «ура»

Слыхал Громак с носилок.

 

Враг отступил в огне, в дыму

Пожаров деревенских...

Но не пришлося самому

Ивану быть в Смоленске.

 

И как гласит о том молва,

Он не в большой обиде.

Смоленск — Смоленском. А Москва?

Он и Москвы не видел.

 

Не приходилось — потому...

Опять же горя мало:

Москвы не видел, но ему

Москва салютовала.

 

Минское шоссе

Все, как тогда, в то лето злое:

И жесткий шорох пыльных трав,

И ветер, дышащий золою,

И грохот бомб у переправ,

И блеклый хворост маскировки,

И жаркий, жадный ход машин,

И пеший, раненный на бровке, —

И он, наверно, не один...

 

И вздох орудий недалекий,

И гул шоссейного моста,

И тот же стон большой дороги,

И те же самые места:

Низины, дробные сосенки,

Где, отмечая срок войны,

Трехлетней давности воронки

Меж новых, нынешних видны.

 

И жженой жести тот же запах,

И пепелищ угарный дым.

Но только — мы идем на Запад.

Мы наступаем. Мы громим.

Мы бьем его, что день, то пуще,

Что час, то злей и веселей,

 

В хвосты колонн его бегущих

Врываясь вдруг броней своей.

Ему ни отдыху, ни сроку,

Беги, куда бежать — гляди:

На пятки жмем, всыпаем сбоку,

И — стой! — встречаем впереди.

 

Идет, вершится суд суровый.

Священна месть, и казнь права.

И дважды, трижды в день громово

Войскам салюты шлет Москва.

И отзвук славы заслуженной

Гудит на тыщи верст вокруг.

И только плачут наши жены

От счастья так же, как от мук.

 

И только будто зов несмелый

Таят печальные поля,

И только будто постарела,

Как в горе мать, сама земля,

И рост, и доброе цветенье

Всего, что водится на ней,

Как будто строже и смиренней

И сердцу русскому больней.

Вот дождик вкрадчиво прокрапал.

Как тонок грустный дух сенца!..

Войска идут вперед на Запад.

Вперед на Запад. До конца!..

 

Рассказ танкиста

Был трудный бой. Все нынче, как спросонку,

И только не могу себе простить:

Из тысяч лиц узнал бы я мальчонку,

А как зовут, забыл его спросить.

 

Лет десяти — двенадцати. Бедовый,

Из тех, что главарями у детей,

Из тех, что в городишках прифронтовых

Встречают нас как дорогих гостей,

 

Машину обступают на стоянках,

Таскать им воду ведрами — не труд,

Приносят мыло с полотенцем к танку

И сливы недозрелые суют...

 

Шел бой за улицу. Огонь врага был страшен,

Мы прорывались к площади вперед.

А он гвоздит — не выглянуть из башен, —

И черт его поймет, откуда бьет.

 

Тут угадай-ка, за каким домишкой

Он примостился, — столько всяких дыр,

И вдруг к машине подбежал парнишка:

— Товарищ командир, товарищ командир!

 

Я знаю, где их пушка. Я разведал...

Я подползал, они вон там, в саду...

— Да где же, где?.. — А дайте я поеду

На танке с вами. Прямо приведу.

 

Что ж, бой не ждет. — Влезай сюда, дружище! —

И вот мы катим к месту вчетвером.

Стоит парнишка — мины, пули свищут,

И только рубашонка пузырем.

 

Подъехали. — Вот здесь. — И с разворота

Заходим в тыл, и полный газ даем.

И эту пушку, заодно с расчетом,

Мы вмяли в рыхлый, жирный чернозем.

 

Я вытер пот. Душила гарь и копоть:

От дома к дому шел большой пожар.

И, помню, я сказал: — Спасибо, хлопец! —

И руку, как товарищу, пожал...

 

Был трудный бой. Все нынче, как спросонку,

И только не могу себе простить:

Из тысяч лиц узнал бы я мальчонку,

Но как зовут, забыл его спросить.

 

* * *

В пилотке мальчик босоногий

С худым заплечным узелком

Привал устроил на дороге,

Чтоб закусить сухим пайком.

 

Горбушка хлеба, две картошки —

Всему суровый вес и счет.

И, как большой, с ладони крошки

С великой бережностью — в рот.

 

Стремглав попутные машины

Проносят пыльные борта.

Глядит, задумался мужчина.

— Сынок, должно быть сирота?

 

И на лице, в глазах, похоже, —

Досады давнишняя тень.

Любой и каждый все про то же,

И как им спрашивать не лень.

 

В лицо тебе серьезно глядя,

Еще он медлит рот открыть.

— Ну, сирота. — И тотчас: — Дядя,

Ты лучше дал бы докурить.

 

Отец и сын

Быть может, все несчастье

От почты полевой:

Его считали мертвым,

А он пришел живой.

 

Живой, покрытый славой,

Порадуйся, семья!

Глядит — кругом чужие.

— А где жена моя?

 

— Она ждала так долго,

Так велика война.

С твоим бывалым другом

Сошлась твоя жена.

 

— Так где он? С ним по-свойски

Поговорить бы мне. —

Но люди отвечают:

— Погибнул на войне.

 

Жена второго горя

Не вынесла. Она

Лежит в больнице. Память

Ее темным-темна.

 

И словно у солдата

Уже не стало сил.

Он шепотом, чуть слышно:

— А дочь моя? — спросил.

 

И люди не посмели,

Солгав, беде помочь:

— Зимой за партой в школе

Убита бомбой дочь.

 

О, лучше б ты не ездил,

Солдат, с войны домой!

Но он еще собрался

Спросить: — А мальчик мой?

 

— Твой сын живой, здоровый,

Он ждал тебя один. —

И обнялись, как братья,

Отец и мальчик-сын.

 

Как братья боевые,

Как горькие друзья.

— Не плачь, — кричит мальчишка,

Не смей, — тебе нельзя!

 

А сам припал головкой

К отцовскому плечу.

— Возьми меня с собою,

Я жить с тобой хочу.

 

— Возьму, возьму, мой мальчик,

Уедешь ты со мной

На фронт, где я воюю,

В наш полк, в наш дом родной.

 

Дом бойца

Столько было за спиною

Городов, местечек, сел,

Что в село свое родное

Не заметил, как вошел.

 

Не один вошел — со взводом,

Не по улице прямой —

Под огнем, по огородам

Добирается домой...

 

Кто подумал бы когда-то,

Что достанется бойцу

С заряженною гранатой

К своему ползти крыльцу?

 

А мечтал он, может статься,

Подойти путем другим,

У окошка постучаться

Жданным гостем, дорогим.

 

На крылечке том с усмешкой

Притаиться, замереть.

Вот жена впотьмах от спешки

Дверь не может отпереть.

 

Видно, знает, знает, знает,

Кто тут ждет за косяком...

«Что ж ты, милая, родная,

Выбегаешь босиком?..»

 

И слова, и смех, и слезы —

Все в одно сольется тут.

И к губам, сухим с мороза,

Губы теплые прильнут.

 

Дети кинутся, обнимут...

Младший здорово подрос...

Нет не так тебе, родимый,

Заявиться довелось.

 

Повернулись по-иному

Все надежды, все дела.

На войну ушел из дому,

А война и в дом пришла.

 

Смерть свистит над головами,

Снег снарядами изрыт.

И жена в холодной яме

Где-нибудь с детьми сидит.

 

И твоя родная хата,

Где ты жил не первый год,

Под огнем из автоматов

В борозденках держит взвод.

 

— До какого ж это срока, —

Говорит боец друзьям, —

Поворачиваться боком,

Да лежать, да мерзнуть нам?

 

Это я здесь виноватый,

Хата все-таки моя.

А поэтому, ребята, —

Говорит он, — дайте я...

 

И к своей избе хозяин,

По-хозяйски строг, суров,

За сугробом подползает

Вдоль плетня и клетки дров.

 

И лежат, следят ребята:

Вот он снег отгреб рукой,

Вот привстал. В окно — граната,

И гремит разрыв глухой...

 

И неспешно, деловито

Встал хозяин, вытер пот...

Сизый дым в окне разбитом,

И свободен путь вперед.

 

Затянул ремень потуже,

Отряхнулся над стеной,

Заглянул в окно снаружи —

И к своим: — Давай за мной...

 

А когда селенье взяли,

К командиру поскорей:

— Так и так. Теперь нельзя ли

Повидать жену, детей?..

 

Лейтенант, его ровесник,

Воду пьет из котелка.

— Что ж, поскольку житель местный... —

И мигнул ему слегка.

 

Но гляди, справляйся срочно,

Тут походу не конец. —

И с улыбкой: — Это точно, —

Отвечал ему боец...

 

Баллада о товарище

Вдоль развороченных дорог

И разоренных сел

Мы шли по звездам на восток,

Товарища я вел.

 

Он отставал, он кровь терял,

Он пулю нес в груди

И всю дорогу повторял:

Ты брось меня. Иди...

 

Наверно, если б ранен был

И шел в степи чужой,

Я точно так бы говорил

И не кривил душой.

 

А если б он тащил меня,

Товарища-бойца,

Он точно так же, как и я,

Тащил бы до конца...

 

Мы шли кустами, шли стерней:

В канавке где-нибудь

Ловили воду пятерней,

Чтоб горло обмануть.

 

О пище что же говорить, —

Не главная беда.

Но как хотелось нам курить!

Курить — вот это да...

 

Где разживалися огнем,

Мы лист ольховый жгли,

Как в детстве, где-нибудь в ночном,

Когда коней пасли...

 

Быть может, кто-нибудь иной

Расскажет лучше нас,

Как горько по земле родной

Идти, в ночи таясь.

 

Как трудно дух бойца беречь,

Чуть что скрываясь в тень.

Чужую, вражью слышать речь

Близ русских деревень.

 

Как зябко спать в сырой копне

В осенний холод, в дождь,

Спиной к спине — и все ж во сне

Дрожать. Собачья дрожь.

 

И каждый шорох, каждый хруст

Тревожит твой привал...

Да, я запомнил каждый куст,

Что нам приют давал.

 

Запомнил каждое крыльцо,

Куда пришлось ступать,

Запомнил женщин всех в лицо,

Как собственную мать.

 

Они делили с нами хлеб —

Пшеничный ли, ржаной, —

Они нас выводили в степь

Тропинкой потайной.

 

Им наша боль была больна, —

Своя беда не в счет.

Их было много, но одна...

О ней и речь идет.

 

— Остался б, — за руку брала

Товарища она, —

Пускай бы рана зажила,

А то в ней смерть видна.

 

Пойдешь да сляжешь, на беду,

В пути перед зимой.

Остался б лучше. — Нет, пойду, —

Сказал товарищ мой.

 

— А то побудь. У нас тут глушь,

В тени мой бабий двор.

Случись что, немцы, — муж и муж,

И весь тут разговор.

 

И хлеба в нынешнем году

Мне не поесть самой,

И сала хватит. — Нет, пойду, —

Вздохнул товарищ мой.

 

— Ну, что ж, иди... — И стала вдруг

Искать ему белье,

И с сердцем как-то все из рук

Металось у нее.

 

Гремя, на стол сковороду

Подвинула с золой.

Поели мы. — А все ж пойду, —

Привстал товарищ мой.

 

Она взглянула на него:

— Прощайте, — говорит, —

Да не подумайте чего... —

Заплакала навзрыд.

 

На подоконник локотком

Так горько опершись,

Она сидела босиком

На лавке. Хоть вернись.

 

Переступили мы порог,

Но не забыть уж мне

Ни тех босых сиротских ног,

Ни локтя на окне.

 

Нет, не казалася дурней

От слез ее краса,

Лишь губы детские полней

Да искристей глаза.

 

Да горячее кровь лица,

Закрытого рукой.

А как легко сходить с крыльца,

Пусть скажет кто другой...

 

Обоих жалко было мне,

Но чем тут пособить?

Хотела долю на войне

Молодка ухватить.

 

Хотела в собственной избе

Ее к рукам прибрать,

Обмыть, одеть и при себе

Держать — не потерять.

 

И чуять рядом по ночам, —

Такую вел я речь.

А мой товарищ? Он молчал,

Не поднимая плеч...

 

Бывают всякие дела, —

Ну что ж, в конце концов

Ведь нас не женщина ждала —

Ждал фронт своих бойцов.

 

Мы пробирались по кустам,

Брели, ползли кой-как.

И снег нас в поле не застал,

И не заметил враг.

 

И рану тяжкую в груди

Осилил спутник мой.

И все, что было позади,

Занесено зимой.

 

И вот теперь по всем местам

Печального пути

В обратный путь досталось нам

С дивизией идти.

 

Что ж, сердце, вволю постучи,

Настал и наш черед.

Повозки, пушки, тягачи

И танки — все вперед!

 

Вперед — погода хороша,

Какая б ни была!

Вперед — дождалася душа

Того, чего ждала!

 

Вперед дорога — не назад,

Вперед — веселый труд;

Вперед — и плечи не болят,

И сапоги не трут.

 

И люди — каждый молодцом —

Горят: скорее в бой.

Нет, ты назад пройди бойцом,

Вперед пойдет любой.

 

Привал — приляг. Кто рядом — всяк

Приятель и родня.

— Эй ты, земляк, тащи табак!

— Тащу. Давай огня!

 

Свояк, земляк, дружок, браток,

И все добры, дружны.

Но с кем шагал ты на восток —

То друг иной цены...

 

И хоть оставила война

Следы свои на всем,

И хоть земля оголена,

Искажена огнем, —

 

Но все ж знакомые места,

Как будто край родной.

— А где-то здесь деревня та? —

Сказал товарищ мой.

 

Я промолчал, и он умолк,

Прервался разговор.

А я б и сам добавить мог,

Сказать: — А где тот двор?

 

Где хата наша и крыльцо

С ведерком на скамье?

И мокрое от слез лицо,

Что снилося и мне?..

 

Дымком несет в рядах колонн

От кухни полевой.

И вот деревня с двух сторон

Дороги боевой.

 

Неполный ряд домов-калек,

Покинутых с зимы.

И там на ужин и ночлег

Расположились мы.

 

И два бойца вокруг глядят,

Деревню узнают,

Где много дней тому назад

Нашли они приют.

 

Где печь для них, как для родных,

Топили в ночь тайком.

Где, уважая отдых их,

Ходили босиком.

 

Где ждали их потом с мольбой

И мукой день за днем...

И печь с обрушенной трубой

Теперь на месте том.

 

Да сорванная, в стороне,

Часть крыши. Бедный хлам,

Да черная вода на дне

Оплывших круглых ям.

 

Стой! Это было здесь жилье,

Людской отрадный дом.

И здесь мы видели ее,

Ту, что осталась в нем.

 

И проводила, от лица

Не отнимая рук,

Тебя, защитника, бойца.

Стой! Оглянись вокруг...

 

Пусть в сердце боль тебе, как нож,

По рукоять войдет.

Стой и гляди! И ты пойдешь

Еще быстрей вперед.

 

Вперед, за каждый дом родной,

За каждый добрый взгляд,

Что повстречался нам с тобой,

Когда мы шли назад.

 

И за кусок, и за глоток,

Что женщина дала,

И за любовь ее, браток,

Хоть без поры была.

 

Вперед — за час прощальный тот,

За память встречи той...

— Вперед, и только, брат, вперед, —

Сказал товарищ мой...

 

Он плакал горестно, солдат,

О девушке своей,

Ни муж, ни брат, ни кум, ни сват

И не любовник ей.

 

И я тогда подумал: «Пусть,

Ведь мы свои, друзья,

Ведь потому лишь сам держусь,

Что плакать мне нельзя.

 

А если б я, — случись так вдруг, —

Не удержался здесь,

То удержался б он, мой друг,

На то и дружба есть...»

 

И, постояв еще вдвоем,

Два друга, два бойца,

Мы с ним пошли. И мы идем

На Запад. До конца.

 

Дорога на Запад

Танковому экипажу братьев Пухолевич

 

Друзья! Не детьми, а сынами

Зовут нас в отчизне родной.

Дорога лежит перед нами

В три тысячи верст шириной.

 

Ведет она всех без изъятья

На запад, в одну сторону,

Где сестры и младшие братья,

Где матери наши в плену;

 

Где песен давно не поется,

Гармонь не сзывает ребят;

Где все журавли на колодцах —

И те по-иному скрипят.

 

Где милый родительский угол

Над Бугом иль Верхним Днепром —

Разбит, разорен и поруган

Безумным и подлым врагом.

 

И слышим мы слухом единым,

Немолчный и внятный без слов

И вашей родной Украины,

И нашей Смоленщины зов.

 

— Спешите ночами и днями,

Минута — и та дорога.

Огнем, и броней, и штыками

Гоните и бейте врага.

 

Чтоб вдаль он бежал без оглядки

С великой и гордой земли,

Где яблони нашей посадки

Не первую весну цвели.

 

Чтоб злыми своими глазами,

В смятенье, не видел бы враг,

Как корку земли прорезает

Трава молодая в полях;

 

Как пашни поднимутся снова,

Как вновь заблестят лемеха,

Как пух полетит тополевый

И как отдымится ольха.

 

Товарищи, вот наша слава,

Она издалека видна.

Пусть гусениц следом кровавым

В полях пролегает она;

 

Пусть будет жестокой расплата

За горькую муку земли,

За каждого сына и брата

Из нашей могучей семьи;

 

За каждую душу живую,

Чье тронуто счастье и честь,

За каждую ветку родную,

Не смогшую нынче расцвесть.

 

Бойцу Южного фронта

Когда прочла твоя родная,

Что под Ростовом сломлен враг,

Прочла, быть может и не зная,

Что ты сражался в тех краях, —

 

То вновь к работе кропотливой

Она, наверно, взяв клубок,

Вернулась с мыслью горделивой:

«Не там ли нынче мой сынок?»

 

Когда прочла твоя подруга,

Как сотни тысяч наших жен,

Что на Дону войсками юга

Противник в бегство обращен, —

 

С волненьем искренним, сердечным,

Встречая день обычный свой,

Она подумала, конечно,

Не там ли ты и что с тобой?

 

Когда твой мальчик краснощекий

От школьных сверстников узнал,

Что где-то там, в степях далеких,

Разбит фашистский генерал, —

 

Он, твой любимец незабытый,

Твой сын и будущий боец,

Он так и понял, — немцы биты:

«Что ж, это бил их мой отец».

 

Когда твой друг на фронте где-то,

Как ты, мужающий в борьбе,

Читал в тот день свою газету, —

Он тоже вспомнил о тебе.

 

Не там ли ты, товарищ давний,

С кем он гулял, с кем чарку пил,

Не там ли ты, в той схватке славной

Под Таганрогом немца бил?

 

И вся родимая держава,

И весь наш тыл, и фронт любой

Несут хвалу и честь по праву

Тебе, товарищ боевой.

 

Москва и дальний заполярный,

В снега ушедший городок

С одною думой благодарной

Обращены к тебе, браток.

 

А ты в бою. И бородатый, —

Не до бритья, коль взят разгон, —

Похож на русского солдата

Всех войн великих и времен.

 

На неостывшем вражьем танке,

Подбитом, может быть, тобой,

Ты примостился, чтоб портянки

Перевернуть — и снова в бой.

 

Хоть, спору нет, тебе досталось.

Не смыты копоть, кровь и пот,

Но та усталость — не усталость,

Когда победа жить дает.

 

Ты поработал не задаром:

Настанет срок — народ-герой

Сметет врага с земли родной,

И слава первого удара —

Она навеки за тобой.

 

Большое лето

Большое лето фронтовое

Текло по сторонам шоссе

Густой, дремучею травою,

Уставшей думать о косе.

 

И у шлагбаумов контрольных

Курились мирные дымки,

На грядках силу брал свекольник,

Солдатской слушаясь руки...

 

Но каждый холмик придорожный

И лес недвижный в стороне,

Безлюдьем, скрытностью тревожной

Напоминали о войне...

 

И тишина была до срока.

А грянул срок — и началось!

И по шоссе пошли потоком

На запад тысячи колес.

 

Пошли — и это означало,

Что впереди, на фронте, вновь

Земля уже дрожмя дрожала

И пылью присыпала кровь...

 

В страду вступило третье лето,

И та смертельная страда,

Своим огнем обняв полсвета,

Грозилась вырваться сюда.

 

Грозилась прянуть в глубь России,

Заполонив ее поля...

И силой встать навстречу силе

Спешили небо и земля.

 

Кустами, лесом, как попало,

К дороге, ходок и тяжел,

Пошел греметь металл стоялый,

Огнем огонь давить пошел.

 

Бензина, масел жаркий запах

Повеял густо в глушь полей.

Войска, войска пошли на запад,

На дальний говор батарей...

 

И тот, кто два горячих лета

У фронтовых видал дорог,

Он новым, нынешним приметам

Душой порадоваться мог.

 

Не тот был строй калужских, брянских,

Сибирских воинов. Не тот

Грузовиков заокеанских

И русских танков добрый ход.

 

Не тот в пути порядок чинный,

И даже выправка не та

У часового, что картинно

Войска приветствовал с поста.

 

И фронта вестница живая,

Вмещая год в короткий час,

Не тот дорога фронтовая

Сегодня в тыл несла рассказ.

 

Оттуда, с рубежей атаки,

Где солнце застил смертный дым,

Куда, порой, боец не всякий

До места доползал живым;

 

Откуда пыль и гарь на каске

Провез парнишка впереди,

Что руку в толстой перевязке

Держал, как ляльку, на груди;

 

Оттуда лица были строже;

Но день иной и год иной,

И возглас: «Немцы!» — не встревожил

Большой дороги фронтовой.

 

Они прошли неровной, сборной,

Какой-то встрепанной толпой,

Прошли с поспешностью покорной,

Кто как, шагая вразнобой.

 

Гуртом сбиваясь к середине,

Они оттуда шли, с войны.

Колени, локти были в глине

И лица грязные бледны.

 

И было все обыкновенно

На той дороге фронтовой,

И охранял колонну пленных

Немногочисленный конвой.

 

А кто-то воду пил из фляги

И отдувался, молодец.

А кто-то ждал, когда бумаги

Проверит девушка-боец.

 

А там танкист в открытом люке

Стоял, могучее дитя,

И вытирал тряпицей руки,

Зубами белыми блестя.

 

А кто-то, стоя на подножке

Грузовика, что воду брал,

Насчет того, как от бомбежки

Он уцелел, для смеху врал.

 

И третье лето фронтовое

Текло по сторонам шоссе

Глухою, пыльною травою,

Забывшей думать о косе.

 

Героям Орла и Белгорода

В привычных сумерках суровых

Полночным залпом торжества,

Рукоплеща победе новой,

Внимала матушка-Москва.

 

И говор праздничный орудий

В сердцах взволнованных людей

Был отголоском грозных буден,

Был громом ваших батарей.

 

И каждый дом и переулок,

И каждым камнем вся Москва

Распознавала в этих гулах —

Орел и Белгород — слова.

 

В литовской усадьбе

Зернистый туман августовский

На утре погожего дня

Под стогом в усадьбе литовской

Заставил проснуться меня.

 

Холодной росою капустной

Он тёк по соломе сухой.

И было так тихо и грустно,

Как будто войны никакой.

 

На самые малые сроки

Зашла она в это жилье,

Уже далеко по дороге

Катились колеса её…

 

Я сел на подножке машины,

Курю, а пернатый юнец

Поёт фистулой петушиной

Четвертому лету конец,

 

Поёт он под крышей поветки,

И, сонно-угрюмый с лица,

В шляпенке и ветхой жилетке

Мужик соступает с крыльца,

 

Подошвой гремя деревянной,

Хозяин. Мужик — как мужик.

И слышать занятно и странно

Его «иностранный» язык…

 

Граница

Граница моей державы,

Означена ты навек

Не этой колючкой ржавой

Вдоль просек лесных и рек;

Не этим мостом, что ровно

Надвое разделен;

Не той, не другой условной

Чертой, что для нас — закон,

 

А горечью душной пыли

Больших и малых дорог

Со дня, как мы отступили

Из этих мест на восток;

А страшной грозой кровавой

Кропившей землю и снег,

Граница моей державы,

Означена ты навек.

 

Означена ты боями

На смерть, не на живот,

Всем тем, что лежит за нами

Отсюда до волжских вод;

Всей болью и всею славой,

Что знает наш человек,

Граница моей державы,

Означена ты навек.

 

Державы моей граница,

В глубоком тылу, вдали —

За нами Москва — столица

Свободной нашей земли.

За нами, ее сынами,

Родимых столько могил!

Бессмертный подвиг за нами,

Что нам лишь под силу был.

 

Святое, грозное пламя

Отмщенья, бушуй в груди!

Родная земля — за нами.

Земля врага — впереди.

За горе, за все страданья,

Что видел наш мирный дом,

Плати по счетам, Германия,

Молись! По тебе идем!

 

Огонь

Костер, что где-нибудь в лесу,

Ночуя, путник палит, —

И тот повысушит росу,

Траву вокруг обвялит.

 

Пожар начнет с одной беды,

Но только в силу вступит —

Он через улицу сады

Соседние погубит.

 

А этот жар — он землю жег,

Броню стальную плавил,

Он за сто верст касался щек

И брови кучерявил.

 

Он с ветром несся на восток,

Сжигая мох на крышах,

И сизой пылью вдоль дорог

Лежал на травах рыжих.

 

И от столба и до столба,

Страду опережая,

Он на корню губил хлеба

Большого урожая...

 

И кто в тот год с войсками шел,

Тому забыть едва ли

Тоску и муку наших сел,

Что по пути лежали.

 

И кто из пламени бежал

В те месяцы лихие,

Тот думать мог, что этот жар

Смертелен для России.

 

И с болью думать мог в пути,

Тех, что прошли, сменяя:

«Земля отцовская, прости,

Страдалица родная...»

 

И не одна уже судьба

Была войны короче.

И шла великая борьба

Уже как день рабочий.

 

И долг борьбы — за словом — власть

Внушала карой строгой.

И воин, потерявший часть,

Искал ее с тревогой...

 

И ты была в огне жива,

В войне права, Россия.

И силу вдруг нашла Москва

Ответить страшной силе.

 

Москва, Москва, твой горький год,

Твой первый гордый рапорт,

С тех пор и ныне нас ведет

Твой клич: «Вперед, на Запад!»

 

Пусть с новым летом вновь тот жар

Дохнул, неимоверный,

И новый страшен был удар, —

Он был уже не первый.

 

Ты, Волга, русская река,

Легла врагу преградой.

Восходит заревом в века

Победа Сталинграда.

 

Пусть третьим летом новый жар

Дохнул — его с восхода

С привычной твердостью встречал

Солдатский взгляд народа.

 

Он мощь свою в борьбе обрел,

Жестокой и кровавой,

Солдат-народ. И вот Орел —

Начало новой славы.

 

Иная шествует пора,

Рванулась наша сила

И не споткнулась у Днепра,

На берег тот вступила.

 

И кто теперь с войсками шел,

Тому забыть едва ли

И скорбь и радость наших сел,

Что по пути лежали.

 

Да, много горя, много слез —

Еще их срок не минул.

Не каждой матери пришлось

Обнять родного сына.

 

Но праздник свят и величав.

В огне полки сменяя,

Огонь врага огнем поправ,

Идет страна родная.

 

Ее святой, великий труд,

Ее немые муки

Прославят и превознесут

Благоговейно внуки.

 

И скажут, честь воздав сполна,

Дивясь ушедшей были:

Какие были времена!

Какие люди были!

 

Возмездие

 

1

Мы сотни верст и тыщи верст земли,

Родной земли, завещанной отцами,

Топча ее, в страде войны прошли

С оглохшими от горечи сердцами.

 

Из боя в бой мы шли, из боя в бой,

И, отступая в страшный час разлуки,

Мы не могли, солдаты, взять с собой

Всех тех, что к нам протягивали руки.

 

Мы покидали милые поля,

Где провожал нас каждый колос хлеба

И каждый кустик сизый ковыля.

Да, то была родимая земля,

Хотя над ней чужое было небо,

 

Хотя над ней медовый вянул цвет, —

Так смертной гарью от дорог разило,

Хотя по ней прокладывала след

Чужих колес и гусениц резина.

 

Мы шли от рубежа до рубежа

Родной земли, прощаясь молча с нею,

Та боль тогда еще была свежа,

Но с каждым днем, как рана от ножа,

Она горела глубже и сильнее.

 

И все места, где немец проходил,

Куда вступал бедой неотвратимой,

Рядами вражьих и своих могил

Мы отмечали на земле родимой...

 

От стен Москвы в морозной жесткой мгле,

Живые мертвых на ходу сменяя,

Его мы гоном гнали по земле,

Но то земля была своя, родная.

 

У Сталинграда вещей битвы жар

Простерся в вечность заревом кровавым.

И, чуя гибель, враг от нас бежал,

Гонимый вспять оружьем нашим правым.

 

То был залог, порука из порук,

Что мы его угомоним навеки,

Но Дон, Донец, но старый Днепр и Буг —

Еще родные наши были реки.

 

В степи, в горах мы смерть ему несли

И в море опрокидывали с суши.

Но скорбь войной потоптанной земли,

Родной земли томила наши души.

 

Нам, только нам горька она была,

Ее сынам, печаль земли родимой,

Земли, что столько горя приняла,

Чьи муки, может, невознаградимы...

 

Вперед, вперед бессонно шли войска,

Ее войска — вперед, презрев усталость.

И не одна нерусская река

Уже за нами позади осталась.

 

И гром гремел у старых стен Кремля

Во имя славы нашей запредельной,

Но то была не та еще земля,

Не та, с которой счет у нас отдельный.

 

В тяжелый воз нуждою впряжены,

Его везли мы в гору, не плошая.

Четвертый год! Четвертый год войны!..

И вот земля — та самая, чужая...

 

Вот крыша дома в виде корабля,

Вот садика притихшие верхушки,

Осенние смиренные поля.

Но то она — немецкая земля,

Чьи под Москвой месили землю пушки

 

И ветер дышит жаркою золой, —

То час настал для исполненья гнева.

И низко виснет над чужой землей

Ревущее грозою наше небо.

 

Четвертый год! Четвертый год войны

Нам локти мажет желтой прусской глиной,

И тысячи стволов наведены

Указками дороги до Берлина.

 

И в этот грозный предреченный час,

У этих сел, фольварков и предместий,

О мести не расспрашивайте нас,

Спросите так: верны ль мы нашей чести?

 

Ее завет и краток и суров,

И с нами здесь никто не будет в споре:

Да, смерть — за смерть! Да, кровь — за кровь!

За горе — горе!..

 

2

Хрустит чужое под ногой

Стекло и черепица.

Вдали за нами край родной,

Земли родной граница.

 

Да, мы иных, чем ты, кровей,

Иных знамен солдаты,

И мы сегодня по твоей

Земле идем с расплатой.

 

Как занялся огнем твой дом,

Ты увидал впервые,

А нам тот запах так знаком,

И дым тот очи выел.

 

Прошло, сменилось три травы

Вдоль той дороги долгой:

От Верхней Волги, от Москвы,

Да что! — от Нижней Волги.

 

И память — боль, — на том стоим,

Она не убавлялась,

Она от мертвых к нам, живым,

В пути передавалась.

 

И тот, кто нынче приведен

В твои края войною,

Двойною ношей нагружен,

А может быть, тройною.

 

И мы не с тем сюда пришли,

Чтоб здесь селиться хатой.

Не надо нам твоей земли,

Твоей страны проклятой.

 

Нас привела сюда нужда,

Неволя — не охота.

Нам только надо навсегда

Свести с тобою счеты.

 

И мы тревожим чуждый кров

Священной мести ради.

И суд наш праведный суров,

И места нет пощаде.

 

И не у нас ее проси,

Мы будем мертвых глуше.

Проси у тех, чьи на Руси

Сгубил безвинно души.

 

Проси у тех, кого ты сжег,

Зарыл в земле живыми —

Не шевельнется ли песок,

Притоптанный над ними?

 

Проси у тех, кому велел

Самим копать могилу,

Проси у тех, кого раздел

В предсмертный час постылый.

 

Проси у девочки у той,

Что, в дула ружей глядя,

Спросила с детской простотой:

— Чулочки тоже, дядя? —

 

У той, худое тельце чье

У края рва поставил.

Проси пощады у нее,

А мы щадить не вправе.

 

У нас оглохшие сердца

К твоим мольбам бесстыдным.

Мы справим суд наш до конца,

А после будет видно.

 

Четвертый год солдат в борьбе,

И сколько дней в чужбине!

Земля родная, о тебе

И сны и думы ныне!

 

* * *

В те дни за границей,

в исходе последних сражений,

В пыли разрушений,

в обвиснувших дымах пожаров,

С невиданной силой

в цвету бушевали сирени,

Каких у себя

мы нигде не видали, пожалуй.

 

Султаны их были

крупней и как будто мясистей,

Породистей были

округлые пышные купы,

Хотя и казалось,

что наши нежней и душистей

На родине нашей —

к востоку от речки Шешупы.

 

Но эти ломились,

из зимнего вырвавшись плена,

По всем городам, деревням,

по садам, магистралям,

То красной, то белой

клубились могучею пеной

У целых домов

и задымленных, черных развалин.

 

Казалось, они

не цвели уже годы и годы

И, голые ветви свои

простирая уныло,

Стояли и нашего именно

ждали прихода,

Чтоб сразу раскрыться

со всей затаенною силой.

 

Иные кусты

у какой-нибудь кирхи иль дачи,

По бровкам дорог,

у садовых оград сотрясенных

Хватило огнем,

привалило щебенкой горячей,

Отбросило в пыль,

под колеса машин многотонных…

 

И теплый, густой,

опьяняющий запах сирени,

Живой и посохшей,

завяленной жаром жестоким,

Стоял и стоял

надо всею Европой весенней

И с запахом трупов мешался,

не менее стойким…

 

В те дни за границей

нам думать и верить хотелось,

Что грохот войны

отгремит над землею усталой

И годы вернут

ее мирную свежесть и целость,

А бомбы и пушки

громить ее больше не станут…

 

Кто-кто, а уж мы-то

имели особое право

О мире мечтать

для себя и иных поколений,

Затем, что войну

мы прошли не для воинской славы,

Затем, что весной

на земле расцветают сирени.

 

Об этих днях

Седой солдат расскажет внукам

Про эту быль своих времен,

Как он, герой, да маршал Жуков

Из Польши немцев гнали вон;

 

Как славил их салют московский,

России добрых сыновей;

Как двинул справа Рокоссовский,

Как тотчас Конев дал левей;

 

И разъяснит, как по уставу,

Куда какой врезался клин,

Когда взята была Варшава

И встал на очередь Берлин.

 

Берлин

Не в самый полдень торжества

Приходят лучшие слова...

 

И сердцу радостно и страшно

Себя доверить той строке,

В которой лозунг наш вчерашний

Сегодня — ноша на штыке.

 

Отчизна, мать моя, сурово

Не осуди, я слов ищу,

И я лишь первые два слова

Об этом празднике пишу.

 

Я их сложил, как мог, в минуты

Волненья, что лишают слов,

Когда гремел салют салютов

Из всех, какие есть, стволов.

 

С твоими равными сынами

Я плакал теми же слезами,

Слезами радости, твой сын.

Берлин, о Родина, за нами,

Берлин, товарищи, Берлин!

 

В час мира

Все в мире сущие народы,

Благословите светлый час!

Отгрохотали эти годы,

Что на земле застигли нас.

 

Еще теплы стволы орудий

И кровь не всю впитал песок,

Но мир настал. Вздохните, люди,

Переступив войны порог...

 

9 мая

Салют и слава годовщине

Навеки памятного дня.

Салют победе, что в Берлине

Огнем попрала мощь огня.

 

Салют ее большим и малым

Творцам, что шли путем одним,

Ее бойцам и генералам,

Героям, павшим и живым —

Салют!

 

И пусть его услышат

Те, что не рады торжеству,

Что кровью мира пакты пишут,

Войну поют, войною дышат,

Войною бредят наяву.

Два слова к ним по существу.

 

Я волен речь вести свободно,

Как тот солдат, с кем был в бою,

С кем пыль глотал в страде походной

И чьим поэтом состою.

 

Ему, творцу бессмертной были,

Что не уйдет во мглу времен,

Вы славу издали трубили,

Когда гроза брала разгон.

 

Когда вам ужас веял в души,

А он, солдат, свой начал путь

На море, воздухе, на суше,

Врага встречая грудь на грудь.

 

Вы полагали, он не ведал,

Покуда шла еще война,

Кому, зачем была победа

И по какой цене нужна?

 

Но вряд ли вы считали сами,

Рядясь под цвет его друзей,

Что вас считает он друзьями

В душе бесхитростной своей.

 

Еще тогда, играя в прятки

И грея руки близ войны,

Вы не ошиблись в той догадке,

Что он — солдат своей страны.

 

И не вложить вам миру в уши

Враньем речей, газет, витрин,

Что с моря, воздуха и суши

Грозит вам тот, кто брал Берлин.

 

Кто городов и сел руины

Вновь оживил в родном краю

И, как на штурм ходил Берлина,

На штурм стихий идет в строю.

 

И с неизменною отвагой

В труде, обязанном уму,

Творит свой день себе во благо

И человечеству всему.

 

Себе хозяйскою рукою

Он начертал свой план, свой путь,

И тем лишает вас покоя,

Что не боится вас ничуть.

 

Он столько вынес и изведал,

Таких больших исполнен сил,

Что страх душе его неведом,

Откуда кто бы ни грозил.

Вам стоит помнить:

День Победы

Он в честь нее провозгласил.

 

Дорога до дома

На запад его увозил эшелон,

И путь был на запад недолгий.

А пешим, с дивизией, вымерял он

Дорогу от Буга до Волги.

 

Звенел по лугам пересохший звонец,

Ломились хлеба с перестоя.

В походе по левую руку боец

Оставил селенье родное.

 

И минуло лето и осень с зимой,

И минуло целых два года.

И вот повернул он на запад, домой, —

Гляди, не конец ли похода?

 

Что день приближаясь к родимым местам,

Шутил на походе служивый:

— До дому, до хаты добраться, а там

Дойдем и остатнее живо.

 

Но нет, выходило — еще не конец.

Родной проходя стороною,

Теперь уж по правую руку боец

Оставил селенье родное.

 

Была на походе лихая жара, —

Не ноги горели — ботинки.

— Потерпим, ребята, дойдем до Днепра,

А там ему, немцу, поминки.

 

Но вот и днепровский окончился бой,

И дальше сверкают зарницы.

И, Днепр оставляя в пути за собой,

Войска устремились к границе.

 

Граница — уже и она невдали,

И легче солдатская лямка.

— Как только спихнем его с нашей земли,

Так тут ему тотчас и клямка!

 

Остался в тылу пограничный копец,

Откуда страда началася,

Но так не случилось, как думал боец,

Желанного чаявший часа.

 

Четвертая осень шумит под ногой

Опавшей листвою шершавой.

— Ну, черт с ним, ребята, когда он такой,

Придется добить под Варшавой.

 

Ревут батареи в морозном дыму

В далеком Привислинском крае.

Что дальше от дому, то ближе к нему, —

Была поговорка такая.

 

Но был этот путь и суров, и тяжел,

И мало того, что не близкий:

До Дону иной, до Днепра не дошел —

И где еще выбыл из списка!

 

Ко всякий живой помышлял о живом,

О прочем гадать не причина:

— Теперь уж немного, теперь уж дойдем.

И, словом, дошел до Берлина.

 

А время в трудах и заботах текло

У фронта и дальнего тыла.

Из пепла вставало родное село,

Под крышу дворы заводило.

 

Уже разговор заходил о косьбе —

Была бы надежная сушка.

И ждали хозяина в новой избе,

Какая она ни избушка.

 

Тем часом домой собирался и он,

Казалось, что самые сроки.

И тут подается ему эшелон

С приказом о Дальнем Востоке.

 

Садится солдат со стрелковым полком,

Толкуя в теплушке соседям:

— Ну что же, друзья, то пешком да пешком,

А тут хоть немного подъедем...

 

И вот совершает четвертый конец.

И снова в пути за войною

Не справа, так слева оставил боец

Проездом селенье родное.

 

Солдатское дело — забудь обо всем.

Но был он не только солдатом,

А был он и мужем жене, и отцом

Своим голопузым ребятам.

 

Он был от плеча до плеча награжден,

Но есть ли такая награда,

Что выслужил, выходил, выстрадал он? —

Пожалуй, что нет. И не надо!

 

Берлин — так Берлин,

А Харбин — так Харбин,

И пусть оно все по-иному,

А все-таки вывод отсюда один:

Такая дорога до дому.

 

И сколько она протянулась в длину

Туда и обратно с начала!

Спасибо судьбе, что с войны на войну

Еще не за смертью послала.

 

И пятый ему остается конец

Пути, совершенного с честью.

Под праздник как раз прибывает боец

В свое родовое поместье.

 

Что значит так долго не видеть семьи —

Мы, люди семейные, знаем.

— Ну здравствуйте все, дорогие мои! —

Вошел и заплакал хозяин.

 

И только мешок свой заплечный стащил,

Сказал, раздеваясь у входа:

— Я к празднику, дети, до дому спешил

Четыре с надбавкою года!

 

В тот день, когда окончилась война

В тот день, когда окончилась война

И все стволы палили в счет салюта,

В тот час на торжестве была одна

Особая для наших душ минута.

 

В конце пути, в далекой стороне,

Под гром пальбы прощались мы впервые

Со всеми, что погибли на войне,

Как с мертвыми прощаются живые.

 

До той поры в душевной глубине

Мы не прощались так бесповоротно.

Мы были с ними как бы наравне,

И разделял нас только лист учетный.

 

Мы с ними шли дорогою войны

В едином братстве воинском до срока,

Суровой славой их рзарены,

От их судьбы всегда неподалеку.

 

И только здесь, в особый этот миг,

Исполненный величья и печали,

Мы отделялись навсегда от них:

Нас эти залпы с ними разлучали.

 

Внушала нам стволов ревущих сталь,

Что нам уже не числиться в потерях.

И, кроясь дымкой, он уходит вдаль,

Заполненный товарищами берег.

 

И. чуя там сквозь толщу дней и лет,

Как нас уносят этих залпов волны,

Они рукой махнуть не смеют вслед,

Не смеют слова вымолвить. Безмолвны.

 

Вот так, судьбой своею смущены,

Прощались мы на празднике с друзьями

И с теми, что в последний день войны

Еще в строю стояли вместе с нами;

 

И с теми, что ее великий путь

Пройти смогли едва наполовину;

И с теми, чьи могилы где-нибудь

Еще у Волги обтекали глиной;

 

И с теми, что под самою Москвой,

В снегах глубоких заняли постели,

В ее предместьях на передовой

Зимою сорок первого; и с теми,

 

Что, умирая, даже не могли

Рассчитывать на святость их покоя

Последнего, под холмиком земли,

Насыпанном не чуждою рукою.

 

Со всеми — пусть не равен их удел, —

Кто перед смертью вышел в генералы,

А кто в сержанты выйти не успел:

Такой был срок ему отпущен малый.

 

Со всеми, отошедшими от нас,

Причастными одной великой сени

Знамен, склоненных, как велит приказ, —

Со всеми, до единого со всеми

 

Простились мы. И смолкнул гул пальбы,

И время шло. И с той поры над ними

Березы, вербы, клены и дубы

В который раз листву свою сменили.

 

Но вновь и вновь появится листва,

И наши дети вырастут и внуки,

А гром пальбы в любые торжества

Напомнит нам о той большой разлуке.

 

И не затем, что уговор храним,

Что память полагается такая,

И не затем, нет, не затем одним,

Что ветры войн шумят, не утихая,

 

И нам уроки мужества даны

В бессмертье тех, что стали горсткой пыли.

Нет, даже если б жертвы той войны

Последними на этом свете были, —

 

Смогли б ли мы, оставив их вдали,

Прожить без них в своем отдельном счастье,

Глазами их не видеть их земли,

И слухом их не слышать мир отчасти?

 

И, жизнь пройдя по выпавшей тропе,

В конце концов, у смертного порога,

В себе самих не угадать себе

Их одобренья или их упрека?

 

Что ж, мы — трава? Что ж, и они — трава?

Нет, не избыть нам связи обоюдной.

Не мертвых власть, а власть того родства,

Что даже смерти стало неподсудно

 

К вам, павшие в той битве мировой

За наше счастье на земле суровой,

К вам, наравне с живыми, голос свой

Я обращаю в каждой песне новой.

 

Вам не услышать их и не прочесть.

Строка в строку они лежат немыми.

Но вы — мои, вы были с нами здесь,

Вы слышали меня и знали имя.

 

В безгласный край, в глухой покой земли,

Откуда нет пришедших из разведки,

Вы часть меня с собою унесли

С листка армейской маленькой газетки,

 

Я ваш, друзья, — и я у вас в долгу,

Как у живых, — я так же вам обязан

И если я, по слабости, солгу,

Вступлю в тот след, который мне заказан,

 

Скажу слова без прежней веры в них,

То, не успев их выдать повсеместно,

Еще не зная отклика живых,

Я ваш укор услышу бессловесный...

 

Суда живых не меньше павших суд.

И пусть в душе до дней моих скончанья

Живет, гремит торжественный салют

Победы и великого прощанья.

 

Я убит подо Ржевом

Я убит подо Ржевом,

В безыменном болоте,

В пятой роте, на левом,

При жестоком налете.

 

Я не слышал разрыва,

Я не видел той вспышки, —

Точно в пропасть с обрыва

И ни дна ни покрышки.

 

И во всем этом мире,

До конца его дней,

Ни петлички, ни лычки

С гимнастерки моей.

 

Я — где корни слепые

Ищут корма во тьме;

Я — где с облачком пыли

Ходит рожь на холме;

 

Я — где крик петушиный

На заре по росе;

Я — где ваши машины

Воздух рвут на шоссе;

 

Где травинку к травинке

Речка травы прядет, —

Там, куда на поминки

Даже мать не придет.

 

Подсчитайте, живые,

Сколько сроку назад

Был на фронте впервые

Назван вдруг Сталинград.

 

Фронт горел, не стихая,

Как на теле рубец.

Я убит и не знаю,

Наш ли Ржев наконец?

 

Удержались ли наши

Там, на Среднем Дону?..

Этот месяц был страшен,

Было все на кону.

 

Неужели до осени

Был за ним уже Дон,

И хотя бы колесами

К Волге вырвался он?

 

Нет, неправда. Задачи

Той не выиграл враг!

Нет же, нет! А иначе

Даже мертвому — как?

 

И у мертвых, безгласных,

Есть отрада одна:

Мы за родину пали,

Но она — спасена.

 

Наши очи померкли,

Пламень сердца погас,

На земле на поверке

Выкликают не нас.

 

Нам свои боевые

Не носить ордена.

Вам — все это, живые.

Нам — отрада одна:

 

Что недаром боролись

Мы за родину-мать.

Пусть не слышен наш голос,

Вы должны его знать.

 

Вы должны были, братья,

Устоять, как стена,

Ибо мертвых проклятье —

Эта кара страшна.

 

Это грозное право

Нам навеки дано, —

И за нами оно —

Это горькое право.

 

Летом, в сорок втором,

Я зарыт без могилы.

Всем, что было потом,

Смерть меня обделила.

 

Всем, что, может, давно

Вам привычно и ясно,

Но да будет оно

С нашей верой согласно.

 

Братья, может быть, вы

И не Дон потеряли,

И в тылу у Москвы

За нее умирали.

 

И в заволжской дали

Спешно рыли окопы,

И с боями дошли

До предела Европы.

 

Нам достаточно знать,

Что была, несомненно,

Та последняя пядь

На дороге военной.

 

Та последняя пядь,

Что уж если оставить,

То шагнувшую вспять

Ногу некуда ставить.

 

Та черта глубины,

За которой вставало

Из-за вашей спины

Пламя кузниц Урала.

 

И врага обратили

Вы на запад, назад.

Может быть, побратимы,

И Смоленск уже взят?

 

И врага вы громите

На ином рубеже,

Может быть, вы к границе

Подступили уже!

 

Может быть... Да исполнится

Слово клятвы святой! —

Ведь Берлин, если помните,

Назван был под Москвой.

 

Братья, ныне поправшие

Крепость вражьей земли,

Если б мертвые, павшие

Хоть бы плакать могли!

 

Если б залпы победные

Нас, немых и глухих,

Нас, что вечности преданы,

Воскрешали на миг, —

 

О, товарищи верные,

Лишь тогда б на войне

Ваше счастье безмерное

Вы постигли вполне.

 

В нем, том счастье, бесспорная

Наша кровная часть,

Наша, смертью оборванная,

Вера, ненависть, страсть.

 

Наше все! Не слукавили

Мы в суровой борьбе,

Всё отдав, не оставили

Ничего при себе.

 

Всё на вас перечислено

Навсегда, не на срок.

И живым не в упрек

Этот голос наш мыслимый.

 

Братья, в этой войне

Мы различья не знали:

Те, что живы, что пали, —

Были мы наравне.

 

И никто перед нами

Из живых не в долгу,

Кто из рук наших знамя

Подхватил на бегу,

 

Чтоб за дело святое,

За Советскую власть

Так же, может быть, точно

Шагом дальше упасть.

 

Я убит подо Ржевом,

Тот еще под Москвой.

Где-то, воины, где вы,

Кто остался живой?

 

В городах миллионных,

В селах, дома в семье?

В боевых гарнизонах

На не нашей земле?

 

Ах, своя ли, чужая,

Вся в цветах иль в снегу...

Я вам жить завещаю, —

Что я больше могу?

 

Завещаю в той жизни

Вам счастливыми быть

И родимой отчизне

С честью дальше служить.

 

Горевать — горделиво,

Не клонясь головой,

Ликовать — не хвастливо

В час победы самой.

 

И беречь ее свято,

Братья, счастье свое —

В память воина-брата,

Что погиб за нее.

 

* * *

Лежат они, глухие и немые,

Под грузом плотной от годов земли —

И юноши, и люди пожилые,

Что на войну вслед за детьми пошли,

 

И женщины, и девушки-девчонки,

Подружки, сёстры наши, медсестрёнки,

Что шли на смерть и повстречались с ней

В родных краях иль на чужой сторонке.

 

И не затем, чтоб той судьбой своей

Убавить доблесть воинов мужскую,

Дочерней славой — славу сыновей, —

Ни те, ни эти, в смертный час тоскуя,

Верней всего, не думали о ней.

 

Сыну погибшего воина

Солдатский сын, что вырос без отца

И раньше срока возмужал заметно,

Ты памятью героя и отца

Не отлучен от радостей заветных.

 

Запрета он тебе не положил

Своим посмертным образом суровым

На то, чем сам живой с отрадой жил,

Что всех живых зовет влекущим зовом...

 

Но если ты, случится как-нибудь,

По глупости, по молодости ранней

Решишь податься на постыдный путь,

Забыв о чести, долге и призванье:

 

Товарища в беде не поддержать,

Во чье-то горе обратить забаву,

В труде схитрить. Солгать. Обидеть мать.

С недобрым другом поравняться славой, —

 

То прежде ты — завет тебе один, —

Ты только вспомни, мальчик, чей ты сын.

 

* * *

Война — жесточе нету слова.

Война — печальней нету слова.

Война — святее нету слова

В тоске и славе этих лет.

И на устах у нас иного

Еще не может быть и нет.

 

Жестокая память

Повеет в лицо, как бывало,

Соснового леса жарой,

Травою, в прокосах обвялой,

Землей из-под луга сырой.

 

А снизу, от сонной речушки,

Из зарослей — вдруг в тишине

Послышится голос кукушки,

Грустящей уже о весне.

 

Июньское свежее лето,

Любимая с детства пора.

Как будто я встал до рассвета,

Скотину погнал со двора.

 

Я все это явственно помню:

Росы ключевой холодок,

И утро, и ранние полдни —

Пастушеской радости срок;

 

И солнце, пекущее спину,

Клонящее в сон до беды,

И оводов звон, что скотину

Вгоняют, как в воду, в кусты;

 

И вкус горьковато-медовый, —

Забава ребячьей поры, —

С облупленной палки лозовой

Душистой, прохладной мездры,

 

И все это юное лето,

Как след на росистом лугу,

Я вижу. Но памятью этой

Одною вздохнуть не могу.

 

Мне память иная подробно

Свои предъявляет права.

Опять маскировкой окопной

Обвялая пахнет трава,

 

И запах томительно тонок,

Как в детстве далеком моем,

Но с дымом горячих воронок

Он был перемешан потом;

 

С угарною пылью похода

И солью солдатской спины.

Июль сорок первого года,

Кипящее лето войны!

 

От самой черты пограничной —

Сражений грохочущий вал.

Там детство и юность вторично

Я в жизни моей потерял...

 

Тружусь, и живу, и старею,

И жизнь до конца дорога,

Но с радостью прежней не смею

Смотреть на поля и луга;

 

Росу обивать молодую

На стежке, заметной едва.

Куда ни взгляну, ни пойду я —

Жестокая память жива.

 

И памятью той, вероятно,

Душа моя будет больна,

Покамест бедой невозвратной

Не станет для мира война.

 

* * *

Та кровь, что пролита недаром

В сорокалетний этот срок,

Нет, не иссякла вешним паром

И не ушла она в песок.

 

Не затвердела год от года,

Не запеклась еще она.

Та кровь подвижника-народа

Свежа, красна и солона.

 

Ей не довольно стать зеленой

В лугах травой, в садах листвой,

Она живой, нерастворенной

Горит, как пламень заревой.

 

Стучит в сердца, владеет нами,

Не отпуская ни на час,

Чтоб наших жертв святая память

В пути не покидала нас.

 

Чтоб нам, внимая славословью,

И в праздник нынешних побед

Не забывать, что этой кровью

Дымится наш вчерашний след.

 

И знать, что к бою правомочна

Она призвать нас вновь и вновь.

Как говорится: «Дело прочно,

Когда под ним струится кровь».

 

* * *

Есть имена и есть такие даты, —

Они нетленной сущности полны.

Мы в буднях перед ними виноваты, —

Не замолить по праздникам вины.

 

И славословья музыкою громкой

Не заглушить их памяти святой.

И в наших будут жить они потомках,

Что, может, нас оставят за чертой.

 

* * *

Я знаю, никакой моей вины

В том, что другие не пришли с войны,

В то, что они — кто старше, кто моложе —

Остались там, и не о том же речь,

Что я их мог, но не сумел сберечь, —

Речь не о том, но всё же, всё же, всё же...

 

* * *

Из поэмы «Дом у дороги»

 

Прошла война, прошла страда,

Но боль взывает к людям:

Давайте, люди, никогда

Об этом не забудем.

 

Пусть память верную о ней

Хранят, об этой муке,

И дети нынешних детей,

И наших внуков внуки.

 

Пускай всегда годину ту

На память нам приводит

И первый снег, и рожь в цвету,

Когда под ветром ходит.

 

И каждый дом, и каждый сад

В ряду — большой и малый.

И дня восход и дня закат

Над тёмным лесом — алый.

 

Пускай во всём, чем жизнь полна,

Во всём, что сердцу мило,

Нам будет памятка дана

О том, что в мире было.

 

Затем, чтоб этого забыть

Не смели поколенья.

Затем, чтоб нам счастливей быть,

А счастье — не в забвенье!

 

В защиту мира

Не строчки оды запоздалой

Слагаю нынче в память дней,

Как пал Берлин большой и малый

К ногам солдат страны моей.

 

Не притемнят ту память годы, —

Она начертана огнем.

Тот подвиг был, и были оды

И песни сложены о нем.

 

Нет, речь идет не о Берлине,

Что рухнул в дымах штурмовых,

Речь о войне, что рыщет ныне

На перепутьях мировых.

 

В песках, во льдах возводит базы,

Полсвета обложив кругом,

И кажет нам свой лик безглазый

Под новой формы козырьком.

 

Свои маневры для затравки,

Свои союзы — знак беды,

Свои конторы и поставки,

Свои законы и суды.

 

Свои посты, агентства, банки

И свой товар из-под полы —

К погрузке вышедшие танки,

Бензин, колеса и стволы.

 

И прославляет по старинке,

В рекламных целях не скупясь,

Свои зловещие новинки,

Что в тайне держит про запас.

 

И нанести спешит на глобус

Бессонных штабов письмена:

Там — происк издали, там — проба,

А там уже — сама она.

 

Сама — с нещадностью слепою,

С печалью зарев и зарниц.

Как бы и не было отбоя

Той, что Берлин повергла ниц.

 

Как бы и не были в ответе

Те, чья тогда была вина,

А лишь была и есть на свете

Одна она — одна война.

 

И от нее не отсидеться,

Везде найдет — закон такой —

Всё в жертву ей: и счастье детства

И честной старости покой.

 

И гордой юности стремленья,

И зрелой думы торжество,

И все века и поколенья —

Все ей...

Во имя же чего?

 

Во имя чьё — какой святыни —

Ей дань нести во имя чьё?

И люди знают, что во имя

Самих барышников её,

Её ревнителей врожденных,

Её апостолов сезонных,

Её послов, гонцов, певцов, —

 

Неправды прихвостней прожженных, —

Во имя их — несытых псов,

Ничтожных счетом на планете,

Что им для их игры нужна...

Но правда есть на белом свете,

И всех неправд сильней она.

 

И в мире, бурей опаленном,

Друзьям — кто близок, кто далек —

Она свой счет на миллионы

Ведет — и где еще итог!

 

Они сильны и повсеместны,

Они живут умом своим.

И в грозный час не бессловесны,

Провозглашают:

— Не хотим!

 

У них особый толк и опыт

Людей нужды, людей труда.

Их верный довод кровью добыт:

— Не выйдет ваше, господа!

 

Вы всё успели до деталей

Учесть и взвесить наперед,

Но без хозяина считали,

А у хозяев свой расчет.

 

Расчет не ваших сумасбродных

Афер, что злом порождены, —

Расчет единства сил народных

В защиту мира от войны.

 

Расчет не ваш на адский атом,

А наш расчет простых вещей:

Чтоб не ходить на смерть солдатам

Для ваших новых барышей.

 

Чтоб сон детей под мирным кровом

Был нерушим, глубок и тих.

Чтоб нашим женам, а не вдовам

Гадать о будущности их.

 

Опора мира в том расчете,

И, пораскинувши умом,

Вы приговор в нем свой найдете, —

Наш суд и воля наша в нем.

 

В нем воля к миру против бойни,

В нем воля к свету против тьмы,

В нем воля к жизни, нас достойной,

К добру. И воля эта — мы!

 

И мира светоч, мира знамя

Его незыблемый оплот,

Москва была и будет с нами

У всех долгот и всех широт.

 

И отзовется громогласно

В любом краю, в любой стране

Призыв борьбы и веры страстной,

Наш клич уверенный и властный:

— Победу — миру! Смерть — войне!

А. Твардовский

Читайте также

Двойной юбилей: Твардовскому - 105, "Теркину" - 70!

100 стихотворений об Александре Твардовском