День Военно-воздушных сил: Стихотворения и песни

  

12 августа в России отмечают День Военно-воздушных сил. 

Предлагаем подборку стихотворений о военных лётчиках. В первой части (общей) стихи даны в алфавите авторов. Во второй — о знаменитых лётчиках, расположены по персоналиям. В третьей собраны песни. Следующий пост посвятим военным лётчицам.

 

Часть1

 

Возвращение из полета

Они входили молча в тихий дом,

с полуночи покинув самолеты,

тяжелым изнуренные трудом,

суровой облегченные работой.

 

За ними тень металась по углам...

Нес капитан в охапке туго сжатый,

подшитый мехом кожаный реглан

и грязный шлем с клочками дымной ваты.

 

Их раздражал не в меру яркий свет,

невозмутимость мнимого покоя...

И понял я: меж ними друга нет,

что прикрывал их там, над полем боя.

 

Еще в глазах мерещились мосты,

клубки разрывов, черный дым парома

и мертвый истребитель — полверсты

не дотянувший до аэродрома.

 

Входило пять... В боях погиб шестой, —

реглан в крови, изодран шлем пилота...

Усталость гнет, но спать уж неохота, —

какой тут сон! Скорей бы день, и — в бой.

И. Авраменко

 

Седьмое небо

Горячий, багровеющий закат

В зеркальном отражается дюрале.

Машин на старте выстроился ряд,

Уйти готовых к стратосферной дали.

 

Они стоят покуда на земле,

Еще тая неистовость движенья

В кинжальном, настороженном крыле,

В металле хвостового оперенья.

 

А небо меркнет, как костер, дымясь,

В тенях лиловых, в пламенных зарницах.

Прожектора огромный белый глаз

Затянут пленкой, как у хищной птицы.

 

Соцветья притушив земной красы,

Степь Черноморья вся укрыта в мраке.

Но вспыхнули вдоль взлетной полосы

Огней ограничительные знаки.

 

Раздался самолетов трубный глас.

И устремляясь к стратосферной дали,

Жар-птицами диковинно лучась,

По белой трассе МИГи пробежали.

 

И сразу оторвались от земли

Под боевым углом, крутым и резким,

И среди звездной, голубой пыли

Внезапно засияли ясным блеском.

 

И красная луна из черных хмар

Видна, как будто скат, попавший в невод.

Уже в один огромный звездный шар

Соединяются вода и небо.

 

Что ощущает летчик в небесах,

Чтоб сил природных победить сцепленье,

Когда простор ему слепит глаза

Иллюзиею противовращенья?

 

Ты хочешь сделать правый разворот.

Попробуй только — и воткнешься в горы.

Единственный закон у тех высот:

Пилоту правду говорят приборы!

 

Планетным осыпаемый дождем,

Он держит путь по лепесткам локаций.

...Что знаешь ты, любимая, о нем

Там в дворике своем, в тени акаций?!

 

Он о тебе не думает сейчас,

Единственною поглощенный страстью.

Руками, сердцем, напряженьем глаз —

Земной противоборствует он власти.

 

Переступает звуковой предел.

Как жадно кислород вдыхают губы.

Я знаю — потому так летчик смел,

Что он тебя и жизнь всем сердцем любит.

 

Уже прожекторов ярчайший свет

Дорогу очертил аэродрома.

А на плечах пилота — пыль планет.

Коснулось колесо земли. Он дома!

В. Азаров

 

Памятник крылатым

Над седым Малаховым курганом,

Далеко отбросив тень свою,

В вечность самолет идет тараном,

Салютуя тем, кто пал в бою.

 

Нет, не пал, а взвился в небо Крыма,

Огненным пером свой росчерк вел,

Ведь порывам их неукротимым

Мог бы позавидовать орел.

 

Вдохновенный памятник крылатым

Городской не утверждал Совет,

Безыскусною рукой солдата

Врезан в небо крыльев силуэт.

 

Человек, в чьем сердце нет покоя,

Человек, познавший поиск, бой,

Мог один движение такое

В камне воплотить над крутизной.

 

Где металл вскипал, клубились грозы,

Здесь, на бастионах двух осад,

В сонной тишине снуют стрекозы,

Слышно, как кузнечики звенят.

 

В вечность самолет идет тараном,

Но скорей взгляни — он не один:

Над седым Малаховым курганом

Блеск и шелест боевых машин,

 

И, подобно им, стрелой из лука

Над кольцом домов, над синью вод —

Реет, обгоняя скорость звука,

Флагманский бессмертный самолет!

В. Азаров

 

Гусейн Алиев

Синеет над аэродромом

Снег, заметая все углы,

Мы вспоминаем по-родному

Тебя, Гусейн Бала-оглы.

 

Пилота губы сжаты плотно,

И на глаза упала тень...

Кто нам припомнился в нелетный

Повитый изморозью день?

 

Кто смел повелевать стихией,

Кто знал одну отраду — бой?

Все это ты, Гусейн Алиев,

Азербайджанец молодой.

 

Одной мечте и страсти отдал

Отвагу, юношеский пыл.

Ты нашу русскую природу

С сыновней нежностью любил.

 

Березы, сосен перелески,

Необозримые поля...

Взвиваясь к небесам отвесно,

Ты знал: «Здесь Родина моя!»

 

Бывало, мстителен, бесстрашен,

Ты мчался, атакуя строй,

И падал наземь коршун вражий,

Повержен дерзостью такой.

 

О, если б возвратить горенье

Большого яркого огня.

Читаем строки заявленья:

«Примите в партию меня».

 

Просты слова рекомендаций,

Пусть песни о тебе споют.

А ты любил летать и драться,

И жить, и побеждать в бою.

 

Вокруг четыре «мессершмитта»

Как молнии переплелись.

Тобой, Алиевым, подбитый,

Был первый сброшен камнем вниз.

 

Второй упал! Твоя награда,

Но обнаглевший хищник лют,

И три безжалостных снаряда

Кабину, сектор газа рвут.

 

И тридцать, не забудем, тридцать

Осколков вражеских в груди,

Но сердце продолжает биться

И отдает приказ: «Дойди!»

 

«Дойди!» Пусть легкие пробиты

И в баках пусто, сдал мотор,

Но, гибели наперекор,

Шел на посадку истребитель,

Со смертью продолжая спор.

 

Все сознавая, не вслепую,

В вершинах сосен и берез...

И на прогалину лесную

Пришел, не выпустив колес.

 

Он завершил свой подвиг трудный...

Вдали шумел аэродром.

Через минуту непробудным

Алиев спал последним сном.

 

Но в этом сне штурвал спокойно

Сжимал он мертвою рукой...

Пройдут года, минуют войны,

Мы не забудем подвиг твой.

 

Когда на круг аэродрома

Приходят стаями орлы,

То как не вспомнить по-родному

Тебя, Гусейн Бала-оглы!

В. Азаров

 

Пеленг

Певица по радио пела,

И голос летел далеко,

Сперва осторожно, несмело,

А дальше, как птица, легко.

 

Был город в тугие объятья

Тревожного сна погружен...

Была она в бархатном платье,

Стоял перед ней микрофон.

 

А где-то в небесном молчанье,

Стараясь держаться прямой,

С далекого бомбометанья

Летят самолеты домой.

 

Несут они много пробоин,

Идут тяжело в облаках.

Сидит за приборами воин

В своих марсианских очках.

 

Певица о юности пела,

О лебеде и о тоске.

Катодная лампа горела

На аспидно-черной доске.

 

Из Гамбурга яростный «зуммер»

В неистовой злобе урчал.

Но голос певицы не умер,

Он только сильнее звучал.

 

Два мира в эфире боролись, —

Сквозь бурю, сквозь грохот и свист

Услышал серебряный голос

В наушниках юный радист.

 

Узнав позывной Украины,

Над крышами горестных сел

Пилот утомленный машину

По песне, как лебедя, вел.

 

Пришли самолеты на базу,

Родные найдя берега,

И песня, пожалуй, ни разу

Им так не была дорога.

Е. Долматовский

 

Штурмовики

Ходят пыльные вихри на бронзовом аэродроме.

Глохнет воздух, промозглый от рева, летящего прочь.

Небо в розовых молниях, в белых разрывах и громе,

И тяжелым прожектором вспорота темная ночь.

 

Тучи лезут и лезут, за стенкою новая стенка,

Но упругий рычаг выжимает проворно рука.

На осыпанный бруствер встает подполковник Свитенко,

Провожая на бой уходящего Голодняка.

 

За сигнальным огнем ночь смыкается плотно. И слепо

Самолеты на ощупь ровняют размеренный строй.

И горят эшелоны на желтом песке Кингисеппа,

Над Синявином дыма и пламени едкий настой.

 

Только груды земли. Только в щепки разбитые доты

Только ветер от Ладоги дует, напорист и свеж.

Только следом поднимутся грозные цепи пехоты,

Будет взят обработанный вами рубеж.

 

Безграничная смелость. Единство расчета и риска.

Раскаленного воздуха, серой золы круговерть.

Сотни раз пролетала над самыми крыльями близко,

Сотни раз побежденная вашею смелостью смерть.

 

Бредит утром земля позабытым домашним покоем.

Голубые туманы ползут по оглохшей земле.

Самолеты ревут и проходят размеренным строем

И багровое солнце горит на пробитом крыле.

М. Дудин

 

Баллада о Михаиле Мартыщенко

Когда метнулись вспугнутые птицы

По сторонам проселочных дорог,

Казалось, никогда не прекратится

Воздушных волн колеблющийся ток.

 

Так начинался бой ожесточенный,

Катясь по нивам валом огневым,

Внизу шли танки длинною колонной,

А в облаках струился черный дым.

 

Туда пошли тяжелою угрозой,

От напряженья глухо рокоча,

Клейменные крестами бомбовозы,

Фашистская стальная саранча.

 

Но в этот миг со всех зенитных точек

Взлетела к небу пламенная нить...

Ну, что ж, пора! Иди, балтийский летчик,

Всю эту стаю нужно истребить.

 

Озлоблен враг. Он взбешен и неистов,

И, как всегда, — втроем на одного,

Но зная эту тактику фашистов,

Отважный летчик шепчет: «Ничего!»

 

Мартыщенко! Пусть этот день июля

Напомнит всем фамилию твою

И мужество, ведущее сквозь пули

В неравном и отчаянном бою.

 

Слой облаков он пробивает низкий,

Врага короткой очередью бьет.

Лицом к лицу! В атаку по-балтийски,

Единым направлением — вперед.

 

Из трех машин узнает пусть любая

Законы притяжения земли.

Пилот идет в атаку, обрубая

Фашисту управления рули.

 

Над щупальцами свастики проклятой

Свинца и стали возникает дождь.

Ты убивал, бандит, и вот расплата,

Поднявший нож, ты от ножа умрешь!

 

В тот час, когда гремят войны раскаты,

Страшит врага, Мартыщенко, твой шлем,

Отважный сокол Балтики крылатой,

Герой боев, сказаний и поэм.

Ю. Инге

 

Морские летчики

Озеро льдом покрыто.

Летчик берет ферзя, —

Будешь решать гамбиты,

Если летать нельзя.

 

На небе — ни просвета.

И скучноват прогноз,

Так, — ни зима, ни лето...

Хоть бы хватил мороз!

 

Озеро льдом покрылось.

По льду? Не сдержит лед.

Что же, скажите на милость,

Вновь отложить полет?

 

Вышли с врагами биться

Танки, пехота, флот.

Можно ли нашим птицам

Вновь отложить полет?

 

Рядом, в соседней части,

Летают под облака.

Мы говорим им: «Здрасьте!»

Они отвечают: «Пока!»

 

Язвят, улыбаясь косо,

— Хотите летать? — Мерси!

Они-то ведь на колесах

С убирающимся шасси.

 

Тогда нас заела зависть

И здравый возник вопрос:

Что ж, мы не можем приставить

К машинам по паре колес?

 

Обрадовались ребятки,

Но только забыли, черт!

У нас ведь вместо площадки

Водный аэропорт.

 

Нет, раз имеешь крылья,

Мозг и десятки рук,

Можно всю эскадрилью

Перетащить на луг.

 

Наши морские птицы

Были готовы в срок,

Хоть километров тридцать

По колеям дорог

 

Мы их тащили волоком

По снегу, через лес...

У нас, как сказал бы Молоков,

Не обошлось без чудес.

 

Мы ведь морские пилоты,

Мы ведь не хуже людей,

Нам предстоит работа

И множество летных дней.

 

— Сегодня бомбить идете! —

Сказали нам. — Ровно в шесть.

Стартер зарычал. В полете!

И мы отвечали: — Есть!

Ю. Инге

 

Не отдам!

Гроздья звезд над летчиком повисли.

Он скользит по легким облакам,

Мозг его одной пронизан мыслью —

Родину фашистам не отдам!

 

Эти села, шахты и заводы,

Что задумал и построил сам,

Колыбель священную свободы —

Никогда фашистам не отдам!

 

И повсюду, боевой товарищ,

Выходя к решительным боям,

Видя смерть и зарево пожарищ,

Повторяй, как летчик, — не отдам!

 

Мужество, бесстрашие, отвагу

Родина дала своим сынам;

И звучит военною присягой

Грозный клич народов — не отдам!

Ю. Инге

 

Баллада о воскресшем самолете

Упал в болото самолет,

А летчик все сидел в кабине.

Он ночь работал напролет,

У глаз его был венчик синий.

 

С опушки леса в полумгле

Взлетели с карканьем вороны…

То было на «ничьей» земле,

Вблизи от вражьей обороны.

 

Наш самолет, подняв крыло,

Лежал в болоте мертвой грудой

И немцы выместили зло

На птице — за былую удаль.

 

А летчик, переждав обстрел,

Открыл глаза, подняться силясь.

— Я цел? — себя спросил он. — Цел! —

И, зубы стиснув, за борт вылез.

 

Никто из вражьего леска

В болото не посмел спуститься.

Зачем? Мертва наверняка

Подбитая снарядом птица!

 

И самолет среди болот

Темнел развалиною серой.

Но поздно вечером пилот

Приполз обратно с инженером.

 

Да, видно, что входили в раж

Расчеты вражеских зениток!

Был весь расстрелян фюзеляж

И плоскости почти отбиты.

 

Тут дело требовало рук,

Упорства, смелости без меры!..

И семь ночей пустой мундштук

Торчал в зубах у инженера.

 

То возле стога, то у пня

Мелькали тени в роще топкой.

Никто не зажигал огня,

Не стукнул ни одной заклепкой!

 

Ночей весенних белизна,

Свеченье мартовского снега…

Была такая тишина,

Что близ машины заяц бегал.

 

И вот настала полночь та,

Когда мотор сотрясся бурно

И летчик крикнул: — От винта! —

— Есть от винта! — ответил штурман.

 

Врагов прошиб холодный пот,

Когда нежданно средь болота

Поднялся русский самолет

Иль, может, призрак самолета?

 

Фашисты меньше бы тряслись,

Когда зимою грянул гром бы!

А самолет поднялся ввысь

И, развернувшись, бросил бомбы.

Д. Кедрин

 

Лётчики играют в волейбол

Лётчики играют в волейбол.

Близок фронт. Тревожен отдых краткий.

Смотрит ввысь зенитки тонкий ствол.

У КП на маленькой площадке

Лётчики играют в волейбол.

 

Передышки считаны минуты:

Вдалеке уже гудят винты...

Лётчики снимают парашюты,

Ставят в ряд неловкие унты.

 

Тот — с бомбёжки, этот — из разведки.

Боя блеск в глазах ещё горяч!

И летает над потертой сеткой

Беззаботный волейбольный мяч.

 

А в кустах горячка подготовки:

По тропинкам техники снуют,

Разноцветные несут листовки,

Бомбы к самолётам подают.

 

И звучит команда в роще редкой

Меж пустых, давно забытых дач.

Сиротеют на площадке — сетка

И весёлый волейбольный мяч...

 

Мяч забытый подождёт немножко:

Отдых кончен. Лётчики в бою.

Через час придут они с бомбёжки

И окончат партию свою!

Д. Кедрин

 

Взлетная полоса

Ах, взлетная родная полоса,

ты вся в огнях, в зелено-синих звездах!..

Тяжелых самолетов голоса

расплескивают загустевший воздух.

 

Какая даль, какой вокруг простор!

Дух музыки над соснами витает.

Ее, такой суровой и простой,

мне, словно кислорода, не хватает.

 

Нет, не прожить без взлетной полосы,

без этого мерцающего чуда!

Медлительны полетные часы,

но торопить их, право, не хочу я.

 

Хочу, чтоб жизнь насыщенно текла,

чтоб были в ней все нужные регистры,

чтоб в душу мне с небесного стекла

стекали звезд негаснущие искры.

В. Кузнецов

 

* * *

Человек красив в полете.

И седой — он молодой.

Приглядевшись, вы поймете:

он не властен над собой.

 

Над судьбой своей не властен,

хоть и спорил с ней не раз.

Это главный козырь счастья:

небо выбирает нас!

 

Тот, кто к солнцу взмыл однажды,

убедился навсегда:

утоляет ярость-жажду

не вино и не вода.

 

Всей душою,

смертной плотью

небу я принадлежу.

Человек красив в полете —

только это и скажу.

В. Кузнецов

 

* * *

Мечта о полёте — основа

всей жизни…

Высокая стать!

…Вот снова упал я, и снова

встаю, чтоб не ползать —

летать!

 

Сечёт меня яростной правдой:

куда ты,

от века земной?!

…Но знаю я:

сколько ни падай,

полёт остаётся за мной.

В. Кузнецов

 

* * *

Не знаю, чудо иль не чудо,

но я сошелся с высотой

на уровне таком, откуда

Земля увиделась звездой.

 

Я не гадал — орлом иль решкой

плыла она среди планет.

Вся жизнь моя

предстала вешкой

на миллионной трассе лет.

 

Звезда мерцала…

Небольшая,

она плыла сквозь мглу веков.

И я не видел полушарья

коры земных материков.

 

Не видел тех крутых извилин

моей страдающей Земли…

Лишь вечность гукала, как филин,

пургой галактики мели.

 

Но все тревоги и печали,

боль расстояний и тоски,

нюансы чувств земных стучали

морзянкою

в мои виски!..

 

И я, припомнив день вчерашний,

представший ныне в наготе,

вдруг понял:

умереть — не страшно.

Страшней забыть о высоте.

В. Кузнецов

 

В одном звене

Дружбы нет крепче, теплей и верней,

Чем в нашей большой стране…

На истребителях двое друзей

Летали в одном звене.

 

Прославленным летчиком был один,

Другой — командиром звена.

Эмалью и золотом на груди

Сверкали у них ордена.

 

Радостней жить, когда видишь ребят

Таких, как эти два:

И склад, и лад, и ясный взгляд,

И светлая голова!

 

Первый — в детстве пас овец,

Потом «фабзайцем» стал,

Рос, учился, — и наконец

Сбылась его мечта.

 

Пошел и пошел высоту набирать

С упорством большевика…

Трудно теперь в герое узнать

Сероглазого пастушка!

 

Судьбой командир на друга похож,

Он, правда, овец не пас —

Он с батькой рыбачил… Немало найдешь

Таких биографий у нас!

 

Шел бой, один из таких боев,

Когда в небесах — теснота.

Враги налетели, как воронье,

Со свастикой на хвостах.

 

Они пригнали столько машин,

Что сразу и не счесть,

Но наших летчиков сокрушить —

Не фунт орехов съесть!

 

Как молнии, соколы наши неслись,

И вражеский пыл утих,

Когда, загоревшись, рухнули вниз

Подряд три машины их.

 

И тут в разгаре атаки вдруг

Сероглазый герой увидал,

Что командир, товарищ и друг,

В большую беду попал:

 

Враг насевший к земле его жмет…

«Вниз!.. На помощь!.. Вот так!..»

Короткая очередь, быстрый взлет —

И в землю врезался враг!

 

Но все ж истребитель друга подбит,

Дымится… вспыхнуть готов!..

И командир с парашютом летит,

Летит… на землю врагов!

 

Берут пилота они на прицел…

«Скорее!.. Навстречу им!..»

И друг-командир невредимый сел,

Товарищем верным храним.

 

Вот он стоит, отцепив парашют,

И летчику машет рукой…

«Все равно его здесь убьют, —

Надежды нет никакой!..

 

Вот ведь в какую попал беду, —

Один — и кругом враги!..

И место открытое… Всё на виду…

Попробуй тут помоги!»

 

Летчик над другом в раздумье кружит.

А тот — тужурку долой

И с револьвером по кочкам бежит…

«Куда ты! Куда ты, родной?!

 

Бежишь к границе? Она далека —

Заветная эта черта!..

Вот ведь случай какой! Тоска!

Не придумаешь ни черта!

 

Чем же тебе теперь помочь,

Отчаянный друг ты мой?»

А тот рукой его гонит прочь:

Лети, мол, лети домой!

 

Но командира ослушался друг,

Вопрос для него решен, —

Следя за врагами и сделав круг,

Пошел на посадку он.

 

«Друзьям должны помогать друзья

Бесстрашно, всегда и везде.

Пусть дома — мать, жена и семья,

Здесь — брат в жестокой беде!..

 

А вдруг скапотирую? Что тогда?..»

Ударило в жар и пот…

Но четко и плавно, как всегда,

Герой посадил самолет.

 

От напряженья сухо во рту…

«Скорей!.. К самолету беги!..»

А сам с револьвером сидит на борту:

К машине спешат враги.

 

Влез командир… Нелегок подъем,

Но рядом — спасенный брат!

И вот в одноместной машине вдвоем

Два друга к границе летят.

 

Бой утихает… Дымный след

На месте схваток плывет.

«Хватит горючего или нет?!» —

Снова тревога растет.

 

Но линия фронта — позади!

«А вот и наши, кажись?» —

И крепко руку жмет командир

Тому, кто спас ему жизнь.

 

Дружбы нет крепче, теплей и прочней,

Чем в нашей большой стране!..

На истребителях двое друзей

Летают в одном звене.

 

Эмалью и золотом ордена

Сверкают у них на груди.

Дела их не раз отмечала страна, —

А сколько еще впереди!

В. Лебедев-Кумач

 

Три воздушных храбреца

Три балтийца, три героя,

Три воздушных храбреца,

Как всегда, готовы к бою

И дерутся до конца!

 

Не пугает их ни вьюга,

Ни зенитной пули свист,

Смотрят весело три друга:

Штурман, летчик и радист.

 

Ни один из них не ропщет,

Не теряется в беде,

Их лихой бомбардировщик

Появляется везде.

 

Чем трудней дают задачу,

Тем приятней для ребят —

Все на карте обозначат,

В уголке поговорят.

 

«Все понятно!» — скажет летчик

И на прочих поглядит,

И радист ответит: «Точно!»

«Ясно!» — штурман подтвердит.

 

И пойдут вразвалку трое,

Три воздушных храбреца,

Три красавца, три героя,

Три балтийца, три бойца.

В. Лебедев-Кумач

 

Наш геройский «Ястребок»

Легкокрылый «ястребочек»

Пролетает над Москвой.

Здравствуй, храбрый наш дружочек,

Наш защитник боевой!

 

Над любимою столицей

Ты летишь, как верный страж,

И улыбкой светят лица,

Люди шепчут: «Это наш!»

 

Деловитый шум мотора

Люди слышат по ночам.

Этот шум знаком и дорог

Патриотам-москвичам.

 

Не похож он на осиный

На коварный вражий вой,

Мерный клекот ястребиный —

Шум мотора боевой.

 

Знают люди — темной ночью

Без пощады в лоб и в бок

Бьет и рвет врага на клочья

Наш геройский «ястребок»!

 

Люди знают — ты не станешь

Злых стервятников щадить,

Если надо — протаранишь,

Чтоб к столице не пустить!

 

И за преданность сыновью

Крепко чтит тебя народ.

Он не зря с такой любовью

«Ястребком» тебя зовет.

 

Так лети же, «ястребочек»,

Наш защитник боевой,

Крепче бей врага, сыночек,

Пусть не кружит над Москвой!

В. Лебедев-Кумач

 

Штурмовая авиация

Разбор полётов. Здесь же новички,

что в бой уйдут в составе экипажей.

Расширены у юношей зрачки.

А слушают — почти не дышат даже.

Рассказывает опытный пилот,

как выжить под обстрелом на штурмовке.

Привёл вчера он в дырах самолёт,

управился едва, со всей сноровкой.

 

Стрелок был ранен, но остался жив.

У лётчика в кабине есть осколки.

...Он речь свою ведёт про виражи,

про то, как отбомбиться с большим толком

и правильно использовать прицел,

а также не терять ориентиры

и свой аэродром — возврата цель —

найти суметь, не став мишенью тира.

 

Парнишек этих учат неспроста.

В училище одно, а фронт — другое.

Им налетать бы хоть часов полста!

...Но подаётся вдруг команда к бою...

По самолётам лётчики бегут,

чьи техники снимают камуфляжи.

Урок окончен в несколько минут.

...Кто не вернётся, думать страшно даже...

В. Литвишко

 

Лётчикам ВВС

Сегодня будет лётная погода,

А лётная погода — наша жизнь,

Полёт — нет лучше в жизни эпизода,

Без неба нам никак не обойтись.

 

Открыты нам небесные просторы,

Мы лётчики, об остальном — потом,

На взлётной полосе ревут моторы,

Нам домом стал вторым — аэродром.

 

Конечно, всем нам хватит места в небе,

Не привыкать нам — жить на скоростях,

Ни на кого здесь не кидают жребий,

Штурвал в надёжных должен быть руках.

 

Пусть станут лучше наши результаты,

Пусть завтра в небе сменит сын отца,

Форсировали двигатель когда-то,

А надо ль нам форсировать сердца?!

 

Мы знаем — для надёжной обороны

Необходим всегда небесный страж,

Поэтому с желанием огромным

Показываем высший пилотаж.

П. Малов

 

Советские бомбардировщики

Посвящается летчикам части майора Кузнецова

 

В лучах заходящего солнца,

Гудя над землей, как шмели,

Плывут, в облаках исчезая,

Воздушные те корабли.

 

И с курса они не собьются,

И к цели они долетят.

Радисты-стрелки неустанно

За воздухом синим следят.

 

Пшеница внизу колосится,

Пылят по дорогам стада.

Как тонкие ниточки, вьются

Идущие в тыл поезда.

 

Девятка летит над садами,

В пути не встречая преград.

Тяжелые авиабомбы

Под крыльями в люках висят.

 

Плывут они, крылья раскинув,

В разливе воздушной струи.

И дети им смотрят вдогонку,

И матери шепчут: «Свои!»

 

Свои самолеты! И людям

Становится сразу легко.

Свои! Это значит — родные

Заплавский, Демидов, Янко.

 

* * *

В планшете на штурманской карте

Отмечена эта река.

Вот здесь у врагов переправа,

Сюда они гонят войска.

 

Саперы наводят понтоны,

Форсируют реку полки,

Вползают германские танки

На берег советской реки.

 

Вперед же, к намеченной цели!

Уже переправа видна,

Уже разделилась девятка

На три боевых звена.

 

Во имя родимого края,

Во имя погибших бойцов

На цель в боевом развороте

Заходит майор Кузнецов.

 

По цели! По цели! По цели!

И кони встают на дыбы.

И там, где взрываются бомбы,

Растут водяные столбы.

 

По цели! И вновь закипает

Вода у крутых берегов —

То Кравченко, сокол отважный,

Как смерч, налетел на врагов.

 

Бросаются в воду фашисты,

Но только спастись не легко,

Когда над водой пролетают

Заплавский, Демидов, Янко.

 

* * *

В лучах заходящего солнца,

Гудя над землей, как шмели,

Свои корабли боевые

Герои домой привели.

 

Летели они над садами,

Из мест, где гремели бои,

И люди внизу говорили:

«Летят самолеты! Свои!»

С. Михалков

 

Пилот

Сто раз корабль взлетал и приземлялся,

Многомоторен и тяжелокрыл.

Пилот всегда при этом волновался,

Хоть никому о том не говорил.

 

Суров закон земного притяженья,

И не легко его преодолеть.

Без мужества,

без риска и уменья —

Не приземлиться,

как и не взлететь.

С. Михалков

 

Истребитель

Это кто на первой койке,

Утомленный боем, спит?

Это спит военный летчик,

Сбивший пятый «мессершмитт»!

 

Он сегодня под Москвой

Показал в ночном бою

Ловкость, мужество и волю

Соколиную свою.

 

Он врага достойно встретил —

Сбил с полуночных небес

На застывший и притихший

Подмосковный снежный лес.

 

Это был по счету пятый,

Сбитый в схватке боевой,

Пятый ворон, черный ворон,

Погоревший под Москвой.

 

Не шумите в общежитье.

Пусть, как дома, в тишине

Русский летчик-истребитель

Улыбается во сне.

 

Пусть поспит еще немного,

Ну хотя бы полчаса.

Он проснется, выйдет в поле,

Поглядит на небеса.

 

Боевой приказ получит,

Руку техника пожмет

И шестого «мессершмитта»

После пятого собьет.

С. Михалков

 

«Все в порядке»

Я родился в станице, на Дону,

У теплых скирд накошенного хлеба,

И в детства полюбил я вышину

Родного и безоблачного неба.

 

Я жил и рос, как все в моих летах —

Я голубей гонял, следя за их полетом,

Но с каждым днем все ближе был в мечтах

К стремительным военным самолетам.

 

Нет, не манил меня великий перелет,

И не завидовал я летчикам-героям,

Я все хотел потрогать самолет

И посмотреть, как он внутри устроен.

 

Я в восемнадцать лет покинул дом.

Всплакнула мать и проводила сына.

И стал мне домом мой аэродром,

Дороже всех — любимая машина.

 

Она испытана. И не в одном бою.

Она проверена. И не в одном сраженье.

Она летит — и сразу узнаю

Ее по одному ее движенью.

 

И если возвращается звено,

Знакомый гул я слышу ближе, ближе…

И думаю: а вдруг не суждено?

А вдруг своей машины не увижу?

 

Но вот она! Летит! Вот по земле

Уже бежит. И я ее встречаю,

И пять пробоин на родном крыле —

Пять свежих ран с тревогой отмечаю.

 

Как я горжусь машиной боевой!

Она опять прошла сквозь испытанья,

Она вернулась к нам живой, живой

С опасного военного заданья.

 

И летчик пожимает руку мне,

Снимает шлем и теплые перчатки.

Он вел огонь, и сам он был в огне.

Он принял бой, и было «все в порядке».

 

Неискушенным людям не понять,

Как дорого скупое это слово,

Но каждый техник за него обнять

Готов товарища и друга боевого.

С. Михалков

 

Мой знакомый

На посту своем привычном —

Он служил в Аэрофлоте,

Был пилотом на обычном

Пассажирском самолете.

 

Молчалив и в деле точен,

Вылетал он аккуратно

В свой обычный рейс на Сочи

И потом в Москву обратно.

 

В темноте беззвёздной ночи

Над землей гудят моторы.

Курс на запад держит летчик,

Светят штурману приборы.

 

Летчик с курса не собьется —

Курс проложен, как по нитке.

Сквозь туманы он пробьется,

Не свернет он от зенитки.

 

Вот на цель зашла машина,

Отбомбилась аккуратно,

Развернулась над Берлином

И в Москву летит обратно.

 

А внизу горят ангары,

Немцы прячутся в подвалах…

Видит штурман, что пожаров

Семь больших и восемь малых.

 

А внизу завод пылает,

И пожарные хлопочут,

Гитлер Гиммлера ругает,

Слушать Геббельса не хочет.

 

В типографиях немецких

Утром в брак сдают газету

Со статьею, что советских

Самолетов больше нету.

 

Как зовут? Какого званья

Этот летчик, ночь не спавший,

По особому заданью

В тыл противника летавший?

 

Это он летал на Сочи

На гражданском самолете,

Это он — гражданский летчик,

Что служил в Аэрофлоте.

 

Но теперь другие грузы

По ночам с аэродрома

Он берет, Герой Союза,

Молчаливый мой знакомый.

С. Михалков

 

Атака

30 немецких бомбардировщиков Ю-88 в сопровождении 15 истребителей шли на бомбежку боевых порядков наших войск. На перехват вражеской авиации вылетела группа наших самолетов в составе четырех штурмовиков, ведомых летчиком Савченко, и четырех истребителей, ведомых летчиком Чеботаревым. Несмотря на численное превосходство врага, восемь краснозвездных машин врезались в строй немецких самолетов и, сбив шесть, обратили гитлеровцев в бегство. В тяжелом бою против 45 немецких самолетов советские летчики вышли победителями.

 

Решенье принято, и нет пути назад!

В обратный путь никто не развернется

И не уйдет, пока глядят глаза,

Пока в груди живое сердце бьется!

 

Да разве можно боя не принять,

Когда ты знаешь, что твоя пехота

Не сможет встать и головы поднять

Под взрывом бомб, под строчкой пулемета?

 

Решенье принято, и тут же принят бой.

Как описать стремительность атаки,

Когда машин немецких дрогнул строй

И веер пуль прошил паучьи знаки?!

 

Есть нечто высшее, чем мужество бойца,

Идущего в опасное сраженье, —

То ненависть, что нам зажгла сердца,

Бесстрашие помножив на уменье!

 

Когда от ярости захватывает дух

И ненависть к врагу душой владеет,

Один в бою всегда уложит двух,

А иногда и больше одолеет!

С. Михалков

 

Возвращение в строй

Она звалась «Брусникой», но не зрела,

На солнечной опушке не росла,

Ни запаха, ни вкуса не имела

И никогда съедобной не была.

 

Она была размещена в подвале,

К ней по кустам тянулись провода,

Ее через «Ракету» вызывали,

И занята она была всегда.

 

Но летчик-штурмовик Шатров Василий

Не удивлялся в жизни ничему,

Он попросил — его соединили.

— «Брусника» слушает! — ответили ему.

 

— Кто говорит? — Орлов у аппарата…

— Докладывает капитан Шатров.

— Как жив, Шатров? — Заштопан и залатан.

Из госпиталя выписан. Здоров.

 

Старт замело, опять мороз крепчает.

Лицо стартера на ветру горит…

И в сотый раз «Ракета» отвечает:

— «Брусника» занята…

«Брусника» говорит…

 

Как хорошо через окно палаты

Увидеть первый снег голубоватый,

И лыжный след, и первый санный путь,

И вылезти из серого халата,

И туфли снять, и сапоги обуть,

Шинель надеть, ремень стянуть потуже,

Проститься с медицинскою сестрой,

Сойти с крыльца навстречу зимней стуже

И чувствовать, что жив и так же нужен,

И ждут друзья, и завтра встанешь в строй.

 

Три месяца своей не видев части,

Обратно в часть, в свой полк, к своим Ил-2

Шел штурмовик. У летчика от счастья,

А, может быть, от воздуха отчасти

Кружилась на морозе голова.

 

Над снежным лесом бреющим полетом

Прошли на запад три штурмовика…

Шатров подумал: «Значит, есть работа.

Штурмовики — из нашего полка».

 

Когда шагает человек военный

И далека последняя верста,

Доходит человек обыкновенно

До первого контрольного поста.

 

Там происходит разговор минутный,

Там установят, кто идет, куда.

Там на машине грузовой попутной

Найдется место в кузове всегда.

 

В добротных валенках, в дубленом полушубке

Стоит боец, винтовка на ремне.

Он до войны ходил в туфлях и в юбке,

Но девушки сегодня на войне.

 

И если ты военною дорогой

По всем фронтам проедешь и пройдешь,

Ты их увидишь — их повсюду много.

Сидеть в тылу не хочет молодежь.

 

Протер водитель стекла рукавицей

И опустил легонько тормоза.

Расстались двое… И, как говорится,

Один запомнил летные петлицы,

Другой запомнил карие глаза.

 

* * *

Кто был на фронте, на суровой службе,

Кто видел смерть, но выполнял приказ,

Тот знает цену настоящей дружбе, —

Она была испытана не раз.

 

Ты знаешь, что тебе перед полетом

Друзья твои готовят самолет,

Что в воздухе твой друг за пулеметом

И он тебя в бою не подведет.

 

И что при взлете бомба не сорвется —

Ты в дружбе с оружейником своим,

Что над землей мотор не захлебнется —

Твой друг механик повозился с ним.

 

Сидит Шатров в родной столовой летной,

Он, как в семье, в кругу своих друзей,

Стоит над ними сладкий дух компотный

И ароматный запах свежих щей.

 

А повар всех на кухне распекает:

— Людьми такими нужно дорожить!

А, может быть, он щей еще желает?

Еще котлету нужно положить?

 

Спешит к столу официантка Тося,

В руках — поднос, на нем — двойной обед.

Сидит Шатров, и все, что он попросит,

Ему несут — ни в чем отказа нет.

 

В комбинезоны теплые одеты,

Привычные к военному труду,

Шли летчики. Им летные планшеты

Колени задевали на ходу.

 

Им было в небе холодно и жарко,

Им хочется поесть, попить, поспать.

Их обогнала в поле «санитарка» —

Их было шесть, домой вернулось пять.

 

Мы с каждым днем становимся суровей,

Война сегодня наше ремесло.

Мы до последней капли нашей крови

Деремся зло и побеждаем зло.

 

Но все-таки стоять над изголовьем

У раненого друга тяжело.

И сила мести в воздух тянет снова

И на гашетку просится рука.

Все эти мысли были у Шатрова,

Когда в машине провезли шестого —

Израненного пулями стрелка…

 

* * *

Два экипажа в шахматы играют:

Идет ладья, и кони рвутся в бой,

Ферзь для удара время выжидает,

И слон готов пожертвовать собой.

 

Стянув унты и скинув снаряженье,

Еще разок подкинув в печку дров,

Сидят стратеги жаркого сраженья —

Папенко, Дыбин, Зотов и Шатров.

 

И разгадав противника уловку,

Идет Шатров, и слышится в ответ:

— Сюда бы «ил»: пошел бы на штурмовку!

Да только жаль, такой фигуры нет!

 

А в тихом штабе, в маленькой землянке,

С карандашом, склонившись над столом,

Майор Орлов на карте метит танки,

Замеченные утром на стоянке

В тылу врага, за выжженным селом.

 

Здесь засекли до тридцати орудий,

Сюда пришел с горючим эшелон.

Вот в эту клетку завтра утром будет

Удар штурмовиками нанесен.

 

Старт замело, опять мороз крепчает,

Сигнальный огонек в ночи горит.

И в сотый раз «Ракета» отвечает:

— «Брусника» занята…

«Брусника» говорит…

С. Михалков

 

Монумент «Балтийские крылья»

От станции Ржевка в пяти километрах

На трассе, овеянной ладожским ветром,

Стоят буквой «V» серебристые крылья,

Храня сквозь века легендарные были.

 

Морской авиации грозные крылья,

Созвездье Героев — полки, эскадрильи,

Вы эти поля в сорок первом обжили.

Отсюда вы курс на Берлин проложили.

 

Балтийские крылья, гвардейские крылья,

Вы звёзды свои вечной славой покрыли.

Но главный свой подвиг вы здесь совершили

И городу Ленина жизнь подарили.

А. Молчанов

 

Вовремя, без опозданья...

Вовремя,

Без опозданья,

Закон у войны суров,

Выполнившее заданье

Шло звено ястребков.

 

Ныне везло им крупно,

Ясен был свод небес.

Был замыкавшим группу

Лейтенант Горовец.

 

Зная врага повадки,

Смотрит — плохи дела,

Сзади, из-за посадки,

«Юнкерсов» группа шла.

 

«Фрицы, — в эфир сказал он. —

«Первый», ты слышишь? Нет?»

Но, как назло, отказала

Рация в тот момент.

 

Гулко в висках стучало:

«Я против всех — один!»

Вскоре уже пылали

Крылья вражьих машин.

 

«Ах ты, фашист проклятый!»

Летчик гашетку жал.

Пятый...

Шестой...

Девятый

«Юнкерс» сбитый пылал.

 

Снова враги сомкнулись...

Нет в пулемете пуль.

Справа по борту — «юнкерс»,

Спереди — «фокке-вульф».

 

Молнией мысль мелькнула:

«Выход один — таран!»

...Вдруг самолет качнуло

Взрыв!

Тишина...

Туман...

 

Вовремя,

Без опозданья,

Выполнив долг святой,

Без одного с заданья

Группа пришла домой...

В. Молчанов

 

6 июля 1943 года, на второй день Курской битвы, группа советских истребителей Ла-5 во время патрулирования столкнулась с большой группой немецких пикирующих бомбардировщиков. Из-за отказа рации лейтенант Александр Горовец оторвался от своих и вел бой в одиночестве. Он сбил девять вражеских самолетов, в том числе один — тараном. Он единственный из советских летчиков, кто одержал столько воздушных побед в одном бою. За мужество Александр Горовец посмертно удостоен звания Героя Советского Союза.

 

… В небесах…(Из поэмы Ради жизни на земле)

Ах, земля родная наша,

Нет тебя милей и краше,

Да и небо над тобой —

Залюбуется любой!..

 

Голубой простор без края,

Солнце ясного приют,

Облака весёлой стаей

В даль далёкую плывут…

 

В неоглядном небе синем

Птицам — просто благодать…

Хорошо б расправить крылья,

Вместе с ними полетать…

 

Впрочем, крылья самолёта

Тоже можно распахнуть,

Да летать куда охота,

Да по сердцу выбрать путь.

 

А внизу — моря и реки,

А внизу — леса, поля…

Ненаглядная вовеки

Наша добрая земля.

 

А внизу под облаками

Гор подоблачных гряда…

Но давайте вспомним с вами, —

Небо мирное над нами

Мирным было не всегда!..

 

В грозный час войны вчерашней,

В час ночной, средь бела дня,

Голубое небо наше

Красным было от огня…

 

Чёрным от дымов несметных…

И над всем живым и смертным

Шли воздушные бои! —

Где чужие? Где свои?..

 

Рёв моторов, гром бомбёжки,

Зорче глаз и крепче руль!..

Всюду светлые дорожки

От трассирующих пуль…

 

А с земли взахлёб зенитки

Бьют и бьют, сужая круг

И от их снарядов прытких

Небеса трещат вокруг!..

 

Люди стали крепче стали,

В бой за Родину рвались,

Против дьяволов с крестами

Словно соколы дрались!..

 

Но кончались вдруг снаряды,

Так бывало на войне,

Как тут быть, что делать надо?

Не понять тебе и мне.

 

А вот лётчики-пилоты,

Дети неба и земли,

Шли в атаку, как пехота,

С боевого разворота

На врага тараном шли!..

 

Думать некогда… тут сразу

Волю сжать в кулак и разум,

Дать с разгону полный газ,

В лобовой атаке с ассом

С глазу встретиться на глаз!..

 

Кто свернёт с дороги первым?..

Против смерти — грудью — жизнь!..

Тут уж некрепко держись…

У кого тут крепче нервы?..

Враг не выдержал — и ввысь!..

 

Здесь лови мерзавца смело

В перекрестие прицела,

Да за дерзость награди —

В брюхо очередь всади!..

 

Есть!.. Попал!.. И задымило,

Словно адское кадило,

Зачадило гарью зло,

На лету теряя силу,

В землю штопором вошло!..

 

Мчатся по небу ребята,

Словно соколы крылаты,

Песнь победную поют!..

Ну а если уж когда-то

Вдруг кого из них собьют,

Всем им даст земля приют…

 

Распахнут поля объятья,

Зашумит над ними лес,

И обнять небесных братьев

Звёзды спустятся с небес…

М. Ножкин

 

* * *

Ты помнишь,

Как плакала мама?

Но ты, оставляя дом,

Со школьной скамьи

Упрямо

Ушел на аэродром.

 

Клонились там травы сухие

И зноем дышал мотор.

И все твои тропы земные

Рванулись в небесный простор.

 

Мечтал покорить расстояния.

И допуском к той мечте

Ты получил

Постоянную

Прописку на высоте.

 

Забылись советы мамины…

А рядом,

Поджав бока,

Ворочались,

Словно мамонты,

Ожившие облака.

 

Гудели высокие ветры,

И, словно в бою,

За бортом

Валились с крыла

Километры,

Порубленные винтом.

 

Стремился ты ввысь отважно.

Земное тебя не влекло.

Но как-то в полете однажды

Узнал ты свое село.

 

Услышал ты запах хлеба,

Увидел тропинку в пыли

И понял:

Не будет неба,

Если не будет земли.

К. Обойщиков

 

Первый день войны

Еще не верим, что пришла война.

А «Мессершмитт» нас бьет

И в хвост, и в гриву.

Надменная и наглая игривость

В атаках отшлифованных видна.

 

Как в «кошки-мышки» смертная игра.

А норки нет

В июньском небе раннем.

Еще мы не научены таранить,

Еще побед не ведома пора.

 

Но вот и ты

В прицельное кольцо

Его поймал. Врага так близко видишь.

Пока еще не сильно ненавидишь,

Лишь изучаешь хищное лицо.

 

На черный крест ты направляешь ШКАС.

И вот уже огонь объял кабину.

И в юном сердце радость

И обида,

Что человека ты убил сейчас.

 

Свалившись на крыло,

Он падает в долину.

Но ты своей не чувствуешь вины:

Тот самолет упал

Не под Берлином,

А под Котовском

В первый день войны.

К. Обойщиков

 

Баллада о дружбе

На крыльях зеленая плавится краска.

Штурман убит.

И молчит стрелок.

Надо выпрыгивать — это ясно.

Но летчик машину покинуть не мог.

 

Он знал, что в кольце парашюта спасенье.

Но даже от мертвых ребят не уйдешь:

Нетрудно ремни отстегнуть от сиденья,

Но дружбу — как отстегнешь?

 

В чужих небесах, над чужими полями

Оставить ребят и машину в огне?

А что он напишет Андрюшкиной маме,

А что он Сережкиной скажет жене?

 

Ну, что вы молчите, дружки фронтовые,

Мне трудно, вы слышите, трудно в дыму!

В кабинах ребята лежат

Неживые.

И надо решать все

Ему одному.

 

Змеей проползает вражья колонна.

Он крепче сжимает штурвал в руке

И с разворотом

Ожесточенно

Машину бросает в крутое пике.

 

Быть может, лицо его было прекрасным,

А может, ужаснее всех на земле.

Но он коммунист.

И полотнищем красным

Билось пламя на тонком крыле.

К. Обойщиков

 

А небо такое святое…

Сегодня четыре полета подряд

Мы будем врываться в зенитный ад.

А небо такое святое с утра.

И в розовой дымке полоска Днепра.

 

Четыре полета. И каждый раз

Домой не вернется кто-то из нас.

Но мы полетим на высоких ветрах.

Командует долг — и сдается страх.

 

Вот штурман уже обнаружил цель.

Повозки и танки он вводит в прицел.

Сорвем переправу на горле Днепра.

А небо такое святое с утра!

К. Обойщиков

 

Это было под Киевом

Это было под Киевом, а точней, под Хоролом.

Танки Клейста катились по нашим дорогам.,

По несжатым полям, по солдатским сердцам.

В окружение армия наша попала,

Было мужества много, а сил не хватало,

И нельзя было вырваться из кольца.

 

На рассвете тринадцатого сентября,

Когда в небе кроваво горела заря

Мы тремя самолетами вышли в атаку,

И огнем в нас плеснули зенитки и танки.

Со снижением

Бомбы мы сбросили залпом

И стреляли по цели отчаянно длинно.

И зенитных дымов опьяняющий запах

Нам глаза выедал, проникая в кабины.

 

Накалялись на горле ларингофоны,

Мы кричали: «За Родину!», выжав гашетки.

И на пункте командном

Комиссар батальонный

Нам, наверно, высокие ставил отметки.

Мы со всех пулеметов с пилотом стреляли,

Презирая летящие в крылья огни.

Мы в азарте второй самолет потеряли.

И остались над целью одни.

 

Мы остались одни

В черном небе зловещем,

Лейтенанты,

Птенцы сорок первого года.

И два «мессера» взяли нас в жаркие клещи,

Нашу юность распяв на кресте самолета.

И когда на машине дымящей, разбитой

Мы уже порешили, что кончим тараном,

Появился нежданно,

Как ангел-хранитель,

Из другого полка

Пролетавший татарин.

 

Он в атаку пошел, не раздумывал долго,

Он свалился на «мессера», словно гроза.

Как его отыскать нам, красавица Волга?

Помоги мне найти его, город Казань!

Этот стих пусть прочтут его близкие люди,

Пусть узнают в Татарии, в каждом селе.

Что есть брат у меня,

Повстречавшийся в небе,

И что память о нем

Будет жить на земле.

К. Обойщиков

 

* * *

Прошитый трассой «мессершмитта»,

Горящий Ил упал в леса.

И, дымным трауром повиты,

Над ним склонились небеса.

 

Был лейтенант совсем мальчишкой.

Я не могу забыть о нем.

Лишь раз

Он без приказа вышел

Из боя в небе огневом.

 

Жил до войны он на Урале,

Плясать «цыганочку» любил.

А звали парня…

Как же звали?

Ну, ты смотри-ка, позабыл!

 

На фото вместе он с другими,

И каждый в памяти встает.

Но ни фамилии, ни имени

Уже никто не назовет.

 

Далеким светом озаренный,

Писать я буду о войне,

Пока не вспомню

Поименно

Всех,

Кто живет еще во мне.

К. Обойщиков

 

* * *

Нас все же баловало небо:

Там тропка к славе коротка.

В голодный год хватало хлеба

В столовой лётного полка.

 

Снабжал бензином и дюралью

Своих орлов рабочий класс.

И мы в регланах щеголяли,

И девочки влюблялись в нас.

 

Хранили лётное здоровье

Дивизионные врачи.

Но наш Устав писался кровью —

Давай минутку помолчим.

 

И нам не только для парада

Снабженцы выдавали в срок

Великолепные оклады

И Ворошиловский паёк.

 

В тот час, когда в родные дали

Мы вышли встретиться с врагом,

Лишь в скоростях мы уступали,

Но уж никак ни в чём другом.

 

Любимцы матушки-Отчизны,

Её высокие сыны,

Своих мы не жалели жизней

В горячем зареве войны.

 

Сквозь трасс цветастые метели

Мы шли на черные кресты —

И асы Геринга

Бледнели

И уходили с высоты.

К. Обойщиков

 

Взлет

Снова — «воздух» — команда,

И по курсу — луна.

Нам земли этой мало

С командиром звена.

Снова сердце — наружу,

Снова друг под рукой.

Никогда не нарушу

Нашей клятвы мужской.

 

Наших правил небесных,

Где отсутствует зло,

Где высокая честность

Распрямляет крыло.

Под стрелой из дюраля

Спит ночной гарнизон.

Нам синоптики врали,

Что закрыт горизонт.

 

Он распахнут и вечен,

Этот мир, этот свет.

Как на флаг наконечник,

Лунный серпик надет.

Выполняем команду,

И по курсу — луна

Ничего нам не надо

С командиром звена.

 

Только б сердце — наружу,

Только б друг — под рукой,

Только б враг не нарушил

Этот мир и покой.

К. Обойщиков

 

* * *

С балкона на небо взглянуть

В час предвечерний не хотите ли?

Там млечный след, как Млечный Путь, —

За реактивным истребителем.

 

За юношей, за офицером,

За мальчиком послевоенным,

Что, поднимаясь к звездным сферам,

Остался тем обыкновенным,

 

Соседским, с нашего двора,

Серьезным школьником вчерашним,

Которому уже вчера

Вся жизнь своей открылась пашней.

 

Теперь в неверной синеве

(Пусть обжита, соизмерима!)

Он за секунду или две

Пройдет, как звук неуловимый,

 

Закатным солнечным лучом

Вдруг высветлен в своем зените.

И от него в наш мирный дом

Идут

Невидимые

Нити.

П. Ойфа

 

Истребитель

Он был подбит над полем боя.

Пилот, теряя высоту,

тянул по фронту за собою

густую, жирную черту;

 

машину резкими рывками

бросая в стороны, креня,

старался сбить с мотора пламя,

сорвать полотнище огня.

 

Мотаясь в бешеной болтанке,

он видел, как внизу, вдали,

вперед рванулись наши танки

и пехотинцы в бой пошли.

 

А самолет, повиснув косо

на развороченном крыле,

вдруг завалился и понесся

ревущим факелом к земле.

 

Он падал — в черных лентах дыма,

живьем сгоревший на лету,

поправший смерть, неистребимый,

открывший путь на высоту!

Г. Пагирев

 

В небе родины

В сквозном сиянье небосклона

Твой летный почерк вижу я,

И чувством гордости законной

Душа охвачена моя.

 

И взгляд прикован к этим белым,

Слепящим крыльям, вроде стрел.

Доходит скорость до предела,

Хотя и это не предел...

 

И пусть я глаз твоих не вижу,

Твоих упрямых, крепких рук,

Но слышу, как отстал, обижен,

Тебя догнать не может звук.

 

Петля!.. Пике!.. Перевороты!..

С восторгом за тобой слежу,

И в мощи твоего полёта

Для песни силы нахожу.

 

И мне уже не скрыть волненья.

И весь аэродром притих...

Не самолетом управление,

А жизнь сама в руках твоих.

Л. Попова

 

Погоня за звездой

Старшему лейтенанту Юрию Гончарову

 

Дал командир тебе заданье

Найти контрольный самолет.

Навстречу звёздное сиянье

И синева больших высот.

 

В ночном воздушном океане

Его не просто отыскать.

Исчерпан срок.

Трудней дыханье,

А всё победа не близка.

 

«Внимание! «Противник» рядом!» —

Тебе радируют с земли.

Пока провел по небу взглядом,

Его огонь уже вдали.

 

Усилив скорость до предела,

В досаде губы закусив,

Летишь ты вслед за этим белым

Огнем, искрящимся в выси.

 

Но расстоянье не короче...

И вдруг открыт секрет простой:

«Противник» скрылся в мраке ночи,

А ты погнался за звездой.

 

И светит белым светом Лира,

В лучах усмешку затая:

«Кто этот вольный сын эфира,

Что мчит в надзвёздные края?»

 

Но вновь в кабину голос друга

Приносит радиоволна:

«Проверь свой курс, атаки угол,

«Цель» под крылом твоим видна».

 

И всё сильней тебе хотелось

Найти, накрыть тот самолет.

Пусть опыт мал, — есть воля, смелость,

Уменье и расчет, расчет...

 

И выплыл контур самолета

С огнем, блестящим на хвосте,

И трассой фотопулемета

Его накрыл ты в высоте.

 

И, молодой хранитель мира,

Придя на свой аэродром,

Ты рапортуешь командиру

О трудном поиске ночном.

 

А он в сиянье ночи зыбкой

Вводить другого будет в строй

И вспомнит с теплою улыбкой

Твою погоню за звездой.

Л. Попова

 

Бессмертие

Когда на Чкалова похожий летчик

Садится в реактивный самолет

И, пробивая плотный сумрак ночи,

Летит всё выше, выше и вперед...

 

И дан по радио, по телефону

Ему приказ: пройти сквозь облака, —

Я вижу, как по курсу неуклонно

Ведет машину крепкая рука.

 

Легли под крылья облачные горы,

По-чкаловски он зорко смотрит ввысь.

Туда, где темной синевы просторы

Уже огнями первыми зажглись.

 

И близко звёзд, ярчайших звёзд соседство.

Внизу — земли голубоватый шар, —

Всё, всё, что Чкалов дал ему в наследство.

И та же смелость,

тот же сердца жар.

 

Да, это так!

Бессмертно вдохновенье,

И знаю, воля Чкалова живет

В полёте этом, полном дерзновенья,

В стремленье вечно двигаться вперед.

Л. Попова

 

У границы

Старшему лейтенанту А. Бобровскому

 

Всё б летать ему в высотах синих,

Всё б держать ему в руке штурвал!..

В честь своей любимой героини

Дочку он Мариною назвал.

 

А сейчас ему никак не спится

В домике дежурного звена;

Гарнизонный городок. Граница.

В тучах замурована луна.

Телефон. И голос командира:

«К нам крадется нарушитель мира».

 

Настоящий недруг иль условный?

Чей там появился самолет?

И взмывает летчик в темный, словно

Дымом заметенный небосвод.

 

Дышат двигатели жаркой силой.

Позывными возбужден эфир.

Никогда так землю не любил он,

Как храня ее покой и мир.

 

Он не даст, не даст врагу пробиться

К мирным селам, рекам и полям...

«Осторожно! Под крылом граница», —

Говорит заботливо «земля».

 

Вот он, дьявол, вынырнул из мрака, —

Ни сигнальных бортовых огней,

Ни опознавательного знака!..

Нет! Таких не надо нам гостей.

 

На прицел его! Снаряд свистящий

На секунду рассекает мрак, —

И уходит к морю настоящий,

Просчитавшийся, подбитый враг.

 

Всё в порядке.

Можно сбавить скорость.

Тишина. Ни звёзд, ни огонька.

Только мягко светятся приборы

И глядят в кабину облака.

 

И к земле летит он, брови сдвинув;

Дремлет гарнизонный городок,

Спит спокойно девочка Марина,

Щечку положив на кулачок.

Л. Попова

 

Крылатому другу

Еще твои стремительные крылья

Хранят следы бесчисленных боев,

Еще от них ни руки не остыли,

Ни сердце соколиное твое.

 

Еще жестокие ты видишь схватки

Там, где небес невозмутима тишь,

И не сотрешь со лба упрямой складки

И на висках волос не зачернишь.

 

И у тебя на кожаном реглане

Еще от пуль царапины свежи,

И всё живет в твоих воспоминаньях

Погибший друг, и будет вечно жить.

 

Но новый день тебе уже сверкает

Лучами ослепительной красы.

И ты мотор машины запускаешь,

Смотря нетерпеливо на часы.

 

Скажи, какую трассу ты откроешь?

На север иль на юг ты полетишь?

Где ты с вечерней встретишься зарею,

С какой тебе звездою по пути?

 

Вся высь твоя на много тысяч метров,

России слава на твоем крыле.

Я буду ждать тебя

на нашей светлой,

Тобой оберегаемой земле.

Л. Попова

 

Начало дружбы

Дважды Герою Советского Союза П. А. Покрышеву

 

Январь. Прозрачный день морозный.

И Кировского парка тишина,

И тоненькие в инее берёзы,

И голубого неба крутизна.

 

Орудья немцев необычно немы.

И в блеске солнца вижу я того,

Кто весь - живая песнь или поэма, —

Смогу ль сложить я песню про него?

 

Ему такое с Лермонтовым сходство

Дано природы дивною игрой,

С таким он постоянным превосходством

Ведёт с противником воздушный бой,

 

Так явно смерть он презирает,

Что встань бы Лермонтов сейчас, —

Наверно б не изгнанник рая

Им был воспет, а этот ас:

 

Его стремительный полёт

Над Ленинградом и над Мгою,

Над белой Ладогой, над мглою

Глухих Синявинских болот;

 

Как днем и ночью он готов,

Неуловимый и могучий,

Атаковать с воздушной кручи

Своих недремлющих врагов;

 

Как тридцать вражеских машин

За эти три военных года, —

Безбрежных высей властелин, —

Он сбросил в бездну с небосвода!

 

И даже в эти краткие мгновенья

Петр Покрышев для радости земной

Лишь одного хотел бы: в наступленье

Свой истребитель бросить скоростной...

 

И видела я две звезды героя,

Сияющие на его груди,

В глазах его такую жажду боя,

С какой немыслимо не победить.

Л. Попова

 

Песня о крылатом связисте

В заоблачных высях едва ли

Был след его звездам знаком.

Его огородником звали,

Его кукурузником звали,

И звали его лесником.

 

Он осенью поздней и летом

На малых высотах сновал.

Возил комиссарам газеты,

Возил командирам пакеты

И их под расписку сдавал.

 

Всегда молчалив и спокоен,

Он жался поближе к земле.

Но частое сито пробоин,

Как старый, испытанный воин,

Хранил самолет на крыле.

 

Где крепнет гроза боевая,

Где ветер железный шумит,

Свинцовым дождем обдавая,

Его у переднего края

Однажды настиг «Мессершмитт».

 

Он видел, как плавились баки,

Но сердцем и тут не ослаб.

Машины пылающий факел

В азарте последней атаки

Он бросил на вражеский штаб.

 

Враги на куски разорвали

Горящий его самолет.

Его огородником звали,

Его кукурузником звали,

А был он геройский пилот.

А. Сурков

 

Лётчикам Второй мировой

Аэроклубы, как грибы,

Росли в года прифронтовые,

Чтоб в ситуациях любых

Преодолеть ветра кривые.

И Громов с Чкаловым судьбы

Наметят вектор без вопросов,

Мечтой о небе болен был

Ведь каждый третий из подростков.

 

А Гризодубовой полёт

В рассказе штурмана Расковой

Девчат на подвиг позовёт,

Хоть выбор неба так рискован!

Но что чудесней может быть,

Чем над землёй парить, как птица?!

Полёт им первый не забыть,

И в старости он будет сниться.

 

Да только доживут не все

До героической Победы,

В кабине иль на полосе

Последний вздох доверив небу.

Девчонки — в 18 лет,

Постарше или чуть моложе —

Я их земной и звёздный след

Всем сердцем чувствую и кожей.

 

Теперь и те, кто уцелел

В боях жестоких просто чудом,

Уже лежат в родной земле.

Но подвиг их не позабудут!

Всех, кто тогда крылом своим

Спасал нас, каждый миг рискуя,

Мы от души благодарим,

Им в День Победы салютуя.

В. Хромова

 

Североморские орлы

Первые орденоносцы ВОв *

 

Север — это место,

Где живут герои

И боёв известных,

И великих строек.

Первыми на фронте

Эти три титана

В звании Героев

Всем известны станут.

 

Нет машин и очень

Просто вдруг взорваться —

Хоть поодиночке,

Но летят сражаться.

Здоровцев и Жуков,

Харитонов Пётр**

Фрицев многоруких

Били на высотах.

 

Лют змей многоглавый,

Не края съел — страны.

И не ради славы

Шли здесь на тараны.

Ленинград с Отчизной

В грозном том начале

И ценою жизни

Храбро защищали.

 

ВОв — Великая Отечественная война

** Жукову М.П., Здоровцеву С.И. и Харитонову П.Т. звание Героев присвоено 8 июля 1941

В. Хромова

 

«Я Сокол!»

С. Г. Курзенкову — Герою Союза, сбившему 9 и подбившему 4 вражеских самолёта

 

На небе вспыхивали звёзды.

Крепчал мороз, февраль не март.

А в Мурманский порт с грузом грозным

Три корабля вошли впотьмах.

Фашисты в Баренцевом море

Вели охоту, но облом.

Теперь опять прут наглым строем,

Блистая прошлым серебром.

Встал ураган огня стеною,

Обрёк попытки на провал.

«Ваш Мурманск по огню в героях», —

Английский лётчик нам сказал.

 

А мне приказ: найти, и срочно,

Гнездо тех «юнкерсов» в ночи

И нанести удар так точно,

Чтоб было нечего лечить.

По времени фронт подо мною —

И начинается обстрел.

Но я на запад под луною

Уж до залива долетел.

Но где ж аэродром треклятый?

Бензин ведь кончился почти.

Но вдруг мигнул фашист крылатый,

Посадку просит — Ну, лети!

 

Он сел, и я снижаюсь ниже,

Чтоб поточнее пробомбить.

Бьют «эрликоны» ближе, ближе.

Но мне открылся новый вид.

Стояли в ряд, как на параде,

Сосновым бором, как щитом,

Прикрытые, чему так рады,

Машины с дьявольским крестом.

Сейчас получите, ей Богу!

Но мой вдруг вздрогнет самолёт,

И следом боль пронзила ногу.

Всё ж бомбы сброшу и вперёд.

 

Осколков врезалось немало

В мой «Харрикейн», но я лечу.

Крыло по-прежнему пылало.

А долететь к своим хочу.

Доска с приборами разбита,

Без них слепой я, ё-моё!

Хоть радио есть в роли гида:

«Я Сокол! Дайте курс! Приём».

Мне пролететь ещё бы малость.

Дым стёкла закоптил — пожар!

Открыл кабину, задыхаясь, —

Огонь со всех сторон зажал.

 

Пора бы прыгать с парашютом.

Да вот нога — тянул, слабел.

Залив. Осталось 3 минуты.

Вдруг взрыв — и вниз я полетел.

Рвануть бы за кольцо, но сразу

Меня собьёт мой самолёт.

Жду, кувыркаюсь, страшно глазу.

Удар. «Я спасся!» — мозг орёт.

Но ветер с прежней злобной силой

Мне жжёт лицо, и вижу я,

Что, складываясь так бессильно,

Уходит купол от меня.

 

Как я упал и не разбился,

Хоть ждал меня гранитный гроб?!

Как оказалось, приземлился

На склон и полетел в сугроб…

О том рассказывать не стану,

Как травмы органов моих

Лечили, как я всё же встану,

Ходить чтоб на своих двоих.

Но вот осколочек металла,

Который доктор подарил,

Храню с наградой ярко алой

Не 10 лет, а 33.

 

* «эрликоны» — автоматические зенитные пушки

В. Хромова

 

Военно-Воздушные Силы

О, как эти люди красивы

и в небе землёю сильны!

Военно-Воздушные Силы,

особая гордость страны.

 

У неба земные приказы.

Опять гермошлем надевать,

который космическим назван,

а надо бы лётным назвать.

 

Летит, продолжается диво

высоких тридцатых годов,

и небо, как прежде, красиво

в рассветном меду облаков.

 

В дежурном звене по тревоге —

четыре минуты, и взлёт! —

уходят реальные боги

в нерайские кущи высот,

 

чтоб кущи земные растили

мы в мирной страде бытия…

Военно-Воздушные Силы,

любовь и святыня моя!

Ф. Чуев

 

День авиации

День авиации, ясное утро,

лишь пробивается солнце едва.

День авиации! Летние кудри,

белая на горизонте трава.

 

День авиации. Август прекрасный,

щедрый, как то, что взяло да сбылось.

День авиации, искренний праздник,

изморозь вогнутых, белых полос.

 

День авиации! Белый от зноя,

полдень вокруг, как небесный дворец.

День авиации... Это родное.

В светлой, гражданской рубашке отец.

 

День авиации. Песня до вечера.

Не было музыки, песня одна.

Ночь проявилась,

как будто засвечена

пленка прошедшего яркого дня.

Ф. Чуев

 

* * *

Я не знаю профессии лучше,

я не видел достойней людей.

Как играет изогнутый лучик

на погонах моих площадей!

 

И шагает по ним, словно в праздник,

как по дрогнувшей памяти лет,

сводный полк авиаторов разных,

полевой, темно-синий букет.

 

Тот, что светится в сумраке зимнем

сквозь мое ледяное окно...

Быть красивым, и умным, и сильным —

это летчику только дано!

Ф. Чуев

 

* * *

Белый ветер

за висками развевается —

время молодости нашей —

авиация.

Время честности,

и чести,

и содружества,

голубого, обжигающего мужества...

 

И не зря

Земля считает

цветом нации

тех, кто был,

кто есть,

кто будет

в авиации.

Ф. Чуев

 

* * *

В День Воздушного Флота

я никуда не пошел.

Праздничные пилоты

сели ко мне за стол.

 

Добрые фотографии,

разная боль и грусть.

Это моя биография,

та, которой горжусь.

 

Здесь не ведутся речи,

тосты тут не слышны.

Те, кого так не встречу,

здесь соединены.

 

И никакая не мания —

в полном здравии я.

Это моя компания,

это мои друзья.

 

Их никуда не денешь.

Твой это день, отец.

И Александр Евгеньич,

и Алексеич здесь...

 

Летчики! Слово из доблести.

Летчики! Буквы в лучах,

словно грядущего отблески

на довоенных очках.

Ф. Чуев

 

Лица летчиков

На лица летчиков взгляни.

Есть что-то общее в пилотах

всех поколений. Вот они

идут по травам на работу.

 

У них тогда, я знаю сам,

не то чтоб крылья вырастают —

уже впритирку к небесам,

еще землей шагает стая.

 

Своих друзей я помяну,

есть место всем в моем помине.

Вот этот щупленький в войну

летал еще на «Каталине».

 

А этот рослый фронтовик,

четыре года не убитый,

в своих полетах штурмовых

кому-то выкроил орбиту.

 

Была б стране без них беда,

а бед и так у ней немало,

Но белый хлеб для них — всегда,

когда сама недоедала.

 

...Спешит сегодняшний призыв,

как самолеты, непохожий,

а поле мокро от росы,

и холодок бежит по коже.

 

На лица летчиков смотри.

Им никогда не повториться.

На меди стынущей зари

чеканит небо эти лица.

Ф. Чуев

 

* * *

Перо, летящее

все выше,

по небу белому скребет,

и что-то пишет,

что-то пишет

особой вязью самолет.

 

К ней зависть юная

стремится...

И как мне жить,

и как страдать,

когда небесная страница

в земную падает тетрадь?

 

И что за грусть,

и что за радость

в единстве неба и земли,

когда бескрылое

в крылатость,

кренясь, возводят

корабли!

 

Ты будешь падать,

но минута,

нет,

миг, спасительно большой,

взметнется крышей парашюта

над обреченною душой.

Ф. Чуев

 

Летчики

(Отрывок)

 

Все звания у летчиков равны.

На летном поле мало козыряют.

А в воздухе погоны не нужны —

у летчиков и маршалы летают!

А я люблю их, добрых и отчаянных,

когда они гуляют, как никто,

 

не потому, что много получают,

а потому, что завтра: — От винтов! —

И если разобьется слово «нужно»,

друзья исполнят непосильный труд:

те Звездочки на бархатных подушках

по улицам застывшим пронесут.

Но не венков заплаканную зелень,

а вижу я, как, спрыгнув с корабля,

они идут, отталкивая землю, —

поэтому и вертится Земля!

Ф. Чуев

 

Вечный летчик

Вы видали в небе тучку,

вы видали на земле

золотистый, самый лучший

отблеск солнца на крыле?

 

Над поляной или сопкой,

над арбузною водой

вы видали след высокий,

белый след над головой?

 

То дорогами столетья,

понимая свой удел,

одинокий, как бессмертье,

Вечный Летчик пролетел...

 

Профиль резок на мгновенье

и недвижен на века,

и на ручке управленья

неотрывная рука.

 

Белый шрам на ней когда-то

возле Царского Села

врезал немец-авиатор —

первая война была.

 

И отметина другая

чуть над шарфиком видна —

то ли пуля самурая,

то ли финская война.

 

И четыре года чистых,

и осколок у виска,

и четыре серебристых

из-под шлема волоска.

 

Не зачисленный в приказы

повышений и наград,

не вернувшийся на базу

строгой памяти солдат,

 

весь заштопанный, летает,

как немой укор войне,

и безмолвно помогает

справедливой стороне.

 

Нет на нем ни свежей раны

и морщинок — ни следа,

потому что слишком рано

вечные набрал года.

 

Потому что в этом мире

только войны видел он.

За два, за три, за четыре

каждый год ему зачтен.

 

Он без отдыха-отбоя

беспосадочно кружит,

беспощадною петлею

над неправым виражит.

 

В старой куртке, в шлемофоне

весь затянутый, прямой

и на светлом небосклоне

по-отцовски молодой.

 

Только глаз его не видно —

то ли выцвели зрачки,

то ли отблески кабины

на огромные очки...

 

Рассыпаются по небу

войны, как метеорит.

Спит недружная планета.

Просыпается, гудит.

 

Там, где огненные точки

прожигают шар земной,

возникает Вечный Летчик,

словно Совесть над Землей.

Ф. Чуев

 

Русские пилоты

Русские пилоты,

родины краса.

Щеки загорелые,

честные глаза.

Пыльная дорога,

пыльный самолет

пыльная лошадка

медленно везет.

 

Под горящим шлемом

кожа поползла.

В месиво дюраля

вытекли глаза.

Черная палата,

черпая кровать.

— Доктор, не молчите, —

буду я летать?

 

Русские пилоты.

Изгородь. Бурьян.

Все «при исполнении»

да от старых ран.

Верные товарищи,

вечные друзья.

И, незабывающий,

перед вами я.

 

Кровью и призваньем,

всем, о чем пишу,

к вашему сословью

я принадлежу.

Ф. Чуев

 

Пилоты XX века

Мы прилетим, пилоты поколенья,

сквозь белые циклоны и снега,

сквозь тучи охлажденного забвенья,

где кровь по жилам льдится, как шуга.

 

Мы прилетим в события другие,

в иные, голубые времена,

чему-то удивленные впервые,

сошедшие с небес, как с полотна.

 

Мы долетим до вас, как марсиане,

на старом, допотопном корабле,

однако, в том заслуженном сиянье,

какого и не знали на Земле.

Ф. Чуев

 

Предтечи

Предвоенный сокол в пилотке,

запыленные сапоги,

уплотненные тренировки,

чуть седые уже виски.

 

Беспредельные перегрузки.

Все умеет, все знает он

и погибнет над Раво-Русской,

зачеркнув чужой батальон...

 

Вот он спит, наставлений полон,

и мальчишка, его сосед,

как святыню, поднимет с полу

целлулоидный тот планшет.

Ф. Чуев

 

«Болтанка»

И в качке можно выстоять,

в любой болтанке — да!

Когда дороже истина,

болтанка — ерунда.

 

Заходы на посадку

и перепад высот

порой куда не сладки —

кто полетал, поймёт.

 

Или — отказ мотора

или — расчёт глиссад…

Фиксировать приборы

и в клеточки писать.

 

Всё заносить в тетрадку,

да ровненько — ей-ей!

Измотанный болтанкой,

не думаешь о ней.

 

Скорей бы прилетели,

сегодня тяжело,

скорей бы до постели

добраться повезло!

 

Приду, возьму газету

и снова полечу

по строчкам…

Чтенье это

сейчас не по плечу.

 

Не то, что буквы скачут,

а просто всё летит,

а просто мир иначе

со мною говорит.

 

И чувствую в покое

как просятся, тихи…

Занятье немужское,

Проклятые стихи.

Ф. Чуев

 

Курсант

Небо синее, негасимое

Ночью светится на крыле.

Мама спит моя.

Спит любимая.

Спят товарищи на земле.

 

Коли выбрал, друг, авиацию,

Значит, прожил ты много лет.

И из «штопора» под овации

Выводил ты свой «драндулет».

 

Поднимал отцовщину милую

Над просторами всех морей

С водопьяновской краснокрылою

Славой красных богатырей...

 

Небо гордое Ленинграда,

Небо горькое, как война.

Головановские армады,

Знаменитые имена.

 

Это славное — твой союзник,

Самый прочный в мире металл —

Как фанерный твой «кукурузник»,

Что мальчишкой ты увидал.

Ф. Чуев

 

Козырев

1

В столовой Энской летной части,

какие в южных городках,

сидели техники, начальство

да летчик в солнечных очках.

 

Заправок нынче будет много.

Июль смеется с высоты.

Как отдыхающие ноги,

торчат на колышках унты.

 

И жены в выцветших халатах

одежку сушат на траве,

и карапуз бежит — куда там! —

отцовский шлем на голове.

 

Когда в леске после обеда

пилоты сели в полукруг,

одну историю поведал

мой старый,

мой давнишний друг...

 

2

Был Герман Шванке ас отменный,

сам бог велел ему летать.

Непобедимый,

несравненный,

умел он только побеждать.

Светловолосый,

длиннолицый,

с горбинкой страсти на носу,

когда он шел,

саксонский рыцарь,

казалось,

весь он на весу.

 

Всегда он был

в себе уверен,

над миром

в небе хохотал.

Сам тезка как-то,

Герман Геринг,

из любопытства с ним летал.

 

Он признан был

имперским асом,

что в переводе «туз».

Вот так.

На фюзеляж бубновой краской

был нанесен картежный знак.

 

Его машину украшали —

изрядно! —

белые кресты.

Кого они ни устрашали —

скорей бы крылья унести!

 

Кресты — Варшава.

Накануне.

Двенадцать штук —

Борисов, Минск.

Двенадцать красных

он в июне

сумел отправить

сверху вниз.

Таков он был,

ариец Шванке,

высокий,

тощий,

молодой,

когда наутро,

спозаранку,

решился Козырев на бой.

 

Германец вызвал.

Бросил вымпел

на поле вечером, вчера.

Итак,

бойцовский жребий выпал.

Пора, земля.

Солдат, пора.

 

И вот сошлись они в квадрате,

в кипящем вареве лучей.

Так прежде было:

рать пред ратью,

и выставляли силачей.

 

Казал Ослябя в поединке,

как надо родину беречь.

И вспомнил Козырев картинку

в учебнике «Родная речь».

 

Летел фашист,

бубновым, жирным

тузом распластанным прикрыт.

Хоть туз летел,

да не козырный,

его-то козырем

и крыть!

 

Прицел.

Мгновенье.

И — порядок.

Слетел бубенный,

подожжен.

Был бой,

по-козыревски краток,

одной фигурою решен.

 

О ней нигде не прочитаем,

зато смогли ее назвать

ядреным древним сочетаньем,

что лишь сказать —

не написать.

 

По виражам и перегрузкам

прошел,

увидел,

победил —

не потому, что просто русским,

а потому, что асом был.

 

И полетела слава грозная

по всем военным облакам,

и прогремело имя —

Козырев,

который рубит пополам!

 

3

Он мстил за слезы,

мстил за то, что

кипело небо на земле,

за то, что тошно было,

тошно

садиться

с кровью на крыле,

за смерть дочурки

от германской

проклятой,

проклятой руки,

за то, что сгибли от фугаски

жена

и в Минске старики,

за искалеченные нервы,

за самолеты «мессершмитт»,

за бесконечный сорок первый...

 

Никто в столовой не шумит,

и проклинает их

пехота,

а тут одну машину ждут

на очереди

семь пилотов,

и ждать уже —

напрасный труд.

И даже шутка в разговоре

звучит,

как братское «прости».

Все меньше курток в коридоре,

все больше фрицев на Руси.

 

Над старым Курском

и над Корсунью

набухли кровью облака,

когда пилот

товарищ Козырев

доводит счет до сорока.

Пусть на земле

не вышел ростом

и среднерусской красотой,

но он землей

для неба создан,

особой выдержки герой.

Бросал машину над домами,

как бы прыжком через ручей,

спирали вил за облаками

из мягких солнечных лучей,

врывался в просеку лесную,

свечой садился на шоссе,

свою фамилию витую

лепил в нетронутой красе.

То вверх тормашками он падал —

переворот через крыло,

то облака срывал,

как вату,

шоферы гнали:

повезло!

 

Его симфония полета

плыла от детства,

от мечты,

и было в ней степное что-то,

и было столько высоты!

Ведет звено —

и в небе чисто,

особым дьяволом храним,

и — «Ахтунг,

Козырев!» —

фашисты

орут в наушники своим.

 

И только так!

Ага, ползете...

О чем он думал и о ком,

когда на бреющем полете

рубил эсэсовцев винтом?

 

И только так!

Он мстил за Польшу,

в которой раньше не бывал,

карая с неба,

мстил за то, что

он в этом небе убивал.

За то, что он,

великий летчик,

измучен страшною войной,

он мстил жестоко,

днем и ночью,

мстил одержимо,

сам не свой.

 

Четыре года

жизнью стали.

И возвращается домой

при орденах

и при медалях

он,

Нечетырежды Герой.

Куда домой?

Один на свете

есть у него сегодня дом.

Пилоты —

как большие дети,

и жизнь у них —

аэродром.

 

4

Какие б чудо-автоматы

на свете ни изобрели,

но будут летчики, ребята

водить на Марсы корабли.

 

И всею летною душою

я говорю в который раз:

да будут громкие герои,

да будут Громовы у нас!

 

Дорогой долгой,

небывалой

они уходят от земли,

и небом,

звездочкою малой

Земля становится вдали.

 

В ней остается уваженье

к былым звучаниям имен,

закон земного притяженья

в ней, словно в капле,

растворен.

 

И станет грустно им,

и очень

на ней охапку сена жаль...

Любовь и ненависть отточим

на чувстве искреннем:

печаль.

 

...Герой типичный,

не типичный —

не мне судить.

Он мой герой.

Он есть такой,

пилот отличный,

в моей державе

есть такой.

 

Подумать только

как все просто:

не за нагрудную звезду

не дал погаснуть

в небе звездам

и душу вывернул в аду —

затем,

чтоб в нашем сорок пятом

в чужой,

поверженной дали

писал победный ультиматум

советский маршал.

Мы пришли!

 

На чем стоим мы —

не ославить,

как это высказал сплеча

князь Александр Ярославич —

насчет пришельцев

и меча.

Ф. Чуев

 

Рассказ авиатехника

— Мы вместе прибыли на фронт,

я — младший лейтенант,

он — в том же звании пилот,

такой же синий кант.

А через год

(то срок большой

на боевом пути),

а через год

он был старшой,

и орден на груди.

Я по ночам чинил мотор

ему в любой мороз.

Одет с иголочки майор,

промаслен я насквозь.

К концу войны —

полковник он,

да с Золотой Звездой.

На мне —

былой комбинезон

с медалечкой одной.

Победа скоро!

Скоро мир!

Подходит май в цвету.

Пилю из жести, командир,

горячую звезду.

Под целлулоид подвожу

такой живой портрет,

с твоим сынишкою дружу

я столько мирных лет.

Сквозь стужу давних канонад,

победу пригубя,

я, техник, младший лейтенант,

пью чарку за тебя.

Ф. Чуев

 

* * *

Пилоты, и штурманы, и мотористы,

радисты, механики и технари,

над вами однажды опять возгорится

осколок готовой к полетам зари.

 

И вы подойдете к окну и внезапно

услышите то, что не слышно для всех, —

как тянут победно моторы «На запад!»,

как дышит унтами продавленный снег.

 

Не каждый, как надо, вспомянут, повышен,

и только полет — навсегда молодой

и звездный,

как ас Александр Покрышкин

над юной,

военной,

влюбленной страной!

Ф. Чуев

 

* * *

(Из поэмы «Минута молчания»)

 

Платком тумана землю ночь повяжет,

и сонная над миром благодать...

Из-под седых обломков фюзеляжей

они выходят звездами дышать.

 

Да, все, как есть,

как были, как дышали

когда-то в разных русских

городках,

и все, как есть,

они штурвал держали,

на «Муромцах»,

«эр-пятых», «ишаках»...

Еще в петличках,

в полевых погонах.

От орденов не выцвели кружки...

В забытых шлемах

и в скафандрах новых

поэскадрильно

строятся полки.

Ты тихо стой.

Не выдумка,

не сказка.

На вечер встречи ты сюда пришел

к питомцам Качи, Чкалова, Батайска —

всех наших старых, добрых летных школ.

 

— А как зовут вас, лейтенант? —

— Не знаю.

Я так давно, наверное, убит,

что в самой незабывчивой

Рязани,

пожалуй, окончательно забыт.

 

Гуляют молодые офицеры,

и каждый — под счастливою звездой,

покуда утром звезды из фанеры

не встанут по-над сгорбленной

землей.

Да, у природы

старые заботы,

и утро опускается вдали

так плавно,

как посадка самолета,

когда он чуть касается земли...

 

* * *

Хлопцы — приятно глянуть,

Сколько их тут, родных!

Лишь предвоенный глянец —

Все, что осталось от них.

Да над Москвой знамена,

те же, что в их года,

да праздник в мае зеленом,

Девятого — навсегда.

Ф. Чуев

 

* * *

Мне снится много дней

один и тот же сон:

в пруду, в тиши теней,

наклонно погружен

биплан, еще с войны,

наверное, У-2,

из темной глубины

лишь виден хвост едва.

 

Над ним, как пласт времен,

не светится вода,

лишь близится сквозь сон

размытая звезда.

 

Кайма вокруг нее,

белесый эмалит.

Небесное жилье.

А сердце так болит!

 

И я биплан тяну

из ила на траву,

как будто всю войну

из памяти зову.

 

А он легко идет

наверх, углом, из вод,

ко мне хвостом вперед,

блестящий самолет.

 

Снимаю трав венок

с угрюмого винта,

и вечный зов: «Сынок!» —

плеснула в борт вода.

 

Держу в руках планшет —

фамилия моя.

И почерк.

Батя?

Нет.

Сегодня это я.

Ф. Чуев

 

Встреча Девятого мая

Бывшие небесные солдаты —

часто ль собирались на веку,

кто служил в Отдельном сто двадцатом

Александра Невского полку?

 

Робко и стараясь незаметно,

словно веря в чудо до конца,

я иду по улице за кем-то,

так напоминающим отца.

 

Столько лет, а все какая малость,

кажется, короткий срок прошел.

До сих пор бумага не слежалась,

та, где он писал карандашом.

 

Я приду — пилоты приглашают, —

за него приду сегодня я

в зал, где слава, честная, большая,

где живые батины друзья.

 

Те голубоглазые герои,

Родина которыми права.

Каждый орден — бывшее здоровье.

«Рус-фанер», стосильные У-2.

 

На фанере падали на танки,

из лесу бросались на врагов,

и сгорали вы, как летчик Мамкин

и как партизан Серебряков.

 

Благодарной памятью богаты

легендарно-брянские леса,

где с братвою Дятьковской бригады

подвиг благородства удался.

 

Так живите ж дольше, ветераны,

новых юбилейных вам значков!

Пусть над вами дышит неустанно

уваженье мирных облаков.

 

Молодые, солнечные деды —

праздничность несломленной страны, —

пусть звенит медалями Победы

музыка возвышенной весны,

 

по кудряшкам катится по детским,

что прижались к белому виску,

в сто двадцатом,

Невского,

гвардейском

Инстенбургском

авиаполку.

Ф. Чуев

 

Летчикам Великой Отечественной

Как будто вижу вашу юность,

косой, земляночный рассвет,

там плоскость неба изогнулась

от бомбовой нагрузки лет.

 

Там ни дороги, ни окопа,

и спрятать некуда себя,

но «подсоби!» кричит пехота,

и ждет отмщения земля.

 

И слава в будущем зените

уже для вас распалена

и выжигает на граните

сквозь линзу неба имена.

Ф. Чуев

 

Крылатый маршал

1

Встреча с человеком — это праздник,

если человек тебе сродни.

Столько мы людей встречаем разных —

светятся над прожитым они.

 

А ко мне выходит из туманов,

из белесой зимней пелены

Александр Евгеньич Голованов —

гордость авиации страны.

 

Он идет, размашисто-картинный,

памятно живой среди живых,

мимо современных реактивных,

мимо потемнелых поршневых...

 

Голубой тропой аэродромной

он уходит в первый свой полет,

где инструктор — четкий летчик Громов,

молодой, как тридцать с чем-то год.

 

Улетает в юность, в детство, к Волге,

он, нижегородский богатырь.

Жизнь — как синь, ни боли, ни тревоги,

волны в Волге гнутся, как ковыль.

 

— Саша, Саша, ну чего ты плачешь? —

подойдет задумчивая мать. —

Саша, Саша,

дед твой был Кибальчич...

(Хоть про деда лучше и не знать.)

 

Мама родилась в тюрьме, в остроге.

Серый камень. Белый стебелек.

И на воле, в спрятанной тревоге,

тлел, не гас мятежный огонек.

 

В дом ходили люди

и без шума

помогали отпрыскам его.

Хоть преступник он,

а все ж, подумать,

самого царя хотел того...

 

Да еще, слыхать, такой ученый,

выдумал ракету, чтоб летать.

На Руси ли не было почетно

за народ, за правду пострадать?!

 

И светил в окно, как из колодца,

озарен мерцанием звезды,

белый лик того народовольца

с траурной каймою бороды.

 

Ну а внук — летит, летит с обрыва,

с дерева сорвался.

Ничего.

Высоту еще не покорил он,

но она ударила его.

 

Слава богу, к счастью, несмертельно,

только мама лишний раз в слезах,

а отец пророчески-шутейно:

— Сашка будет летчиком! — сказал.

 

...Летчик, летчик, где твоя кожанка,

где готовый к небу аппарат?

Вот судьба, пророчество, цыганка,

вот он ты, молоденький солдат.

 

Что цыганка даром нагадает,

что вообще сумеет нагадать?

Впереди коммуна, жизнь такая!

И ни зги в метели не видать.

 

А цыганка старая в ударе:

— Миленький, не бойся, что прозяб!

Ты таким высоким станешь, парень,

как не снится всем твоим друзьям.

 

Что высоким будет — это точно,

под два метра вымахал уже.

Но слова цыганки, как нарочно,

словно что-то видели в душе.

 

Хоть ему пятнадцать, а высокий,

и махнул рукою военком,

и пошел мальчишечка с винтовкой

защищать Москву от беляков.

 

Свищут пули странно — их не видно,

дни летят за пулями вослед,

ну а вспомнить — вроде не обидно,

что прошел с боями столько лет,

 

повидал и землю, и победу,

а потом и в небо полетел.

Только это — как бы шел по следу,

только это — вроде между дел.

 

Ну а сам, а главное, а то, что

сделало тебя и почему?

К тридцати семи, дела итожа,

подошел он к слову своему.

 

Сможет он — и это не как будто.

В финскую вынашивает план —

полк создать на дальние маршруты,

чтоб не хуже немцев, англичан

 

нам летать, как прежде не летали, —

всепогодный путь для красных крыл!

И, начав письмо: «Товарищ Сталин»,

«Летчик Голованов», — закруглил.

 

Может, это главное.

И все же

молодость. Дзержинский. ВЧК.

Замела тревожная пороша

савинковский след издалека.

 

И в шкафу, средь памяти отважной,

у него валялся много лет

зимний отблеск юности незряшной —

этого эсера пистолет...

 

Но главнее все ж,

когда по-свойски

и всерьез,

а вроде с озорства

наше небо стало комсомольским

и цвела под крыльями Москва.

 

С высоты просторной лучше видно

все свои далекие года,

радость дней, прокуренность обиды...

Сдаться? Опуститься?

Никогда.

 

Защитили техники, пилоты,

встали перед ложью как стена.

И письмо в ЦК И вновь работа.

И война,

война,

война,

война...

 

Главное?

Оно наступит скоро.

Вызов в Ставку, срочно, как всегда,

и слова: — У нас большое горе.

Немец в Вязьме. — Пауза. —

Беда.

 

Что же делать? —

И вполоборота

тихо, твердо: — Булем побеждать.

Но сейчас нужны нам самолеты.

Под Москву. И много. Сотен пять.

 

Чиркнул спичкой возле папиросы.

На столе стоял остывший борщ.

Подошел вплотную:

— Есть вопросы?

С богом! Верю, что не подведешь.

 

2

Дача постарела и осела.

Выпрямиться б ей, да нету сил.

Ветерок печально и несмело

занавеску в парус превратил.

 

Не уплыть ослабшему хозяину,

не уехать, в небо не взлететь,

хлебушка и то поесть нельзя ему.

 

Человек, боец, авторитет,

вот лежит он — брови и ресницы,

взгляд, как прежде, резок и лучист,

и ковбойка фабрики «Зарница»

на корягах высохших ключиц.

 

Шевелит беспомощно руками,

к простыне распластанно прижат,

словно запрессованные камни

в одеяле стеганом лежат.

 

— Поднимусь, — гудит он, — поокрепну

и опять до книги доберусь.

Вот тогда потрудимся мы, верно?

— Верно, — говорю я и боюсь,

 

что похож такой ответ на оттиск

с заготовки искренних неправд.

Нет, не встанет старый полководец.

Медициной завершен парад.

 

Я прощаюсь, чувствуя мгновенья,

мне сказали: только пять минут.

Но к кому нести мне откровенье?

Здесь минут мне больше не дадут.

 

Где к подобной чести причаститься?

Мысль от боли чуть не голосит,

что рубашку пеструю, «Зарницу»,

нет, ему уже не доносить.

 

Ничего себе не остается,

да и нет, и не было себя.

Есть народ. Есть подвиг полководца.

Шла эпоха, войнами трубя.

 

Рос и вырос. Ничего не надо,

никаких регалий и наград.

— Буду до последнего солдата

драться, как дрались за Сталинград.

 

Говорим. А дальше будет камень,

мрамор или темный Лабрадор.

В тишине, хранимой лепестками,

по-мужски продлится разговор.

 

Вышло про живого знать заране,

представлять осенний пьедестал.

— Спросит кто, — хрипит он на

прощанье, —

передай, что духом не упал.

 

3

Человеку к ночи стало худо.

Он велел позвать к себе детей:

— Дайте руки мне свои, покуда

ощущаю я тепло людей.

А теперь к окошку пододвиньте,

я хочу на звезды посмотреть.

 

Он живет, он чувствует, он видит

перед тем, как сердцу догореть.

 

Небо в Волге, мама и рыбалка,

в детстве вещем он себя открыл!

Южный фронт и старая гадалка,

кресло деда, небо в тыщи крыл...

 

Он сидит, как раненая птица,

и на землю смотрит из окна,

и слезинка медленно искрится,

звездная,

последняя,

одна.

 

...Над столицей было столько солнца,

что у листьев плавились края.

Шли за гробом восемь полководцев,

фронтовые маршалы, друзья.

 

И печаль, спокойная, как Волга,

под знамена медленно текла.

Как стрела по карте, шла Эпоха

и на повороте, у угла,

 

вдруг блеснула вроде бы случайно,

пронизав последние ряды,

как его слезинка на прощанье,

бриллиантом Маршальской Звезды.

Ф. Чуев

 

* * *

В шкафу, другими карточками сжаты,

среди всего, что долго берегу,

Сафонов и английские сержанты

стоят у «харрикейна» на снегу.

 

Зачем североморский снимок бравый,

зачем твоя улыбка мне, сержант?

Как будто эти мужество и слава

мне, лично мне, с войны принадлежат.

 

Не знал в живых, не выдумал погибших,

но знаю, что, спасенные во мне,

с годами поднимаются все выше

те соколы, что были на войне.

 

Они летят, и в небе не поджечь их,

не скроет их полярная вода.

Есть мой, особый мир.

В нем нет ушедших.

В нем доблесть остается навсегда.

Ф. Чуев

 

Летчик Владимир Нестеров

Ценой собственной жизни спас

населенный пункт.

                                    Из газет

 

Отец его, сгорая в танке,

курсанта спас, себя не смог,

и не на фронте, не в атаке

достойным батьки стал сынок.

 

Был паренек обыкновенный

и за единый миг всего

поднялся к славе незабвенной

однофамильца своего.

 

О, сколько их, мальчишек ладных,

прекрасных статью и душой,

осталось так — в строю крылатых

и в общей памяти большой!

Ф. Чуев

 

Пилоты сближают народы

Буравит чугунные ветры

моторный напор скоростей.

Сквозь мили и километры

пилоты сближают людей.

 

Какие тепло и двужилье

земля им дарует, как мать,

какой монумент заслужили

умеющие летать!

 

И крылья запомнились крепко,

и первые эти витки,

и Чкалова прядь из-под кепки,

и Юриных губ уголки.

Ф. Чуев

 

* * *

Те, в круглых шлемах и кожанках тертых,

те, гатчинские, качинские, те,

с «Георгием» на бравых гимнастерках,

скользящие по тонкой высоте,

 

те, что рисково пробовали крылья

в неведомой стихии роковой,

они друг другу молча говорили:

— Ведь мы же авиаторы с тобой!

 

В больших очках, в комбинезонах грубых

готовый к небу вытянулся строй

в разбуженных зарей аэроклубах,

июньской протараненной зарей.

 

Она не гаснет в память о ребятах,

которым выпал тот вселенский бой.

Помянем, друже, молча всех крылатых —

ведь мы же авиаторы с тобой!

 

Пусть грезит память гордая в потомке

о жесткой и жестокой синеве

на пламенем приглаженной бетонке,

на звездами обласканной траве.

Ф. Чуев

 

Летчик Долгих

Мои друзья, мои истоки!

Среди красивых и родных

на предполетной подготовке

читаю летчикам — про них.

Стоят ребята молодые

под сенью солнечных ветвей,

обыкновенные, простые

герои самых мирных дней.

— По самолетам! — как «по коням!» —

наступит доблестный момент,

и командир полка, полковник,

мальчишка,

черт, интеллигент,

лихой, улыбчивый глазами

и ямочкою на щеке,

счастливый солнцем, небесами

на просветленном козырьке,

он скажет: — Воздух держит плотно

и самолет, и экипаж.

Как зверь, до небушка голодный,

упругим пламенем форсаж

с бетонки вверх возносит первым

его —

он властвует один.

прижав к бокам стальные нервы

роскошных крыльев и турбин.

За ним поднимутся огромно,

сметя обрывки тишины,

и грохот над аэродромом

запомнится, как мощь страны.

И вдаль летит протяжным гулом

по струнам северных лесов:

Чухновскин,

Громов,

Арцеулов,

Анохин,

Глинка,

Мосолов...

Ф. Чуев

 

Пилот на отдыхе

Не так уж долго мы живем,

совсем немного,

и на земле, и в небе дом,

а к ним дорога.

Нам подражают сыновья

и ждут к обеду.

Стезя у каждого своя,

я выбрал эту.

 

Лежу, гляжу на синий свод,

его читаю.

Чужое облако плывет

и в речке тает.

А там, где был, «эрэсов» злость,

мороз по коже.

Друзья завидуют небось,

и я им тоже.

 

Как бы опять туда лечу,

откуда рвался,

и снова в ларинги кричу;

— Прикройте, братцы! —

А здесь я сам себе приказ,

да тишь лесная,

и ничего-то здесь про нас

никто не знает.

Ф. Чуев

 

* * *

Юрию Козловскому

 

Надо бы летчиков награждать

щедро,

по праву,

как в годы былые.

Можно им смело —

и многим —

вручать

в мирные дни

ордена боевые.

 

Чтоб на Седьмое

и в Первомай

видели всех их

при полном параде.

Труд их —

перчатки хоть выжимай,

труд их —

трясется рука при докладе.

 

В небо уходят не для наград.

И не для денег —

обычные деньги, —

может, у слесаря

больше оклад...

Что ж вы так рано,

друзья, поседели?

 

И под глазами

мешки в тридцать пять,

и над бровями

морщины, как крылья.

Надо бы

летчиков так награждать,

чтобы за них

ордена говорили...

Ф. Чуев

 

* * *

Мне просыпаться рано-рано,

шагать в столовку погодя,

сквозь шорох кожаных регланов

в зернистых капельках дождя.

И вот он —

первый мой полет,

и ручку — на себя

так резко, скованно,

и вот

заерзала земля

и задрожала, затряслась

прижатою травой,

и напружиненная грязь

взлетела надо мной...

Другой мне снился самолет.

Он — как раскрытый нож.

Я всех боялся, кто пройдет,

еще вздохнет: — Похож.

И там, у взлетной полосы,

молчание храня,

Ли-2 насупили носы

и терлись об меня.

Они мне были за родных,

и что-то мною правило,

и что-то екало у них

под кожей, под дюралевой...

И шкаф оставил я соседям,

и бросил дом, где жил и рос,

и шеф-пилот майор Евсеев

меня до Внукова довез.

Ф. Чуев

 

Комсомолец

На брянские кроны дышала война,

И низко дымил самолёт,

И в корни, под землю ушла тишина

И горько ждала: упадёт.

 

Горел самолёт, и бежали к нему

Пятьсот иноземных солдат,

и страх запоздал, не мешал никому,

и каждый был весел и рад.

 

И мало кто выжил. И бросился прочь,

И душу за соснами спас,

Когда из кабины на полную мощь

«Поздравил» их боезапас.

 

...Живые, как жабы, скакали вперёд

На этот невиданный дот.

Но пушка хлестала, но бил пулемёт,

И лётчик был русский пилот.

 

Когда раскалился мотор добела

И нечем в кабине дышать,

Он вырвал «ТТ», он спрыгнул с крыла

И продолжал воевать.

 

...Наутро поляну убрали. Потом

Из брёвен, еловых ветвей

фашисты устроили насыпь. Кругом

Застыли шеренги пред ней.

 

На тихих ветвях, как высокий пример,

Лежал непокрытый он.

И краткую речь говорил офицер

Меж двух склонённых знамён.

 

Берёзовый крест возвестил над ним

«Здесь Рус-Богатырь погребён»,

Прибили табличку — наука своим! —

«Он перебил батальон».

 

...Так знайте же все, кто сыт и в тепле,

Не знавшие ничего,

Что ходит ночами по тихой земле

Пресветлая правда его.

 

Когда догорает усталый закат,

И Ночь ожидает зарю,

И все соловьи не тревожат солдат, —

Я в будущее смотрю.

 

Какие там выйдут ещё бои,

Какая ещё круговерть,

Но только вот так,

Ребятишки мои,

Я так вот хочу умереть.

 

Я так хочу

Комсомольцем прожить —

Неважно, сколько там лет, —

Мне пропуском в молодость

Будет служить

Мой комсомольский билет.

 

С ним миллионы таких, как я,

Выходят в бои и дела.

Он так мне дорог,

Как юность моя,

Которая правильно шла.

Ф. Чуев

 

Стихи о первом самостоятельном вылете

Звезда в окошке проступает робкая.

Успею встать, умыться и поесть,

Чтоб не проспал полёты ненароком я,

в пять сорок пять будильник, а не в шесть.

 

Оставлю стол и грязную посуду,

проверю пульс — стучит еще, стучит, —

и долго, через лес иду покуда,

в кармане мелочь сонная бренчит.

 

Две электрички в тамбурах осилив,

среди серьёзной утренней братвы

Я из Москвы проеду всю Россию

за сотню километров от Москвы.

 

И там, в снегу, услышу я впервые

так запросто, легко:

— Слетаешь сам? —

Да я прошел бы горести земные

За эту принадлежность к небесам!

 

Какой ценой я небушка добился —

пороги бил, обманывал врачей.

Взыскательная, строгая столица

присматривалась к слабости моей.

 

А командир мигнет мне и добавит:

— Да премии, смотри там, не лиши!

Хватай меня, стихия голубая,

в свои объятья, петли, виражи.

 

И я один, один на целом свете,

и за спиной впервые никого,

Теперь я знаю, что минуты эти

равны воспоминаниям всего,

что было до;

а что там будет после —

хочу, чтоб было этому равно.

Пусть я не ранний,

пусть я буду поздний,

пусть мне совсем иное суждено,

я вижу мир — сейчас,

сегодня только! —

как никогда не увидать потом.

Там подо мной, как ниточка в иголку,

течет река под выпуклым мостом...

 

И высоко застывший без движенья,

в спокойной и развернутой дали,

не самолет, а я,

я — знак сложенья,

я знак сложенья неба и земли!

 

...А вечером — такая благодать —

стоять и ждать беспомощно кого-то.

Не думал я, что можно так устать

За этих первых два моих полета.

 

Как вы трудны, небесные края,

вы так легки — ни взять вас, ни избавиться,

И кажется, что я — уже не я,

и даже страшно, что мечта сбывается.

Ф. Чуев

 

Ветер от винта

Как давно нам уже довелось фронтовые петлицы

Неумелой рукой к гимнастерке своей пришивать.

Золотые, привыкшие к синему птицы

По защитному небу легко научились летать.

Хоть клянусь не забыть — может, всё позабуду на свете,

Когда час вспоминать мне о прожитых днях подойдет,

Не смогу лишь забыть я крутой и взволнованный ветер

От винта самолета, готового в дальний полет.

 

Не сумею забыть этот ветер тревожной дороги,

Как летит он, взрываясь над самой моей головой,

Как в испуге ложится трава молодая под ноги

И деревья со злостью качают зеленой листвой.

Фронтовая судьба! Что есть чище и выше на свете?

Ты живешь, ощущая всегда, как тебя обдает

Бескорыстный, прямой, удивительной ясности ветер

От винта самолета, готового в дальний полет.

 

Тот, кто раз ощущал его сердцем своим и душою,

Тот бескрылым не сможет ходить никогда по земле,

Тот весь век называет своею счастливой звездою

Пятикрылые звезды на синем, как небо, крыле.

И куда б ни пошел ты — он всюду проникнет и встретит,

Он могучей рукою тебя до конца поведет,

Беспощадный, упрямый в своем наступлении ветер

От винта самолета, готового в дальний полет.

 

Ты поверь мне, что это не просто красивая фраза,

Ты поверь, что я жить бы, пожалуй, на свете не мог,

Если б знал, что сумею забыть до последнего часа

Ветер юности нашей, тревожных и дальних дорог.

А когда я умру и меня повезут на лафете,

Как при жизни, мне волосы грубой рукой шевельнет

Ненавидящий слезы и смерть презирающий ветер

От винта самолета, идущего в дальний полет.

Л. Шершер

 

Во имя жизни

Памяти капитана Андреева, дважды орденоносца, командира гвардейской эскадрильи истребителей.

 

Если ты остался сиротою —

Улица родимого села

Встанет пред тобой

Горой крутою,

Хоть бы самой ровною была.

 

Мимо палисадников точеных

Смирно пробирайся стороной,

Сеченный кнутами батрачонок,

Никому на свете не родной.

 

Жестока деревня, как пустыня,

Корка хлеба черствая — горька;

Под окном протянутая, стынет

Худенькая детская рука.

 

Сгинет детство,

Ласточкой-касаткой

Промелькнув у низкого окна...

Что ж, расти, Василий,

Плачь украдкой,

На поле работай дотемна.

Все пойми, упорствуя и споря,

Выживши наперекор всему,

Чтоб отныне

Человечье горе

Стало близким сердцу твоему;

 

Чтоб в тебе

Отныне и до века

Только ярость билась,

Как гроза,

Ко всему, что душит человека,

Гасит злобой детские глаза.

 

Так выходят

Люди доброй воли

В кипень штормов,

В сумрак боевой,

Чтоб за мир

Забитый,

Полный боли,

Постоять своею головой.

 

И не потому ль

Испанец нищий

Руки к небу простирал,

Когда,

«Юнкерсу» вспоров до горла днище,

Исчезал ты в дымке без следа!

 

Пусть тебя венчали каталонки

Гордой сенью лавровых ветвей,

Но «капрони» черные обломки

Были лучшей радостью твоей!

 

Лишь на сердце шрамы остаются...

Зубы сжав, ты покидал Мадрид,

Глядя в небо,

Чтобы не вернуться

Или не расплакаться навзрыд.

 

В ночь ушли отроги Пиренеев,

Теплоход давно в краю другом...

Ничего,

Не гнись, пилот Андреев, —

Ты еще увидишься с врагом!

 

Вот уже пылает Украина,

Вся в крови родная сторона,

Воровским,

Кривым ударом в спину

Вероломно ранена она.

 

Взвейся в небо,

Капитан Андреев, —

Снова злобный «юнкерс» пред тобой,

Встреть его над нашей батареей,

Над степною речкой голубой!

 

...И полгода боя.

Разве мало,

Чтобы, корчась в огненной золе,

Пять машин фашистских допылало

Дымными кострами на земле?..

 

И полгода боя.

Разве много,

Чтоб прошла тропою «ястребков»,

Просверкала молнией дорога

На краю высоких облаков?..

 

Сколько их, стервятников?

Ну, трое...

Выйди в лоб,

Разбей их карусель,

Пролетая в пулеметном рое

Молнией, невиданной досель.

 

Смерть опередив на пол-аршина,

Сколько раз

Из стаи воронья

Вырывалась грозная машина,

Верткая, летучая твоя!

 

Вот уже,

Сойдясь на встречном курсе,

Очередью длинною прошит,

Трижды

Над землей перевернулся

Пламенем покрытый «мессершмитт».

 

Хоть и твой мотор

Дымится тоже, —

Новый коршун принимает бой.

Бог ему немецкий не поможет,

Если повстречался он с тобой!

 

Жжет лицо,

Глаза твои слезятся.

Но не зря ж гвардейцы поклялись

До последней,

Смертной пули драться,

Как еще на свете не дрались!

 

Длинный хвост немецкого бандита

Промелькнул в прицеле наконец...

Острокрылой иволгой сердитой

Свистнул настигающий свинец.

 

И по елям,

По зубчатой кромке

Леса,

Равнодушного к врагу,

Брызнули горячие обломки,

Отразившись свастикой в снегу.

 

Что же не смеешься ты, летучий,

Смерть перехитривший капитан?

Третий «мессершмитт» уходит в тучи…

 

А тебе удел посмертный дан:

В стае храбрых, в клекоте орлином,

В гуле эскадрильи боевой

Прошуметь над Грацем,

Над Берлином

Грозным гневом,

Памятью живой.

 

...Снег идет.

А мы тебя хороним

В тихом городке прифронтовом.

Мы на гроб комки земли уроним,

Загрустим в молчанье снеговом.

 

Как живое продолженье боя,

Примет ордена твои Москва,

И Отчизна скажет над тобою

Скорбные и гордые слова.

 

Высоко над тучами прореяв,

Как звезда падучая во мгле,

Спи спокойно, капитан Андреев, —

Ты в родной покоишься земле.

 

И в почетном, грозном карауле,

С разворота, курсом боевым

Пять машин прошли в тяжелом гуле

Над могильным холмиком твоим.

 

То твои суровые орлята,

Встречный ветер крыльями рубя,

В бой уходят с недругом заклятым

За Неву, за небо Ленинграда,

За родную землю, за тебя!

П. Шубин

 

У-2

Повыше леса чуточку

Во весь курносый нос

Смешно чихает «Уточка» —

Фанерный бомбовоз.

 

От этого чихания

Небесного авто

Спирается дыхание

И снится черт-те что!

 

И комната семейная,

И где-то за стеной

Стучит машинка швейная —

Работает портной…

 

И ты сидишь под лампою...

Завидуя теплу,

Мороз пушистой лапою

Проводит по стеклу…

 

Сейчас ворвусь я с холоду,

Прижму холодный нос

К щекам, к затылку, к золоту

Родных твоих волос:

 

— Я только на минуточку...

Не важно, я в пальто... —

Гремит над лесом «Уточка»

Небесное авто.

 

Меня трясут за валенки:

— Сгоришь!.. Уснул, чудак,

И чмокает, как маленький,

Губами натощак…

 

Каляной рукавицею

Протер глаза, встаю.

Дорога на позицию,

Шалашик на краю.

 

Шоферы курят — греются,

Вокруг костра — темно,

Не скоро развиднеется,

Хоть за полночь давно.

 

Однако в путь пора уже,

Германец у дверей;

По суткам давит на уши

Работа батарей.

 

Й так же круглосуточно

Сквозь ветер и мороз

Снует, чихая, «Уточка» —

Домашний бомбовоз.

 

Судьба ее — примерная,

Я сон ругаю свой:

— Учти, она — фанерная,

А ты, дурак, живой!

 

Война, она — не шуточка,

На отдых сроку нет...

...Гремит в потемках «Уточка» —

Воздушный драндулет.

П. Шубин

 

Часть 2. О знаменитых лётчиках:

 

Байдуков

Под звон молодых юбилейных бокалов

мой тост нерасплесканный будет таков:

— Конечно, товарищи,

Чкалов есть Чкалов,

Но рядышком был и Егор Байдуков.

 

Его боевые друзья откровенно

о нем говорили:

— Байдук — это тот,

который не только герой довоенный —

он в самое пекло на фронте пойдет!

 

За это любили, за это ценили,

и нету, пожалуй, достойней цены:

его Золотую Звезду не затмили

все наши герои последней войны.

 

Егор Байдуков остается пилотом

военных, воздушных, дерзающих сил,

пилотом, которого перед полетом

сам Туполев быстро, украдкой крестил...

Ф. Чуев

 

Михаилу Васильевичу Водопьянову

Полярная вьюга гудит над Купавной,

впаялась земля в ледяной небосвод,

и все Подмосковье под снежною лавой

отдельно, как белый корабль, плывет.

 

Но солнце на стекла,

что за ночь иззябли,

дохнуло порывисто, как паровоз.

Проснулся огромный, как мишка, хозяин

с полярною шапкою белых волос.

 

Он дед для меня.

Он давно не летает.

Но видели б вы,

он могучий какой!

Трещат половицы, когда он шагает,

как будто по льдинам идет,

молодой.

 

И в комнате светлой,

на полках покоясь,

молчат над простором тетрадных листов

его перелеты на Северный полюс —

отчаянный космос тридцатых годов.

А так и не скажешь,

что тут проживает

тот самый,

в кого я был с детства влюблен.

Лишь ровно норд-ост за окном завывает

да фото знакомое:

Чкалов и он.

Ф. Чуев

 

* * *

Памяти М. В. Водопьянова

 

Есть в характере такое:

повелось, что в свой черед

забываются герои,

только время их пройдет.

 

Нет, не то чтобы,

но в грусти,

в наступившей тишине

больше почестей отпустят

разбитному шансонье.

 

Не измерится эпоха,

километры в облаках

мелким шрифтом некролога,

без портрета, впопыхах.

 

Не в музейной —

в звездной пыли,

не предметы старины —

водопьяновские крылья,

юность честная страны.

 

Их морозные поляры

бросил славе на весы

«штучный» летчик Заполярья,

богатырь всея Руси.

Ф. Чуев

 

Николай Гастелло

 

Капитан Гастелло

Под крыльями бой

на речном берегу.

Фашистские танки.

Пехота.

Взвились «Мессершмитты».

И он по врагу

Ударил из всех пулеметов.

Не скрыться пиратам в глуши облаков,

Не зря с эскадрильей летел он.

Пусть помнят враги, что уйти нелегко

От пуль капитана Гастелло.

Качнулся стервятник. Уже не взлетит.

К другому — крутым разворотом...

Но что это?..

Вражьей зениткой разбит

Бензиновый бак самолета...

Слепящего пламени вздыбился вал

И с дымным смешался туманом.

Но крепко рука его держит штурвал,

И зорки глаза капитана.

Прыжок?..

Это значит, что плен впереди,

Что сдался орде оголтелой...

Нет, враг просчитался, —

есть выход один,

И только один у Гастелло:

Вниз!

К вражеским танкам,

К цистернам, винтом

На черные вражьи колонны...

На них самолета пылающий ком

Он бросил рукой опаленной.

Она еще держит горящий штурвал,

И землю глаза различают.

Он знает, что смертного пламени шквал

Победу ему предвещает.

И если бы несколько жизней имел, —

За родину отдал бы смело...

И громом неслыханным

взрыв прогремел.

И вечною славой — Гастелло.

Л. Попова

 

Баллада о капитане Гастелло

Летел на битву капитан Гастелло,

Как гордый сокол, выше облаков.

На крыльях сокола гроза летела,

Чтоб град стальной обрушить на врагов.

 

Но враг поджёг бензиновые баки.

Раздался взрыв, и вспыхнул самолет…

Казалось, что летит под небом факел,

Как метеор, в единственный полет!

 

Дрожит мотор в последнем содроганьи,

Кругом бушует и гремит гроза.

Нет времени для мысли, для дыханья,

Нет силы приоткрыть в огне глаза!

 

Но капитан всей волею последней

Ведёт машину прямо на врага!

 

Горят цистерны, гибнут вражьи танки,

Гремит металл, врагов сбивая с ног…

Мёртв капитан, и на его останки

Ложится пламя кругом, как венок.

 

Так умер в битве капитан Гастелло…

Запомним навсегда его, друзья!

Народ, способный на такую смелость,

Ни запугать, ни победить нельзя!

В. Винников

 

Подвиг капитана Гастелло

Бомбежкой подавлен зазнавшийся враг,

Все сделал, как надо, Гастелло.

Осколки пробили бензиновый бак,

Снарядом машину задело.

 

Герой под огнем самолет развернул,

Из бака все ширилось пламя.

Он взглядом орлиным на землю взглянул,

Увидел он шлях меж полями.

 

По нем продвигались колонны машин,

Наполнены нефтью цистерны.

Минута раздумья — и родины сын

На подвиг идет беспримерный.

 

Он падает камнем в колонну врагов,

Страшней он дымящейся мины.

Взлетают цистерны под грохот и рев,

Взлетают на воздух машины.

 

Такими делами бессмертен народ.

Я славлю твой подвиг, Гастелло.

Погиб ты, но дело твое не умрет —

Бессмертно народное дело!

М. Голодный

 

Капитану Гастелло и его экипажу

Расклад простой — нам выжить или нет.

Или сгореть в таране той колонны,

Которая ползёт туда — к моей Москве:

Где Сталин, дети, Кремль и всё родное.

 

Мне не по нраву простота расклада.

Но, бак горит... И в пламени машина.

Ну, а вокруг — июнь. Мы знаем, надо

Пожертвовать собой. Как нас учили.

 

Штурвалом от себя и на форсаже,

Хотя, какой форсаж — не истребитель,

Пикирую. Планируя не выжить,

А больше тех забрать. Ползущих снизу.

 

И мыслей нет. Но ненавистью к этой,

«Блицкригом» прущей танковой колонне,

В неё врезаюсь... Наконец-то, дома.

В раю ведущих. И в раю — ведомых.

В. Скакун

 

* * *

Разорвана полночь зенитным огнем,

на плоскости пламя бушует.

Орел молодой с перебитым крылом,

где взять тебе силу большую?

 

Где взять тебе силу, уйти в облака,

под звезды высокие взвиться.

И туч мимолетных коснуться слегка,

и вновь на врага устремиться.

 

Израненный, кружит над синью лесной,

над милыми с детства лугами.

За травы, за речку, за берег крутой

готов он сразиться с врагами.

 

Да здравствует подвиг, зовущий вперед!

Так было и снова так будет.

Отважных и смелых огонь не берет:

бессмертие свойственно людям.

 

Немеркнущим светом глядит с вышины

крылатое сердце Гастелло.

Живет оно в каждом дыханье страны,

и нет его жизни предела.

А. Лозневой

 

Николай Гастелло

В небе летят самолеты с крестами,

В небе Советском их слышится вой,

Птицы стальные, как чёрная стая...

Лётчик отважно вступил в смертный бой.

 

Вот окружила сокола стая,

Чёрная стая из воронья...

Красные звёзды не угасают!

В битве смертельной ярче горя!

 

Крепче держи штурвал самолёта!

И направляй его на врага,

В скопище танков, машин, пехоты...

Пусть же от ран не дрогнет рука.

 

Взрыв прогремел...Вспыхнуло пламя...

Мы не хотели этой войны!

Утром июньским вторглись вы сами...

Гибнут геройски наши сыны.

В. Полянина

 

Гастелло

Развилка. Что же мы остановились?

Отсюда — одинаковы, как жест, —

Дорога, уходящая на Вильнюс,

Дорога, уходящая на Брест.

 

Они пересекают даль, как стрелы.

…Когда война катилась, грохоча,

Здесь на врагов обрушился Гастелло,

Беззвучно что-то в пламени крича.

 

Теперь на этом месте — указатель,

Цветут цветы, и горбится, как взрыв,

Зелёный холм. И мы стоим, приятель,

О прежнем разговоре позабыв.

 

Не хочется ни слов высокопарных,

Ни просто слов. Хотя одной строкой

О нём напишут: «Был обычным парнем…».

И он, наверно, думал, что такой.

В. Сурнин

 

Сергей Грицевец

 

Оренбургские крылья

Первый дважды Герой

С.И. Грицевецу — выпускнику Оренбургской лётки*, одному из первых дважды Героев Союза (1939)

 

В Белоруссии родился

И в Испании он бился

С целым выводком фашистов —

Мало кто на то решился.

А потом над Халхин-Голом

На небесном лётном поле

Забивал голы японцам,

Подлетая к ним от солнца.

Он Героем станет дважды,

Славы этой хоть не жаждал.

Бил вдали врагов России,

Чтоб здесь вовсе не «гостили».

 

По путёвке комсомола

В лётную поступит школу.

Оренбург. Полёт учебный.

Но мотор заглох над центром.

В тёплый день гулявших масса —

Падать здесь вдвойне опасно.

Под крылом мелькают крыши

И нельзя взлететь повыше.

Но окраина безлюдна.

Улочка внизу как чудо.

Вдруг столб вырос телеграфный —

Увернулся не без травмы.

При посадке зубы выбил.

Ох, ведро воды бы выпил!

Тут мальчишки прилетели —

С восхищением смотрели…

 

Стал инструктором в Одессе,

Лётчиков готовил к мессе

Защищать в бою испанцев

От фашистских постояльцев.

Наконец, подписан рапорт,

Что Сергею как награда.

Добровольцы эскадрильи

На своих воюют крыльях.

Легион «Кондор» всем страшен,

Только вот не асам нашим.

У Бертрама 9 сбитых —

У Сергея он в подбитых.

Истребитель И-16

Перебил немало нацик.

Обстановка боевая —

В день троих комэск **сбивает.

А в одном бою сбил сразу

Семерых, хоть «И» на базу

Прилетел изрёшечённый,

Как подранок, в ранах чёрных.

И английская газета

Сообщила всем об этом

Удивительном рекорде.

Первый был за это орден.

 

Халхин-Гол — вторая веха,

Повторение успеха.

Но не так-то было просто

В небе утвердить господство.

Группа взмыла, как обычно.

Комполка*** возглавил лично

40 наших самолётов.

Но японцев мало что-то.

Вдруг их туча показалась,

А уж группа в бой ввязалась.

В воздух поднята подмога.

Всех за 200, очень много.

Забалуева подбили.

Хоть друзья и защитили

От расстрела, сел вне курса

Глубоко в тылу маньчжурском.

Грицевец знал, что и дружба —

Это мощное оружье.

Разве можно устраниться?!

Будь что будет! Он садится.

Здесь секунды всё решают,

Но опасность пребольшая.

Оба только с пистолетом.

А японцы рядом где-то.

Самолёт был одноместным,

Одному порою тесно —

Меж бортом и бронеспинкой

Кое-как «подарок» втиснул.

А мотор опять чихает —

«Конь» с нагрузкой не взлетает.

Фу! Летят, как можно ниже,

Чтоб не взяли в пассатижи.

Лишь горючего хватило б!

Речка. Фронт. Взвились ретиво.

Приземлились. Их качают,

Возвращенье отмечают.

 

Дружба эта боевая

До конца их согревала.

Жаль, Сергей погиб так рано,

Что у всех на сердце рана.

30 сбитых самолётов —

Птица высшего полёта!

Если б не трагичный случай,

Мог и дальше быть он лучшим.

 

*Оренбургское (Чкаловское) высшее военное авиационное Краснознаменное училище лётчиков имени И. С. Полбина (ОВВАКУЛ)

**Комэск — командир эскадрильи

***Комполка Герой Советского Союза В.М. Забалуев — тоже выпускник Оренбургской лётки (1931)

В. Хромова

 

Сергею Грицевцу

Он был обычный Белорусский парень —

Простой, раскрепощённый, шебутной.

Своей земле, России всей хозяин.

За них и шел — за Родину на бой!

 

Врага громил, насколько было силы,

Рискуя лишь за правду головой.

Таким был люб народу сокол милый —

Дважды Союза пламенный герой!

 

Надел он первым доблести одежды,

Кому почёт и память — на века

Испании, Монголии надежды

Ковала его твёрдая рука

 

Руси во Славу братства и народов,

Разбивших спесь нацистскую когорт.

Под небеси величественных сводов

В ларце хрустальном дух его живёт.

 

Потомков память, честь тому порукой,

Что не взрастёт коричневая грязь

На Велеса земле, знакомой с мукой,

Фашистов раздавившей злую мразь.

И. Филатов

 

Михаил Девятаев

 

Полёт Девятаева

Падал на остров и дождик, и снег.

В лагере смерти задуман побег.

— Миша, — сказал Кривоногов Иван, —

Надо сегодня исполнить наш план…

 

Возле бараков, вонючим двором,

Вёл часовой их на аэродром.

«Лётное поле в воронках у нас.

Пусть разровняют!» — был отдан приказ.

 

Вот Кривоногов, ровняя песок,

Стукнул солдата лопатой в висок.

Немец упал, повалился, как сноп…

— Тише, ребята! Без паники. Стоп!..

 

Вот он с крестами стоит самолёт

Все к самолёту! Наш Миша — пилот…

Мигом одним расчехлён бомбовоз.

«Но улетим ли?» — терзает вопрос.

 

Девять товарищей с верой в груди

Сели и ждут, не дыша, позади.

Газ! Девятаев отжал тормоза —

И побежала назад полоса…

 

Крепко вцепившись руками в штурвал,

Всю свою волю на помощь призвал,

Но почему, почему — не понять,

Хвост самолёта ему не поднять?!

 

Море в упор! И напрасны труды.

Он задержался у самой воды.

Быстро машину назад развернул.

А к самолёту бежит караул.

 

Лётчик рулит у врагов на виду:

«Врёшь! Самолёт всё равно уведу!».

Вот развернулся — и снова на взлёт.

Сердце ликует, и небо зовёт!

 

В каторжной куртке советский пилот

«Хейнкель» с крестами в Россию ведёт.

Море в барашках неслышно шумит.

Следом в погоню взлетел «мессершмитт».

 

Злобится коршун. К гашетке рука.

Но Девятаев ушёл в облака.

Линию фронта, на бреющем, днём,

Он пересёк под зенитным огнём.

 

И лишь когда разглядели своих,

Сел Девятаев, и «хейнкель» затих…

Родина! Ты ли орлам не награда?!

Глянь на сынов, прилетевших из ада!

И. Шамов

 

Михаил Девятаев

День. Восьмое число. Февраль.

Сорок пятый. Победа близко.

Красной Армии дух и сталь

Крепко гонят и бьют фашиста.

 

Миллионы взяла война,

Смертью праведно жить учила.

Жизнь взятА, или отданА:

В этом — правда, а в правде — сила.

 

Михаил Девятаев, с ним

Ещё десять готовых к смерти,

Этой правде слагали гимн,

Угоняя фашистский «Хейнкель».

 

Сильным духом — поклон земной,

За душевную мощь и удаль.

Им, проверенным той войной,

Вечно править добро над худом.

С. Присяжный-Мир

 

Иван Кожедуб

 

Иван Кожедуб

О, благодатная земля,

Моя прекрасная Сумщина,

Нам не любить тебя нельзя —

Ты подарила миру Сына,

 

Прославившего на весь свет,

Свою Великую Державу,

Которой, жаль, сегодня нет,

Но не увяла её Слава!

 

Ею гордится наш народ,

Жить она будет в поколеньях!

И люди верят, что придет,

Страны Великой возрожденье!

 

Говорят в народе, и не зря,

Подтверждений есть тому не немало,

На Иванах держится земля,

И беда ей, когда нет Иванов!

 

А, Иван, он в сказках лишь дурак

А на деле…  Как им не гордиться?!

Мудрый, сильный и во всем мастак,

И всегда в его руках Жар-птица!

 

Сколько раз Иван всех выручал,

Сколько раз спасал от супостата,

Строил, сеял, возводил, пахал,

Чтоб его страна была богата!

 

И всегда, когда народ в беде,

Когда сил и мощи не хватало,

Жизнь тогда для блага всех людей,

Присылала в помощь им Ивана!

 

Вот и вскоре этот час настал,

Молодая Родина мужала,

Ей в подмогу Бог тогда послал

Крепкого и сильного Ивана!

 

Кожедуб Иваном этим стал,

И в войну о нем гремела слава!

Он своим геройством доказал —

На Иванах держится Держава!

 

Ну, а сам Иван того не знал,

Рос, как все его друзья-подростки:

Пас телят, рыбачил, загорал,

И купался в небольшой Ивотке.

 

В тихой Ображеевке тогда,

От других ничем не отличался,

С ранних лет познал цену труда,

И прилежно в школе занимался.

 

В детстве он прекрасно рисовал,

Говорил сам, (это автор слышал):

«Если бы я летчиком не стал,

То тогда в художники бы вышел!»

 

Важной вехой на его пути,

Стала Шостка, где он твердо, смело,

Сам сумел в ней, для себя найти,

Главное своё, по жизни, дело!

 

Здесь, над Шосткой, над селом родным,

На У-2, том славном самолете,

Он впервые небо покорил,

И повел отсчет своим полетам!

 

Нам о нем всего не рассказать,

Ну, и чтоб не тратить время даром,

Правильнее было б почитать,

Всем бы нам Героя мемуары!

 

В них он все правдиво описал,

Где родился и как жил, что делал,

С кем дружил и как пилотом стал,

Главное, как воевал умело!

 

Как родную землю защищал

От врагов незваных и жестоких,

И как сам трижды Героем стал,

Этот наш отважный, славный Сокол!

 

И о том, как Родину любил,

Как для блага дорогой Отчизны,

Не жалел, не только свих сил,

Но и, скажем прямо, своей жизни!

 

Пафосом, такие вот слова,

Могут показаться многим нынче,

А тогда, в те славные года,

Были они, в общем-то, обычны.

 

Но, они «глаголом жгли сердца»,

Умножали мужество и силу,

Из-за них стояли до конца,

И они победы приносили!

 

Как же мы сегодня обеднели,

Потеряв подобные слова,

Почему же мы, на самом деле,

Слов таких стыдимся иногда?!

 

И кода бывает, ненароком,

Слово то, слетает с наших губ,

Нам уже становиться неловко…

…Не таким был в жизни Кожедуб!

 

Если слыть ты хочешь патриотом,

Слов не надо много говорить.

Проявляй о Родине заботу

И всегда умей её любить!

 

Кожедуб на фронт попасть стремился.

Не пускают. Кадры берегут.

В сорок третьем все же он пробился

И попал на Курскую дугу.

 

Вел бои Герой всегда отважно,

Воплощая в жизнь свою мечту!

Шестьдесят два самолета вражьих

Сбитых было на его счету!

 

В панику врагов часто бросало,

И они дрожали, когда, вдруг,

 Слышали, в наушниках звучало:

Ахтунг! Ахтунг! В небе Кожедуб!

 

«Фоккеры» и «мессеры» пылали,

От его прицельного огня,

На аэродром не долетали

«Юнкерсы» и «хенкели», дымя!

 

Если затевалась в небе драка,

Шанс подраться, он не упускал,

И всегда сам первым шел в атаку,

Шел бесстрашно, чем и побеждал!

 

Сам любил свой самолет безумно,

Никому его не доверял,

Он его считал вещью разумной,

Говорил с ним, гладил, обтирал!

 

И ни разу за войну, означу,

Не терял свой самолет в бою!

Это что: везение, удача?

Нет! Талант и опыт! — говорю!

 

Нам отметить надо, хоть спонтанно,

Может, кто об этом и не знал.

В двадцать три, еще он был сержантом,

В тридцать три — уже он генерал!

 

Это взлет по службе небывалый,

Но не связан с тем, что он, Герой!

Достигал всего трудом не малым,

И своею светлой головой!

 

Был простым, застенчивым казался,

Но перед начальством не робел,

И когда за дело принимался,

Он всегда — решителен и смел!

 

Вспоминают те, кто с ним был рядом,

Кто служил и ратный «хлеб» с ним ел:

— Он для нас и другом был, и братом,

И болезнью «звездной» не болел!

 

И какой бы пост не занимал он,

Для себя поблажек не просил.

Будучи комдивом! Генералом!

Сам с семьей на полигоне жил!

 

Мудрые, когда-то, изрекали

И Иван, конечно, знал о том:

Человек всегда славен делами,

Чувством долга и своим трудом!

 

Месяц май. У комсомола дата!

Всё ликует и поет окрест!

Собрались в столицу делегаты,

На пятнадцатый, очередной свой, съезд!

 

Кремль радушно принял делегатов.

Дворец Съездов в праздничных тонах.

Все помпезно! Это видеть надо!

Это не расскажешь на словах!

 

Быть на съезде — для меня награда,

От восторга, открываю рот!

Тут услышал чей-то голос рядом:

— Посмотри-ка, Кожедуб идет!

 

Обернулся, и, глазам не верю!

Он стоит всего в двух-трех шагах.

Звезды на груди, как жар алеют,

Добрая улыбка на устах!

 

В тот же миг Героя окружили,

И ему прохода не дают,

Тут и мы с товарищем решили,

К этой группе сразу же примкнуть!

 

Вот подходим, ждем того момента,

Когда можно с ним поговорить.

От него отходят два студента.

Вот мой шанс! Не дай Бог упустить!

 

И, к нему! (Такого не забуду!)

Представляюсь: кто я, что и как…

— О, приятно! Родом-то, откуда?

— Из Богдановки!

— Богдановки?!. Земляк?!!

 

И улыбка сразу потеплела,

Заискрились радостью глаза:

— Надо же! Это большое дело,

Встретить здесь, на съезде, земляка!

 

— Я, ведь, в Ображеевке учился!..

— Да, ты что!!! Тогда совсем земляк!..

Смех вокруг по залу прокатился…

Это был для встречи добрый знак!

 

— Да-а-а! Давно в краях родных я не был!

Будешь там, приветы передай!

— Хорошо, я скоро туда еду!

— Где мне расписаться? Ну, давай!

 

Тут же я протягиваю томик,

Он на нем красиво написал:

«Земляку…такому-то такому…»,

И успехов в службе пожелал!

 

Я, замечу, после этой встречи,

Кое-что, мне видится не так!

Я переосмыслил, в тот же вечер,

Это слово чудное — земляк!

 

В этом слове родственное что-то,

В нем заложен бескорыстья знак.

И чем дальше от родного дома,

Тем родней становиться земляк!

 

Пролетают, годы, словно птицы,

Сорок лет, как кончилась война.

Весь Союз советский со столицей,

День Победы празднуют сполна!

 

Вспоминают будни боевые,

Вспоминают жаркие бои,

И поются песни фронтовые,

Боевые спутники войны!

 

Награждают многих орденами,

И медалью новой в юбилей,

Добрыми и теплыми словами,

Поздравляли вех тогда людей.

 

И Иван Никитич был отмечен,

(Как такого обойти могли?!)

И ему заслуженно на плечи

В тот день звезды Маршала легли!

 

Из числа трижды Героев только

Он в стране тогда один был жив…

…В дверь уже стучалась перестройка,

И запахло воздухом чужим!..

 

Дров в «перестройку» нарубили,

Да столько, что и не собрать!

С «новым мышлением» забыли,

Уже как мать родную звать!

 

Варшавский Договор распался,

И развалился СССР!

И на развалинах осталась

Куча вопросов! Например,

 

Кому все это было надо?

Зачем сломали всю страну?

Ведь, видят все, лучше не стало!

Ну, так зачем?! Ну, почему?!

 

А сколько горя и печали,

Пришло к нам в села, в города:

Колхозов нет, заводы встали,

И беспризорников орда!

 

И партия ведь перестала

В стране быть «нашим рулевым»!

А как тогда?! Что, все пропало?!

Чего же мы теперь хотим?

 

Что ж это за эксперименты

И над людьми, и над страной?

Ответов нет! Есть лишь моменты,

Когда не знаешь, что с тобой!

 

И разве сердце ветерана

Не будет плакать и страдать?!

У них один вопрос, как рана:

«А надо было воевать?!»

 

И понимают все, что надо!

И тем гордятся всей душой!

Но, все равно, берет досада:

—Что сделали с такой Страной?!

 

И мучился Иван Никитич,

Не спал ночами, вспоминал,

Много беседовал с друзьями,

И, как они, переживал!

 

И суетился. Как иначе?

Писал, советовал, звонил.

И летним днем, на своей даче

Трижды Герой страны почил…

 

Не выдержал «мотор» Солдата,

Всей безысходности тех дней.

В том «перестройка» виновата

И с ней предательство вождей!

 

…Ушел от нас Великий летчик,

Как улетел в последний бой!

Как будто сам поставил точку

В истории Страны родной!

 

Спокойно спи, Иван Никитич!

Мы восхищаемся тобой!

Ты подвигами возвеличил

Свою страну и край родной!

 

Из Украины идут вести,

Одна тревожнее другой!

Там прихвостни фашистов в чести,

Гордятся участью своей!

 

Одни служили в «нахтингале»,

Другие там в УНСО, УПА,

И свой народ уничтожали,

И жгли и вешали сполна!

 

А им уже дают героев,

И в честь их улицы зовут,

Им памятники лепят, строят

И превозносят там и тут!

 

А кто тогда для Украины,

Ковпак, Рыбалко, Кожедуб,

Ватутин, Федоров?! Иные?!

Они врагами стали вдруг?!

 

Вопрос огромного размера.

И я в конце хочу сказать:

В мудрость народа моя вера,

И только Правда всему мать!

Н. Захарченко

 

Песня о Кожедубе

В немецкое небо

Уходят орлята

И русскую песню

Уносят с собой

Про то, как крылатый

Носитель расплаты

Иван Кожедуб

Улетает на бой.

 

Он лётом орлиным

Пройдет над Берлином,

Он немца отыщет

В туманной дали

И быстро покончит

С немецкой машиной

Во славу священной

Советской земли.

 

Не раз мы об этих

Минутах мечтали,

И нам, землякам,

Говорил он не раз:

«Над Вислой бывали,

За Одер летали,

Взлетим и над Шпрее —

Придет этот час».

 

И вот батареи

Грохочут на Шпрее,

Пехота выходит

К берлинским садам.

И вихря быстрее

Стремится над нею

Воздушный охотник

По вражьим следам.

 

И нашим потомкам

Расскажут былины,

Как сталинцы в битвы

Воздушные шли,

Как сын Украины

Пронес над Берлином

Бессмертную славу

Родимой земли.

Ц. Солодарь

 

Кумир крылатых поколений

Не богатырского сложенья.

Но поступь аса — глазу люба!

Из фронтового поколенья

Восходит слава Кожедуба.

 

Из лет, охваченных пожаром,

Из лобовых атак небесных

Он стал крылато-легендарным

И героически известным.

 

Ему и нынче нету равных

По сбитым крыльям с дымным следом.

Он в небе каждой схваткой ратной

Вселял надежду на Победу...

 

Ему сердца все нынче наши.

И оркестровые все трубы

Сольются пусть в едином марше

В день юбилея Кожедуба!

В. Родионов

 

* * *

Сказать, что он небесный ас,

Для юбилея будет мало.

От Бога лётчик, без прикрас,

Он стал легендой, идеалом.

 

И для друзей, и для врагов,

С ним в переделках побывавших…

Поэмы, сборники стихов

Посвящены его бесстрашью.

 

Он чтим вчера был, славен ныне,

Он будет впредь родным и близким,

Великий лётчик Украины,

Крещеный небом украинским.

 

«Иван Никитич!» — шепчут губы

От генерала до курсанта,

На бюст равняясь Кожедуба,

Как на небесного атланта.

В. Родионов

 

Владимир Коккинаки

Он из легенды в зал вошел,

зимой, из плотной вьюги,

в костюме черном сел за стол

и рассказал о друге.

 

И я запомнил все, что он

доверил откровенью,

поскольку крылья тех времен

не подлежат забвенью.

 

И хоть моторы не слышны,

отстукали моторы,

над белой скатертью страны

затихли разговоры.

 

И хоть сошла былая стать

в больничные кровати,

таких, как он, пересчитать

всего трех пальцев хватит.

Ф. Чуев

 

Леваневский

Леваневский, таинственный летчик,

все летит вдоль высоких широт,

и на лентах тирешек и точек

не кончается дальний полет.

 

Леваневский, летящий сквозь время,

человек нераскрытой судьбы,

он смеется над слухами всеми

и над всеми «ах если, кабы».

 

Мне рассказывал сам Водопьянов:

«Леваневский, мол, сбит над Москвой.

И лежал, окаймленный бурьяном,

ас немецкий с крестом и Звездой.

 

Я глядел. Опознать пригласили.

Постоял я с десяток секунд.

Да, похож, уяснил без усилий.

Даже слишком.

Но не Сигизмунд».

 

Аккуратов рассказывал — так-то:

«Что тогда мы, в тридцатых, смогли?

Есть в Якутии новые факты,

очень странную надпись нашли».

 

Да не вышла разгадочка — на-кась! —

потому что, среди новостей,

вдруг сгорела дощатая надпись

вопреки непреложности всей.

 

Где же тайна — во льдах ли, в бруснике?

Обрывается фраза с лица,

перед стартом, на том фотоснимке:

— В этот раз полечу до конца! —

 

Над Москвой, что морозно клубится,

над Кремлем в корабельных парах,

возникает полярная птица

белой грудью о красных крылах...

Ф. Чуев

 

Ляпидевский

...И встречает в дверях,

улыбаясь по-детски,

хоть прибавилось к детству

немало седин,

Анатолий Васильевич —

сам Ляпидевский,

у которого Звездочка

номер один.

 

Он похож на себя. Только чуточку старше.

Под глазами синеют круги — от высот.

Он и в прошлом — и нет.

И челюскинцев даже

он еще не спасал,

но, конечно, спасет.

 

И, когда за него прозвучали стаканы:

«Каюсь, хлопцы, не я, —

он вздохнул тяжело, —

самым первым героем был Федя Куканов.

Должен быть. И не стал. Просто не повезло.

 

Валька Чкалов... Байдук...» —

(Имена-то какие!)

Но о самых о первых — что знаем о них?

И подумалось мне о богатстве России,

у которой на все достает запасных.

 

Да и слава-то, в общем, обидно проходит,

как тачанка в степи, как немое кино,

где фанерный! — летает при полном народе,

и сегодняшним мальчикам, может, смешно.

 

Пусть меня посчитают

отсталым и странным,

пусть тридцатые годы я знаю из книг —

мне любых реактивных

дороже бипланы —

из героев герои

блистали на них!

 

Космонавтов везут. Будет что-то другое.

Не узнают иных — не напишешь на лбу!

И кого-то из тех,

самых-самых героев,

оттолкнет постовой за канаты в толпу.

Ф. Чуев

 

Алексей Маресьев

 

Подвиг Маресьева

Он рано потерял отца,

Три года было пострелёнку.

Мать воспитала молодца.

С ребёнка вышло много толку.

 

И малярией отстрадав,

А с ней мигренью, ревматизмом,

Перетерпев болезни ад,

Маресьев стал летать, как птица.

 

Пришла война, и Алексей

Сбивал врага за милу душу.

В какой-то миг был враг хитрей.

Подбитый, рухнул ас на сушу.

 

До наших восемнадцать дней

С раздробленными шёл ногами.

Убит медведь, коварный зверь.

А из еды — кора кусками.

 

Теперь нет голеней у ног —

Гангрена, зараженье крови.

Но отказаться лётчик смог

От наркоты, той, что от боли.

 

Он, научившись танцевать,

Скакать и бегать на протезах,

Врачам смог делом доказать,

Что и летать ему уместно.

 

Всем доказал и полетел.

Летал, сбивал, да так умело —

Звезду Героя аж надел

На китель, став для нас примером.

 

Он так тренировал себя, —

Два километра водной глади

За час по Волге проплывал

Всю ширину, такой вот мастер.

 

Велосипед и лыжи тож

Освоил Алексей Маресьев.

И если хочешь быть похож

Ты на него — стань храбр и честен.

С. Прилуцкий

 

Маресьев

Растворяясь в мирской суете,

Вы забыли, наверно, забыли,

Как по снегу от стёртых локтей

Отрастали багряные крылья.

 

И росли они смерти на зло.

И тянули на взлёт небывало.

И крылатая кровь на крыло

Истребителя вновь поднимала.

 

И качала героя страна,

Воспевавшая подвиг и братство.

Было время, когда ордена

Почитались несметным богатством.

 

И Победа солдатам клялась,

Что о них никогда не забудет.

Но меняются время и власть…

Не меняются русские люди.

 

И никто русский дух не собьёт.

Нашу память никто не оглушит.

Возвышает маресьевский взлёт

Непокорную русскую душу.

 

И Россия навечно в долгу

У героя такого размаха.

И враги тот полёт на снегу

Озирают с восторгом и страхом.

 

Для бессмертия нет слова «был».

Снова лётчика крылья разбудят.

Он, конечно, простил тех, кто сбил.

Но простит ли он тех, кто забудет?

Л. Корнилов

 

Отрывок из «Поэмы о Настоящем Человеке»

Рождает Родина героев,

Коль нашу землю топчет враг,

Они, прикрыв ее собою,

Не отступают ни на шаг…

 

И летчики сражались смело,

Срывая вражеский налет,

Их сила духа без предела,

Они ее берут в полет.

 

У Алексея первый вылет,

Удар по технике врага,

На бреющем фашистов били,

Не дрогнула его рука…

 

Под Старой Руссой в жесткой схватке

Был самолет его подбит.

Мотор заглох, и нет площадки,

Но хорошо, что не горит.

 

Упал на лес, сбивая сучья,

В куски распался самолет,

Вот он, особый этот случай,

Когда остался жить пилот…

 

Как он прополз те восемнадцать

Голодных выстраданных дней?

Как телу трудно подниматься,

Но сила воли все ж сильней…

 

Врачи его смотрели долго

И вывод сделали один…

Лишь сила воли, чувство долга

Его оставили живым.

 

Взяв костыли, стал двигать ноги —

Как трудны первые шаги!

Учителя уж больно строги,

А в помощь только две руки.

 

«Я должен быстро научиться

Ходить и двигаться, как все.

Иначе в воздух не пробиться,

А без полетов трудно мне».

 

И он с упорством, силой воли

Тренировался каждый час.

Хотя в душе стонал от боли

И падал на пол много раз…

 

И доказал, что и в протезах

Готов на фронте воевать,

В ногах его теперь железо,

Лишь нужно им повелевать.

 

А жарким летом в сорок третьем

Попал на Курскую дугу,

Друзей своих на фронте встретил

В гвардейском боевом полку.

 

По восемь раз за день взлетали,

Громили, разрывая строй,

И в небе пушки грохотали,

Здесь каждый миг — смертельный бой!

 

И вот однажды, тем же летом

К ним в полк приехал Полевой,

Проговорили до рассвета

О буднях жизни боевой.

 

Он рассказал, как жизнь сложилась,

Почти что спал, закрывши веки…

И вскоре «Повесть…» появилась

О Настоящем Человеке!

В. Черников

 

Песня о настоящем человеке

Посвящается Алексею Маресьеву

 

Фашистом сбит, упал он с неба,

Контужен сильно, обгорел.

Он полз без помощи, без хлеба,

Он все в себе преодолел.

 

Он встал, протезы заскрипели,

Он вновь взлетел фашистов бить...

Но есть средь нас те, что посмели

Бессмертный подвиг тот забыть.

 

Летишь в веках, отважный сокол,

Горишь, не можешь тускло тлеть.

Как нам подняться так высоко,

В себе себя преодолеть?!

 

Маресьев и сейчас летает,

Взгляни на небо и пойми:

Тот подвиг всем нам помогает

Стать настоящими людьми.

 

В обычной школе он учился,

Вот рядом — белорус, узбек,

И за родную землю бился,

Как настоящий человек!

 

Весь шар земной им восхищался,

Простым он русским парнем был.

Гагарин с ним не раз встречался

Пред тем, как космос покорил.

 

Тот век сменился новым веком.

Года, как облака, плывут...

И настоящим человеком

Его назвали и зовут.

 

Он высшей славы удостоен

Родной земли, планеты всей

Отважный летчик наш и воин

Герой Маресьев Алексей!

Г. Шарин

 

Алексей Маресьев

Ранен и сбит. Нужно дать посадку. Всюду снега, снега,

Лес...И, похоже, что не вписаться. Люто печёт в ногах!

Лопасть винта центробежной силой режет враскол сосну.

Смерть разрешения не просила в позднюю ту весну.

 

Только и я не привык сдаваться, горькую лить слезу.

Выдержу! Только б к своим добраться. Выживу! Доползу!

Если б вы знали, как больно мелят снежные жернова,

Как это — мёрзнуть на самом деле, яви не узнавать,

 

Как это — нет никого за сотни, может за тыщи вёрст... —

Это почти как из преисподней выбраться удалось.

Да, в ту весну смерть дала осечку, ноги лишь отсекла.

Ног если нет — полезай на печку? — я не из их числа!

 

Сколько в минутах стоит работы, сколько толпится дел!

Дай, медсестричка, протез и боты. Лёжка — не мой удел!

Жить на земле, но без неба — пусто, в небо не нужно звать.

Небо — такое ж шестое чувство — как остальные пять.

 

Снова мотором по поднебесью, снова в заклятый бой,

Не принимая сомнений «если», превозмогая боль.

Что ему странная эта слава? (Кто её удружил?) —

Был бы не ранен товарищ справа, слева б товарищ жив!

 

Слов он таких не любил: «Геройство!», «Подвиг!»... — какой герой?

Преодоленье и вера — свойство всякой души живой,

И утоленье её и почва — Всякий бы налетал!..

И всё летит полевая почта... — Сколько ж вас было там?!

О. Денисенко

 

Алёша Маресьев

Ты вырос на Волге, лугами бродил,

Рыбачил с мальчишками вместе.

И дружбой хорошей всегда дорожил,

Алёша Маресьев.

 

Мужаться помогала родная страна —

И птицей ты взмыл в поднебесье.

Но крылья твои опалила война,

Алёша Маресьев.

 

Ах, раненый сокол! Чуть теплится жизнь,

Вперёд! Не погибни без вести! —

И стонут с тобою деревья: — «Держись!»

Алёша Маресьев!

 

Ты горе осилил — ни шагу назад!

Судьба твоя — гордая песня,

Твои соколята под солнцем летят,

Алёша Маресьев!

А. Тарасова

 

Помоги мне выжить, небо

(памяти Алексея Маресьева)

 

Помоги мне выжить, небо.

До рассвета только мне бы.

До своих бы мне добраться,

И с врагами поквитаться.

Не могу я кануть в небыль.

 

Вы б унялись, что ли, птицы,

Нужно мне в лесу укрыться.

Самолёт подбили, гады.

«Поливал» я их, как надо.

Только больно шевелиться.

 

Положил врагов немало.

Наша где не пропадала,

Помоги, моя землица,

Проводи-ка до станицы.

Эк, тебя поискромсало!

 

Ты дождись меня, родная,

Я вернусь. Я обещаю.

И приду, каким бы ни был.

Будет трудною победа.

Ворог силушку узнает.

 

Русский дух наш богатырский,

Да с закалкою сибирской,

Да на правду всё помножить,

Нечисть выдержать не сможет.

Будет гнить в земле российской.

 

До победы только мне бы,

Мне б поля засеять хлебом.

Заживут шальные раны.

Ты укрой меня туманом,

Помоги мне выжить, небо.

О. Коптева

 

Настоящему человеку А.П. Маресьеву

Не привелось нам встретиться, а жаль...

Ах, как бы славно мы поговорили!

С тоской смотрю в заснеженную даль —

Такая боль, что Вас не сохранили.

 

О том, что на земле живёте Вы,

Я знал мальчишкою, мне было лет 12,

Щеглом под куполом небесной синевы,

Едва сумевшего от тверди оторваться.

 

Мы подрастали, глядя в небеса,

Учились жить по книге Полевого,

Читали повесть, веря в чудеса:

Его, Маресьева, увидеть бы! Живого!

 

Летели дни. За годом мчался год.

О Вашем мужестве от нас узнали дети.

Внук появился, чтоб продолжить род,

Ему Маресьева хотелось тоже встретить...

 

К живой легенде нам уж не прийти —

У времени реки закон жестокий,

А так хотелось, чтоб сошлись пути,

Поговорить о той войне далёкой...

 

Мир навсегда простился с ним весной...

А Новодевичье в сирени так красиво!

Рассветы новые алеют над страной.

Его страной, по имени Россия.

 

С тоской смотрю осиротело вдаль,

Ещё надеясь по инерции на встречу.

Всё тщетно: равнодушен календарь,

Ушла легенда догоревшей свечкой...

А. Горбачев

 

Маресьев — наш земляк

Протезы ног! Представить даже больно!

На них ходить, — не падать. Каждый день!

А он летал! Казалось, невозможно.

Сбивать фашистов! Это была цель.

 

Он наш земляк. В Камышине родился.

Ему там памятник на площади стоит.

Чтоб помнили о нём и город, чтоб гордился.

Такие люди крепче, чем гранит!

А. Ченин

 

Маресьев с нами

Ты был всегда. Маресьев, с нами.

Всегда по жизни был, в строю.

Ты гордо нес победы знамя,

И о тебе сейчас поют.

 

В бою неравном сбит врагами

Твой сизокрылый самолет.

Но в мыслях с родиной был, с нами,

И стойко двигался вперед.

 

Остался жив, ты — победитель,

Дошел, дополз ты до своих.

«Без ног остался», — говорите,

Зато не умер у чужих.

 

И снова вылет, камышанин,

Маресьев бой ведёт с врагом.

И там он в небе также с нами.

Камышин, родина и дом.

 

Войну закончил ты героем.

Ты «настоящий человек».

И подвиг твой никто не скроет,

Он не забудется вовек.

 

Бесстрашный летчик, победитель.

Себя ты мог преодолеть.

Не вправе даже осудить мы,

Не дал ты права пожалеть.

 

Войну закончил ты героем,

И в мирной жизни был герой,

А это многое ведь стоит…

Ты мой земляк, ты просто свой.

 

Пусть память о тебе не гаснет.

В сердцах людей всегда живи.

И жизнь ты прожил не напрасно.

Она прошла в большой любви.

В. Арсентьев

 

Баллада о настоящем человеке

«Ястребок» был подбит, к сожаленью.

Их — четыре... Неравный был бой.

Самолёт потерял управленье,

А в ногах — нестерпимая боль.

 

«Приземлился» в лесу... Нет дороги,

И тропинки нигде не найти.

И к тому ж — перебитые ноги.

Но — идти! Надо только идти!

 

Лес кругом, снег глубокий и — холод.

Опираясь на палку, идёт

День за днём. А как мучает голод!

Сил уж нет, он упрямо ползёт!

 

К счастью, наши его подобрали:

Обморожен и еле живой.

И в столицу больного забрали,

Вывез в госпиталь друг боевой.

 

Плохо дело с ногами: гангрена,

На каталке везли даже ... в морг...

Но из страшного выбрался плена,

Смерть опять победить всё же смог.

 

Ампутация ног! Жизнь сурова!

Продолжая о небе мечтать,

Боль, тоску побеждает, чтоб снова

Научиться ходить и ... летать!

 

Тренируется до изнуренья,

Не даёт он себе унывать.

Научился ходить. Есть стремленье

Научиться ещё... танцевать!

 

Не блистать чтобы на танцплощадках,

А — комиссии чтоб доказать —

Убедительно, ясно и кратко, —

Что штурвал может в руки он взять.

 

Приговор же комиссии строгий...

Алексей не сдаётся опять.

Не свернёт со своей он дороги:

Будет, будет он снова летать!

 

Тренируется зло и упорно.

Снова в небе, и каждый полёт

Всё уводит от пропасти чёрной:

Он — летает! Он снова — пилот!

 

...Вновь на фронте сражается смело,

Сбит уже не один самолёт.

Стал известен как лётчик умелый,

И о нём уже слава идёт.

 

А как тяжко бывало порою!

Но другим не дано это знать...

Получил за заслуги «Героя»,

Стали асом его называть.

 

Смог подняться он вновь в поднебесье,

Этим имя прославил навек.

Он страну защищал — ас МАРЕСЬЕВ,

НАСТОЯЩИЙ, большой ЧЕЛОВЕК!

З. Торопчина

 

Памяти Алексея Маресьева

Враг нарушил родные границы

В сорок первом, далёком году.

В города наши, сёла, станицы

Он разруху принёс и беду.

 

В небо Соколы наши взмывали,

Чтоб Отчизну свою защищать.

За неё они жизнь отдавали…

Мы не вправе о них забывать.

 

Не забудем и имя Маресьев.

Лейтенантом тогда был пилот.

Смело дрался в боях. Всё же «мессер»

Подбивает его самолёт.

 

Он, машину на лес направляя,

По верхушкам деревьев скользит.

Потом падает, ветви ломая,

Мысль стучит: надо жить, только жить!

 

Ранен в ноги, ползёт, дни считая,

Восемнадцать уже насчитал.

А вокруг него пляшет «косая»,

Показав свой звериный оскал.

 

От неё он рукой отмахнулся:

— Не возьмёшь, не хитри, уходи!

И лицом в снег апрельский уткнулся,

Чтобы губы свои охладить.

 

Стиснув зубы от режущей боли,

Он просил ему небо помочь.

Напрягая всю силу и волю,

Уходил он от гибели прочь!

 

И он выжил, он выиграл схватку,

Пусть без ног, снова в небо взлетел.

Потому что дал в юности клятву,

Потому что отважен и смел!

 

Мы его никогда не забудем,

И о нём будем песни слагать.

Он примером служить будет людям,

Как любить нашу Родину-Мать!

М. Неретина

 

Александр Покрышкин

 

Покрышкин

Покрышкина все уважали

не только за то мастерство,

что в белой небесной скрижали

осталось как имя его, —

 

есть мера из самых весомых.

С ним не было рядом плохих,

а все ж ни один из ведомых

его за войну не погиб.

Ф. Чуев

 

Памяти Покрышкина

О, сколько их его мечтало сбить!

На фронте не сумели победить.

Недвижен, отработан, как металл,

который хорошо повоевал.

 

Уже его не станут вызывать

на личный бой в квадрате «45».

Года, года... Подарок жизни скуп.

И в белый лоб целует Кожедуб.

 

Подбитые, сожженные кресты

упали в землю. Звезды с высоты,

как будто нарисованы, глядят

с геройских фюзеляжей — к ряду ряд.

 

Сбылась мечта поверженных врагов,

им — лично! — перечеркнутых полков.

Ф. Чуев

 

Песня о Покрышкине

Целый день волновались мальчишки,

Не помог даже горн на отбой.

Говорят, к нам приехал Покрышкин,

Знаменитый наш трижды Герой.

 

Пусть мы Коли, Серёжи и Миши,

Все мы рвёмся в простор голубой,

Ведь когда-то товарищ Покрышкин

Был такой же мальчишка простой.

 

А пока, не опишешь и в книжке,

Снились всем самолёты и бой.

Говорят, к нам приедет Покрышкин,

Знаменитый наш трижды Герой.

 

Нет смелее, чем наши мальчишки,

Это знает и помнит любой.

Если надо, мы все, как Покрышкин

Смело встанем за Родину в бой.

Б. Нухимзон

 

Вниманье, в воздухе Покрышкин!

Такой простой, к земле привычный,

Он в небе соколом парил...

Он вел свой счет, сугубо личный,

И для врага грозою был...

 

Вниманье! В воздухе Покрышкин...

Глаза прицельные остры,

И в небе вспышки, вспышки, вспышки.

И на земле костры, костры...

 

Костры разбитых самолетов,

И экипажей недочет.

Такая точная работа,

Что даже страх врага берет.

 

В любом бою он был отважен,

И ты сквозь годы погляди —

Полсотни звезд на фюзеляже

И три геройских на груди.

 

Вниманье! В воздухе Покрышкин...

Глаза прицельные остры,

И в небе вспышки, вспышки, вспышки.

И на земле костры, костры...

В. Харитонов

 

Песнь о герое

1

В необъятном нашем крае,

Над крутой обской водой

Крылья сильные расправил

Сокол, сокол молодой.

 

Он над Родиной своею,

Над землёю голубой.

Краснокрылый, быстрый реял,

На любой готовый бой.

 

2.

Тучи черные закрыли

Над Отчизной неба высь, —

Сея смерть на черных крыльях,

Вражьи коршуны вились.

 

Но навстречу этим тучам

Стаи соколов повел —

Самый смелый и могучий

Молодой обской орел.

 

И валились наземь прахом

Злобных коршунов тела

От сверкающего взмаха

Краснозвездного крыла.

 

Над Днепром, над Украиной,

Над красавицей Москвой

Взлет сверкает соколиный

Славой, славой боевой.

 

Рвется сокол в бури боя,

Вся земля глядит вослед.

Сталин соколу-герою

Посылает в высь привет.

 

Вся — от Буга до Алтая —

Сыном Родина горда.

Третья, третья золотая

На груди его звезда.

 

И внимает светлой славе

Сына-сокола Сибирь,

Город, где крыла расправил

Наш воздушный богатырь.

 

В час победы долгожданный

Прилетит он в отчий дом.

Город выстелет цветами

Для него аэродром.

 

Грянут песни с жаркой силой

По горам и по лесам:

— Здравствуй, сокол златокрылый,

Наш Покрышкин Александр!

А. Смердов

 

Покрышкин в небе!

Дни и ночи, длинным караваном,

Друг за другом, выстроившись в ряд,

В голубом небесном океане

Сталинские соколы парят.

 

Их встречают огневые вспышки,

Бьют по ним снаряды и свинец,

И ведет орлят своих Покрышкин,

Бережет их, как родной отец.

 

Раз Покрышкин — значит, будет крышка,

Всем врагам, кто встанет на пути

Кто с такой отвагой, как Покрышкин

В бой своих пилотов мог вести?

 

С ним преграды нет, — везде дорога,

С ним — в руках уверенный штурвал,

Потому что летчика такого

Мир еще вовеки не видал.

 

Раз Покрышкин — значит, будет крышка,

Всем врагам, кто встанет на пути!

«Берегитесь! В воздухе Покрышкин!» —

Некуда от сокола уйти.

 

Лишь сверкнул стервятник из-за тучи,

На него Покрышкин налетел,

Самолет со свастикой паучьей.

Как лучина в воздухе горел.

 

И опять, шумливым караваном,

Друг за другом, выстроившись вряд,

В голубом небесном океане

Сталинские соколы парят.

В. Смирнов

 

Парень из нашего города

Послевоенной порою,

Устав от тяжелых боёв,

Домой возвращались герои,

С фронта встречали сынов.

 

Здесь ты недавно мальчишкой

Шагал заводской проходной,

Земляк Александр Покрышкин,

Но небо звало за собой.

 

Парень из нашего города,

Как будто всё было вчера,

Твоя комсомольская молодость

Бродит по этим дворам.

 

На кителе Звезды Героя,

И небо в надёжных руках,

Наш город был вместе с тобою,

Победу ковал у станка.

 

К Западу шли эшелоны

И каждый твой самолёт,

Он был на Берлин устремлённый,

В нём жил твой победный полёт.

 

Парень из нашего города,

Как будто всё было вчера,

Твоя комсомольская молодость

Бродит по этим дворам.

И. Малинин

 

Полёт

Ты учился летать...

Эта тяга и знанье — я не знаю откуда...

Может, в память о дальней звезде

распирало ключицы,

вырывалось наружу желанье —

безраздельно парить

в голубой-голубой высоте?

 

Ты учился летать...

И, в Сибири родившись,

покорял голубятни,

закаменской воли пацан!

Свист пронзал небеса —

чтоб, вослед сизарям устремившись,

вдруг душа распахнулась,

словно маленький аэроплан!

 

Там на вышке — всей грудью —

Ты впервые почувствовал небо!

А внизу простиралась

бесконечная сизая твердь.

Здесь ты смог ощутить —

безвозвратно, до крайнего нерва,

верный воздух России,

что дал тебе силы — взлететь!

В. Берязев

 

Сын России всей

В краю, мечтой и песнями богатом,

На гребне тех индустриальных лет

Звучал мотив: «На всякий ультиматум

Воздушный флот сумеет дать ответ!»

 

Его слыхал закаменский парнишка,

Простой лекальщик с берегов Оби —

Покрышкин Саша. Юноша Покрышкин

С тех пор — навеки небо возлюбил.

 

Да, он поклялся стать твоим пилотом,

Чтоб воспитала душу высота,

Чтоб воспарить над армией и флотом,

Скрепив судьбу командой: «От винта!»...

 

Но тут — война! И сразу в бой неравный

Вступили наши лучшие сыны.

Все их успехи, раны или травмы —

Уже ничто пред гибелью страны.

 

Отчизны жизнь — не нашей жизни малость

Вперёд и вверх, пока погода есть!

Нам ничего на свете не осталось,

Но лишь — победа, Родина и честь!

 

Уже врагу — ни дна и ни покрышки!

Гремит эфир, а в небе — карусель:

«Тревога-ахтунг, в воздухе Покрышкин!

Разящий сокол! Сын России всей!»

В. Берязев

 

Ахтунг! Покрышкин!

«То пике — то «свеча»;

то петля — то вираж:

Ни себе, ни врагу передышки!

Ну а фрицы в эфире

разносят мандраж,

Надрываются: «Ахтунг! Покрышкин!»

 

Плоскостями, винтами

и плотным огнём

Небо вязкое рубят и месят…

Вот он — фирменный,

невероятный манёвр!..

И споткнулся, и валится «мессер».

 

А Покрышкин пропашет

машинный простор,

Над равниною тысячевёрстой

Небеса расчищая

от хищных крестов,

Зажигая победные звёзды.

В. Гревцев

 

В небе Покрышкин!

Стелется дым, и темно, словно ночью,

Яркие вспышки, машин злобный вой.

Небо свинцовое порвано в клочья,

Пули свистят, начинается бой.

 

Весь в напряженье, и взгляд непокорный,

Только штурвал и надежда в руках.

Небо родное, а значит, по курсу

Смело идет самолет в облаках.

 

Враг отступает, наверное, струсил,

Или почувствовал жизненный крах,

Или услышал в эфире по-русски

Имя, на всех наводящее страх.

 

В небе Покрышкин!

В небе Покрышкин!

Будто бы пишет

по небу крылом.

Сердцем отважным

он Родину слышит

И на врага

налетает орлом.

М. Марченко

 

Александр Иванович Покрышкин

Давно исчезла речка,

Домишки тоже нет давно.

Ты, время, скоротечно,

Храни в нас памяти зерно!

 

Здесь трасса скоростная,

И день, и ночь поток машин,

Но всякий житель знает:

Под трассой Каменка лежит.

 

С великой Обью слиться

Спешит истории река,

Вселенской став частицей,

Питает тучи, облака.

 

А в капле в каждой память:

Родился здесь и рос Герой,

Он в сердце всюду с нами,

По крови, духу нам родной.

И. Зайцев

 

Покрышкин

Работа, шахматы, охота,

Чем Александр был увлечен,

Вся жизнь — учеба и забота.

И с этим был он обручен.

 

Горел заветною мечтою,

Вела надежда, мысль летать.

Порою в спор вступал с судьбою,

Учился в жизни побеждать.

 

Но путь к вершине был тернистый.

Бывало, падал, но вставал.

Вся жизнь, как бой и путь не близкий,

На встречу бурям прошагал.

 

Залог побед, в боях воздушных,

Маневр и скорость, высота.

Но верил в миг решений нужных

И в верность дружбе до конца.

 

«Покрышкин в небе!» Так, бывало,

В эфире голос сообщал,

Когда его звено взлетало

И бой воздушный закипал.

 

Спирали, петли, пируэты,

Смертельной гонки карусель

Вязали в небе самолеты

Под пулеметную метель.

 

И вражьи стаи разлетались,

Как воронье, страшась орла.

По небу в ужасе метались,

Но сталь возмездья смерть несла.

 

И падал «мессершмитт» горящий,

И не накрыли бомбы цель.

С кем мысль и риск,

кто мастер классный,

Лишь тот выигрывал дуэль.

 

Но пронеслись сражений годы

И мир спасенный ликовал.

И вечной памятью народа

Героев лик отлит в металл.

М. Вдовин

 

В воздухе — Покрышкин

Движок «Аэрокобры» резв и чуток

в маневрах и наборах высоты.

Там, вдалеке, как стая диких уток,

летят со свистом «чёрные кресты».

 

Они смелы, когда летают группой,

и знают толк в расстрелах поездов.

Их цель одна — руины, кровь и трупы

внутри распятых русских городов.

 

Отбить налёт — всегда счастливый случай.

Задача эта очень нелегка...

В который раз наш истребитель лучший

на смертный бой взмывает к облакам.

 

Ревёт мотор в маневре Иммельмана,

и пушка крошит крылья «мессеров».

К земле летят хвалёные альманы,

сгорая напрочь в зареве костров.

 

Дрожит штурвал у геринговской мыши;

холодный пот, животный страх в глазах:

— Pokryschkin in der Luft! Vorsichtig! Pokryschkin!!!*

Нет, не уйти! Вам нет пути назад!

 

Скрипит дюраль от мощных перегрузок,

и винт визжит в атаке лобовой;

вы в поединке с настоящим русским

рискуете расстаться с головой.

 

Накажет он за стон страны советской,

за города, что стёрли вы с земли.

Пришёл конец жестокости немецкой:

Покрышкин всех помножит на нули.

 

Кишка тонка сражаться в небе с равным.

Тут жизнь и впрямь висит на волоске.

Вот сверху он..., через мгновенье — справа

свалил «туза» в последнее пике.

 

Спасения нет в небесных поединках,

где правит бал воздушный Робин Гуд.

Заставит обоссаться до ботинок,

согнув заплюйных ариев в дугу.

 

Не три звезды награды нашей высшей,

не слава всенародная в войне:

— Pokryschkin in der Luft! Vorsichtig! Pokryschkin!!!*

Ценней признания для пилота — нет.

 

* Примечание:

Pokryschkin in der Luft! Vorsichtig! Pokryschkin!!!(нем.) —

Покрышкин в воздухе! Осторожно! Покрышкин!!!

Е. Кабалин

 

Александру Ивановичу Покрышкину

Покрышкин в небе — значит будет крышка!

С фашистских гадов в небе спрос вдвойне.

Сибирячок, закаменский парнишка,

Ковал победу нашу на войне

 

Разбег, бетонка, элероны к бою.

Подъёмной силой вынесен наверх.

КП хрипит: — эй, Сотый «за спиною»

Ворон тузовых черный силуэт.

 

Вираж, пике и дерзко входит в «горку».

В глазах бордо и давит девять Же.

Ему со звездами плевать на пикировку,

И ас пиковый корчится уже.

 

КП ревет по матушке, в восторге,

А «Сотый» рвет машину в тангаже.

И, зубы стиснув, скажет: «гутен морген»,

Туза второго сбив на вираже.

 

А после драки «сотку» боевую,

Ту, что за смелость выдавал нарком,

Махнет с друзьями за судьбу лихую,

Ну и за то, что «Девушки потом».

 

Покрышкин в небе — значит будет крышка!

С фашистских гадов в небе спрос вдвойне.

Сибирячок, закаменский парнишка,

Ковал победу нашу на войне.

Е. Шнайдер

 

Захар Сорокин

 

Характер победителя

«Пока в России есть такие люди, она непобедима», — военный атташе Великобритании о Захаре Сорокине. 1943 г.

 

От обхода до обхода

Думалось не о погоде.

Мысль одна лишь душу гложет:

Как без ног летать он сможет?

 

А вначале, как мечталось,

Жизнь удачно начиналась.

Севастополь вспомнил, море,

Ждали где врага в дозоре.

Военком сказал им: «Надо».

Лейтенанты очень рады

В Заполярье очутиться,

Чтоб с фашистами сразиться.

Наконец-то приземлились.

Вдруг налёт — и в небо взвились

Истребители бесстрашно.

Только здесь везде опасно.

Но комэск с улыбкой встретил.

Черноморцам так ответил:

«Миги» ждём с заходом солнца.

Собирать самим придётся».

Жаркий бой в районе Лицы

Чаще стал Захару сниться,

Как, прошив сплошные тучи,

Били гадин там ползучих.

Семеренко сбил фашиста,

Но другой летит ершисто.

И Захар в порыве мести

На гашетку жмёт — есть «мессер»!

Бомбы «юнкерсы» бросали

На свои войска, а сами

Наутёк уже спешили.

«Нас, — вопили, — окружили!»

Их командованье в шоке:

52 грязнобоких!

Как же 7 лишь наших асов

Окружили всех их разом?

 

В октябре на Кольском стужа.

Ночь полярная к тому же,

Снег метровый, сильный ветер.

Облаков тугие сети.

С Соколовым по тревоге

Поднялись, а по дороге

Вдруг четыре «мессершмитта»

Из когда-то не добитых.

С высоты по головному

Бьёт Захар и ловит снова

«Мессер» точно в сеть прицела.

Нет патронов иль заело?

Кончились боеприпасы.

А фашисты тоже асы,

Пули самолёт хлестали,

В ногу лётчику попали.

 

Пронеслось в сознанье: «Ранен»,

А ведь бой ещё на грани.

«Не уйти врагу!» — решает

И тараном завершает.

По хвосту винтом бьёт сокол —

Камнем враг летит на сопки.

Но и «Миг» как в лихорадке…

Приземлился — жизнь в награду.

Сел на лёд. Пурга стихает.

Только вдруг, свирепо лая,

Дог несётся — выстрел битой.

Жив ли лётчик, им же сбитый?

Перестрелка — в снег по пояс

Падает один. Их двое.

Расстреляв патроны даром,

Фриц блеснуть решил ударом.

«Рус, сдавайс!» — кричи в угаре

И, подобно урагану,

Бросился к Захару, чтобы

Задушить в порыве злобы.

Выстрел, но, увы, осечка.

А вражина прёт навстречу.

Полоснула финка щёку,

Не хватило чуть расчёта.

Сдавят горло руки-клещи.

Зверем дышит он зловеще.

Но рывок — и фриц в полёте.

А «ТТ»* опять в работе.

 

Посидеть бы, отдохнуть бы!

Но довольно и минуты.

«Отключиться можно сразу —

И конец!» — диктует разум.

Надо! Надо понемногу

К части одолеть дорогу.

Далеко что, это скверно:

70 км, наверно.

Есть уже он не пытался,

Понял: без зубов остался.

Боль и кровь, паёк — лишь ноша,

В снег был тут же он отброшен.

Через силу днём и ночью

Шёл, но пить хотелось очень.

Вдруг журчанье речки слышит —

Будто дар был послан свыше.

 

Пил взахлеб, но оступился

И по пояс провалился

В ледяную эту воду —

И не выберешься с ходу.

Все промокло — не согреться.

Хворост вновь не загорелся.

Долго шёл в ледовой робе,

Но не слушаются ноги.

Полз, вставал, как на ходули.

С моря вдруг ветра подули.

Полз к избушке с пистолетом,

А подняться силы нету.

Командир зенитной части

Вызвал катер — он отчалил.

И Сорокин, не в бреду ли,

Видит, как хирург колдует.

Вот в палате очутился

И опять на час забылся.

Голоса услышал — сразу

Прояснился, вроде, разум.

Рядом с Димой Соколовым

Богатырь Сафонов словно.

И сказал комэск, прощаясь:

«К нам быстрее возвращайся!»

Но Захар случайно слышит,

Что отрезать могут выше

Отмороженные ноги,

Если ждать хотя б немного.

Вот теперь лежит на койке,

Рассуждая с беспокойством:

Сможет ли подняться в небо?

Без него он, как без хлеба.

 

Город Киров. Долеченье.

И с протезами мученье.

По шажочку, стиснув зубы,

К цели шёл — и боль на убыль.

Но доказывать придётся,

Что не зря на фронт он рвётся.

«Для ручного управленья

Годен», — пишут в заключенье.

Было 6 на фюзеляже

Звездочек, но видно сразу,

Что 7-ая всех дороже:

Сбил без стоп фашиста всё же!

Атташе английский прибыл.

Это стало вдруг сюрпризом

Для Захара, о котором

Речь зашла довольно скоро.

2 недавно самолёта

Сбил для ровного он счёта.

Что воюет на протезах,

Генерал всё ж счёл за дезу**.

И, когда Захар явился,

Генерал вдруг наклонился,

Сел на корточки, ощупал,

Встав, обнял через минуту.

В тот же день он королеве

Сообщил об этом деле —

«Золотой Крест» стал наградой,

Со «Звездой» сияет рядом.

 

Всё сбылось, о чём он грезил.

Сбил 12 на протезах.

С воинством таким, вестимо,

Наша Русь непобедима!

 

*ТТ — пистолет (Тульский Токарева)

**Деза —дезинформация

В. Хромова

 

Виктор Талалихин

 

Ночной таран

Памяти Героя Советского Союза

Виктора Талалихина

 

Потушив огни на чёрных крыльях,

Шли враги к Москве за валом вал.

Им навстречу первым в эскадрилье

Талалихин Виктор стартовал.

 

Горизонт окидывая взглядом,

Он смотрел в ночную синеву:

«Пусть умру под вражеским снарядом,

Но врагу не дам бомбить Москву!».

 

Вот он, враг! Загружен, видно, слишком!

Сколько бомб сегодня ты привёз?

По огням — моторным синим вспышкам —

Изо всех стволов удар нанёс.

 

«Угодить бы гостю в бензобаки», —

На гашетку снова лётчик жмёт.

Но затих в решающей атаке

Докрасна нагретый пулемёт.

 

«Всё равно достану, не промажу,

Твой визит не кончится на том…».

И, догнав врага, по фюзеляжу

Полоснул сверкающим винтом.

 

Развалился «хейнкель» в небе с треском,

Но и свой изранен самолёт.

И тогда над тёмным перелеском

Из машины выпрыгнул пилот.

 

«Вот теперь как будто вышло дело!» —

И опять звенела тишина,

Да с немым волнением глядела

На героя-лётчика луна.

И. Шамов

 

Баллада о Викторе Талалихине

Потушив огни на черных крыльях,

Шли враги к Москве за валом вал.

Им навстречу первым в эскадрилье

Виктор Талалихин стартовал.

 

Пусть шутя товарищи пилоты

Называли Витю малышом, —

Гневно билось сердце патриота

В лейтенанте этом небольшом!

 

Горизонт окидывая взглядом

И пронзая неба синеву,

Он решил: «Погибну под снарядом,

Но не дам бомбить мою Москву!»

 

В этот миг скрестились голубые

На фашистском «хейнкеле» лучи.

Вспыхнул бой — и трассы огневые

Засверкали вспышками в ночи.

 

И когда от города родного

Уходил пират в пике крутом,

Талалихин коршуна ночного

Изрубил сверкающим винтом.

 

Там, где пал фашист, мотором воя,

В знак победы памятник стоит.

О бессмертном подвиге героя

Он российским людям говорит.

И. Шамов

 

Ночной таран

Начало войны. Сорок первый год

Наш самолет на таран идёт.

Падают бомбы, земля горит.

Лётчик в кабине, ему — двадцать три.

 

Лишь двадцать три, только жизни расцвет.

В небе ночном гаснут вспышки ракет.

Смелое сердце бьётся в груди.

Бомбардировщик летит впереди

 

Мчится навстречу, к Москве, —

Не пройдёшь!

От истребителя ты не уйдёшь!

Выстрелы. Пуля в правой руке.

Жаркой волною кровь бьётся в виске.

 

Левой штурвал. Таран. Удар!

Падает в бездну земной шар.

В небо прыжок. Не подвёл парашют.

Новые подвиги лётчика ждут.

 

Званье «Героя». Зам. ком. эскадрильи.

Вновь над землёю стальные крылья!

Пять самолётов сбито в бою…

Он остаётся навечно в строю.

 

Наш Талалихин, лётчик-герой.

Он закрывал Отчизну собой!

Смелое сердце билось в груди…

Бой над Москвою.

Ему — двадцать три.

Т. Курбатова

 

Песня о Талалихине

Сегодня под Москвою тихо,

Сегодня немцы не бомбят.

Остался в небе Талалихин

И не вернётся, говорят.

 

Не видно в небе самолёта,

Аэродром зарос травой...

Его нелёгкая работа —

Дежурить в небе над Москвой.

 

В стране опять неразбериха:

Один вперёд — другой назад,

А в небе Виктор Талалихин

Перелетел за 60!

 

Он возвращался после боя

Весёлый, сильный, молодой.

Не знал, что небо над Москвою

Останется его Москвой.

 

Салюты праздничных орудий,

Курантов новогодний бой...

Он не погиб, поверьте, люди!

Он задержался над Москвой!

 

Не отвернул. Сегодня тихо...

Сегодня немцы не бомбят.

Ведь в небе Виктор Талалихин

Остался, звёзды говорят!

В. Дашков

 

Баллада о Викторе Талалихине

Когда пробирались к родимой Москве

Фашистские черные птицы,

Пилот Талалихин в ночной синеве

Взлетел на защиту столицы.

 

Он мчался в атаку и бил по врагу

Во имя Отчизны великой.

Отважно и смело пошел на таран

Пилот-патриот Талалихин.

 

Он выполнил с честью солдатский свой долг,

Сын Родины храбрый и верный.

Навеки зачислен в гвардейский наш полк

За подвиг его беспримерный.

 

В сердцах наших жить будет воин века,

На страже стоять вместе с нами,

Стоять за победное знамя полка,

За наше победное знамя.

Б. Южанин

 

Таран Виктора Талалихина

Он не дожил, жаль, до парада,

Но стал героем навсегда.

Его посмертная награда —

Пятиконечная звезда.

 

Он ночью охранял столицу,

Когда рубеж нарушен был —

Немецкий «Хейнкель» чёрной птицей

Собою небо вдруг закрыл.

 

Как шмель гудит мотор (не тихо)

На высоте очень большой,

Заходит в хвост наш Талалихин —

Вступает «И-16» в бой…

 

Жаль, кончились боеприпасы,

А «Хейнкель» до сих пор не сбит.

Горит мотор врага. Всё ясно:

Враг тотчас должен быть убит.

 

Вот, «И-16» направляет

Он, Виктор, прямо на врага.

С трудом штурвалом управляет —

Прострелена его рука.

 

«Х-111» взорвался,

И смертный груз, и экипаж.

В тот день живым герой остался.

Погиб он после, сокол наш…

Л. Потапова

 

Виктор Талалихин

Виктор Талалихин —

Лётчик и герой:

Он врагов таранил,

Вёл воздушный бой.

 

Храбрости бескрайней —

Море-океан.

Славою пилота

Стал ночной таран.

 

Хищников фашистских

В небе смело бил,

Родину всем сердцем

Искренне любил.

 

Подвиг совершая,

Отдал жизнь свою.

И погиб геройски

В огненном бою!

Натали Самоний

 

Улица Талалихина

Ни троллейбуса, ни трамвая…

Тихая улица.

Дом спокоен, в его окне

Кот от вешнего солнца

Хмурится.

Эта улица не простая

Чем-то сродни обители.

Названа в память молодого

Лётчика-истребителя.

Тишиной и светом

Тут стало не лихо ли?

Непроглядная ночь —

Время подвига

Талалихина.

Защищая Москву

Поднебесным ратником,

Он таранил врага,

Как большого стервятника.

И глаза были зоркими,

Руки ловкими,

И боднули землю не раз

Бомбардировщики.

Мемориала вечное пламя

Не знает роздыху.

Тихая улица — лучшая память

Громкому подвигу.

Д. Гавриленко

 

Валерий Чкалов

 

Чкалов

В нем,

соревнуясь,

века отразили

волжских степей

и небес

колдовство.

Чкалов был истинным,

словно Россия, —

вот потому

и любили его.

 

Вот почему

он ничуть не вчерашний —

дайте корабль современный —

и он

тучи и лед раскидает,

бесстрашный,

новой работой души

окрылен.

 

Чкалов останется

впрок, на дерзанье,

и, поднимаясь

с эпохой своей,

он продолжает

ее испытанье —

Чкалов был создан

для честных людей!

Ф. Чуев

 

Два пилота

Чкалов вырос, в душах возвеличась,

а рекорды Громов покорил.

Чкалов был народ,

а Громов — личность, —

каждый, как любовь, неповторим.

 

Чкалов — неуемная натура,

до хитринки искренний талант,

Громов — скрупулезная культура,

строгий, романтический педант.

 

Громов — нет и не было надежней,

Чкалов — риск, отвага и азарт.

Громова встречали по одежке:

кепка не повернута назад.

 

И шнурок — гагаринский, в волненье —

Чкалову пошел бы — ерунда! —

С Громовым, вне всякого сомненья,

это б не случилось никогда.

 

Чкалов — не придумаешь заране

для души пределов, рубежей.

Громов — так рассчитано заданье —

кровь не шла из носа и ушей.

 

Чкалов был стихия, бездорожье,

Громов жил, мгновенья не сгубя.

Чкалов был на каждого похожим,

Громов был похожим на себя.

Ф. Чуев

 

Валерию Чкалову

1

Другие отправляются в полет;

ревут ветра, громам турбинным вторя.

А ты стоишь уже который год

на черном ограненном лабрадоре.

 

У ног твоих безумствуют цветы,

но сердце твоё рухнувшее немо.

И разве скажет камень, где винты,

которыми проламывал ты небо?

 

Над Волгой бродит ветер кочевой,

густеют тучи, точно львы, гривасты.

Но тот не понял в жизни ничего,

кто скажет, что полет твой оборвался.

 

2

Когда полет не ремесло, а творчество,

мотор не просто трудится — поет!

О, знал бы ты, как мне сегодня хочется

обнять тебя, пойти с тобой в полет!

 

Над полюсом,

над временем,

над вечностью

прокладывать неведомый маршрут,

блуждать, как в облаках,

по звездной млечности,

не забывая ход земных минут.

 

...Тебя десятилетья не состарили,

и ни при чем тут гордый обелиск!

Земле

вовек бы не узнать

Гагарина,

когда б не твой —

тот ежедневный! — риск.

Вот снова над рекой,

над тихой рощицей

корабль

звездой мерцающей

плывёт —

то по экрану неба ты проносишься!

И вечен

неоконченный полет.

В. Кузнецов

 

Встреча

(Из поэмы «Открытое небо»)

Я буду летать до тех пор, пока правая рука способна держать штурвал управления самолета, а глаза видеть землю.

Валерий Чкалов

 

Впервые вхожу я в квартиру пилота,

В его кабинете ребячья возня.

И, крылья расправив, модель самолета

С пчелиным жужжаньем летит на меня.

 

И Чкалов смеется, и смех его молод,

На миг позабыл он о летных делах,

И голосом скрипки поет радиола,

И празднично ярки цветы на столах.

 

Все спутав слова, я смотрю на пилота,

В его голубые, как небо, глаза.

Я вижу следы знаменитых полётов, —

Сединки по русым скользят волосам.

 

Он весел. Он. шутит.

Но складка заботы,

Упрямая складка легла меж бровей.

Орлом беспокойным, гостем залетным

Он кажется в светлой квартире своей.

 

Ему непривычны минуты покоя.

Мала ему снова большая земля,

Всё чаще он в небо глядит ветровое

И ждет не дождется звонка из Кремля.

 

Мерещится Арктика, блеск океана,

Пустынные выси и звёзды вдали,

И крылья распахнутые моноплана

Над самой высокою точкой земли,

 

И кажется мне, что сейчас в кабинете

Протяжным звонком позвонит телефон,

И музыка смолкнет, притихнут дети,

И в трубке раздастся:

«Полёт разрешен!»

 

По-чкаловски, крепко мне руку пожмет он,

Уедет на Щелковский аэродром,

И в сердце останется гул самолета,

И встреча моя мне покажется сном.

Л. Попова

 

Часть 3. Песни

 

Пилот не может не летать

Музыка: В. Баснер

Песня из х/ф «Разрешите взлёт!»

 

Опять с рассветом засияло,

Сверкнуло солнце на крыле.

Ты извини меня, что мало,

С тобой встречаюсь на земле.

 

Опять приходится прощаться

И небо нас зовёт опять.

Земля не может, не может не вращаться

Пилот не может, не может не летать.

 

Мотор решительно и смело

В прозрачном воздухе поёт.

Конечно, он не «Каравелла»,

Но, в общем, тоже самолёт.

 

Опять приходится прощаться

И небо нас зовёт опять.

Земля не может, не может не вращаться

Пилот не может, не может не летать.

 

Мелькают крыши городские,

Селенья шлют приветы мне.

Я остаюсь в часы такие

Со всей землёй наедине.

 

Опять приходится прощаться

И небо нас зовёт опять.

Земля не может, не может не вращаться

Пилот не может, не может не летать.

 

За то и любит небо лётчик,

Что здесь с мечтою спорит явь.

Ты у меня возьми, что хочешь,

Но только крылья мне оставь.

 

Опять приходится прощаться

И небо нас зовёт опять.

Земля не может, не может не вращаться

Пилот не может, не может не летать.

М. Матусовский

 

Обнимая небо

Музыка: А. Пахмутова

 

Обнимая небо крепкими руками,

Лётчик набирает высоту…

Тот, кто прямо с детства дружит с небесами,

Не предаст вовек свою первую мечту.

 

Если б ты знала, если б ты знала,

Как тоскуют руки по штурвалу…

Лишь одна у лётчика мечта — высота, высота…

Самая высокая мечта — высота, высота.

 

Не штурвал, а небо крепкими руками

Обниму движением одним…

Ввысь летя ракетой, падая, как камень,

От машины в воздухе я неотделим.

 

Обниму тебя я крепкими руками,

О тебе я в небе тосковал…

Я тебя осыплю звёздными стихами —

В небе для тебя одной я их собирал.

 

Если б ты знала, если б ты знала,

Как тоскуют руки по штурвалу…

Лишь одна у лётчика мечта — высота, высота…

Самая высокая мечта — высота, высота.

Н. Добронравов

 

Перелётные птицы

Музыка: В. Соловьёв-Седой

 

Мы, друзья, перелетные птицы,

Только быт наш одним нехорош:

На земле не успеешь жениться,

А на небе жены не найдешь!

 

Потому, потому что мы пилоты,

Небо наш... небо наш родимый дом.

Первым делом, первым делом самолеты

— Ну, а девушки? — А девушки потом.

 

Нежный образ в мечтах ты голубишь,

Хочешь сердце навеки отдать:

Нынче встретишь, увидишь, полюбишь,

А назавтра приказ — улетать.

 

Чтоб с тоскою в пути не встречаться,

Вспоминая про ласковый взгляд,

Мы решили, друзья, не влюбляться

Даже в самых красивых девчат.

 

Потому, потому что мы пилоты,

Небо наш... небо наш родимый дом.

Первым делом; первым делом самолеты.

— Ну, а девушки? — А девушки потом.

А. Фатьянов

 

Мы люди большого полета

Музыка: Б. Мокроусов

 

Мы — люди большого полета,

Создатели новых чудес,

Орлиное племя — пилоты,

Хозяева синих небес.

 

Летим мы по вольному свету,

Нас ветру догнать нелегко;

До самой далекой планеты

Не так уж, друзья, далеко!

 

Затеяло с птицами споры

Крылатое племя людей.

Мы люди широких просторов,

Высоких и смелых идей.

 

Друзья! Покорили мы воздух,

И, где бы мы ни были в нем,

Кремля путеводные звезды,

Средь тысяч светил узнаем.

 

Летим мы по вольному свету,

Нас ветру догнать нелегко;

До самой далекой планеты

Не так уж, друзья, далеко!

А. Фатьянов

 

Огромное небо

Музыка: О. Фельдман

 

Об этом, товарищ,

Не вспомнить нельзя —

В одной эскадрилье

Служили друзья.

И было на службе

И в сердце у них

Огромное небо —

Одно на двоих.

 

Дружили, летали

В небесной дали,

Рукою до звезд

Дотянуться могли.

Беда подступила,

Как слезы к глазам —

Однажды в полете

Мотор отказал...

 

И надо бы прыгать —

Не вышел полет...

Но рухнет на город

Пустой самолет!

Пройдет, не оставив

Живого следа,

И тысячи жизней

Прервутся тогда!

 

Мелькают кварталы,

И прыгать нельзя...

«Дотянем до леса!» —

Решили друзья.

«Подальше от города

Смерть унесем.

Пускай мы погибнем,

Но город спасем!»

 

Стрела самолета

Рванулась с небес,

И вздрогнул от взрыва

Березовый лес...

Не скоро поляны

Травой зарастут...

А город подумал —

Ученья идут.

 

В могиле лежат

Посреди тишины

Отличные парни

Отличной страны...

Светло и торжественно

Смотрит на них

Огромное небо —

Одно на двоих!

Р. Рождественский

 

Песня написана по мотивам подвига двух советских летчиков — капитана Бориса Капустина и старшего лейтенанта Юрия Янова, которые 6 апреля 1966 года ценой собственных жизней спасли тысячи жителей Берлина от неминуемой гибели, уведя терпящий бедствие Як-28 сначала из городской черты, потом от полного посетителей загородного кладбища, затем от автострады. Летчики направили самолет в озеро Штёссензее и погибли.

 

Воспоминание об эскадрилье «Нормандия»

Музыка: М. Фрадкин

 

Я волнуюсь, заслышав французскую речь,

Вспоминаю далёкие годы.

Я с французом дружил, не забыть наших встреч

Там, где Неман несёт свои воды.

Там французские лётчики в дождь и туман

По врагу наносили удары,

А советские парни в рядах партизан

Воевали в долине Луары.

 

В небесах мы летали одних,

Мы теряли друзей боевых,

Ну а тем, кому выпало жить,

Надо помнить о них и дружить.

 

Что ты делаешь нынче, французский собрат,

Где ты ходишь теперь, где летаешь?

Не тебя ль окликал я: «Бонжур, камарад!»,

Отвечал ты мне: «Здравствуй, товарищ!».

Мы из фляги одной согревались зимой,

Охраняли друг друга в полёте,

А потом ты в Париж возвратился домой

На подаренном мной самолёте.

 

В небесах мы летали одних,

Мы теряли друзей боевых,

Ну а тем, кому выпало жить,

Надо помнить о них и дружить.

 

Я приеду в Париж, все дома обойду,

Под землёю весь город объеду.

Из «Нормандии» лётчика там я найду,

Мы продолжим былую беседу.

Мы за правое дело дрались, камарад,

Нам война ненавистна иная.

Говорю я: «Будь счастлив, французский собрат,

Верность клятве своей сохраняя».

 

В небесах мы летали одних,

Мы теряли друзей боевых,

Ну а тем, кому выпало жить,

Надо помнить о них и дружить.

Е. Долматовский

 

Баллада о военных летчицах

Музыка: Е. Крылатов

 

Когда вы песни на земле поете

Тихонечко вам небо подпоет,

Погибшие за Родину в полете

Мы вечно продолжаем наш полет.

 

Мы вовсе не тени безмолвные,

Мы ветер и крик журавлей,

Погибшие в небе за Родину

Становятся небом над ней.

 

Мы дышим, согревая птичьи гнезда,

Баюкаем детей в полночный час,

Вам кажется, что с неба смотрят звезды,

А это мы с небес глядим на вас.

 

Мы вовсе не тени безмолвные,

Мы ветер и крик журавлей,

Погибшие в небе за Родину

Становятся небом над ней.

 

Мы стали небом, стали облаками,

И видя сверху наш двадцатый век,

К вам тихо прикасаемся руками,

И думаете вы, что это снег.

 

Мы дышим, согревая птичьи гнезда,

Баюкаем детей в полночный час,

Вам кажется, что с неба смотрят звезды,

А это мы с небес глядим на вас.

 

Мы вовсе не тени безмолвные,

Мы ветер и крик журавлей,

Погибшие в небе за Родину

Становятся небом над ней.

Е. Евтушенко

 

Крылатые девчата

Музыка: М. Мишунов

 

Одни девчата были в экипажах,

Пришли стране на помощь в трудный час.

Потом о вас историки расскажут,

И песни сложит Родина о вас.

 

Враги «ночными ведьмами» вас звали

За дерзкие налеты по ночам.

В военном небе смело вы летали,

Крылатые девчата, слава вам.

 

Вам было на войне вдвойне непросто,

Когда водили в бой штурмовики.

Всплакнули только раз, отрезав косы,

Перед отправкой в летные полки.

 

Хотелось, чтобы счастье улыбнулось

Для всех девчат, войну отвоевав,

Но сколько вас из боя не вернулись,

Любви и материнства не узнав.

 

Враги «ночными ведьмами» вас звали

За дерзкие налеты по ночам.

В военном небе смело вы летали,

Крылатые девчата, слава вам.

В. Соколов

 

Вальс на плоскости OST «Ночные ласточки»

Их не звали, тут разве до них,

Ведь девчонки в войну не играют,

Им все больше наряды да вальс

Полуночный.

Но зажгли бортовые огни,

Лучшей доли себе не желая,

Наши дочки, страны нашей дочки,

И пронесся их вальс

Вихрем огненных трасс.

 

Васильковых полей тишина

Разорвется вдруг грохотом взрыва.

Ах, как жалко, что ты не жена,

Не невеста.

Долюбить помешала война,

И коней перепутались гривы,

Неизвестно, где ты неизвестно,

А дорога длинна, и как хочется в снах

Закричать, застонать.

 

А дом далеко-далеко,

И мир далеко-далеко.

По плоскости стук сапог.

Девчата, вернитесь в срок.

 

И летят высоко над землей,

И под крыльями синее небо.

Ничего, что бомбежка не женское дело,

Ничего, что нет силы мужской,

Только трусом никто из них не был.

Солнце село, за облаком село.

Мы вернемся домой,

Чтоб с рассветной зарей

Снова вылететь в бой.

А. Розенбаум

 

Первый, второй

У подножия гор

Перегрелся мотор —

Вхолостую по небу бьют лопасти.

У подножия гор

Начался этот спор:

Взять мотор на измор или лоб спасти…

Молод был и горяч

И не знал неудач

Лётчик класса Валерия Чкалова,

И, конечно, он знал,

Что высок перевал,

Тем почётнее был пьедестал этих скал —

Не такие орешки раскалывал.

 

А он сомнений не ведал

И верил в звезду, под которой рождён.

— Мы поймаем победу…

Он в риск был с пелёнок влюблён.

 

Рядом тоже был хват —

Лет пятнадцать подряд

Он летал на парад в город Тушино.

Полста лет за спиной,

Но сейчас он второй,

А раз так, то обязан послушаться.

Надо, если велят.

Провалилась земля,

Перегрузки ударили в голову.

А он больше не мог,

Сжалось сердце в комок:

Полста лет — потолок,

Полста лет — это срок.

Сердце — кремень, но мягче, чем олово.

 

А первый страха не ведал

И верил в звезду, под которой рождён.

Он поймает победу.

Он в риск был с пелёнок влюблён.

 

И, взревев от обид,

На жокеев «забив»,

На дыбы встал мотор, но попробуй, сбрось.

На губах затянул

До упора узду

Ручкой газа пилот: на капоте кровь.

Через горы, как лев,

Перевал одолев,

Прыгнул ввысь самолёт и пошёл на спуск…

И был счастлив один —

Он опять победил.

И был счастлив второй —

Он погиб как герой,

Перегрузок не выдержав груз.

А. Розенбаум

 

Монолог пилота «чёрного тюльпана»

В Афганистане

В «чёрном тюльпане»

С водкой в стакане

мы молча плывём над землёй.

Скорбная птица

Через границу

К русским зарницам

несёт ребятишек домой.

В «чёрном тюльпане»

Те, кто с заданий

Едут на Родину милую

в землю залечь,

В отпуск бессрочный,

Рваные в клочья…

Им никогда, никогда

не обнять тёплых плеч.

 

Когда в оазисы Джелалабада,

Свалившись на крыло, «тюльпан» наш падал,

Мы проклинали все свою работу:

Опять «бача» подвёл потерей роту.

В Шинданде, Кандагаре и Баграме

Опять на душу класть тяжёлый камень,

Опять нести на Родину героев,

Которым в двадцать лет могилы роют.

 

Но надо добраться,

Надо собраться.

Если сломаться,

то можно нарваться и тут.

Горы стреляют,

«Стингер» взлетает,

Если нарваться,

то парни второй раз умрут.

 

И мы идём совсем не так, как дома,

Где нет войны и всё давно знакомо,

Где трупы видят раз в году пилоты,

Где с облаков не валят вертолёты.

И мы идём, от гнева стиснув зубы,

Сухие водкой смачивая губы.

Идут из Пакистана караваны,

И значит, есть работа для «тюльпана».

 

В Афганистане

В «чёрном тюльпане»

С водкой в стакане

мы молча плывём над землёй.

Скорбная птица

Через границу

К русским зарницам

несёт наших братьев домой.

 

Когда в оазисы Джелалабада,

Свалившись на крыло, «тюльпан» наш падал,

Мы проклинали все свою работу:

Опять пацан подвёл потерей роту.

В Шинданде, Кандагаре и Баграме

Опять на душу класть тяжёлый камень,

Опять нести на Родину героев,

Которым в двадцать лет могилы роют.

А. Розенбаум

 

Песня самолёта-истребителя

Я ЯК-истребитель, мотор мой звенит,

Небо — моя обитель,

Но тот, который во мне сидит,

Считает, что он истребитель.

 

В этом бою мною «юнкерс» сбит,

Я сделал с ним, что хотел.

А тот, который во мне сидит,

Изрядно мне надоел.

 

Я в прошлом бою навылет прошит,

Меня механик заштопал,

А тот, который во мне сидит,

Опять заставляет — в «штопор».

 

Из бомбардировщика бомба несёт

Смерть аэродрому,

А кажется — стабилизатор поёт:

«Мир вашему дому!»

 

Вот сзади заходит ко мне «Мессершмитт».

Уйду — я устал от ран.

Но тот, который во мне сидит,

Я вижу, решил: на таран!

 

Что делает он? Вот сейчас будет взрыв!

Но мне не гореть на песке —

Запреты и скорости все перекрыв,

Я выхожу из пике!

 

Я главный, а сзади… Ну чтоб я сгорел!

Где же он, мой ведомый?

Вот он задымился, кивнул — и запел:

«Мир вашему дому!»

 

И тот, который в моём черепке,

Остался один — и влип.

Меня в заблужденье он ввёл и в пике

Прямо из «мёртвой петли».

 

Он рвёт на себя, и нагрузки — вдвойне.

Эх! Тоже мне, лётчик-ас!

И снова приходится слушаться мне,

Но это в последний раз.

 

Я больше не буду покорным! Клянусь!

Уж лучше лежать на земле.

Ну что ж он не слышит, как бесится пульс,

Бензин — моя кровь — на нуле?!

 

Терпенью машины бывает предел,

И время его истекло.

И тот, который во мне сидел,

Вдруг ткнулся лицом в стекло.

 

Убит он! Я счастлив — лечу налегке,

Последние силы жгу.

Но что это, что?! — я в глубоком пике

И выйти никак не могу!

 

Досадно, что сам я не много успел,

Но пусть повезёт другому.

Выходит, и я напоследок спел:

«Мир вашему дому!..»

В. Высоцкий

 

Воздушный бой

Их восемь, нас двое — расклад перед боем

Не наш, но мы будем играть.

Сережа, держись, нам не светит с тобою,

Но козыри надо равнять.

 

Я этот небесный квадрат не покину —

Мне цифры сейчас не важны,

Сегодня мой друг защищает мне спину,

А значит, и шансы равны.

 

Мне в хвост вышел «мессер», но вот задымил он,

Надсадно завыли винты,

Им даже не надо крестов на могилы,

Сойдут и на крыльях кресты.

 

Я — «Первый», я — «Первый», они под тобою,

Я вышел им наперерез,

Сбей пламя, уйди в облака, я прикрою,

В бою не бывает чудес.

 

Сергей, ты горишь, уповай, человече,

Теперь на надежность строп.

Нет, поздно, и мне вышел «мессер» навстречу,

Прощай, я приму его в лоб.

 

Я знаю, другие сведут с ними счеты,

Но по облакам скользя,

Взлетят наши души, как два самолета,

Ведь им друг без друга нельзя.

 

Архангел нам скажет: «В раю будет туго».

Но только ворота щелк,

Мы бога попросим: «Впишите нас с другом

В какой-нибудь ангельский полк».

 

И я попрошу бога, духа и сына,

Чтоб выполнил волю мою,

Пусть вечно мой друг защищает мне спину,

Как в этом последнем бою.

 

Мы крылья и стрелы попросим у бога,

Ведь нужен им ангел-ас,

А если у них истребителей много,

Пусть впишут в хранители нас.

 

Хранить — это дело почетное тоже,

Удачу нести на крыле.

Таким, как при жизни мы были с Сережей,

И в воздухе и на земле.

В. Высоцкий

Читайте также 

Лётчицы Великой Отечественной войны: Стихотворения и песни

22 книги о лётчиках ко Дню ВВС

Летящие сквозь время и пространство

Первый ас Российской империи Петр Нестеров

 

Алексей Маресьев. Подвиг длиною в жизнь