Посвящение Учителю

В. Туркин «Ленинградский венок»: Поэма

Иду вдоль памятников Славы...

Почти у каждого села,

Моя высокая держава,

Ты обелиски возвела.

Разрой могилу... И, быть может

(В кощунстве не вини меня!),

Ты там найдёшь солдатский ножик

Да только пряжку от ремня.

Остатки бывших тел... Останки

Солдат... Хоть прикоснись рукой...

Но то, что их вело под танки,

Измерить мерою какой?!

Ведь не подержишь на ладони

Ни их сердечного тепла,

Ни веры их,

Ни малой доли

Той совести, что в них жила,

Ни преданности их,

Ни риска,

Ни даже страха — чёрт возьми!..

Стоят недвижно обелиски

Над прахом их,

Над их костьми...

Я своей веры не разрушу

В них —

Не в убитых, а в живых...

Но где же памятники душам,

Тому, что было главным в них?!

Не над могилой пусть, а подле

Села, на самой высоте,

Стоит плита со словом «Подвиг»,

Начертанным на той плите.

Не над могилой, а на полюс —

На поклоненье иль на суд —

Пусть монумент со словом «Совесть»

Над всей планетой вознесут.

…Итак, начнись, моя поэма!

Ложись, строка, бери настрой

На то, о чём нередко все мы,

Наверно, думаем порой...

Ты извини меня, читатель,

А в поэтической судьбе

Сложилось — кстати иль некстати, —

Но автор пишет о себе.

Не знаю, многим ли случилось

Терять в свои тринадцать лет

Мать —

Всех начал твоих начало.

Нет, знаю, что не многим, нет.

И быть виновным в той потере…

Как рана в памяти горит

Дверь…

И отец в открытой двери.

Отец, который говорит:

— Ну, вот и нету больше мамы… —

Мы проследили за отцом,

Как он шагнул

И рухнул

Прямо

В постель,

В подушку —

Вниз лицом…

Случалось многое с годами,

Терпелось в жизни кочевой,

Но всё ж страшней его рыданья

Не помню с детства ничего.

Веночным полукругом страшным

Стояли мы — его семья.,

Все шестеро, где два — постарше,

Три дошколёнка, средний — я.

Нам, если сосчитать не строго,

В те годы было вместе всем —

Как и отцу — не очень много...

Отцу же было тридцать семь...

Я и при маме-то, при маме

(Ни крошки в доме, ничего)

Всё по соседям вечерами

Ходил с записками его:

«Прошу на завтра — до получки —

Хоть три рубля. На пару дней…»

(Но с мамой… С мамой было лучше:

Из рук её — кусок сытней).

Внизу записки: «С уваженьем…»

И я уже бежал скорей…

Спаси вас век от униженья

В стоянье у чужих дверей!

Мне было зябко, страшно, жутко:

«Дадут иль не дадут они?!»

И вспоминался Ванька Жуков,

Хоть это было в наши дни.

И многим уж жилось неплохо

И на поправку шли дела.

Но всё ж была моя эпоха

Вначале слишком тяжела.

Ещё отцы наши потели

В труде — худы и голодны,

Чтоб раны залечить на теле

Моей растерзанной страны.

Тогда родился этот лозунг —

Да, честный лозунг: «Будь готов!» —

Тогда — в эпоху нищих, грозных,

Тридцатых памятных годов.

Похлебка с викой-чечевикой

В бараках тёмных и сырых…

Жить можно…Только прокорми-ка

В такие годы восьмерых.

Тот день был, кажется, воскресным.

И вот мы с самого утра

Бродили все ватагой тесной —

Мальчишки с нашего двора.

Стоял декабрь. Но мы под аркой —

Всё ж в тишине, не на ветру, —

Затеяли — аж стало жарко —

Свою запретную игру

В чеканку!

Где мне выпал случай

Найти пятак — не помню сам.

Но в этот день я был везучий:

Свинчатку в линию бросал.

В другие дни не так. А в этот —

Ну, будто бы судьба была:

Как не ударю по монетам,

Так полколоды на «орла».

Когда я понял, что уж слишком

Везёт в игре сегодня мне,

Я подключил ещё братишку,

Который мялся в стороне.

Кто выиграл, а кто продулся,

Кто — с гривенником, кто — с нулём…

Мне выигрыш мой обернулся

Бумажным новеньким рублём,

Уже поздней, когда темнело,

Мы — всей компанией вразброс,

Мол, «А кому какое дело?» —

Пошли за пачкой папирос.

Галдели, спорили, кривлялись,

В дурашливый пускались пляс…

Отец, куда-то направляясь,

Услышал нас.

Заметил нас.

Когда мы подошли к киоску.

И я (на рубль свой!) произнёс:

«Пожалте мне не папироску,

А сразу пачку папирос!» —

И продавщица без расспросов —

Всё на окошечко ларька, —

На сдачу и на папиросы

Легла отцовская рука

Из-за плеча...

И всё.

Расплата.

Я был немой,

Брат был немой,

Когда отец меня и брата

Тащил разгневанно домой.

Отец наш не был слишком грозным.

Сказать точней — он добрым был.

Но в этот раз уже серьезно

Он высек нас. Он нас избил

Ремнём. И сквозь ремня гуденье

(Нет, не за пачку папирос!)

Один вопрос: «Где взяли деньги?!!» —

Один единственный вопрос.

Он, сам живя трудом полезным,

Концы сводя едва-едва,

Боялся в нас из всех болезней

Одной болезни — воровства.

И вот тогда, в защиту нашу,

Стремясь удар направить вкось,

Метнулась мама: «Павел, Паша,

Не надо, Паша, успокойсь!..»

Вся комната пришла в смятенье,

А он — разгневан и взбешён —

Все спрашивал: «Где взяли деньги?!»

И я ответил: «Я нашёл!»

«Ну, Паш, угомонись, довольно…»

И сразу тишина вошла.

И мама как-то больно-больно

Присела к краешку стола.

…Иной поверит мне едва ли.

Но в самом деле было так:

В те дни отца премировали —

Билеты дали на спектакль.

После такой домашней сцены,

Средь наступившей тишины,

Казалось мне, что даже стены

Встревожено напряжены.

Отец шагал, ссутулив плечи,

Мать провела рукой у глаз…

Они ушли в театр в тот вечер,

Быть может, в жизни — первый раз.

Аллеей городского парка

Они к театру шли пешком,

И небо в звёздочках неярких

Крошилось реденьким снежком.

Ещё ничто не предвещало

Непоправимой той беды.

Вдруг мать чуть слышно прокричала:

«Мне душно, Пашенька, воды…»

Над узенькой скамейкой парка

Она склонялась, все шепча,

И все срывая — душно, жарко! —

Пальто у левого плеча…

Пока он в телефонной будке

Метался нервно, как в плену,

И «Скорая» сиреной жуткой

Распарывала тишину,

Уже угасли все надежды…

И вот стоит он — ни к чему! —

Тот узел с маминой одеждой,

Что в морге выдали ему.

— Ну, вот и нету больше мамы!.. —

Мы проследили за отцом,

Как он шагнул

И рухнул

Прямо,

В постель,

В подушку,

Вниз лицом.

Сейчас уже ушло в преданье —

Как жили мы и как росли.

Но слышу я его рыданье,

Глухое, как из-под земли.

Тогда врачи ещё не знали

Болезней сердца, как теперь.

«Пороком сердца» объясняли

Внезапную такую смерть.

Из книжек или из тетрадок —

Узнал я из каких-то строк,

Что это значит — «недостаток»,

Тот непонятный мне «порок».

И рядом — тяжкие, как гири,

С «пороком» тем — десятка два —

Все нехорошие, другие,

Несправедливые слова.

Я их не принимал упрямо.

И к горлу подступал комок.

И со словами «сердце мамы»

Я их соединить не мог.

Я всё искал, когда бы, где бы

Мне объяснить ученым тем:

У нас был недостаток хлеба,

А сердца нам хватало всем...

…Шла жизнь — без мамы и без няни,

Колёса двигала свои.

Но так, как будто рельсу сняли

По левой кромки колеи.

И в школе на меня с печалью

Ребята пялили глаза.

И подходили. И молчали.

Да и не знали — что сказать?

Отец — всё время на заводе.

Скучал я (хоть он был не груб)

По слову мягкому «Володя»,

Но именно из женских губ.

А в нашем классе — да едва ли

Лишь в нашем, обращаясь к нам,

Учителя не называли

Нас никогда по именам.

Но у меня своим-то личным,

Как и у всякой детворы,

Лишь имя было — для отличья

От всех братишек и сестры.

Фамилия ж была отцовой,

И я в фамилии его —

Пацан тринадцатигодовый —

Не значил ровно ничего.

Фамилией одной, как крышей,

Объединялась вся семья.

И я в ней сам себя не слышал.

Я знал: Володя — это я.

И от безликого такого,

БезименнОго бытия

В протест по-детски бестолковый

Всё чаще ударялся я.

И жил каким-то одиноким,

Учителям своим грубя,

Обдуманно срывал уроки…

Я мстил кому-то за себя.

…На радость нашу, на беду ли,

Но так случилось — выпал час:

Учитель по литературе

Ушел на пенсию от нас.

Хмур, с головою белопенной,

Неряшлив, ростом не велик,

Мне всё ж запомнился почтенный

И много знающий старик.

Потом на две иль три недели

Был — от звонка и до звонка —

По расписанью час безделья

Взамен уроков старика.

Чтобы вести литературу

И в пятом классе, и в шестом,

Нашли-таки кандидатуру,

Как гриб находят под кустом.

Я помню этот день особо.

Я даже вывел в дневнике:

«Вошла какая-то особа,

И ридикюльчик на руке…»

И каблучки. И в краске губы.

Наверно, в кружеве бельё…

И почему-то сразу грубо

Я стал противником её.

«Фамилия?» — меня заметив,

Она спросила.

Вырос я

Над партой,

Покряхтел,

Ответил:

«Моя? Та-рел-кин!

А твоя?»

…Она, казалось, простонала:

«Ты грубиян, Тарелкин! Хам!»

Метнулась к классному журналу

И побежала по строкам.

«Тарелкин? Здесь такого нету!»

Прочла последнюю строку.

«Кто староста? Я вас к ответу,

Я всех к ответу привлеку!

Фамилия? Твоя фамилья?»

Она всех «тыкала» подряд.

«А мы фамилии забыли!» —

Гыгыкнул наш последний ряд.

Столкнулись два сопротивленья:

Иль наступать, иль отступать.

И мы избрали наступленье.

Она одна — нас тридцать пять.

«Фамилья?»

«Кошкин!»

«Кошкин? Нету!»

«Ну, Мышкин!»

«Нету!»

«Кошкин съел!!!»

«Я всех вас привлеку к ответу!..»

Как будто нам грозил расстрел.

Мы, развивая наступленье,

Уже вошли в такой азарт,

Что гоготали в исступленье

И избивали крышки парт.

«К-о-ш-м-а-р! Тут ум зайдет за разум!..»

Стук каблучков на этаже.

И всё.

И больше мы не разу

Её не видели уже.

…Мы ожидали «мер построже»,

Нравоучительных атак…

Но всё прошло.

Директор, может,

Предполагал, что выйдет так.

Он, не коря нас, не ругая,

Счёл нужным лишь произнести:

— Во вторник к вам придет другая

И будет дальше вас вести.

Всё внешне было тихо, мило.

Но в глубине души — до дна

Сопротивленье не остыло.

Во вторник — да! — пришла она.

Ребята из соседней школы,

Узнавшие её давно,

Шли вместе с ней толпой весёлой, —

Мы это видели в окно.

Вошла не сразу.

А как будто

Еще прощаясь с кем-то там,

За дверью,

Всё ждала минуты,

Когда мы сядем по местам.

Вошла, как с луговых раздолий,

Из зеленеющих садов,

Неся, наверно, в коридоре

Вручённый ей букет цветов.

Вошла стремительно и властно,

Остановилась у стола —

Вся не по-женски коренаста

И по-осеннему смугла.

В костюме пепельного цвета,

Как будто небо пролилось

И на костюм расцветка эта

Стекла с причесанных волос.

— Ну, что же, здравствуйте, ребята! —

Мы отвечали невпопад,

Садились, ежились горбато

И прижимали крышки парт.

Она не тронула журнала,

Хоть нас совсем не знала,

Но

Она такое что-то знала,

Чего в журнал не внесено.

Когда утих наш робкий гомон,

Она из дальнего угла

Пошла от одного к другому:

«Ну, как зовут тебя?»

Ждала

И шла опять.

Не ускоряла

Нигде свой очень ровный шаг.

И только имя повторяла,

И добавляла слово «та-а-ак».

«Кто староста? Ты, Оля? Вот что,

Ты помоги, пожалуй, мне.

Налей воды. Давай цветочки

Вот тут поставим на окне…»

«Володя? Та-а-ак.

А ты? Андрюша.

Та-а-ак…»

Обошла меж парт весь класс

И прикоснулась к нашим душам —

Конкретно — к каждому из нас.

Андрей, глаза расширив дико,

От удивленья красный весь,

Учебник сунул мне: «Гляди-ка,

Её фамилия вот здесь».

Я прочитал страничку мигом:

«С профессорами труд деля,

Работали над этой книгой

Такие-то учителя…»

И средь фамилий разных прочих,

Не говорящих ни о чём,

Я сам в одной из первых строчек

Её фамилию прочел.

И сразу — словно в пропасть, в бездну,

При наступившей тишине —

Сопротивление исчезло…

Все успокоилось во мне.

С каким неистовым стараньем

Я в этот вечер выполнял

Её домашнее заданье…

Грыз карандаш, вертел пенал,

И, не тревожа братьев спящих,

Я шёпотом искал слова,

Чтоб состояли из шипящих…

Уже кружилась голова,

И ночь мне веки закрывала,

Но я трудился… Как-никак

Такого в жизни не бывало:

Заданье делалось в стихах:

«Шёл дождь. На улице так жалко

Пищал щенок по вечерам.

Я вышел. Он ко мне прижался.

Я притащил его в чулан…»

Я сочинял. И сам не верил.

Но вдохновенная рука

Дверь рисовала. А под дверью

Того несчастного щенка.

Я сочинял! Я был — как гений.

Воображенью моему

Казалось, что вот так Тургенев

Писал бессмертное «Муму».

Труд мне был тяжек, но отраден.

А утром, взвесив на руке,

Она из стопки всех тетрадей

Взяла мою: «Прошу к доске…»

Я был на этом «месте лобном»,

Уже стоял здесь много раз,

На месте, где меня беззлобно,

Легко осмеивал весь класс.

Где по подсказке шепелявой

На грамматический вопрос,

На просьбу, на «Вас ист умляут?» —

Я «ауф-ляуф» произнёс.

Где дважды физик чернокудрый

С негаснущей в глазах мечтой

Изобретательно и мудро

Преображал меня в ничто.

Однажды, накрутив с азартом

Бумажных пулек, как во сне,

Я целился с последней парты

В Ларискин бантик на спине.

И злился, что всё мимо-мимо,

Ожесточаясь как в бою.

А физик наш невозмутимо

Дундукал формулу свою.

Вычерчивал сыпучим мелом

Какие-то свои значки,

Вдруг резко дернулся всем телом

И повернулся от доски:

«А ну-ка дай сюда резинку,

Шагай-шагай. Клади на стол».

Моя нелепая заминка,

Мой лепет был похож на стон.

Понять — как он меня увидел? —

Нет, было выше моих сил.

А он в усмешливой обиде

Внушительно произносил:

«Вот все они, твои «снаряды»,

Ложились за моей спиной,

На кафедре. Все вместе — кряду —

По т р а е к т о р и и одной.

Запомни как одно из правил:

Без физики — не жизнь, а мрак…»

И вдруг не в рифму взял добавил:

«Великовозрастный…дитя!»

В другой раз — в тёплый полдень летний

Я, зеркальце зажав в руке,

В бездейственном великолепье

Гонял круги на потолке.

Метался зайчик, весь послушный

Движенью лишь моей руки,

А физик строго-равнодушно

Опять чертил свои значки.

Вдруг — до жестокости внезапно —

Он обернулся, как тогда,

И взгляд — в меня,

И сразу — залпом:

«Отдай-ка зеркальце сюда!

Я вдел зайчика в движенье

Вот здесь.

Так.

Свет из двух окон,

Так.

Точка.

У г о л о т р а ж е н ь я.

Отдай-ка зеркальце.

За-а-кон!

Здесь, брат мой, точность логарифма.

Наука — друг наш, а не враг!»

И вдруг опять сказал не в рифму:

«Великовозрастный…дитя!»

И вот теперь у «чёрной рамы»

Меня просительно ждала

Та, что впервые после мамы

Меня Володей назвала.

Я поднялсЯ

И, чуть помешкав,

Пошёл.

Мне было все равно:

Что ждет меня? Опять насмешка?

Я ко всему готов был…

Но…

Она сказала так:

«Ребята,

Не буду называть имен,

Но знаю, что идут дебаты,

Кто глуп средь вас, а кто умён.

Позвольте мне сказать сегодня:

Всех вас ценя и всех любя,

Его — вот вашего Володю —

Я та-а-ак открыла для себя!

Его высокое вниманье

Не только к самому себе,

Способность сопереживанья

Чужой беде, чужой судьбе,

И щедрый взгляд на жизнь,

И очень

Заметный дар его ума.

Хотя я знаю, между прочим,

Суждения о нем весьма,

Весьма, весьма, весьма не лестны,

Но если вы его друзья,

То пусть вам будет всем известно,

Что в нем предощущаю я.

Он среди вас один — без мамы.

Не ради жалости к нему,

А с тем, чтоб твердо и упрямо

Он верил дару своему,

Без внешней маски, без ухмылок,

Без всяких плоских «ха» да «хи»,

Вот слушайте…»

Она раскрыла

Мной сочиненные стихи.

«Шёл дождь. На улице так жалко

Пищал щенок по вечерам.

Я вышел. Он ко мне прижался.

Я притащил его в чулан.

Сгущалась ночь. Что было нужно

Щенку, скулящему у ног?

Полчашки щей, немного дружбы —

И вот уж счастлив мой щенок…

А сам бы ощутил я счастье,

Душе б дышалось хорошо,

Коль кто-то с крошечным участьем

Ко мне однажды подошёл?..»

Одну, иль две, иль три страницы

Читала голосом глухим…

«Ребята, вы должны гордиться

Таким Володей.

Вот таким…»

Я с той поры навек запомнил,

Как — напряжённые — молчат

Ряды до крошечки знакомых

Моих мальчишек и девчат.

Но я в тот миг ни в малой мере

Не испытал в себе ничуть

Ни радости высокомерья,

Ни торжества над кем-нибудь.

И всё ж я ощутил иное,

Не посещавшее мой быт,

Но слившееся вдруг со мною —

Достоинство,

И, может быть,

Секунду расставанья с ленью,

Готовность броситься в дела

И крохотное повзросленье

Мне та минута принесла.

Хоть мой восторг — совсем мальчиший —

Во мне разоблачила дрожь,

Казалось, даже дома слышат,

Как я талантлив и хорош...

От крышки моего портфеля —

Он был мне санками зимой —

Замки едва не отлетели,

Когда я ворвалсЯ домой.

В квартире был лишь старший — Костя.

Я показал ему тетрадь.

Он посмотрел. Сказал: «А, брось ты,

Ещё стишки твои читать!

Вообще всё это — мусор пыльный,

Рифмованная ваша речь.

Я вот из ходиков будильник

Соорудил. Вот это вещь.

Смотри: вот тут — контакт, а выше,

Здесь — у «двенадцати», другой…»

Вдруг электрическая вспышка

Сверкнула под его рукой.

Отдёрнув руку, он на пятке

Запрыгал с визгом: «Ого-го!»

…Мне ж пальцы жгла моя тетрадка

Больней, чем ток обжёг его.

* * *

На горке, под фонарным кругом, —

Весь двор наш был в таких кругах, —

Мы, уцепившись друг за друга,

Раскатывались на ногах.

Все — и мальчишки и девчонки —

Здесь проводили вечера —

Не очень тёплые шапчонки,

Не шерстяные свитера…

И не было мгновений лучше,

Когда, скатившись раз и пять,

Свалившись в кучу, в снег скрипучий,

Мы начинали всё опять.

Тринадцать лет! Азарт футбольный,

Рогатка, Санчо, дядя Том…

А то, что мы зовем любовью,

Приходит, говорят, потом.

Но почему ж мне был так скучен

Наш двор, гудящий, как причал,

Когда в нём под снежком сыпучим

Иринкин голос не звучал.

И почему из тех мгновений

Мне — не замечены никем —

Запомнились прикосновенья

К ее, к Иринкиной руке.

И почему — всё повторялось —

Она, поднявшись на бегу,

Так часто варежку теряла,

Чтоб я нашел её в снегу!

В тринадцать лет любви, мол, нету —

Футбол, Дюма да кинозал…

Но почему ж я помню это —

О чём сейчас вот рассказал?..

Был этот вечер слишком звонким

И слишком щедрою луна…

Как все мальчишки и девчонки,

Я закатался допоздна.

А утром, в школе (так не к сроку!),

Начав тетради собирать,

Учительница средь урока

Спросила и мою тетрадь.

Когда б домашнее заданье

Потребовала не она —

Не угнетало б ни страданье

Меня,

Ни совесть,

Ни вина.

Опустошённый и обмякший,

Робея, я пред ней предстал,

Пред ней, вчера меня поднявшей

На некий гордый пьедестал.

Тетрадь пуста. Простое дело:

Признаться...

И обуза с плеч.

Но как мне перед ней хотелось

Теперь достоинство сберечь.

Звучало: «Одарён, начитан…

Гордитесь им. Он так хорош…»

И я (инстинкт самозащиты!),

И я решил пойти на ложь.

Наивной наглостью ведомый,

Чтоб не разрушить пьедестал,

Сказал: «Тетрадь осталась дома!»

Нет, не сказал — пролепетал.

Я думал, что я — первый автор,

Придумавший такую ложь.

Я ждал: «Ну, что ж, Володя, завтра

Не позабудешь — принесёшь».

О, если б было так, я знаю:

Я до утра не лёг бы спать,

Но уж домашнее заданье

Блестяще сделал бы опять.

Ждал.

А она совсем не строго:

«Забыл? Бывает. Ну и что ж.

Иди домой. К концу урока.

Вполне успеешь. Принесёшь».

Казалось, что весь город слышит,

Как всё стучит в моей груди…

Она добавила чуть тише:

«Иди, Володенька, иди…»

Я вышел. И вот здесь — за дверью,

Вот здесь — за классною стеной,

Не коридор лежал, а берег,

И ниже — омут ледяной.

Еще какие-то мгновенья

Я судорожно выбирал:

Войти,

Краснея от смущенья,

Сказать:

«Простите, я соврал!»

И растоптать наверняка,

Разрушить всё её доверье,

Которое сейчас за дверью,

Быть может, теплится пока.

Иль попытаться дольше, дальше

Её доверчивую нить

Ценой какой угодно фальши

Не разорвать, а сохранить?

Ломая с наглою украдкой

Стыда и чести рубежи,

Во мне, как вирус лихорадки,

Рождался вирус новой лжи.

Опять инстинкт самозащиты

От ухмыляющихся глаз:

Я, задыхаясь нарочито,

Дверь распахнул, ворвался в класс.

И, мокрый, будто бы от снега,

Лоб вытирая рукавом,

Сказал: «Вы знаете, я сбегал,

Но дома нету никого».

Я думал, что я первый автор,

Придумавший такую ложь.

Я ждал: «Ну, что ж, Володя, завтра

Не позабудешь — принесёшь».

Вышагивая шагом строгим,

Она сказала на ходу:

«Ну, что ж, закончатся уроки,

Ты принесёшь. Я подожду».

Ага! Выигрывалось время!

Теперь закончится урок —

Я должен был бежать скорее

Домой и в самый краткий срок

Всё так несуетливо сделать,

Чтоб, взяв задание моё,

Она поверить не сумела,

Что я обманывал её.

Звонил звонок.

Походкой скорой

Она ушла, забрав журнал...

У поворота коридора

Я всё-таки её догнал.

Удобно ли ей будет долго

В учительской сидеть и ждать?

И как, мол, мне — бежать до дома

Иль можно шагом — не бежать?

Лицо в лицо стоял я с нею.

Крепился из последних сил.

И, не смущаясь, не краснея,

Всё это так вот и спросил.

Она своим нестрогим взглядом

Прошла по взгляду моему:

«Нет, знаешь что, бежать не надо,

Спешить не надо. Ни к чему.

Придёшь: всё сделаешь спокойно,

А завтра сдашь мне. Хорошо?»

И тихо — на плечо ладонь мне,

И сразу ток по мне прошёл

В пол,

В половицу,

На которой

Стоял я скованно-немой

В пустом туннеле коридора —

Перед учительской самой.

И вся — наивная по смыслу —

Тупая маска лжи и зла,

Вся на лице моём раскисла,

Обмякла,

Вымокла,

Сползла...

Сейчас, спустя десятилетья,

Когда б я вновь пришёл сюда,

Я отыскал бы без труда,

Склонился б к половицам этим

И взял бы в руки острый нож,

Снял с половиц полоску стружек

И в них — пятнисто — обнаружил

Свою запёкшуюся ложь.

Учительница всё ждала,

Что я скажу ей, что отвечу?

А я стоял, ссутулив плечи,

Позором выжженный дотла.

О, для неё ли было дивом,

Как я юлил на лживом льду,

Она следила и следила:

Остановлюсь иль упаду?

Всё видела: и поведенье,

И то, как падал я, скользя.

Ждала.

И лишь в конце паденья

Остановила: «Так нельзя».

Когда б она меня ругала,

Кричала, топала ногой,

Во мне б восстал инстинкт нахала,

Я б перед ней предстал другой…

— Ты понимаешь?

— Понимаю.

— Договорились?

— Хорошо.

И я, лица не поднимая,

Шагнул,

Согнулся

И пошёл…

По этажам притихшей школы,

Вниз,

На крыльцо,

Во двор,

Вперёд…

И, словно нАдвое расколот,

Остановился у ворот.

Как будто кто-то отодвинул

Часть детства, прожитого мной,

И та — вторая половина —

Осталась в школе, за стеной.

А сам я, новый, освежённо

Вдруг вынырнул из глубины,

Где задыхался, погружённый

В болото фальши и вины.

Была зима.

Но потрясенье,

Которое я перенёс,

Все обратило в день весенний —

Какой-то радостный до слёз.

Я шел весенне вдоль ограды

И сам ещё не знал тогда,

Что мы с семьёй из Ленинграда

Переезжаем навсегда.

Я говорил себе:

«Вернусь!

Вернусь хоть молодым, хоть старым,

Пройду по этим тротуарам

И этой школе поклонюсь...»

«Вернусь!..»

Но разве в те минуты

Я знал, что близится тот год,

Когда все встречи,

Все маршруты —

Всё нам война перечеркнёт.

И что, спустя лишь четверть века,

Волненье сохранив с тех пор,

Сорокалетним человеком

Войду я в этот школьный двор.

Пришёл.

А на Большой Посадской

Кипят мальчишечьи «бои»…

И где-то там, в могиле братской,

Все одноклассники мои.

Расплачься! Душу обнажи!

Здесь, во дворе,

В петле блокады —

С бойцами

Дети Ленинграда

Удерживали рубежи!

И вдруг возник —

За их плечами —

Благословляюще-святой

Жест материнский,

Взгляд печальный

Моей учительницы той…

Найду её.

Найду.

Ведь, может быть,

Её, на диво,

Всему,

Блокада пощадила

В тысячедневном том году?!

Найду.

Звонок квартирный трону.

О всех не знаю, но она…

Она, наверное, должна

Жить там,

Где жил Сергей Мироныч.

Я в этом доме был не раз,

Не зная — кем, за что убит он —

Он,

Так доверчиво открыто

Проживший жизнь свою для нас.

И по спине ползли мурашки,

И сердце мёрзло от того,

Что под стеклом,

Вот здесь,

Его

Кровь —

На околышке фуражки.

Найду!

Иду.

А нетерпенье

Натянуто, как провода…

Прощайте, школьные ступени,

С которых я сбежал тогда

Стыдливо,

С книжками под мышкой,

Во двор

По школьному крыльцу…

Сейчас мне вверх.

Сейчас мне — выше.

К её дверям,

К её лицу.

Этаж.

Её площадка.

Звонок.

Открыта дверь.

И вот…

Меж мной и ею беспощадно

Тридцатилетие встает.

Сейчас ей семьдесят…

В ушах

Гудит военная дорога…

Седая женщина с порога —

Навстречу мне…

Один лишь шаг…

И память, словно половодье,

Взрывает весь минувший срок…

Звенит звонок.

Идёт урок.

Она зовет меня:

«Володя!» —

Лицом к лицу...

Но время мчится,

Война.

Блокадное кольцо…

Теперь я должен наклониться,

Чтоб рассмотреть её лицо.

Колени преклонить при встрече,

Чтоб снова детство пережить,

Чтоб тёплую ладонь на плечи

Она смогла мне положить.

Корзину с белыми цветами

Я опускаю возле ног…

Ещё я на могилу маме

Ни разу не принес венок.

Не нужно,

Не судите строго,

Не заносите мне в вину,

Что я вот к этому порогу

Тянулся через всю войну.

— Ну, что ты! Ах, какое диво…

Но это ж дорого — цветы… —

И непридуманно-счастливо

Засуетилась у плиты.

— Не надо! Ничего не надо!

— Ты сыт? Ты — нАдолго? Один?

— Пойдёмте — так, по Ленинграду,

На нашу школу поглядим.

— Пойдём. Ты хочешь поскорее?

Пойдём. Я быстро соберусь.

Ты не смотри, что я старею.

Я не старею. Я — борюсь.

Пойдем. Ты только дай мне локоть.

А то ещё, не дай-то бог,

Где поскользнусь…

Вот так. Неплохо.

Ну и высок ты. Ну высок…

Уже один и два квартала

Мы не спеша идем вдвоем.

Она не знала —

Как мечталось

Мне стать опорою её.

А ведь когда-то было, было…

Её рука меня спасла.

Меня ли?..

Может, нет числа

Спасённым ею...

Позабыла…

Идем то быстро,

То потише.

За нами голоса слышны:

В пальто расстёгнутых мальчишки

Глядят на нас со стороны.

И видят:

Возле парапета

Склонились тихо —

У Невы —

Два непохожих силуэта —

Две седые головы.

В. Туркин

Страницы

воскресенье, 2 октября 2022 г.