Стихотворения Льва Ошанина

30 мая — 110 лет со дня рождения поэта Льва Ошанина, автора около семидесяти поэтических сборников, стихотворных повестей и пьес, баллад и песен.

Подробно о поэте можно почитать в нашем посте – «Я буду идти вперед!..» Лев Ошанин.

Поэт Валентин Устинов сказал: «Поэзия — это дыхание души. А у Льва Ошанина было солнечное дыхание. Закономерно, что именно у него выдохнулось знаменитое: «Солнечный круг, небо вокруг...» Богата и многогранна его лирика, особенно стихи о любви. О любви к родине, природе, жизни, истории, о любви к женщине...Вот что говорил в этой связи сам поэт: «Иногда спрашивают: всё ли, что ты пишешь о любви от первого лица, было лично с тобой? Не всё, но многое. Иногда ложатся на бумагу ощущения несвершившегося, желанного. Но я прожил большую жизнь, в ней было много счастливого и горького. И, оглядываясь, не хочу ничего утаивать или смягчать...».

В предисловии к трёхтомнику стихов Л. И. Ошанина поэтесса Римма Казакова написала: «В книге поэта «Вода бессмертия» есть прекрасное стихотворение, начинающееся словами: «Мы молоды, пока нас любят…». Осмысливая эти строки, Льва Ивановича Ошанина можно было бы справедливо назвать и молодым и счастливым, потому что он любим народом». И народ пел и будет петь песни на стихи Ошанина.

Е. Гусев: «Нужен нам Лев Ошанин и сегодня — со своею широкою душой, с большой любовью к Родине, с вихревым поэтическим словом, зовущим к искренности, любви и правде».

Ещё о Льве Ошанине, его семье, детях и внуках — https://yarwiki.ru/article/1436/oshanin-lev-ivanovich

 

Стихотворения

 

О себе:

 

И жизнь моя вновь мне сейчас видна,

С ошибками, может быть, и грехами,

Но сердцем, помыслами, стихами

Людям вся она отдана.

 

* * *

Я токарем был и директором клуба,

Солдатом в газете, прорабом в горах.

Меня обжигали любимые губы,

Я видел ненастье, и пепел, и прах.

 

В ладонях друзей согревал я ладони,

Нёс песню о правде и пламя в груди.

Весь мир обошёл, поседел я и понял,

Что я ещё молод, и всё впереди.

 

* * *

Кем я был на войне?

Полузрячим посланцем из тыла,

Забракованный напрочно всеми врачами земли.

Только песня моя с батальоном в атаку ходила, —

Ясноглазые люди её сквозь огонь пронесли.

 

Я подслушал в народной душе

эту песню когда-то

И, ничем не прикрасив,

тихонько сказал ей: «Лети!»

И за песню солдаты встречали

меня как солдата,

А враги нас обоих старались убить на пути.

 

Что я делал в тылу?

Резал сталь огневыми резцами.

Взявшись за руки,

в тундре шагали мы в белую мглу.

Город строили мы,

воевали с водой и снегами.

С комсомольских времён никогда

не бывал я в тылу.

 

Дай же силу мне, время,

сверкающим словом и чистым

Так пропеть, чтоб цвели

небывалым цветеньем поля,

Где танкисты и конники шляхом

прошли каменистым,

Где за тем батальоном дымилась

дорога-земля.

 

* * *

Так песне с далеких времен суждено:

Родившись, внезапно умчится в окно

И ходит по свету сама.

 

То в сердце твое застучит горячо,

То ласково тронет тебя за плечо,

То горе разделит с тобой.

Теплом из далекого дома пахнет

И силу в солдатскую душу вольет,

На подвиг ведя боевой.

 

И где б ни случилось — в походном строю,

В землянке, у смерти на самом краю.

Иль в мирном девичьем окне, —

Что может быть большей наградою мне,

Чем песню подслушать свою!

Пускай ни один из ее запевал

Не знает того, кто ее создавал,

Пусть только, народному сердцу верна,

Кому-нибудь в жизни поможет она.

 

* * *

Я хочу ходить по свету пешим,

Мчаться по дорогам ледяным,

Быть в лесу веселым синим лешим,

Быть в реке зеленым водяным.

И уж если люди поручили,

Жизнь прожить бы так хотелось мне,

Чтобы все, чему меня учили,

Непременно воротить вдвойне.

 

* * *

Кто-то придумал, что тридцатого мая

Мне будто бы стукнуло пятьдесят.

Зачем их считают, не понимая, —

Года, как яблоки в листьях, висят.

Какой из них выбрать, из тех, не новых,

Мальчишеских, высвеченных пургой,

Когда в полярных снегах двухметровых

Ты землю слышать умел под ногой?

Тот, в серых бомбах и минах под Жиздрой,

Когда в беспомощности немой

Ты отдал за полминуты полжизни?

Или, может, сорок седьмой,

Когда тебя пели тамтамы и трубы

И все языки унесли потом?

Или тот, когда первые девичьи губы

Ты открыл потрясенным ртом?

Вернуть их нет никакого средства —

Все, как яблоки, падали навсегда.

Но что там — ожог, удача, беда —

Каждый чем-то остался в сердце.

И жизнь моя вновь мне сейчас видна,

С ошибками, может, она и грехами, —

Но сердцем, помыслами, стихами

Людям вся она отдана.

А если бы люди могли бы,

Как в кино, возвращать невозвратный путь,

Что, как мне бы дали на выбор,

Какой из годов навсегда вернуть —

И вдруг понимаю я, холодея,

Что даже без самых горьких лет,

Оставивших кровоточащий след,

Я был бы сегодня душой беднее.

Пусть сердцу трудно — оно не скажет.

Пусть шумы его иногда басят,

Но я не прошу никаких поблажек —

Черт с ними, с годами. Беру пятьдесят.

 

* * *

Простите меня, ровесники, я не знаю, какого я поколения.

В двадцать лет я мечтал написать молодёжную песню,

а написал в тридцать пять.

И тогда двадцатилетние люди из разных стран

пели вместе со мной

«Эту песню не задушишь, не убьёшь…»

И они стали моими одногодками.

Я не знаю, какого я поколения…

В сорок шесть лет я написал другую песню.

Студенты, десятиклассники, ребята из ПТУ, помните?

Вы вместе со мной встречали

и снег, и ветер, и звёзд ночной полет…

И стали моими сверстниками.

Я не знаю, какого я поколенья —

В семьдесят пять я полюбил девчонку,

которой было двадцать,

и мне иногда кажется, что она старше меня.

Я не знаю, какого я поколения

И что со мной будет завтра.

Ровесники, простите меня.

 

* * *

Есть поэты, что зеленью ранней блеснут,

В самых первых строках и приметны и пылки,

Все сердца завоюют за двадцать минут —

И завянут, и станут играть в повторилки.

 

Есть другие — сначала негромких имен,

На нелегком пути набирая дыханье, —

Как сентябрьским лучом осветившийся клен,

Всеми красками долго горят на прощанье.

 

* * *

Литература — это исповедь,

Под видом исповеди — проповедь,

Для тех, кто ненавистен, — отповедь,

Для всех, кого ты любишь, — заповедь.

 

* * *

В сказке «Маугли» солнце село,

Волчий вой с четырех сторон —

Старый мудрый вожак Акела,

Промахнувшийся волк Акела

К смерти стаей приговорен.

 

Миг оставшейся жизни тонок.

Только, серых судей гоня,

Человечий лесной детеныш

Спас Акелу пучком огня.

 

А в поэзии нет спасенья

От оскаленных волчьих морд —

Не поймал своего оленя,

Значит, ты изначала мертв.

 

Отбиваясь от слов пустячных,

Слыша будничный птичий свист,

Понимаешь, как это страшно:

Черный «шарик» и белый лист.

 

В напряженье твоем высоком,

Сам себе всевышний судья,

Обречен ты под бьющим током

Каждый миг подтверждать себя.

 

Нет покоя и нет предела —

В сердце вечный открытый счет.

Промахнешься, как тот Акела, —

Добрый Маугли не спасет.

 

Старость к нам подступает скрытно,

Кости легкие солоня.

Старость — это потеря ритма,

Цвета, запахов и огня.

 

А олень быстрокрыл и вечен,

Он летит сквозь века и Русь.

Дорогая, еще не вечер,

Понимаешь, еще не вечер, —

Не тревожься, не промахнусь.

 

* * *

Все мне казалось, молод я пока,

Вдруг оглянулся — позади века,

Тужить ли? Нет. Я сделал всё что мог.

Кому умел помочь, тому помог.

А всех никак не обойти дорог.

Всех женщин не обнять, хоть дай зарок,

Не сочинить всех стихотворных строк…

 

У всех моя дорога на виду, —

Хоть по одной, но до конца пройду.

Пусть женщина одна, всех чувств сильней,

Любовь ко мне несёт в душе своей.

И пусть в далёкий неизвестный год

Одна моя строка лучом сверкнёт.

 

Душа

Пророки выдумали слово,

Чтоб на земле ввести в права

Существование неземного,

Неведомого божества.

 

Я не хочу винить пророков, —

Быть может, вера их честна,

Но как от истины далеко

Красивые их письмена!

 

Боясь огня, воды и суши,

Был темен человек-отец.

Ему земную дали душу

Топор, мотыга и резец.

 

Моя душа, меня покинув,

Не улетит на небеса,

Она пойдет с душою сына

Вершить и строить чудеса.

 

* * *

Я помню ясно свежий след,

И снег, и сероватый свет,

Когда на Пушкина был поднят

Бесчеловечный пистолет.

Но что я мог? Ведь в то «сегодня»

Я был лишь каплей в Чёрной речке,

Комком земли, крупинкой льда.

Я был лишён лица и речи...

Но жил. И буду жить всегда.

Кем буду я? Листом кленовым?

Или кедровою иглой?

Сорвёт меня мой сверстник новый,

Внезапной увлечён игрой.,

И в пальцах разомнёт, и бросит.

Но я, затоптанный в песок.

Уйду в ручей, в сугробов проседь,

В неутолимый колосок.

И вновь однажды на рассвете.

Увидев солнце за окном,

Я через два тысячелетья

Вернусь в свой мир в лице людском.

 

О Родине:

 

* * *

Родина моя, в моей судьбе

Все дела и помыслы — тебе!

В радуге, в дожде, в снегу, в росе

Ты — земля, такая же, как все.

Но, моей любовью создана,

Для меня на свете ты одна.

 

* * *

Если б мне предложили выбрать

Век и родину, где родиться,

От Миссури до Нила и Тибра

Все народы и все столицы, —

Быть патрицием с римской кровью,

Быть египетским фараоном

Или рыцарем средневековья,

В голубую даму влюбленным, —

Это было бы интересно,

Если б, скажем, под вечер нынче

Познакомиться с Ахиллесом,

Посидеть с Леонардо да Винчи...

Но пока мы не знаем секрета

И бессмертье для нас не настало, —

Нам гулять по белому свету

Полагается очень мало.

Из меня бы Нерон не вышел.

Что мне рыцари и фараоны —

Даже Пушкина я не слышал

И не видел Наполеона.

Если б мне предложили выбрать

Век и родину, где родиться,

От Миссури до Нила и Тибра

Все народы и все столицы, —

Может быть, в Италии красивей,

Может быть, в Аргентине теплее, —

Только я бы выбрал Россию,

Ни о чем ином не жалея.

А в века заглянув другие,

Что героями так богаты,

Я б на всей земле и в России

Выбрал яростный век двадцатый.

Чьи бы силы нам ни грозили,

Как бы тяжко нам ни бывало, —

Будь бесстрашной, моя Россия —

Мира нового запевала.

 

* * *

Есть разная любовь к земле родной —

Один красиво льёт слова и слёзы

Над полем ржи, над снежной целиной,

Над вянущими листьями берёзы.

 

Другой не мог придумать складных слов.

Но не покинув замолчавшей пушки,

Он просто умер за свою любовь

У неизвестной дальней деревушки.

 

Душе людской нельзя без красоты:

Но красота лишь только та прекрасна,

Что, как солдата строгие черты,

Усталости и страху не подвластна.

 

* * *

Сквозь время и расстоянья

Печаль моя глубока —

Послушайте, россияне,

Несмолкнувшие века.

Беспомощен и всесилен,

Тот голос сплетал слова:

— Подумайте о России,

Покуда она жива.

 

Раскольники голосили

Под крики «гори, гори»

— Подумайте о России,

Мы верили вам, цари!

Слезами мы оросили

Приглушенный свет зари.

Подумайте о России,

Байкальцы и волгари!

 

А вы свою власть вкусили

В раздорах и похвальбе.

Подумайте о России,

Не думайте о себе.

Ещё мы сегодня в силе,

За нами ещё Москва.

Подумайте о России,

Покуда она жива!

 

* * *

Нелегко быть великой державой

И за судьбы земли отвечать:

Если суд совершится неправый —

Не молчать, не молчать, не молчать.

В дальний путь снаряжать космонавта

И отказывать снова себе —

То во имя высокого завтра,

То затем, чтоб не сгинуть в борьбе.

Много проще, давая обеды,

Не воюя полтысячи лет,

Скажем, жить, как швейцарцы и шведы,

Словно мира за окнами нет.

Только мы так не можем с тобою,

Слишком любим полет корабля,

Слишком долго была ты рабою,

Исстрадавшаяся земля.

И не станем мы так — как иные, —

Меж монетами души дробя,

Поворачивать дали земные

Для себя, для себя, для себя.

Им видней, как грехи им замаливать,

Наше дело — на общем пути

Ту венгерскую девушку, Марику,

Ту вьетнамку веселую, маленькую,

Этих финских мальчишек спасти!

 

Перед будущим

Большевики сзывали души,

Суля земное царство всем.

Они старались все разрушить

До основанья, а затем…

Затем всю Землю кровь покрыла.

И после яростной возни

«Элита» высунула рыло

Из полуголой солдатни.

 

И памятники полетели,

Вскрывая камни догола.

А следом и кресты на теле,

И церкви, и колокола.

А вместо царства сирых, малых,

Кто был ничем, одетый в рвань, —

Всесилье серых кардиналов

Над Русью протянуло длань.

 

Но, как бы души не ломало, —

Сквозь дурь и трусость и запрет —

Все ж было создано немало

За эти семь десятков лет.

И неумолкшие под плетью

И новой стати мастера

В чаду семидесятилетья

Копили островки добра.

 

И сердце было не пустое,

И мы бы выжить не смогли

Без песен тех, что в дни застоя

Живые души обрели.

 

…Но вот опять пурга завыла,

Сбивая памятники в грязь,

Уничтожая всё, что было,

Наглея, злея, торопясь.

Хоть вязь словесная иная —

Все крутится наоборот,

Но в чём-то вновь напоминая

Семнадцатый злосчастный год.

Я перед будущим не трушу,

Но перед старой песней нем.

Мы всё стараемся разрушить

До основанья... А зачем?

 

Судите меня

Когда подступает девятый десяток судьбы,

И век за плечами, и он не пойдет на попятный,

И топчут знамена, и в панике топчутся лбы,

И что будет завтра, еще никому непонятно… —

Тогда, эту землю до крика, до боли любя,

И то, что ступал по земле, вспоминая как милость,

Я слушаю смутную ночь, и беру на себя

Все прежние беды и всё, что еще не случилось.

 

Судите меня — я один, я один виноват

И в царском расстреле, и в сталинском мраке узилищ,

И в том, что в России костры Аввакума горят,

И в то, что не все от утопий слепых протрезвились.

Судите за то, что я сам, как «Челюскин» во льдах,

За то, что вокруг нас сегодня безверье, бездружье —

Два митинга сразу лютуют на двух площадях,

И люди опять потихоньку готовят оружье.

 

Судите меня за нелепое бешенство цен,

За беды культуры, за всё, что есть лживого, злого.

Судите меня. Ничего не прошу я взамен.

Но дайте мне, всё-таки, дайте последнее слово!

Поток пусторечья высоких трибун истребя,

Не слушая ярость, которою брызжут невежды, —

Друзья мои, братья, берите огонь на себя

И дайте друг другу спокойные руки надежды.

 

О любви:

 

* * *

Как порой в песках теряют реки

Воды обмелевшие свои,

Так бывают люди-человеки,

Что живут на свете без любви.

Маленьким желаньям не переча,

Раз в неделю тёпленькая встреча…

Впрочем, и жениться могут тоже —

Просто с кем-то разделить жильё,

Пухлое, супружеское ложе…

А любовь? Любовь сюда не вхожа,

Здесь вовек и не было её.

Слышат все на свете запятые

И не слышат сказок и поэм —

Хитренькие, тусклые, скупые

И не уязвимые ничем.

 

Что сказать такому человеку?

Вы его жалейте, как калеку.

 

* * *

Твое лицо освещено любовью.

А кажется не знающим о ней,

Что это лег под тоненькие брови

Нарядный отблеск праздничных огней.

 

Погаснет праздник, смолкнет хор хвалебный

А ты опять прекраснее зари, —

Ни блеск огней, ни солнца свет волшебный

Не заменяют света изнутри.

 

* * *

Их было столько, ярких и блестящих,

Светящихся в пути передо мной,

Манящих смехом, радостью звенящих,

Прекрасных вечной прелестью земной...

 

А та была единственной любимой,

Совсем другой, была совсем другой,

Как стрельчатая веточка рябины

Над круглою и плоскою листвой.

 

* * *

Вот ты важно ходишь по квартире

И смеёшься звонко и беспечно,

Девочка, единственная в мире,

Та, которой верен буду вечно.

 

Я не говорю, как ты прекрасна.

Это знают ветер, солнце, травы

По словам, несвязным и лукавым,

По глазам, доверчивым и ясным.

 

Для тебя земля светлей и шире.

Ты смеёшься звонко и беспечно,

Девочка, единственная в мире,

Та, которой верен буду вечно.

 

Медовый месяц

Почему зовут: медовый месяц?

В чем его такой уж сладкий мед?

В том, чтоб окна плотно занавесить

И не спать все ночи напролет?

 

Молодость пусть на слово поверит,

Кто постарше, верно, знает сам,

Что одной закрытой этой двери

Для любви, конечно, мало нам.

 

Время — лучший тут судья и лекарь.

В самом деле, ты не позабудь, —

Об руку выходят в дальний путь

Два совсем несхожих человека.

 

Завтра утром выяснится вдруг,

Как различны вкусы и желанья.

С первой лаской милых губ и рук

Первое придет непониманье.

 

И не только будет в том оно,

Что она не так рубашку сложит,

Любит цвет не тот, не то кино...

Или он котлет терпеть не может.

 

Будь ты всех Ромео горячей,

В сан мужей ответственно вступая,

Ты пройдешь сквозь сотни мелочей,

Каждый миг ей в чем-то уступая.

 

Это радость — уступать, любя,

Но границу как и чем отметить?

В самом главном разронять себя —

Значит бледной тенью жить на свете.

 

Сколько будет пылких объяснений,

Первых женских слез, пустых обид!

Может быть, жена пальто наденет,

На денечек к маме убежит.

 

Ведь подружка, девочка твоя,

Пусть всего Толстого прочитает,

Все равно она еще не знает,

Что такое счастье и семья.

 

И какие б чувства ни владели,

Что она жена, она поймет

Не назавтра, не на той неделе,

Может статься, где-то через год.

 

А ведь счастье строят не в пустыне —

Целый мир вокруг шумит живой.

Пусть горячность первой ласки схлынет,

Ты тогда оценишь выбор свой.

 

Вот ты говоришь: — Медовый месяц, —

Улыбаясь счастью своему.

Милый, глупый месяц ссор и песен.

Почему «медовый»? Не пойму.

 

Стихи тебе

Елене Успенской

 

1

Как хорошо вдвоём, вдвоём

Прийти и выбрать этот дом,

Перо и стол, простой диван,

Смотреть в глаза, в окно, в туман.

И знать, и знать, что мы живём

Со всеми — и совсем вдвоём...

 

Накличут коршуны беду,

Трубач затрубит под окном,

Я попрощаюсь и уйду,

Ремень поправив за плечом.

И мы пойдём из края в край,

Но книг моих не убирай

И спи спокойно.

В поздний час

Я постучу в твоё окно.

Солёный след морской воды,

Песок и пыль чужих дорог

Я принесу на сапогах.

Я запах боя принесу,

И песню, звавшую на бой,

И сердце, полное тобой.

И встретят в комнате меня

Мои глаза, совсем мои,

И детский, тёплый запах сна.

 

Как хорошо, что мы вдвоём

Решили выбрать этот дом,

Перо и стол, простой диван.

В глаза смотрели, в смерть, в туман

И твердо знали, что живём

Со всеми — и совсем вдвоём.

 

2

Ни на час не расставаясь,

Всё делить хочу с тобою —

Пыль далёких переходов,

Шум листвы и плеск прибоя.

Только что могу я сделать,

Если путь ведёт в просторы,

То тебе леса приснятся,

То моя дорога — в горы.

Я тебя не стану мучить,

Не хочу ничем обидеть.

Может, это даже лучше —

Столько дней тебя не видеть.

 

3

Мы ссоримся часто с тобою,

А дело, быть может, лишь в том,

Что некогда вечно обоим

Сказать, не спеша, обо всём.

Но что с тобой? Ты и не слышишь,

Забыв о размолвке легко,

Ты что-то задумчиво пишешь

И вся далеко-далеко.

Готова лететь за строкою,

Тиха, беспокойна, легка...

Сейчас ты совсем не со мною,

Но как ты сейчас мне близка!

 

4

Пока твои письма блуждали по свету,

Пока, ослепленный, я веру терял,

Зачем ты и в письмах молчала об этом? —

Мой сын на руках у тебя умирал.

Ни сесть, ни уснуть, ни упасть,

ни забыться...

Согреть хоть на миг его сердце своим...

И снова, как белые тихие птицы,

Твои материнские руки над ним.

Мой сын улыбнулся в далеком Поволжье.

Каким колдовством овладела ты, мать?

Прости мне. Я знаю — я кланяться должен

И руки святые твои целовать.

 

5

Среди цветов, среди зелёных арок

Мы через всю Москву в людской поток

Несем весёлый свадебный подарок —

На длинной палке маленький флажок.

И в праздничной столице довоенной,

В сиянии Садового кольца

Имеют вид почти обыкновенный

Два наших счастьем залитых лица.

Как будто вновь идём мы вдоль Садовых,

Еще без сверстников-бородачей,

Еще не вырастив русоголовых

Двух, на меня похожих москвичей.

Счастливые — мы в уличных просторах,

Как дети, взявшись за руки, — вдвоём,

А наше счастье празднует весь город,

Не зная и не думая о нём.

 

* * *

Нам говорили: счастья в мире нет,

Оно влечет и тает в легком дыме.

Мы все о нем мечтали с детских лет,

Воспитанные сказками былыми.

 

А мы с тобой?

Минуту улучив,

Сдав на храненье чемодан дорожный

И комнаты еще не получив,

Как поженились мы неосторожно!

Наш дом, в котором тесно, —стул и стол

(Нельзя, пройдя, случайно не задеть их!),

И как-то сразу появились дети,

И старшей вот уж третий год пошел.

В тетради недописанное слово, —

Стихам или зачетам мало дня.

И поезда моих командировок,

И пустота в квартире без меня,

И торопливый телеграфный почерк,

И над кроваткой маленького ночи,

Пока, пригревшись, вдруг он не уснет.

И быт, который вечно недодуман, —

Нет платья или крепкого костюма

На день рожденья или Новый год.

 

Потом война, бомбежки, дни слепые,

Опять разлуки, слезы, поезда,

Далекие чужие города,

Бескрайные дороги фронтовые.

Потери, жизнь, как смятая лоза,

И смерть, уже глядящая в глаза

В томительные ночи бредовые.

 

И все-таки, коль все переберем,

Улыбок было больше, чем печалей.

И, расставаясь где-нибудь, потом

Друг друга мы еще светлей встречали.

А как друзья любили тесный дом,

А как смешили маленькие беды...

Мы шли и шли под солнцем и огнем.

И зрелыми дошли мы до Победы.

Он труден, но он светел — этот путь.

Мы не бросались на ветер словами.

И ничего из пройденного нами

Я не хочу сегодня зачеркнуть.

Порой во взгляде проскользнет ненастье,

Но вот уж сколько мы с тобой живем!

И, может, позже как-нибудь поймем,

Что это все и называлось счастьем.

 

* * *

Снится мне, что я усталый конь.

Волоку телегу сквозь огонь.

А со мной в упряжку впряжена

Маленькая девочка — жена.

Слезы по щекам, блуждает взгляд,

Волосы ее уже горят.

— Брось телегу, глупая. Беги, —

Дальше вовсе не видать ни зги. —

Нос в веснушках вскинула рябой,

Заглотнула слезы: — Я с тобой.

 

* * *

Встают в нетленной прелести земной

Все женщины, оставленные мной.

И женщины отравленного дня,

Которые оставили меня.

Полвека счастья, ревности, измен —

Что может Бог мне подарить взамен?

Час или тридцать лет живых могил…

Но, видит Бог, я каждый раз любил.

И вижу я у века на краю —

Одна любовь идет сквозь жизнь мою.

Одна любовь, наполнена добром,

Повелевала сердцем и пером.

И ты, моя единственная ты,

Ты знаешь, что слова мои чисты.

Ликуя, сумасшествуя, любя,

Я никого не ведал до тебя.

 

Это будет вот так

Это будет вот так:

будут звезды бесчисленно падать.

Разбежится гроза,

а закат еще жив в полумгле…

Будешь ты повторять мне:

«Не надо, не надо, не надо…»

Я возьму тебя за руку

и поведу по земле.

И рука твоя станет доверчивой, доброй,

послушной.

А земля будет разной — радушной, чужой,

равнодушной…

Это что за река? Это Нил, Енисей или Волга?

Я прижму тебя больно к перилам моста.

Я люблю тебя, слышишь?

Всю жизнь. Беспощадно. Безмолвно.

Звезды тихо уходят домой.

Холодеет. Рассвет.

И в руках пустота.

 

* * *

Ты счастье со мною пережила,

Бездумна, бездомна и весела,

Покорная и облечённая властью.

Но главное — это не просто счастье.

 

Ты горе со мною пережила,

Бессонна, отгадлива и смела.

Жила ты, с молвой и болезнями споря.

Но главное — это ещё не горе.

 

Если впрямь ты веришь любви,

Ты будни со мною переживи.

Ладиться будем или не будем,

Ссориться будем или не будем,

Но чтобы их не было вовсе, буден.

 

* * *

Как любовь хранить от перемены,

Чтобы крепла, сколько ни живи?

Есть разлуки в жизни, есть измены,

А ещё есть будни у любви.

В суете с капустой, с керосином

Перепутать всё легко порой...

И совсем забыть, что очи сини

И что брови чёрные — дугой.

 

Хлеб не куплен, каша пахнет дымом —

Не заметь, прости и позабудь.

Многое на свете поправимо,

А любви ушедшей не вернуть.

 

* * *

Ты улыбнешься, ты спросишь:

— Любишь?

А я скажу:

— Дорогая, ветер,

Который в губы из губ летал,

Тебе ответит. Тебе ответят

Ромашки, которые я собирал.

Рука, что руку тайком сжимала,

Глаза, которыми взгляд ловлю...

А если тебе и этого мало,

Я никогда не скажу: — Люблю.

 

* * *

Ты мне сказала: «Нет».

Ну что же,

Не провожай. Я не из тех,

Кто чей-то взгляд и чей-то смех

Из жизни вычеркнуть не сможет.

 

А ты глядела из ветвей

Лиловым пламенем сирени,

Ты белым пухом тополей

Ко мне садилась на колени.

Была ты утром первым светом,

Теплом в ночные холода,

Прохладой летом...

Но об этом

Ты не узнаешь никогда.

 

Ты ждешь любви всем существом своим...

1

Ты ждешь любви всем существом своим,

А ждать-то каково? Ведь ты — живая.

И ты идешь с чужим, недорогим,

Тоску свою любовью называя.

Один не тот. Потом другой не тот.

Оглянешься, а сердце-то остыло.

Когда ж в толпе единственный мелькнет,

Его окликнуть не достанет силы.

 

2

Не шаля с любовью, не балуя,

От живого чувства не беги.

Береги, девчонка, поцелуи.

Да смотри — не пере-бере-ги!

А не то, с ноги поднявшись левой,

Щуря потускневшие зрачки,

Вдруг проснешься нудной старой девой,

Полной злобы к людям и тоски.

 

* * *

Полюбилась пареньку девчонка

За улыбку удивленных губ,

Да за бровь, очерченную тонко,

Да за то, что он ей был не люб.

 

Не был люб — и взгляда зря искал он,

Хоть в походе рядом целый день

Только два мешка таскал по скалам,

Да ловил ее пустую тень.

 

Затухали ветки, догорая.

«Доброй ночи», — больше ничего…

Разве он не видел, как другая

Спутница смотрела на него?

 

Вместе с ней не раз готовил ужин,

Как и с первой, шел бок о бок в путь.

А она была ничуть не хуже,

Даже лучше, может, чем-нибудь.

 

И под солнцем, и при лунном свете

Он встречал ее глубокий взгляд.

Только так его и не заметил,

Равнодушьем той, другой, богат.

 

Зачем ты вернулся

Летят мне навстречу ветра и дожди,

В зелёные трубы трубя:

— Зачем ты вернулся сюда? Уходи!

Она разлюбила тебя!

А я улыбаюсь и знаю своё:

Разлука ей сердце проймёт!

А я говорю: — Позовите её,

Она меня сразу поймёт!

И вдруг она вышла сама на крыльцо,

Упругою статью маня.

Рассеянно глянув мне прямо в лицо,

Она не узнала меня.

И даже не встретясь со взглядом моим,

Сквозь крыши, берёзы, дворы,

С волненьем следила за кем-то другим,

Спускавшимся с синей горы.

… Я двинулся прочь, не сказав ни словца,

Ни в чём никого не виня.

… Зачем же вчера я ушёл от крыльца,

Где так же вот ждали меня…

 

Стихи об одной любви

1

Как это вышло? Чем тебя обидел?

Скажи мне, горькой правды не тая,

Одну неделю я тебя не видел —

И ты уже сегодня не моя.

Есть призраки, есть ласковые руки,

Далёкий ветер юности былой...

И сердце отдаётся на поруки,

И рушит дом надежный и жилой.

Себе на горе и тебе на горе,

Чужой сломать судьбу твою готов:

Без писем встреча на далеком море,

Цветы без подписи, глаза без слов…

Все это бред романтики грошовой.

Все блажь. И, кроме головы в дыму

И нескольких морщин, и лжи тяжелой,

Ничем ты не обязана ему!

Будь он красив иль будь уродлив он,

Будь сердцем выше или ростом ниже,

Будь дважды честен, трижды будь влюблен, —

Знать не хочу его и ненавижу!..

А ты?

Как много прожито с тобою!

И вдруг на все легла чужая тень…

Что ж, убежать от будней проще вдвое,

Чем радостью наполнить каждый день.

 

2

Трудно тебе, девочка моя,

Чистая, горячая, родная.

В эту ночь один с тобою я,

Всё, что было в жизни, вспоминая.

 

За чужой порог в чужую дверь

Ты вошла движением незрячим

И не можешь справиться теперь.

С сердцем заблудившимся, горячим.

Свежим чувством вдруг обожжено,

Оторвавшись от родного дома,

Словно птица, от меня оно

Отлетело на руки к другому.

Отлетело, заново любя,

К новизне волнений и открытий.

Но остались в сердце у тебя

К моему прикованные нити.

Может быть, я был с тобой неправ —

Ревностью, усталостью, изменой.

Сколько разных маленьких отрав

Наш огонь гасили постепенно!

Но, опять взглянув на весь наш путь,

Все мои и все твои ошибки,

Понял я, что не могу уснуть

Без твоей единственной улыбки.

Понял я, что нет другой руки,

Глаз других и сердца нет другого...

Так необходимы, так близки

Каждый взгляд и каждые полслова.

Милая! Сейчас ты с тем, другим,

Где — бог весть. Но только, может статься,

Решено тобой уже, что с ним

Не по силам для тебя расстаться.

Но пока, не зная этих слов,

Я с тобою в нашем общем доме,

В мире запахов твоих и снов,

Слов твоих — и этот мир огромен.

И — единственное существо,

Самую любимую, родную —

Ни к губам и ни к рукам его

Я тебя сегодня не ревную.

 

3

Что мне сказать тебе в тихий час?

Многое в жизни связало нас.

О нас, как о двух снежинках в снегу,

Отдельно думать я не могу.

Ты говоришь о морщинках своих.

Как же могу я заметить их,

Если в радостях и слезах

Они росли на моих глазах?

 

В майке и в тапочках по весне

Девочкой ты пришла ко мне.

Вместе мы начинали жить,

Мир узнавать и с людьми дружить.

Оба любили мы, ты и я,

Чтоб пели, шумели вокруг друзья.

Жизни хотелось нам подлинней,

Дела хотелось нам потрудней.

Ты только вздохнешь, поведешь плечом,

А я уже знаю — взгрустнула о чем.

Слова надежды или мечты

Я начну, а закончишь ты.

Могли мы поссориться в час любой,

Но скучно не было нам с тобой.

Зная одно и одним дыша,

Общей стала у нас душа.

Ты мое сердце, моя рука,

Жилка, стучащая у виска.

Ты — огонек у меня в дому.

 

Как странно, что это тебе ни к чему...

Неужто, мир опрокинув наш,

Ты душу мою другому отдашь?

 

4

Нет, о детях неправда! Нигде в целом свете

Им не сыщется матери — мамы второй.

И не дам я согласья, чтоб головы эти,

Чтобы эти вихры гладил на ночь другой.

Если мы эту заповедь мира нарушим —

Никогда не простим себе слабость свою.

Мы с тобою должны подарить этим душам

Все, что можем на свете, — и дом и семью.

Настороженны детские речи девчонки.

Посмотри, как особого счастья полна,

Весела и ребячлива вся она звонко,

Если наша с тобою светла тишина.

А мальчишка — чудесный бездельник и мастер, —

Как он жадно живет вдохновеньем своим.

Сочинитель и выдумщик, любящий сказки,

Разве правду захочет открыть он чужим!

Теснота, и война, и немножко мы сами

Перед ними уже виноваты с тобой.

Так неужто не сладим своими руками

Наше общее счастье с ребячьей судьбой?

 

А уйдешь — уходи! Не навек ты отнимешь

Нашу радость, попутчица в ранней судьбе.

Значит, в выборе я виноват перед ними,

Значит, просто — все трое — ошиблись в тебе.

 

5

Помнишь утро нашей первой ссоры,

Этот давний славный день весенний?

У соседей наших воскресенье,

А у нас придет оно не скоро.

Что случилось? И не разобраться:

Молодого счастья перебои.

Два упрямца! Нам бы рассмеяться,

Дружно взяться за руки с тобою...

И делить нам нечего, подружка, —

Двум студентам, двум веселым птицам, —

В комнате диван да раскладушка,

Стол, что всё грозит нам развалиться.

А богатство наше — день весенний,

Да друзья, да Родина большая.

 

Что за глупость — ссора в воскресенье!

Я встаю, молчанье нарушая.

Но, как гром над нашим небосклоном,

Вдруг зовут к соседям — к телефону.

Через полминуты — море плещет,

Заливая нашу обстановку:

Послезавтра собирать мне вещи,

В дальнюю лететь командировку.

Я вбегаю, счастлив и жесток:

— Понимаешь? Во Владивосток! —

А взглянул в глаза твои — и замер:

Милые, они полны слезами,

Я беру твою родную руку —

Это наша первая разлука.

Ты мои рубашки собираешь,

И тихонько вздрагивают плечи.

Улыбнулась...

— Глупый, ты не знаешь,

Как я буду дни считать до встречи...

 

6

Где ты сейчас, на каком перекрестке,

В комнате мне незнакомой какой?

Что говорит он, дымя папироской,

Тот, кто к руке прикоснулся рукой?

Если бы это другая, любая,

Так обошлась бы с любовью моей, —

Я бы, канаты любви разрубая,

Не оглянувшись, распутался с ней.

Ты же швырнула, как рыбу на сушу...

Что ты придумала?! Вынула душу!

 

Тихо за окнами. Мрачен и темен,

Вечер, как ястреб, уснул на крыле.

Холодно в комнате, холодно в доме,

Холодно мне без тебя на земле.

 

7

Милая, это правда ты?

Ты вернулась, сердца ровесница?

Шаги твои легкие из темноты

Угадал я еще на лестнице.

Только что дождь стучал в окно,

Только что было так темно,

Так пусто...

Вот они, бровки черные!

Я так вас ждал, так искал везде —

Глаза в слезах, рукава в дожде,

Улыбки, судьбой моей нареченные...

И сразу — звезды. И нет темноты.

Молчи и гляди, ничего не тая.

Милая, это правда ты?

Моя?

 

8

Когда сегодня облако печали

Закрыло от меня твои черты,

Мне стало жутко: вдруг глаза солгали,

Вдруг все еще не вся со мною ты?

А сердце на потерю не согласно, —

Придирчивое, вспомни, расскажи!

Все было так. Глаза светлы и ясны,

Твои глаза — в них нет ни тени лжи.

Нет. Просто днем в блокноте на записке

Какой-то след недавнего числа,

Слова, что так тебе, казалось, близки,

Перебирая вещи, ты нашла.

Так трудно позабыть закат, и воду,

И все другое этому под стать,

Не потому ль, что ты за эти годы

Его привыкла праздником считать?

А праздник, как бы ни казался труден,

Всегда отличен от нелегких буден.

И что там — плен привычки, или жалость

Или волненье о его судьбе, —

А слово, вот оно, уже сказалось:

«Приду! Еще раз я приду к тебе».

...Люблю тебя, и нет с любовью сладу,

И нету для меня любви иной.

Ты — жизнь моя. Но мне тебя не надо,

Коли душою ты не вся со мной.

Уйти захочешь — сам открою двери,

Как ни было бы горе велико.

А рвать так рвать. И можешь мне поверить:

Лишь равнодушным уходить легко...

 

9

Я слушаю сердце свое. Да,

Я сказал, что хватит силы

Не напоминать никогда

О том, что было.

 

Но каждый раз, когда мы вдвоем

В тихий вечер, —

Мне видятся за твоим плечом

Его плечи.

Я руку твою беру рукой,

Сердце рвется от стука —

Не точно ли так же брал другой

Эту руку?

Как забыть об этом? Встретить и мне

Тоненькую на углу бы, —

Целовать тайком при московской луне

Чужие губы?

Изменой измену смыть, не любя,

Мальчишеством жалким утешить себя?

Не хочу. С тобой у нас дальний путь.

Как забыть то, что было?

Первые наши дни вернуть,

В глаза твои всей душой взглянуть,

Так, чтобы ты забыла!

 

— Хватит ли силы, чтоб никогда... —

Ты меня спросила.

Я слушаю сердце свое. Да,

Хватит силы.

 

Из записных книжек:

 

* * *

Ты не прячь под слепыми духами

Запах тела, что горек и чист —

Ярче всяких цветов вечерами

Пахнет клейкий березовый лист.

 

* * *

Пусть будет больно, чтобы не забыла,

Чтоб, засыпая, знала — было, было...

Чтоб просыпалась, а тебя знобило.

Чтоб проклинала, плакала, любила

И чтобы вновь ждала, ждала, ждала...

 

* * *

Я не мог дотронуться без дрожи

До руки, до смугловатой кожи.

Где же эти чудеса твои?

Палец я беру, он просто палец, —

Словно вдруг чего-то испугались,

Словно вдруг куда-то разбежались

Маленькие чертики любви.

 

* * *

Сердце твое человечье

На поиск обречено —

Даже полено в печке

Не будет гореть одно.

 

* * *

Я ждал тебя. Останься. Будь добра.

Пожалуй, ты из моего ребра.

 

* * *

Ты вчера была чуть-чуть чужая,

Все мои слова опережая,

Все мои желанья остужая,

Словно бы в небрежном полусне.

Ты вчера была чуть-чуть чужая,

Или это показалось мне?

 

* * *

Срываясь в яростную тьму

Припасть к дыханью твоему...

И пусть, свободных до конца —

Глаза в глаза, ладонь в ладонь, —

Опять швыряют нас сердца

Друг другу в ноги, как в огонь.

 

* * *

Я сегодня прощаюсь с любовью.

Вот сейчас я тебя провожу,

Ворочусь и к себе в изголовье

Одиночество положу.

Завтра снова приду по привычке

В мир, где рельсы, огни, провода.

Подожду тебя две электрички

И тогда уж уйду навсегда.

 

Попробуй отыскать причину

 

* * *

Попробуй отыскать причину

Того, что дом сгорел дотла.

Попробуй вычеркнуть морщину,

Когда она уже легла.

 

* * *

Кто эта женщина у окна?

Кому-то, войдя, пожимаю руки я,

А глаза мои близорукие

Упрямо притягивает она.

Мы с женою живем чуть не десять лет —

Ссоры, обязанности, привычки.

Давно изношены те черевички,

Что в сердце моем оставляли след.

Кто эта женщина у окна?

Стараюсь я обойти кого-то.

Ее улыбка вполоборота

Не ко мне ли обращена?

Как на портрете, в раме оконной,

Против света, потупя взгляд,

Стоит она тихо.

Бьюсь об заклад —

С этой женщиной мы знакомы.

Пока гулял по белому свету,

Таскал за собой я улыбку эту.

Руки забыв на спинке стула,

Она, храня свою нежную власть,

Цвет живой волосам вернула,

Позволила на плечи им упасть.

Кто эта женщина у окна...

Вы незнакомы?

Моя жена.

 

* * *

Как мне быть, если каждую полуулыбку твою,

Что была не ко мне, что светилась вдали,

Даже мысль, просто мысль я тотчас узнаю,

Как радар сквозь туман узнает корабли.

Как мне быть, если чувства непрошено стынут,

В миг, когда безразборно улыбки твои

По кусочку откусывают от любви,

Словно дольки от апельсина.

 

* * *

Любовь, надежда, страх —

Ничто не вечно в мире.

Две чаши на весах?

Нет, три, а то четыре!

Так с юности пошло,

Когда в снегах не жалость,

Не слабость, а тепло

Души моей рождалось.

Луны озябший свет,

Сухой песок и вереск...

В любовь, которой нет,

Все продолжаешь верить.

А твой обжитый дом,

Он так, казалось, прочен —

Ни молния, ни гром

Не били этой ночью.

Нет, просто от угла,

Где прижилась картина,

Тихонько поползла

По стенам паутина.

И вот уже, смотри —

Дожди слепые кружат.

Все серое внутри,

Все серое снаружи.

Качаются весы.

Их перепады круты.

Что тяжелей — часы?

Века? Или минуты?

Но, видно, мне пора,

Ломая дни и ночи,

В зеленые ветра

Дорожных одиночеств.

 

* * *

Здесь, где сливаются Тигр и Евфрат,

Стояло библейское древнее древо,

А вокруг был тот самый райский сад,

В котором грешили Адам и Ева.

Я стою на просторе глухом,

Пронизанном тихим светом.

Грех давно перестал быть грехом,

Утвержденный богом и горсоветом.

Библейское древо осыпало цвет, —

Вот лежит рогатиной дрябленькой.

А из семечка выклюнулась на свет

И расправила крылья новая яблоня.

Сколько лет ей — пять тысяч или пятьсот?

К солнцу листья тянет она упрямо

И яблоки мне навстречу несет.

В них боль Адама, беда Адама.

В них Евина розовая красота,

И тихая сладость ее напева,

И мелкая хитрость ее, и та

Тайная подлость, что ведала Ева.

Говорят, если яблоко это сорвешь,

Всю жизнь свою привычную руша —

Хочешь не хочешь, — а вдруг поймешь

До самого донышка женскую душу.

Я сорвал это яблоко. Небрит и колюч,

Кручу его в пальцах, святое растение.

Вот он, мой неподкупный ключ

Ото всех твоих выходок и ухищрений.

Откусил... Но то ли был плод этот мал,

То ли зрелости не подождал я до мая, —

Если раньше хоть что-нибудь понимал,

Теперь ничего в тебе не понимаю.

 

* * *

Египтянка с календаря,

Помеченного январем,

Пятый день молчит, на меня смотря.

Мы в гостинице с ней вдвоем.

Она молчит, и я молчу.

Мне ее подарил наш кувейтский посол.

Она все несет и несет свечу

И никак не поставит на стол.

А в Багдаде дождь. А в Багдаде тьма.

Три часа еще до зари.

Лишь идут, не заглядывая в дома,

Через реку Тигр фонари.

А ты от меня на тысячу верст...

Рубашка сползла с плеча.

На ковре золотится примятый ворс,

И в руке у тебя свеча.

 

* * *

А я люблю тебя ничью.

А я веду тебя к ручью,

Швыряю в белую струю.

Опять мою, почти мою,

Не веря близости беды,

Дождю и ветру отдаю,

Чтоб смыть с тебя его следы.

 

Забытым, нашим, тем путем

Веду в сосновый лес, как в дом.

Там у костра в сухом дыму

Забудусь я и вдруг пойму:

Ни дождь, ни чистый звон ручья —

Все ни к чему. Ты не моя.

Ты не моя. Ступай к нему.

 

* * *

Она такая же совсем,

Как в годы первых встреч.

И так же ласкова ко всем

Ее улыбок речь.

И, словно бы любовь жива

И станет жить вперед,

Былые говорит слова

Ее привычный рот.

Но смысл, что был в них заключен,

Склевало воронье.

Но свет от сердца отключен.

И каждый взгляд — вранье.

 

Не до болей, не до обид.

Душа моя пуста.

Чужая женщина стоит.

Похожа. Да не та.

 

* * *

Ты зажигала свечи,

Шептала слова человечьи,

Радуя и любя.

Но свечи твои потухли.

И только ночные туфли

Остались мне от тебя.

 

* * *

Спасибо тебе, что тебя я придумал

Под вьюги неласковых зим,

Что несколько лет среди звона и шума

Счастливым я был и слепым.

Воздушные замки построить несложно,

Но след их не сыщешь в золе.

Как жаль, что недолго и неосторожно

Стояли они на земле.

Спасибо тебе, что я строил их звонко

Из песен, цветов и тепла.

Я выдумал девочку в шарфике тонком —

И, значит, такая была.

 

Равнодушье

Ничего не испугалась,

Веря другу своему.

Губы, жизнь, любую малость,

Сердце, душу, — всё ему.

А когда вернулись силы,

Для нее открылась та

Серых глаз его красивых

Гипсовая пустота.

Поняла она, тоскуя, —

Ни леса, ни города,

Ни ее и ни другую

Не полюбит никогда.

 

Как легко ему, такому,

Улыбаться, лгать и жить.

Кланяясь любому дому,

Мимо дома проходить!

Ждал он криков, ждал он жалоб,

А она и не держала…

 

«Любишь ты и ненавидишь

С лёгким холодком в груди,

Как ты смотришь? Что ты видишь?

Не хочу тебя. Уйди!»

 

* * *

Мы строим с милой прочный, светлый дом,

Чтоб радостно и ясно было в нём.

А сколько раз другой или другая,

Все главное на миг отодвигая,

Огнём к твоей притронется руке?

И всё порой висит на волоске.

 

И надо удержаться на полслове,

Желаньям мимолетным прекословя,

Спросить: чем будет встреча —

вдохновеньем,

Необходимым сердцу и уму,

Иль просто именем, пустым мгновеньем,

Лишь выбитым окном в твоем дому?

 

И холод влезет лапами своими,

И нелегко прогнать его назад.

И маленькая дочка вдруг поднимет

Осиротевший, повзрослевший взгляд.

 

И мы должны, все в мире понимая,

Ответить ей на все года вперёд:

— Не надо плакать, девочка родная,

Окно починим, и исчезнет лёд.

 

Без лицемерья и без пустословья

Пусть знает девочка в дому родном,

Каким трудом, какой большой любовью

Был создан этот прочный, тёплый дом.

 

* * *

Вдруг синица в окно залетела,

Бьётся, маленькая, о стекло.

В руки взял я ее неумело, —

Страшно ей и дышать тяжело.

 

Вот и ты забралась в мою душу

Просто так, залетев на бету.

И меня не умеешь ты слушать,

И тебя я понять не могу.

 

Улетай, моя птица. Над садом

Поиграй своим легким крылом...

...И, слежу я взволнованным взглядом

За летящим на юг журавлем.

 

О природе:

 

* * *

Приходи не в воскресенье —

Встретишь белку и лису

В этом смешанном, осеннем,

В перепутанном лесу.

Всё причудливо и просто.

Тихо кружит листопад.

И на ёлочках-подростках

Листья красные лежат,

Листья жёлтые лежат...

Тот с рябины, тот с берёзы,

Этот темен, этот розов.

И ещё слетают с веток

Всех оттенков, всех расцветок...

 

* * *

Краса осеннего листа

Зовет смотреть, смотреть...

Но, черт возьми, нам красота,

А для него-то смерть.

Какая ж это смерть, вглядись, —

Свободен, нетяжел —

Летит, летит кленовый лист,

То ал, то ярко-желт.

И все-таки я не пойму,

Ответь, коль сможешь ты,

Зачем же умирать ему,

Достигнув красоты?

Ты улыбаешься — пустяк.

Ты скажешь в простоте,

Что часто рвется жизнь вот так —

На высшей красоте.

А я слежу, как он летит,

И сам лечу с листом.

А я смотрю, как он горит

На солнце золотом.

Пусть завтра будет он нечист,

Без красок и похвал,

Но как хорош кленовый лист,

Пока он желт и ал.

 

* * *

Мокрый мой, июньский мой лесок...

Солнце, подбоченясь, смотрит сбоку, —

Надоело в тучах лежебоку...

Тени падают наискосок.

Проводив дождливый, хмурый полдень,

Запахами добрыми наполнен

Мокрый мой, июньский мой лесок!

 

* * *

Ещё на ветвях не играют метели

И дразнится солнце с ноябрьских небес,

Но те, что вчера еще утром желтели,

С последних дубов паруса облетели,

И кажется мертвым беспомощный лес.

Но нет,

как остатки забытого лета,

У Живого былого зеленого цвета,

Прижавшись к подножью дубов невеселых,

Нахально топорщатся ежики елок.

И веришь:

дубы отдохнут, поостынут,

И вновь адмиральские головы вскинут,

Команду дадут, оглядев небеса, —

И заново лес развернет паруса.

 

Две березы

Две березы — два сильных ствола

Перепутали свои корни.

А чтоб было листве просторней,

Жизнь вершины их развела.

 

И стоят они, ветви раскинув.

И, усталый от суетни,

Я одной доверяю спину,

На другую ставлю ступни.

 

Расставаясь с собственным весом,

Потихоньку сливаюсь с лесом.

А березы мне тянут листья,

Шебуршат в лесном полусне,

Полузвуки и полумысли

Доверительно шепчут мне.

 

Независимы, неугасимы,

Тихо ветками шевеля,

Мне они возвращают силы,

Как, бывало, Антею — земля.

 

Нравственные уроки:

 

* * *

Принимая мир от стариков,

Нам дающих мудрые уроки,

Авторы сегодняшних стихов,

Мы теперь невольные пророки.

Так же, как за все дела твои,

Родина, за мир на белом свете,

Мы за все несчастные любви

Перед человечеством в ответе.

 

* * *

Из века в век, из года в год

Меняется земля.

Есть радиоволны полёт,

И есть полёт шмеля.

Есть бой мотора в вышине

Гремящий над тобой,

И, слышный только в тишине,

Живого сердца бой.

Ты верный сын моей земли,

Встающий в полный рост,

Ты, создающий корабли,

Что долетят до звёзд.

Не смей забыть творец чудес,

Что ты готовишь их

Не для морей, не для небес

А для сердец живых.

 

* * *

Огоньки от звезды проплывают к звезде.

Так на Волге плывут огоньки по воде.

Так в степи, пропадая потом без следа,

Огоньками сверкая, бегут поезда.

Все, как прежде, — и степи и веточки рек.

Просто на небе светится нынешний век.

Просто движутся люди от нас или к нам

По своим человеческим добрым делам.

 

* * *

Есть много в жизни разных видов счастья,

Есть счастье мягко спать и вкусно есть,

Есть счастье славы

Или счастье власти —

Какие хочешь в жизни счастья есть.

 

Мне нужно все — и девичьи запястья,

И добрый сон, и ласковый уют...

Но счастлив буду только трудным счастьем,

В котором дни летят, а не ползут,

В котором тесно от больших событий,

Дороги, смех шахтеров и ткачих,

И тысячи — пусть маленьких — открытий,

Что сделаны тобою для других.

 

* * *

Ты устал, говоришь, и не хочешь тревог,

И живешь вдалеке от проезжих дорог.

Ты приходишь с работы и в восемь часов

Запираешь свой дом на железный засов.

Но обманчив покой, и в него ты не верь.

Вот шаги на крыльце, вот стучат в твою дверь.

Не открыть — может друг не попасть к очагу.

А открыть — быть может, откроешь врагу.

Ты притих в уголке, не спешишь на порог, —

Ты устал, говоришь, и не хочешь тревог.

Но от жизни нельзя отсидеться в тепле.

Где бы ни был твой дом, он стоит на земле.

Если враг под твоим прокрадется окном —

Ты его пропустил, не проверив огнем.

Если друг на пороге замерзнет без сил —

Ты его на пути равнодушьем убил.

 

* * *

Для тех, кто с нами вышел в путь-дорогу,

Неповторимы времени черты.

Оно по праву к душам нашим строго

И требует высокой чистоты.

 

А тот, кто невелик душой, да ловок, —

Не думать, а запоминать привык,

Пока начальство не сказало слова,

На привязи он держит свой язык.

Зато едва услышит голос сверху,

Кричит он первый, не жалея сил.

И может показаться на поверку,

Что истину-то он провозгласил.

 

Так и живет себе, хитёр и гибок...

А мы, доверясь, путаем порой

Бездумное отсутствие ошибок

С высокою идейной чистотой.

 

* * *

Есть покладистые люди,

Нераздумчивый народ.

Как им скажут, так и будет,

Все исполнят в свой черед.

Много есть из них достойных,

Только я люблю не их,

А шерстистых, беспокойных,

Самобытных, волевых.

Все, что знают, знают сами.

Решено — так решено,

Все, что сказано словами,

Все обдумано давно.

Хочешь — ставь его министром,

Хочешь — мастером пошли,

Будет тем же коммунистом

Он в любом краю земли.

Будет жить он без уступки,

Не идя на поводу,

Все решенья, все поступки,

Все ошибки на виду.

 

А чтоб жизнь не заносила, —

Жесткой правды не тая,

Есть одна на свете сила —

Это Партия моя.

Перед ней смирив гордыню,

Как мальчишка вдруг смущен,

И слова горчей полыни

Сердцем будет слушать он.

 

Беззаветный, твердоглазый,

Крепкорукий человек,

Может, что поймет не сразу,

Но зато поймет навек.

 

* * *

Сегодня снова был я простодушен.

Знакомый мой, таинственно маня,

Сочувствуя, пошел шептать мне в уши

Об очень неприятном для меня.

«Какое свинство! — пел он, горячась. —

Как невезуча, брат, твоя планета!»

Простились мы. А ровно через час

Я вдруг узнал, что он подстроил это,

Что он, глядевший честными глазами,

Оклеветал меня перед друзьями.

Я все никак привыкнуть не могу,

Что только сорок весен торопливых,

Как мы живем на новом берегу.

Еще проклятое наследье живо!

...А я-то, я его по-человечьи

Благодарил и руку тряс рукой...

Как провести веселый этот вечер?

Грустить над ним? Смеяться над собой?

 

* * *

Будь фонарём на улице — гори

От сумерек до утренней зари,

Будь яблоней, будь малым колоском,

Будь дубом-великаном, ручейком,

Который их поит неутомимо.

Будь солнцем, если можешь, будь дождём, —

Гори, греми, цвети, води пером,

Но лишь служи земле своей родимой.

 

* * *

По камушкам своих высот

Любой из нас свой крест несет

—Чтоб не согнуться под крестом, —

— Ты скажешь, — надо быть Христом, —

Так сбрось поклажу и восстань.

Христом не можешь — чёртом стань!

А без Христа, а без креста

Нет в человеке ни черта.

 

Друг

Есть друг у меня. Чудак человек.

Он часто неуловим.

За тридевять гор и тридевять рек

Мы вечно бываем с ним.

Мы разное делаем на земле

Под солнцем и под огнём,

И редко стоят на одном столе

Наши стаканы с вином.

Пришлёт телеграмму он раз в году —

Писать не доходит рука.

Но если он скажет: «Приди», — приду

Из тридевять далека.

Пространству сердца не удержать,

Снегам не засыпать путь.

Что нам надо? Руку пожать,

В глаза друг другу взглянуть.

И если ошибка в судьбе твоей —

За пять минут по часам,

Даже не рассказав о ней,

Ты догадаешься сам.

Дружить — это слышать сердца стук,

Он совесть моя, мой друг,

Хоть разное делаем мы на земле,

Под солнцем и под огнём,

И редко стоят на одном столе

Наши стаканы с вином.

 

* * *

Если сердце любимой ослепло,

Друг не понял твой голос живой,

Если сделался горсточкой пепла

Несвершившийся замысел твой,

Не горюй, так бывает и с небом...

Видишь, вновь не в ладу с декабрем,

Все, что было задумано снегом,

Все упало на землю дождем.

 

Память

1

Свойство есть у памяти такое, —

С детства радость помня наизусть,

Горе — даже самое большое —

Обращать в приглушенную грусть.

 

Как уйти от дорогой могилы?

Как забыть? Уйми глухую дрожь,

Если горе сразу не свалило,

Значит, ты его переживешь.

 

Если б нам не помогала память,

Не гасила прошлое вдали, —

Все пройдя, что пережито нами,

Мы бы жить, наверно, не смогли.

 

2

Только, кроме этой нашей, личной,

Есть другая память — точный счет,

Что крупицы жизни единичной

В поступь поколений соберет.

Это счет годов и счет столетий,

Это то, что вспомнят наши дети,

То, что в книгах правнук наш прочтет.

И, гордясь свершенными делами,

Видя наших вещих звезд огни,

Боль и кровь, что пережиты нами,

Не забудут никогда они.

 

* * *

Дети, на то они дети, —

Что есть труднее на свете?

 

Надо растить, не балуя,

Надо любить, не целуя.

Всё тебе кажется — тенью

Ходят беда и обида.

Губы кусай от волненья,

А не показывай вида.

 

Дети, на то они дети, —

Что есть прекрасней на свете?

 

* * *

Как ненавистны поученья

Неоперённому юнцу.

Не им отдаст он предпочтенье —

А увлеченья, приключенья,

Слепые преувеличенья

Ему по сердцу и к лицу.

Но в сумерки иль на рассвете,

Не объясняясь, не стучась,

Неожидаемый, как ветер,

Нахлынет этот трудный час.

 

И станут ощутимы нити

Откуда-то из тех времён

Вдруг воскрешающих событий

И оживающих имён.

Он Родину почует остро

И знамени крутую тень.

И всю ответственность отцовства

За прошлый век и новый день.

 

...А если это не случится, —

Без вдохновенья и тоски,

Как незатейливая птица,

Пускай живёт не по-людски.

 

* * *

Маше, которой тринадцать лет

 

Ты полна доброты и света.

В душу вглядываясь твою,

Никаких я тебе советов,

Моя девочка, не даю.

 

Будут петь золотые ливни,

Кинет музыка кружева...

Все доверчивей и наивней

Вдруг закружится голова.

 

Все запутанней и опасней

С голосами наперебой

Мир — давно уж не одноклассник —

Закуражится над тобой.

 

Чтоб усталой не стать и стылой,

Чтобы солнце сберечь в крови,

Будь сильна своей высшей силой,

Силой совести и любви.

 

Белый снег заметет окошко

Или снова пойдут дожди ...

Я люблю тебя, длинноножка.

Так смотри уж, не подводи.

 

Ночной разговор

Тишина стоит в полночный час,

Только дочка не смыкает глаз,

Затаясь, чуть дышит в тишине...

— Что с тобою, дочка?

— Страшно мне.

— Что ты, чижик, — сквозь стекло окна

Фонари к нам смотрят и луна.

Много лет назад отменены

В детских снах колдуньи, ведьмы, черти...

Спи. А я покараулю сны.

Ты чего боишься, дочка?

— Смерти. —

Я сажусь на край ее постели,

Что сказать ей, маленькой, в ответ?

— Умирают те, кто постарели,

А тебе одиннадцати нет. —

Говорю и понимаю с грустью,

Что слова не впрок и не всерьез, —

Вроде что «тебя нашли в капусте»

Или: «аист нам тебя принес».

То ли нужно дочке или сыну?

Вот она подпёрлась локотком.

_ — Ну а если тиф, а скарлатина?

Ну, я вырасту... А как потом?

— Дочка, так бывает в жизни с каждым.

Мысль о смерти, оставляя след,

Потревожит сердце не однажды —

В детстве, в юности, на склоне лет.

В детстве смерть пугает, но она

По ночам лишь изредка страшна.

Завтра встанешь —

солнышко, цветы...

И о смерти позабудешь ты. —

Ау дочки тот же строгий вид.

— Ну, забуду, — дочка говорит. —

А потом?

— Потом пройдут года,

Все иным покажется тогда. —

Это понял я на той неделе,

В час, когда сошлись мы у постели,

Где в последний раз глядел на свет

Давний друг восьмидесяти лет.

Как он был спокоен, наш учитель!

Выпуская жизнь уже из рук,

Оглядел нас уходящий друг

И губами шевельнул:

«Живите!»

 

Вот они какие, старики!

Я молчу, припомнив все сначала.

Дочка думает. И тихо стало,

Только яркие ее зрачки

Смотрят на меня из темноты.

Слышу:

 

— Папа, это он. А ты? —

Ждет она, как люди ждут зарю

За лучом, порой едва заметным.

И тогда я дочке говорю

О своем, о взрослом, о заветном.

Не о детстве, что бежит рекой,

Не о дальней старости людской.

Нет, —

на кромке выжженной земли,

Где границу пулеметы чертят,

Мы в суровой зрелости вели

Настоящий разговор со смертью.

Если сделаешь хоть шаг вперед,

Там она тебя и караулит, —

Может быть, осколок или пуля

Сразу сердце теплое найдет.

Если сделаешь хоть шаг назад —

Там родные, дорогие люди,

Захлебнувшись кровью, замолчат,

Городов, садов и сел не будет...

 

Я впервые понял под огнём —

Там, на Западном, в смертельном риске, —

Что тревогу о себе самом

Не сравнить с тревогою о близких.

И хоть жизнь всегда неповторима,

Понял я на дымном берету,

Что за эту землю, за любимых

Если надо умереть — могу.

И пока я жив, пока я есть —

Будут солнцу улыбаться дети,

Будет край наш городами светел,

Над садами будет мирный ветер,

Чтобы каждой веточке расцвесть.

Дочка, ты как яхта у причала...

Паруса поставишь, поплывешь —

Будет час — и ты сама поймешь,

В чем бессмертья нашего начало.

 

Милое, родное существо,

Спи, печалью сердца не тревожа.

Смерть страшна для тех, кто плохо прожил,

Кто не сделал в жизни ничего.

Лунная дорожка широка.

Дочка спит под сенью доброй ночи.

В знак бессмертья

на плече у дочки

Теплая отцовская рука.

 

Живой огонь

Люблю живой огонь, огонь костра,

И факела, и даже малой спички.

Люблю, когда в лесные вечера

Дождей он заглушает перекличку.

 

А каково, когда пылает нефть?

В пожаре кедры корчатся коряво?

Когда, стараясь кровью пламенеть,

Военная по свету льется лава?

 

Гаси войну! Смиряй тайгу и газ.

Нефть загоняй в серебряные трубы.

А сам следи, чтобы костер не гас

И тихо пели радостные губы.

 

Високосный год

Вот опять мы живем в високосном году,

И соседка ворчит на сноху, на погоду...

Камни в печени, лифт задурил на ходу —

Все в вину, все в укор високосному году.

В мае холод упал или дождь в декабре,

Умер друг — и опять виноват високосный.

Но на каждом закате, на каждой заре

Люди падают навзничь, как пальмы, как сосны.

Просто больше закатов и зорь. И огней.

Просто на день, так, значит, на век он длинней—

То веселый и добрый, то злой и несносный.

А вот я родился в високосном году,

В високосном году обожжен был любовью.

И от Волги, от звездных аллей Подмосковья

Сквозь Хибинскую тундру по жизни иду.

Он тревожен, мой праздничный май, как всегда.

Как всегда, ходит радость, а рядом беда.

Войны чаще случались в другие года, —

Может быть, не во всем виноват високосный.

Всякий волен любовь отдавать январю

И не верить апрелю, причуде в угоду.

Как хотите, а я свою дружбу дарю

Високосному остроугольному году.

 

* * *

Давно ли был Новый год? А дни

Уже замелькали, такие быстрые,

Такие бесследные, словно они

Ракетные выстрелы.

 

А бывает, что в зыби песчаных волн

Тянутся дни на ленивых мулах —

Не прожил день, а время провел,

Дверь не открылась, а просто зевнула.

 

Пусть час не медлит, скуп и угрюм,

Шажок одышкой сопровождая,

Нет, пусть сгорает твой час, рождая

Цепную реакцию чувств и дум.

 

* * *

И в век ракетных скоростей

Живём среди своих страстей,

Своих старух, своих детей,

Забот, привычек, новостей,

Порой непрошеных гостей,

Порой поношенных вестей, —

И, так же как во время Ноя,

Мы не спасемся от смертей.

 

Но что-то есть совсем иное,

Большое, внеочередное,

Что отличает нас с тобой,

Что стало нашею судьбой.

И ссоры наши, и обиды,

И славы нашей пирамиды

Не то, что встарь... —

Ты слышишь, друг, —

Пускай не просто, с перебоями,

Родится новый век вокруг,

Над нами властвуя обоими.

 

* * *

Текли года-ручьи не торопясь,

В столетия сливаясь. словно в реки.

Всё было — смешивались кровь и грязь,

Брела дорога из варягов в греки.

За годом год, как за волной волна...

Но всё быстрей, всё звонче бег молекул.

И вот пришли такие времена,

Где каждый год почти что равен веку.

 

Два товарища

Как сейчас я вижу их —

Двух товарищей моих,

Двух зелёных добровольцев, комсомольцев молодых.

Вот они дымят махоркой в разговорах до утра,

Два парнишки в гимнастёрках у солдатского костра.

Всё друг другу рассказали, обо всём перемечтали,

Спать бы им давно пора.

Но у юности безусой

Есть свои права и вкусы.

Да и мы не вдруг уснём, если столько шли вдвоём,

Если в этот день впервые были крещены огнём.

Скажет Коля — слово к слову —

Поговорку из Тамбова

И глазами голубыми поведёт лукаво.

— Как у вас на Украине? Отвечай, Полтава! —

А в ответ ему Петро, хлопец кареглазый,

Улыбается хитро, говорит не сразу.

Как сейчас я вижу их —

Двух товарищей моих.

В дождь, в метели и в мороз, под огнём не труся,

Им со славой довелось драться в Беларуси.

Сквозь метели и снега

Гнали прочь они врага.

Шли вдвоём, росли вдвоём

И взрослели под огнём.

 

Вот овражек, весь в тени, при нечастом лесе,

Где вдвоём нашли они тихую Олесю.

Ей снежок запорошил ноги до колена.

Где нашла девчушка сил убежать из плена?

Не забыть вас, две шинели,

Что Олесю отогрели.

У лесного ручейка

Не забыть вас, два дружка,

Две заботливых улыбки,

Два солдатских котелка.

А в глазах Олеси грусть — в мудрых, в горьких, в строгих —

Словно это Беларусь просит о подмоге.

У Олеси косы русы. Вся душа её видна.

Только встала бы она…

Видно, видно им, безусым, как она легка, стройна.

А для сердца молодого иногда довольно слова,

Иногда довольно взгляда и руки девичьей рядом…

Хоть в печали вся округа, в разрушеньях и в огне, —

Так случилось — оба друга полюбили на войне.

Не Оксану из Полтавы, не Наташу из Тамбова —

На полях иной земли

Полюбили с полным правом,

С чистым сердцем, с добрым словом

Ту, которую спасли.

 

Ей Петро тихонько пел (это, брат, не лишне),

Как весною чист и бел цвет полтавской вишни.

В песне был Петро сильней — сам, бывало, сложит.

Николай глядит нежней, а запеть не может.

Здесь и кончить бы рассказ на любви к Олесе.

Но ещё не пробил час, и рассказ невесел.

 

Коротка любовь солдата, — только сам себе открыл, —

На машине медсанбата увезли Олесю в тыл.

А друзья пошли вперёд за Олесю, за народ.

Всё считали общей меркой, общей их тропа была.

Им любовь была проверкой —

И любовь не развела.

 

Передать я не берусь, как в нечастом лесе

Пал Петро за Беларусь с именем Олеси,

Как в далёкой стороне в братской той могиле

Под Берлином по весне Колю схоронили.

Как сейчас я вижу их —

Двух товарищей моих…

 

Битва книг

А. А. Фадееву

 

Солнце стены лучами метит.

Тонет солнечный в утре жар.

Я вчера за стихи в газете

В первый раз получил гонорар.

Строчек старых летят осколки.

Строчки — долгой работы дни!

 

...Вот открою глаза, и полка

Глянет сбоку углами книг.

Я вчера уложил в порядке —

Вниз «Разгром», а наверх Дюма.

С не заложенной в лист закладки

Тянет золото бахрома.

И, такой почему-то знакомый,

Сквозь нависший над полкой дым

Вижу:

Конный отряд «Разгрома»

Скачет, вздваивая ряды.

Это солнце виденья мечет,

Рассыпает виденья зря.

 

Вижу:

В гриву вцепился Мечик.

И боится её потерять.

Конь по полке копыта стелет.

Сзади синий стоит туман.

Это взвод атакует Метелицы

«Королеву Марго» Дюма.

Наклонившись вперед немножко,

Левинсон проскакал наверх.

За любовника под обложкой

Герцогиня дрожит де Невер.

И ударили в стекла пули,

Разбивая дворца наряд,

Из кричащих парижских улиц

Левинсоновский встал отряд.

Впереди с головней Бакланов.

И в пожара густую жуть

От баклановской в шею раны

Умер скорчившийся д’Анжу.

Д’Алансона в тумане ловят.

И скрестились, звеня, ножи —

Из презрительных принцев крови

Ни один не остался жив.

 

Я не видел конца сраженья,

Кровью топот коней залит.

Потонули в пурпурной Сене

Перебитые короли...

А пока в голове без толку

Быстрых мыслей поток стучал,

Книги снова легли на полку

И подставили грудь лучам.

Улиц Франции злобный выгиб!

Битвы красные петухи!

...Хорошо бы еще мне книги

Вот за эти мои стихи.

 

* * *

Лермонтов глядит из дали дальней,

Стоя несколько особняком, —

Был он дружен с Демоном печальным,

С ангелом полуночным знаком.

 

Так ли он далек непоправимо?

Нет, у нас с ним кровное родство.

С нами гордость и непримиримость,

Яростное мужество его.

 

Мчатся лермонтовскою дорогой,

Обгоняя тучи и ветра,

Ангелы, не верящие в Бога,

Демоны — носители добра.

 

Пушкин

Неуемный, страстный, некрасивый.

С песней, перебитой январём,

Был он первым солнышком России,

Библией и первым букварём.

 

При лампадах, при свечах, при лампах

Перед каждой буйной головой

Из горячих, из гремучих ямбов

Возникает взор его живой.

 

Звончатый, улыбчивый, красивый

Излучает он всё тот же свет

Как бывало, числясь по России

Вот уже почти что двести лет.

 

Два вечера

 

I. Последняя встреча

(Пушкин в Михайловском)

 

Рвёт метель, и метёт, и светит.

Как в метели снега шуршат!

Вот опять, издеваясь, ветер

Бубенцами звенит в ушах.

Только ветру не верь — обманет.

Кто заглянет в такую щель?

Руки к двери, вскочив, протянешь,

А за дверью — одна метель.

Ляг в постель, ты один на свете.

Только это уже не ветер.

Это все голубей и гуще

Россыпь звонкая бубенцов.

Выйди. Встреть. Твой товарищ — Пущин

Поднимается на крыльцо.

Шуба снежная нараспашку

Возникает из темноты.

И навстречу, в одной рубашке,

Босиком выбегаешь ты.

Как в Лицее за первой тетрадкой,

Снова вместе, обнявшись, вдвоём.

Вот теперь в самый раз бы дядьку

За шипучим послать вином!

Вот он — Пущин! Он рядом с тобою —

Спутник юности дерзкой твоей.

Он и Дельвиг, — наверное, двое

У тебя настоящих друзей.

Запахнув разлеты халата,

Вот уже ты читаешь стихи.

 

— Что в Москве? Что Рылеев?

От брата,

От отца, от друзей — ни строки.

Что в столице? Всё тот же гнетущий,

Душный воздух? Близка гроза?

 

Так чего ж ты скрываешь, Пущин,

И отводишь к окну глаза!

 

Пущин молча глядит на бескрайный

Белый снег, на кустарник двора,

На тебя...

Может, верно, пора

Поделиться с товарищем тайной?

Ты зрелее теперь и серьезней.

Но крылатые перья в столе —

Сколько песен горячих и грозных

Ты подаришь еще земле!

Нет, не Пущин расскажет про это.

Коли надо, он встретит картечь

И в остроге сгниет, но поэта

Для России сумеет сберечь.

Он молчит улыбаясь. Так проще

И верней.

 

...А. уже через год

В снегопад на Сенатскую площадь

Он с Рылеевым рядом идет.

 

Пушкин! Ты не забудешь, терзаясь,

Как бежал в Петербург невпопад.

 

То ли черная весть, то ли заяц

Твой возок повернули назад.

Им — тяжелая, горькая слава,

Твой удел — вспоминать и грустить

И на первых набросках «Полтавы»

Вместо строчек веревки чертить.

Смотрят с виселиц синие лица.

По России завьюженной, вширь,

От Урала до самой столицы

Кандалами звенит Сибирь.

Ты один в этом странном мире.

Но ты пишешь туда письмо.

И с Одоевским из Сибири

Отвечает время само.

Ни тюрьма и ни страшный выстрел

Не отрежут пути заре.

Суждено этим вещим искрам

Вспыхнуть пламенем в Октябре.

А пока, как за первой тетрадкой,

Ты со сверстником, с другом вдвоем.

Вот теперь бы, как прежде, дядьку

За шипучим послать вином.

Только друг загадал иное.

Улыбаясь, идет из сеней

И шампанское ледяное

Достает из широких саней.

И за правду, что не остудит

Ни тюрьма, ни картечь, ни клинок,

И за дружбу, что крепче не будет,

И за встречу своих дорог...

Вот дорога. Навек, сквозь бури,

Старый друг ускакал по ней.

Й ты долго глядишь, понурясь,

На следы от его саней...

 

II. Камер-юнкер

Давно завидная мечтается мне доля,

Давно, усталый раб, замыслил я побег —

В обитель дальнюю трудов и чистых нег.

А. С. Пушкин

 

1

Не понята и не согрета,

Так вдруг прискачет жизнь к концу.

 

Копыта колют лед. Карета

Летит к знакомому дворцу,

В ней наглухо закрыты шторы,

Досужий глаз не подглядит,

Чем занят барин, тот, который,

Закинув голову, сидит.

 

Но кони бьют напропалую.

А барин, непривычно вял,

Припоминает жизнь былую

И скачет на придворный бал.

Пора оставить дух бунтарский,

Сзывать друзей на скорбный пир.

Как тяжки знаки дружбы царской

И камер-юнкерский мундир.

И рядом на подушках новых,

Мечтательный потупя взгляд,

Атласный подобрав наряд,

Сидит Наталья Гончарова.

Копыта забирают круче.

Бьют по Аничкову мосту.

И вот дворец, огни.

И кучер

С вожжами замер на лету...

Не изменяясь, не старея,

Их ждут султаны и ливреи,

И свет, назойливый, как совесть,

И дверь, уставшая встречать.

 

И Пушкин входит в дверь, готовясь

Женой гордиться — и скучать,

И вдруг губу кусать от злости...

Проходит первый ряд колонн

И, оглянувшись, видит — он

Один в мундире.

На поклон

Во фраках приглашались гости.

И сквозь колонны в ночь, назад,

Накинув шубу нараспашку.

Куда теперь?

К друзьям всегдашним?

В ночную стужу наугад?

Тут свечи, люди, шпоры, трубы.

Там дом его окован тьмой.

Он глубже залезает в шубу

И кучеру кричит:

— Домой!

 

2

Несладко в доме, полном шумов,

Быть одному наверняка,

И, став спиной к камину, думать

И повторять: — Тоска... тоска... —

И знать — звеня гвардейской шпорой,

Наталью царь в кадриль ведет.

Она идет, легка, как шорох,

Прозрачна и тиха, как лед.

Но для нее лишь светят свечи,

И зависть по ее следам

На грудь, на мраморные плечи

Кидается с лорнетов дам.

И сотни глаз мужских за нею

Скользят повсюду, сотни рук

Перчатки теребят, пьянея,

И шпаги разом ищут вдруг.

Что ж, мрачноватый дом отцовский

Она лить знала до сих пор,

Как сладок барышне московской

И взглядов блеск, и шепот шпор,

И все отдаст за ласку света,

За плещущий высокий зал.

Нет, видит бог, от свадьбы этой

Он радостей больших не ждал.

 

Друзья? Они горят как свечи —

Иных уж нет, а те далече.

Друзья? Их много.

Хлопнуть пробкой,

Блеснуть остротой, бросить тост,

Послушать песен звон неробкий,

Поплакать, если на погост

Везти придётся...

Но он страшен,

Он с веком и судьбой в борьбе.

Им рядом с ним не по себе.

И все они в его судьбе

Приятели по пьяным чашам.

И вот в окно гляди угрюмо,

Как будто вправду смерть близка.

Грей у камина руки, думай

И повторяй: «Тоска, тоска...»

Он загнан в клетку навсегда, —,

Быть может, взбалмошный и пылкий,

Он был свободен лишь тогда —

 

В Михайловском, в деревне, в ссылке...

Когда, не помня о часах,

Бродя в пяти верстах свободно,

Мог ненавидеть, мог писать

И думать что ему угодно!

А может, высшая свобода,

Всю жизнь отдав земле своей,

Бродить над морем, ждать погоды,

Маня ветрила кораблей?

Но полно, полно...

Можно храбро

Тоску зажать в кулак: «Молчи!» —

Пока в тяжелых канделябрах

Не догорели три свечи,

Пока есть песни в голове,

И жар в руках, и злоба в перьях,

И можно жженку жечь в Москве

И Петербургу хлопнуть дверью.

Пока за окнами, как встарь,

Раскинула края босые

Проклятая на всех верстах,

Но так любимая Россия!

И где-то, между буйных рек,

Под плетью, на ржаной ковриге,

Растет тот самый человек,

Которому ты пишешь книги.

И ты встаёшь — идти, гореть.

И разве жадный самодержец

Твою тоску и песнь удержит

В холопах при своем дворе?

В отставку! Бросив свет, мундир.

В отставку! Радостно и гневно

Скакать, чтоб шире слышать мир,

В псковскую темную деревню.

В. отставку!

В архалуке синем,

С одними песнями в груди,

По старым ярмаркам броди,

Как прежде числясь по России.

 

И снова утром ждать зарю,

И шум дубрав услышать снова.

Чадит свеча. Письмо готово.

Так шли скорей письмо царю!

Взгляни в окно — за каждый камень,

Как тени, прячутся враги,

Считают мысли и шаги —

От них не скроешься. Беги.

Возок и кони за дверями.

Придут друзья. Наталья. Слёзы.

Упреки. Домыслы вельмож.

И, может, ты назад возьмёшь

Письмо и гнев — и будет поздно

Бежать к дубравам, звать зарю.

Как близко дело к январю.

Кровавый снег. И свечи, свечи...

И визг саней в последний вечер...

Так шли, так шли письмо царю!

 

Повесть о весне и двух студентах

 

Вступление первое. — Кто она?

Я хочу рассказать об одной весне,

Даже, верней, об одном ее дне,

О получасе, пяти минутах летучих

Разговора с глазу на глаз с любовью.

Но эти пять минут неминучих

От автора требуют предисловья.

 

Это было три года назад.

Девушка семнадцати лет —

Глаза горят, каблучки стучат —

Идет в университет.

Не в тот дворец, что на земли и воды

Смотрит с Ленинских гор,

Весь огнем залитой, —

Она идет под древние своды

Напротив Манежа на Моховой.

Навстречу профессор, старый, но полный сил.

Она отступает перед ним по осенней грязи, —

Здесь так же вот запросто ходил

Климент Аркадьевич Тимирязев.

Со стен ученые смотрят, — тоненькой,

Куда ей глаза от смущенья деть?

Говорят, на этом вот подоконнике

Лермонтов любил сидеть.

Первокурсница — книжки, тетрадки новые...

Как удержать ей сердце?

Вот сюда, где теперь столовая,

Был в карцер за смелость посажен Герцен.

Маленький химик, курносая Лена,

Стоит, портфель прижав, в начале пути.

Москва... Да знают ли эти стены,

Сколько надо труда, чтоб сюда войти!

Ей, школьнице с большими глазами,

Чуть заметной в Уральских горах былинке,

Просто ль было ей конкурсный сдать экзамен

И место завоевать на Стромынке?

 

Каждый день в Москве — новых дум разбег,

Каждый шаг — история поколений.

Первый раз в музей, как в прошедший век,

Первый раз в театр, как на день рождения.

А быть студентом — это за часом час

Пробиваться к путям, никем не проложенным.

Быть студентом — это когда на двадцатый раз

Наконец получается опыт сложный.

Лена с новой жизнью сживалась

Не без робости, не без заминки,

А через полгода Лене казалось,

Что она родилась на Стромынке.

 

Вступление второе. — Они встретились

И вот в этот мир ученых книжек,

В мир, где на учете полчаса,

Где зачеты все страшней, все ближе,

Новый властный ветер ворвался.

То не ветер, — потеснив подружек,

Руку положив на толстый том,

Появился парень неуклюжий

В «Ленинке» напротив за столом.

Может, ей бы надо рассердиться?

У нее, наверно, глупый вид, —

Каждый день напротив он садится

И глазами синими глядит.

Перехватишь взгляд, а в нем такая

Робкая надежда и мечта,

Свежая, далекая, степная

Утреннего неба чистота.

 

В дальнем углу освободилось место.

Лена перешла, перебежала, пока он еще не пришел.

Подняла глаза, зачем неизвестно, —

А он снова напротив, глядит через стол.

Каждый, входя в этот зал, привык

Шепот и смех оставлять за дверью.

Сотни глаз опущены к строчкам книг,

Шуршат и шепчут только карандаши и перья.

И парень молчит вместе с другими.

Ну и пусть нельзя разговаривать,

Зато можно смотреть, как читает товарищ химик,

А глаза у химика карие-карие...

Химик детскими пальцами, сидя на краешке стула,

Перевертывает страницы.

Коса вокруг головы свернулась, —

Разве может с ней другая сравниться?

Отложить бы книжки, закрыть тетради,

Обе руки ее взять в одну.

Косу другою рукой погладить,

Распустить во всю длину.

Он глядеть уже и не глядеть не смеет,

Ему тесна рубашка.

А химик, не замечая, краснеет,

Как синяя лакмусовая бумажка.

 

Лена встала и книги свои собрала,

Ей надо уйти скорей.

Он решительно из-за стола

Вскакивает за ней.

А Лена сегодня одна,

Как будто нарочно.

Они идут — тоненькая, впереди она,

А он дышит ей в ухо, как на беговой дорожке.

В метро он замедлил шаги — ей в кассу, что ли?

Оказывается, нет.

Она повернула прямо к контролю.

Достает единый билет.

Умница, химик, так-то лучше!

Он знает, опыт трехлетний взвесив, —

Не хватит стипендии, если с получки

Не обеспечишь движенье на месяц.

Лена в вагон — и он в вагон.

Лена молчит — и он.

Каждая поездка в метро, как праздник, —

Мрамор множит богатство огней.

А сегодня Лена думает — разве

Нельзя, чтобы свет горел потусклей?

Сокольники — словно весенний луг,

Словно волны речные — мрамор вокруг.

Люди пестрым потоком, а поезд ушел.

Поднимаясь за ней по ступенькам лестниц,

Парень решимость обрел

В самом неподходящем месте.

В толпе, боясь смешным показаться,

И от этого еще смешней,

Он вдруг пробасил: — Ну, здравствуй, казачка! —

И руку ей протянул. — Сергей! —

Неуклюжий тюлень! Все мы были такими в свой час,

И за это подруги никогда не сердились на нас.

Было в голосе что-то, в улыбке Сергея такое.

Что она отвернуться и мимо пройти не могла.

Назвала свое имя, и руку пожала рукою,

И глаза на него подняла.

Фонари отгоняют от них полутьму.

Ехать три остановки. Трамвай ни к чему.

Что известно им? Только одни имена.

А пройдешь остановку— и детство встает,

А еще остановку — и юность видна,

Шаг за шагом, за годом год.

Не подряд. Невзначай. Жизнь обоих полна,

Но сердца приоткрылись уже без труда.

Что известно им? Многое — химик она,

А его работа — вода.

И не та, что летит на лопатки турбин,

Бьет морскою волной по вчерашним увалам,

Что несет теплоходы по главным каналам

Через шлюзы у новых плотин.

Нет, скромнее — тихая, полевая,

Что прольется арыком, что ляжет прудком.

То пшеницу, то хлопок в степи поливая,

Утоляя их жажду глоток за глотком.

Эту воду десятками тропочек малых

Поведет он, потянет от главных каналов.

А в глазах его синих решимость такая,

Словно все совершится, лишь скажет он «да».

Рядом с Леной идет он, широко шагая,

Ставит ногу на землю каждый раз навсегда.

 

Вступление третье. — Кто он?

Лене казалось, что она человек бывалый.

Можно рассказывать сутки про ее восемнадцать лет.

Но выходило — рядом с этим вихрастым малым

У Лены биографии просто нет.

Казачонок Сальских степей, весь пропахший полынью,

Он в степи был как дома под жаркою синью.

Кобылицы копытами бьют за окном, —

В десять лет он управиться мог с табуном.

Рыл колодцы с отцом он в безводной степи,

Где-то там есть вода — покажись, проступи!

Но прекрасна была даже степь без воды,

В ней босых его ног озорные следы.

В ней горит на любом стебельке по звезде,

В ней его, казачонка, мечта о воде.

Как похож он на тысячи хлопцев других,

Поделивших заботу о Родине поровну.

Их мальчишество было внезапно оборвано

Ревом вражеских танков у окон родных.

Он весь день был у дальних курганов в степи,

Звал он сальскую ночь — Защити, подступи.

Только ночью решился вернуться домой.

Сжала горло обида мальцу.

Он крадется задами станицы родной

К своему крыльцу.

Вот оно уже рядом, за домом соседским.

Вдруг гремит с родного крыльца, ему грозя,

Слово злое, недетское,

Неродное —немецкое:

«Ферботен!» — Нельзя.

 

И где бы ни был с тех пор Сергей,

Как бы ни жил — радостно или сурово, —

В мире не было хуже и злей

Слова «нельзя» — ненавистного, черного слова.

И он его вычеркнул из словаря.

Был он сыном полка...

Был солдатом в семнадцать лет.

Он рвется в разведку. Говорят: погибнешь зря,

Там пройти нельзя, там дороги нет.

И он проходил там, где смерть на пути,

Где дороги нет, где нельзя пройти.

 

Он вернулся домой — всюду детства его следы,

Сердце сжалось —солнечно небо, даль голуба.

Но, как в детстве, в степи ни глотка воды —

Высыхают хлеба.

Он глядит на пшеницу, шуршит она сухо, тревожно.

Кто сказал, что нельзя напоить ее? Можно.

 

Нет, не знает степь сержанта запаса.

Он не зря воротился живой, молодой.

За два года он кончил четыре класса

И пошел в институт. За водой.

— Понимаете? — недавний командир взвода

По-солдатски весел, по-детски упрям, —

Пока я учился, за эти годы

Волго-Дон подступил уже к нашим степям! —

 

Как он счастлив, ее товарищ новый.

На плечах своих будущее неся.

Вместе с Родиной добрый, могучий, суровый.

Зачеркнувший навеки слово «нельзя»!

Он берет ее руки — обе в свою одну—

У ворот общежития, в самом сердце вселенной.

Тихо. Оборвав тишину,

Он говорит: — До завтра, Елена. —

Гулко шаги стучат о камень,

Он уходит пешком через весь город.

С глупой, милой улыбкой, махая руками,

Распахнув наконец рубашки ворот.

 

Вступление четвертое. — Что думает Лена?

А подружки не спят, полночь книжками отодвигая.

Что-то Лена сегодня немножко другая.

Улеглась. Как тихо вокруг, как странно...

Разберемся, девочка, или рано?

 

Лена чувствует, сидя в читальне, — не хуже,

А лучше ей заниматься при нем.

Взгляд его становится нужен,

Как зеленая лампочка над столом.

И совсем по-другому, — сидя со всеми,

Она как будто только с одним.

Теперь свое свободное время

Она проводила с ним.

Проводила время? Вот ерунда.

Она занята все сутки почти.

Какой бездельник придумал, когда

Слова «время провести»?

Они встречались, чтобы рассказать,

Что им нового день открыл.

Чтоб в глаза взглянуть, чтоб руку пожать,

Чтоб руке прибавилось сил.

 

Она бежала навстречу ему,

Он ее провожал на край земли,

Они встречались потому,

Что не встретиться не могли.

А время летит коньками на льду,

Лыжами по тропе лесной.

Он кончает в этом году

И едет в степь домой.

Это будет скоро — ближайшим летом.

Но я хочу рассказать не об этом.

Я хочу рассказать о весне,

Даже, верней, об одном ее дне,

О получасе, всего о пяти минутах

Под майским небом, облачным почему-то.

 

О тех самых пяти минутах

Они идут по Стромынке вдвоем.

Дождь над ними прямой и хлесткий.

Внезапно он обнял ее под дождем —

На перекрестке.

Что скрывать — и мечталось и думалось ей,

Как ее в первый раз поцелует Сергей.

Может, это случится под Новый год,

Может, в лодке, в лесу, где тропинка мала.

У ворот общежитья, у милых ворот

Каждый вечер она поцелуя ждала.

А сейчас испугалась то ли окон вокруг.

То ли слишком порывистых рук.

Прячет губы от губ, прячет взгляд от взгляда,

Шепчет вечное девичье слово: «Не надо».

Он, не слыша, не видя, в поступках уже не волен,

Безотчетно сжимает ей плечи до боли.

А у Лены ни мысли о том, что он пережил, —

Показался он вдруг не заботлив, не бережен.

И, не зная, как быть ей, и гордости женской полна,

Не заметив, сама рассердилась она.

Зря он думает с высоты двухметрового роста,

Будто все ему можно и все ему просто.

И упрямо, волненье свое тормозя,

Руки сбросила прочь и сказала: «Нельзя!»

И сама испугалась. Молчанье в ответ.

Огляделась кругом, а его уже нет.

Он уходит, теряясь в дожде постепенно.

Плачет вслед ему строгая девушка Лена.

Может, скажешь, что это несовременно?

Смотрит вслед ему Лена. Шаги его круты.

Он ушел, как порой уходили все мы.

Вот и всё. И на этих пяти минутах

Оборвалась поэма.

 

Тебе кажется, юность, все известным на свете,

Все тобой решено уже, видано, слушано...

И сейчас, в минуты весенние эти,

Тебе кажется, юность, что счастье разрушено.

Тебе кажется, юность, что все уже а прошлом.

Хочешь, тайной с тобой поделюсь я весенней?

Все, что было — плохого или хорошего, —

Все, что сказано здесь, — это только вступленье.

Может быть, хорошо, что ушел он сейчас,

Может быть, еще стоит подумать, проверить.

Мало трепетных рук и улыбчивых глаз —

Полусчастье пускай не стучит в наши двери!

Может быть, он придет к тебе завтра, чуть свет.

Не влюбленным, а любящим и любимым.

Надо только, чтоб девичье сердце в ответ

Было строгим, и бережным, и неделимым.

...В майский вечер, которого нету добрее,

Он уходит взрослой походкой, а сердцем мальчик.

Товарищи Лены, друзья Сергея!

Как вы считаете, что будет дальше?

 

Вам расскажет книжка, как растёт Аришка

 

1. Аришка

У меня Аришка

Малоговоришка.

На земле доступно ей

Только «ай» и только «эй».

Ничего тебе не скажет,

Словно ягода в лесу.

Не умеет даже

Ковырять в носу.

 

2. Мама

У моей Аришки

И у этой книжки

Есть, как полагается, мама.

С теплыми глазами,

С добрыми руками...

Только вот немножко упряма.

 

Осень листья кружит

Иль февраль завьюжит,

Или жжет ладонями лето —

Все, что нужно дочке,

Мама знает точно,

И спасибо маме за это.

 

Лишь одни на свете

Глупенькие дети

Думают, что мамы — старушки.

А у нашей мамы

В косах свищет ветер,

На носу смеются веснушки.

 

Вырастет Аришка,

Вылезет из книжки,

Будут они с мамой подружки.

 

3. Как мы купаем Аришку

В любую погоду

Наливаем воду —

Чтоб не обожгла она

И была не холодна.

Можно градусником мерить,

Если градуснику верить.

Если ж с делом ты знаком —

Пробуй воду локотком.

 

И Аришка понемногу,

Вместе с маминой рукой,

Опускает в воду ногу,

И в глазах её покой.

Только губы крепко сжаты,

Только пальцы крепко сжаты —

Видно, всё же страшновато

В воду маленькой такой.

Мама наклонилась к ней.

а кому из них страшней?

Аришка купается —

Мама улыбается.

 

4. Ловчорр

Тише, мыши,

Кот на крыше —

Бабушка поёт Арише.

Во дворе у дома будка,

В будке строгий пес Ловчорр.

Он по виду спит как будто,

Только слух его хитёр, —

Слышит всё за пять заборов

Лучше всех других Ловчорров,

Тех, что лают и рычат.

 

Почему же он не слышит,

Что под будкой, как под крышей,

Сразу пять сердец стучат?

 

Он проснётся, встанет, ляжет.

Всё он слышит, да не скажет.

У него закон простой —

Если рядом — значит, свой.

 

5. Кто живёт под будкой

А под будкой очень тихо.

Там гнездо свила ежиха,

С нею четверо ежат —

Целый день в гнезде лежат.

Только дело к ночи —

Двадцать ног топочет.

 

Ходят по лесу ежи —

Их попробуй удержи!

Эти четверо ежей,

Что живут у лесенки,

Для Аришки для моей

Полные ровесники.

 

6. Вот три месяца прошло

Вот три месяца прошло.

Всё на свете подросло —

У берёз крупнее листья,

У рябин краснее кисти,

Соловьята и синицы

Не птенцы уже, а птицы.

И четыре ежа

С земляного этажа

Из весёлой песенки

После этих летних дней

Для Аришки моей

Больше не ровесники.

 

Гляньте, если их найдёте, —

Для неё они скорей

Дяди или тёти.

И только Аришка всё ещё совсем маленькая,

Но и она научилась улыбаться.

А когда её кладут на живот.

Сама поднимает голову.

 

7. Папина колыбельная песенка

Далеко от северных сияний,

До зеленых солнечных дорог, —

Ты лежишь на папином диване,

В основном пока что поперек.

 

Ждать нам больше некого —

Мама, ты да я...

Спи, моя молекула,

Зоренька моя.

 

Кулачки коротенькие сжаты,

Вскинуты, как два карандаша.

До чего смешна и хороша ты,

Нами утвержденная душа.

 

Не спеши в походы и в полеты,

Спи пока в домашней тишине,

Потому что спать — твоя работа,

Потому что ты растешь во сне.

 

Ждать нам больше некого —

Мама, ты да я...

Спи, моя молекула,

Зоренька моя.

 

Баллады Льва Ошанина

Песни на стихи Льва Ошанина