Самопожертвование — это жертвование собой, своими личными интересами для пользы и
благополучия других.
Самоотверженность — беззаветно, подвижнически, забывая о себе, не жалея
сил и жизни, жертвуя своими интересами, собой для блага других.
* * *
(Отрывок из поэмы «Дозор»)
Коль неизбежно зло, не сломлен натиск бед,
Пока живуч порок, пока грехи не минут, -
Извечно будет бой на лучшей из планет!
Герои — не умрут! Подвижники не сгинут!
И принимали смерть служители добра,
Возвысившись душой над участью спасённых.
То — с пулей у виска, то с финкой у ребра —
За тяжесть бед чужих и ценностей казённых.
Их дети от сирот отличны только тем,
Что с гордостью святой теперь им жить на свете!
Но что их защитит от жизненных проблем?
Не грамота в столе. Не вырезка в газете.
Святое слово «долг» не залатает дыр...
Но жажда правоты — потребность! А не бремя.
И вечно — кто есть кто? — допрашивает мир.
И вечно — «кто-кого»? - испытывает время.
Л. Щипахина
Высота
Комбату приказали в этот день
Взять высоту и к сопкам пристреляться.
Он может умереть на высоте,
Но раньше должен на нее подняться.
И высота была взята,
И знают уцелевшие солдаты:
У каждого есть в жизни высота,
Которую он должен взять когда-то.
А если по дороге мы умрем,
Своею смертью разрывая доты,
То пусть нас похоронят на высотах,
Которые мы все-таки берем.
М. Львов
* * *
...Но сквозь остывшую планету
на Ленинград машины шли:
он жив ещё. Он рядом где-то.
На Ленинград, на Ленинград!
Там на два дня осталось хлеба,
там матери под темным небом
толпой у булочной стоят,
и дрогнут, и молчат, и ждут,
прислушиваются тревожно:
— К заре, сказали, привезут...
— Гражданочки, держаться можно...
И было так: на всём ходу
машина задняя осела.
Шофёр вскочил, шофёр на льду.
— Ну, так и есть — мотор заело.
Ремонт на пять минут, пустяк.
Поломка эта — не угроза,
да рук не разогнуть никак:
их на руле свело морозом.
Чуть разогнёшь — опять сведёт.
Стоять? А хлеб? Других дождаться?
А хлеб — две тонны? Он спасёт
шестнадцать тысяч ленинградцев.
И вот — в бензине руки он
смочил, поджёг их от мотора,
и быстро двинулся ремонт
в пылающих руках шофера.
Вперёд! Как ноют волдыри,
примёрзли к варежкам ладони.
Но он доставит хлеб, пригонит
к хлебопекарне до зари.
Шестнадцать тысяч матерей
пайки получат на заре —
сто двадцать пять блокадных грамм
с огнем и кровью пополам.
О. Берггольц («Лениградская поэма»)
Свеча
Ночной кумир — то круг, то долька —
Меня не трогает нисколько.
Но как — невечна, горяча —
Манит и радует свеча!
Как наша плоть, она, сгорая,
Себя спалив, дойдет до края.
И пусть над ней сомкнется мгла —
Она иначе не могла.
Жить — это таять, отдавая,
Светя, светясь и согревая.
Святой у свечки ореол.
И кто-то свечку изобрел
Как эталон самоотдачи,
Чтоб — кровоточа или плача —
Наш здравый смысл пережила
Во имя света и тепла.
О. Альтовская
Дикие гуси
Лирическая быль
С утра покинув приозерный
луг,
Летели гуси дикие на юг.
А позади за ниткою гусиной
Спешил на юг косяк
перепелиный.
Все позади: простуженный
ночлег,
И ржавый лист, и первый
мокрый снег...
А там, на юге, пальмы и
ракушки
И в теплом Ниле теплые
лягушки.
Вперед! Вперед! Дорога
далека,
Все крепче холод, гуще
облака,
Меняется погода, ветер
злей,
И что ни взмах, то крылья
тяжелей.
Смеркается... Все резче
ветер в грудь,
Слабеют силы, нет, не
дотянуть!
И тут протяжно крикнул
головной:
— Под нами
море! Следуйте за мной!
Скорее вниз! Скорей, внизу
вода!
А это значит — отдых и еда!
—
Но следом вдруг пошли
перепела.
— А вы куда?
Вода для вас — беда!
Да, видно, на миру и смерть
красна.
Жить можно разно. Смерть -
всегда одна!..
Нет больше сил... И шли
перепела
Туда, где волны, где покой
и мгла.
К рассвету все замолкло...
тишина...
Медлительная, важная луна,
Опутав звезды сетью
золотой,
Загадочно повисла над
водой.
А в это время из далеких
вод
Домой, к Одессе, к гавани
своей,
Бесшумно шел красавец
турбоход,
Блестя глазами бортовых
огней.
Вдруг вахтенный, стоявший с
рулевым,
Взглянул за борт и замер,
недвижим.
Потом присвистнул: — Шут меня
дери!
Вот чудеса! Ты только
посмотри!
В лучах зари, забыв
привычный страх,
Качались гуси молча на
волнах.
У каждого в усталой тишине
По спящей перепелке на
спине...
Сводило горло... Так
хотелось есть!..
А рыб вокруг — вовек не
перечесть!
Но ни один за рыбой не
нырнул
И друга в глубину не
окунул.
Вставал над морем
искрометный круг,
Летели гуси дикие на юг.
А позади за ниткою гусиной
Спешил на юг косяк
перепелиный.
Летели гуси в огненный
рассвет,
А с корабля смотрели им
вослед, —
Как на смотру — ладонь у
козырька, —
Два вахтенных — бывалых
моряка!
Э. Асадов
Пеликан
Смешная птица пеликан!
Он грузный, неуклюжий,
Громадный клюв как ятаган,
И зоб - тугой как барабан,
Набитый впрок на ужин...
Гнездо в кустах на
островке,
В гнезде птенцы галдят,
Ныряет мама в озерке,
А он стоит невдалеке,
Как сторож и солдат.
Потом он, голову пригнув,
Распахивает клюв.
И, сунув шейки, как в
трубу,
Птенцы в его зобу
Хватают жадно, кто быстрей,
Хрустящих окуней.
А степь с утра и до утра
Все суше и мрачнее.
Стоит безбожная жара,
И даже кончики пера
Черны от суховея.
Трещат сухие камыши...
Жара — хоть не дыши!
Как хищный беркут над
землей,
Парит тяжелый зной.
И вот на месте озерка —
Один засохший ил.
Воды ни капли, ни глотка.
Ну хоть бы лужица пока!
Ну хоть бы дождь полил!
Птенцы затихли. Не кричат.
Они как будто тают...
Чуть только лапами дрожат
Да клювы раскрывают.
Сказали ветры: — Ливню быть,
Но позже, не сейчас.
Птенцы ж глазами просят: — Пить!
Им не дождаться, не дожить!
Ведь дорог каждый час!
Но стой, беда! Спасенье
есть,
Как радость, настоящее.
Оно в груди отца, вот
здесь!
Живое и горящее.
Он их спасет любой ценой,
Великою любовью.
Не чудом, не водой живой,
А выше, чем живой водой,
Своей живою кровью.
Привстал на лапах пеликан,
Глазами мир обвел,
И клювом грудь себе
вспорол,
А клюв как ятаган!
Сложились крылья-паруса,
Доплыв до высшей цели.
Светлели детские глаза,
Отцовские — тускнели...
Смешная птица пеликан:
Он грузный, неуклюжий,
Громадный клюв как ятаган,
И зоб — тугой как барабан,
Набитый впрок на ужин.
Пусть так. Но я скажу иным
Гогочущим болванам:
— Снимите
шапки перед ним,
Перед зобастым и смешным,
Нескладным пеликаном!
Э. Асадов
Атланты
Когда на сердце тяжесть
И холодно в груди,
К ступеням Эрмитажа
Ты в сумерки приди,
Где без питья и хлеба,
Забытые в веках,
Атланты держат небо
На каменных руках.
Держать его махину
Не мед со стороны.
Напряжены их спины,
Колени сведены.
Их тяжкая работа
Важней иных работ:
Из них ослабни кто-то -
И небо упадет.
Во тьме заплачут вдовы,
Повыгорят поля.
И встанет гриб лиловый
И кончится Земля.
А небо год от года
Всё давит тяжелей,
Дрожит оно от гуда
Ракетных кораблей.
Стоят они - ребята,
Точеные тела,
Поставлены когда-то,
А смена не пришла.
Их свет дневной не радует,
Им ночью не до сна.
Их красоту снарядами
Уродует война.
Стоят они навеки,
Уперши лбы в беду,
Не боги - человеки,
Привыкшие к труду.
И жить еще надежде
До той поры пока
Атланты небо держат
На каменных руках.
А. Городницкий
Прометей
Он ждал финала. Чтоб ни круговерти,
Ни запаха цветущих диких лип.
Но Прометей не знал, что после смерти
Его возьмут с собою на Олимп.
И спросит Зевс, ничуть не беспокоясь
Реакцией кого-то на земле:
«Так что ты там рассказывал про совесть,
Пока стоял прикованный к скале?»
И Прометей — и дал же бог эпоху! —
Потупится, как в поисках ключа:
«Да я ж не знал… Я думал, я подохну…
Наговорил, наверно, сгоряча…»
«Расслабься. Всё. Закончена страница.
Я не судья, не ментор и не враг.
Но если б ты не знал, как завершится,
Ты повторил бы это — точно так?»
Вопрос такой, что можно «либо — либо».
И ты в ответе — полностью и весь.
«Не сомневайся даже. Повторил бы».
«Вот потому ты, собственно, и здесь.
Богов — полно, я не один всего лишь,
А вот герой нам нужен про запас.
Орёл вернулся… Кстати, не покормишь?»
«Спасибо! Ну и шуточки у вас…»
«Какие шутки! Назревает Троя.
От Минотавра по планете — дрожь.
Короче. Там опять нужны герои.
Проверенные. Стойкие. Пойдёшь?..»
Опять — скала. А где-то воют трубы,
И ложь плодится, как собачий лай.
И Прометей, до боли стиснув зубы,
Шепнул орлу: «Я выдержу. Давай».
В. Ковальчук
Последняя мысль Прометея
Благородному
борцу
Петру
Федоровичу Николаеву
Вдали от блеска дня, вдали
от шума,
Я жил не год, не два, а
сотни лет.
Тюремщик злой всегда молчал
угрюмо,
Он мне твердил одно лишь
слово: — «Нет».
И я забыл, что в мире дышит
свет,
И я забыл, что значат звуки
смеха,
Я ждал — чего-то
ждал — хоть новых бед.
И мне одна была дана утеха —
Крича, будить в тюрьме
грохочущее эхо.
В уме вставали мысли
прежних дней,
И гасли вновь, как беглые
зарницы,
Как проблески блуждающих
огней,
Как буквы строк сжигаемой
страницы
И вместо них тянулись
вереницы
Насмешливых кроваво-смутных
снов;
Как хищные прожорливые
птицы,
Как полчища уродливых
врагов,
Неслись они ко мне на звон
моих оков.
И все же в этой черной тьме
изгнанья
Зажегся блеск, зажегся,
наконец;
Кипучие и жгучие страданья
Взлелеяли сверкающий венец,
И первый луч смеялся, как
гонец
Моей весны, душистого
рассвета;
Со вздохом я приветствовал
конец
Ночной тоски в пустыне без
ответа,
И видел взгляд любви, и
слышал гул привета.
И вот я вновь живу среди
людей,
Под Солнцем
ослепительно-лучистым.
И вижу я детей, моих детей,
Внимаю в полдень птичкам
голосистым,
Роптанью трав, струям
кристально-чистым.
Но я опять вернулся бы в
тюрьму,
К уступам скал,
безжизненным и мглистым,
Когда бы знал, что, выбрав
скорбь и тьму,
Я с чьей-нибудь души
тяжелый грех сниму!
К. Бальмонт
Памяти доктора Януша Корчака
Среди самых священных историй
я не помню священной такой:
доктор Корчак, вы шли в крематорий,
чтобы детский продлился покой.
Но сиял ли тогда в поднебесье
строгий глаз средь литой синевы?
Ведь Христос-то, он знал, что воскреснет.
Ну а Вы, доктор Януш, а Вы?..
Вот чугунные двери закрыли.
Вот одежды заставили снять.
Что Вы, доктор, тогда говорили?
Вы смогли во спасенье солгать?
Но какое же это спасенье?
Все мертвы, а страданий — не счесть.
Слышу пенье, негромкое пенье...
Спасены от распада и тленья
только совесть людская и честь.
Вы глядели спокойно и немо.
Вы другой не искали судьбы —
вместе с дымом в безмолвное небо,
вместе с дымом из чёрной трубы.
Растворились в просторе широком,
по пространствам ветра разнесли...
Я вдыхаю Вас, старый мой доктор,
чую в каждой частице земли.
В. Ковда
* * *
(отрывок из поэмы «Януш Корчак»)
…И, оттолкнув рукой часового,
Доктор легко поднялся в вагон,
И вот он в кругу ребятишек снова
Взволнованным шепотом окружен…
И сотни ручонок тонких, дрожащих
К нему потянулись, и он в кольце.
И старое сердце забилось чаще,
И свет заиграл на его лице.
И свет этот виден был так далеко,
Что даже фашистский солдат без слов
Минутой позднее железного срока
Бросил на двери гремящий засов.
Б. Дижур
Сын артиллериста
Был у майора Деева
Товарищ — майор Петров,
Дружили еще с гражданской,
Еще с двадцатых годов.
Вместе рубали белых
Шашками на скаку,
Вместе потом служили
В артиллерийском полку.
А у майора Петрова
Был Ленька, любимый сын,
Без матери, при казарме,
Рос мальчишка один.
И если Петров в отъезде,—
Бывало, вместо отца
Друг его оставался
Для этого сорванца.
Вызовет Деев Леньку:
— А ну, поедем гулять:
Сыну артиллериста
Пора к коню привыкать!—
С Ленькой вдвоем поедет
В рысь, а потом в карьер.
Бывало, Ленька спасует,
Взять не сможет барьер,
Свалится и захнычет.
— Понятно, еще малец!—
Деев его поднимет,
Словно второй отец.
Подсадит снова на лошадь:
— Учись, брат, барьеры брать!
Держись, мой мальчик: на свете
Два раза не умирать.
Ничто нас в жизни не может
Вышибить из седла!—
Такая уж поговорка
У майора была.
Прошло еще два-три года,
И в стороны унесло
Деева и Петрова
Военное ремесло.
Уехал Деев на Север
И даже адрес забыл.
Увидеться — это б здорово!
А писем он не любил.
Но оттого, должно быть,
Что сам уж детей не ждал,
О Леньке с какой-то грустью
Часто он вспоминал.
Десять лет пролетело.
Кончилась тишина,
Громом загрохотала
Над родиною война.
Деев дрался на Севере;
В полярной глуши своей
Иногда по газетам
Искал имена друзей.
Однажды нашел Петрова:
«Значит, жив и здоров!»
В газете его хвалили,
На Юге дрался Петров.
Потом, приехавши с Юга,
Кто-то сказал ему,
Что Петров, Николай Егорыч,
Геройски погиб в Крыму.
Деев вынул газету,
Спросил: «Какого числа?»—
И с грустью понял, что почта
Сюда слишком долго шла...
А вскоре в один из пасмурных
Северных вечеров
К Дееву в полк назначен
Был лейтенант Петров.
Деев сидел над картой
При двух чадящих свечах.
Вошел высокий военный,
Косая сажень в плечах.
В первые две минуты
Майор его не узнал.
Лишь басок лейтенанта
О чем-то напоминал.
— А ну, повернитесь к свету,—
И свечку к нему поднес.
Все те же детские губы,
Тот же курносый нос.
А что усы — так ведь это
Сбрить!— и весь разговор.
— Ленька?— Так точно, Ленька,
Он самый, товарищ майор!
— Значит, окончил школу,
Будем вместе служить.
Жаль, до такого счастья
Отцу не пришлось дожить.—
У Леньки в глазах блеснула
Непрошеная слеза.
Он, скрипнув зубами, молча
Отер рукавом глаза.
И снова пришлось майору,
Как в детстве, ему сказать:
— Держись, мой мальчик: на свете
Два раза не умирать.
Ничто нас в жизни не может
Вышибить из седла!—
Такая уж поговорка
У майора была.
А через две недели
Шел в скалах тяжелый бой,
Чтоб выручить всех, обязан
Кто-то рискнуть собой.
Майор к себе вызвал Леньку,
Взглянул на него в упор.
— По вашему приказанью
Явился, товарищ майор.
— Ну что ж, хорошо, что явился.
Оставь документы мне.
Пойдешь один, без радиста,
Рация на спине.
И через фронт, по скалам,
Ночью в немецкий тыл
Пройдешь по такой тропинке,
Где никто не ходил.
Будешь оттуда по радио
Вести огонь батарей.
Ясно?— Так точно, ясно.
— Ну, так иди скорей.
Нет, погоди немножко.—
Майор на секунду встал,
Как в детстве, двумя руками
Леньку к себе прижал:—
Идешь на такое дело,
Что трудно прийти назад.
Как командир, тебя я
Туда посылать не рад.
Но как отец... Ответь мне:
Отец я тебе иль нет?
— Отец,— сказал ему Ленька
И обнял его в ответ.
— Так вот, как отец, раз вышло
На жизнь и смерть воевать,
Отцовский мой долг и право
Сыном своим рисковать,
Раньше других я должен
Сына вперед посылать.
Держись, мой мальчик: на свете
Два раза не умирать.
Ничто нас в жизни не может
Вышибить из седла!—
Такая уж поговорка
У майора была.
— Понял меня?— Все понял.
Разрешите идти?— Иди!—
Майор остался в землянке,
Снаряды рвались впереди.
Где-то гремело и ухало.
Майор следил по часам.
В сто раз ему было б легче,
Если бы шел он сам.
Двенадцать... Сейчас, наверно,
Прошел он через посты.
Час... Сейчас он добрался
К подножию высоты.
Два... Он теперь, должно быть,
Ползет на самый хребет.
Три... Поскорей бы, чтобы
Его не застал рассвет.
Деев вышел на воздух —
Как ярко светит луна,
Не могла подождать до завтра,
Проклята будь она!
Всю ночь, шагая как маятник,
Глаз майор не смыкал,
Пока по радио утром
Донесся первый сигнал:
— Все в порядке, добрался.
Немцы левей меня,
Координаты три, десять,
Скорей давайте огня! —
Орудия зарядили,
Майор рассчитал все сам,
И с ревом первые залпы
Ударили по горам.
И снова сигнал по радио:
— Немцы правей меня,
Координаты пять, десять,
Скорее еще огня!
Летели земля и скалы,
Столбом поднимался дым,
Казалось, теперь оттуда
Никто не уйдет живым.
Третий сигнал по радио:
— Немцы вокруг меня,
Бейте четыре, десять,
Не жалейте огня!
Майор побледнел, услышав:
Четыре, десять — как раз
То место, где его Ленька
Должен сидеть сейчас.
Но, не подавши виду,
Забыв, что он был отцом,
Майор продолжал командовать
Со спокойным лицом:
«Огонь!»— летели снаряды.
«Огонь!»— заряжай скорей!
По квадрату четыре, десять
Било шесть батарей.
Радио час молчало,
Потом донесся сигнал:
— Молчал: оглушило взрывом.
Бейте, как я сказал.
Я верю, свои снаряды
Не могут тронуть меня.
Немцы бегут, нажмите,
Дайте море огня!
И на командном пункте,
Приняв последний сигнал,
Майор в оглохшее радио,
Не выдержав, закричал:
— Ты слышишь меня, я верю:
Смертью таких не взять.
Держись, мой мальчик: на свете
Два раза не умирать.
Никто нас в жизни не может
Вышибить из седла!—
Такая уж поговорка
У майора была.
В атаку пошла пехота —
К полудню была чиста
От убегавших немцев
Скалистая высота.
Всюду валялись трупы,
Раненый, но живой
Был найден в ущелье Ленька
С обвязанной головой.
Когда размотали повязку,
Что наспех он завязал,
Майор поглядел на Леньку
И вдруг его не узнал:
Был он как будто прежний,
Спокойный и молодой,
Все те же глаза мальчишки,
Но только... совсем седой.
Он обнял майора, прежде
Чем в госпиталь уезжать:
— Держись, отец: на свете
Два раза не умирать.
Ничто нас в жизни не может
Вышибить из седла!—
Такая уж поговорка
Теперь у Леньки была...
Вот какая история
Про славные эти дела
На полуострове Среднем
Рассказана мне была.
А вверху, над горами,
Все так же плыла луна,
Близко грохали взрывы,
Продолжалась война.
Трещал телефон, и, волнуясь,
Командир по землянке ходил,
И кто-то так же, как Ленька,
Шел к немцам сегодня в тыл.
К. Симонов
* * *
Зимний ветер свистел на откосах,
Мы лежали в цепи огневой;
С нами был комсомолец Матросов —
Друг, товарищ боец рядовой.
Командир наш, испытанный, бледен:
Неужели мы здесь не пройдём? —
Вражий дот на дороге к победе
Косит русские цепи огнём.
Не подняться в огонь пулемёта,
Но Матросов рванулся вперёд.
Прямо к чёрному вражьему доту
Друг, товарищ бесстрашно ползёт.
Вражьи пули свистят на откосах
Лютой злобой к герою полны,
Но внезапно, не дрогнув, Матросов
Поднялся у бетонной стены.
И, рванувшись в атаку за другом,
В этот миг услыхали друзья,
Что свинцовая кончилась вьюга,
Огневая замолкла струя.
Это трепетом сердца живого
Наш Матросов закрыл пулемёт…
Никогда своего рядового
Не забудет советский народ!
Л. Ошанин
Песня о Матросове
По волюшке-воле,
По чистому полю
Гуляют шальные снега.
Сквозь снежную россыпь
С друзьями Матросов
В атаку пошел на врага.
А в огненном круге
Свинцовая вьюга —
Строчит пулемёт на пути.
И к вражьему доту
Не может пехота,
Не может на шаг подойти.
Над нами, ребята,
Пылают закаты,
За нами наш город родной!
Россия, Россия,
Деревни и хаты,
Берёзы над тихой рекой.
У речки, у моста
Промолвил Матросов:
Мне, может, зари не встречать,
Но я по болоту
Пройду к пулемёту,
Заставлю его замолчать!
Подкрался Матросов
К немецкому доту,
Он клятвы своей не забыл!
Поднялся Матросов, —
И сердцем отважным
Солдат амбразуру закрыл!
Споём же, ребята!
Пусть в песне крылатой
Живёт комсомолец-герой!
Россия, Россия,
Такого солдата
Запомним навеки с тобой!
А. Фатьянов
Огромное небо
Музыка: О. Фельцман
Об этом, товарищ,
не вспомнить нельзя,
В одной эскадрилье
служили друзья,
и было на службе
и в сердце у них
огромное небо, огромное небо,
огромное небо — одно на двоих.
Дружили, летали
в небесной дали,
рукою до звёзд
дотянуться могли,
беда подступила,
как слёзы к глазам —
однажды в полёте, однажды в полёте,
однажды в полёте мотор отказал...
И надо бы прыгать —
не вышел полёт!..
Но рухнет на город
пустой самолёт!
Пройдёт, не оставив
живого следа,
и тысячи жизней, и тысячи жизней,
и тысячи жизней прервутся тогда!
Мелькают кварталы,
но прыгать нельзя...
«Дотянем до леса! —
решили друзья. —
Подальше от города
Смерть унесём.
Пускай мы погибнем, пускай мы погибнем,
пускай мы погибнем, но город спасём!»
Стрела самолёта
рванулась с небес,
и вздрогнул от взрыва
берёзовый лес!..
Не скоро поляны
травой зарастут...
А город подумал, а город подумал,
а город подумал: «Ученья идут!»
В могиле лежат
посреди тишины
отличные парни
отличной страны...
Светло и торжественно
смотрит на них
огромное небо, огромное небо,
огромное небо — одно на двоих!
Р. Рождественский
Комментариев нет
Отправить комментарий